Кальв вернулся домой к Михайлову дню. Сигрид была рада, что день выдался сырым, и у нее было оправдание в глазах людей, чтобы не идти на пристань встречать его. Но Тронд пошел, радостный и нетерпеливый; у Сигрид на душе кошки скребли, когда она увидела его бегущим вниз по тропинке.

Тем не менее, она ощущала странное спокойствие, когда села в зале и принялась ждать. И даже услышав во дворе голос Кальва, она не испугалась; она только затаила дыхание и выпрямила спину.

Когда он показался в дверях, она встала. Некоторое время он стоял и смотрел на нее, прищурив глаза, словно оценивая ее, и взгляд его был холодным.

— Ты не рада тому, что твой муж вернулся домой, Сигрид? — с коротким смешком произнес он.

Она подошла к нему.

— Рада, — сказала она, — можешь быть уверен в этом.

Он по-прежнему стоял, сощурив глаза и пристально глядя на нее с издевательской усмешкой. Она опустила голову, притягивая ему руку, но потом все же взглянула на него.

На лице его была написаны горечь и опустошенность. Таким она видела его до этого лишь один раз… Она помнила, когда это было. Это было в Каупанге, на следующее утро после их свадьбы, когда она сделала вид, что хочет убить его. Но в тот раз все обошлось.

Суннива подошла в развалку и остановилась возле матери, засунув в рот палец; Сигрид взяла ее на всякий случай на руки. Ей стало невыносимо молчание Кальва, и когда она встретила его взгляд, в ее глазах был вызов.

Но Кальв только мотнул головой.

— Чего же ты ждешь? — спросил он. — Разве ты не позаботишься о том, чтобы твой муж помылся и привел себя в порядок после долгой дороги?

И потом, когда они были одни, он принимал ее помощь в молчании, словно она была одной из служанок.

Вечером в зале он был оживлен, шутил с Трондом, иногда разговаривал с Суннивой. Даже с Сигрид он был приветлив, но так, чтобы она поняла, что он делает это ради других. Ей пришла в голову мысль о том, что он, возможно, решил помучить ее; возможно, ему доставляло радость видеть ее напуганной и униженной.

И со временем она все больше и больше убеждалась в том, что он и в самом деле решил помучить ее. Когда они были на людях, он вел себя так, будто ничего между ними не произошло. Наедине же он не скрывал ни горечи, ни презрения.

Он не был ни вспыльчивым, ни сердитым, в нем была только горькая, издевательская насмешка. И вскоре выяснилось, что он и не думает отказываться от своих прав на нее. И когда он обладал ею, от него веяло таким жестоким холодом, что она удивлялась, почему он не оставит ее в покое.

Однажды вечером она спросила у него об этом.

— А почему ты раньше ложилась со мной в постель? — в свою очередь спросил он.

— Я… я была замужем за тобой, — ответила она.

— Ты должна быть мне благодарна за то, что я не разыгрываю любовь, которой не чувствую, — сказал он, — и я даю тебе понять, что ты все еще моя жена.

— Кто-нибудь кроме меня знает, кто отец Суннивы? — вдруг спросил он.

— Я исповедовалась.

— И это все?

— Хелена дочь Торберга знает, как все произошло. Она знала об этом, когда еще Сигват был здесь.

Кальв хохотнул.

— Теперь мне понятно, почему между вами такая дружба, — сказал он. — Два башмака — пара. Мне следовало бы догадаться, что ты не проявляла бы такой любви к девушки ради Грьетгарда, если бы за этим не крылось что-то еще.

— Мне нравится Хелена, — сдержанно произнесла Сигрид, — и она делает то, что должна была сделать я, отказываясь выйти замуж.

— Наверняка, это ты надоумила ее не выходить замуж, рассказав обо мне.

— Про тебя я сказала лишь то, что в наших отношениях с тобой виновата я.

— Ты ничуть не изменилась, — сказал он, — ты по-прежнему врешь. Но я уже не так доверчив, как раньше. Впрочем, должен заметить, что Хелена в последнее время заметно повзрослела и стала ежедневно посещать церковь. Не лучше ли ей заняться чем-нибудь более полезным? Или ты освобождаешь ее от работы, чтобы она держала язык за зубами?

— Хелена молчит ради Суннивы, а не ради меня, — сказала Сигрид. — И она ходит в церковь, чтобы молиться за Грьетгарда и своих родителей.

— Что ей с того, что она приоткроет перед родителями врата рая? Чем без конца ходить в церковь, лучше сделать что-то для себя по хозяйству.

— Она пытается жить чистой жизнью; она замаливает их и свои собственные грехи, — сказала Сигрид.

— Она не более праведная, чем все остальные бабы, — с усмешкой произнес Кальв, — и ее можно купить, либо за деньги, либо за другое вознаграждение.

Немного помолчав, он добавил:

— Должен сказать, что я больше уважаю тех, кто берет деньги в открытую, те, по крайней мере, не притворяются.

Сигрид молчала.

— Хелена слишком хороша, чтобы о ней так говорить, — сказала она.

Но Кальв презрительно усмехнулся.

— Кто еще знает о Сунниве? — спросил он.

— Я рассказала об этом Туриру, моему брату.

Он тут же вскочил.

— Черт бы побрал тебя! Зачем ты это сделала?

Внезапно до нее дошло, что Кальв, так же, как и она, не хочет, чтобы кто-нибудь знал правду. И, поняв это, она удивилась, почему не понимала это раньше. Признаться всему миру в том, что Суннива не его дочь, значит опозорить не только ее, но и его! На какой-то миг она почувствовала облегчение.

— Я подумала, что мне, возможно, понадобится помощь, когда ты вернешься домой, — ответила она на вопрос Кальва.

— Турир мало чем сможет тебе помочь из Рима…

— Он сказал, что ему придется поговорить с тобой, когда он вернется назад, если ты не предоставишь мне мои законные права.

Кальв грубо хмыкнул.

— Я знаю законы не хуже его. Можно потребовать долг обратно, не нарушая законов.

Сигрид поняла, что Кальв совершенно сознательно старается отплатить ей тем же, что она сделала ему. И он не упускал случая, чтобы обидеть или высмеять ее.

Не раз она думала о том, что лучше бы он был с ней груб и избил бы ее. Она считала, что это помогло бы ей освободиться от мучавшего ее чувства вины. Но то, что он просто мучил ее, ей совсем не нравилось. Она жаждала наказания, но она хотела сама решать, каким будет это наказание. Дни шли, и ей становилось все труднее и труднее переносить его насмешки и враждебность с тем терпением, которое, как ей казалось, она должна была проявлять.

Тяжелее всего она переносила то, что он делал все, чтобы переманить от нее Тронда: он брал мальчика с собой на охоту, учил его обращаться с оружием и брал его с собой в поездки по Трондхейму. И, судя по тому, что говорил мальчик, он настраивал его против нее.

Она нашла успокоение, побывав в Стиклестаде; эта поездка была для нее тем источником, к которому она могла припасть в любой момент. Но постепенно этот источник стал иссякать.

Она обращалась за помощью к священникам, и они говорили ей о покаянии и смирении. Она ежедневно ходила в церковь, тратила большую часть своего времени на больных и неимущих, и хотя ей казалось, что это помогает, она с трудом оставалась спокойной в присутствии Кальва.

А его это еще больше подзадоривало, и он изыскивал все новые и новые способы, чтобы уязвить ее, вывести из равновесия. И однажды, в самом начале месяца убоя скота, он подошел к ней с ехидной улыбкой и сказал:

— Святая Хелена не такая уж праведница, какой ты ее считаешь!

— Что ты хочешь этим сказать?

Что-то в его голосе вызвало в ней беспокойство. Он засмеялся.

— Сама спроси у нее! — сказал он.

Но когда Сигрид попыталась найти девушку, то оказалось, что никто не знает, где она. В конце концов она вынуждена была спросить об этом Кальва.

— В последний раз, когда я видел ее, она лежала на сене в сарае, — игриво произнес он.

— Кальв, ты…

— Можешь считать, что я взял ее себе в любовницы, — сказал он.

Сигрид отвернулась.

Ярость, отвращение и отчаяние раздирали ее на части, все глубже и глубже уходя в ее сознание. Но на поверхности, словно ледяная корка, лежало чувство безнадежности; и дело было не только в том, что сделал Кальв, но еще и как. Подумать только, хозяин Эгга на сеновале с одной из служанок! Он не мог даже приличным образом совратить девушку!

— Если ты собираешься завести себе любовницу, то веди себя, по крайней мере, так, как подобает хозяину Эгга, а не как дворовый кобель! — с горечью произнесла она.

— Я вижу, ты не потеряла еще здравого смысла, — сказал он. Затем повернулся и ушел.

Сигрид медлила, прежде чем войти в сарай. И когда она вошла, глаза ее некоторое время привыкали к полутьме, прежде чем она увидела Хелену. Та сидела, скорчившись, в углу, уткнув голову в колени.

Сарай доверху был наполнен сеном; и Сигрид пришлось пролезать и пробираться через завалы, чтобы подойти к ней. Пыль забивала ей глаза и нос.

— Хелена… — тихо произнесла она, наконец подойдя к ней. Но Хелена даже не посмотрела на нее. И только когда Сигрид положила руку ей на плечо, девушка подняла голову, и в темноте Сигрид не могла ясно увидеть ее лицо.

— Зачем ты пришла сюда? — без всякого выражения произнесла она. — Разве ты не знаешь, что произошло?

— В этом не только твоя вина.

Хелена ничего не ответила, сидя неподвижно и глядя в темноту. Потом вдруг повернулась к Сигрид.

— Уходи отсюда! Я не достойна того, чтобы ты говорила со мной.

— Тебе известно лучше других, какое я имею право осуждать других, — сказала Сигрид, — и я предполагаю, что это он совратил тебя, а не наоборот.

Так же неожиданно, как она повернулась к Сигрид, Хелена начала плакать; это был тихий, безнадежный плач, и Сигрид догадалась, что она прижимает к лицу ладони, стараясь унять слезы. Сев рядом с ней, Сигрид стала ждать.

— Может быть, тебе станет легче, если ты расскажешь мне, что случилось? — наконец спросила она. Но Хелена продолжала плакать. И только когда Сигрид встала, чтобы уйти, она заговорила. Она старалась не смотреть на Сигрид; голос ее был еле слышным, безжизненным.

Кальв различными способами пытался овладеть ею, но ей удавалось улизнуть от него. Это было не легко, ведь она как-никак была простой служанкой, а он — ее хозяином. В конце концов он сказал, что если она и впредь будет избегать его, он расскажет всем правду о Сунниве; он намеревался отослать девушку со двора и возбудить на тинге дело об измене Сигрид.

Сигрид насторожилась:

— Ты хочешь сказать, что нарушила свой обет вести чистую жизнь ради Суннивы и меня? — спросила она.

Хелена кивнула.

— Но я думала исповедоваться, — добавила она, — Бог простит меня за то, что я отдалась Кальву, чтобы спасти тебя и Сунниву…

— И что было потом?

Хелена снова заплакала, еще безнадежнее, чем в первый раз, и Сигрид обняла ее.

— Ты знаешь, до этого у меня не было мужчин, кроме Грьетгарда… — Хелена всхлипывала так, что трудно было разобрать слова. — И я думала, что никогда не смогу испытать с другим того, что испытывала с ним. Но…

Она долго молчала, прежде чем начала говорить дальше. И, наконец, еле слышно, то и дело всхлипывая, она произнесла:

— Но все закончилось тем, что я стала умолять его сделать это еще раз.

— И он сделал?

Хелена кивнула.

— Я пыталась быть лучше, чем мать, — с горечью добавила она, — но больше я не буду пытаться это делать. Женщины были правы говоря, что, когда я стану взрослой, я буду такой же, как она. После того, что случилось, я не стану прогонять мужчин из своей постели!

Сигрид не знала, что сказать. Но она вспомнила, как горячо она ненавидела в свое время Кхадийю, любовницу Эльвира; и теперь как никогда, ей стало ясно, как мало Кальв значит для нее. И ест раньше, даже в горечи и ненависти, была искра надежды на то, что отношения между ними станут лучше, то теперь эта надежда умерла. Тот Кальв, который таким бесчестным способом привел Хелену к несчастью, был ей не нужен. Он мог брать себе наложницу, ей было все равно; ее занимала только мысль о Хелене.

— Ты могла бы поговорить со священником Энундом? — спросила она.

Перестав плакать, Хелена горько усмехнулась.

— Что он понимает в этом?

— Возможно, больше, чем ты думаешь.

— Какая польза от того, что он что-то поймет? Кошка останется кошкой, даже если священник будет читать ей наставления.

— Поговори со священником Йоном! — в отчаянии предложила Сигрид. — Возможно, он меньше будет читать наставлений, уповая больше на силу молитв.

Но Хелена снова покачала головой. И когда Сигрид попыталась прижать ее к себе, она оттолкнула ее.

— Умнее всего с твоей стороны — не иметь после этого со мной дела, — сказала она.

Она пыталась произнести это жестко, но у нее ничего не получилось.

Потом она встала и пробралась через сенные завалы к выходу, где некоторое время стояла и отряхивала с себя сор, прежде, чем выйти наружу.

Сигрид не пыталась остановить ее.

Она надеялась, что Кальв не придет этой ночью, как это было и в прошлую ночь; но он пришел и, более того, захотел лечь с ней.

Сигрид чуть не стало дурно от отвращения; ей хотелось прогнать его, хотя здравый смысл подсказывал ей, что все это бесполезно. И ее сопротивление вызвало у него только смех.

— Ты не хочешь отдаться своему мужу? — спросил он.

Она прижалась, скрючившись, к стене. Она боролась до изнеможения и все-таки продолжала бороться дальше.

И когда сопротивление ее было сломлено, она, почувствовав на глазах слезы, усилием воли прогнала их: этой победы она не хотела допускать — она не хотела, чтобы он видел ее слезы унижения.

Лежа в темноте, она поняла, что имел в виду Кальв, когда говорил, что ему вовсе не требуется нарушать закон, чтобы мстить.

Если раньше Сигрид раздражало то, что Кальв слишком много пьет, то этой осенью все было наоборот. Теперь, когда она горячо желала, чтобы он напивался до бесчувствия, он был поразительно трезв.

Но после случая с Хеленой, Сигрид стала отвечать ему насмешкой на насмешку. Теперь ей не казалось больше, что она должна вести себя с ним смиренно и терпеливо; поняв, насколько он заинтересован в том, чтобы никто не узнал правду о Сунниве, она больше уже не опасалась, что он отошлет ее или ребенка прочь. И она вскоре заметила, что он не такой уж жестокий, каким хочет казаться, и что есть способы уязвить его.

Бывало, оставшись одни, они потихоньку переругивались, словно соревнуясь в злословии. И, нащупав слабое место у другого, каждый из них чувствовал себя победителем.

Вскоре после возвращения домой Кальв сказал, что был летом на Западе вместе с викингами. И, увидев, что Сигрид это не нравится, он принялся без конца рассказывать о тех жестокостях, которые совершал в походе.

Он показал ей богатую добычу, свидетельствующую о том, что он не был таким ревностным христианином, чтобы не грабить церкви и монастыри. Она сказала ему об этом.

— Христос не дал мне никаких оснований для того, чтобы быть Ему благодарным, — ответил он. — Он обворовывал меня все те годы, когда я ревностно служил Ему. Просто я вернул себе немного из того, что потерял.

У Сигрид на миг появилось желание объяснить ему, что он ошибается, что такой путь ведет в ад. Но вместо этого она пожала плечами и промолчала. Станет она делать что-то ради его спасения? Ведь он же наверняка обрадовался бы, увидев ее осужденной на вечные муки…

Она знала, что не годится так думать; она вспомнила слова священника Йона о том, что нужно молиться за тех, кого ненавидишь и кто сделал тебе зло. Но ее неприязнь к Кальву была такой сильной, что для нее было просто невозможно упоминать его имя в молитвах.

