Было самое начало лета. Рано утром, едва взошло солнце, Элени, как обычно, поднялась на невысокий холм, отделяющий гостиницу “Дионис” от центральной части города.

С пустынного песчаного холма, изрытого глубокими трещинами, открывался изумительный вид на Средиземное море и мраморные врата храма Аполлона. Это наследие Античности, быть может слишком грандиозное по своему замыслу, так и осталось недостроенным, и сквозь гигантские врата на вершине крошечного островка, соединенного с островом Наксос, были видны лишь море и небо. Каждый вечер врата, в которые так и не вошел Аполлон, принимали другого бога — закатное солнце, приводя в восторг ослепленных туристов. Будь вместо солнца Аполлон — божество не столь яркое в своих земных проявлениях, — он привлек бы лишь немногих посвященных. И потому незавершенность храма не вызывала сожалений, даже наоборот, придавала особую таинственность этому диковатому клочку земли посреди Эгейского моря.

Элени не обращала никакого внимания на зрелище у нее за спиной. Она его сотни раз видела. Вся ее жизнь подчинялась ритму этого спектакля, менялись только зрители — нескончаемый поток странствующего люда, приезжающего издалека и уезжающего неведомо куда.

В то утро на холме царило безмолвие. Поднявшийся ночью ветер к утру усилился, относя прочь негромкие звуки просыпающегося города. Элени слышала только шуршание камешков под ногами да прерывистое дыхание бродячей собаки, вынюхивающей себе что-нибудь на завтрак. Не найдя ничего существенного, собака всем своим видом выразила недовольство. Элени улыбнулась, глядя на нее. Надо бы принести ей что-нибудь из ресторанных отходов, подумала она.

В десять минут седьмого Элени уже входила в гостиничный холл.

— Калимера, Элени. Ти канис?

Это было сказано громко и очень искренне, так что со стороны можно было подумать, что встретились две приятельницы, давно не видевшие друг друга. В действительности же Мария, жизнерадостная шестидесятилетняя хозяйка гостиницы, всегда так здоровалась с персоналом, подчеркивая свое хорошее настроение. Тем самым она как бы давала понять, что здесь в дурном расположении духа могут быть только постояльцы. Если же ей приходилось иметь дело с угрюмым гостем, она вдруг начинала говорить по-английски гораздо хуже, чем умела, делая вид, будто мало что понимает и не замечает его плохого настроения. Много работать под палящим солнцем да еще хандрить — это в ее понимании был грех, а грешить она уже была стара. Как всегда, она предложила Элени чашечку кофе, прежде чем та, переодевшись в рабочий халат фисташкового цвета, исчезнет в анфиладе гостиничных номеров.

Элени уже знала наизусть все свои движения, она делала их механически, одно за другим, в неизменном порядке. Двадцать номеров, сорок кроватей, восемьдесят белых полотенец, а пепельниц — каждый раз по-разному.

Горничной Элени стала так же, как другие становятся официантками или кассиршами. Выросла она в горной местности Халки, в бедной крестьянской семье. Школу оставила в четырнадцать лет, поехала в город и поступила на первую подвернувшуюся работу. Случайно это оказалось место горничной. Три года спустя вышла замуж за Паниса, он был на пять лет ее старше и работал у своего отца, в автосервисе на окраине города. Замужество сделало ее знаменитой. Все девушки Наксоса ей завидовали: еще бы — такого парня отхватила, красивого, серьезного. У них родилось двое детей — Димитра и Яннис. Даже после их рождения Элени не бросила работу: она любила ее, работа в гостинице позволяла ей мечтать и, живя в узком, замкнутом мирке, хоть как-то соприкасаться с внешним миром.

С годами она хорошо изучила постояльцев. По манере одеваться легко определяла их национальность. Иногда, пока туристы завтракали в ресторане, развлекалась тем, что угадывала, кто из какого номера. Даже держала пари на порцию анисовой водки или стакан белого вина. Она редко ошибалась.

Закончив уборку в девятнадцатом номере, она перешла в семнадцатый. Номера убирались по мере того, как утром их покидали туристы. Надо было ловить момент, когда откроется та или иная дверь, и при этом делать вид, что тебя нисколько не интересуют постояльцы, завладевшие номером кто на день, а кто и на неделю. Элени внезапно появлялась в коридоре в своем бледно-зеленом наряде, точно призрак, и так же внезапно исчезала, ловко и даже до некоторой степени грациозно обращаясь с громоздкими орудиями своего труда. Это тем более удивительно, что ее фигуру уже давно нельзя было назвать спортивной. Слишком сытная пища, две беременности и зимняя скука островной жизни превратили ее в самую обыкновенную женщину сорока двух лет, ни молодую, ни старую. Она достигла того возраста, который обычно называют расцветом — то ли потому, что ничего лучше не придумали, то ли просто из желания ободрить. А между тем это возраст, когда родители уже состарились, а дети выросли, когда мужчины больше не оборачиваются тебе вслед, а женщины не завидуют. Но Элени была не из тех людей, кто сокрушается по поводу того, что они не в силах изменить.

Возвращая гостиничным номерам их первозданный вид, стыдливо убирая следы человеческой жизнедеятельности — пятна крови, спермы, вина, мочи, — Элени научилась мудро смотреть на вещи. Она не давала определений тому, что делала и чему порой была свидетелем, поскольку никогда всерьез не верила в магическую силу слов, воспоминаний и разных там философствований. По ее мнению, слова, какими бы правильными они ни были, не могли изменить в мире ровным счетом ничего. Для нее разговоры были приятным времяпрепровождением, не более. В Наксосе слова прибывали и убывали вместе с туристами, напоминая бесконечное чередование морских приливов и отливов.

Элени рано свыклась с мыслью, что ничто в этом мире ей не принадлежит — ни вещи, ни люди. Даже Панис, ее муж, принадлежал ей не больше, чем своим приятелям, с которыми он сидел в кафе или играл в триктрак, и женщинам, которые встречались ему на пути и пробуждали в нем желание. Так уж устроена жизнь. Только сумасшедшему придет в голову бороться с приливами и отливами, рассуждала она.

Накануне в семнадцатом номере поселилась пара французов. Элени видела, как они приехали: веселые, обоим лет по тридцать, одеты дорого и броско.

Войдя в залитый солнцем номер, Элени улыбнулась: северяне радуются каждому погожему дню и никогда не закрывают ставни. Им невдомек, что ставни спасают от жары. Приехав на остров, туристы жарятся на солнце буквально до потери сознания, а потом сидят, тяжело дыша, в холле, красные как раки, ошалевшие, но счастливые. Прямо как дикари, которые впадают в транс в момент отправления религиозного культа, а вовсе не представители цивилизованного мира.

Элени усвоила с младых ногтей, что дневное светило — это не веселый бог, любящий пошутить, а настоящий хозяин жизни и смерти, такой же, как море и рифы, судьба и злой рок.

Быстро оглядев комнату и прикинув объем работы, Элени пошла в ванную. Почистила раковину, душ, вымыла пол и опорожнила мусорное ведро. Выпрямилась и с минуту стояла не двигаясь, переводя дыхание. Потом бросила грязные полотенца в бак, уже наполовину заполненный.

Элени любовно расставила в ряд флаконы с косметикой: на каждом было написано непонятное название на языке, который нравился ей больше других, звучащих на острове, — французском. Один флакончик особенно привлек ее внимание. Она взяла его, открыла и вдохнула пряный запах. Улыбаясь, аккуратно закрыла бутылочку.

Она знала всего три слова по-французски: “бонжур”, “мерси” и “оревуар”, и их ей вполне хватало для общения с постояльцами.

Она очень любила слушать, когда говорили по-французски. Иногда прислушивалась к журчащей в ресторане речи. Ей казалось, что французскому языку не хватает серьезности, — но в этом и вся его прелесть. Слова, облаченные в струящийся шелк и прозрачный тюль, скользят по натертому паркету, делают танцевальные па, приветствуют друг друга, снимая невидимые шляпы. Все эти плавные движения имеют, конечно, вполне определенный смысл, обозначают реальные вещи. Элени это прекрасно понимала, и именно в этом парадоксе заключалось для нее все великолепие французского языка. Вот прекрасный танцовщик взмывает ввысь, точно на крыльях, и всё для того, чтобы попросить соли или узнать, который час, — ну разве не чудо?

По телевизору она видела много передач про Париж, и каждый раз у нее щемило сердце. Такая боль бывает при мысли о давнем свидании, на которое ты не пошла, испугавшись сама не зная чего.

Вообще-то у Элени не было причин испытывать щемящую тоску. Париж представлял собою исключение. О своей заветной мечте она никогда никому не рассказывала. Это была ее тайна.

Занятая своими мыслями, Элени вернулась в комнату. Вычистила пепельницы и, прежде чем пройтись пылесосом между дорожными сумками и разбросанными повсюду вещами, подобрала с пола бумажки.

Закончив пылесосить, она перестелила постель, и тут ей захотелось послать парижанам маленький привет. Она взяла вышитую ночную рубашку молодой женщины и аккуратно разложила ее на постели, сильно собрав в талии. Рубашка стала похожа на выставленную в витрине соблазнительную вещицу, с нетерпением ждущую покупателя.

Вечер Элени провела с дочерью Димитрой — та помогла ей приготовить ужин и вымыть посуду. Ужинавший вместе с ними Панис рассказал, как провел день, а потом отправился к друзьям в кафе. Яннис позвонил и предупредил, что поест с приятелями в городе. Такое случалось часто: в шестнадцать лет он жил по большей части вне дома. Димитра рано пошла спать, а Элени еще некоторое время сидела у телевизора и рассеянно смотрела какой-то серьезный фильм: пропустив начало, она не могла понять, в чем там дело.

На следующее утро она встала первой, сварила всем кофе и пошла на работу.

Ветер немного стих. На море не было барашков — значит, день обещал быть теплым, погожим. Элени вспомнила, что хотела принести что-нибудь вчерашней собаке, но сегодня ее уже не было. Элени оставила кусок хлеба на маленькой скале, на самом виду. Как обычно, она пришла на работу в шесть десять и была встречена радостным щебетанием хозяйки.

Убрав уже с десяток номеров, она часов около десяти увидела выходящих из номера французов. Довольные, они шли на завтрак.

Элени решила подождать, пока они совсем уйдут из гостиницы. Она не любила, когда во время уборки неожиданно вернувшиеся клиенты толклись возле двери. Элени становилось не по себе, если другие из-за нее испытывали неудобства. Кто-то в такой ситуации старался завязать разговор, начинал говорить на английском, которого Элени не знала, но в целом понимала, потому что разговор всегда был о погоде. Словом, прежде чем окунуться в интимную атмосферу номера, Элени дожидалась, когда поле деятельности будет свободно.

В десять тридцать она вошла наконец к французам. Приступила к уборке, проделывая все те же движения, что и накануне. Когда она пылесосила пол, позади нее что-то упало. Она наклонилась, чтобы это поднять, и увидела деревянную фигурку. Обернулась: на столике лежала шахматная доска с белыми и черными фигурами. Недоигранная партия.

Элени внимательно рассмотрела фигурку, которую держала в руке. Это была черная пешка. Элени хотела было поставить ее на место, но куда? Элени понятия не имела, где она могла находиться. Такие же фигурки стояли по всей доске. Замерев с пешкой в руке, пристально глядя на доску, Элени пыталась уяснить хоть какую-то закономерность. Так ничего и не поняв, она поставила фигурку рядом с доской и доделала уборку. Ей было неприятно оттого, что она испортила незаконченную игру, но потом она успокоилась: раз таких на доске много, значит, фигура не очень ценная. Может, это не так уж и важно.

В качестве извинения она, прежде чем уйти, вновь красиво выложила на постели ночную рубашку. Остаток рабочего дня прошел спокойно. После полудня, вернувшись в город, Элени увидела Паниса на террасе “Арменаки”, небольшого припортового трактира. Она остановилась на минутку — поболтать с мужем и хозяином заведения, невысоким коренастым мужчиной, чуть постарше Паниса. Хотя всю свою жизнь он провел в Наксосе, все называли его Армянином, наверное из-за его происхождения. Он предложил ей стаканчик анисовой водки, и она выпила в компании двух мужчин. Сезон только начался, а солнце уже палило нещадно.

Сидя на затененной террасе, Элени наслаждалась минутой отдыха. Скинула туфли, вытянула отекшие ноги, прикрыла глаза. Слушала мерное журчание разговора и пение желтых канареек, которых Армянин держал в двух маленьких, подвешенных над столиками клетках. Птички, издавая высокие нотки, перекликались друг с другом из своего заточения, будто участвовали в певческом конкурсе. У хозяина была и третья птичка, тоже живущая в клетке на свежем воздухе. Он ухаживал за ней не меньше, чем за другими, но она не пела. Армянин совершил ошибку, назвав ее Тарзаном: с таким именем она, наверное, совсем иначе воспринимала этот мир.

Элени услышала сухое постукивание деревяшек друг о друга: это Армянин достал триктрак. Мужчины начали партию. Элени слышала то хриплый голос Паниса, время от времени комментировавшего игру, то высокий — Армянина. Через несколько минут голоса стихли: мужчины играли молча, целиком уйдя в захватывающий мир игры.

Элени вдруг вспомнился маленький деревянный воин, которого она уронила в номере французов, лишив места в шахматном строю. Она мысленно увидела его, одиноко стоящего рядом с шахматной доской, будто наказанного за какой-то проступок. Сама не зная почему, Элени расстроилась.

— Эле-е-е-ни!

Наверное, она задремала — только с третьего раза услышала, что ее зовут. Она вздрогнула и огляделась, не сразу сообразив, где находится, — сон унес ее далеко. По ту сторону дороги, стоя возле мола, ее подруга Катерина усиленно подавала ей знаки.

— Эле-е-е-ни! Зайди ко мне. Угощу пахлавой.

Элени потянулась, встала и попрощалась с мужчинами, все так же склоненными над игрой. Те, даже не взглянув на нее, что-то пробурчали в ответ.

В квартире у Катерины царил полумрак — только так и можно было спастись от жары. Хозяйка хлопотала возле газовой плиты — варила кофе. Большое блюдо с истекающей медом пахлавой стояло на столе, на кружевной салфетке. Эти салфетки были предметом гордости Катерины, считавшей, что именно они придают ее скромному жилищу тот самый уют, который отличает дома состоятельных людей.

Женщины уселись за стол и принялись болтать, потягивая сладкий кофе и время от времени отрезая себе по маленькому кусочку липкого золотисто-желтого лакомства.

Элени и Катерина знали друг друга с детства. Ничто из того, что происходило на улицах их города, не ускользало от внимания Катерины, сделавшей распространение информации главным делом своей жизни. К слову сказать, она могла отдаваться этому занятию душой и телом, поскольку не имела ни мужа, ни детей, которые требовали бы к себе постоянного внимания.

Не один час прошел в разговорах о жизни знакомых горожан и в предположениях относительно того, кто, что и с кем. Элени больше слушала, чем говорила. Она любила эти послеполуденные посиделки с закадычной подругой — за их умиротворяющую пустоту, за редкую возможность отдохнуть.

Было около восьми, когда Элени, вдруг взглянув на часы, засобиралась домой. Выйдя от Катерины, она пошла на центральную улицу купить что-нибудь к ужину.

Спускаясь по мощеной улочке, ведущей из Кастро — верхней части города, господствующей над портом, — в нижний город, Элени услыхала гудок теплохода и прибавила шагу. Панис не любил, когда она слишком поздно накрывала ужин. Если ему, голодному, приходилось ждать, у него всегда портилось настроение.

Элени безропотно подчинялась маленьким мужским капризам, переходящим от отца к сыну. Она к ним уже привыкла. Ее отец тоже требовал, чтобы завтраки, обеды и ужины, делящие его рабочий день на определенные отрезки, подавались в строго отведенное для них время. Для близких ей мужчин регулярность приема пищи служила своего рода защитой от превратностей жизни. Как будто смерть не может сделать свое страшное дело, если вы садитесь ужинать всегда в восемь вечера. У мужчин и женщин на этот счет разные взгляды — Элени это понимала. Мужчины называют такого рода представления внутренними убеждениями, что никоим образом не меняет их сути.

Внезапно Элени остановилась посреди улицы. У нее родилась идея: “Панису на день рождения я подарю шахматы. Мы будем вместе учиться играть”.

Эта мысль легла ей на душу подобно тому, как вечернее шелковое платье нежно ложится на обнаженное плечико танцовщицы в сверкающем свете люстр. Она не будет гулять вечером по Елисейским Полям, не будет пить кофе на Больших бульварах и не выучит этот удивительный язык. Зато она будет играть с мужем в шахматы, как играют состоятельные парижане.

В голове Элени еще никогда не рождались столь смелые и безрассудные планы. У нее даже дух захватило.

 

Когда Элени с тяжелыми сумками вошла наконец в дом, ее встретил Панис в подчеркнуто дурном настроении: ему пришлось дожидаться ужина. Элени не стала оправдываться, а, прошмыгнув в кухню, занялась готовкой. За столом все молчали. Закончив есть, Панис встал, поцеловал Элени и Димитру в лоб и тихо сказал:

— Ну, девочки, я пошел.

Элени кивнула, в свою очередь поднялась и стала убирать со стола. Потом мыла посуду, слушая протяжные песни по радио.

День рождения у Паниса через неделю. Шахматы надо подобрать какие-нибудь очень красивые. Элени, однако, быстро поняла: это будет не так-то легко сделать. Слухи в Хоре, где все друг друга так или иначе знают, распространяются со скоростью ветра. Вообще-то ей всегда нравилась эта домашняя атмосфера, когда, где бы что ни стряслось, все обсуждалось с интересом и доброжелательно. Но в ее случае это мешало, она бы предпочла не привлекать к себе внимания.

Не могло быть и речи о том, чтобы пойти в какой-нибудь магазин в старом городе и там выбрать шахматы. Такую вещь невозможно купить незаметно. В тот же день все станет известно Панису, и никакого сюрприза не получится.

На следующий день она отправилась в один из портовых магазинчиков, предназначенных главным образом для туристов. Элени не была знакома с хозяином: местные жители очень редко туда захаживали. С напускным безразличием она оглядела полки, но шахмат не увидела. Спрашивать у хозяина было рискованно. Хоть он и не знал ее лично, вполне вероятно, что общался с кем-то из ее знакомых. Вежливо улыбнувшись хозяину, она ушла ни с чем.

Зайдя в бар неподалеку и заказав Нескафе-фраппе, Элени задумалась. Кого можно посвятить в это дело? Больше всех подходил ее брат, уже давно покинувший Наксос и занимавшийся продажей сельхозмашин на Санторини. У них сохранились теплые отношения, но виделись они редко, два-три раза в год, по семейным и религиозным праздникам.

Потягивая холодный сладкий кофе, Элени перебирала в памяти других близких ей людей, но никто не подходил. Женщин она исключила сразу. Оставались знакомые мужчины и дети. К Яннису ей совсем не хотелось обращаться: он посчитает идею до того необычной, что не сможет сохранить тайну. И ласковая Димитра, любимая дочка, совсем не помощница ей в этом деде. Дочка ли пойдет покупать шахматы или она сама — разницы никакой. Нет, так не годится.

Внезапное появление Катерины прервало ее размышления. Обрадованная нежданной встречей с подругой, Катерина уселась рядом и принялась болтать без умолку. Элени попыталась было слушать ее вполуха и думать о своем, но куда там — мысли захлебнулись и потонули в потоке Катерининых слов.

Вечером тоже не удалось выработать план действий. Панис остался дома. Он был весел, ему хотелось поговорить. Элени пришлось отложить принятие решения на завтра, пятницу.

Пятница была подходящим днем для решения проблемы: по пятницам Димитра возвращалась домой только вечером. Элени пораньше закончила работу и села в автобус, идущий в Халки. Встреченному на остановке Армянину она сказала, что едет навестить родителей, — что может быть естественней? Он попросил передать им привет, Элени пообещала.

Дорога шла через горы и равнины. Прежде она очень любила этот путь — ей так хорошо мечталось, когда она смотрела на меняющийся пейзаж за окном, но на этот раз дорога показалась ей слишком длинной. Элени хотела поскорей убедиться, что разработанный за ночь план можно осуществить.

Приехав в родную деревню, она пошла не по привычной дороге, мимо оливковой рощи, а свернула на мощеную улочку, ведущую вверх. Надо было поторапливаться: обеденное время — самое лучшее для визита.

Немного поискав, она нашла наконец каменный домишко цвета охры в окружении измученного жаждой сада. Внезапно ее охватило сомнение, накатила волна какого-то смутного страха: как ее встретят после стольких-то лет? Она уже была готова повернуть назад, не сделав того, зачем пришла, как вдруг услыхала шаги, будто бы приближающиеся к двери. Глубоко вздохнув, она нажала на звонок.

Дверь почти сразу же открыл худой старик в рубашке. Прищурившись, он несколько секунд вглядывался в гостью. К большому облегчению Элени, широкая улыбка осветила его лицо. Элени тоже улыбнулась и сказала:

— Здравствуйте, господин учитель. Извините за беспокойство.

Старик, учитель Курос, повел ее в гостиную. На столе на обрывке газеты стояла тарелка с фасолевым супом. Не спрашивая Элени, старик налил ей бокал белого вина и предложил сесть. Элени, смущаясь, села на краешек стула. Чтобы не потерять равновесие, уперлась ногами в пол. Ей было неудобно в такой позе, но она не решалась ее поменять.

Учитель, делая вид, что не замечает ее стеснения, уселся за стол и принялся есть суп. Предложил супу Элени, но она вежливо отказалась. Она меленькими глотками пила вино и все думала, как лучше объяснить Куросу свою просьбу, которая вдруг показалась ей совершенно нелепой.

Чтобы как-то собраться с духом, она обвела взглядом затененную комнату, деревянную мебель, кресло, покрытое красной потертой тканью. Все в доме учителя было простым и даже строгим, за исключением нескольких экзотических вещей, привезенных, по всей видимости, издалека. Со стены в прихожей на нее мрачно смотрели две африканские маски. Картина какого-то художника-примитивиста, написанная в восточной манере, изображала чернокожих людей, плывущих в лодках по реке. На консоли стояло большое терракотовое блюдо с фруктами. В воздухе витал легкий запах лосьона после бритья — кокетливая деталь, плохо сочетающаяся с аскетическим обликом хозяина. Этот запах напомнил ей пряный аромат, который она ощутила в номере парижан. Если учитель любит путешествовать, может, он и в Париже побывал? Вопрос вертелся у нее на языке, но она не осмелилась его задать.

Элени никогда прежде не была у Куроса дома. Обычно она видела учителя сидящим в классе за своим столом, перед возбужденными учениками. Он был справедливым, доброжелательным и вместе с тем неприступным, всегда спокойным — по крайней мере, так казалось внешне.

На учителе были черные брюки, очень похожие на те, что он носил много лет назад. Такого же цвета пиджак висел на спинке стула.

Курос нарушил молчание, справившись о здоровье Элени. Терпеливо выслушав ответ, он улыбнулся и снова занялся супом. Он знал по опыту, что его бывшие ученики, за редким исключением, приходят к нему не просто так, навестить, а с определенной целью, и им нужно время освоиться. Чаще всего они просят составить какое-нибудь заявление или объяснить непонятные слова в документе. В большинстве случаев речь идет о наследстве или земельном споре с соседями.

Элени была его ученицей тридцать лет назад, и, сказать по правде, ничем особенным ему не запомнилась. Училась посредственно, да и красотой не блистала. Самая что ни на есть заурядная девочка.

Элени молча разглядывала гостиную, будто ждала, что сами вещи придут ей на помощь. Но от вещей веяло холодным безучастием, и Элени никак не могла придумать, с чего начать.

Наконец она решилась:

— Учитель, мне бы хотелось, чтобы вы купили вместо меня шахматы.

Элени смутилась оттого, что так сразу, напрямую высказала свою просьбу.

Старик поднял голову и посмотрел на нее, стараясь скрыть удивление.

— Шахматы? — медленно переспросил он, будто осмысливая услышанное.

— Да, именно так, — не торопясь вдаваться в объяснения, ответила Элени.

Старик взял графин с вином и наполнил оба бокала. Заинтригованный, он попытался вызвать Элени на откровенность.