И только мысль о святом Олаве и о том, как он простил ее, привела ее, вопреки всему, к тому, что она поведала о своих трудностях священнику Энунду.

— Ты вела себя не лучше, чем Кальв, — ответил он.

Сигрид это возмутило.

— Я знаю, что я согрешила, — сказала она. — Но я покаялась в своих грехах. И я не торгуюсь с Богом, как это делает Кальв.

— Это не твоя заслуга, — сказал священник, — чем больше человек понимает христианство, тем больше он предъявляет требований к самому себе.

Они сидели у него в усадьбе Стейнкьер. День был холодным, и в печи горел огонь. Энунд встал и перевернул дрова, чтобы пламя было сильнее.

— Постепенно человек начинает понимать, что Бог требует не какую-то его часть, — сказал он, снова садясь. — Он требует человека целиком. Он требует, чтобы человек забывал себя ради Него, чтобы любил своего ближнего, не только ничего не требуя взамен, но и не рассчитывая на понимание или должную оценку.

Сигрид сидела, уставясь в огонь. Она чувствовала себя совершенно беспомощной.

— Я не могу поверить в то, что если Бог любит людей, он будет требовать от них того, что они сделать не в силах, — наконец сказала она.

— Почему ты думаешь, что это тебе не по силам, Сигрид? «Я в состоянии сделать все, на что подвигнет меня Бог…» — сказал святой Петр.

Сигрид взорвалась:

— Рассказывай самому себе, что совершил святой Петр! Он был святым, я же не святая и становиться ею не собираюсь.

Энунд вздрогнул и порывисто вздохнул.

— Мы обязаны делать все возможное, чтобы жить праведной жизнью, — сказал он.

— Ты ожидаешь от меня слишком многого. Я уже пробовала быть терпеливой и доброй по отношению к Кальву.

— Ты делала это ради самого Кальва или ради того, чтобы показать ему, какая ты хорошая христианка?

Она хотела нагрубить ему, но сдержалась. Она почувствовала себя уязвленной.

— Ты сетуешь на то, что от тебя требуют больше, чем ты в состоянии сделать, — продолжал он, — ты презрительно отзываешься о Кальве, считая, что он понимает в христианстве меньше, чем ты. Но, оказавшись прижатой к стенке, ты легкомысленно заявляешь, что никто не может ожидать от тебя, что ты станешь святой.

Она по-прежнему молчала.

— Возможно, тебе будет легче стать терпеливой и доброй по отношению к Кальву, если ты признаешь себя виновной в том, что произошло, — осторожно заметил он.

Но Сигрид лишь тряхнула головой.

— Виновной… — сказала она. — Будет ли этому когда-нибудь конец? Неужели, совершая грех, человек всегда будет виновен?

— Бог дарует прощение, — ответил Энунд. — Но даже это не снимает последствий совершенного греха; возможно, последствием этого будет покаяние, как в твоем случае. Грех — это круговая порука, одними сожалениями его не остановишь, рано или поздно он все равно дает о себе знать.

— Ты полагаешь, что я виновата в том, что произошло с Хеленой?

— А ты сама как думаешь?

Сигрид встала.

— С меня достаточно моих грехов, — сказала она, — ты не можешь ожидать от меня, чтобы я взяла на себя вину за проступки ее родителей, за проступки Кальва и всех тех, кто, так или иначе, причастен к ее беде. Я сделала все, чтобы помочь Хелене.

Она повернулась и ушла, не попрощавшись.

И все-таки слова Энунда преследовали ее. И чем больше она думала о них, чем больше пыталась отделить свою вину от вины Кальва, тем труднее ей становилось.

В конце концов мысли ее пошли по кругу: если бы он не вел себя так, она бы не была такой, но если бы она поступила по-другому, он, возможно…

Она гнала прочь эти мысли; тем не менее, вопреки своей воле, она пыталась быть с ним помягче.

Но даже ее попытки быть с ним ласковее, он встречал насмешкой. Впрочем, эти насмешки не очень-то трогали ее; и очень скоро в ее отношении к нему осталась лишь горечь.

Однажды вечером они опять поругались, и Сигрид лежала без сна и думала. Он говорил ей о Хелене. Он сказал, что она его больше не интересует. Просто он хотел показать Сигрид, что может обладать ею. И теперь, судя по всему, он нашел себе другую.

Сигрид раздражало то, что ей нечего было сказать ему в ответ, хотя ей и хотелось уязвить его не меньше, чем он уязвил ее, говоря о Хелене. Но, лежа в темноте, она подумала, что уже так много раз говорила ему обидные слова, что они потеряли всякое действие. И все-таки она продолжала искать что-нибудь такое, что можно было бы бросить ему в лицо.

Внезапно что-то нарушило ход ее мыслей: кто-то звал ее. Это был голос Турира.

Она вскочила с постели и тоже закричала.

Он стоял на полу, весь мокрый.

Некоторое время он смотрел на нее, словно собираясь что-то сказать. Рука его потянулась к серебряному кресту, висящему на цепочке. И тут видение исчезло.

Сигрид снова улеглась в постель, содрогаясь от беспомощного плача.

Турир был мертв. У нее не было на этот счет никаких сомнений; он явился, чтобы дать ей об этом знать. Никогда больше он не вернется домой; теперь ей некого больше ждать, не на кого опереться, не с кем посоветоваться.

Теперь она осталась одна, отданная на милость и немилость Кальву.

— Что с тобой? — спросонья сказал он.

Она не ответила. Он мог сделать с ней все, что угодно, мог издеваться над ней, быть с ней жестоким и бессердечным. Ничто уже не могло ее ранить сильнее, чем случившееся.

— Что с тобой? — снова спросил он.

— Турир умер, — ответила она. Он тоже мог знать об этом, теперь это не имело для нее значения. — Я видела его.

Он ничего не ответил, и она продолжала плакать, не обращая на него внимания. Через некоторое время она почувствовала на своем плече его руку. Она вздрогнула; она знала, что ему было нужно… Но он просто прижал ее к себе, не говоря ни слова. И она не пыталась высвободиться, продолжая плакать, пока не заснула.

На следующее утро, когда она проснулась, он уже сидел на постели; он зажег жировую лампу, сидел и смотрел на нее.

В первый момент ей показалось, что ей это снится: в его взгляде не было ни враждебности, ни ненависти. В его взгляде было что-то другое, что-то вроде сострадания. Тем не менее она отпрянула назад, когда он приблизился к ней.

И снова она вспомнила слова Энунда о вине, а вместе с ними пришло сомнение, похороненное в ее сознании после беседы со священником.

Как она может быть уверена в том, что не виновата в случившемся, и даже в том, что произошло с Хеленой?

И когда Кальв осторожно прижал ее к себе, у нее вырвался вздох, ставший для нее освобождением.

Он сделал шаг к примирению. Ощущение вины приглушило в ней упрямство и ненависть; что бы там ни было, а их жизни переплетены настолько, что невозможно было разделить ее вину и его. Она притянула его лицо к своему лицу, коснулась щекой его щеки.

— Кальв, — прошептала она, — ты можешь простить меня?

— Я думал об этом ночью, — медленно произнес он. — Думаю, мы причинили друг другу много зла.

Ничего не ответив, она опять заплакала.

— Не надо, Сигрид, — прошептал он, неуклюже погладив ее по голову. И она вспомнила, как в первые месяцы их женитьбы его неуклюжие ласки заставляли ее делать вид, будто он ей нравится.

— Я не люблю тебя так, как… как… — начала она.

— Как ты любила Эльвира или как могла бы полюбить Сигвата, — сказал он, — я знаю.

— Я давала тебе это понять…

— Ты не давала мне повод для сомнений, — сухо заметил он, — и об этом как раз я и думал ночью. И даже если ты мало интересуешься мной и сам я не могу сказать точно, нравишься ли ты мне по-прежнему или нет, мы ведь женаты. И нам придется остаться супругами. Если ты, конечно, не сбежишь от меня.

— Куда мне бежать? — спросила она. И тут она снова заплакала; ей казалось, что слезам ее не будет конца. Он терпеливо выносил все это.

— Ну, ну, Сигрид… — говорил он только.

Наконец она успокоилась; она теснее прижалась к нему, словно ища защиты.

— Ты просила, чтобы я простил тебя, — сказал он. — Помнишь, я поклялся как-то раз в том, что ты никогда не будешь раскаиваться в том, что доверилась мне? Я плохо исполнял свое обещание.

— Теперь я не раскаиваюсь в этом, — сказала Сигрид. Она вспомнила, как презирала его за мягкость; теперь же для нее было великой загадкой то, что он был так добр к ней. Закрыв глаза, она прислонилась щекой к его шее; и у нее появилось ощущение тепла и безопасности, о котором она уже начала забывать. Но он повернул к себе ее лицо и посмотрел на нее.

— Ты действительно так считаешь? — спросил он. — Болтать всем легко…

— Можешь быть в этом уверен. Я увидела, к чему это может привести.

— Расскажи мне, что было между тобой и Сигватом, — вдруг сказал он.

— Ты уверен в том, что хочешь услышать об этом?

Он кивнул.

— Хуже того, что я об этом думал, уже быть не может.

Опершись на локоть, он молча слушал ее. Она рассказала ему не только о Сигвате, но также о своем раскаянии и покаянии, завершив свой рассказ признанием в том, что желала после Стиклестадской битвы, чтобы ничто не отделяло ее от Кальва.

— Ты помогла мне в тот раз, когда я считал себя виновным в смерти Колгрима, моего брата, — сказал он, — и не думай, что я забыл это. Этой ночью я снова вспомнил об этом, когда ты сказала, что потеряла брата.

— Не понимаю, почему после этого все пошло так скверно, — сказала Сигрид, — я хотела быть добра к тебе, но у меня это не получалось.

Он ничего на это не ответил, и она встала и принялась одеваться. Он тоже встал.

— Что подумают люди, — сказала она. — Утро уже давно наступило.

— Пусть думают, что хотят, — сказал он, — все равно они ничего не поймут.

Ее скорбь о Турире, который, как она была уверена, теперь был мертв, смягчилась из-за участия Кальва. И ей казалось, что брат оказал ей последнюю услугу, помог своей смертью.

И она чувствовала, что потеряла его не навсегда; у нее была надежда когда-нибудь встретиться с ним. Ведь если Турир и не достиг земного Иерусалима, то он был на пути к небесному. В своих молитвах она просила о том, чтобы он поскорее прошел через очистительный огонь; ей доставляло радость оказать ему последнюю услугу.

Это был самый неурожайный год в Трондхейме, о котором только помнили люди. Перед этим урожай тоже был неважным, и даже ярлы стали теперь рачительными. В маленьких же хозяйствах, где люди были не в состоянии собрать урожай, достаточный для пропитания, в муку стали добавлять хвою.

— Всему виной датское правление, — говорили люди. — Святой Олав и его Бог не желают удачи королю Свейну.

С каждым месяцем гнет датчан возрастал. Невзирая на неурожай и низкие доходы, король не отказывался от своих прав. Он требовал обычные налоги: с каждого двора ведро масла и ляжку трехгодовалого бычка, а с каждой кухни — меру муки. К тому же каждая женщина должна был отдать столько льняной пряжи, сколько намотается вокруг ее большого и указательного пальцев; и пальцы у женщин в этот год стали значительно короче.

Кальв со своими работниками постоянно бывал в эту осень на охоте, чтобы как-то прокормиться. Свежеснятые шкуры развешивались для просушки, издавая острый запах.

В день святого Андреаса Кальв зашел в большой зал. Там были Сигрид, Суннива и кое-кто из работников. После того, как она рассказала ему о Сигвате, он старался не смотреть, как она ткет.

Его взгляд остановился на Сунниве.

Она сидела на маленькой скамеечке возле матери и играла, и только теперь он заметил, как она похожа на своего отца.

Увидев его, девочка встала и направилась в его сторону, протянув к нему ручонки. И он заметил быстрый, боязливый взгляд Сигрид; и он скорее почувствовал, чем услышал ее вздох облегчения, когда наклонился и взял девочку на руки.

Суннива завизжала от восторга, когда он поднял ее над головой, и когда он опустил ее на пол, она стала прыгать и кричать: «Еще! Еще!» Но он покачал головой, направился к почетному сидению и сел. Встав со скамьи, Сигрид подошла и увела девочку; она снова посадила ее рядом с собой на скамейку.

Кальв смотрел на них; забота Сигрид о дочери был для него ножом острым в сердце. Он насупил брови, ему не хотелось испытывать такое чувство.

Он считал, что простил Сигрид. Он помнил о том, что сам был неверен ей, когда находился в походе. И если никто не ждет верности от мужчины, то и женщинам подчас приходится нелегко.

Однако никто не ожидает от женщины, чтобы она признала такого ребенка своим и не спускала с него глаз. В сущности, и от него такого никто не ожидает. Но дело обстоит так, что другого выхода просто нет.

«Тролли бы утащили этого Сигвата! — вдруг подумал он. — Так поступить с Сигрид!» Либо он должен был поговорить с Кальвом в Каупанге, в тот раз, когда оба они хотели на ней жениться, чтобы уладить дело. Либо ему следовало вести себя порядочно и держаться от нее подальше.

И, глядя на улыбку Суннивы, Кальв думал, что это Сигват насмехается над ним.

Сигрид была больше занята Суннивой, чем своей работой. Девочка быстро успокоилась, когда она дала ей поиграть мотком ниток, но все-таки она продолжала разговаривать с ребенком.

Ей хотелось, чтобы девочка меньше приставала к Кальву; его приветливость была явно неестественной. И вместе с тем ее не покидала надежда, что он в конце концов полюбит девочку, вопреки всему: девочка была красивой и послушной.

Взгляд ее остановился на нем, сидящем на почетном сидении, сдвинувшем брови и слегка наклонившем вперед голову. В его лице уже не осталось ничего ребяческого, как это было в первые годы их брака. Тоска, овладевшая им после смерти короля Олава, оставила на его лице свой отпечаток, а горечь последних месяцев прорезала глубокие складки на его щеках и лбу.

В последнее время он удивлял ее; он был приветлив, но явно чуждался ее. После возвращения из похода он перевел детей из их спальни и сам занял их кровать, но не прикасался к Сигрид. Сигрид считала, что он завел себе любовницу — но в таком случае они хорошо скрывали свои отношения.

И ей было тяжело сознавать, что этот грубый, бесчувственный человек, которого она узнала этой осенью, был тем добрым и терпеливым Кальвом, которого она знала десять лет. Ей казалось совершенно невероятным, что человек может быть таким разным.

Она понимала, что к ней домой из похода вернулся викинг, вор и насильник.

Сигрид вспомнила об Эльвире, каким он был в Каупанге. И, сидя за ткацким станком, она думала о нем, его жизни и борьбе.

Она понимала, что покончить с жизнью викинга его заставили не только обычаи и устои, с которыми он познакомился в других странах. Его заставило это сделать христианство, не дававшее ему покоя на протяжении многих лет.

И он отвернулся от него потому, что не мог быть в христианстве хёвдингом, сделать себя святым; а этого Эльвир Грьетгардссон, потомок Одина, вынести не мог. Но он напрасно пытался убежать от нового учения; оно требовало от него больше, чем он хотел дать. Оно требовало, чтобы он относился с презрением к тому, что ценил выше всего: воинскую доблесть и жестокость, гордыню в большом и малом, гордость отпрыска рода Ладе. И вместо этого от него требовалось, чтобы он превыше всего ставил то, что презирал: смирение и мягкость. Как мог он, рожденный быть мужчиной и хёвдингом, вырабатывать в себе качества, подходящие больше для какой-нибудь рабыни?

Беда Эльвира заключалась не в том, что он не мог понять христианство. Напротив, он очень хорошо понимал его. Он не воспринимал новое учение, как это делал Кальв, в виде смены богов, не меняющей сути жизни. Он понимал, что это влечет за собой гибель всего того, чем он до этого жил, поэтому он подавлял в себе любую тягу к христианской любви и добру; это стремление казалось ему презренной слабостью.

Внезапно она увидела на миг, словно какое-то видение, саму себя. Увидела себя, ведущую ту же самую борьбу, борьбу вслепую… против ослепительного света. И за ее спиной была тьма.

На мгновенье она почувствовала себя парализованной. Она поборола в себе высокомерие, теперь в ней было лишь смирение…

«Ты уверена в себе, как в христианке?» — вспомнила она слова Энунда. И только теперь до нее дошел смысл этих слов. Либо она была христианкой, либо христианство вытеснялось в ней ненавистью и жаждой мести.

Услышав голос Суннивы, она растерянно огляделась по сторонам. Ответив на болтовню девочки, она опять посмотрела на Кальва; несмотря на примирение, она чувствовала, что между ними пролегла пропасть.

А что, если Эльвир тоже чувствовал эту пропасть, когда объяснял ей свои мысли, которые она не понимала?

Она быстро встала и надела плащ. Никому ничего не говоря, она вышла из зала и направилась в Стейнкьер, не обращая внимания на сгущавшиеся сумерки.

По дороге она никого не встретила; все вокруг было тихо, тени на снегу становились синими в последних отсветах уходящего дня. И когда она спустилась с холма, сугробы стали темно-синими, сумерки сгустились еще больше. И уже почти в темноте она подошла к стейнкьерской церкви.

Она открыла дверь, вошла, затворила за собой дверь, и стала продвигаться наощупь, едва различая горящую на хорах свечу. Деревянная скульптура, изображающая святого Кутберта, отбрасывала на стену дрожащую тень.

Подойдя к алтарю, она опустилась на колени в том месте, где когда-то стоял на коленях Эльвир, много лет назад. Она попробовала молиться, но ее собственные мысли не давали ей покоя.

Молитва ее казалась пустой; она просто бормотала слова, не находившие отклик в ее душе:

— Pater noster, qui es in caelis…

Этот язык был для нее чужим, чужим было и учение — более чужим, чем она думала.

— Святой Олав, помоги мне! — прошептала она. — Ты тоже однажды пережил это, пытаясь служить Христу, не отказываясь при том от высокомерия и жажды мести.

И она снова вернулась к прерванной молитве:

— Sanctificetur nomen tuum…

Благоговела ли она в действительности перед Господом? Покончила ли она в глубине своей души с языческой жаждой мести и ненавистью?

Мысли ее обращались к прошлому, останавливаясь на полпути; они устремлялись к тому времени, когда жажда мести стала в ней затихать. Сначала она отшатнулась от этих воспоминаний, стараясь их забыть. Но сомнений быть не могло, и она узнала саму себя — с облегчением и смущением.

Это было в первое время ее замужества. Ощущение того, что она должна отомстить, страх, что Эльвир вернется и накажет ее за то, что она не чувствовала отвращения к Кальву, — все это было сильнее в ней, чем жажда мести. И только тогда — теперь она понимала это, — когда для нее стало ясно, что Кальв никогда не займет место Эльвира, только тогда жажда мести захватила ее.

Некоторое время она размышляла об этом; забыла ли бы она об Эльвире и мести, если бы Кальв стал для нее тем, чем был для нее Эльвир? Или если бы она вышла замуж за Сигвата…

Ей пришло в голову, что даже после смерти сыновей ни ненависть к королю Олаву, ни верность Эльвиру не помешали ей отдаться человеку, который был близок к конунгу.

Женщина должна быть верной; она должна всю свою жизнь оплакивать Эльвира. И теперь она начала думать, не была бы она верной лишь тогда, когда это шло ей на пользу? Еще будучи девушкой на Бьяркее, она соблазнила… как же его звали?.. Эрика Торгримссона, а потом забыла о нем ради Эльвира. Она наверняка изменила бы Эльвиру с Сигватом, если бы Эльвир вовремя не дал ей понять, как много она потеряет.

В конце концов она поняла, что это вовсе не Эльвир стоял между ей и Кальвом. Это была ее похоть, толкнувшая с объятия Сигвата. Она застонала…

Чем она была лучше самки животного? Разве искала она что-то иное, кроме самоудовлетворения и безопасности для своих детей?

Она пришла в ярость.

Нет, она ничем не хуже других! Хелена назвала саму себя кошкой, и была совершенно права. Даже боги не были верны друг другу, даже Фригг Идун отдалась убийце своего брата, и не было такого бога или эльфа, с которым Фрейя отказывалась делить постель.

И все-таки…

В голове ее перемешалось все: раскаяние, покаяние, христианство, боги и богини, ненависть, похоть и жажда мести — все это кружило и вертелось в голове, словно мельничное колесо. И во всем этом не было ни начала, ни конца, ни путеводной нити, ни смысла…

Однажды она почувствовала, что Бог освятил ее любовь к Эльвиру, что она и теперь может любить его, находящегося на небе. И такое чувство не могла испытывать самка.

Она села на скамью, закрыв лицо руками.

Мысли постепенно затихали в ней, и наконец она ощутила глубокую тоску по миру.

Когда-то на земле царил мир, до того, как Один выпустил ненависть и несчастья. Когда-нибудь снова воцарится мир, когда человечество погибнет в борьбе с Рагнароком, а из моря народится новая земля. И тогда на суд явится сам Всемогущий…

И она снова услышала голос Эльвира, произносящий эту песнь, самую любимую им…

Уронив на колени руки, она медленно подняла голову; наконец-то в мыслях у нее наступил просвет.

Свет в ее душе становился все сильнее, и желание обрести мир в душе смешивалось у нее с христианским призывом к миру; это просветление напоминало восход солнца после стиклестадской битвы.

Наконец-то солнце засияло для нее; свет, Божий суд и мир слились воедино; и она приняла Божественную любовь ради своих сыновей.

Эльвир говорил ей о просветленной Божественной любви, когда они были вдвоем в стейнкьерской церкви. И она чувствовала, как ее собственная любовь к Эльвиру устремляется к небесам и становится непостижимой. И теперь она поняла: любовь, порожденная в ней плотским желанием, была увлечена к небесам штормом его мысли, оставляя далеко внизу тягу к удовлетворению.

И она поняла, что Эльвир дал ей величайший дар: способность любить. Он ожидал, что она возвысится до него, почти принуждал ее к этому. А потом указал ей дальнейший путь.

И она была твердо уверена в том, что он по-прежнему любит ее. Но эта любовь не требовала, чтобы она не отдавалась Кальву целиком. Эта любовь не была завистливой. Эта любовь не преследовала эгоистических целей; в его любви не было больше стремления обладать ею как женщиной; своей любовью он желал ей и Кальву всего самого лучшего, что может принести брак в глазах людей и в глазах Бога.

И новое учение, христианство, смешивалось в ее душе с чем-то изначальным, не имеющим отношения ни к вере в богов, ни к мести и ненависти. И она поняла, что Эльвир тоже прошел через это. Призыв Христа к миру и любви нашел отклик в его собственном стремлении к миру; именно это так неуклонно влекло его к христианству.

Она понимала, что должна следовать по пути, указанному им; она должна была просить Бога о том, чтобы он очистил ее любовь от эгоизма и похоти и дал ей мир.

— Adveniat regnum tuum…

Эта молитва не была уже больше чужой; это было ее собственное желание очищения перед Богом, желание того, чтобы царство Божие воцарилось в мире и в ней самой.

Это было похоже на чувство восторга. Запрокинув голову, она воздела руки к небу.

— Fiat voluntas tua, sicut in calo, et in terra!

Пусть подчинит Господь ее своей воле, чтобы она, словно трава и деревья, словно населявшие поля и леса твари, не задавалась вопросом, почему весна переходит в лето, а осень в зиму, а только смиренно воспринимала все как должное. И пусть Господь даст ей крупицу того мира, который царил на земле до того, как она была заражена ненавистью!

— Panem nostrum quotidianum da nobis hodie; et dimitte nobis débita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen.

Она опустилась, плача, на колени. И она сама не знала, почему плакала. Она знала только, что просит прощения за свои грехи, что Кальва и всех остальных, причинявших ей боль, она простила, и что, прося о хлебе насущном, она думает о неурожае в Трондхейме. И когда она просила Бога оградить ее от зла, она искала защиты от самой себя.

Она стояла на коленях, не шелохнувшись. И она ощущала в себе мир, о существовании которого не подозревала; она вспомнила сказанные однажды Энундом слова о том, что Божественная любовь, несущая в себе свет и тепло, требует человеческую душу целиком. И ей показалось, что крыша маленькой церкви разверзлась и все небесное великолепие хлынуло ей в душу.

Свеча мигала, постепенно догорая.

Наконец пришел священник Энунд. И когда он увидел ее заплаканное лицо и сияющую улыбку, он ничего не сказал, и ни о чем не спросил.

Перед тем, как выйти из церкви, она преклонила колени перед могилой Гудрун и первого Тронда. И, все еще ощущая в себе свет, она не скорбела о них, она радовалась тому, что они теперь вместе с Эльвиром и своими братьями во Христе.

Она вышла из церкви в кромешной тьме, только на небе мерцали крошечные звезды; возможно, это были искорки Божественного света, чтобы никто на земле не забывал о Его любви.

Священник Энунд позаботился о том, чтобы у нее были провожатые до Эгга; хюсман усадьбы Стейнкьер Рут и двое его рабов.

Рут не был особенно разговорчив, и Сигрид это радовало. Она шла молча, глядя на свет факела, падающий круглым пятном на снег.

Она чувствовала удивительную просветленность, понимание всего, что происходит вокруг — и так бывало с ней всегда, когда она понимала в христианстве что-то новое. Словно какая-то волна поднимала ее на свой гребень, обдавая брызгами, чтобы потом снова низвергнуть в пучину…

Но на это, возможно, тоже был воля Божья…

Они увидели на холме людей с факелами. Подойдя ближе, они заметили, что это Кальв со своими работниками. На дороге к Хеггину стояла другая группа людей.

— Господи, где ты была? — спросил он, увидев ее, и лицо его выражало одновременно недовольство и облегчение.

— В стейнкьерской церкви, — ответила она.

— Могла бы, по крайней мере, сказать, куда идешь! Я уже вышел тебя искать…

Недовольство его проявлялось только в интонации. И она почувствовала радость оттого, что он беспокоится о ней, что может сердиться.

В последующие дни Сигрид казалось, что она смотрит на мир не так, как прежде. Во всем был для нее новый смысл; более, чем когда-либо, она чувствовала себя частью мироздания. Тем не менее, что-то еще продолжало отделять ее от мира. Ей хотелось излить на мир все то тепло, которое она ощущала, но у нее это не получалось.

Она стала испытывать теплые чувства к Кальву, хотя он и продолжал держаться несколько отчужденно — и она пыталась дать ему это понять. Но он не понимал, и ей, как женщине, не хотелось говорить ему об этом напрямую.

В его беспечной улыбке ей виделось что-то ранимое: она не могла отделаться от мысли, что ему нужна помощь. И желание помочь ему становилось все сильнее и сильнее. И вот однажды вечером, когда они уже ложились спать, он произнес свое обычное «Спокойно ночи», и она вдруг почувствовала, что что-то в их отношениях порвалось.

— Кальв… — невольно вырвалось у нее.

— Да, — ответил он, собираясь уже погасить свечу. Но она ничего больше не сказала.

— В чем дело? — спросил он.

Она встала и направилась к нему.

Он удивленно посмотрел на нее, когда она села к нему на постель.

— Что тебе нужно? — произнес он хриплым, сдавленным голосом. Она молчала. Но когда он еще раз спросил ее об этом, она вынуждена была ответить.

— Я точно не знаю…

— Тебе следует вернуться в свою постель, — с натянутым смешком проговорил он, — а то как бы чего не вышло!

— Я бы не сказала, что так уж не хочу этого, — медленно произнесла она.

— Ты хочешь сказать, что, поскольку у тебя нет возможности найти себе кого-нибудь получше, ты можешь удовольствоваться и мной? — спросил он. Горечь придала жесткость его голосу, хотя он и пытался произнести это шутливым тоном.

Она молча сидела, впервые догадавшись о том, как глубоко он был обижен. И желание помочь ему стало у нее еще сильнее. Но она не любила его; она не могла сказать ему то, что, как она догадывалась, он желал услышать.

И она спрашивала себя, какие же чувства испытывает к нему; ощущение тепла, желание сделать для него что-то хорошее…

Того сердечного единения, которое было у нее с Эльвиром, здесь не было, как не было и той дикой страсти, которую она испытывала Сигвату. Единственным удовлетворением, которое мог ей дать Кальв, была радость от того, что она сама доставляет ему радость и помогает ему.

Она сидела и размышляла об этом; любовь не ищет выгоды, как сказал однажды священник Энунд.

Она прильнула к Кальву, прислонилась щекой к его щеке.

— Я не уверена в том, что знаю, что значит нравиться кому-то, — сказала она. — Возможно, ты поможешь мне разобраться в этом.

Но он оттолкнул ее от себя.

— Нечего делать из меня дурака!

Какое-то воспоминание всплыло в ее памяти.

— Погасить свечу? — невольно вырвалось у нее. И она тут же пожалела о сказанных ею словах; даже если он и вспомнит эти слова, сказанные когда-то, вряд ли ему захочется слышать их вновь.

И все так же, с усмешкой, он ответил:

— Должен заметить, что я не ожидал, что госпожа Сигрид вернется в мою постель такой похотливой!

Вздрогнув, она привстала, чтобы уйти.

— Ты уже собираешься уходить? — спросил он.

Ей пришла в голову мысль о том, что она и так уже унизилась перед ним и что еще одна капля унижения не причинит ей вреда. И она погладила его рукой по щеке.

— Кальв, тебе вовсе не требуется близко сходиться со мной, если ты этого не хочешь. Просто я чувствую себя одинокой, и мне захотелось побыть с тобой.

Он отодвинулся к стене.

— Тогда добро пожаловать, — сказал он, указывая ей рукой на освободившееся место.

И когда она села поближе к нему, он обнял ее.

Она сидела некоторое время молча, прильнув к нему.

— Я думаю, было ли любовью то чувство, которое я испытывала к Сигвату, — сказала она.

Он бросил на нее быстрый взгляд.

— А что же это, по-твоему, было?

— Священник Энунд назвал это плотским желанием.

— А разве это не одно и то же?

— Я думаю, что о плотском желании можно говорить тогда, когда ты думаешь только о самом себе и той радости, которую ты можешь получить. О любви же можно говорить тогда, когда ты думаешь больше о том, чтобы дать что-то другому, чем о том, как самому взять от него.

Он задумался.

— И ты полагаешь, что не слишком утруждала себя мыслью о том, что будет иметь с этого Сигват? — спросил он.

— В тот раз я не настолько беспокоилась о нем, чтобы помешать ему ставить на карту блаженство своей души.

— Ас Эльвиром было по-другому? — поинтересовался он.

— Да, — ответила она, — но я считаю, что в этом была заслуга Эльвира, а не моя.

— Как это?

Она медлила с ответом; она не знала, как ему все это объяснить.

— Ты не отвечаешь…

— Эльвир вел меня за собой, — сказала она.

Оба замолчали.

— Ты знаешь, что я могу дать тебе, — немного погодя сказал он. — И ты дала ясно понять, как мало это ценишь.

В его словах ей послышался отзвук ее собственной горькой насмешки. И ей хотелось вытравить эту насмешку из памяти обоих. Насмехаться друг над другом было все равно, что сеять в поле сорняк.

— Ты нужен мне. Такой, какой ты есть, — сказала она.

— В виду отсутствия чего-то более подходящего, — с горечью добавил он.