— Это прекрасная игра, — сказал он, — одна из древнейших на свете. Королева игр, если можно так выразиться. Трудная, но прекрасная.

— Очень трудная? — чуть дрогнувшим голосом спросила Элени.

— Нет, не очень, — солгал старик, почувствовав, что гостья вдруг расстроилась. Что-то подсказывало ему, что с ней надо быть поосторожней.

— А для кого ты хочешь купить шахматы, Элени?

У него осталась привычка обращаться к бывшим ученикам на “ты” — будто в память о том, что связывало его с ними в прошлом. Элени ответила, что хочет подарить их мужу на день рождения. Курос удивился: с чего это автомеханик Панис вдруг увлекся шахматами? Мало кто из греков, живущих на островах, играет в эту сложную игру, требующую долгих размышлений. Сам он немного играл в молодости, но потом бросил: трудно было найти подходящего партнера. Странная все же идея у его бывшей ученицы.

Ему очень хотелось расспросить Элени поподробнее, но он лишь вежливо осведомился, умеет ли ее муж играть.

Элени покачала головой.

— Тогда, — задумчиво произнес Курос, — надо бы еще приобрести какое-нибудь учебное пособие для начинающих, где даны правила игры.

Мысль Элени понравилась, и учитель согласился купить то и другое. Вынув кошелек, она на мгновение задумалась: сколько денег дать учителю? Она понятия не имела, сколько все это может стоить. Курос успокоил ее: он купит на свои, а она потом вернет ему потраченную сумму. Уже собираясь уходить, Элени попросила, чтобы шахматы учитель выбрал самые красивые. Старик пообещал.

С легким сердцем Элени, прежде чем ехать домой, завернула к родителям. Ее самая большая проблема чудесным образом разрешилась. Все-таки хорошо, что она вспомнила про старого учителя.

Обратный путь превратился для Элени в одно сплошное удовольствие. Она чувствовала себя как когда-то в детстве, когда они всей семьей выбирались на какую-нибудь экскурсию. Как все чудесно! Птички летают, поля уже зазеленели, над головой синее небо, и ветерок, дующий с моря, качает тощие ветви олив.

Утром в четверг Элени пришла на работу раньше обычного. В пятнадцать минут шестого она уже была в гостинице, чем до крайности озадачила хозяйку, не знавшую, как занять ее в столь ранний час. Ни один постоялец не покинул своего номера раньше половины седьмого, и Элени все это время провела в холле, рассеянно листая журналы и сгорая от нетерпения поскорее начать уборку. Особенно ей хотелось побывать у парижан и еще разок взглянуть на шахматы. Потрогать деревянные фигурки и хорошенько рассмотреть, как они стоят на доске. Быть может, ей повезет, и фигуры будут в начальной позиции. Тогда она запомнит порядок, а когда подарит шахматы мужу, то сможет сразу же правильно расставить фигуры. Панис заинтересуется и бросится осваивать новую игру.

К досаде Элени, французы все утро не выходили из номера. Наверное, они поздно легли спать накануне, подумала она, увидев их завтракающими на маленькой, примыкающей к номеру терраске. Они о чем-то негромко разговаривали, молодая женщина то и дело смеялась. Гостиницу они покинули только в половине одиннадцатого. На парижанке была шляпа с полями, широкая улыбка не сходила с ее лица.

Элени, быстро убрав одиннадцатый номер, пошла в семнадцатый. Войдя в комнату, она первым делом направилась к столику — посмотреть, на месте ли шахматы. Она увидела их сразу, но — какая жалость! — фигуры были беспорядочно разбросаны по доске. Рядом стояли два пустых бокала, накануне вечером из них пили анисовую водку. Элени попыталась было поставить деревянные армии друг против друга, но скоро бросила это занятие. Она даже толком не знала, какая фигура как называется. Вот, кажется, конь, а это — королевская пара, но что собой представляют остальные фигуры, она понятия не имела.

Вздохнув, Элени приступила к работе. “Безумие, — подумала она. — Курос правильно сказал, это очень трудная игра. И не для таких людей, как мы с Панисом”.

Она почувствовала себя подавленной, как будто ее безжалостная судьба впервые в жизни открылась перед ней. Боль в ногах, которую она ощущала вот уже несколько дней, стала еще сильнее.

Закончив работу, Элени не спеша вернулась домой и принялась варить гороховый суп. Пришла из школы Димитра, и Элени рассеянно слушала, как дочка провела день. Сразу после обеда собралась выйти из дому, но зазвонил телефон. Она нехотя сняла трубку и очень удивилась, узнав голос учителя.

— Послушай меня, Элени, — сказал Курос, — я сейчас в городе. Был у Андреаса, спросил, может ли он заказать красивые шахматы в Афинах. Не волнуйся, он ни о чем не догадывается, я тут сочинил небольшую историю… Так вот, он мне поведал об электронных шахматах.

Элени опустилась на стул. Она не решалась сказать Куросу, что подумала и пришла к выводу, что ее затея — чистое безумие. Вместо этого она тихим голосом проговорила:

— Это, наверное, еще трудней?

— Да нет же! — с жаром возразил Курос. — Они работают от батареек. Можно включить и играть одному с машиной. Лучшего способа научиться не придумаешь. В мое время таких шахмат не было. Техника ушла вперед немыслимо далеко, ты не находишь, дорогая моя Элени? Но думаю, обычные шахматы будут покрасивей. В общем, тебе выбирать.

Несмотря на охватившее ее волнение, Элени улыбнулась: ее уже много лет никто не называл “дорогая моя Элени”. Недолго думая, она дала карт-бланш учителю: он ведь так старался ради нее.

Повесив трубку, она еще некоторое время сидела на стуле в коридоре и смотрела на зеленые стены, на которых кое-где облупилась краска. Она не разделяла восторга своего бывшего учителя по поводу технического прогресса. Напротив, ей казалось, что этот самый прогресс исподволь проникал во все зазоры, которые только имелись в ее жизни, а ее, Элени, оттеснял на обочину.

Она все сильнее ощущала себя чужой в современном мире. “У моего мужа автосервис, а я даже не умею водить машину”, — подумала Элени и испытала незнакомое ей прежде чувство приниженности. А теперь вот Курос предлагает ей играть в шахматы с машиной. Она рассмеялась: до чего все это несерьезно!

Димитра выглянула из своей комнаты — посмотреть, почему мать смеется, сидя одна в коридоре. Элени рассеянно ей улыбнулась, встала, взяла сумку и вышла из дому.

 

Наступил знаменательный день. Накануне Элени съездила в Халки и забрала у учителя машинку, умеющую играть в шахматы. Старик не без гордости выложил перед ней коробочку, разделенную на белые и черные клетки, внутри которой находились шахматные фигуры. Элени не очень-то понравилось, что коробочка была маленькой, выглядела более чем скромно и отличалась от красивых деревянных шахмат французов как небо от земли. Не желая огорчать Куроса, она никак не выказала своего разочарования и горячо поблагодарила старика. Вернула ему потраченные деньги — шахматы оказались дороже, чем она предполагала, — и, взяв дьявольскую машинку и пособие для начинающих, поехала домой. В городе она купила разноцветной бумаги, чтобы завернуть подарок.

Вернувшись домой раньше обычного, она красиво накрыла стол для праздничного обеда. Маленький, перевязанный ленточкой сверток лежал на тарелке Паниса, который должен был прийти с минуты на минуту. Элени испытывала то, что обычно называют “мандражом” те, кто предрасположен к внезапным выбросам адреналина. Но Элени такого рода волнение охватило впервые. Она ходила взад и вперед, из кухни в гостиную и обратно, то и дело проверяя, не подгорело ли мясо и все ли в порядке на столе.

Услышав звук ключа в замочной скважине, она налила в кувшинчик белого вина. Димитра бросилась отцу на шею с поздравлением, Яннис по-мужски пожал ему руку, а Элени, обняв и поцеловав, скрылась на кухне, пытаясь унять волнение. Когда она появилась в гостиной с большим блюдом долмадеса, Панис разворачивал подарок. Она поставила блюдо на середину стола и, ничего не говоря, села.

Увидев шахматы, Панис явно удивился. Дети тоже склонились над черно-белой доской, не понимая, что может означать такой подарок. “Безумие”, — опять мелькнуло в голове Элени.

— Это шахматы, — проговорила она.

Панис, слегка растерянный, одобрительно хмыкнул.

— Я подумала, что мы вместе могли бы научиться играть, — робко добавила Элени.

Панис недоверчиво посмотрел на нее, потом нарочито широко улыбнулся и тепло поблагодарил за столь необычный подарок. Он положил шахматы на консоль и принялся накладывать себе на тарелку долмадес.

Прошло несколько недель. Несмотря на осторожные намеки Элени, шахматы так и лежали нетронутыми на консоли. Элени регулярно вытирала с них пыль. Проводя тряпкой по гладкой коробочке, она с тоской вспоминала чету парижан, которые давно уехали и теперь занимались своими делами во французской столице. Она представила себе веселую парижскую жизнь под звездным небом, уставленную цветами террасу с видом на Эйфелеву башню и вздохнула.

Сезон в Наксосе был в самом разгаре. В отдельные дни термометр показывал сорок градусов в тени, и, если бы не ветер, норой довольно сильный, туристы сгорели бы заживо. Поздно вечером жители острова и его гости ложились во влажные постели и тщетно пытались уснуть. Днем, вялые, они бродили по улицам или проводили время на пляжах.

У Элени жизнь текла по-другому. Бессонные ночи сказывались на следующий день, когда ей надо было убирать гостиничные номера. Боль в ногах сделалась постоянной и будила ее даже по ночам, в те редкие часы, когда ей, по счастью, удавалось заснуть. Тогда она и подумать не могла, что этот сезон, который обещал быть для нее унылым и изнурительным, станет поворотным в ее жизни.

Однажды ночью, когда ей сделалось совсем невмоготу, Элени тихонько, чтобы не разбудить Паниса, встала с постели и села в гостиной. Не имея привычки ни читать, ни курить, она не знала, чем заняться в бессонные часы.

Внезапно ее взгляд упал на шахматы. Она взяла с консоли коробочку, к которой, кроме нее, так никто ни разу и не притронулся, села за стол, открыла крышку и высыпала фигуры. Они покатились по столу, некоторые чуть не упали на пол, ей удалось поймать их в последний момент.

Сперва она принялась читать пособие. Постаралась запомнить, как называются фигуры. Потом расставила их все, белые и черные, на доске, друг против друга. Первый этап пройден. Она с удовольствием оглядела доску со стоящими по порядку фигурами. Можно начинать игру.

Потом она стала изучать, как фигуры ходят. Пешки в первом ряду не показались ей достойными большого внимания. Ходят они просто, всегда одинаково и не то чтобы очень красиво. А вот движения коня, пожалуй, самые сложные, конь может совершать неожиданные и интересные прыжки. Она трижды перечитала одну и ту же фразу: “Если конь стоит на черном поле, он может перейти только на ближайшие несмежные белые поля, и наоборот”. Так до конца и не поняв, она перечитала фразу еще раз и уже хотела бросить пособие, как вдруг увидела рисунок, иллюстрирующий ходы конем. Коротко вздохнув, она продолжила читать. “Чистое безумие”, — подумала она.

Фигура с вытянутым верхом, которую она не смогла узнать в семнадцатом номере и оттого расстроилась, оказалась слоном. Странное название, не очень-то она похожа на слона. Да и короля она себе не таким представляла. Как такая малоподвижная фигура может быть королем? Она, конечно, плохо разбиралась в таком специфическом вопросе, как королевское достоинство, но король, по ее понятиям, должен быть всемогущим, купаться в роскоши и предаваться наслаждениям. В шахматном короле не было никакого величия. Сам себя защитить не может, его всегда должны охранять другие фигуры. И все же исход игры зависит именно от него. Элени на минуту задумалась об этом парадоксе.

Зато ее прямо-таки поразило проворство королевы, эту фигуру еще называют ферзём. Она очень грозная, играет важную роль благодаря своей подвижности и большим возможностям. Получается, что это единственная фигура, обладающая всей полнотой власти. Эта мысль понравилась Элени. Она чуть было не рассмеялась, но вовремя сдержала себя из опасения разбудить Паниса, который вряд ли одобрил бы приступы веселья посреди ночи. О королеве надо будет обязательно рассказать Катерине — вот она удивится…

Элени встала, налила воды в стакан, потом продолжила чтение. Когда она вернулась в кровать, было уже четыре утра. Спать оставалось всего час. Ей приснилось, что какие-то фантастические фигуры бросаются к ней, но, не успев ее коснуться, разлетаются на мелкие разноцветные шарики.

На следующий день Элени совсем не чувствовала, что не выспалась. Вспоминая прошедшую ночь, она испытывала возбуждение. Она наскоро прибралась в номерах и закончила работу как никогда рано. Во всяком случае, размышляла она, незачем делать основательную уборку каждый день. У себя дома она ведь не каждый день убирается. Туристы никакой разницы не заметят. Никому ведь в голову не придет, встав на четвереньки, проверять, насколько чистый пол под кроватью. На отдыхе у людей есть занятия поинтересней.

В тот день туристы, покидавшие гостиницу поздно, раздражали Элени. “Ну же, идите! — хотелось им сказать. — Пользуйтесь солнцем и морем!” Но ее призывов никто слышать не мог, и гости не торопились. Элени впервые за все время работы задумалась, любит ли она эту в сущности жутко надоедливую публику.

Закончив не без труда рабочий день, Элени быстрым шагом пошла вниз по дороге, ведущей в центр города. Она совсем забыла о боли в ногах, из-за которой обычно ей было трудно идти. Подойдя к дому Катерины, она энергично нажала на звонок, от нетерпения переминаясь с ноги на ногу. Никто не открыл: Катерины дома не было. Немного огорчившись, Элени пошла домой. На скорую руку приготовила дочери поесть, потом взяла шахматы и углубилась в чтение пособия. Она почти не слышала, как пришел сын, и, заметив его только тогда, когда он встал перед ней, рассеянно его поцеловала. Яннис не придал этому никакого значения. Он взял что-то в холодильнике и опять ушел из дому. Димитра в своей комнате делала уроки. Остаток дня Элени провела в молчании, сосредоточенно склонившись над книжкой.

На следующий день Элени отказалась от утреннего кофе, по обыкновению предложенного ей хозяйкой гостиницы. Та несколько удивилась: никогда еще Элени не нарушала их маленький ритуал. Хозяйка пила кофе в одиночестве, обводя взглядом еще пустой, но уже залитый солнцем ресторанный зал.

Чуть позже она встретила Элени в коридоре. Женщины улыбнулись друг другу. Хозяйке показалось, что Элени везла свою рабочую тележку не так легко, как обычно.

После работы Элени не стала искать возможности увидеться с Катериной, а пошла прямиком домой. Наспех сделала кое-что по хозяйству и опять засела за шахматы. Решив брать быка за рога, она включила машинку и внимательно прочла инструкцию к ней. Достаточно коснуться намагниченной фигуркой той клетки, куда хочешь ее поставить, чтобы машина зафиксировала ход и предложила ответный. Он обозначается с помощью мигающих огоньков — такие огоньки есть на концах каждого ряда, по горизонтали и вертикали. Огоньки укажут фигуру, которую Элени надо взять, затем укажут клетку, куда ее надо поставить. На этом этапе разобраться было нетрудно.

Она нажала на кнопку “начало партии”, и огоньки загорелись. Элени, сидя перед шахматной доской, приосанилась. Настал момент, когда ей надо сделать свой первый ход. Она надолго задумалась и наконец переставила одну из пешек в середине ряда на две клетки вперед. Машина поняла ее ход и немедленно выразила собственное намерение. Элени исполнила просьбу. Опять ее очередь ходить. Она снова переставила пешку. Однообразно передвигать пешки показалось Элени немного скучным. Ей хотелось поскорее сыграть королевой. Пешки ей мешали, и все же она продолжала шаг за шагом продвигаться вперед. Не зная толком, как использовать коней, она оставила их на своих местах и сосредоточилась на слонах. Сделав шесть разменов, она наконец взяла королеву и переместила ее на середину доски, чтобы властвовать над возможно большим числом клеток.

Вместо того чтобы почувствовать угрозу, компьютер увидел брешь, которую она, сама того не зная, открыла. Машина поставила ей мат в два хода. Элени оторопела: она и не заметила, как все получилось. “Мне надо быть начеку. Я как-то глупо подставилась”, — подумала она.

Только она вернула фигуры на место, чтобы начать игру заново, как дверь открылась и вошел Панис. Он ожидал увидеть всю семью за столом, накрытым к ужину, а вместо этого увидел жену, склоненную над шахматной доской в девять часов вечера. Изумление его было так велико, что он даже не высказал ни малейшего упрека. Выяснилось также, что Элени не купила продуктов и ничего не приготовила на ужин. Соображая, как выйти из положения, она быстро убрала фигурки внутрь доски и с нарочито радостным видом объявила, что вовсе она ничего не забыла, а просто захотела повести всех в ресторан. Почему бы время от времени не позволять себе маленькие отклонения от правил? Услыхав столь необычное предложение, Панис совсем растерялся, так что даже не смог ничего возразить. Обычный вечер обернулся праздником.

В душе Элени ругала себя за ненужные расходы. Но внутренний подъем в конце концов победил угрызения совести. Элени надела свое самое красивое платье и помогла Димитре причесаться. Она весело взяла Паниса под руку, и они направились в заранее выбранный ресторан. Гулять так гулять, один раз можно — она предложила поужинать у Никоса. Проходя мимо столиков, они поздоровались со знакомыми и наконец уселись на террасе второго этажа, откуда открывался великолепный вид на порт. Заказали жареных креветок и фаршированных кальмаров, дополнив эти блюда бутылкой местного белого вина. За ужином они наблюдали, как корабли, совершая маневр, причаливают в порту. На десерт Никос предложил им бутылку уже другого вина, и ужин затянулся до позднего вечера. Панис был просто очарователен. Он рассказал несколько анекдотов из тех, что слышал у себя в автосервисе, и рассмешил все семейство, копируя своих клиентов. Димитра, не привыкшая никуда ходить по вечерам, была на верху блаженства.

Той ночью Панис и Элени страстно любили друг друга, что происходило с ними нечасто. На следующий день за завтраком все были в прекрасном настроении.

Несмотря на чудесно проведенный вечер, Элени с того дня старалась скрывать от других свое новое занятие. Интуиция подсказывала ей, что события не всегда будут складываться так удачно и со временем Панис перестанет благосклонно смотреть на то, что она учится играть в шахматы.

А потому на следующий же день она стала искать, куда бы их спрятать. Магнитная доска давала возможность оставлять на месте фигуры в прерванной партии. Мысленно она поблагодарила старого учителя за то, что он раздобыл именно такую модель. Она долго не могла найти место. Выбор был невелик. Ну где в доме можно хранить вещь, чтобы никто из членов семьи на нее не наткнулся? Никогда прежде у нее не возникала потребность в собственном шкафчике, тумбочке или ящике. А теперь возникла и превратилась в настоящую проблему. Не бегать же ей каждый раз в погреб, едва заслышав, что кто-то из близких возвращается домой! Нет, нужно, чтобы место было легкодоступное и в то же время потайное. Поразмыслив часа два и поискав по всему дому, она наконец придумала. Шахматы она спрячет в морозильник. Никто из ее домашних никогда не заглядывает в морозильную камеру. Она выделит свободное местечко, куда сможет прятать шахматы за несколько секунд. Очень довольная своей придумкой, она опасалась только одного: как бы из-за холода не пришли в негодность батарейки, от которых работает машинка. Но ничего, решила она, испортятся эти, куплю новые.

 

Двадцать комнат, сорок кроватей, восемьдесят белых полотенец, разное количество пепельниц. По утрам Элени делала свои привычные рабочие дела. С одной лишь разницей: она теперь отказывалась от чашечки кофе, который ей предлагала Мария. Чтобы не терять слишком много времени.

Эта внезапная перемена заставила хозяйку теряться в догадках. Уж не сказала ли она Элени что-нибудь обидное, сначала подумала Мария. Покопавшись в памяти, она не нашла ничего, что могло как-то задеть горничную. В конце концов она напрямую спросила, чем вызвана такая перемена, на что Элени поспешила ответить, что просто у нее очень много домашних дел. Марию такой ответ не удовлетворил. Сложившаяся ситуация не отвечала ее потребности в гармонии, а потому тяготила ее. Вспомнила она и о том, что Элени стала менее приветлива с ее сыном, правда сам сын не видел в этом никакой проблемы. Дело горничной — уборка номеров, с этим она справляется. Остальное не должно их беспокоить. Мария понимала, что сын прав, и все же что-то в этом было не то. Построив несколько более или менее правдоподобных гипотез и не остановившись ни на одной, она вдруг подумала, а не завела ли Элени любовника. Это было трудно себе представить. Свое новое предположение она высказала сыну, и тот, рассмеявшись, заявил:

— Во всяком случае, я ей этого желаю.

Хозяйка сочла такую реакцию совершенно неуместной и сделала для себя вывод, что сын вряд ли поможет ей прояснить ситуацию.

Мария была не единственной, кто размышлял о поведении Элени. Катерина задавала себе те же самые вопросы. Ее подруга перестала заходить к ней после работы. Оставаясь милой и доброй, она совершенно потеряла интерес к ее кулинарному искусству и вообще к совместному времяпрепровождению. Всякий раз, когда она ее встречала, у той обязательно находились какие-нибудь неотложные дела.

Предлоги Элени придумывала самые разные. Она была бы не прочь выложить подруге всю правду, но не знала, как признаться в своем увлечении. Скорее всего, Катерина ничего не поймет. И это вполне естественно, думала Элени. Она и сама-то не до конца понимала, что такое с ней творится. Как объяснить эту странную тягу, это ощущение, будто ты попадаешь в совсем другой мир? Элени не находила слов, чтобы рассказать о своем тайном бегстве, о той стороне своей жизни, которая принадлежала только ей и где ее обуревала не ведомая прежде жажда познать что-то новое. И Элени молчала, продолжая плести вокруг себя кокон из всевозможных уловок и отговорок.

Обучение шло у Элени отнюдь не легко. Она медленно изучала пособие с описанными в нем шахматными комбинациями, изложенными по мере возрастания сложности.

Вторую партию она тоже проиграла в восемь ходов, несмотря на то что в этот раз была гораздо осторожнее и уровень игры был выставлен самый простой.

Третья партия чуть было не обернулась полным провалом. Компьютер посылал ей сигналы, которые она никак не могла понять. Она старалась следовать его указаниям, но окончательно запуталась, когда машина сообщила ей, что намерена сделать короткую рокировку. Элени полчаса листала пособие, ища ответ на вопрос, почему машина подает два последовательных сигнала, указывающих на одновременное перемещение ладьи и короля. Наконец она нашла причину. Она освоила сначала короткую, а потом и длинную рокировки. Это новое открытие воодушевило ее: она догадывалась, как важно овладеть этим приемом, чтобы расстраивать атаки противника.

Элени продолжала мужественно сражаться с коварным электронным противником. Нередко игра прерывалась из-за неожиданного возвращения кого-нибудь из домашних. Однажды, когда Элени с трудом играла уже минут двадцать, машина использовала непонятный прием — взятие на проходе. Раньше Элени четко усвоила, что пешку можно брать только по диагонали. То, что предложил ей компьютер, полностью противоречило основному правилу. Элени подумала было, что произошла ошибка, но машина упорно продолжала мигать. На этот раз Элени вышла из себя.

— Почему ж ты не говоришь, чертова игрушка?! — воскликнула она.

Одним движением руки смахнув с доски шахматы, Элени резко встала. Налила себе стакан белого вина и разом осушила его. Внутри у нее все клокотало от злости, но в этот момент послышался звук ключа в замочной скважине, и Элени поспешила спрятать игру.

Яннис, войдя в гостиную и увидев, что мать стоит посреди комнаты опустив руки, смутился. Мать выглядела до того странно, что Яннис даже не стал ее ни о чем спрашивать. Он просто поцеловал ее чуть более нежно, чем обычно, и пошел к себе. Коснувшись губами материнской щеки, он почувствовал, что мать пила вино средь бела дня — это его тоже удивило. Яннис решил, что она, возможно, получила дурное известие и лучше дождаться, когда она заговорит об этом сама. Сын своих родителей, он так же, как и они, считал, что женщины по своей природе склонны к необъяснимым перепадам настроения и в подобной ситуации лучше оставить их в покое. Такой взгляд — хоть и далеко не бесспорный — в данном случае устраивал всех.

Наутро, возя тележку по коридорам гостиницы в ожидании, когда постояльцы покинут свои номера, Элени обдумывала сложившееся положение. Она больше не могла играть в шахматы одна, с компьютером в качестве партнера. С другой стороны, она уже давно оставила надежду играть с Панисом, который не проявлял к шахматам ни малейшего интереса. Сидеть за шахматами на пару с женой с самого начала казалось ему нелепой затеей, блажью, которая неминуемо пройдет, так что не стоит даже и начинать.

Двадцать комнат, сорок кроватей, восемьдесят белых полотенец и некоторое количество пепельниц не помогли Элени решить, как быть дальше. Не могла же она просить постояльцев поиграть с ней! “Все это какое-то безумие”, — в очередной раз подумала она, взяла сумку, тепло попрощалась с хозяйкой, которая с некоторых пор стала вести себя с ней как-то настороженно, и вышла на улицу.

Подойдя к порту, она некоторое время смотрела на большое судно “Флаинг Долфин”, прибывшее из Пирея и высаживающее на остров новую партию туристов. Вот бы жить в Афинах! Она была там всего один раз, с Панисом, и мало что помнила. В Афинах у нее не было бы такой проблемы. Она могла бы пойти куда угодно, играть с кем угодно. Никто никогда бы не узнал. Она могла бы даже вступить в шахматный клуб!

Впервые в жизни она почувствовала, что ее манит простор. Остров вдруг показался ей до того маленьким, что ей даже стало трудно дышать. Никогда раньше она не ощущала всем своим существом пределы Наксоса — небольшого клочка земли, окруженного морем. “Я ведь даже и плавать-то не умею”, — с досадой подумала она, словно умение плавать могло что-то изменить в ее ситуации.

Так она и стояла на молу, пристально глядя на судно, которое, высадив пассажиров, готовилось отчалить, как вдруг сам случай пришел ей на помощь.

Худой сутулый человек медленно шел по направлению к ней. Элени его не видела: у нее закружилась голова, и ей пришлось сесть на каменную тумбу, находившуюся, к счастью, в метре от нее. Она слышала, как у нее колотится сердце и прилившая к голове кровь стучит в висках.

Человек тем временем приближался, его уже можно было узнать.

— Ну что, дорогая моя Элени, смотрим на корабли? — сказал он, подойдя совсем близко.

В эту минуту Элени узнала учителя.

— Это все из-за жары, — сказал Курос, видя, что с Элени что-то не так. — Тебе не надо сидеть на солнце. Пойдем со мной, выпьем чего-нибудь в теньке.

Мягко и вместе с тем властно, что выдавало в нем учителя и никак не вязалось с его тощей фигурой, он взял Элени под руку, заставил подняться и повел в ближайшее кафе, несколько столиков которого стояли под раскидистым платаном. Элени не проронила ни слова.

Курос заказал два оранжада и терпеливо ждал, когда Элени станет лучше. Сделав несколько глотков и похвалив освежающие свойства напитка, он решил, что теперь самое время поговорить на другие темы.

— Дорогая моя Элени, я старый человек, и ты должна быть со мной откровенна. Кому еще довериться, как не старику, которого уже давно не обуревают страсти.

Элени с удивлением посмотрела на него. Она еще чувствовала слабость, и ей было трудно собраться с мыслями, однако она отметила про себя выражение “обуревают страсти”, найдя его красивым.

— Если б я могла говорить так, как вы, учитель, может, мне было бы легче, — вслух сказала она, вполне искренне, хотя и с некоторой осторожностью.

Она в самом деле доверяла Куросу, она преклонялась перед ним, и от этого ей еще труднее было выложить все начистоту. Она нутром чувствовала, что Курос, пожалуй, единственный человек, который может ей помочь, — и не решалась сказать ему, что именно ее угнетало. Главное препятствие заключалось в том, что она сама себе казалась смешной и ей было стыдно. Ведь все знали ее как человека спокойного и здравомыслящего. А тут с ней творится такое, и все из-за этой дурацкой игры. Что он, ее учитель, подумает о ней? Пока эти мысли кружились у нее в голове, она молчала. Потом вдруг, повинуясь какому-то внутреннему порыву, проговорила быстро и не глядя на Куроса:

— Это все из-за шахмат.

Учитель тихим голосом высказал наиболее вероятное предположение:

— Панису не понравился твой подарок?

— Да, — кивнула Элени.

Учитель достал из кармана клочок бумаги, щепотку табаку и принялся скручивать папиросу.

— Но дело не в Панисе. Дело во мне, — продолжила Элени и почувствовала облегчение от того, что сказала самое главное.

Курос внимательно посмотрел на нее. Эта немногословная женщина начинала вызывать у него интерес. В том, как она вникала в самую суть вещей и не желала отступать, он усматривал даже что-то героическое.

— Если тебе нужен партнер, дорогая моя Элени, то я готов исполнить эту роль, — с улыбкой сказал учитель. — Правда, я уже давно не играл, к тому же в моем возрасте мозг неохотно расправляет крылья.

Элени просияла.

— Вы в самом деле будете со мной играть? Вот здорово! — воскликнула она, пропустив мимо ушей последние слова Куроса.

Учитель кивнул, раскуривая папиросу. Он и сам удивился своему предложению. Конечно, идея неплохая — регулярно заниматься тем, что будет стимулировать твое серое вещество. Но для этого придется изменить свои привычки. То ли по склонности характера, то ли из-за лени, но он вел затворнический образ жизни. Одиночество — это свобода, решил он и свыкся с тем, что он всегда один. Одиночество стало его потребностью. Происходило это постепенно, в течение нескольких лет, и почти незаметно. Быть своим единственным собеседником — это ведь, в конце концов, довольно приятно. Никаких ссор, есть возможность исполнять любые свои прихоти. Дни принадлежали ему полностью, и он дорожил каждым из них: скоро ему должно было стукнуть восемьдесят, и он разумно полагал, что дней этих оставалось не так уж много. Он уже избавил себя от обязанности скучать в обществе и, не играя в нем никакой роли, ни в прямом, ни в переносном смысле, мог не ходить на светские сборища.

И вот теперь, повинуясь какому-то безрассудству, он собирался перечеркнуть свою беспечную жизнь, складывавшуюся годами. Разумеется, он не будет играть в шахматы дни напролет, и все-таки, дав обещание, он возлагал на себя определенную обязанность. Но он ведь уже давным-давно вышел из того возраста, когда дают обещания, разве не так?

Курос рассеянно обводил глазами оживленную набережную: грузовики, куда загружали и откуда выгружали товар, шоферов такси, о чем-то разговаривавших на скамейке в ожидании пассажиров, посетителей кафе, сидящих на террасах, официантов, снующих туда-сюда, горожан, делающих покупки и останавливающихся поболтать со знакомыми. Жизнь Хоры складывалась из повторений и перемен. Но постоянства было все же гораздо больше, чем перемен, которые имели главным образом численное или денежное выражение. Наподобие морских приливов и отливов, население города прибывало в летние месяцы и значительно убывало в зимние. В туристический сезон появлялись кое-какие развлечения и средства, на которые островитяне жили в остальное время года. Надо признать, что без этого притока чужеземцев, в том числе и афинян, приезжавших подзаработать в сезон, жизнь на острове была бы тоскливой.

Элени очень хотелось поблагодарить учителя, но она не осмеливалась вывести его из задумчивости. Согласившись быть ее партнером, он оказал ей большую честь. Теперь главное — не разочаровать его. Вернувшись домой, она сразу сядет за чтение пособия.

Курос очнулся от своих мыслей, заключив, что, в конце концов, маленькая перемена не принесет ему вреда. Он широко улыбнулся Элени, подозвал официанта и расплатился. Элени хотела заплатить за себя сама, но Курос не желал об этом слышать. Элени принялась его благодарить, он прервал ее, встал и взял вещи.

Они договорились, что Элени раз в неделю будет приезжать к Куросу в Халки, чтобы играть в шахматы.

 

С того дня Элени действительно каждую неделю отправлялась на тайное свидание, как можно было заподозрить. Ее встречи с учителем так же трудно было скрывать, как если бы это были любовные похождения. Элени приходилось искать предлог, чтобы оправдать свое отсутствие дома по пятницам после полудня — время, отведенное для еженедельных шахматных баталий. Поначалу она путалась во лжи, но со временем у нее обнаружилась способность к импровизации. Это было ее первым неожиданным открытием. Чаще всего она делала вид, что едет навещать своих пожилых родителей. Панис не видел ничего дурного в таком обострении дочерней любви, которую считал вполне естественной, хоть и слегка преувеличенной.

Элени поняла, что лучший способ исчезнуть из дому — вовсе туда не возвращаться после работы. Это избавляло ее и от расспросов, и от непредвиденных задержек. Утром она доставала из морозильника шахматы и прятала их в большую хозяйственную сумку. Днем, закончив работу, сразу же садилась в автобус и ехала в Халки.

Первые партии давались трудно. Курос хорошо помнил основные правила игры, но начисто забыл, как играть в дебюте. Ему приходилось то и дело обращаться к пособию, и он впервые за несколько лет делал усилия, чтобы сосредоточиться. Элени чувствовала себя неловко еще и потому, что хозяин, по природе неразговорчивый, по большей части молчал, и вообще, обстановка была для нее совершенно непривычной. Однако постепенно игра налаживалась.

Всякий раз, когда Элени садилась за шахматную доску с расставленными на ней фигурами, она ощущала тяжесть в низу живота, руки становились влажными. Ее взгляд невольно останавливался на Куросе, который в этот момент скручивал первую папиросу. Но достаточно было ей сделать первый ход, как она сосредоточивалась на игре и совершенно забывала об окружающем мире. Учитель заметил эту ее необычайную способность с головой уходить в мир шахматных баталий.

Со временем Элени перестала робеть, и партии сделались довольно продолжительными. У нее появились кое-какие представления о шахматной стратегии, нередко она ставила своего бывшего учителя в трудное положение. Каждый день она тренировалась дома с помощью электронных шахмат, и они все реже посылали ей непонятные сигналы.

В порыве вдохновения Элени попыталась увлечь этой необыкновенной игрой дочь, но Димитра оказалась не способной даже запомнить, как ходят фигуры. Элени оставила мысль о том, чтобы разделить свою страсть с дочерью, но взяла с нее обещание никому не говорить, что ее мать увлекается шахматами. Впрочем, такая предосторожность была излишней: Димитра, мало того что девочка скрытная, испытывала особую привязанность к матери.

Глядя с высоты своих двенадцати лет, она не видела никакой беды в том, что ее мать играет в шахматы. Возникло только одно неудобство: ей часто приходилось самой готовить обед. Но она отнеслась к этому философски — научилась готовить только то, что ей нравилось. В сложившейся ситуации она нашла свой интерес: хоть ей и пришлось взять на себя больше обязанностей, зато появилось и больше свободы.

Дома Элени вела себя спокойно и ровно, но иногда немного рассеянно. Однажды она потеряла ключи от входной двери, и после долгих поисков, в которых принимала участие вся семья, Димитра зачем-то полезла в холодильник и обнаружила их там. Элени несколько раз попросила прощения, и все успокоились, а Панис проворчал: “Когда-нибудь ты голову потеряешь”, не подозревая, что именно это уже и произошло.

Элени больше не просила Янниса присутствовать на семейных трапезах и не старалась удержать дома Паниса, когда тот хотел посидеть с друзьями в кафе. Она лишь мило улыбалась, что для посвященного означало бы, что ей, в общем-то, все равно. Элени задалась новой целью: объявить Куросу шах и поставить мат. Этого ей еще ни разу не удавалось. Однажды она свела партию к ничьей, что уже стало большим прогрессом. Победить старого учителя было для нее пределом мечтаний.

Для достижения амбициозной цели она использовала все новые уловки. Она узнала, что иной раз лучше пожертвовать фигуру в начале партии, чтобы обеспечить себе наступательное или позиционное преимущество. Эта хитрость называлась красивым словом “гамбит”.

В ее пособии приводились знаменитые партии, сыгранные известными мастерами начиная с XV века. Все дебюты и стратегии как-нибудь интересно назывались. Так, Элени уже попробовала “гамбит Эванса”, который показался ей очень полезным. Она была не столь уверена в “венгерской партии” и решительно отказалась от “гамбита Геринга”. Не станет она разыгрывать дебют, носящий такое имя. Может, это простое совпадение, но “гамбит Геринга” — нет, у нее тоже есть свои принципы.

Элени читала о великих партиях, сыгранных в мире на протяжении веков, и все больше приходила в растерянность. Имена великих мастеров из разных стран и просто тех, кто так или иначе повлиял на развитие шахматной науки, названия городов, где проходили турниры, — все это пугало обыкновенную горничную, не представлявшую, как соотнести себя со всем этим.

Каждый день ей приходилось набираться мужества, чтобы вновь и вновь садиться за игру. Однако простое любопытство, желание узнать, что же там дальше, всегда одерживало верх и придавало ей стойкости, которую прежде никто не мог бы в ней заподозрить.

Пусть неуверенно, но она продолжала двигаться вперед. Ей даже доставляло удовольствие перебирать в уме почерпнутые из пособия названия разных шахматных дебютов: “испанская партия”, “венецианская партия”, “усовершенствованная защита Корделя” и просто “защита Корделя”, “система Раузера”, “атака Макса Ланга”, “сицилианская защита”… Эти названия переносили ее в другие века, в царский дворец XVIII века или в венецианские палаццо XV века. В ее воображении партии игрались то двумя роскошно одетыми соперниками, сидящими за доской в полной тишине, а то мастерами, окруженными болтливыми куртизанками, чей беспрерывный щебет и хождения взад-вперед мешали сосредоточиться.

Особенно ей полюбилась “сицилианская защита”, в частности “вариант дракона”: название автоматически вызывало у нее представление о Китае, о Запретном городе, о мире, окрашенном в пурпурный цвет, полном магии и тайн. Она уже попробовала “вариант дракона” в деле, этот дебют показался ей прекрасным способом дестабилизировать противника и очень быстро обеспечить преимущество белым.

Обычно она отдавала предпочтение открытой игре перед закрытой, казавшейся ей слишком осторожной. В полузакрытой игре ее внимание привлекала “французская партия”, быть может, из-за ностальгии: название напоминало ей зарождение ее страсти, тот пьянящий аромат, который она ощутила в номере парижан.

Она медленно, но упорно осваивала всё новые стратегии. В то же время она любила играть, повинуясь инстинкту, создавать неожиданные ситуации, делая ходы, лишенные на первый взгляд логики. Противник терял время, пытаясь разгадать ее замысел, а она удерживала преимущество.

Что касается Куроса, то он отдавал предпочтение более классическим схемам. Он быстрее, чем она, усваивал материал пособия и выучил несколько полезных комбинаций. Память у него была еще хоть куда, и он без особого труда применял их, тогда как Элени иной раз никак не могла реализовать какую-нибудь тактику.

Тем не менее Курос не переставал удивляться смелости своей бывшей ученицы. За шахматной доской Элени была совсем другой, чем та, какой он видел ее в обыденной жизни.

Она приходила к нему в пятницу после обеда, всегда с новыми идеями. Всю неделю она обдумывала новые ходы и сгорала от нетерпения испробовать их. Чем дольше они играли, тем труднее становилось Куросу одерживать победу.

В одну из пятниц ноября Элени пришла к Куросу взволнованная, щеки у нее пылали. Едва расставив фигуры, Элени целиком сосредоточилась на игре. Курос спросил, не хочет ли она кофе. В ответ он услышал нечто нечленораздельное — сказано было вежливо, но что именно, Курос не разобрал. Элени не отрываясь смотрела на доску: она вспоминала дебют, который хотела разыграть. Глядя на нее украдкой, Курос улыбнулся. Как же далек тот день, когда шахматистка она пришла к нему просить, чтобы он купил ей шахматы! Тогда она до того смущалась, что осмелилась разве что присесть на краешек стула, а теперь, похоже, не испытывает ни малейшего стеснения. Она относилась к старому учителю с прежним почтением, однако вела себя гораздо увереннее.

Курос перво-наперво вскипятил воду, поинтересовался, как поживают общие знакомые, — обстоятельного ответа, впрочем, не дождался. Затем он скрутил про запас несколько папирос и наконец уселся за доску, поставив перед Элени чашку горячего кофе.

Элени стала поспешно выдвигать фигуры. После четвертого хода она могла сделать рокировку, но не сделала. Курос, слегка удивленный, осторожно напомнил ей правило, согласно которому рокировку надо делать как можно раньше, чтобы защитить короля и обеспечить большую свободу ладье. В ответ Элени улыбнулась:

— Позвольте я сделаю по-своему, учитель. Вы сейчас увидите.

Она продолжала выдвигать фигуры, в том числе ферзя, которого поставила в выгодную позицию с краю, откуда он контролировал большое количество клеток. После восьми разменных ходов у Элени на исходной позиции оставались только король и две ладьи, что давало ей возможность сделать либо длинную, либо короткую рокировку, по желанию.

Курос не знал, с какого фланга атаковать. Элени воспользовалась его замешательством. Она пожертвовала важной фигурой и проскользнула в брешь, нечаянно открытую Куросом. Когда тот решился наконец пойти в наступление, она предприняла длинную рокировку и обезопасила короля. Сделав еще пять ходов, она выиграла партию.

Элени не верила своим глазам. Впервые ей удалось поставить мат учителю. Курос тепло поздравил ее, хотя в душе чувствовал себя немного униженным. “Вот что значит возраст”, — с грустью подумал он, однако достал бутылку хорошего вина, припасенного на такой случай, и чокнулся с Элени, которая была вне себя от радости. Стаканы приятно зазвенели. Элени поцеловала учителя в щеку, отчего тот весь зарделся.

Внезапный физический контакт, пусть даже самый невинный, всегда смущал учителя. Такой способ выражения чувств был ему совершенно чужд. Всякие там объятия, поцелуи, даже мужские, даже под влиянием эмоций, — нет, это не его жанр. Близость тел, по его мнению, уместна только в интимной обстановке, в постели. И вообще, слишком тесную близость он терпеть не мог.

И все же краска залила его лицо скорее потому, что он никак не ждал от Элени ничего подобного. Признаться, он даже привык к спорадическому присутствию в его доме этой женщины, которая ухитрилась его взволновать. Ее простой и естественный жест напомнил ему детство, когда он совсем иначе относился к людям; то, что было возможно в ту далекую пору, потом ушло безвозвратно.

Слава богу, Элени так упивалась своим счастьем, что не заметила смятения учителя, которое сама же и вызвала. Она осушила полный стакан вина и смотрела на старика сияющими глазами. Не зная, как выразить ему свою благодарность, она неловким движением подняла свой стакан и сказала:

— Выпьем за удачу, учитель.

 

На следующий день Элени казалось, что работа делается сама собой. Напевая, она легко катила тележку, радостно здоровалась с постояльцами и убирала номера так же тщательно, как и обычно. Единственное, что омрачало ее счастье, — это невозможность ни с кем поделиться. Победа, о которой никто не знает, утрачивает свой вкус. Радость переполняла Элени и рвалась наружу — так птица ищет ветку, чтобы сесть на нее и запеть.

Несколько раз у Элени возникало желание рассказать о своей страсти хозяйке “Диониса”. Но, походив вокруг да около и так и не решив, с чего начать, Элени оставила эту идею. Убрав последний номер, она красиво разложила на постели ночную рубашку молодой итальянки, которую видела накануне, и ушла.

На холме она опять встретила своего знакомого бродячего пса. Он посмотрел на нее с упреком. Во всяком случае, ей так показалось, ведь она уже много месяцев ничего ему не приносила. Хуже того: она совсем забыла о нем.

— Ты прав, — сказала она собаке. — Завтра я искуплю свою вину. Но знаешь, у меня есть уважительная причина. Я училась играть в шахматы, а это трудно.

Собака равнодушно посмотрела на нее.

Элени шла и думала о том, как ей все-таки хочется с кем-нибудь поделиться своей радостью. Она вспомнила о Катерине, с которой уже давно не виделась. Купив букет гвоздик и попросив завернуть их в красивую бумагу, она отправилась к подруге. Катерина удивилась ее приходу.

Несмотря на радушный прием, Элени почувствовала, что Катерина на нее обижена. Подруга, как всегда, принялась варить кофе по-турецки. Пока Катерина караулила турку, стоя у плиты, женщины обменялись парой малозначительных фраз. Элени понимала, что должна что-то объяснить, но как выразить в нескольких словах то, что она пережила за последние месяцы? Она колебалась, придумывала подходящие фразы и тотчас отбрасывала их, отчего разговор получался каким-то тягучим, и наконец решила просто признаться.

— Я не приходила к тебе, потому что была очень занята, я училась играть в шахматы, — выпалила она.

И добавила:

— Это секрет. Никто, кроме тебя, не знает.

Катерина смотрела на нее, открыв рот. Кофе закипел и полился через край, на безупречно чистую газовую плиту. Катерина, обжигая пальцы, сняла медную турку с плиты, вылила кофе в раковину, вымыла турку и машинально стала варить кофе заново. Она ничего не ответила Элени. Та уже начала волноваться, но не решалась прервать молчание подруги.

Катерину обуревали противоречивые чувства. Первой ее реакцией было сомнение. Элени сообщила ей эту небылицу только для того, чтобы скрыть что-то другое. В какой-то момент Катерина подумала о любовнике. Однако, варя кофе, она искоса оглядела подругу и пришла к выводу, что вряд ли. Вид у Элени неухоженный, волосы непонятного цвета — смесь светлых крашеных с тусклыми темными, отросшими у корней, возраст за сорок… Правда, в глазах появился блеск, но одного этого все-таки мало, чтобы привлечь мужчину. Катерина делала свои наблюдения не без удовольствия: сама она уже давно потеряла всякую надежду найти мужа.

— А играешь-то ты с кем? — поинтересовалась Катерина, вытирая тряпкой плиту. Ей хотелось продлить разговор.

Элени, обеспокоенная долгим молчанием подруги, вдруг засомневалась, правильно ли она сделала, что сказала.

— Да ни с кем. С машиной.

Часы, проведенные за шахматной доской, развили в ней наблюдательность и осторожность.

— С машиной? — повторила Катерина, решительно ничего не понимая.

Элени принялась объяснять, что подарила Панису на день рождения электронные шахматы, но вместо того чтобы увлечь игрой мужа, увлеклась сама.

У Катерины все услышанное не укладывалось в голове.

— Шахматы — это ведь жутко трудная игра, люди часами сидят схватившись за голову и думают, какой следующий ход сделать, верно? — спросила Катерина, чтобы убедиться, что она правильно понимает, о чем идет речь.

— Всё так, — простодушно ответила Элени.

Катерина налила кофе в чашки и направилась к столику, покрытому кружевной скатеркой. Элени последовала за ней. Хозяйка уселась в кресло, подлокотники которого украшала вышивка, и принялась медленно, маленькими глотками пить кофе. Элени села на стул, на котором лежала плоская подушка с нарисованной собачкой.

Сделав несколько глотков, Катерина спросила:

— Но зачем тебе это нужно?

Элени сразу не нашлась, что ответить. Немного подумав, она сказала:

— Мне нравится.

Элени прекрасно понимала, что это далеко не все, что надо было бы сказать. Она могла бы описать странное ощущение, возникающее у нее всякий раз, когда она садится за шахматную доску, — ощущение, что она переходит в совсем другой мир. Она могла бы рассказать о том, как в самый разгар партии наступает момент, когда она начинает отчаянно биться с противником, которого ценит за силу и опыт, о сообщничестве двух игроков, примеривающихся друг к другу, о странной близости между ними, которая изолирует их от остального мира. Она бы с удовольствием рассказала об удивительных возможностях королевы и слабости короля… Но ничего этого она не сделала.

Даже если бы она умела складно говорить, ей бы все равно не удалось убедить Катерину, которая видела лишь внешнюю сторону игры: шахматная доска, поделенная на клетки, белые и черные фигуры и два человека, которые часами о чем-то думают, а потом молча, с очень серьезным видом эти фигуры передвигают.

Элени хотелось бы рассказать об элегантных парижанках, которые играют в шахматы со своими мужьями, но она была почти уверена, что этот рассказ ни в чем не убедит Катерину.