— Кальв, — немного помолчав, сказала она, — разве у меня нет права на то, чтобы хоть немного любить тебя? Даже если та любовь, которую я могу дать тебе, это не совсем то, что надо…

Некоторое время он пристально смотрел на нее. Потом усмехнулся.

— Это все равно, что говорить о слепце, который хочет вести другого слепца, — сказал он. И с этими словами он грубо притянул ее к себе, и она со вздохом отдалась ему.

Она отдалась ему целиком, до последней капли, словно утонув в море его желаний. Она отдалась во власть этой стихии, и ее радость смешивалась с его; волны стихии поднимали их все выше и выше, неся на своих гребнях сверкающую пену.

И она провалилась в пучину.

— Сигрид… — донесся до нее издалека его голос.

Она не сразу пришла в себя. Она видела вопрос в его глазах, и ей не требовалось, чтобы он произносил его вслух. И, притянув его лицо к своему и целуя его, она знала, что это и было ответом.

Но, потянувшись к свече, чтобы погасить ее, он замер на миг и улыбнулся.

— Слепой слепого… — сказал он. — Вовсе не обязательно, чтобы они вели друг друга в сточную канаву…

Рождественский пост пришелся в этом году Кальву не по вкусу. Он сказал Сигрид, что, по его мнению, не стоит принимать все это всерьез. Он сказал, что готов воздерживаться от обильной еды, но что касается воздержания другого рода, то здесь, по его мнению, они и так слишком много воздерживались. Но Сигрид не дала себя переубедить.

Она считала, что все их несчастья проистекают оттого, что они не выполняют заветы Бога. Она не знала, понял ли ее Кальв, когда она пыталась объяснить ему, почему ей так кажется. И она была рада, что он в конце концов сдался, хотя и бормотал при этом, что не следует вмешивать в это дело священников.

И Сигрид стала готовиться к Рождеству Христову с еще большим рвением, чем прежде; и она хваталась за все сразу. Несмотря на занятость, она находила время, чтобы присмотреть за детьми, оказать помощь больным и бедным, подбодрить и развеселить окружавших. И само воздержание было для нее радостью; приятно было отказывать себе в чем-то во имя Господа.

Одна только мысль мучила Сигрид по мере приближения Рождества: мысль о Хелене. Все ее попытки направить Хелену на путь истинный оказались тщетными.

Но когда она узнала, что Хелена, несмотря на рождественский пост, провела ночь в одном из мужских залов, она решила все-таки снова переговорить с Хеленой. Она сказала Хелене, что если та считает себя заранее осужденной на вечные муки, то пусть из милосердия не тянет за собой других. Но Хелена только рассмеялась.

Тем не менее, эти слова произвели на нее куда большее впечатление, чем она старалась показать, поскольку дело приняло неожиданный оборот.

Это произошло вскоре после Рождества, накануне праздника святого Иоанна. Кальв, Сигрид и большинство работников сидели в новом зале, когда одна из девушек вбежала, запыхавшись, и обратилась прямо к Сигрид:

— Тебе нужно пойти на кухню!

Сигрид встала.

— Что случилось?

— Там… там кое-кто поранил себя…

Не спрашивая ни о чем, Сигрид накинула шаль и быстро вышла.

Хелена лежала на скамье, рядом стояла Рагнхильд и несколько служанок, из раны в ее груди текла кровь.

Сигрид молча осмотрела рану и с облегчением вздохнула, увидев, что рана не опасна. Тем не менее, она положила на рану руку и произнесла заклинание, чтобы остановить кровь; при этом она следила за тем, чтобы не произносить имя Христа.

Рагнхильд была недовольна, когда ее послали в кладовую за лыком и льняными лоскутами: она боялась пропустить что-нибудь важное. Но опасения ее были напрасными, Хелена не сказала ни слова. И девушки были разочарованы, когда Сигрид отослала их вместе с Рагнхильд в новый зал, как только перевязала рану.

На кухне стало тихо, и тут Хелена сказала:

— Что ты сидишь здесь? Тебе следовало бы понять, что если у меня хватило мужества лишить себя жизни, значит, я хочу умереть.

— Возможно, так оно и будет, если рана загноится, — сказала Сигрид. — Чем ты себя поранила?

— Ножом.

— Где он?

— Возле сарая… — и видя, что Сигрид вопросительно смотрит на нее, добавила: — За углом, ближе к конюшне…

Немного помолчав, Сигрид сказала:

— Обещай, что останешься здесь, пока я не вернусь.

Хелена кивнула, а Сигрид встала и взяла факел. И когда она вернулась, Хелена уже сидела на скамейке.

В свете очага Сигрид стала внимательно рассматривать оружие, и оно показалось ей знакомым.

— Это нож Грьетгарда? — спросила она.

Хелена снова кивнула и расплакалась.

— Он дал мне его, отправляясь на юг, — прошептала она, — он сказал, чтобы я пустила его в ход, если какой-то мужчина попытается изнасиловать меня.

Некоторое время Сигрид сидела, пристально глядя на оружие; если бы Хелена выполнила завет Грьетгарда, ей бы пришлось всадить этот нож в Кальва. Она собралась уже произнести над ножом заклинание и молитвы, чтобы рана не загноилась, как вошел священник Йон.

— Хелена!

Не вытирая слез, Хелена подняла голову.

— Кто просил тебя приходить сюда, священник? — спросила она. Слова ее прозвучали так жестко, что священник опешил.

— Р-рангхильд сказала, что ты поранилась… — заикаясь, пробормотал он, — и что рана смертельная…

— Рана не смертельная, — торопливо заметила Сигрид.

— Ты слышал? — перестав плакать, сказала Хелена. — Тебе здесь делать нечего.

— Я могу предоставить тебе возможность исповедоваться и получить прощение от Бога.

— Зря теряешь время.

— Бога больше радует один раскаявшийся грешник, чем девяносто девять праведников, — торжественно произнес он.

— Думаешь, я поверю, что Бог, осудивший меня на адские муки, жаждет моего спасения?

— Хелена! — строго сказал священник. — Бог никого не осуждает на муки ада; наши собственные грехи ведут нас туда.

— Или грехи наших родителей, — с горечью добавила Хелена. — Я была осуждена на муки ада жизнью своей матери. И сегодня я решила, что будет лучше, если я встречу свою судьбу, не увлекая за собой других. Но я оказалась еще более презренной, чем я думала: в решающий момент я испугалась.

— Это Господь Бог спас тебя от гибели, Хелена.

Хелена непристойно рассмеялась.

— Наверняка, это злой дух удержал меня, считая, что я могу быть еще полезна ему, — сказала она.

Священник положил руку на плечо Сигрид.

— Будет лучше, если ты уйдешь, — сказал он.

Сигрид неуверенно встала, ища взгляд Хелены. Но девушка отвернулась, и Сигрид медленно вышла из кухни и направилась в новый зал.

Вскоре и священник Йон последовал за ней; по его растерянности она поняла, что ему ничего не удалось добиться от Хелены.

Оставшись с Сигрид наедине, Кальв захотел узнать, что случилось, и она рассказала ему обо всем. Но он только пожал плечами, когда она многозначительно посмотрела на него.

— Почему она не стала слушать священника Йона? — спросил он.

Сигрид вздохнула. Она не понимала, как может быть Кальв таким слепцом, чтобы не видеть своей вины.

— Я знаю, что ты считаешь меня виноватым во всем, — продолжал он, — и я не отрицаю, что причастен к этому. Но если бы это был не я, это был бы кто-нибудь другой. Девка была просто вне себя, она не может больше жить без мужиков. И теперь, когда у нее есть все возможности для того, чтобы получить отпущение грехов и начать новую жизнь, и она отказывается это сделать, никто не может ждать от меня, чтобы я взял всю вину на себя.

Сигрид не нравился тон, которым он говорил о Хелене. Она считала, что он ошибается, но не знала, что ответить ему.

— Есть какие-нибудь новости из Каупанга? — немного помолчав, спросила она. В этот день с юга пришел корабль.

Ничего особенного. Королева Альфива сетует на то, что бонды слишком ленивы, чтобы платить королю Свейну те налоги, которые он требует. Она хочет, чтобы я поторопил их.

— И что ты думаешь делать?

— Я не собираюсь брать на себя невыполнимую задачу. Ни Свейну, ни его датчанам не станет хуже оттого, что они малость попостятся; люди в усадьбах куда больше нуждаются сейчас в еде.

— Я думаю, что ты, как лендман короля Свейна, должен выполнять его указы.

— Если король чем-то недоволен, пусть сам даст мне знать. Король Кнут не заставит меня быть мальчиком на побегушках у его любовницы.

— Ты не единственный, кто так думает. Эйнару Тамбарскьелве она тоже не очень нравится.

— Что в этом удивительного? Говорят, король Оппланда Эйстейн поставил своего пса властвовать над Трондхеймом. Но король Кнут превзошел его: он сделал нас слугами сучки.

Сигрид бросила на него быстрый взгляд: ей показалось, что он преувеличивает.

— Лучших слов она и не заслуживает, — ответил он, когда она сказала ему об этом. — Она думает только о том, как бы получить выгоду для себя и своего сына, и она не брезгует ради этого никакими средствами. Бергльот дочь Хакона была совершенно права, сказав, что за изменой короля Кнута Хакону Эрикссону стоит Альфива. Эйнар рассказал ей о том, какие слухи ходят в Англии: что король был причастен также и к смерти Эрика ярла.

— Я слышала, что ярл истек кровью, когда у него вырвали язык за его болтливость…

— Некоторые считают, что король Кнут сожалеет о том, что рана оказалась слишком глубокой.

— Стало быть, король Кнут пришел к власти в Норвегии путем измены и подлости? — сказала потрясенно Сигрид. — Если бы Бергльот что-то знала об этом, она бы, я думаю, рассказала бы мне.

— Наверняка Эйнар не рассказывал ей об этом. Возможно, он считает, что она и так подняла слишком много шума по поводу того, что Кнут убил сына ее брата, — сказал Кальв и неожиданно улыбнулся. — Причиной его злобности по отношению к Альфиве является, по-моему, то, что он чувствует себя дома в подчинении у бабы.

— Ты прав, это не доставляет ему особой радости, — тоже улыбаясь, сказала Сигрид, — но Бергльот не становится хуже оттого, что он питает неприязнь к Альфиве, — добавила она. — Впрочем, я думаю, что за всем этим кроется еще кое-что…

Кальв вопросительно посмотрел на нее, а она продолжала:

— Ругая королеву, он пускает бондам пыль в глаза, делая вид, что он на их стороне; королю же Кнуту она явно надоела, иначе он не отослал бы ее в Норвегию. И, сваливая всю вину на королеву, не затрагивая при этом короля Свейна, он заявляет королю Кнуту, что во всем поддерживает юношу.

Кальв задумался. Обняв его, Сигрид спросила:

— Ты, я надеюсь, не считаешь, что тобой помыкают бабы?

— Разве такое со мной возможно? — с усмешкой произнес он.

— Не знаю.

— Если такое и случалось, я сам этого не замечал. Но временами ты морочила мне голову. Кстати, это у тебя здорово получается.

Он снова улыбнулся.

— Возможно, я смогу теперь сделать тебе ребенка, — сказал он, — раньше у меня этого не получалось.

— Ты считаешь себя виновным в том, что у нас нет детей?

— Ты сама могла убедиться в этом после случая с Сигватом!

Сигрид ничего не сказала. Возможно, он был прав. Во всяком случае, ее отношения с ним были теперь не такими, как прежде.

— Мы попросим об этом святого Олава, — сказала она.

— Не думаю, что это особенно поможет, — ответил он, — мне кажется, что ты кривишь душой, называя его святым…

— Я думала, ты уверен в святости короля.

— Это я. Но для меня всегда было утешением слышать от тебя, что он вовсе не святой! — Он хохотнул, но тут же серьезно добавил: — Я уверен в том, что он святой. Но мне не нравится, что ему приписывают такую власть, потому что считаю, что после смерти он так же мстителен, как и был при жизни. Чего только стоит этот неурожай!

— Все потому, что королю Свейну сопутствует удача.

— Удача и раньше сопутствовала потомкам Горма.

— Можно подумать, что король Кнут отнял удачу у потомков Горма своим предательством. Кстати, нет никакой уверенности в том, что Свейн — сын Кнута.

— Да… — задумчиво произнес Кальв.

— Ты говоришь, что король Олав мстителен, — продолжала Сигрид, — а как же обстоит дело со мной, кого он простил? А как было с Туриром, который убил его? Первым чудом, которое совершил король, было то, что он исцелил его рану и обратил его в христианство. Разве это не свидетельствует о том, что он больше не жаждет мести?

— Может быть… — согласился Кальв. — Но Турир не служил королю, как я. И мне кажется, что события, происшедшие с тех пор, как я отвернулся от него, вовсе не свидетельствуют о том, что он простил меня — как до его смерти, так и потом.

— Я не думаю, чтобы святой был мстителен, Кальв. Это противоречит христианству.

— Я сам слышал, как священники угрожают карой Господа, так почему же королю Олаву не быть столь же мстительным, как Господь? И я не могу сказать, что вижу в мести что-то дурное; что было бы, если бы никто не мстил за свои обиды? Даже наказание по закону тоже своего рода месть.

— Тебе следует поговорить об этом со священником, — сказала она. — Ты говорил, что грабил монастыри и церкви потому, что считал, что Бог перед тобой в долгу после того, что ты узнал о Сунниве.

Он кивнул.

— Так оно и было, — сказал он, — с момента принятия крещения я старался сделать все, чтобы быть хорошим христианином. И мне казалось, что за это, по крайней мере, Бог должен утихомирить короля Олава. — Немного помолчав, он продолжал: — Раньше Бог хорошо вознаграждал меня. Мне везло до тех пор, пока я не отвернулся от короля.

Он снова замолчал.

— Черт бы побрал Финна! — внезапно воскликнул он с такой горячностью, которой Сигрид от него не ожидала. — Это он посоветовал Олаву отказаться от мирного договора, когда мы встретились с ним в горах.

— Финн сделал то, что считал нужным, — коротко произнесла она.

— Это уж точно! — язвительно произнес Кальв. — Верность королю он поставил выше верности своему брату; и он не постеснялся сказать конунгу, чтобы тот убил меня! И я не знаю, что двигало им, верность королю или предательство по отношению ко мне. Никогда Финн не отзывался обо мне хорошо; всегда, с тех пор как мы были еще детьми, он использовал предательство, чтобы взять надо мной верх. И тем не менее, король спас его от несчастья сделаться братоубийцей. И теперь я понял, почему король отпустил меня, когда я был в его власти. Это была не милость по отношению ко мне — просто он хотел спасти Финна от виновности в моей смерти.

А как он вел себя в Стиклестаде! Он кричал, что знает, что делает, поднимая меч против своего брата; он хотел предать смерти всех тех, кто изменил королю. Но когда он лежал раненый на поле битвы и швырнул в меня свой меч, король и тут простер над ним свою руку; он повернул дело так, что рана моя оказалась не опасной. Он защищал Финна, хотя тот горел желанием убить собственного брата. И за то, что я пошел против своих братьев, я поплатился позором, который никогда не смогу с себя смыть. И после этого ты считаешь, что король простил меня и жаждет моего спасения!

Сигрид не часто видела Кальва в таком раздражении; и в глазах у него было что-то такое, что вызывало у нее желание утешить его. И когда она обняла его и притянула к себе, он сначала противился, но потом уступил.

— Христос никогда не говорил, что тот, кто служит Ему, сможет избежать невезения и скорби, — сказала она. — Он говорил, что тот, кто следует за Ним, должен нести свой крест, как это делал Он сам. Ты ошибаешься, Кальв, считая, что христианство должно принести тебе удачу здесь, на земле.

— Кто говорил тебе об этом?

— Священник Энунд.

— Но я помню, как священник Йон привел однажды слова самого Бога: «Да будет богатство и благосостояние в домах тех, кто служит Господу, да будет благословенен их род». Разве это не означает, что человеку и его родне должна сопутствовать в таком случае удача?