Глядя на подругу, Элени догадывалась, что Катерина воспринимает все, что с ней, Элени, происходит, как отказ от того мира, в котором они жили всегда и который в глазах Катерины незыблем, точно скала в Эгейском море. Ни в коем случае нельзя менять своих привычек, нарушать обыденный ход вещей, ведь на этом только и стоит вся твоя жизнь.

Заговори Элени о парижанках, она совершила бы и вовсе непростительную ошибку — выдала бы свои сокровенные мысли, которые иногда, в совсем уж безрадостные дни, навязчиво вертелись у нее в голове.

А потому Элени молчала и только улыбалась. Желание говорить о своей большой победе уже не было таким острым. Она ни словом не обмолвилась об учителе — значит, не могла рассказать и о выигранной партии.

Катерина попробовала было разузнать поподробнее, но, видя, что подруга не склонна вдаваться в детали, переменила тему. Она заговорила, по своему обыкновению, о последних сплетнях, благо Элени была совершенно не в курсе событий.

Поговаривают, у Никоса дела идут не очень хорошо. Его молодая жена слишком много тратит. А для чего она каждый месяц отправляется в Афины, как не за покупками? Разумеется, она уверяет, что ездит по делам, для ресторана, но люди-то не дураки… Кроме, может, самого Никоса, насмешливо добавила Катерина.

По городу ходят слухи, что дочка Йоргоса беременна. Пока еще ничего не видно, но скоро уже не скроешь. Кто отец — узнать трудно, она ведь путалась с кем попало.

Катерина наблюдала за реакцией Элени — ее, похоже, не очень-то впечатлило это известие. Элени слушала с отсутствующим видом, потом ответила, что, конечно, лучше дождаться, когда беременность станет очевидной, а потом уж строить гипотезы. Непривычное слово “гипотезы” вырвалось у нее само собой. Может, она слышала его от учителя, а может, оно всегда сидело у нее в голове, в дальних уголках памяти, и только ждало случая, чтоб вырваться наружу. Элени и сама не понимала. Реакция Катерины не заставила себя ждать — хозяйка удивленно взглянула на подругу и рассмеялась:

— Как-то ты говоришь чудно, дорогуша моя.

Элени смутилась, но виду не подала. Она тоже рассмеялась и ответила:

— Ты права, странное слово. Я, наверное, по телевизору его слышала.

Разговор продолжался, Элени оживилась и рассказала три анекдота, слышанные в гостинице. Подруги болтали почти так же задушевно, как прежде. Катерина даже налила себе и Элени по стаканчику анисовой водки, и они выпили за встречу.

Примерно через час Элени засобиралась домой: ее ждал Панис. В дверях подруги поцеловались, пообещав друг другу в ближайшее время опять встретиться.

Выйдя от Катерины, Элени с грустью подумала: “Напрасно я разоткровенничалась. Как глупо вышло! Понятное дело, победа в шахматной партии интересует только того, кто сам играет”. Надо смириться с одиночеством. Она начинала в одиночестве — так же придется и продолжать. Единственный ее собеседник — учитель, которого послало Небо, сжалившись над ней.

Когда Элени ушла, Катерина вымыла посуду и принялась готовить себе ужин. “Играть в шахматы! — недоумевала она. — Это ж как надо помирать со скуки, чтобы придумать такое!” Она вдруг представила себе Элени, с ее высветленными прядями и натруженными руками, склонившуюся над шахматной доской, — и прыснула со смеху. “В конце концов, хоть посмеяться можно ”, — подумала она, чистя картошку.

 

— Эле-е-е-ни! — завопил на следующий день Панис, вернувшись домой посреди дня, чего с ним прежде не случалось.

Едва узнав новость, он бросил все дела в автосервисе и помчался домой.

— Эле-е-е-ни!

Она выбежала на крик.

— Ты хочешь моей смерти?! — визгливым голосом выпалил Панис, увидев жену.

Элени с тряпкой в руке смотрела на него, ничего не понимая. Она быстро перебирала в уме все, что в последнее время сделала такого, отчего мог так взбеситься муж.

Но ничего не находила.

— Как же ты могла?! — прокричал он, тряся ее за плечи.

Наверное, именно от этих толчков у нее в голове молнией мелькнула догадка: “Катерина”.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — спокойно сказала она Панису, который перестал ее трясти и с почти умоляющим видом смотрел ей прямо в глаза.

— Вся Хора в курсе, что ты проводишь время за игрой в шахматы.

— Ну и что с того?

— Да я стал посмешищем всего города, — простонал Панис.

— Не понимаю почему, — с достоинством ответила Элени. — К тебе это не имеет отношения.

— Если ты выглядишь смешно, то и я тоже выгляжу смешно. Меня считают мужем сумасшедшей. Обо мне где только не болтают. Вот так, моя милая. И ты это прекрасно знаешь. Надо уважать правила.

Элени не ответила. Что она могла сказать? Обстоятельства против нее. Она знала, что для Паниса стать предметом насмешек — настоящая мука. Но она знала и то, что это ненадолго: люди поговорят-поговорят да и привыкнут. Случится что-нибудь другое, более интересное, и старое забудется.

Панис, который вообще-то не любил ссориться с женой, первым нарушил паузу:

— Ладно. Но надо же найти какой-то выход! В сущности, эти разговоры — чепуха, да и только. И если ты немедленно прекратишь играть и скажешь, что все это сплетни, выдумки разных там кумушек, я тебя прощу.

И услышал в ответ:

— Ни за что.

Реакция последовала немедленно. Панис залился краской и с такой силой хватил кулаком по столу, что стоящий на нем подсвечник подпрыгнул. Элени повернулась и пошла в гостиную — заниматься домашней работой. Панис, вбежав в комнату, принялся с шумом распахивать дверцы и выдвигать ящики с целью найти ту вещь, которая толкнула его жену на преступление. Дверцы хлопали, предметы летали по комнате и падали на пол. Ваза, подарок на свадьбу, — ее берегли двадцать пять лет — упала и разбилась. Стоя посреди комнаты, Элени смотрела, как Панис, багровый от злости, все больше распалялся. Разумеется, он ничего не нашел. Шахматы лежали в морозильнике.

После часа напрасных поисков Панис ушел из дому, громко хлопнув дверью. Элени принялась не спеша убирать разбросанные вещи.

В течение следующих трех недель Панис и Элени не обмолвились ни словом, стараясь лишний раз не встречаться. Существовать так оказалось непросто, но вполне возможно.

Парадоксально, но для этого требовалось подробно знать распорядок дня другого и, как следствие, обращать на другого больше внимания. Супруги, живущие в обстановке раздора, вынуждены шпионить друг за другом, чтобы знать, когда муж или жена уйдет из дому или вернется. Теперь Элени и Панис общались друг с другом только в случае крайней необходимости, и то через посредство детей. Яннис находил эту новую ситуацию скорее забавной, однако старался реже быть дома. Пересуды приятелей, прослышавших об увлечении его матери и о скандале в семье, задевали его очень глубоко. Он сердился на мать, которая все эти годы вела себя безупречно, а потом вдруг взяла да и выкинула номер. Он привык видеть, как она тихо-спокойно, в хорошем настроении занимается повседневными делами. Она никогда особенно не стремилась ни к какой умственной деятельности, даже газет не читала. Яннис вообще не видел в доме книг, за исключением школьных учебников и книги кулинарных рецептов, которую матери подарил на свадьбу какой-то дальний родственник. Она восприняла этот подарок как личное оскорбление, засунула книгу подальше в шкаф и никогда не вынимала. Для отца и матери образование закончилось в тот день, когда они покинули школу, — иными словами, очень и очень давно.

Тем более странным и нелепым было, по его, Янниса, представлениям, увлечение матери шахматами. Он втайне задавался вопросом, не связаны ли столь радикальные перемены в ее поведении с ранней менопаузой. Один из друзей навел его на такое объяснение, и оно показалось ему вполне правдоподобным. Он попытался было поговорить на эту тему с отцом, но тот обдал его презрением, смешанным с горечью. Одно дело — потерять способность рожать детей, и совсем другое — дурацкие увлечения… Панис сам втихаря провел кое-какое расследование, и результат не оставил у него ни малейших сомнений. Никто из жителей Наксоса не мог припомнить ни одной женщины, которая работала бы себе горничной, а потом в один прекрасный день стала бы играть в шахматы да еще считать такое времяпрепровождение своим неотъемлемым правом. И вот надо же было, чтоб такое случилось именно с его женой!

Весь город, посмеиваясь, только об этом и говорил. Панис шагу не мог ступить без того, чтобы кто-нибудь из знакомых не отпустил в его адрес какую-нибудь шутку. Да если б жена наставила ему рога — и то ему было бы легче это пережить! Измена, конечно, дело паршивое, но понятное. С предательством супруги хоть и невозможно смириться, зато ему можно дать определение. Существует, наконец, закон чести. Но тут, против этих идиотских подтруниваний, он совершенно бессилен. Ну что прикажете ему делать? Объявить во всеуслышание, что его жена умом тронулась? Он не мог вот так, сразу, решиться на это. Жить с женой, у которой поехала крыша, еще обременительней, чем с изменницей.

Димитра, не зная, куда сбежать от гнетущей домашней атмосферы, очень страдала из-за молчания, которое повисло в их доме, словно мартовский утренний туман, не имеющий сил рассеяться. Она бы охотно вступилась за мать, поскольку никак не могла взять в толк, какое такое преступление она совершила. Но не понимала она и причин, по которым та упрямо стояла на своем. За всю свою жизнь она ни разу не видела, чтобы мать с таким упорством отстаивала что-то для себя. Да неужели же эти шахматы — такие, по ее, Димитры, мнению, скучные — заслуживают того, чтобы вести из-за них такую ожесточенную войну?

Элени очень переживала за дочь. Ей было невыносимо больно думать, что та страдает из-за сложившейся ситуации. Бедный ребенок ни за что ни про что оказался заложником. Элени это понимала, но не умела объяснить Димитре, почему она, мать, не может уступить. Она много раз пыталась, но по робкому выражению лица дочери было видно, что та ничего не понимает, и от этого у Элени пропадала всякая решимость. Конечно, язык у нее плохо подвешен, да и шахматы учат молчать, а не вдаваться в рискованные объяснения. Она уже наделала множество непростительных ошибок, думая, что может пренебречь неписаными законами острова, и впредь надо быть осмотрительней. Уже выбрала самую худшую наперсницу, которую только можно было выбрать. Теперь лучше лишний раз не напоминать о себе и покинуть свой последний бастион — не втягивать в свои дела дочь.

Элени совсем пала духом. Много раз она была на грани того, чтобы прекратить борьбу, публично заявить, что все, что о ней болтали, вранье, и она никогда не играла ни в какие шахматы и вообще не занималась подобной ерундой. Но было поздно. Теперь, что бы она ни сказала, никто ей не поверит. Катерина сделала свое дело. Элени слишком хорошо знала, что ее подруга ничего не делает наполовину. Ославить так, что не отмоешься, — в этом ей не было равных.

Кроме ее верного учителя, который часто ей звонил, никто не посылал Элени ни малейших знаков дружеского расположения. Люди смотрели на нее как на диковинную зверюшку, и она впервые в жизни на себе ощутила, что это такое — оказаться в центре всеобщего внимания. В городе она шагу не могла ступить без того, чтобы кто-нибудь не обернулся ей вслед. Она спиной чувствовала устремленные на нее взгляды.

Последние события со всей ясностью показали, что в том сообществе, которое до недавних пор казалось ей средоточием тепла и доброты, у нее совсем нет друзей. Та среда, в которой она выросла, никогда не побуждала ее искать верного союзника. В ее четко определенном, раз и навсегда данном окружении человеческие связи редко подвергались испытанию. Люди виделись каждый день, здоровались, улыбались друг другу, обменивались новостями и кулинарными рецептами. В мире, где все друг друга знают, дружба представляется излишней роскошью. Внезапное открытие, что она одна-одинешенька, немало удивило Элени, ей легче было вообразить, что никому просто нет до нее дела. Работа и повседневные семейные заботы так поглотили ее, что она не задумывалась о том, чтобы намеренно идти к людям с целью приблизить их к себе или даже завоевать.

Познакомившись с Панисом, она больше уже никогда ни к кому не испытывала интереса, будь то мужчина или женщина. Никогда ее не влекло желание. Она не ведала ни печали от того, что ее отвергли, ни радости от того, что она нравится. Даже то, что Катерина стала ее подругой, тоже вышло как-то само собой. Они вместе учились в школе, учитель посадил их за одну парту. Их сблизили обстоятельства, помноженные на привычку, — вот и все. Элени не задумывалась над тем, какие чувства она испытывает к Катерине. Исчезни та из ее жизни — она не испытала бы горечи утраты. Предательство подруги не причинило ей боли. К ее поступку она отнеслась довольно прохладно.

Но что действительно ее беспокоило, так это невозможность свободно видеться с Куросом и тренироваться. Какое-то время она почти не меняла своих привычек, лишь стала чуть более тщательно готовиться к отлучкам из дома. Но затем, чувствуя, что за ней все больше следят, даже ее собственный сын, сменила тактику. В последний свой визит к учителю она оставила у него шахматы на хранение.

К счастью для Элени, атмосфера в семье никогда не вынуждала ее бросить работу. Гостиница была для нее особым миром, где она могла спрятаться, этот мир был населен беззаботными существами, даже не подозревавшими о страданиях горничной в халате фисташкового цвета, везущей свою тележку по длинным коридорам. Слава богу, даже в низкий сезон гостиница не закрывала своих дверей. Работы было, конечно, меньше, но на остров всегда приезжали измученные горожане, желавшие отдохнуть. “Дионис” был уютным местечком, довольно закрытым, со своими постоянными клиентами. Некоторые номера отапливались и служили прибежищем для преданных гостей даже зимой. Чета пенсионеров из Англии проводила здесь часть холодного времени года, здесь часто жил один американский писатель и всегда какие-нибудь туристы останавливались проездом. Благодаря этим людям жизнь теплилась в “Дионисе” на протяжении всего мертвого сезона.

До хозяйки, понятное дело, доходили слухи, бродившие по городу, точно крысы в подземелье. Сначала она им не поверила, а потом даже посмеялась. Сын настоятельно советовал ей не подавать Элени ни малейшего виду, и Мария согласилась, что так будет лучше всего. Она до сих пор ничего ей не сказала, не станет говорить и теперь. Однако в душе она чувствовала даже некоторое уважение к своей работнице, нарушавшей общественные устои с упорством, которого от нее никто не ждал. Марии, разумеется, было трудно представить себе свою горничную играющей в шахматы. Эта мысль казалась ей даже немного комичной, но дело не в этом. Мария восхищалась тем, какое сопротивление оказывала Элени общественному мнению, и даже хотела ей чем-нибудь помочь.

Так прошел целый месяц — в сомнениях и вражде. Рождество и Новый год не принесли заметного улучшения в отношения между супругами. Каждый жил сам по себе, согласно своему собственному выбору, сделанному в этом жестком мире — с камнем на сердце, с головой, пухнущей от всяких мыслей, со взглядом, обращенным внутрь себя.

Панис изображал хорошее настроение вкупе с наигранной жизнерадостностью, но на душе у него кошки скребли. Элени замкнулась в себе и делала вид, что ей все безразлично. Совсем сбитые с толку дети старались поменьше бывать дома, а старый учитель стал до крайности рассеянным. Когда он делал покупки на халкинском рынке, торговцам нередко приходилось бежать за ним, потому что он забывал взять купленный товар. “Что ты хочешь, — говорили люди, видя, как он идет по улице, погруженный в себя, — он постарел. Мир вокруг его уже не интересует. Это в порядке вещей”.

Но как они ошибались! В действительности Курос был занят вполне земными делами, и от этого у него было ощущение, что к нему вернулась молодость. Вот только он колебался, как поступить дальше. Он знал, какая тяжесть легла на плечи бедной Элени. Изгойство — вот наказание, которому общество подвергает тех, кто пренебрегает его неписаными правилами. Переживания Элени заставляли его быть осторожным. По опыту он знал, что собственная исключительность — это клеймо и от него невозможно избавиться. Приключение манит нас вдаль, рассуждал он как-то вечером, готовя себе ужин, мы уплываем, а когда у нас появляется желание вернуться на берег, оказывается, что мы не можем этого сделать. “Я должен был ее предупредить”, — упрекал он себя. Угрызения совести мучили его и не давали уснуть.

Что станет с Элени, если ей в самом деле придется развестись с мужем? Ведь она не готова к одиночеству. Она не найдет утешения в книгах, которые для него самого стали верными друзьями. Между ним и Элени разница большая. В его жизни чтение занимает такое место, какое никогда не занимал ни один человек. К чему терять время на ежедневную пустую говорильню, когда можно общаться с лучшими, самыми блестящими умами всех времен и народов? Зачем впускать в свою жизнь людей посредственных, жалких болтунов, пусть даже и симпатичных, если ты можешь обратиться к Платону, Сенеке или Прусту?

Культ того, что люди обычно называют реальностью, твердой почвой, был совершенно чужд Куросу. Воинственный вид, с которым его современники кидались в ежедневную житейскую борьбу, вызывал у него разве что улыбку. Он никогда не понимал, какое такое геройство нужно, чтобы вести однообразное и унылое человеческое существование в самом банальном его проявлении. Когда он был ребенком, родители часто упрекали его в бегстве от действительности, они даже усматривали некоторую трусость в том, что он старается побыстрее покончить с повседневными делами, чтобы вернуться к своим книгам и мечтам. Их обижало то обстоятельство, что ему была явно скучна жизнь, которой они жили и к которой относились с такой серьезностью. Между ним и родителями очень скоро образовалась пропасть, ставшая непреодолимой. В тринадцать лет он уже был страстным любителем литературы, “интеллектуалом”, как называли его окружающие, которого ждала блестящая карьера. В своей семье он был первым, кто зарабатывал на жизнь не руками, кто, для того чтобы выжить, не должен был дни напролет трудиться в поле. Ему очень нелегко было объяснять, что его увлечение — отнюдь не вынужденное бегство, а то, во что он искренне верит. И он вовсе не бежит от чего-то, а движется по направлению к чему-то. Но как рассказать о бескрайнем мире мысли, в который он отважился ступить, тому, кто ни разу в жизни не открыл книгу ради собственного удовольствия, кто и знать-то не знал, что это такое — удовольствие от чтения. Понятие “удовольствие” почти отсутствовало у его родителей или же сводилось к нескольким стаканам анисовой водки, выпитым субботним вечером в каком-нибудь трактире. Удовольствие было роскошью, для которой требовалось время, а физический труд — необходимостью, судьбой, которую надлежало разделить с многочисленными поколениями тех, кто жил здесь до тебя, и с большинством твоих современников. Поэтому Курос очень быстро научился красть время. Он читал в туалете, где никто не мог его потревожить, читал на природе, искал любой предлог, чтобы уйти из дому.

Двумя годами позже к нему пришло понимание того, как изменить траекторию своей жизни. Сначала это открытие, превратившее простое увлечение в нечто судьбоносное, испугало его, потом он стал относиться к нему как к данности. Однако из этого открытия логически вытекало представление о собственной исключительности. Те вехи, которыми размечена жизнь большинства людей, для него вовсе не будут никакими вехами. Он не станет тешить себя иллюзиями относительно того, что любая перемена в жизни способствует самореализации. Перемены в его жизни напрямую приведут его к закату. Никакой свадебный костюм, никакая крестильная рубашка не окрасят его жизнь в розовый цвет. Реализовать себя он сможет только в таком деле, которое будет так или иначе связано с литературой, музыкой, изящными искусствами или с миром абстракций. Осознание этого, отчасти горестное, и отличает меня от других, подумал он, принимаясь чистить картошку.

Его мысли вновь обратились к Элени. Чтобы жить отшельником, нужны средства. Это требует определенной подготовки, а еще внутренней закалки. У Элени ничего этого нет. Он вздохнул, встал со стула, вытер руки и, покопавшись в бесчисленных пластинках, которые собирал всю жизнь и с любовью систематизировал, поставил “Травиату”. Музыка заполнила пространство дома.

Его ученица больше не решалась приходить к нему, чтобы играть в шахматы, и его дни опять мало чем отличались один от другого. Утром он пил кофе, совершал небольшую прогулку; вернувшись, ел суп, скручивал папиросы, ходил взад и вперед по пустому дому. Вопреки тому, что думала о нем Элени, ему даже не хотелось играть в шахматы с машиной.

Как-то, по прошествии двух недель, его взгляд упал на запылившуюся коробочку. Он вспомнил, с каким воодушевлением Элени разыгрывала “вариант дракона”, как ее прямо-таки охватывала лихорадка, когда она сосредоточенно склонялась над шахматной доской, где жили ее мечты. В любом случае, чем бы она потом ни занималась, она будет с сожалением вспоминать о “гамбите Эванса” и об “испанской партии”, подумал Курос.

В то утро он принял решение — смелое и оттого особенно для него привлекательное. Тем не менее он заставил себя выждать до вечера, дабы убедиться, что никакие соображения осторожности не способны его поколебать. Как он и надеялся, свежее и смелое решение выстояло. Вечером он набрал номер телефона Элени. По счастью — а может, по велению судьбы, — трубку взяла она. Голос у нее был невеселый, весь день она не вылезала из кухни.

— Дорогая моя Элени, — зычным голосом проговорил Курос, — надо, чтоб ты пришла завтра. У меня великолепная идея.

Элени, приободрившись, пообещала, что придет.

Курос провел незабываемый вечер. Он зашел в кафе и выпил несколько стаканчиков анисовой водки, поглазел на людей, гуляющих на площади, повстречал знакомых и даже побывал на сеансе в кино, чего не делал уже лет двадцать. По дороге домой он напевал какую-то игривую мелодию, и те, кто видел его в тот вечер, готовы были поклясться, что он даже слегка пританцовывал. Но может, причиной тому была анисовая водка, от которой его немножко пошатывало.

Несмотря на то что работы у нее в то утро было немного, время для Элени тянулось необычайно медленно: ей не терпелось узнать, что же такое придумал старый учитель. Неужели он и вправду готов предложить выход из положения? Человек он находчивый, в этом ему не откажешь, однако чем больше Элени прокручивала в голове сложившуюся ситуацию, тем меньше представляла себе, какой из нее может быть выход.

Закончив работу, Элени поспешила на автобус, чтобы ехать к единственному человеку, которому она могла довериться, в некогда родное ей горное село.

Запыхавшаяся, она постучала в знакомую дверь. Прямо с порога спросила:

— Ну что, учитель?

Курос не без злорадства тянул время, прежде чем выложить ей свои соображения. Они вызревали у него в голове не одну неделю и стоили ему нескольких бессонных ночей — в его возрасте это отнюдь не пустяк. И теперь ему хотелось немного потомить ее ожиданием. Он попросил Элени сесть, а сам с особенным старанием принялся варить кофе. Странно: несмотря на прохладные отношения между двумя народами, а также на то, что в Греции кофе — национальный напиток, варят его все же по-турецки. Вот и решай, во что больше верить — в силу напитка, наполняющего рот горьковатой сладостью, или в воинственный дух народов? Курос размышлял об этом в ожидании, когда кофе закипит.

Ему вдруг показалось очень важным найти ответ на этот щекотливый вопрос, как будто решение этой задачи могло помочь в решении множества других. Глубоко задумавшись, он молча стоял над плитой, и Элени, сев на стул и положив руки на колени, забеспокоилась, отчего это он так долго молчит. Кофе уже сварился, Курос, так и не придя ни к какому выводу, пообещал себе еще подумать на эту тему и даже высказать свои соображения в местной прессе, чего он уже давно не делал. Решение, которое он принял относительно Элени, его окрылило.

Держа турку в руке, он с видом победителя подошел к столику и наполнил две чашки до краев. Потом сел напротив Элени и посмотрел ей прямо в глаза.

— Дорогая моя Элени, — торжественно объявил он, когда она сделала первый глоток, — ты будешь участвовать в турнире.

Элени поперхнулась и обожгла язык. Но боли не почувствовала — так велико было ее изумление. Она смотрела на старого учителя, не веря своим ушам. Может, он и правда впал в маразм, как утверждают некоторые халкинские сплетницы? Или совсем не понимает ее проблем?