— Мне кажется, тебе нужно поговорить со священником Энундом.

— Если один священник говорит одно, а другой — совсем другое, то нет смысла слушать их. Самое лучшее — следовать общепринятым правилам и слушать того священника, у которого больше здравого смысла.

Сигрид не стала возражать.

— Ты не виновен в смерти короля Олава, — сказала она. — Как и в гибели Кольбьёрна, так что это не может навлечь на тебя несчастье; ты пытался предотвратить сражение. И это неправда, что Финн никогда не говорил о тебе ничего хорошего; однажды он разгневался, считая, что я не слишком высоко ставлю тебя.

— Нет… — уже спокойнее произнес Кальв. — Может быть, я не прав, думая, что Финн изменил мне. Ведь он, вопреки всему, мой брат, и между нами было и много хорошего. Помню, как однажды он смертельно перепугался: я упал с крыши сарая, и он думал, что я умер…

Некоторое время он сидел, задумавшись о чем-то, потом снова начал горячиться:

— Почему Финн всегда стоял у меня поперек дороги? Насколько я помню, так было всегда; он хотел даже поссорить меня с матерью… Его вина в том, что я… — он внезапно замолчал, а потом залпом выдал: — Если кому-то из нас суждено погибнуть, то почему это не должен быть Финн?

Он буравил ее взглядом, словно ожидая ответа. Но потом вдруг закрыл лицо руками.

— Господи, прости меня! — прошептал он.

Помолчав, он сказал:

— После сражения я сделал все возможное, чтобы помириться с Финном. Я понимал, как дурно поступил по отношению к королю и к моим братьям; я никогда больше не буду враждовать с ними.

— Если бы ты присягнул королю на верность, как это сделали твои братья, ты бы спас моих сыновей, — напомнила ему Сигрид, и он кивнул.

— И дело здесь не только в этом, — сказал он, — я много думал об этом с тех пор, как выяснилось, что король Олав был святым. И чем больше я думал об этом, тем труднее мне было во всем разобраться. Потому что я не могу понять, когда я поступал дурно; и если бы я начал все сначала, все осталось бы по-прежнему. Я воспринимаю короля Олава таким же, каким я впервые узнал его: воин с мечом в руке и взором, обращенным к небу, уверенный в том, что Бог не покинет его, что Бог предназначил его для крещения Норвегии. И он с победой устремлялся вперед, как конунги из прошлого. Но кое-что оставалось для меня непонятным: его уверенность была шаткой, уязвимой. Впервые я понял, что что-то не так, когда узнал, что в действительности произошло в Мэрине. И, приглядевшись к нему, я понял, что он совершает на каждом шагу ошибки, в том числе и в деле крещения страны. Я был настолько разочарован, что решил, что не буду доверять ни одному королю.

— И после этого ты стал служить королю Кнуту…

— Я никогда не доверял королю Кнуту, — сказал он. — И я подвергал сомнению все, что делал Олав. И когда стало ясно, что удача оставила его, я совершенно отчетливо увидел, что благосклонность Бога сменилась для него враждебностью. Но потом, в Стиклестаде, когда я увидел его лицо, обращенное к небу, его спокойствие посреди битвы, его сияющие глаза, я понял, что передо мной снова тот Олав Харальдссон, которому я когда-то доверял и которому был верен. Даже в смерти и поражении Бог был каким-то непостижимым образом на стороне короля Олава, я же остался в проигрыше. Со временем, когда его признали святым, я понял, в чем тут взаимосвязь; я слышал, как священники говорили, что его поражение стало его величайшей победой, сделавшей его навечно королем Норвегии. И я еще яснее понял, как плохо я поступил, отвернувшись от него.

Он снова замолчал, потом сказал:

— Сигрид, если бы я пал тогда перед ним на колени, если бы доверил ему свою судьбу, не обращая внимания на Финна…

— Если бы ты сдался королю, ты изменил бы всем жителями Трондхейма, Кальв. Ты был их хёвдингом; и они явились на поле боя, веря тебе.

— Я знаю, — сказал Кальв, опустив голову.

— Но тебе ничто не мешает теперь пасть перед ним на колени, — продолжала она, — если ты сожалеешь, что не сделал этого раньше. Поезжай в Каупанг, к раке короля, и попроси у него прощения! И расскажи обо всем епископу Гримкеллю; возможно, он отправит тебя в Рим, как того желал король перед сражением.

Лицо Кальва снова обрело жестокость.

— Думаю, ты могла бы сказать, что Сигват проделал за меня это странствие, — сухо заметил он. — Всему есть свои пределы, и теперь я считаю, что мы с Олавом квиты.

Подумав, она сказала:

— Возможно, король того же мнения. Не исключено, что он отдал тебе все, что имел.

Последние слова она произнесла тихо, не глядя на него. Он же сидел, не спуская с нее глаз, и, заметив это, она покраснела. И ее настроение передалось ему.

— Да, возможно, — повторил он, — возможно, он отдал мне свою удачу.

Обняв ее, он улыбнулся.

Потом он долго лежал в молчании; Сигрид подумала уже, что он заснул, когда он внезапно повернулся к ней и спросил:

— И что же хорошего сказал тогда обо мне Финн?

— Он сказал, что одно дело, когда он ругает тебя, но когда это делают другие, ему это не по вкусу. И он спросил, действительно ли ты хотел предложить королю мир.

— Ты убедила его в этом?

— Не знаю.

Поразмыслив, Кальв произнес:

— Может быть, стоит еще раз попытаться примириться с братьями.

Но Сигрид лежала и думала над сказанными им словами. И чем больше она размышляла над этим, тем увереннее она становилась в том, что должна помочь Кальву понять христианство.

Наступила долгая, холодная зима. И ежедневно сокращавшиеся запасы продовольствия делали ее еще более долгой и холодной. И когда снег оставался лежать уже в месяц кукушки, Сигрид подумала, что этому никогда не будет конца.

И когда, наконец, наступила весна, она оказалась такой бурной, что просто захватывало дух. Весеннее солнце просто пожирало снег, потоки воды затопляли все вокруг. В течение нескольких дней на деревьях распустились почки, южные склоны покрывались цветущим ковром.

Едва люди поняли, в чем дело, как земля была уже готова к севу. И, горячо помолившись, люди принялись сеять драгоценное зерно. В этом году многие жили тайком по старинному обычаю, и мало кто осуждал их за это.

И Сигрид надеялась, что весна и пробуждающееся вокруг нее плодородие принесут ей то, что не смогла дать зима: ребенка от Кальва.

Кальв был настолько убежден в том, что это должно произойти, что заразил своей уверенностью и ее. И он был разочарован, что ничего не получилось…

Для Сигрид это была удивительная зима.

Она убедилась в правоте слов Эльвира: рвение новообращенного подобно новой дружбе, и первое время оно горячее огня, но испытание приходит позже. Она чувствовала, как на нее давит повседневность, как ее рвение служить Богу постепенно превращается в привычку и становится похожим на старый плащ, изношенный и вытертый, уже больше не греющий. Но в ее отношениях с Кальвом все было наоборот: они становились все лучше и лучше.

Они говорили теперь обо всем; и Сигрид стало ясно, что им удалось бы избежать многих неприятностей, если бы Кальв не узнал правду о Сигвате; тем не менее, она была рада тому, что он все знает, и что они могут говорить обо всем откровенно. Она считала, что и Кальв тоже начинает думать так. Во всяком случае, его дружелюбие к Сунниве стало более явным.

В эту зиму Сигрид узнала Кальва с новой для нее стороны, и теперь ей стало понятно, как он завоевывает расположение и доверие людей. Его чувство справедливости, окрепшее за годы его предводительства, смешивалось с нерушимой верностью тем, кто служил ему или был близок. И Сигрид догадывалась, что именно это чувство верности повергло его в тоску после гибели короля Олава; он не мог простить самому себе измены.

Среди своих людей он бывал весел, нередко отпускал грубые шутки, но никогда не был злым. Он был их другом и одновременно хёвдингом, чего нельзя было сказать про Эльвира; между Эльвиром и его работниками пролегала непреодолимая пропасть.

И если Эльвир обладал способностью понимать все мгновенно и принимать решение, едва выслушав дело, то Кальву на это требовалось несколько дней. Бывало, Сигрид неимоверно раздражала эта его основательность; она считала, что всему есть предел.

Но его отношение к Сигрид изменилось за этот год. Было ясно, что он не считает больше себя обязанным оказывать ей внимание как женщине. И Сигрид была этому только рада.

Казалось, они оба прошли через очистительный огонь; каждый из них наблюдал, как другой расплачивается за малейшую попытку лицемерия. И со временем для них обоих стало просто невозможно всякое притворство.

Весна выдалась в этом году дружной, и настроение у людей поднялось. Но боязнь неурожая все еще была; для многих это означало голодную осень и следующую зиму.

И когда в начале лета пошли дожди, церкви были полны народу. Днями напролет люди произносили длинные молитвы и давали Богу всевозможные обещания, давали клятвы святому Олаву — чтобы только погода наладилась.

Но ничего не помогало. Кормовые травы прибивало к земле, и они гнили на корню. А когда настала пора жатвы, погода стала еще хуже. Многие уже поговаривали, что если не сбросить с себя иго датчан, народ и вся живность вымрет от голода.

В это лето Кальв часто бывал в Каупанге; он строил себе в городе дом. Это король Свейн дал ему землю и приказал начать строительство; рассказывая об этом, Кальв сухо заметил, что король хочет держать его при себе, чтобы не спускать с него глаз.

— Но я буду находиться там только тогда, когда сочту нужным, — добавил он.

Рассказывая о своих посещениях города, он сообщил, что с королевой Альфивой почти невозможно разговаривать, и что король Свейн настроен очень мрачно. Даже королевский скальд Торарин Славослов сказал в одной из своих драп, что король Свейн должен просить святого Олава, чтобы тот освободил от него свою землю. И король провел целую ночь в молитвах у гроба Олава.

В конце лета дом и надворные постройки в Каупанге были готовы, и Кальв захотел, чтобы Сигрид поехала туда с ним посмотреть на новую усадьбу. Но она медлила с отъездом; Хелена была беременна и вскоре должна была родить, и у Сигрид было мрачное предчувствие. Тем не менее, она решила съездить на юг.

Новая усадьба ей понравилась; и она согласилась жить там с Кальвом, потому что он решил проложить дорогу через Эрландет, после того как они поселятся в Каупанге. Летом от братьев пришло известие о том, что теперь они полностью помирились, и Финн звал Кальва и Сигрид к себе в гости в Аустрот.

Они решили взять с собой Тронда, а Сунниву оставить в Эгга. Хотя отношения между Кальвом и дочерью стали лучше, Сигрид не хотела перегибать палку.

Во время их поездки было сыро и холодно. На всем протяжении плаванья одна дождевая туча сменялась другой, и единственным утешением было то, что двигались они быстро. Они отплыли из Фроста ночью, а в полдень следующего дня были уже в Каупанге.

Усадьба Кальва была красивой, она находилась недалеко от моря, а дома были просторными, сложенными из крепких бревен. Там были зал, кухня, помещение для хозяев, кладовые, хлев. Работники достраивали сарай. Повсюду пахло свежей древесиной.

Кальв торжественно зажег в доме все лампы, прося при этом Бога благословить усадьбу. Он не забыл также поставить пиво и ячменное зерно для домового, прежде чем сесть на свое почетное сиденье.

Зал был такой же величины, как новый зал в Эгга; вдоль длинной стены стояли спальные скамьи, а возле одной из коротких стен находились спальные клетушки.

На почетном сидении могло разместиться сразу три человека, резные столбы были украшены головами драконов, угрожающе разевающих пасть на случай появления незваных гостей. И на всех дверях и ставнях был вырезан крест.

О гостях здесь тоже не забывали: перед дверью стоял большой чан с пивом.

Сигрид прихватила с собой из Эгга котлы и прочую домашнюю утварь, а также ковры и гобелены, еду и питье. Они взяли с собой из Эгга слуг и служанок, которым теперь предстояло жить в Каупанге. И все последующие дни работа по обустройству усадьбы шла полным ходом. Сигрид доставляло это радость, потому что не прошло и трех дней со времени их прибытия в Каупанг, как от королевы Альфивы и короля Свейна пришло известие о том, что они намерены посетить усадьбу.

Сигрид сделала все, чтобы как можно лучше принять гостей, но этот вечер оказался для нее трудным.

Королева во всем проявляла подозрительность, требуя, чтобы Кальв первым пробовал все блюда. И если что-то можно было очернить, она это делала. Сигрид удивлялась терпению Кальва; он отвечал королеве дружелюбно и спокойно, при этом ни на йоту не отступая в том, в чем считал себя правым.

Король Свейн был таким же молчаливым, как и в последний раз, когда Сигрид видела его. Он сидел на почетном сидении рядом с Кальвом; по другую сторону от Кальва сидела королева, и Свейну было стыдно за ее поведение. Но было ясно, что он не смеет перечить ей.

Альфива уехала рано, и это было великим облегчением для Сигрид.

Пробыв в Каупанге около двух недель, Кальв и Сигрид отправились дальше, в Эрландет.

Они отправились в плаванье на закате дня.

Облака низко стелились над землей, словно хлопья тумана; в лучах заката облака меняли цвет от темно-бордового до ярко-красного и золотистого. А над домами и деревьями уже сгущалась темнота, постепенно заволакивая небо.

Сигрид стояла на палубе рядом с Кальвом, который управлял кораблем. Посреди разговора она вдруг замолчала и указала ему рукой куда-то. Он посмотрел в ту сторону, не понимая, в чем дело.

— Разве ты не видишь, как это красиво? — спросила она.

— Вижу, — ответил он, — в самом деле, это красиво.

И он продолжал говорить о чем-то. Сигрид вздохнула; он даже не повернулся в ту сторону, куда она указывала, не понял, о чем она говорила. Для него закат был всего лишь окончанием дня, так же как на золотистое, волнующееся от ветра хлебное поле он смотрел лишь с точки зрения получения урожая.

Финн встретил их на причале. Когда они сошли на берег, он сначала протянул руку Сигрид и улыбнулся, когда она пожала ее.

— Вот ты и взяла меня за руку, — сказал он.

— Раз уж это произошло, я позволю себе кое о чем спросить тебя, — ответила она.

— О чем?

— Это ты нанес Эльвиру смертельную рану?

— Нет, — ответил он. При этом он держал ее за руку. — Если бы я ответил «да», ты отняла бы руку? — спросил он.

— Не знаю…

Они стояли и смотрели друг на друга.

— В тот раз я плохо поступил с Эльвиром, — сказал Финн. — Я должен был привести ему священника.

— В любом случае это было бы поздно, — ровным голосом ответила она. — Ты был не единственным, кто дурно поступил с ним.

Перед тем, как отпустить ее руку, он горячо пожал ее. Сигрид не ожидала, что встреча Финна и Кальва будет такой сердечной; перед тем, как отправиться в усадьбу Финна, братья обнялись.

Вечером в зале Тронд, как обычно, не мог усидеть на месте. Сначала ему захотелось взглянуть на подарки, которыми обменялись братья, потом он стал рассматривать висящее на стене оружие и щиты. И, прежде, чем кто-либо успел остановить его, он вскарабкался, словно белка, на один из столбов, до самого потолка.

— Шустрый у тебя парнишка, — глубокомысленно сказал Финн Кальву. — Он из рода Ладе, не так ли?

Кальв кивнул, и Финн рассмеялся.

— Я надеюсь, он со временем не вобьет себе в голову, что является наследником ярлов Ладе! — сказал он.

— Я, во всяком случае, не намерен настраивать его на это, — ответил Кальв.

— Почему ты не взял с собой дочь?

— Мы решили, что она слишком мала для такой поездки.