Глядя на нее и догадываясь, какой вихрь мыслей поднялся в ее голове, Курос расхохотался.

— Ты не ослышалась, Элени. Турнир — это твой единственный шанс. Выше голову — и вперед, — добавил он. — С незапамятных времен нападение было и остается лучшим способом защиты.

Элени ничего не понимала.

— Но, учитель, на Наксосе шахматный турнир не проводится, — слабым голосом возразила она после довольно долгого молчания.

— Конечно нет, — весело отвечал Курос. — Надо ехать в Афины.

После этих слов Элени окончательно убедилась, что старик обезумел.

— Разумеется, мы должны будем много и упорно тренироваться, — продолжал он. — Но в отношении тебя я спокоен: ты способная, справишься.

— А коньяк у вас есть? — спросила Элени, когда немного опомнилась.

Курос, улыбаясь, достал из буфета бутылку и два пузатых хрустальных бокальчика. Щедро наполнил их коньяком. Элени взяла первая и, чуть покашляв, призналась:

— Я не понимаю, учитель, о чем вы говорите. Вы человек образованный, и я вам доверяю. Но тут я ничего не могу понять.

— Ну хорошо, Элени, — сказал учитель, — доверься мне еще раз. Придет время, и ты все поймешь.

— Но как мне быть, учитель? Я теперь в очень трудном положении.

— Я знаю. Не обращай внимания. Сосредоточься на своей цели. С сегодняшнего дня мы будем видеться два раза в неделю. В остальное время ты будешь тренироваться по книжке. Прежде всего нужно, чтобы ты хорошо представляла себе различные варианты начала игры и ответных ходов. Месяцев через пять-шесть ты сможешь принять участие в соревновании.

Оптимизм учителя подействовал на Элени больше, чем спиртное. Она живо представила себе, как одно за другим рушатся все препятствия, будто карточный домик. Допив разом свой коньяк, она согласилась.

“Безумие”, — думала она на обратном пути. Однако эта мысль была теперь не столь отчетлива, как прежде, она словно приняла форму облачка.

С того дня учитель прямо-таки помолодел. Он разработал настоящую стратегию тренировки. На следующий день после разговора с Элени он поехал в Хору, к своему другу Андреасу, и заказал у него книги о шахматах, объяснив свой интерес тем, что он якобы обучает этой игре своего малолетнего племянника. Если бы Андреас хоть на мгновение задумался, он бы непременно вспомнил, что у Куроса нет малолетнего племянника. Но авторитет учителя, его репутация старого мудреца были столь незыблемы, что сказанного им никто не подвергал сомнению.

Курос уже давно использовал сложившееся о нем мнение для того, чтобы говорить и делать что ему хочется. Как подсказывал ему жизненный опыт, люди видят только то, что хотят видеть. Курос не раз встречал взрослых людей, которые действовали открыто, но их поступков никто не замечал. И все по той простой причине, что от этих людей никто ничего подобного не ждал, и каждый, заметив некие признаки, пусть даже вполне очевидные, предпочитал молчать, искренне полагая, что чего-то недопонял. Чем невероятней поступок, тем легче сохранить его в тайне. Люди скорее поверят собственным представлениям, чем задумаются о том, соответствуют ли они действительности, полагал учитель.

Курос много раз в своей жизни наблюдал, как работает этот механизм коллективного ослепления, и нередко пользовался им.

По сравнению с его богатой практикой вранья и утаивания теперешний случай был просто детской игрой. Никому и в голову не придет искать связь между ним и Элени, горничной из “Диониса”.

По дороге домой, сидя в автобусе, он малодушно спросил себя, что бы подумала Элени, знай она о нем всю правду. Так же восхищалась бы им? Инстинктивно, почти по привычке ответил, что вряд ли. Потом, собрав в уме все, что узнал в последнее время о своей бывшей ученице, пришел к выводу, что трудно предсказать душевные порывы этой скромной и сдержанной женщины. Сейчас она наверняка пересматривала свои взгляды.

Что до самой Элени, то охватившая было ее эйфория быстро улетучилась. На следующее утро, едва проснувшись, она пожалела о своем решении. С грустью посмотрела на пустое место рядом с собой в постели. С той поры как в их семье начался разлад, Панис спал на диване в гостиной. Выход, предложенный учителем, уже не казался ей бесспорным. “В любом случае ему-то нечего терять, а я ставлю на кон всю свою жизнь”. Она подумала о печальной участи одиноких женщин. “Я буду как Катерина”, — мелькнуло у нее в голове. Она с трудом встала и пошла на кухню. Сварила кофе, стоя выпила его, прислонившись к плите. У нее так сдавило горло, что каждый глоток давался ей с трудом. Она уже была готова пойти к мужу в гостиную и помириться, когда тот, мрачный и всклокоченный, появился на пороге кухни, бросив на нее недобрый взгляд. Панис молча налил себе чашку кофе и ушел.

Смягчившаяся было Элени после визита мужа на кухню уже не очень-то хотела мириться. “Ладно, завтра посмотрим”, — решила она и стала собираться на работу.

Ветер гулял на холме, Элени нехотя поднималась по крутому склону. Рабочий день протекал тускло и однообразно до той минуты, пока она не вошла в семнадцатый номер, где началось ее приключение и где теперь жила веселая и шумная пара голландцев.

Она с грустью вспомнила о французах, игравших в шахматы, элегантных и всегда улыбающихся, — сами того не подозревая, они внушили ей ее теперешнюю страсть. Подумала о Париже, о его зданиях, с каждым из которых связано какое-нибудь историческое событие, о цветущих парках, смиренно принимающих знаки приближающейся осени. Подумала о том, кем могла бы стать, родись она под другим небом. Попыталась вспомнить название туалетной воды — ее пряный запах витал в номере все то время, пока в нем жили французы. Она тогда держала в руках симпатичный флакон. Запах был пьянящий, а название — простое и привлекательное, что-то про вольную жизнь на природе. Что же это было? На мгновение она замерла со щеткой в руке и закрыла глаза. Представила, как опять входит в ванную комнату, берет флакон, открывает его, вдыхает аромат и осторожно ставит флакон на место.

— “О соваж”! — вспомнила она.

По счастливой случайности поблизости не было никого, кто бы мог слышать ее торжествующий возглас. А то бы за ней окончательно закрепилась репутация чудачки, сложившаяся из-за ее пристрастия к шахматам.

 

Сохранившийся в памяти аромат возымел совершенно неожиданное действие. Беспросветная тоска, все утро камнем лежавшая на душе, вмиг развеялась, будто ее и не было. Элени торопливо закончила работу, скинула фисташковый халат и сбежала по склону холма так быстро, как только позволяли ноги. Придя домой, она приготовила поесть Димитре, после чего заперлась в кухне с пособием по шахматной игре. Она принялась учить на память дебюты. Это была непростая задача, особенно в отсутствие шахмат, и Элени продвигалась вперед очень медленно. Конечно, первые ходы в большинстве партий похожи, и какой из них выбрать, не так уж и важно. Но вскоре выяснилось, что комбинаций чуть ли не бесконечное множество, и дело еще больше усложнилось. Элени злилась на Куроса, который навязал ей такую подготовку.

Тем не менее она продолжала заниматься, каждый день заучивала различные дебютные и возможные ответные ходы. Она теперь и сама не знала, для чего все это делала — чтобы спрятаться от гнетущей домашней обстановки или чтобы выиграть турнир, который то ли будет, то ли нет — неизвестно. Она с головой ушла в учебу. По ночам ей снились шахматные фигуры, они объединялись против нее и развлекались тем, что прыгали в разные стороны на доске, очень похожей на лабиринт.

Утром она вставала разбитая. Работа в гостинице казалась ей просто отдыхом по сравнению с ее умственными занятиями.

По средам после обеда она ехала к Куросу. Учитель, по всей видимости, проделывал ту же работу, что и она, с той только разницей, что в его распоряжении были шахматы и он мог применять теорию на практике.

При каждой встрече Курос пробовал разыграть какой-нибудь новый дебют. Поначалу различные варианты смешивались у Элени в голове и она путала комбинации. Особенно трудными ей показались “испанская партия” и многочисленные варианты ответных ходов, “берлинская защита”, “защита Стейница”, “дебют Берда” и “защита Корделя”.

Курос становился все более строг с ней, хотя в глубине души признавал, что изучение всех этих знаменитых систем — дело очень непростое. Он даже задавался вопросом, как Элени справляется с такой нагрузкой. Всем своим видом он показывал, будто его совершенно не трогает, что временами она впадает в отчаяние. “Если я стану ее жалеть, — рассуждал он, — все пропало. Она не найдет в себе сил бороться с противником. Надо всячески давать ей понять, что в освоении всех этих комбинаций нет ничего особенного. Как только она поймет, за какое грандиозное дело взялась, она не сможет двигаться дальше”. И Курос продолжал ей внушать, что не требует от нее ничего сверхъестественного.

Он вспомнил свой опыт школьного учителя, непреклонного и беспристрастного, видящего все — и ошибку, и невнимательность. Временами Элени была готова заплакать: ее нижняя губа выпячивалась, брови хмурились. Ей, точно ребенку, хотелось опрокинуть доску и раз и навсегда отказаться от идеи участвовать в турнире. Но она этого не делала. Поначалу, когда Курос ее ругал, на лице и шее у нее выступали красные пятна, и она ощущала сильный прилив жара. Учитель делал вид, что ничего не замечает, и только ворчливым тоном говорил:

— Ну, ну, соберись. Сейчас для тебя существуют только шахматы. Все остальное — только видимость.

Двигаясь от отчаяния к удачам, Элени внутренне окрепла, что не замедлило сказаться на ее повседневной жизни. Она перестала принимать близко к сердцу, если кто-то из близких впадал в дурное настроение, и вообще, что бы ни происходило, она сохраняла удивительное спокойствие, так что Панис был совершенно сбит с толку. В такой ситуации исходить желчью потеряло всякий смысл. Он стал довольствоваться демонстративным молчанием, что действовало главным образом на нервы его дочери, которая не проходила столь серьезную подготовку, как ее мать.

Однако, даже если внешне Элени ничего не показывала, в душе она по-прежнему страдала оттого, что из ее супружеской жизни исчезла гармония. Бывали дни, когда ей хотелось забыть все, что произошло в последние месяцы, и вновь забраться в кокон, сотканный из привычек и неловких проявлений нежности, которые раньше и составляли ее повседневную жизнь. Но назад уже ничего не вернешь, и она сама тому причиной. А стало быть, нечего вздыхать да охать. Она молчала и с еще большим рвением отдавалась учебе.

По прошествии полутора месяцев Элени уже овладела большинством знаменитых дебютов и взялась за освоение срединного этапа игры, где требовалось проявлять больше гибкости и инициативы. На этом этапе у нее появилась черта, которой раньше не было, — пристрастие к главным фигурам, она стала очень неохотно ими жертвовать. Если, не дай бог, ей случалось потерять ферзя, она начинала жутко волноваться и считала партию проигранной. Такое пораженчество приводило к тому, что она совершала ошибку за ошибкой. Куда только девалась ее отчаянная воля к победе! Элени, с этой ее новой чертой, иной раз прямо-таки поражала Куроса: он-то знал ее как неустрашимого бойца! Произошедшую в ней перемену он объяснял тем, что она стала понимать, где таится опасность. Теперь, когда она изучила все хитрости, имеющиеся в арсенале партнера, она стала играть менее уверенно. Ее главные фигуры казались ей бастионами, способными защитить ее от вероломного противника.

Курос столкнулся с дилеммой. Он провел несколько бессонных ночей, обдумывая возникшую проблему. Что он может сделать, чтобы Элени обрела уверенность в себе? Систематическая учеба до некоторой степени лишала ее яркой индивидуальности, а между тем именно она была ее единственным шансом на победу. Он знал, что Элени будет противостоять партнерам гораздо более опытным, компетентным и расчетливым, чем она сама. Если она утратит свою самобытность, ее шансы добиться успеха будут сведены почти к нулю. И все-таки невозможно пренебречь всеми теми знаниями, которыми обладают другие игроки.

Элени и в самом деле переживала сложный период. Чем больше она занималась, тем менее успешным был результат. Она уже давно не выигрывала партий. Все свободное время она посвящала изучению различных дебютов известных мастеров — отчего у нее даже появились круги под глазами, — но лучше играть она не стала. Шахматы превратились в самую тяжелую работу, которой ей когда-либо приходилось заниматься.

Франция с ее небрежной элегантностью осталась где-то далеко-далеко. Элени теперь с трудом могла вспомнить, как выглядела та французская пара.

В последнее время она совсем не участвовала в повседневной жизни острова. Чувствуя, что за каждым ее шагом следят, она больше не заглядывала ни к Армянину, ни к другому трактирщику, чтобы выпить стопочку анисовой водки. Она остерегалась всех. Ее до крайности сдержанное и твердое поведение только способствовало разжиганию слухов. Она все больше загоняла себя в тупик.

В то же время шахматы требовали от нее такой концентрации, что она забывала о своем одиночестве. Будущая чемпионка или тщеславная выскочка — кем бы она ни была, она не могла делать дело наполовину. Мир, состоящий из шестидесяти четырех клеток, требовал полного отрешения. Элени вошла в мистическую связь с великими знатоками шахмат. У нее создавалось впечатление, что каждый из них хочет подсказать шахматистка ей решение задач, с которыми она сталкивалась. И они спорят между собой, отстаивая или опровергая те или иные положения, хоть и живут в разные эпохи. Все эти споры происходили в голове Элени. Она понимала, что, для того чтобы спокойно противостоять противнику, надо бы выгнать оттуда всех этих господ. Но она чувствовала себя слабой, податливой куклой в руках этих великих, овеянных легендой мастеров.

Как-то ночью, накануне очередной игры, ей вдруг пришло в голову, что все знаменитые теоретики шахмат были мужчинами. Она никогда ничего не слышала ни об одной великой шахматистке. Шахматный гений, похоже, располагался где-то в мошонке. Жалко, конечно, что не у Паниса…

При всем том вовсе не король определяет исход партии, и даже не ладья, не конь и не ферзь. Каждая фигура имеет смысл только в связи с другими фигурами.

Основа всей игры — пешка. Этот солдатик-служака идет напрямую к своей цели — поставить заслон армии противника или подняться вверх по социальной лестнице. Он может превратиться в ферзя, ладью или коня в зависимости от хода игры. Если пешка — это душа шахмат, как полагал Филидор, то ферзь — сердце.

Между пешкой и ферзем, между слабейшим и сильнейшим, между усердием и силой — где-то там место, которое она, Элени, может занять. К этому и надо стремиться. Если ей удастся привнести в игру собственное воображение, она сможет побеждать. Надо уйти от изучения абстрактных связей и постигать фигуры в их психологическом аспекте — это для нее единственный способ овладеть игрой.

Но как только Элени садилась за шахматную доску напротив Куроса, снедаемого волнением, которое инстинктивно передавалось ей, все эти разумные, поучающие господа возвращались и начинали мучить ее.

Курос несколько дней провел дома. Выходил только для того, чтобы купить на рынке самое необходимое. Питался скудно, надеясь таким образом стимулировать мозг для поиска нового яркого решения. Он взял на себя ответственность за бывшую ученицу. И должен удовлетворять ее потребностям. Но у него не хватало пороху. За четыре дня он лишь схватил простуду, вызванную суровой диетой, нехваткой витаминов и неисправным отоплением, которым он принципиально не хотел заниматься до тех пор, пока не увидит свет в конце туннеля. Придя к нему, Элени нашла его кашляющим и в мрачном настроении. Это ее встревожило. Вместо того чтобы играть в шахматы, она сварила ему шахматистка вкусный суп, который он соизволил съесть, не переставая брюзжать о том, что незачем уделять столько времени старому дураку.

Когда Элени уехала, надавав ему кучу советов, как лечиться, Курос, сидя в кресле, уснул. Ему снился какой-то путаный сон, в котором он шел по цветочному полю. Какие-то люди — кто именно, он не мог различить — делали ему знаки. Он шел к ним, но по мере его продвижения вперед цветочное поле увеличивалось в размерах. То ли потому, что шел он медленно, то ли поле было слишком большое, но ему никак не удавалось присоединиться к ним.

Проснулся он среди ночи, весь в поту. Какое-то время не мог понять, где он и что с ним. Наконец поняв, с трудом встал и пошел в спальню. Разделся и лег в кровать. В душе у него появилось какое-то предчувствие, точно привкус во рту, ощущение того, что что-то неотвратимое должно произойти.

На следующий день учитель проснулся бодрым, несмотря на мучившие его приступы кашля. Он сварил себе кофе и выпил его маленькими глотками. Внезапно у него мелькнула какая-то интересная мысль, но он тотчас забыл ее. Курос с досады как только не ругал свои старые мозги. Скромно позавтракав, он пошел прогуляться. Ему хотелось проветрить голову и свободно поразмышлять о том о сем — быть может, интересная мысль вернется. Придя с прогулки, возле самого дома он вспомнил. Идея была яркая и вместе с тем малоприятная, и первым желанием Куроса было отбросить ее, но тут в нем заговорила совесть.

Войдя в дом, он направился прямиком к буфету, выдвинул ящик и принялся настойчиво в нем рыться. В конце концов, выбросив на пол содержимое двух ящиков, он отыскал потрепанную кожаную записную книжку и победно потряс ею в воздухе.

После восьмого гудка хриплый заспанный голос отозвался на том конце провода.

— Только не говори мне, что ты еще спишь, — сказал Курос, без всяких предисловий приступая к делу.

— Я не разговариваю с грубиянами, — ответил голос, и трубку повесили.

Не смущаясь, Курос вторично набрал номер. Он был уверен, что любопытство одержит верх у его собеседника, и не ошибся — тот опять взял трубку:

— Кто говорит?

— Ты прекрасно знаешь, Коста, кто говорит, — спокойно и уверенно сказал Курос.

— Хочу тебе напомнить, — с достоинством отвечал тот, кого Курос назвал Костой, — что мы с тобой не разговариваем уже тридцать лет, и я не вижу причин нарушать эту милую традицию.

— Полностью с тобой согласен. Я и не хочу с тобой разговаривать. Я хочу, чтобы ты приехал ко мне играть в шахматы.

Наступило долгое молчание. Только неровное дыхание Косты указывало на то, что связь не прервалась.

— Ты, наверное, совсем ума лишился, — произнес старик на другом конце провода.

— Это нужно не для меня, — принялся объяснять Курос, — а для одной молодой женщины. Причем срочно.

— Не понимаю, какая может быть срочность, когда речь идет о шахматах, — отвечал совсем сбитый с толку Коста.

— Не понимаешь, потому что у тебя отсутствует воображение, — бесцеремонно заявил Курос. — Приезжай сегодня днем, я тебе все расскажу.

— С какой стати я буду это делать? — спросил Коста.

— Да с такой, что тебе страсть как этого хочется, — ответил Курос, моля Бога, чтобы это было правдой, и повесил трубку.

Несколько часов он лихорадочно ходил по квартире, пока не услышал, что в дверь позвонили. Облегченно вздохнув, он пошел открывать Косте.

То, что они оба состарились, не было ни для кого из них неожиданностью, хоть они и не общались лет тридцать. Разумеется, они видели друг друга в городе и на рынке — ничего не поделаешь, островитяне, — но ни разу словом не перемолвились.

И вот Коста стоял на пороге дома Куроса. Они сухо поприветствовали друг друга, воздержавшись от взаимных уколов, и Курос пригласил своего давнего друга войти.

Коста был крепкого телосложения, с бычьим лбом и взглядом, исполненным недоверия — в данном случае вполне оправданного. Всю жизнь он работал аптекарем в Хоре, а когда ушел на пенсию, поселился в Аполлонасе — прибрежной деревушке на севере острова. Большую часть дня он проводил в припортовом трактире, наблюдая за туристами или рыбаками — в зависимости от времени года. Такая жизнь — спокойная, но уж очень бедная событиями — действовала ему на нервы. Он сожалел о том, что больше не продает лекарства: его работа хоть и не была в прямом смысле слова увлекательной, все-таки давала возможность мало-мальски общаться с людьми, а порой и награждала интересной встречей. И у него всегда оставалось время для прогулок по песчаным отмелям — любимым его местам на острове.

И теперь еще время от времени он отправлялся побродить по песчаным берегам своей молодости, где у него когда-то завязывались знакомства, порой даже тайные. Но взгляды людей уже скользили по нему не задерживаясь, словно он был частью пейзажа, скорее деревом, нежели человеком. В сущности, он и сам ощущал нечто подобное, хоть в душе не мог с этим примириться. Его растительная жизнь была уныла. Редкие разговоры с такими же, как он, растениями не содержали ничего интересного. Вот почему он откликнулся на приглашение Куроса, ставшего, как и он, элементом пейзажа — правда, больше похожим на хилое животное, чем на сучковатое дерево.

Мужчины сели друг против друга. Коста не без злорадства молчал, глядя прямо в глаза давнему другу. Курос чувствовал себя не в своей тарелке. Он, конечно, готовил себя к выпадам со стороны Косты, однако теперь, оказавшись с ним лицом к лицу, не знал, каким образом ради решения стоящей перед ним задачи разом перечеркнуть годы вражды. Он встал и пошел за табаком. В гнетущей тишине услыхал шаркающий звук своих шагов и внезапно со всей ясностью осознал, в каком удручающем положении находится. Но, в отличие от Косты, он не чувствовал ни боли, ни возмущения. Только усталость — и ничего больше.

Курос вернулся на свое место и принялся скручивать папиросу. Усилием воли отогнав от себя мрачные мысли, стал рассказывать о приключениях Элени. Коста слушал его не перебивая. Когда учитель закончил, Коста обозвал его просто-напросто кретином.

Курос пропустил оскорбление мимо ушей. В его более чем уязвимом положении самое умное — позволить другому укрепить свои позиции. Выдержав паузу, он отважился наконец сказать:

— Ну, кретин я или нет, а делать что-то надо. Не можем же мы бросить ее в такой ситуации.

— Но вся эта дурацкая история совершенно меня не касается, — немедленно парировал Коста. — Выпутывайся из своих глупостей сам.

В то же самое время Коста старался припомнить, видел ли он хоть раз эту самую горничную Элени, но так ничего и не вспомнил. Коммерция все-таки помогла ему развить память на лица, и, если он не помнил Элени, значит, она либо крепкого здоровья и потому не наведывалась к нему в аптеку, либо была до такой степени невзрачной, что, даже если и наведывалась, он сразу же забывал о ней, как только она уходила. Попадаются же такие люди, совсем уж неприметные, и даже чаще, чем мы думаем, размышлял он.

Воспользовавшись паузой, Курос поставил на стол графин с белым вином и два стакана. Наполнив их, он протянул один своему приятелю — тот, слишком занятый своими мыслями, без особых церемоний взял стакан.

— Она хорошо играет? — спросил Коста, сделав первый глоток.

— На удивление хорошо, — поспешил ответить Курос. — Но ей нужен другой партнер, не я. Меня она слишком хорошо знает. Ее надо выбить из колеи. Ты единственный, кто может помочь ей найти свой собственный стиль игры.

Коста был приятно удивлен — не тем, что к нему обратились со странной просьбой, а тем, что Курос помнил о его таланте шахматиста.

Когда-то они с Куросом действительно сыграли несколько партий. Потом, после их ссоры, Коста долгое время играл заочно, не найдя на острове другого достойного партнера. Ходы сообщал письмом или по телефону. Так он играл с афинянами, критянами и даже с иностранцами. Телефонные разговоры часто ограничивались одним-единственным сообщением о новом расположении фигур на доске. Ему нравилась такая лаконичная форма общения. И все-таки уже много лет назад он бросил играть заочно. Последняя партия так и осталась незаконченной. Однажды его партнер не позвонил ему, чтобы сообщить о сделанном ходе. Быть может, внезапно умер. Коста не знал. Он так и не дал себе труда поинтересоваться судьбой своего заочного противника. По прошествии нескольких недель просто убрал шахматы, сочтя эту заминку знаком того, что время решения головоломок в одиночестве прошло.

— А если у меня не получится? — спросил он.

— Тогда выхода нет, — смиренно ответил Курос.

— Когда играть?

— В субботу днем, — ответил учитель, затягиваясь самокруткой, которую он держал между желтых пальцев.

Коста в конце концов согласился. И правда, ему было любопытно взглянуть на эту горничную, ради которой Курос отказался от своих внутренних убеждений. Учитель был упрям как осел и не нарушил бы молчание первым, не будь у него на то очень веских причин. Коста прекрасно знал своего друга. В молодости тот отличался изысканной учтивостью, граничащей с надменностью. Он был самодостаточен и ни в ком по-настоящему не нуждался. Коста не считал, что возраст способен радикально изменить человека. Тогда почему Курос отступил от своих же собственных правил? Загадка. Как мог он, флегматик, испортивший себе жизнь безразличием к ней, подлинным или показным, не имеет значения, безразличием даже к собственной боли, — как мог он озаботиться судьбой какой-то там уборщицы? Уходя от Куроса, Коста испытывал скорее глубочайшее изумление, чем раздражение.

Когда его друг ушел, Курос вздохнул с облегчением. Он отправился на кухню и даже заглянул в поваренную книгу, намереваясь приготовить себе что-нибудь вкусненькое. Он это вполне заслужил. Первое сражение выиграно. Мысль о том, что он еще способен побеждать, обрадовала его. От недомогания последних дней не осталось и следа.

Вопреки ожиданию, встреча с Костой пошла ему на пользу. Давние ссоры отошли теперь на задний план. В его возрасте терять ему уже нечего, а заботиться о репутации — смешно. Коста, конечно, будет на него дуться до конца своих дней. Ну и пусть, не это сейчас важно. К тому же, положа руку на сердце, Коста имеет на это право. Просто точки зрения у них диаметрально противоположные. И гордость тут совершенно ни при чем, как вообразил себе Коста. Тогда, давно, он отказался присоединиться к нему в силу обстоятельств, по той простой причине, что тот, кто отказывается, всегда сильней того, кто уступает. Причины его отказа были понятны, хотя и неприемлемы для аптекаря.

Живя в мире мыслей — а это было для него главным, — он был вынужден проявлять сдержанность в отношениях с людьми. Этот мир, населенный писателями и философами, мир его мечты, ему надо было оберегать прежде всего. Сыну крестьянина, отказавшемуся пойти по стопам предков, выскочке в среде интеллектуалов не оставалось иного выхода, кроме как пойти учительствовать.

Так он начал работать в тридцатые годы, когда население острова составляло всего несколько тысяч человек. И в тридцатые, и позже островитяне совершенно по-разному смотрели на поведение туристов, приезжающих на остров, и школьного учителя, призванного обучать их детей. Курос предпочитал слыть одиноким чудаком, нежели подвергаться нападкам за свои взгляды. Он пускал пыль в глаза, окутал себя ореолом тайны. В конце концов, это было даже интересно.

Коста не понимал его отношения к жизни. В минуты раздражения он называл поведение своего друга “бесхребетностью”, а самого Куроса “неврастеничным воробьем”. Сказано было образно, хоть и обидно, а по сути все-таки слишком. Коста хотел быть на виду у всех, в гуще событий. Революционером, короче говоря. Может, хотел быть более современным, чем его друг. Курос улыбнулся, вспомнив Косту пятидесятых годов — краснобая и провокатора с неуемным характером, не допускающего и тени сомнения в своей правоте. Коста разочаровался в друге и искренне об этом сожалел. “Что ж, всех очаровывать невозможно”, — спокойно подумал Курос, выкладывая на сковородку с кипящим оливковым маслом три отбивные из молодой баранины, щедро приправленные чесноком. Из глубины стенного шкафа он достал бутылку бордо 1965 года, которую хранил для особых случаев, торжественно откупорил ее. Наливая вино в графин, он любовался его ярко-красным цветом, прозрачностью и с наслаждением вдыхал густой землистый запах. Когда на душе праздник, его надо отметить. Давняя история не испортит ему сегодняшнего торжества.

Уже вечером позвонила Элени — справиться о его здоровье. Ей показалось, что учитель еле ворочал языком, но она объяснила это недомоганием. Курос, чтобы успокоить Элени, пробормотал какие-то банальности, а потом попросил ее в следующую субботу приехать к нему в назначенный час сыграть партию. Элени пообещала.

 

Если не считать усердных занятий с Куросом, Элени по большей части оставалась один на один со всеми этими мэтрами, которые разыгрывали шахматные партии у нее в голове. Чтобы эти господа не очень ей досаждали, она завела привычку совершать долгие прогулки. Великие шахматные мастера, как она заметила, не очень-то любили проводить время на природе. Им нужна была тихая кабинетная обстановка, где они могли бы развернуть свои шахматные войска и где вмешательство стихии не нарушало бы хода их воображаемого сражения. Ветер и солнце, дождь и холод были серьезными помехами — войска обращались в беспорядочное бегство. И лишь дракону из “сицилианской защиты” было все нипочем. Такова уж природа этого неукротимого зверя. Наверное, только всемирный потоп мог бы заставить его исчезнуть без следа.

В редкие часы передышки Элени предпочитала бродить по отдаленным местам Хоры. Она знала их с детства, но в последние годы ей не случалось там бывать. Она убедилась, что на острове произошли перемены. Повсюду выросли новые, беленные известью дома, а вдоль прибрежных дорог, точно вехи, стояли кафе и закусочные. Приморские деревушки, некогда расположенные на большом расстоянии друг от друга, теперь слились в длинную пеструю ленту курортных поселков.

Магазинчики, с виду почти все одинаковые, расхваливали свой особенный товар как только могли. Во времена ее молодости такого обилия рекламы не было. А продавалось почти все то же самое: купальники, кремы для загара и от загара, почтовые открытки, путеводители для туристов и всевозможные безделушки с изображением врат Аполлона. Добавились разве что большие надувные животные со странными головами. Привязанные, они болтались на ветру, готовые в любой момент сорваться и улететь в свой искусственный рай, откуда, по всей видимости, и были родом. Элени внимательно рассмотрела их вблизи, но дракона среди них не нашла. Производители не хотели иметь с ним дело: слишком мощный зверь, чтобы вот так запросто превратиться в надувную игрушку.

Теперь, в начале апреля, когда коренные жители острова держались подальше от холодных вод Эгейского моря, первые светящиеся зеленые крокодилы, ядовито-голубые дельфины и карамельно-розовые лебеди выбрались из теплых магазинов и, замерзшие, отпугивали своим сверхъестественным видом настоящих, из плоти и крови, коз и ослов, гоня их прочь от берега.

Возвращаясь с прогулки, Элени снова принималась за работу. Вначале она делала все дела по дому, которыми никогда не пренебрегала, чувствуя, что только порядок в домашнем хозяйстве еще как-то сдерживает растущий гнев ее мужа.

Затем она принималась дальше изучать возможные построения фигур в середине партии. Она уже хорошо знала различные способы блокады, позволяющей ограничить мобильность важной фигуры противника или вовсе запереть ее. Она сосредоточила внимание на седьмой и восьмой вертикалях, дающих возможность атаковать противника с фланга, если защищающие короля пешки оставались на исходных позициях. Она уже могла воспроизводить приведенные в пособии примеры, однако все чаще спрашивала себя, что будет делать, если противник поведет себя неожиданным образом. Курос как в воду глядел, да она и сама это знала: она утратила свою прежнюю спонтанность.

Наступил субботний день. Элени подумала о том, что надо бы привезти Куросу каких-нибудь фруктов. Когда она вошла к нему с хозяйственной сумкой в руке, Коста, с любопытством ожидавший свою партнершу, расхохотался. И вот об этой маленькой, похожей на крестьянку женщине с волосами неопределенного цвета так печется учитель Курос! Коста глазам своим не верил. Курос укоризненно посмотрел на него, взглядом прося унять свою веселость, и представил их друг другу. Встреченная громким смехом, Элени тотчас смутилась и оробела — иными словами, пришла в то состояние, в котором ей привычней всего было наблюдать за происходящим.

Она и не подозревала, что на этот раз Курос будет не один. Она протянула Куросу пакет с яблоками и вежливо улыбнулась Косте. Потом села на краешек стула — в точности так, как несколько месяцев тому назад.

Курос торопливо объяснил ей ситуацию, выложил на стол шахматы и расставил фигуры. Коста, воспринимающий все происходящее как забаву, проявил галантность, сразу же предоставив Элени играть белыми. Та в нерешительности посмотрела на обоих мужчин — сначала на одного, потом на другого. Затем, понимая, что деваться ей некуда, она выпрямилась на стуле и, подумав несколько секунд, сделала первый ход. Коста ответил машинально, не думая, словно хотел, играя быстро, развеять неизбежную скуку. Элени продолжала невозмутимо разыгрывать “вариант дракона” и через несколько ходов поставила Косту в затруднительное положение. Тот нахмурил брови и принялся играть всерьез. Закурил первую сигарету. Стал обдумывать каждый ход.

Элени не хотела становиться посмешищем. Она злилась на Куроса за то, что он устроил ей эту западню, и злость придавала ей сил.

Курос, уже хорошо изучивший свою подопечную, улыбнулся, глядя, как она склонила голову и пристально смотрит на доску. На протяжении всей партии он не проронил ни слова. Просто наблюдал, как яростно и бесшумно шагают по доске фигуры на своих войлочных подошвах. Коста довольно быстро оправился от удивления, но так и не смог добиться преимущества. Его игра оставалась оборонительной и какой-то приземленной. Спустя полтора часа Элени загнала его в угол. И хотя она не поставила ему мат, ничего серьезного он уже сделать не мог. Партию на том согласились закончить.

Курос налил соперникам немного вина, и Коста сквозь зубы поздравил Элени. Назначили дату встречи-реванша. Курос пребывал в очень радостном настроении. Он достиг своей цели. Однако его довольная физиономия лишь разжигала гнев Косты. Элени успокоилась. Чокаясь с обоими мужчинами, она улыбнулась. Коста под предлогом, что ему предстоит долгий путь на автобусе в Аполлонас, довольно быстро попрощался. Курос проводил его и от души поблагодарил, однако ему так и не удалось поднять своему спасителю настроение.

Возвращаясь в тот день домой, Элени напевала себе под нос какой-то веселенький мотивчик. Она умеет играть в шахматы. Она поставила господина аптекаря в трудное положение. В следующий раз надо будет его победить. Весь вечер она земли под собой не чуяла от ощущения успеха.

Видя жену такой веселой, Панис совсем растерялся. С некоторых пор он стал все чаще задумываться, куда это Элени уезжала каждую среду и субботу. Но выглядела она при этом озабоченно, и Панис не особенно интересовался этими отлучками. Однако в тот день жена, готовя ужин, напевала мелодию популярной песенки. Этого было достаточно, чтобы Панис пришел в ярость. Он не стал дожидаться ужина, выскочил из дома, хлопнув дверью, и помчался прямиком к Армянину.

Момент оказался самым неподходящим. В ресторане было полным-полно народу, и Армянин бегал от одного столика к другому. Он велел подать Панису шашлык из ягненка и графин белого вина и время от времени ободряюще ему улыбался. Когда посетители схлынули, он подсел к другу за стол. Панис сидел как в воду опущенный, так что ему даже стало его жалко.

— Так больше продолжаться не может, — заявил Панис. — Я развожусь.

— Может, ты слишком торопишься, — осторожно ответил ресторатор. — Повремени еще немного. Ну не станешь же ты разводиться из-за шахмат.

— Я развожусь из-за того, что я так хочу, — проворчал Панис, однако голос его звучал неуверенно.

Армянин принес бутылку анисовой водки. Налил полный стакан Панису и совсем немного себе. Пригубил так, будто этот напиток, который он употреблял ежедневно уже в течение шестидесяти лет, мог вдруг подействовать на него неожиданным образом, подсказав свежую мысль.

— А что она делает-то? — попросту поинтересовался он, поняв, что никаких свежих мыслей ждать не стоит.

— Веселится, — мрачно ответил Панис, пристально глядя на стакан с водкой.

— Как это? — имел неосторожность спросить бедняга Армянин.

В его представлении Элени была женщиной упрямой, но не способной вести себя вызывающе. Услышав его глуповатый вопрос, Панис вскипел и раздраженно воскликнул:

— Ну как люди веселятся? Так и она!

И он разразился громким и каким-то неестественным смехом, хлопая себя по ляжкам. Посетители ресторана стали оборачиваться. Армянин немного смутился. В качестве извинения он изобразил на лице дежурную улыбку и почесал голову. Встревоженные певчие птички защебетали еще громче. Публика наконец отвлеклась от Паниса, и он вернулся в состояние оцепенения.

— Она довольно часто уходит из дому, — сказал он после долгого молчания.

— Это надо выяснить, — отрезал Армянин. — Мы за ней проследим.

Панис поднял голову и внимательно посмотрел на своего друга, который оказался гораздо более сообразительным, чем он думал. Панис просиял, почувствовав облегчение и вместе с тем воодушевление. Минуту спустя его опять начали грызть сомнения, и он сказал:

— Это унизительно — следить за собственной женой. Что обо мне подумают?

— Да ничего не подумают, — успокоил его Армянин. — Никто и знать-то не будет.

Панис не избавился от сомнений, однако в душе признал, что метод, предложенный его другом, пожалуй, единственный, который может подтолкнуть его к принятию какого-либо решения. Он поднял стакан, желая чокнуться с другом.

— А как твое настоящее имя?

— Саак, — ответил Армянин, удивленный этим вопросом: никто, кроме его жены двадцать лет назад, никогда не спрашивал его имени.

— Ну, будем здоровы, Саак! — сказал Панис и разом осушил свой стакан.

— Будем, Панис! — ответил Армянин и сделал то же самое.

Приятели пили до поздней ночи и, прощаясь, договорились встретиться в ближайшую среду — в день, когда Элени обычно куда-то исчезала.

Весь следующий день Панис ходил с заговорщическим видом. Если не считать легкой головной боли, донимавшей его с самого утра, он чувствовал себя гораздо лучше. Новое шпионское дело привнесло в его жизнь радость, которой он не ощущал уже давно, с момента первой ссоры с Элени. Он не без удивления поймал себя на том, что тоже напевает популярный мотивчик, копаясь в двигателе старого автомобиля, который уже не единожды разбирал и собирал и потому знал каждую деталь как свои пять пальцев. В полдень, обтерев выпачканные смазкой руки, он, сияя улыбкой, вернулся домой. С аппетитом съел приготовленное Элени стифадо и с прежним энтузиазмом вернулся на работу.

Внезапная перемена в поведении мужа показалась Элени в высшей степени подозрительной. Моя посуду, она размышляла о том, что такого могло произойти прошлой ночью, когда Панис вернулся домой только в пять утра. Ее разбудил шум открывающейся двери. Наверное, случилось что-то важное, если к мужу вернулось хорошее настроение. На мгновение она почувствовала укол ревности. Разумеется, она не впервые испытывала такого рода чувство, и часто у нее были на то основания. Но на этот раз она сама во всем виновата. Зашла слишком далеко. Панис бросит ее и уйдет к другой женщине. Она останется одна с двумя детьми и с шахматами. И до конца своих дней будет одеваться в черное. Нет, она королева идиоток! Эта мысль немного ее повеселила: хоть, может, и идиотка, но все-таки королева, подумала она и призналась себе, что давать задний ход в любом случае слишком поздно. Она решила, что обязательно сходит в церковь — в последнее время она совсем перестала там бывать.

В среду, прежде чем ехать к Куросу, Элени сделала небольшой крюк, отправившись в церковь. Она вошла в божественную обитель с тем же чувством восторга, которое испытывала в детстве. Тонущее в полумраке помещение церкви, освещаемое только свечами, пьянящий запах ладана, позолоченные фрески и иконы, на фоне которых священники бесшумно ступали по каменным плитам пола, — это всегда производило на нее сильное впечатление. По телу Элени пробежала легкая дрожь, вызванная как разницей температур снаружи и внутри церкви, так и чувством глубокого почтения, которое внушало ей это священное место. Она медленно вошла в центральный неф, отдаваясь возвышенному чувству. Она не хотела говорить со священником: ей казалось неуместным беспокоить святого человека из-за истории с шахматами и семейной размолвки. Церковь сама по себе была ответом на вопрос, с которым она пришла. “К Всевышнему не обращаются по поводу игры. Вспомни о детях, женщинах и мужчинах, которые умирают с голоду или гибнут на войне”, — укоряла себя Элени, ища, где преклонить колени. Она опустилась на скамью и принялась молиться о главном: о спасении души — своей и своих близких — и о мире.

Потом она купила пять свечей и зажгла их, прося Всемогущего Господа, чтобы Он исполнил ее просьбу.

Ее приход в церковь весьма озадачил Паниса и Саака, прятавшихся за колонной неподалеку от входа. Как и было условлено в памятный вечер их совместной попойки, они следили за ней на протяжении всего пути, держась на некотором расстоянии.

— Вот видишь, — прошептал Армянин. — Ты полностью ошибаешься на ее счет. Она ударилась в религию, и это в высшей степени мудро с ее стороны.

Панис знал, что его жена верит в Бога, однако скептически отнесся к мнению Саака, будто она ударилась в религию. Вера и религиозное рвение все-таки не одно и то же, и он не думал, что Элени может вдруг стать ревностной прихожанкой. Потеряла рассудок — это вполне возможно, сделалась набожной — это вряд ли.

Элени вышла из церкви просветленная и радостная от сознания того, что она исполнила свой долг православной христианки. Она пообещала себе, что отныне будет присутствовать на службе часто, как в первые годы замужества. Когда она пришла на остановку автобуса, идущего в Халки, ее восторженность уже пошла на убыль. Пока она ждала тряский автобус, который должен был отвезти ее на ответную встречу с аптекарем Костой, ее семейные заботы и мысли о шахматах — они-то, собственно, и привели ее в святое место — стали мучить ее, как и раньше. Она села на скамейку и принялась разглядывать свои слегка припухшие ноги в белых рабочих босоножках. Может, ей поговорить с Панисом, пока не поздно? Она не заметила двух мужчин, что прятались в тени газетного киоска, курили и следили за ней.

Подошел автобус. Покупая билет, Элени обменялась парой слов с водителем. Села в хвосте и, когда машина тронулась, стала разглядывать красивый пейзаж за окном. В это время года Наксос выглядел лучше всего. Солнце еще не выжгло землю, уже буйствовала молодая растительность, отчего все вокруг было зеленым и желтым, кое-где с вкраплениями фиолетового. Элени особенно нравились ослики, вечно бредущие по равнинам и горным тропам. Мерная поступь этих порой упрямых животных вызывала у нее прилив нежности. На острове у них тяжелая жизнь. Эти тощие носильщики тяжеленных грузов редко стоят без дела, привязанные на веревке у дороги, под палящим солнцем. Не надеясь на перемену своей участи, они недоверчиво поглядывают на прохожих, жуя пожухлую траву. Они лишены грациозности лошадей, и крестьяне не могут ценить этих неуклюжих обитателей сельской местности ни за красоту, ни за то, что они охраняют их дома по ночам. Ослы интересны человеку, только пока работают, это живые транспортные средства, и их покорность, смешанная с изрядной долей упрямства, трогала Элени. Она всегда обращалась с ослами уважительно, когда еще девочкой ездила на них по полям и виноградникам. Для вечно спешащих туристов, привыкших к бешеным скоростям, все ослы друг на друга похожи, Элени же всегда подмечала мелкие детали, отличавшие одно животное от другого.

“Ослы — это пешки на нашем острове”, — подумала Элени. Никакая современная машина не способна их заменить. Они идут шаг за шагом, медленно, терпеливо, ради того только, чтобы сослужить службу и вволю поесть зерна в урожайный год. “В Париже осла, наверное, не встретишь”, — подумала Элени и вдруг улыбнулась, представив себе осла, бредущего по Елисейским Полям. По телевизору она видела слонов в Бомбее, они смело прокладывали себе дорогу среди других средств передвижения, а вот осел, бредущий по французской столице, — эта картина показалась ей совершенно нелепой. Размышления об ослах немного успокоили ее. “Панис меня не бросит. Мы выросли в одном мире, переживали одни и те же трудности, одни и те же беды. Панис не найдет понимания у другой женщины”.

А в эту самую минуту тот, о ком размышляла Элени, ехал за автобусом в автомобиле и рассуждал совершенно иначе. Всю дорогу он ругал жизнь, женщин вообще и свою жену, особенно коварную. Саак молча курил, рассеянно слушая, как Панис исходит желчью, и время от времени задаваясь вопросом, такая уж ли это была хорошая идея — начать слежку за Элени.

— Церковь, как же! — воскликнул Панис. — Не надо держать меня за дурака. Вот увидишь! — непонятно кому пригрозил он.

Элени вышла в Халки и кратчайшей дорогой направилась к дому учителя.

В этот раз она пришла первой. Села за стол в гостиной и в ожидании противника-аптекаря разговаривала с Куросом. Учитель, по-прежнему бледный и еще более исхудавший, тем не менее был в прекрасном настроении. Он задал Элени несколько вопросов, касающихся “испанской партии”, на которые Элени дала обстоятельные ответы.

Курос в который уже раз заговорил о важности пешек:

— По большей части именно пешка начинает партию и нередко играет ключевую роль на завершающем этапе игры. Пешка вроде бы малозначительная фигура. В дебюте кажется, что она скорее мешает, и мы торопимся пожертвовать ею, однако именно пешка преградит путь спасающемуся бегством королю. Этот простой солдат может привести тебя к победе. Если ты будешь относиться к нему легкомысленно, ты, пожалуй, сможешь создать патовую ситуацию, но чтобы добиться настоящей победы, необходимо многое предвидеть, причем с первых же ходов. Пешка — единственная фигура, которая может превратиться в ферзя, если ты будешь настойчиво продвигать ее вперед. Ее звездный час наступит, когда главные фигуры покинут поле боя.

Элени чуть рассеянно слушала наставления учителя: мысли ее уже были заняты предстоящей партией.

Панис и Саак стояли возле окна у боковой стены дома, откуда им было хорошо видно все, что происходило в гостиной. Не слыша разговора, они никак не могли взять в толк, что происходит между Элени и стариком, как вдруг увидели, что к дому приближается некто третий. Они кинулись в соседний кустарник, не подозревая, что он колючий, и оцарапали себе руки по локоть. Это вынужденное бегство обострило ситуацию: Панис превратился в разъяренного быка. Саак проявлял выдержку, но в который уже раз проклял ту минуту, когда ему пришла в голову мысль о слежке.

Когда они вернулись на свою наблюдательную позицию, Панис уже не мог стоять спокойно. Стараясь различить скрытые полумраком фигуры, он приник к стеклу и нетерпеливо переминался с ноги на ногу, точно собирался попасть в комнату сквозь закрытое окно.

Элени и Коста уже склонились над шахматной доской, возле каждого стоял стакан воды. Коста обдумывал свой дебют. Курос расположился неподалеку и тоже внимательно смотрел на доску.

Саак явно испытывал облегчение. Он ожидал гораздо худшего, чем невинная игра в шахматы со стариками. Он чуть было не расхохотался, но вовремя сдержал себя, увидев, что его приятель пребывает не в столь благодушном настроении. Панис внимательно наблюдал за происходящим в гостиной, думая только о том, как положить конец этой провокации, этому предательству, что совершалось на его же собственной, ему подаренной шахматной доске. Ему хотелось немедленно вмешаться, выразить свое возмущение, взять ситуацию в свои руки. Но что-то его удерживало. Быть может, царящая в гостиной мертвая тишина и уважение, с которым он относился к пожилому хозяину дома, имевшему репутацию мудреца. Сам не зная почему, он молча ждал.

Саак попытался отвлечь его от наблюдения:

— Знаешь, это может длиться часами. Мы тут уже ничего интересного не увидим. Поедем обратно?

Панис отмахнулся в ответ, продолжая следить за малейшим движением в гостиной.

Коста передвинул первую пешку. Элени несколько секунд обдумывала ход аптекаря. По одному перемещению пешки невозможно понять намерения противника, однако Элени выбрала закрытую игру. Сделала зеркальный ход. Сама не заметила, как внутренне успокоилась: партия началась.