— Насколько я помню, она не очень-то похожа на нашу родню. Или, может быть, она изменилась?

Сигрид не осмеливалась взглянуть на Кальва, но ответ его был спокойным.

— Нет. Сигрид говорит, что она похожа на ее мать.

Они говорили о многих вещах; о короле Олаве, о походе викингов и о битве, в которой оба участвовали; они говорили о родителях и родственниках, вспоминали детские годы.

Только один раз в их разговоре мелькнула враждебность по отношению другу к другу.

— Ты не можешь отрицать, что однажды сказал, что я трус, — вдруг заявил Финн.

Вздрогнув, Кальв помедлил с ответом.

— Я этого не отрицаю, — ответил он, — хотя ты и не был до такой степени трусом, чтобы поднять руку на своего брата.

Стало тихо, Сигрид затаила дыхание; размолвку между братьями заметили и остальные. Тишину нарушила Гудрун, жена Финна.

— Ради своей престарелой матери, Финн, не нарушай мира этой встречи!

Финн повернулся к ней; они долго смотрели друг другу в глаза. И когда он снова повернулся к Кальву, он был уже спокойнее.

— Я говорил тебе, что могу проявить смелость неожиданным для тебя способом, — сказал он. — Но те времена, когда я готов был лишить тебя жизни, прошли и теперь забыты. Куда важнее сейчас то, чтобы ты не считал меня трусом.

— Я уже ответил тебе на твой вопрос, — сказал Кальв.

Немного поразмыслив, Финн сказал:

— Думаю, я могу, подобно Халльфреду Трудному Скальду, сказать, что боюсь только одного — преисподней.

Кальв ничего не ответил, и Сигрид обрадовалась, когда разговор принял другой оборот.

Но она плохо понимала Кальва. Стычка с Финном вывела его из себя не меньше, чем в свое время ее измена. И то, как он дразнил Финна, было непохоже на того рассудительного Кальва, которого она знала. И все-таки его что-то связывало с братом; он не решился бы сказать, что они с братом враги. Вот и теперь при встрече они вели себя как лучшие друзья…

Было и еще кое-что, чего она не понимала: когда братья говорили о своей матери, они отзывались о ней с таким почтением, что оба — хёвдинги, сражавшиеся во многих битвах, грабившие, насиловавшие, сжигавшие, — понижали голос до шепота.

Она спросила об этом Кальва, когда они лежали и перешептывались в постели, но многого она от него не добилась. Но когда она сказала, что Финн слишком много берет на себя, сравнивая себя с Халльфредом Трудным Скальдом, она услышала, как Кальв хохотнул в темноте.

— Финн не такой храбрый, каким хочет казаться, — сказал он, — но больше всего на свете он боится того, что люди узнают, что он трус.

Большую часть следующего дня Кальв и Финн провели в беседе наедине, и Сигрид имела возможность получше узнать Гудрун. Она была очень общительной, во всем ее облике чувствовалась сговорчивость и податливость. Но Сигрид с ней было скучно; Гудрун была на восьмом месяце беременности и говорили только об этом.

До этого у Финна и Гудрун был только один ребенок, дочь, которую звали Ингебьёрг, лет девяти-десяти. Она была такой же светловолосой, как и мать, и такой же кроткой. Но у нее был звонкий, заразительный смех, которого не было у матери.

В это утро она была занята тем, что показывала Тронду усадьбу, и они бегали повсюду наперегонки. Они перекликались и смеялись, и их голоса отдавались эхом среди домов.

И глаза Ингебьёрг округлились от восхищения, когда Кальв, Финн и их дружинники стали метать копье; Тронд тоже бы с ними, и он бросал копье лучше многих взрослых.

За день до отъезда — а это было на четвертый день их пребывания в Аустроте — Сигрид разговаривала с глазу на глаз с Финном. Сначала речь шла о святом Олаве.

Он не был удивлен ходом ее мыслей, Кальв наверняка рассказал ему о том, что она изменила свое отношение к королю. И когда она выразила желание послушать о поездке Олава в Гардарики, он охотно принялся рассказывать.

Он сказал, что король был очень замкнут и все время размышлял о своей судьбе. Но с Финном он общался больше, чем с остальными. Он говорили ему о своих сомнениях, о том, что он пришел к власти в Норвегии дурным путем. Ведь он стал претендовать на власть в качестве потомка Харальда Прекрасноволосого. А право рода Харальда Прекрасноволосого на власть было основано на старинной языческой вере в то, что этот род происходит от бога Ингве-Фрея. Находились и такие, которые считали, что прежний конунг из этого рода, Олав Альва Гейерстадира, возродился в конунге Олаве.

Но сам король считал, что после того, как он окрестит страну, Бог простил его за то, что он призвал на помощь язычество. И только теперь, в изгнании, покинутый почти всеми, кто был близок к нему, отверженный Богом, он начал в этом сомневаться. Он стал подумывать о том, что, возможно, его собственная власть для него дороже Христа.

Он наложил на себя суровое покаяние. И ему хотелось быть мягче по отношению к другим; он говорил без всякой ненависти о тех, кто покинул его. А о Сигвате Скальде он вообще отзывался с любовью.

Людям короля это мало нравилось. Но когда стало известно, что Сигват отправился в Рим, Олав заметил, что скальд наверняка отправился туда, чтобы помолиться за своего короля.

Он сам заводил разговор о пилигримском странствии. Он подумывал также о возможности возглавить царство, предлагаемое ему конунгом Ярицлейвом: народ там был языческий, так что он мог обратить этот народ в христианство. Его люди не советовали ему этого делать, да и у него самого не было особого желания.

Но когда из Норвегии пришли весть о том, что Хакон ярл мертв, он тут же заявил, что это знамение Господа; Господь принял его покаяние и вернул ему удачу. И когда ему во сне явился Олав Трюгвассон и посоветовал ему вернуться в Норвегию, он совершенно уверился в том, что такова воля Божья.

И он с важным видом покинул Гардарики.

Финн замолчал, давая этим понять, насколько важно все то, о чем он говорит. Но Сигрид показалось, что стремление короля вернуться в Норвегию едва ли свидетельствует о том, что он думал прежде всего о служении Христу. Она полагала, что он сослужил бы Христу лучшую службу, если бы обратил в христианство язычников в царстве Ярицлейва, чем если бы вернулся обратно в страну, которая уже была христианской. И после рассказа Финна о его возвращении она была уверена, что за его смиренным поклонением Христу явно просматривается его собственная жажда власти, становящаяся все сильнее и сильнее по мере его приближения к Норвегии.

Оказавшись в Свейе, он набирал в свое войско даже язычников, хотя первоначально заявлял, что собирается иметь дело только с христианами. Финн сказал, что он пытался окрестить их, и многие на это пошли. Но тех, кто не захотел креститься, он все равно оставил в своем войске; и во время сражения он поставил их на левом фланге. Большинство его людей поддерживало его, и все они были у него наперечет.

Финн рассказал еще о видении, которое было у короля во время перехода через горы. Он увидел перед собой всю страну, как на ладони; он увидел не только те места, где он бывал, но и те, где никогда не был. Финн сказал, что епископ назвал это видение великим и святым. Финн ждал, что Сигрид что-то скажет на это, но она молчала.

Она вспомнила рассказ священника о том, как зло соблазняло Иисуса, показывая ему все страны мира и их великолепие. Все это будет принадлежать тебе, если ты падешь передо мной на колени и будешь преклоняться мне, сказало ему зло; все это будет твоим, если ты вернешься к старым богам, к удаче рода Харальда Прекрасноволосого…

Финн рассказывал дальше. Король отказался сжигать деревни в Инндалене и Вердалене. Он вдруг сказал во всеуслышание, что на этот раз борется не за Христа, а за свою собственную власть. Ради Христа он мог сжигать и грабить, но ради себя самого не станет этого делать. Все были удивлены; если бы он грабил и сжигал деревни, в войске бондов возникло бы замешательство, а это увеличило бы возможность его победы. Многие считали, что он поступает дурно по отношению к преданным ему людям, отказываясь от такой возможности.

Получилось так, что король заключил сделку с Богом. Борясь за свою собственную власть, он выдавал это за волю Бога; при этом он напускал на себя смирение, пытаясь всеми способами умилостивить Бога. Слушая рассказ Финна о знамении и покладистости короля, о совершенных им убийствах и его жажде мести, о том, что он переманил к себе отъявленных головорезов, обещая им имущество и богатство его противников, Сигрид все яснее и яснее понимала, как короля шатало из стороны в сторону. Король не полагался на своего Бога; он не решался отдаться целиком в Его руки, зная о том, что Бог, если захочет, может даровать ему победу и с горсткой преданных ему людей, сражающихся без всякой мысли о наживе.

Или, возможно, подчиняясь воле Господа, он начал прозревать истину, увидев, каким ничтожным будет его войско, если он отошлет прочь язычников и головорезов: Бог призвал его в Норвегию для того, чтобы он умер там. Но он не желал сдаваться; он продолжал идти против Бога, используя свою королевскую власть.

И накануне сражения у него опять было видение. Оно пришло к нему во сне, напоминая сон святого Якоба. Финн сказал, что король спал, положив голову ему на плечо; он спал до тех пор, пока Финн не разбудил его, и был очень недоволен, что его потревожили.

Он видел во сне лестницу, ведущую на небо, и он поднимался по ней и настолько приблизился к небу, что мог слышать пение ангелов, когда его разбудили. Его самого очень обрадовал этот сон, но Финну это показалось плохой приметой; он полагал, что этот сон предвещает смерть.

Казалось, что король сознательно закрывает на это глаза, считая этот сон не предвестником смерти, а предвестником победы. Бог стал на его сторону. Король может завоевать власть в стране и обеспечить себе место на небе.

И с таким настроением Олав Харальдссон пошел в бой, с крестом на щите и мечом Победитель в руке; этот меч был похищен из могильного кургана Олава Альва Гейерстадира и таил в себе страшную колдовскую и языческую силу.

— Многого из того, что произошло перед стиклестадской битвой и во время нее, я так и не понял, — признался Финн. — Я знал только, что…

— … что подобного ему короля никогда не было и никогда не будет в стране, — закончила за него Сигрид.

Финн рассмеялся.

— Хорошо, по крайней мере, что мы оба думаем так, — сказал он.

— Мы думаем не совсем одинаково.

— Как это?

— Я вовсе не считаю, что при жизни конунг Олав был лучшим из всех королей, которых знала страна. Он сделал много хорошего, ввел христианство и справедливые законы. Но он был властолюбив и самодоволен, своенравен и груб, и он не останавливался перед изменой, чтобы достигнуть желаемого. Он стал святым в смерти. На небе он стал лучшим из королей страны, стал конунгом Норвегии на вечные времена.

Финн снова рассмеялся.

— Ты говоришь, словно священник, — сказал он, — и время покажет, насколько наши мнения о короле совпадают.

С этими словами он положил свою ладонь на ее руку.

После его ухода Сигрид сидела еще некоторое время и размышляла о сказанном. Она считала, что король Олав всегда беспрекословно выполнял волю Бога. И только теперь до нее стало доходить, чего ему стоит каждый шаг на его пути. И она подумала, что в своей последней, смертельной битве, отзвук которой теперь долетал до нее, он должен был сражаться как дракон, напоминающий вырезанное из дерева чудовище. И ставкой в этой схватке была его королевская власть и честь, королевское право и сама его жизнь.

На обратном пути, по мере приближения к Эгга, беспокойство Сигрид по поводу Хелены росло; в конце концов это беспокойство перешло в откровенный страх. И, едва ступив на берег, она спросила у Харальда Гуттормссона, где девушка, но тот сделал вид, что не слышит.

И когда Сигрид вошла во двор, Рагнхильд сообщила ей новость.

Четыре дня назад Хелена родила девочку. Роды были преждевременные, но девочка оказалась крепкой и здоровой, хотя и очень маленькой. Тем не менее, Хелена попросила священника сразу же окрестить ее.

— И как же она назвала ее? — спросила Сигрид.

— Я не помню… — сказала Рагнхильд, давая понять, что такие мелочи ее не интересуют. — Сразу после ухода священника я вошла на кухню, — продолжала она, — и увидела Хелену, сидящую на кровати с окровавленным ножом в руке, а на полу лежал в луже крови ребенок с перерезанным горлом!

Глаза Рагнхильд наполнились слезами. Сигрид почувствовала дурноту.

— Где теперь Хелена? — спросила она.

— Она лежит связанная в старом зале.

Сигрид не стала терять время на разговоры с Кальвом.

Она нашла Хелену, лежащую в углу прохода. На лицо ее падал свет из небольшого отверстия в стене; Сигрид заметила, что она очень грязна, и от нее пахло кровью.

Сигрид присела рядом с ней.

— Хелена!

До этого Хелена лежала с закрытыми глазами, но теперь открыла их, и взгляд ее был затуманенным.

— Я думала, что кто-то пришел поглазеть на меня, — медленно произнесла она.

— Я пришла помочь тебе, — сказала Сигрид. — И первое, что я хочу сделать, это отправить тебя в постель и привести тебя в порядок.

— Поздно уже помогать мне, — сказала Хелена, — и я готова понести наказание за то, что совершила.

Внезапно лицо ее просияло.

— Я спасла ребенка; новорожденной и безгрешной войдет она в царство Божье. Точно так же нужно было поступить и со мной.

Почувствовав на глазах слезы, Сигрид обняла девушку. Потом принялась распутывать веревки. В это время пришел Кальв.

— Сигрид, — строго сказал он, — кто позволил тебе развязывать пленницу?

— Если ей и надлежит быть связанной, то пусть, по крайней мере, лежит в постели, — сказал Сигрид. С этими словами она вывела Хелену из зала и повела в дом. И Кальв не остановил ее.

На следующий день Кальв созвал в большом зале домашний суд. Обвинение было простым. Хелена убила своего ребенка; и она кивнула, когда Кальв спросил ее, так ли это.

— Закон гласит, что уродливого ребенка можно предавать смерти, — начал священник, — Хелена убила своего ребенка. Она сделала это, считая, что ребенок уродлив в душе и что, если он вырастет, он заранее будет осужден на вечное проклятие. И она сделала больше, чем требовал от нее закон по отношению к уродливому ребенку: она предварительно окрестила его, обеспечив ему тем самым вечное блаженство.

Священник замолчал, присутствующие начали переговариваться.

— Я не говорю, что она поступила правильно, — продолжал священник. — Она поступила дурно, поскольку ни ее, ни чей-то еще ребенок не осужден на муки ада. И ни у кого нет права уничтожать невинную жизнь. Но мне бы хотелось, чтобы ты, Кальв, вынося ей приговор, подумал о том, что заставило ее поступить так.

После слов священника в зале стало тихо. Кальв сидел, погруженный в свои мысли. И все ахнули, когда он присудил Хелене выплатить полный выкуп, как за убийство свободнорожденной женщины. Хелена сидела, опустив голову.

— Ты же знаешь, я не смогу заплатить, — сказала она.

Священник Энунд вскочил; Сигрид никогда не видела его таким возбужденным.

— Я заплачу за нее! — воскликнул он.

— Разве у тебя есть такие средства? — удивленно спросил Кальв.

— Я заплачу, даже если мне придется пойти из-за этого в рабство!

Присутствующие снова заволновались.

И тут встала Сигрид.

— Выкуп заплачу я, — сказала она. И когда Хелена стала противиться этому, она перебила ее: — Замолчи, я сделаю это не ради тебя; священнику Энунду придется продать самого себя, чтобы расплатиться за тебя. И я сделаю это также не ради него, просто округа много потеряет, лишившись одного из своих священников.

Кальв сказал, что ему все равно, кто заплатит деньги, лишь бы вира была выплачена. На этом суд завершился.

Сигрид рассердилась на Кальва за то, что он присудил Хелене полную виру.

— Ты считаешь, что это слишком много? — не без издевки спросил он.