Саак отошел от окна. Сделал несколько шагов по саду, наблюдая за улочкой. Ему очень не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел, как он шпионит за учителем. Репутация — это главное в ресторанном деле, и он не может позволить себе никаких сомнительных выходок. Но его опасения, похоже, были напрасны: в это время дня улочка была пустынна. Только полосатый кот да две большие ящерицы грелись на солнышке, чувствуя себя полновластными хозяевами места. Привычно трещали цикады. Армянин то и дело с тревогой поглядывал на Паниса, которого по-прежнему интересовало только то, что происходило по ту сторону оконного стекла. К счастью для Саака, его друг теперь вел себя гораздо спокойнее. Судя по всему, Панис упустил момент, когда он еще мог как-то вмешаться. Посреди игры его появление будет выглядеть совсем уж неуместно.

Саак украдкой взглянул на часы. Они с Панисом торчали здесь уже битый час. Он не рассчитывал так надолго оставлять трактир, но и бросить теперь Паниса одного было бы крайне опрометчиво.

Если бы Элени подняла голову и посмотрела в окно, она увидела бы приникшее к стеклу лицо своего мужа. Но даже когда она отрывала взгляд от шахматной доски, она ничего вокруг себя не видела. Шестьдесят четыре клетки заменили ей окружающий мир.

В этот раз аптекарь играл лучше, чем в прошлый. Несколько дней перед партией-реваншем он потратил на то, чтобы извлечь уроки из своего проигрыша. Аптекарь был человеком гордым, обладал безупречной логикой и мог просчитывать несколько ходов вперед. Курос выбрал его не зря. Элени и аптекарь — оба проявляли осторожность. Элени, не любившая слишком быстро жертвовать фигуры, имела кое-какое материальное преимущество, однако у Косты фигуры стояли на особенно выгодных позициях, и от этого напряжение Элени только усиливалось. Она не могла позволить себе ни малейшей ошибки.

— Мне надо позвонить, — смиренно сказал Саак.

Панис, не отрываясь от окна, согласно кивнул. Отходя подальше от дома, чтобы его не было слышно, Саак размышлял о том, что это его друг там разглядывает с таким интересом, и не находил ответа. По его мнению, там ничего интересного не происходило, даже шахматная доска и та была видна не целиком. Вздохнув, он набрал номер трактира. До его ушей донеслась заунывная мелодия бузуки, прежде чем он услышал голос жены. Саак в самых общих чертах объяснил ей ситуацию и предупредил, что, по всей вероятности, ей придется готовить ужин без него. Вопреки ожиданию, новость была воспринята спокойно.

— Она выигрывает? — только и спросила жена.

Вопрос застиг Саака врасплох. Он не интересовался ходом игры, для него это не имело никакого значения.

— Понятия не имею, — признался Саак и вернулся в сад.

— Она выигрывает? — в свою очередь спросил он у Паниса, по-прежнему приникшего к окну.

Панис вдруг впервые с начала партии оторвался от стекла.

— Откуда мне знать? — раздраженно ответил он.

Саак, сложив руки козырьком, попытался разглядеть, что происходит внутри. Поведение действующих лиц не позволяло понять, на чьей стороне перевес. Курос, на несколько минут покидавший гостиную, вернулся с чашками кофе. Поставил их на стол, бегло взглянул на доску, потом уселся в кресло поодаль, положив локти на подлокотники и сцепив пальцы, да так и остался сидеть в этой отрешенной величественной позе.

Паниса в конце концов смутила обстановка напряженного молчания, царящего в гостиной старого учителя, и он согласился ехать домой, не дожидаясь окончания партии.

 

Элени была погружена в свои мысли. Игра закончилась патом, однако преимущество было явно на стороне аптекаря. Окончание партии тот встретил едва заметной довольной улыбкой, и все же ему было досадно, что не удалось одержать полную победу над горничной. Курос никаких особенных эмоций не выказал, просто поздравил обоих и довольно быстро выпроводил гостей.

Нельзя сказать, чтобы он испытывал недовольство. Исход партии был не так уж и важен. Элени играла достойно и не позволила Косте сломить ее ожесточенной атакой. Теперь она готова к встрече с другими противниками, она уже не так цепляется за теорию, однако в нужный момент способна выбрать подходящую стратегию. Курос наконец избавился от чувства вины. Несколько дней он не строил никаких планов. Просто наслаждался приятным ощущением легкости.

Элени вернулась к унылой семейной жизни. Панис ничего не говорил ей по поводу шахмат, но и не изменил своего отношения к ним. Он демонстративно продолжал спать в отдельной комнате и холодно обращался с женой. Коридоры гостиницы “Дионис” и веселое щебетание хозяйки были для Элени единственной отдушиной.

Когда короткая передышка, которую учитель сам себе устроил, закончилась, Курос отправился на почту, взял там телефонный справочник Афин и принялся узнавать о любительских турнирах, в которых Элени могла бы участвовать. Просидев два дня на телефоне, он наконец нашел то, что искал, — подходящий шахматный клуб. Его руководитель предусмотрительно уведомил учителя, что в мероприятиях клуба не могут принимать участие лица посторонние, а все желающие вступить в клуб должны лично явиться для беседы. При этом чтобы получить возможность подать заявку на участие в турнире, надо в течение нескольких месяцев быть членом клуба. Куросу пришлось проявить все свое умение разговаривать с людьми, всю силу убеждения, чтобы устранить эти препятствия. Он на ходу выдумал трогательную историю, с воодушевлением описал исключительный талант своей ученицы и наконец договорился о безотлагательном вступлении Элени в клуб. Ближайший турнир должен был состояться через три недели. Элени должна была приехать в Афины и лично явиться в клуб, расположенный в квартале Колонаки. Когда Курос, горячо поблагодарив руководителя, повесил трубку, у него на лбу блестели капельки пота.

В следующую среду он сообщил важную новость Элени. Та побледнела:

— Но, учитель, я же не готова.

— Глупости, — решительно заявил Курос. — Ты прекрасно справишься, моя дорогая Элени, поверь мне. Сыграешь еще несколько партий с Костой, и все будет хорошо.

Элени не посмела перечить учителю, столько сделавшему для нее, но ответ Куроса ее не убедил. Домой она вернулась до такой степени озабоченная, что не заметила, как у нее подгорел ужин. Но отступать было уже некуда.

В следующую субботу Курос попросил Косту забронировать для Элени место на пароме. Он бы сделал это и сам, но его опять мучил сильный кашель, и он неважно себя чувствовал. Разумеется, Элени он ничего не сказал, но вынужден был признаться в плохом самочувствии Косте. Тот, недовольно ворча по поводу затеи друга, отправился в компанию “Флаинг Долфинз” и забронировал место на пароме, отплывающем в Афины 17 июня рано утром. Горничной проще незаметно исчезнуть именно в это время суток, рассудил он.

С некоторых пор Коста не без интереса участвовал во всей этой комедии и охотно играл отведенную ему роль, хотя ни за что бы в этом не признался. История Элени, которую он в разговорах с Куросом упорно называл уборщицей, забавляла его.

Элени никому не сказала о предстоящем путешествии. Не надо, чтобы ее отъезд наделал шуму прежде, чем паром отчалит от берега. Нужно все хранить в тайне. Единственным исключением стал ее визит к парикмахеру: она покрасила волосы и подстриглась. Не может же она отправиться в столицу, не приведя себя в порядок. Совсем осмелев, она попросила мастера подрезать ей волосы короче, чем обычно. Парикмахер удивился, но желание одобрил, и результат Элени понравился.

Панис заметил перемену, но ничего не сказал. Про себя подумал, что после парикмахерской жена стала выглядеть моложе, и это вызвало у него раздражение. Мог ли он предполагать, что стрижка была лишь первой ласточкой грядущих больших перемен?

Накануне отъезда Элени собрала вещи и принялась писать записку мужу, тщательно подбирая каждое слово. Порвав не один лист бумаги, она в конце концов ограничилась несколькими короткими фразами.

Наступил знаменательный день, Элени встала до рассвета и потихоньку вышла из дому. Ее записка лежала на видном месте — в кухне на столе. С кожаным чемоданом в руке она быстро спустилась по пустынным еще улочкам и пришла в порт за полчаса до отплытия парома. Села на скамейку поодаль, в надежде избежать любопытных взглядов тех, кому не спится по утрам, и стала смотреть на подъезжающие к пристани большегрузные машины с мрамором и наждаком. Впервые в жизни она отправлялась в такое путешествие. Все ее отлучки с острова можно было сосчитать по пальцам одной руки, к тому же она всегда ехала не одна, а с родителями или Панисом. Лихорадочно открыв сумочку, проверила, не забыла ли чего. Она захватила с собой пособие по шахматной игре — на случай, если понадобится что-нибудь уточнить. В четвертый уже раз пересчитала деньги в кошельке: восьмидесяти тысяч драхм должно хватить на проживание, еду, транспорт и подарки детям. Вот если бы она могла взять с собой Димитру! Она уже начинала ощущать одиночество…

Курос предлагал ей оплатить путешествие, но она гордо отказалась. К чему было работать все эти годы, если она не могла позволить себе эту маленькую роскошь?

Пошарив в сумке, она нащупала гладкую прохладную поверхность вещицы, которую купила себе накануне, — флакончик “О соваж”. Эта покупка серьезно ударила по ее накоплениям, но Элени была уверена, что она принесет ей удачу. Элени усмехнулась, вспомнив, как продавец снисходительно, как знаток новичку, объяснял ей, что вообще-то это туалетная вода для мужчин. Она хотела было отказаться от покупки, но вдруг подумала, что это не имеет значения. Важен сам запах. Он понравился ей сразу, как только она впервые его ощутила. Элени достала из сумки драгоценный флакон и открыла его. Вырвавшийся наружу аромат отогнал прочь привычные для нее портовые запахи, окутав Элени пьянящим невидимым облаком. Она слегка подушилась за ушами и выпрямилась, сидя на скамейке. Закрыла флакон, осторожно убрала в сумку, лежащую у нее на коленях, и осмотрелась.

Близилось время отплытия, пристань заполнялась народом. Элени узнала машину одного из клиентов мужа — фермера, владельца оливковой плантации. Элени отвернулась, чтобы он ее не заметил. Только бы не испортить все в последнюю минуту.

Вдалеке показался паром. Сначала он был крохотным, потом, по мере приближения к порту, стал превращаться в тот самый гигантский “Флаинг Долфин”, которым она часто любовалась, стоя на берегу. На этот раз он приплыл за ней. Сейчас это был ее корабль.

Раздался гудок, судно огромной кормой подошло к причалу и открыло трюмы. Взяв чемодан, Элени поспешила на посадку. Вместе с другими пассажирами встала в образовавшуюся очередь, потом, подойдя к контролю, предъявила билет, контролер надорвал его и пропустил Элени на судно. Поднявшись по маленькой лестнице на вторую палубу, она стала искать свое место в длинных рядах сидений. Стюард вежливо проводил ее. Элени отказалась сдавать чемодан в багажное отделение, пристроив его у себя в ногах. Было немного неудобно, но Элени это не смущало. Стюард не настаивал: он привык к маленьким странностям островитян. Наконец-то устроившись, она глубоко вздохнула. Неужели она в самом деле уезжает? Люди на пристани казались ей совсем маленькими.

Через четверть часа гудок прозвучал во второй раз, заработали двигатели, и паром отошел от причала.

Курос в тот день проснулся рано, посмотрел на часы. Элени уже уехала. Он был рад за нее. Он хотел встать, сварить кофе, но почувствовал страшную слабость в ногах. Начался приступ кашля, и Курос, прежде чем подняться, несколько минут сидел на постели. Появилось неприятное чувство озноба. Несмотря на недомогание, ему хотелось провести этот день как обычно. Озноб — это у детишек, решил он. Последние шестьдесят лет ничего подобного с ним не случалось.

Панис тоже проснулся раньше обычного со смутным ощущением, что что-то не так. Когда он обнаружил на столе в кухне записку, у него вырвался негодующий крик, похожий на пароходный гудок. Прибежали встревоженные дети, но отец уже был в коридоре. Размахивая запиской, он выбежал из дому, ничего не объяснив. Стоя в пижамах у двери, Яннис и Димитра вопросительно смотрели друг на друга. Потом, пройдясь по дому, они обнаружили, что одни. Не зная, что и думать, молча приготовили себе завтрак. За последние месяцы они привыкли к неожиданным поступкам родителей, и ни один, ни другая не хотели первыми высказывать неприятное предположение. Сидя за завтраком, они время от времени улыбались друг другу, точно желая оказать поддержку.

Панис помчался в трактир, в эту раннюю пору еще закрытый. Он знал, что Саак живет в маленькой квартирке над заведением, хотя ни разу не бывал у него дома. Панис постучал в дверь, и через несколько минут ему открыли. Хозяин стоял на пороге всклокоченный, с красными глазами. Ни слова не говоря, он знаком пригласил Паниса войти. В скромно обставленной гостиной Саак показал на единственное удобное кресло, бархатное, потертое, неопределенного желто-красного цвета — недоброжелатель назвал бы его цветом гусиного помета, — и тотчас же вышел. Панис остался один, мучимый злостью и подозрениями. У него в голове не помещалось, что Элени куда-то уехала, и он в который уже раз перечитывал записку:

Дорогой Панис, я поехала в Афины, буду участвовать в шахматном турнире. До скорого.

Элени.

Вернулся Саак, в черных брюках и голубой майке, в руках он нес какую-то еду. За ним появилась жена, неся кофе и чашки. Поздоровавшись с Панисом, она ушла, оставив мужчин одних. Панис протянул записку Армянину, тот внимательно ее прочел и повертел в руках, словно желая убедиться, что больше никакой информации нет.

— Она уехала сегодня утром? — спросил Армянин, наливая кофе Панису.

Тот кивнул. Оба стали молча пить кофе.

— И кто в курсе? — спросил Армянин, все это время обдумывавший ситуацию.

Он отрезал себе большой кусок хлеба, аккуратно положил на него маслины и полил маслом.

— Я, — сдавленным голосом проговорил Панис. — Пока… Ну и ты, разумеется, — добавил он для точности. — Еще Курос, я думаю. Это ведь он все устроил.

— На твоем месте я бы не впутывал сюда учителя, — с полным ртом ответил Саак.

— И все-таки я наведаюсь к нему… Вот лицемер… Просто гад какой-то…

Панису стало немного легче, когда он выплеснул наружу ругательства, уже давно вертевшиеся у него на языке.

— Почему бы не назвать вещи своими именами? — прибавил он, накалывая маслину.

— И правда, — согласился Армянин. — Но только вещи-то не те…

Панис недоуменно посмотрел на него. Он понятия не имел, на что намекал Саак. Тот продолжал спокойно жевать. Панис потерял терпение:

— Да не темни ты!

Саак не заставил себя упрашивать:

— С той нашей поездки в Халки я все думал об этом. Тут, на мой взгляд, есть два выхода. Первый: ты разводишься. Ты хочешь развестись?

Панис пробормотал что-то неразборчивое. Сааку показалось, что он услышал слово “привык”.

— Именно так я и думал, — сказал он.

— А другой выход? — спросил Панис, совсем сбитый с толку.

— Ты соглашаешься. Более того: берешь на себя ответственность!

— Ты не можешь выражаться яснее? — вскипел Панис, исчерпавший весь свой запас терпения.

— Ты испытываешь гордость. Кстати, у тебя есть для этого основания!

В голове Паниса на мгновение прояснело. Саак опять занялся бутербродом.

Кипя от возмущения, Панис хотел сразу отбросить подсказанную Армянином мысль. Однако в душе у него боролись противоречивые чувства, и он переключил внимание на еду, которую прежде не замечал. “Еда — это как сон, она может подсказать правильное решение”, — подумал Панис, делая себе бутерброд.

Хозяйка отеля “Дионис” в третий раз посмотрела на часы, уже сверенные с настенными часами в холле. Кажется, и те и другие шли верно. Было без четверти семь, а Элени еще не появилась. Хозяйка начинала нервничать. Всегда, когда горничной надо было прийти попозже, она предупреждала заранее. На завтрак уже потянулись первые туристы. Теперь Мария не могла оставить свой пост. Она попросила сына позвонить Элени домой и найти ей замену. Рассеянно обслуживая посетителей, она тем не менее демонстрировала хорошее настроение. Не то чтобы она злилась на Элени, просто не знала, что думать. Сын, вернувшись, сообщил, что дома у Элени никто не отвечает и что она, наверное, уже в дороге. Мария благодарно улыбнулась сыну — известие, однако, ее не успокоило. Целый час она наполняла чашки, приносила приборы, говорила о погоде, а сама все это время думала о том, что совершила ошибку: ей надо было поговорить с Элени. Сдержанность — это одно, а невнимание к человеку — совсем другое.

В половине девятого парадная дверь гостиницы отворилась и вошел парнишка лет пятнадцати, она его видела и раньше. Оробев от посторонних взглядов, он застыл на пороге. Мария двинулась ему навстречу. Увидев ее, мальчик приободрился и протянул ей письмо. Мария поспешно его взяла и дала мальчику монетку. Тот поблагодарил и исчез. Мария вскрыла конверт. Старательно выведенные буквы письма наводили на мысль, что писать его автору доводилось крайне редко. Мария быстро пробежала глазами короткое послание:

Мадам, с сожалением сообщаю Вам, что моя жена, Элени Панайотис с Наксоса, не может прийти сегодня на работу, поскольку она поехала в столицу, где будет представлять наш остров на шахматном турнире. Извините за причиненные неудобства. С уважением,

Панис Панайотис.

Панис и Армянин долго думали над тем, как составить письмо, и решили, что к имени Элени надо обязательно прибавить “с Наксоса”, чтобы объяснение выглядело посолиднее. Еще они хотели снабдить слово “остров” определением “прекрасный”, но не стали этого делать, опасаясь, как бы не получилось слащаво. Внутри у хозяйки “Диониса”, уроженки Наксоса, без всякого сомнения, билась патриотическая жилка. И так все поймет.

 

Врата Аполлона скрылись за горизонтом, уступив место голубому простору, где почти слились море и небо. Разделительная линия была так расплывчата, что казалось, будто природе хотелось стереть границы между стихиями. Наксос растаял в голубизне, отливающей всеми цветами радуги.

Первый час поездки Элени провела на своем месте, глядя на пенящуюся за бортом воду и радуясь солнечным бликам, пляшущим на взбудораженной поверхности воды.

Вначале они миновали остров Парос, она его хорошо знала: в Наусе, небольшом рыбацком городке на севере острова, жили ее двоюродные сестры. Когда они с Панисом и детьми приезжали к ним, то всегда ели жареного осьминога в трактире на берегу моря. Хозяин выбирал осьминога из тех, что висели у него во дворе на веревочке: выловленные тем же утром, они вялились на солнце. Элени очень нравился этот незатейливый ритуал.

Парос и Наксос так близко расположены друг к другу, что, находясь на одном острове, можно видеть другой в любую погоду. А чтобы добраться с одного на другой, вовсе не надо было покупать билет на теплоход — кто-нибудь из рыбаков, выходящих в море на своей лодке, мог подвезти.

По мере того как Элени удалялась от родного порта, она все чаще сомневалась в названиях островов, мимо которых проплывала. Разумеется, она узнала Дилос, Миконос и Сирос, но как назывался маленький островок слева по борту, не смогла вспомнить. “Надо будет побывать на каждом, хотя бы раз, — подумала она. — Люди приезжают со всех концов света, чтобы их увидеть, а я не знаю того, что у меня под носом”.

Попросив соседку, с которой она перебросилась парой слов, присмотреть за чемоданом, она решила пройтись по судну. На задней палубе гулял сильный ветер и было холодно. Ослепленная солнечными бликами, Элени оперлась о бортовое ограждение, закрыла глаза и глубоко вздохнула.

Прочитав письмо и представив себе, как тяжело дались Панису эти исполненные достоинства деликатные формулировки, Мария широко улыбнулась.

С чего это он переменился? Наверняка решение стоило ему тяжелых раздумий.

Столь резкая перемена очень заинтриговала Марию. Она знала мужа Элени уже много лет. Будучи людьми из разных миров, они вели себя вежливо по отношению друг к другу, но держались на расстоянии. Как и большинство местных жителей, она ремонтировала у него свои машины — Панис пользовался репутацией лучшего автомеханика на острове. Она неизменно видела его либо в спецодежде с испачканными смазкой руками, либо, по вечерам, в трактире у Армянина, за стаканчиком анисовой водки и дружеской беседой с приятелями. Панис был явно не из тех, кто нарушает традиции. А вот поди ж ты, переменился.

Марии было досадно, что она узнала столь важную новость окольным путем. Если бы Элени ей больше доверяла, она, Мария, могла бы принять более активное участие в событиях. Она ведь совсем не против. Минуту в ее душе боролись радость и уязвленное самолюбие. Потом, уступив своей потребности в гармонии, она отогнала прочь второе чувство. Если уж автомеханик совершил над собой такое усилие, то она уж и подавно способна побороть себя. Она ведь по натуре не злопамятна.

Мария сложила письмо, сунула его в карман фартука и вернулась в ресторанный зал. Теперь она знала, какую услугу может оказать своей горничной. Она стала спокойно обслуживать туристов, нахваливать погоду, подавать кофе и рассказывать о достижениях Элени. Затем она сухо проинформировала почтальона о том, что Элени поехала представлять Наксос на серьезном шахматном турнире. Почтальон не поверил своим ушам. Мария, с самым естественным видом, без лишних эмоций, сделала все, чтобы новость разлетелась по острову. Она рассказывала о шахматном даровании Элени так, будто лично присутствовала на всех партиях. Ей пришлось проявить даже некоторую изворотливость, ведь она ровным счетом ничего не понимала в этой игре, однако тут ее хозяйский опыт пришелся как нельзя кстати. Впрочем, общительность всегда была сильной стороной ее натуры. Отец поручал ей, еще совсем юной девушке, встречать приезжающих, чтобы сразу наладить с ними контакт. Она могла беседовать на любую тему, успокоить самых раздражительных, уговорить подождать самых нетерпеливых. Так что шахматы уж никак не могли поставить ее в затруднительное положение.

Едва последние посетители покинули ресторан, Мария, поручив уборку сыну, сняла фартук, вышла из отеля и, спустившись с холма, направилась в центр города. В первом попавшемся киоске купила газету и пачку сигарет. Села за столик на террасе кафе, у всех на виду, и заказала Нескафе-фраппе. Ожидая, когда появятся первые знакомые, открыла газету и рассеянно пробежала по ней глазами. В умении молниеносно оповестить всех о каком-либо событии Мария нисколько не уступала Катерине. Тут она тоже была профессионалом, хотя обычно не тратила свой талант на распространение слухов. Результат не заставил себя ждать. Еще до полудня вся Хора была в курсе того, что Элени оказала всем им честь, представляя остров на важном европейском турнире по шахматам, который проходил в это время в Афинах.

Ближе к двум часам дня Панис увидел, что к его мастерской стекаются первые любопытные. Все хотели узнать какие-нибудь подробности. Их он и старался придумать. Его рассказ был слишком краток. Такую лаконичность все объясняли застенчивостью человека, не любящего быть объектом всеобщего внимания. Зато поздравления он принимал в высшей степени любезно.

Вечером Курос, весь день еле ноги передвигавший, наконец решился вызвать врача. Тот сразу поставил диагноз: “острая пневмония” — и срочно отправил пациента, несмотря на его категорические возражения, в городскую больницу. Едва его носилки пересекли порог медицинского учреждения, как поднялась страшная суматоха. Кто только не побывал возле кровати больного: лечащие врачи, профессора, студенты, медсестры, сиделки. Одни тихим голосом делали назначения, другие молча их выполняли. Над Куросом склонялось бесконечное множество лиц — встревоженных, безразличных, сочувствующих. Трубки были подключены, лекарства назначены, уход налажен. Дверь в его палату то и дело открывалась и закрывалась. Слышалось мягкое шарканье ног в тапках на резиновой подошве и шорох накрахмаленных тканей. Наконец старика оставили одного.

Курос не спал всю ночь. Он тяжело дышал, в груди, несмотря на лекарства, очень болело. Было и нечто другое, мучившее его едва ли не больше. Он злился, что не смог воспрепятствовать своей отправке в больницу — место, которое он ненавидел сильнее, чем ханжество в обличье утешения. Он не выносил запаха дезинфекции в коридорах, слащавого тона медсестер, мертвенно-зеленого света в палате. Как же он позволил, чтобы его вот так запросто упекли сюда? Ведь он был готов к тому, что может внезапно заболеть. И знал, что сделает в таком случае, — но не сделал. Дрогнул в последнюю минуту. А теперь только и остается, что винить самого себя.

Одно приносило ему облегчение — мысль о том, что Элени сейчас в Афинах. Он будто воочию видел, как она едет по столице, дивясь кишащей толпе и лабиринту улиц, приникнув шахматистка к окошку такси, которое она предусмотрительно взяла еще в Пирее. Вот она направляется в гостиницу, где будет жить, — там, все проверив, с восторгом обнаруживает, что телевизор работает, а в ванную комнату не забыли положить мыло.

Помывшись с дороги и собравшись с духом, она отправляется в клуб, где ей предстоит сыграть свою первую партию на турнире. Поначалу она чувствует себя не в своей тарелке: и когда идет по улицам, прижимаясь к стенам домов, и когда у входа в клуб бормочет свое имя, уже сто раз пожалев, что приехала сюда, — до того момента, пока не садится за стол перед шахматной доской. Она осторожно делает первый ход и оказывается в пространстве, которое сделала своим, — в пространстве шестидесяти четырех клеток, и они на несколько часов заменят ей весь мир.

Курос с удовольствием представлял, как Элени в квартале Колонаки, в самом центре Афин играет в шахматы с совершенно незнакомыми людьми. Его начало клонить в сон. Даже если она проиграет все партии, если отсеется в самом начале соревнований, что весьма вероятно, это не будет иметь никакого значения. Главное — она совершила путешествие.

На следующее утро Панис и Армянин позвонили учителю. Они долго ждали у телефона, но никто не взял трубку. Они надеялись получить кое-какую информацию, чтобы Панису было о чем рассказывать любопытствующим. Немного удивившись тому, что старика нет дома, они решили через некоторое время повторить попытку. Но забыли, занятые каждый своими делами: Панис, делая вид, что работает, сочинял все новые небылицы, а Саак обслуживал многочисленных в это время года клиентов.

На исходе второго дня пребывания Куроса в больнице дверь в его палату внезапно открылась — пришедший даже не счел нужным предварительно постучать. Курос, не ждавший гостей, дремал под воздействием сильного болеутоляющего. Бессвязные сны носили его по волнам сознания, подобно тому как морские пенящиеся волны то прибивают деревяшку к берегу, то уносят подальше от него.

Коста, не обратив никакого внимания на то, что его друг впал в забытье, направился прямиком к стоящему на ночном столике телефону и с силой тряхнул его.

— Это вот что? — грубо начал он. — Два месяца назад, когда ты хотел, чтобы я играл с твоей Элени, ты прекрасно знал, как этой штукой пользоваться!

— Он не подключен, — спокойно ответил Курос: резкий голос друга-аптекаря вывел его из сонного оцепенения.

— Старый дурак, — бросил Коста, усаживаясь на единственный в палате стул. — Ты никогда не переменишься.

Последняя фраза была сказана уже без раздражения и прозвучала как обычная констатация.

— У меня никогда не было желания менять шкуру, как змея, а тем более сейчас, — поспешил ответить учитель в свойственной ему вызывающей манере.

И только слабый и какой-то каркающий голос выдавал то плачевное состояние, в котором находился старик.

— Ну не звать же тебя, чтоб ты слушал мои предсмертные хрипы! Устраивать абсурд вперемешку с пафосом, — проговорил он, почувствовав, что надо разъяснить свою позицию. И сейчас, как всегда, в его словах звучала ироничная нотка и желание называть вещи своими именами.

— Это не тот спектакль, на который рассылают приглашения, — добавил Курос и закашлялся.

— Но, как видишь, я все-таки пришел, — возразил наконец аптекарь, стараясь скрыть волнение и неловким движением стягивая с себя куртку. — А поскольку дух противоречия в тебе очень силен, я считаю, что ты вполне способен выкарабкаться.

Курос в ответ улыбнулся.

— Если б ты позвонил, мне не пришлось бы играть в следователя и будоражить соседей, — немного помолчав, миролюбиво сказал Коста. — Теперь весь город в курсе, что небезызвестный аптекарь Коста сбился с ног, разыскивая своего старого друга Куроса. Не знаю, есть ли тут пафос, но абсурда уж точно навалом, — не преминул добавить Коста на тот случай, если учитель не уловил шутки.

— Так ли это теперь важно?

Риторический вопрос Куроса не требовал ответа — тем не менее аптекарь весело парировал:

— Боюсь, как бы не отнять у тебя часть твоих заслуг и не переключить внимание публики на себя.

Коста нисколько не церемонился и будто бы не замечал, что находится у постели смертельно больного человека.

— А прославила тебя твоя уборщица, что теперь отправилась развлекаться в Афины.

— Лучше бы ты сделал то же самое, вместо того чтобы держать меня за ногу в решающий момент моей жизни, — шутливо ответил Курос.

— Хватит и того, что ты меня опозорил. Я здесь, и останусь здесь, — решительно сказал Коста, вынимая из кармана куртки газету, предусмотрительно купленную для такого случая.

— Мак-Магон, — как бы невзначай сказал Курос.

— Что? — не понял Коста.

— Мак-Магон, герцог Маджентский, кажется, произнес эту знаменитую фразу 8 сентября 1855 года, во время Крымской войны, — серьезным тоном сказал Курос и в следующее мгновение заснул.

Коста остался один, так и не успев рассказать другу все новости дня. Этот старый педантичный дуралей еще учит его истории. Коста был до крайности озадачен.

“Мак-Магон”, — с удивлением повторил он, словно родовое имя герцога Маджентского таило в себе нечто, что могло пролить свет на сложную и загадочную личность учителя.

Этот памятный разговор стал в жизни двух друзей последним. Состояние Куроса стремительно ухудшалось. Несмотря на усилия врачей, его организм не смог победить болезнь. По прошествии двух дней безуспешной борьбы Курос скончался в больничной палате, и обостренное чувство собственного достоинства его друга подверглось суровому испытанию.

Сделав все, что необходимо в таких случаях, Коста вынужден был устраниться из-за понаехавших отовсюду родственников Куроса, у которых только теперь пробудились родственные чувства. В доме покойного учителя, еще не похороненного, запахло ладаном и разного рода домыслами о якобы спрятанных богатствах. И только крики бегающих по всему дому детей останавливали на мгновение церемониальную суету. Косте пришло время ретироваться.

Аптекарь вернулся домой. Когда острое чувство утраты немного притупилось, он вдруг вспомнил об Элени. В сумятице последних дней Коста совсем забыл о ее существовании, а между тем она все еще была в Афинах и нужно было известить ее о смерти Куроса. Он с сожалением отбросил мысль о том, чтобы просто позвонить ей по телефону в гостиницу. Надо быть бревном бесчувственным, чтобы так поступить, а он, хоть и желал им казаться, никогда таким не был.

Хорошо все обдумав, он пришел к выводу, что другого пути нет, как только сесть на ближайший паром и ехать в Афины. Кляня свою судьбу, принялся собирать вещи. Фортуна любит показывать человеку фокусы, вот и его она сделала мрачным вестником в этом деле, доверив ему “уборщицу” как единственное наследство покойного.

 

Плавание показалось Косте коротким — возможно, потому, что он страшился прибытия в Афины. На этот раз город не сулил ему ничего радостного. Надо было еще раз пережить горе вместе с Элени. Он будто воочию видел всю сцену: она рыдает на кровати гостиничного номера, а он судорожно пытается найти бумажные платки. Курос мог бы избавить его от этого.

Когда вдали уже показалась земля, Коста, несмотря на мучивший его страх, вышел на переднюю палубу и встал, облокотившись о бортовое ограждение. Ему хотелось уловить момент, когда бледно-оранжевый туман, окутывающий город в отдельные погожие дни, внезапно рассеется и обнажит серо-зеленые, утыканные белесыми домами холмы пригорода Афин. Когда-то он там бывал, и ему было что вспомнить. В молодости он нередко проводил бурные, оргиастические ночи, до рассвета неистово веселясь и ни на минуту не смыкая глаз. Весь следующий день он чувствовал себя вялым, разбитым — но беззаботным. Он слыл покорителем сердец, а может, и не сердец вовсе… Постепенно ощущения притупились. Он постарел и погрузнел. О нем стали ходить разные забавные истории. А сердцеед незаметно для себя превратился в самоеда.

И все-таки он ни о чем не жалел. Он жил. Он был. Его воспоминания не поблекли, как у многих других людей. Это были словно картины акварелью, попавшие под дождь. Краски растеклись и смешались, изображения стали больше похожи на абстракции, все еще интересные, но уже подпорченные темными бороздками в тех местах, которые особенно пострадали от воды. Исчезли ориентиры, стали неразличимы формы, однако то тут, то там попадалось что-то, бередившее память: какое-нибудь название, рисунок ночной сорочки, бутылка арака, поставленная на импровизированный столик, ночью, неподалеку от площади Омониа…

Судно подошло к причалу. Пирей, встретивший его своей обычной разноголосой кутерьмой, прогнал воспоминания. Коста подозвал такси и дал адрес гостиницы, в которой остановилась Элени. Он знал этот адрес, потому что сам бронировал для нее гостиницу вместе с билетом на “Флаинг Долфин”. Он внимательно отслеживал маршрут, по которому ехал таксист: он терпеть не мог, когда его принимали за идиота, которого можно возить кругами, чтобы взять побольше денег. “Курос бы и не взглянул на дорогу”, — вдруг подумал он. Но боль, которая всегда немного отстает от мысли, не успела его настигнуть: таксист заговорил о погоде, о количестве туристов и новых достижениях в области столичной архитектуры. Потом поинтересовался, с какого он острова, и пожаловался, что слишком редко бывает на своем родном Санторини.

Косту не раздражала словоохотливость таксиста. Тот довез его до гостиницы, и машина мгновенно исчезла, растворившись в потоке афинского транспорта, прокладывающего себе дорогу с помощью клаксонов. Коста вздохнул и вошел в прохладный гостиничный холл.

Портье сказал ему, что Элени ушла. Он так и думал. Коста без труда договорился, чтобы ему разрешили подождать Элени в ее номере. Он сказал, что не раз останавливался в этой гостинице, а чтобы вернее напомнить о себе, сунул в руку молодого человека щедрые чаевые.

Коста был рад тому, что у него появилось дополнительное время, чтобы подготовиться к встрече с Элени.

Окна комнаты выходили в маленький, темный, но чистый дворик. Увидев аккуратно разложенные вещи Элени, Коста растрогался: на письменном столе лежали пособие по шахматной игре, карта Афин и электронные шахматы с расставленными в исходной позиции фигурами. А еще фотография детей: они были в летней одежде, оба улыбались; на заднем плане, вдалеке, виднелись ворота храма Аполлона. Если бы не эти вещи на столе, можно было бы подумать, что в номере никто не живет.

Коста взял фото, какое-то время смотрел на него, потом положил на место. Безликость комнаты смущала его. Он остро чувствовал, что совершил бестактность, вторгшись сюда. Немного волнуясь, он поискал глазами место, куда он мог бы сесть и подождать Элени, и в конце концов устроился на единственном и не очень удобном стуле рядом с письменным столом. В какой-то момент ему захотелось растянуться на кровати, но он сдержал себя.

Тишина комнаты была тем явственней, что со стороны дворика доносились разнообразные звуки. Кричали дети, возвращавшиеся из школы, шумели двигатели машин, где-то вдалеке завыла сирена. Совсем рядом громко спорили соседи. Коста слышал раздраженные голоса мужчины и женщины, они ссорились из-за денег. Голоса звучали все пронзительней.

Дверь хлопнула, и голоса разом стихли.

На мгновение воцарился обманчивый мир, затем раздались приглушенные рыдания. Это было уже слишком для его натянутых нервов. Он встал и принялся ходить взад и вперед на узком пространстве между столом и кроватью, досадуя, что не взял с собой что-нибудь почитать. У него было ощущение, будто с каждым шагом он все больше увязает в густой трясине одиночества, так что ему даже стало трудно дышать.

Он достал из внутреннего кармана куртки пачку сигарет и закурил. Глубоко вдыхая сигаретный дым, он немного успокоился.

Так он провел целый час, шагая по комнате и выкуривая сигарету за сигаретой. Когда курил последнюю, вдруг вспомнил Куроса, как тот хрипло дышал, лежа на больничной койке, и с отвращением загасил окурок. Элени все не приходила.

— Да где же она пропадает? — вслух спросил он.

Он не знал, где проходит шахматный турнир. Вдруг ему пришла в голову мысль, и он немедленно за нее ухватился, словно это был лучик света, способный вывести его из тягостной ситуации, в которую он сам себя загнал. Достаточно подать один лишь знак. Если она действительно такая сообразительная, как говорил Курос, она все поймет. Ну а нет, тем хуже для нее. Коста решительно встал, взял вещи и быстро покинул номер. Теперь, когда он решил не встречаться с Элени, он очень торопился.

Он вернул ключ от номера портье — тот с любопытством посмотрел на него, — пробормотал какое-то объяснение и направился к выходу. Оказавшись на улице, глубоко вздохнул и пошел в сторону Акрополя, радуясь, что выбрался из тесного гостиничного номера. Но полное облегчение он почувствовал позже, когда в трактире в старом районе Плака выпил три стакана вина.

“Все просто, — заключил он, радостно глядя на идущих по улице молодых людей. — Я отказываюсь от наследства”.

Элени вернулась в гостиницу через два часа после ухода Косты. В то утро она выбыла из соревнований на третьем туре, проиграв чемпиону района Кукаки, веселому господину с маленькой бородкой. Результат, которого добилась Элени, был вполне достойным. Он был даже лучше, чем она могла ожидать, войдя в первый день соревнований в большой, освещенный роскошными хрустальными люстрами зал, где четыре стола со стоящими на них шахматами ждали участников турнира.

Когда было официально объявлено, что она выбывает из соревнований, и после того, как были соблюдены все формальности, она в последний раз вышла из дверей клуба и двинулась по маленькой улочке, по которой все шесть дней каждое утро шла на турнир с бьющимся от волнения сердцем. Она была немного расстроена. Конечно, она неплохо играла, но все же — она и сама не могла бы толком объяснить почему — чувствовала легкое разочарование. “В следующий раз я выступлю лучше”, — пообещала она себе, медленно спускаясь по улочке.

Ей не хотелось сразу возвращаться на Наксос. В любом случае она не могла вернуться домой, не купив детям подарки. Собравшись с духом, она окунулась в разноголосую столичную сутолоку в поисках симпатичных вещичек, способных загладить ее вину, состоящую в том, что она в тайне от всех уехала на турнир.

Карта города осталась в номере, и поиски подарков завели ее довольно далеко от гостиницы. Когда она наконец туда вернулась, было уже слишком поздно ехать в порт. Поставив сумки с покупками возле двери, она села на кровать и, постанывая от удовольствия, сняла туфли. Потерев натруженные ноги, она только тут почувствовала, что в комнате сильно пахнет сигаретным дымом. Охваченная скорее любопытством, чем возмущением, она встала с кровати и, подойдя к столу, увидела, что пепельница полна окурков. Она позвонила портье — узнать, кто был у нее в номере. Девушка, заступившая на службу только час назад, ничего не знала, а ее сменившийся коллега не оставил никакой информации. Девушка принялась извиняться и поспешила заверить Элени, что она немедленно пришлет горничную убрать окурки.

— Не стоит беспокоиться, я звоню не из-за окурков, просто мне надо знать, кто был в моем номере, — отвечала Элени.

Портье пообещала как можно скорее все разузнать и сообщить Элени. Встревоженная, Элени осмотрела содержимое шкафа — все ли на месте. Быстро убедившись, что ничего не пропало, и немного успокоившись, пошла в ванную. Там тоже все было на месте. Флакон с туалетной водой преспокойно ждал ее на полочке возле умывальника.

Она вернулась в комнату, взяла пепельницу, чтобы вытряхнуть окурки, и тут ее взгляд упал на шахматы. Король черных лежал на доске. Она подумала, что нечаянно зацепила его, как тогда, в номере французов. Машинально поставила короля на место, вытряхнула в мусорную корзину окурки, вытерла пепельницу бумажным носовым платком, открыла окно и легла на кровать. Уставшая, она задремала.

Ее разбудил подвыпивший гуляка, горланивший песню во дворе. Она понятия не имела, который час. Зажгла свет, взглянула на будильник: два часа ночи. Ей хотелось есть, но идти куда-то ужинать было слишком поздно. Она переоделась в ночную рубашку и взяла в мини-баре пакетик с арахисом.

Сидя на кровати, она принялась есть орехи, как вдруг у нее возникло некоторое подозрение. Откинув одеяло, она встала и принялась рыться в мусорной корзине. Подозрение подтвердилось: сигареты были те же, что курил Коста, когда они играли с ним партии. “Тысячи людей курят этот самый “John Player’s Special”, — подумала она, чтобы как-то успокоиться, но волнение нарастало. Здесь был аптекарь, а он просто так не приехал бы.

Охваченная паникой, она бросилась к телефону и набрала номер учителя. Выждала пять гудков и повесила трубку. Чуть было не позвонила домой, но вовремя опомнилась: разбудить посреди ночи Паниса, Янниса и Димитру, хотя до этого она ни разу не дала о себе знать, — это уж слишком.

Вконец расстроенная, она поставила телефон на тумбочку возле кровати, села рядом и принялась себя укорять. Ни за что на свете она не должна была оставлять учителя одного, покидать его в ту самую минуту, когда он больше всего в ней нуждался. Она чувствовала себя жалкой и опустошенной. Ей было до слез горько, но чувство собственной вины было так велико, что она даже не могла плакать. У нее комок стоял в горле, остаток ночи она проходила по комнате, даже не пытаясь лечь и уснуть.

Едва забрезжил рассвет, она оделась, собрала вещи и спустилась в холл. Заплатила по счету, сведя общение с портье к минимуму. Отказалась от предложенного ей кофе, взяла вещи и уже направилась было к выходу, как вдруг увидела, что на диване возле двери кто-то зашевелился.

В измятой одежде, с трехдневной седой щетиной и всклокоченными волосами — аптекарь выглядел плачевно. Он с трудом поднялся: руки и ноги у него затекли, пока он спал в неудобной позе. Он ругнулся, потом коротко поздоровался с Элени, так же коротко ответившей на приветствие.

Вместе они вышли на улицу и стали ждать такси, которое вызвал для Элени портье. Машина пришла быстро, и они молча сели. Коста попросил водителя отвезти их в Пирей и снова замолчал. Элени вопросов не задавала. У нее не было сил. При виде аптекаря ее подозрения сменились уверенностью. Ей вообще хотелось остаться одной со своим горем. Каждый смотрел в свое окошко на пустынные улицы еще спящих Афин.

Возле самого порта Коста наконец заговорил:

— Он умер два дня назад, в больнице. Ничего нельзя было сделать. Он велел вам сказать, что вы были его лучшей ученицей и он счастлив знакомством с вами.

Сказав это, Коста тотчас пожалел о том, что вышло как-то скудно, обыденно, но лучших слов он не нашел. В конце концов, он аптекарь, а не литератор. В душе он еще раз обругал покойного учителя, который при жизни донимал всех своими красивыми фразами, готовый пожертвовать всем ради любви к литературе, а в решающий момент взял да и помер, предоставив ему, любителю насмешек Косте, сочинять за него прощальные слова. Он намеревался добавить что-то вроде “Он гордился вами”, хоть и терпеть не мог эту покровительственную, но в определенных ситуациях впечатляющую фразу. Мгновение поколебавшись, прежде чем произнести эту ахинею, он искоса взглянул на Элени и понял, что больше ничего говорить не надо. Его маленькая ложь подействовала. Он выполнил свою миссию.

Элени была слишком взволнована тем, что она услышала, чтобы почувствовать пустоту глухо прозвучавших в салоне такси слов. Ее лицо просияло. Ощущение горя осталось, но на душе стало легче: она поняла, что исполнила желание учителя.

— Спасибо, — только и сказала она.

Приехав в Пирей, Коста помог Элени выйти из машины.

— Приятного вам путешествия, — сказал он.

— А вы разве не едете? — спросила она, почувствовав некоторое облегчение оттого, что ей не придется всю дорогу находиться в обществе аптекаря, который — она это прекрасно знала — ее недолюбливал.

— Нет, у меня еще есть дела. До скорого.

Они как-то неловко пожали друг другу руки, и Элени направилась в кассу купить билет. Через несколько секунд Коста догнал ее:

— Кстати, как все прошло?

Элени непонимающе посмотрела на него.

— Ну, турнир, — уточнил Коста.

— Я выбыла в третьем туре, проиграла чемпиону Кукаки, с маленькой такой бородкой, — добавила она, словно физиономическая особенность ее противника до такой степени впечатлила ее, что даже стала причиной ее проигрыша.

Коста не смог удержаться от смеха. Бородка придала сцене, которую Коста представил себе, нечто сюрреалистическое, к тому же Элени, по всей видимости, даже в голову не приходило, что ее выступление на турнире — подвиг. Курос был прав. Она и в самом деле необыкновенная, эта уборщица.

— Он гордился бы вами.

Фраза сама собой слетела у него с языка, будто эти банальные слова только и ждали возможности вырваться наружу. Коста подумал, что они, пожалуй, выражают именно то чувство, которое испытывал бы старый учитель — в силу своей профессии, а еще потому, что у него никогда не хватало смелости отдаться другим, более рискованным чувствам. Кто, как не он, Коста, знал это. Он слегка пожал плечами и, напоследок одобрительно улыбнувшись Элени, быстрым шагом пошел прочь. Когда Элени уже исчезла в толпе, он остановился, достал из кармана пачку сигарет и увидел, что она пуста. Скомкал ее и бросил на землю. Вокруг сновали моряки и туристы. Никто не обращал внимания на старика в красивой, но мятой куртке, неподвижно стоящего на тротуаре, не зная, куда идти.

Час спустя Элени поднялась по лестнице на вторую палубу “Флаинг Долфин”. На этот раз она доверила свой багаж стюарду, проводившему ее на место. Судно быстро заполнялось пестрой толпой туристов. Одни тихо-спокойно занимали свои места, другие шумно сновали взад-вперед, чтобы купить еды в дорогу, выкурить сигарету на палубе или встретить знакомых. Стайка детей принялась бегать и кричать, перевозбудившись в предвкушении морского путешествия. Вся эта суматоха действовала на Элени как болеутоляющее средство.

Прозвучал гудок, и “летучий дельфин” отошел от причала, сразу же превратив афинское путешествие Элени в воспоминание. Стюард прошелся по рядам, предлагая пассажирам апельсиновый сок и пирожные. Сильно проголодавшаяся Элени с благодарностью взяла то и другое. Она медленно пила сок и смотрела на бурлящую воду, растревоженную работой громадного винта.

Элени почувствовала усталость и задремала. Спустя некоторое время она проснулась оттого, что какая-то девочка-подросток в красном платье, идя по проходу, задела ее локтем. Элени подумала о Димитре, оставленной ею на Паниса с его дурным настроением. Ее собственное будущее вдруг представилось ей в виде грозной, неумолимо надвигающейся на берег волны. Мысли о шахматах, которыми она жила в столице, отошли на задний план, надо было возвращаться в серую повседневность. Она потеряла единственного друга. Разумеется, ее прогонят с работы, и муж наверняка ее бросит — не снесет обиды. Несмотря на усталость, она больше не могла сомкнуть глаз. Она выпрямилась в кресле, с тревогой ожидая момент истины, когда судно причалит к берегу и она разом станет жалкой и одинокой. Жизнь кончена. “Безумие”, — подумала она, впервые в жизни ощутив мрачный смысл слова, еще недавно вызывавшего у нее представление о весеннем вечере в Люксембургском саду. И все же, все же в глубине души она чувствовала какую-то непонятную и даже постыдную радость, словно веселенький мотивчик привязался к ней и она никак не могла от него отделаться. Она достала из сумочки туалетную воду и слегка подушилась за ушами.

А в это время Панис мирно похрапывал на супружеском ложе, куда он вернулся несколько дней тому назад. Он спал сном праведника, обессилев от нескончаемого потока гостей, которых ему приходилось принимать каждый вечер с тех пор, как гений Армянина и талант Марии превратили его жену в героиню. Разноцветная гирлянда, которую он повесил над дверью своего дома, чтобы придать ему праздничный вид, слегка покачивалась на ветру, дующем с моря.

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.