— Я могу согласиться с этим, — ответила Сигрид. В последние годы ее усадьба в Бейтстадте приносила хороший доход, а если к этому прибавить еще свадебный подарок, полученный ею в свое время от Кальва, то средств выходило более чем достаточно, — но мне кажется это несправедливым, — добавила она.

— Если я освобожу Хелену по той причине, о которой говорил священник Энунд, тогда каждая девка во Внутреннем Трондхейме, родившая внебрачного ребенка, сможет лишить его жизни и быть при этом на свободе. Что я скажу, если кто-то из них признается, что причина убийства — та же самая, что и в случае с Хеленой дочерью Торберга?

Сигрид вынуждена была с ним согласиться.

Ходили слухи, что, возможно, у священника были свои причины так рьяно защищать Хелену.

Мыслимое ли дело, если у него самого совесть была нечиста? Неужели он тоже, как и другие, был с ней? Какой позор для того, кого люди были готовы назвать святым! Такого за ним раньше не водилось.

Люди считали по пальцам — один, два, три, четыре, пять… И качали головой: это должно было быть во время рождественского поста. И каким строгим он был, когда речь шла о воздержании других!

Осень и на этот раз была неудачной. Тот, кто не успел вывезти на телеге сено для скота, теперь увозил его на санях. И оно было теперь едва ли пригодно.

Месяц за месяцем, люди худели на глазах. И даже в больших усадьбах было не до рождественского гулянья.

В Эгга непрерывным потоком стекались нищие. Среди них были и те, кто из гордости не просил раньше помощи даже у своих близких, а теперь шли сюда побираться, с серыми лицами, впалыми щеками и большими, голодными глазами.

Пока могла, Сигрид подавала им, но однажды ей пришлось сказать «нет»; она отвечала за своих работников, ведь даже в Эгга теперь в муку подмешивали еловую кору.

И неприязнь к датчанам становилась все сильнее и сильнее.

Король Свейн получил не так уж много рождественских подарков, но ни он, ни королева Альфива не осмеливались притронуться к ним.

В эту зиму, как никогда, ходили слухи о жертвоприношениях; в людях снова начал просыпаться страх перед старыми богами.

Но ближе к весне стали распространяться и другие страхи: из усадьбы в усадьбу шел слух о том, что Судный день не за горами. Ученые люди полагали, что Судный день должен наступить в год тысячелетия Рождества Христова. Но поскольку этого не произошло, стали думать, что Судный день наступит в год тысячелетия Его смерти; одним из тех, кто думал так, был священник Энунд, и он считал, что Судный день должен наступить именно в этом году.

Некоторые люди в деревне говорили, что настолько устали от нужды, голода и датского правления, что были бы только рады, если бы всему этому пришел конец. Большинство же было напугано; они цеплялись за жизнь, даже такую убогую, не загадывая о том, что ждет их после Судного дня.

С приближением Пасхи у священников появилось много дел, люди шли к ним толпами.

Сигрид тоже пошла к священнику. В течение этого года ей казалось, что христианство стало для нее пустым черепом: она по привычке выполняла свой христианский долг, становилась в церкви на колени, крестилась во время службы…

Но Энунд говорил, что это всего лишь часть христианской жизни. Правильное выполнение этих обрядов усиливает терпение человека, сказал он, пытливо глядя на нее.

Сигрид чувствовала себя уязвленной, зная, что со времени ее примирения с Кальвом кротости у нее не прибавилось. Она замечала в себе многие черты, которые были присущи ей в молодости. И она обещала себе стать лучше, покаяться, совершать добрые поступки.

И она изо всех сил старалась помочь Кальву лучше понять христианство. И во время великого поста Кальв стал задумываться об этом.

— Возможно, ты и права, — задумчиво произнес он в один из вечеров. — Наверное, мне следует исповедоваться в том, что я грабил церкви и монастыри; не исключено, что в ярости я награбил слишком много…

Кальв был не из тех, кто медлит, приняв какое-то решение, и когда на следующий день священник Энунд прибыл в Эгга, он отправился к нему на исповедь. Много золота и серебра в этот день перешло в другие руки.

— Это была невыгодная сделка, — сказал после этого Кальв. — Отпущение грехов я получил, зато мне пришлось вернуть все вещи, принадлежавшие церкви. К тому же он наложил на меня другое покаяние.

— Мы скоро предстанем перед судом Господа, — сказала Сигрид. — Какую пользу принесет тебе то, что ты ограбил церковь?

— Никакой, — ответил Кальв без всякого удовлетворения. — Но что, если Судный день не наступит?

— Тогда ты можешь считать, что сделал первый шаг к праведной жизни, — убежденно произнесла Сигрид. Но Кальв недовольно пробормотал:

— Если каждый шаг на этом пути обходится так дорого, то стоит ли вообще проделывать этот путь…

Перед Пасхой было сказано, что те, кто был отлучен от церкви за совершение тяжких грехов, должны явиться за покаянием к священникам. Сигрид не поверила своим глазам, когда в Вербное воскресенье она увидела, как Хелена дочь Торберга идет к алтарю и принимает причастие. Она махнула на Хелену рукой. Заплатив год назад за девушку выкуп, она перестала иметь с ней дело; Хелена ясно давала понять, что предпочитает, чтобы ее оставили в покое.

День шел за днем: понедельник, вторник, среда… Люди становились все более ревностными в своих молитвах.

Но молились далеко не все. Тот, кто до этого тайком занимался жертвоприношением, теперь делал это в открытую. Другие же доедали свои последние припасы; великий пост подходил к концу. Люди наедались так, словно близился конец света, и им в последний раз предстояло вкусить земные радости. По мере приближения дня Пасхи обжорство и пьянство становилось диким: ездить по дорогам стало опасно.

В пятницу пошел снег, хотя днем раньше земля была голой.

Все были разочарованы; в такой день трудно было наблюдать приход Господа. Повсюду шли разговоры о том, как быть, и большинство считало, что распогодится.

Однако после полудня облака стали еще более темными и густыми. А священники были заняты так, что было бесполезно спрашивать у них о чем-то.

Из-за ненастья было трудно определить время дня. Но когда все решили, что время идет к середине дня, большинство пошло либо в церковь, либо вышло во двор.

Сигрид и Кальв взяли в церковь Тронда и Сунниву.

В церкви было полно народу, Сигрид с Кальвом преклонили колена, как и остальные.

Некоторые молились молча; Сигрид видела, как шевелились губы у стоявших рядом. Другие молились вслух. Вся церковь была наполнена бормотанием, походим на журчание горной речки. И постепенно тихое журчание переходило в настоящий потоп: слышались крики и возгласы людей, просящих Бога о милости во всеуслышание. И Сигрид вспомнила о том, как она сама была напугана во время солнечного затмения.

Теперь же, к ее собственному удивлению, она ощущала в себе странное спокойствие. Она снова ощущала в себе сияющий мир, обретенный ею в стейнкьерской церкви; и она поняла, что он никогда не покидал ее, даже когда она не находила смысла в своей христианской жизни.

И она с надеждой и с напряженным ожиданием прислушивалась к нарастающему гулу голосов. Ей казалось, что эти голоса поднимают ее до неба, где каждый вздох, каждая жалоба звучат как восхваление Бога.

И когда голоса вокруг нее постепенно стали затихать, ей показалось, что она снова возвращается в повседневную жизнь со всеми ее заботами, в темную, маленькую церковь, где уже догорают свечи, а люди встают, чтобы уйти. И она почувствовала разочарование.

Когда Сигрид и Кальв вернулись обратно, во дворе еще были люди. Все молча смотрели на тяжелые, снеговые облака.

Собравшиеся в зале тоже были молчаливы; казалось, они чего-то стыдятся. Лишь некоторые пытались казаться равнодушными.

И тут кто-то сказал:

— Может быть, не весь этот год, а только один день будет ненастным. Возможно, тысячу лет спустя после своего вознесения Христос вернется обратно…

В зале опять стало тихо.

И тут Харальд Гуттормссон стукнул кулаком по столу.

— Для меня достаточно один раз в неделю встречать конец света, — сказал он. — Двух раз для меня слишком много.

Однако на Пасху конца света не наступило. И многие, подобно Харальду Гуттормссону, считали, что все обошлось.

Кальв был в эти дни очень занят; и находились такие, кого пугал предстоящий весенний тинг: те, кто в открытую нарушали закон.

Сигрид думала, что среди них могла быть и Хелена, и вскоре после Пасхи она решила навестить ее. Она убеждала себя в том, что делает это ради Хелены, хотя к этому в значительной мере примешивалось любопытство.

— Что ты намерена делать теперь? — спросила она у нее напрямик.

— А разве это не мое дело? — бесцеремонно ответила та. — Или ты думаешь, что купила меня, заплатив за меня виру?

Сигрид почувствовала, как в ней пробуждается гнев. Они стояли в одной из кладовых, куда Хелена пошла, чтобы набрать муки в деревянное ведерко. И только мысль о том, что мука может рассыпаться, удержала Сигрид от удара; Хелена наверняка выпустила бы ведерко из рук, если бы Сигрид ударил ее.

— Ты можешь сделать со мной все, что хочешь, — выдавила она из себя. — Можешь прогнать меня из Эгга хоть сегодня, если тебе так хочется.

Обе на миг замолчали.

— Ты знаешь, что мне негде больше жить, — тихо добавила Хелена.

— Ты могла бы служить в какой-нибудь другой усадьбе или в Каупанге, если бы захотела.

Хелена осторожно поставила на пол ведерко. Потом глубоко вздохнула.

— Тебе хорошо известно, что в округе никто не захочет взять меня в услужение, — сказала она, — и если бы я и могла служить в каком-то другом месте, я никогда не выполняла бы свои обязанности так хорошо, как я это делаю в Эгга. Прости меня!

Протянув Сигрид руку, она с горечью добавила:

— Таким, как я, не пристало быть гордыми.

Сигрид бросило в жар, когда она пожимала ее руку.

— Мне следовало послушаться тебя и выйти замуж, — продолжала Хелена; казалось, она хочет за один раз показать, как мало гордости в ней осталось.

— Может быть, это не поздно сделать и сейчас, — не спеша произнесла Сигрид. — Ты недурна собой; я уверена, что…

Но Хелена вмиг забыла о своем смирении.

— Если ты или Кальв думаете, что можете подкупить кого-то из дружинников, чтобы он женился на мне, то я должна сказать сразу, что мне это не подходит.

— Нет, — ответила Сигрид, хотя такая мысль приходила ей в голову, — этого я не думала. Но тому, кто знает тебя, не трудно будет полюбить тебя.

Как это уже бывало с ней на раз, Хелена внезапно расплакалась безутешно, как ребенок. Сигрид почувствовала себя растерянной. Но потом взяла ее за руку и усадила на сундук. Закрыв дверь на засов, она села рядом с ней.

Прошло немало времени, прежде чем Хелена смогла говорить. И она заговорил о своем детстве; о том, как никто никогда не любит ее. Она считала, что любовь Грьетгарда спасла ее, подобно тому, как Сигурд Победитель Дракона спас спящую Брюнхильду от Одина.

— Хотя он и не положил обнаженный меч между нами в постели, как это сделал Сигурд, когда лег в постель с Брюнхильдой, — сказала она. И она принялась рассказывать известные Сигрид вещи, включая убийство дочери, а потом рассказала о последних событиях.

— Я не могла понять, почему священник Энунд решил добровольно пожертвовать своей свободой ради моего спасения, — сказала она. — И я решила спросить его об этом.

— И что же?

— Он сказал, что когда Христос добровольно пожертвовал своей жизнью ради моего спасения, Он сделал это потому, что не хотел упускать ни малейшей возможности помочь мне. Прошлой осенью я много говорила с Энундом.

Сигрид знала об этом. В деревне ходили различные слухи; поговаривали о том, что Хелена стала любовницей Энунда.

— Готовность священника Энунда пойти ради меня на жертву привела меня к мысли о том, что я дурно поступала по отношению к Богу, — сказала Хелена. — И когда я сказала ему об этом, он ответил, что если он временами и делает добро, то не по своей воле: это Бог использует его в качестве своего орудия.

И, увидев, что он делает все, чтобы помочь мне, не обращая внимания на людскую болтовню, я поверила в то, что Бог хочет мне добра, что Он временами любит меня.

И я стала делать то, что говорил мне священник: стала просить Бога дать мне прожить праведной жизнью один день без мысли о последующих днях. И я была удивлена, обнаружив, что это не так трудно, как я думала. И когда подошла Пасха, у меня в запасе было уже много таких дней.

Сигрид ничего на это не сказала, и Хелена продолжала:

— Я не знаю, что будет со мной дальше. Но я устраиваю для себя чистые дни, как посоветовал мне Энунд.

Сигрид не нашла, что ответить.

— Ты думаешь… — неуверенно произнесла Хелена.

— Могу ли я что-то сделать для тебя? — с надеждой спросила Сигрид.

— Да, — сказала Хелена и, немного помолчав, добавила: — Ты думаешь, мне можно будет снова возиться с Суннивой?

— Конечно, — торопливо сказала Сигрид, — Суннива скучает по тебе. Она плачет, не понимая, почему ты не играешь с ней и не ухаживаешь за ней. И она ни к кому так не привязана, как к тебе.

— Я знаю, что людям покажется странным, если ты позволишь мне присматривать за твоим ребенком.

Хелена явно предвидела подобные возражения.

— Я давно уже перестала принимать близко к сердцу то, о чем болтают люди, — сказала Сигрид. Она встала и направилась к двери.

С наступлением весны многие отощали не меньше, чем выходящий из берлоги медведь. А животные, пережившие зиму, были еще более худыми; многие считали, что если весна будет поздней, в Трондхейме совершенно не останется скота.

Но весна оказалась ранней; казалось, зима выбросила на Пасху последние остатки снега. Хлеба взошли вовремя; погода стояла по-летнему теплой. Но никто не осмеливался загадывать что-то на будущее.

В это лето Кальв много времени проводил в Каупанге, но мало говорил о том, чем он был там занят. Но Сигрид подозревала, что он жил в городе не для того, чтобы быть под рукой у короля Свейна.

В Трондхейме было неспокойно, все больше и больше людей говорили в открытую, что чем скорее они прогонят датчан, тем будет лучше. Поэтому Сигрид не удивилась, когда среди лета Кальв приехал в Эгга с человеком, на жизнь которого покушался король и которого Кальв взял под свою защиту.

Человека этого звали Карл; он и его брат Бьёрн совершали торговое плаванье в Гардарики, когда их захватили в плен люди конунга Ярицлейва. И Ярицлейв намеревался убить их. Но Магнус Олавссон, воспитывавшийся у конунга Ярицлейва и королевы Ингигерд, заявил, что вряд ли он скоро станет конунгом Норвегии, если всех, кто пребывает оттуда, буду брать в плен и убивать.

Так Карлу и Бьёрну была сохранена жизнь, и они отправились обратно в Норвегию с поручением от Магнуса сына Олава; им нужно было найти в стране людей, на которых он мог бы опереться. И они должны были хорошо заплатить тем, кто присягнул бы ему на верность.

Карл попал в руки короля Свейна, и король намеревался пытать его, чтобы выведать, кто польстился на деньги Магнуса сына Олава. Но тот напоил допьяна своих сторожей и сбежал.

Когда они остались одни, Сигрид спросила у Кальва, не получил ли он сам деньги от Карла; она полагала, что именно по этой причине он и взял его под свою защиту.

Но Кальв сказал, что не получал.

— Я был бы глупцом, если бы сделал это, — сказал он, — я выиграл бы мало, а потерял много. Если я стану служить какому-то королю, то не за кошелек с серебром, а за власть. Я заявил Магнусу о своей верности иным способом: взяв под свою защиту Карла; теперь Магнус у меня в долгу, а не я у него.

— И многие получили от него деньги?

— Кое-кто.

— Среди них был Эйнар Тамбарскьелве?

— Наверняка нет, он относится к этому так же, как и я. На это польстились только малые хёвдинги. И они не знали, что делать, когда Карл был схвачен. Многие из них приходили ко мне за помощью.

— Почему они думают, что ты можешь им чем-то помочь? Кальв пожал плечами.

— Думаю, ты понимаешь, Сигрид, что я не рассказал тебе обо всем, что происходило этим летом в Трондхейме; и у людей были причины обращаться за помощью ко мне. Поскольку Эйнар и я достаточно сильны, чтобы противиться воле короля, а Эйнара в городе не было, они, конечно же, стали обращаться ко мне.

Для Сигрид кое-что прояснилось.

— Это ты напоил допьяна сторожей Карла?

— Раз уж ты спросила… — усмехнулся Кальв. — В пиво, которое они выпили, было подмешано столько снотворного, что им можно было свалить с ног лошадь.

— Тем самым ты смог обрести множество друзей.

— Да, — серьезно произнес Кальв. — И врага в лице короля. Но это должно было случиться рано или поздно.

Помолчав немного, он сухо добавил:

— Можешь быть уверена, от короля Кнута вовремя пришло известие! Только я собрался уехать из Каупанга вместе с Карлом, как получил распоряжение послать ему три дюжины самых лучших топоров.

Я сказал, что топоров у меня нет, но если потребуется, я скажу об этом его сыну Свейну, чтобы он чего доброго не подумал, что топоров у нас не хватает.

Вскоре после этого король Свейн объявил военный поход. Человек по имени Трюггве, называвший себя сыном Олава Трюгвассона, собрал за границей войско и теперь двигался в Норвегию.

Сигрид только удивлялась, видя, в какой спешке Кальв снаряжает корабль; она не ожидала, что он проявит такое рвение, собираясь воевать против короля Свейна. И она стала лучше понимать все, когда он сказал, что намеревается сначала отправиться в Гиске, чтобы посоветоваться со своими братьями.

И снова Сигрид осталась в Эгга, чтобы напряженно ждать известий о походе и о сражении.

Теплое лето продолжалось; теплые дожди сменялись погожими днями, дружно поднимались хлеба. Но люди не осмеливались еще говорить об урожае.

Хлеба поднялись уже в полный рост, когда Кальв вернулся из Гиске.

Братья решили не участвовать в предстоящем сражении, сказал он. Он сказал также, что на обратном пути встретил флот короля Свейна; Свейн направлялся на юг, чтобы сразиться с Трюггве. Вместе с королем отправились многие из трондхеймских хёвдингов, в том числе и те, что присягнули на верность Магнусу. Они наверняка считали, что не нарушают данную клятву, сражаясь против Трюггве. Но Эйнара Тамбарскьелве среди них не было; он, так же, как и сыновья Арни, считал, что лучше держаться в стороне.

Кальв встретил королевские корабли в проливе. И с кораблей ему кричали, что он должен присоединиться к ним, чтобы защитить страну. На это Кальв ответил, что сражался более чем достаточно за то, чтобы обеспечить датчанам власть. И тут король заметил на борту его корабля Карла. Он потребовал его выдачи, но Кальв отказался это сделать, поставил парус и продолжал свое плаванье на север. И поскольку король не стал преследовать его, он спокойно поплыл дальше.

Тем не менее, Кальв собрал людей из окрестных деревень и разослал местным хёвдингам весть о том, чтобы они поддержали его в случае стычки с королем. Он послал также известие Эйнару Тамбарскьелве, и тот ответил ему.

Сигрид не очень-то радовала мысль о том, что придется кормить столько ртов. Но она, как и все остальные, возлагала большие надежды на осень. К тому же она считала, что нет смысла беречь еду, если не убережешь свою жизнь.

Такой щедрой осени в Трондхейме не знали уже много лет. Но только тогда, когда весь урожай был снят, люди вздохнули с облегчением. И после этого они уже не переставали говорить о том, какое хорошее выдалось лето.

Женщины торопились намолоть ячмень, чтобы приготовить пиво ко дню начала зимы.

Но праздника по случаю первого дня зимы в Эгга не получилось. Король Свейн вернулся обратно после битвы с Трюггве; победил король, а Трюггве погиб. И теперь король собирал тинг.

Кальв отправился на тинг в сопровождении хорошо вооруженной дружины. Но вернулся домой раньше назначенного срока.

Тинг распустили досрочно, сказал он.

Альфива и Свейн отказались отвечать на жалобы крестьян, и собравшиеся зароптали.

И тогда Эйнар Тамбарскьелве в присутствии всех высмеял королеву вместе с королем, назвав их кобылой и жеребчиком. Его слова передавались из уст в уста, люди смеялись, и когда королева попыталась что-то сказать, ей не дали. После этого Эйнар посоветовал крестьянам расходиться по домам.

— Никто в Трондхейме больше не поддерживает Свейна и Альфиву, — сказал он. — Даже среди лендманов, сражавшихся вместе со Свейном против Трюггве, ни один не решился заступиться за него. Из Англии ему тоже не от кого ждать помощи. Король Кнут поссорился с Руде ярлом и вряд ли намерен посылать войска в Норвегию. Не думаю, что Свейн проживет еще зиму в Каупанге.

Сразу после возвращения Кальва домой в Эгга отпраздновали первый день зимы.

На протяжении многих лет Кальв имел обыкновение приглашать множество гостей на праздник первого дня зимы, середины зимы и начала лета. В год неурожая ему пришлось отказаться от этого, и теперь он изо всех сил старался восполнить упущение; в эту осень еды было вдоволь.

Вечером в зале было веселье. Сначала у Сигрид не было времени даже присесть, но когда еда была уже на столе, а чаша с пивом пошла по кругу, она предоставила все остальное служанкам, которые могли теперь справиться сами.

Она села рядом с Ингерид из Гьеврана, удивляясь тому, что они уже так долго не общались. Последнее время она была так занята собой, что у нее не было времени для других, но теперь она надеялась, что все станет по-прежнему.

Она слышала, как Кальв и Финн Харальдссон смеются за мужским столом…

Внезапно разговоры в зале заглушили раздраженные голоса за столом, где сидели дружинники. Сверкнуло лезвие ножа, один из мужчин в последний момент увернулся, а тот, кто бросил нож, с размаху ударился рукой о край стола и, содрав кожу, выругался. В следующий момент оба вскочили из-за стола и выхватили мечи.

Но Кальв распорядился, чтобы нарушителей спокойствия схватили и привели к нему.

Все произошло настолько быстро, что Сигрид увидела, кто были эти люди, когда оба стояли уже перед Кальвом. И она не поверила своим глазам: один из них был Харальд Гуттормссон, другого же звали Орм, и он тоже вырос в Эгга.

Оба молчали, когда Кальв спросил, что заставило их нарушить мир в зале.

Кальв снова спросил:

— Ну так в чем же дело, Харальд?

— В бабьих сплетнях, — озабоченно произнес Харальд.

— Вам придется выложить все по порядку, — сказал Кальв, пристально глядя на обоих.

— Это Харальд достал нож, — сказал Орм. Было ясно, что и себя он особенно не оправдывает.

— Это мне известно, — сказал Кальв, кивая на расцарапанную в кровь ладонь Харальда. — Ты не станешь отрицать это, Харальд?

Харальд ничего не ответил.

— Не хочешь ли ты сказать, что нарушил мир за столом без всякой причины?

Но Харальд по-прежнему молчал, а Орм принялся рассказывать.

— Кетиль и я говорили о Хелене дочери Торберга, — сказал он. — А Харальду это не понравилось.

Харальд хотел было остановить его, но Кальв предостерегающе поднял руку, и Орм продолжал:

— Кетиль сказал, что последнее время она стала такой высокомерной и не подпускает к себе ни одного мужчину. На это я ответил ему, что вовсе так не считаю. И тут Харальд сказал, что можно подумать, будто кто-то из нас собирается жениться на ней. Я спросил у него, кто, по его мнению, захочет жениться на шлюхе, которая не гнушается даже рабами. Я сказал, что, может быть, он захочет это сделать. Возможно, ответил он. Я сказал, что хотя он и был другом Грьетгарда, ему вовсе не обязательно подбирать после него мусор. Он же сказал, что речь идет не о том, чтобы подбирать мусор. Он сказал, что девушка, сумевшая стать на ноги после такого страшного падения, достойна уважения. Я же сказал, что сомневаюсь, что она прочно стоит на ногах и в течение двух недель уложу ее под себя. Я предложил Кетилю заключить пари, кто первый из нас двоих ляжет с ней в постель. И тогда Харальд вытащил нож.

— Это правда? — спросил Кальв у Харальда. И Харальд молча кивнул.

— К счастью для тебя, Орм не был ранен, — сухо заметил Кальв, — сядь на свое место, Харальд. А ты, Орм, сядь возле Тронда.

В зале стало тихо.

Сигрид бросила взгляд на Хелену, которая в это время ставила на женский стол чашку с пивом. Покраснев до кончиков ушей, Хелена старалась ни на кого не смотреть. Внезапно она повернулась и выбежала из зала.

Сигрид хотела тоже встать и пойти за ней, но увидела, что Харальд уже направился к двери. И она осталась сидеть на своем месте.

На следующий день Харальд пришел к Кальву и сказал, что хочет жениться на Хелене.

Кальв ответил, что не имеет ничего против и что пусть девушка решает сама. При этом он заметил, что Харальду не мешало бы все хорошенько обдумать, чтобы потом не раскаиваться. Но Харальд ответил, что между ним и Хеленой дело уже решено.

На том они и порешили.

Кальв, тем не менее, не был очень рад этому.

— Хелена слишком много знает, — сказал он Сигрид, — а женщина легко может проболтаться своему мужу обо всем. Лучше бы ей оставаться незамужней.

На это Сигрид ответила, что ему не следует опасаться Хелены.

Но когда Сигрид заговорил со священником Энундом о Харальде и Хелене, ей показалось, что его вовсе не обрадовал предстоящий брак.

— Я-то надеялся… — сказал он, но так и не закончил свою мысль, и Сигрид так и не узнала, на что он надеялся.

Но куда более явно, чем Кальв и священник Энунд, выражала свое недовольство Рагнхильд, мать Харальда.

Она сказала, что вовсе не заслуживает того, чтобы сын приносил ей подобные огорчения.

И она изливала свои жалобы всем, кто хотел ее слушать.

В начале зимы королева Альфива снова созвала тинг в Эйрене. Но на этот раз Кальв остался в Эгга, и никто из Внутреннего Трондхейма на тинг не поехал.

И не прошло и двух недель, как от Эйнара Тамбарскьелве пришло известие о том, что король, королева и остальные датчане подались на юг. Он просил Кальва приехать в Каупанг, чтобы решить, что делать дальше.

Сигрид и дети поехали вместе с ним. Она обрадовалась, узнав, что Бергльот дочь Хакона тоже в городе; встреча их была сердечной.

Эйнар и Кальв долго беседовали наедине, а Сигрид и Бергльот были предоставлены все это время самим себе.

Бергльот не скрывала своей радости.

— Наконец-то мы расквитались с Альфивой, — сказала она. — Теперь, надеюсь, она поняла, как мало пользы принесла королю Кнуту своими лживыми советами…

— Да и сама она мало что выиграла от них, — добавила Сигрид.

— Оба они принесли мало радости королю Кнуту, — с удовольствием заметила Бергльот. — Ему ничего не осталось, как отправиться в Англию. Я слышала, что он собирается поделить страну с сыновьями короля Этельреда; он стал более покладистым после того, как ярл Руда обещал помочь им снова завладеет страной. И Кнуту придется рассчитывать на самого себя, если удача от него отвернется.

Сигрид не могла удержаться от замечания по этому поводу.

— Да, — сказала она, — он старается отделаться от всего, что мешает ему. И он наверняка причастен к смерти Эрика ярла…

Бергльот вскочила, словно ее укусила змея.

— Что ты сказала?

— Это всего лишь слухи… — попыталась успокоить ее Сигрид. Но когда Бергльот стала у нее выпытывать, что и как, ей пришлось рассказать ей, что слышал Кальв в Англии.

Бергльот долго сидела молча. А потом заговорила совсем о другом.

— Во всяком случае, за спиной Эйнара стоят крестьяне, — сказала она. — Летом он встречался с людьми со всего Трондхейма, чтобы заручиться их поддержкой.

— Это хорошо, — сказала Сигрид; теперь она лучше понимала, почему на тинге Эйнар был таким смелым. И они завели разговор о торговле в Трондхейме.

Вечером, лежа в кровати, Сигрид рассказала Кальву о своей беседе с Бергльот.

— Было с твоей стороны неразумно говорить с ней о смерти Эрика ярла, — выпалил он. — Если бы Эйнар хотел, чтобы она узнала об этом, он бы сам рассказал ей все.

— Но ведь ты не боишься Эйнара?

— Нет. Но ты должна помнить, что, прежде, чем метать собственные стрелы, мне нужно отстоять свои права перед человеком, сражавшимся при Сволдре.

Сигрид стало не по себе.

— Надеюсь, я не причинила тебе большого вреда, — сказала она.

— Я тоже надеюсь; но Эйнар коварен.

— Ты в чем-то не поладил с ним?

— Ему не нравится, что в вопросе о власти я отвечаю силой на силу; он сам претендует на первенство. Я уважаю его опыт, но придерживаюсь мнения о том, что мы с ним ровня.

— Что между вами может быть общего? — поинтересовалась Сигрид. Но она так ничего и не узнала об этом, проклиная свою болтливость в беседе с Бергльот. Она подумала, как трудно придержать язык, когда с тобой разговаривают так откровенно. И она решила, что впредь ей надлежит вести себя осторожнее.

И только вернувшись в Эгга, Сигрид узнала, о чем говорили Кальв и Эйнар. Кальв сказал, что речь шла о возвращении из Гардарики Магнуса Олавссона и о том, чтобы сделать его королем Норвегии.

— За сыном святого Олава пойдет вся страна, — сказал он. — И король Кнут уже не сможет подчинить себе Норвегию.

— Призывая Магнуса вернуться домой, вы, конечно же, ожидаете для себя хорошей награды, — глубокомысленно заметила она. — Думаю, он простит тебя за то, что ты сражался против его отца.

— Мы тоже на это надеемся, — улыбнулся Кальв.

Но разве Свейн уже покинул страну?

— Еще нет, но осталось ждать совсем недолго, когда он отправится в Данию или в Англию. В одном можно быть уверенным наверняка: больше он не осмелится показаться в Трондхейме.

— Я слышала, что король Кнут поссорился с ярлом Руда.

— Это в самом деле так. Король Кнут лежит теперь больной в Англии и со дня на день ожидает высадки на берег Роберта Руда и сыновей Этельреда. Так что со стороны отца Свейну не приходится ждать поддержки.

В течение зимы Кальв часто ездил в Каупанг, чтобы посоветоваться с Эйнаром Тамбарскьелве и другими хёвдингами.

И наконец на исходе зимы они сумели договориться. Кальв добился того, чего хотел: они стали выступать с Эйнаром на равных. Они оба и еще несколько человек решили отправиться весной в Гардарики, чтобы вернуть Магнуса домой.

Кальв начал спешно готовиться к отъезду, и Сигрид уже много лет не видела его в таком приподнятом настроении. Он смеялся и шутил с Трондом, он даже находил время, чтобы поболтать с Суннивой.

Сигрид была радостно удивлена, когда однажды перед завтраком она обнаружила Кальва с дочерью в чулане: он держал девочку на коленях, старательно разъясняя ей, как нужно завязывать башмаки.

При виде Сигрид он смутился; никто из них не сказал ни слова.

И только вечером перед отъездом на Восток он вернулся к этому случаю.

— С тех пор, как я понял, что у меня не будет ни сыновей, ни дочерей, я стал радоваться твоим детям, — сказал он. И тут же добавил с коротким смешком: — С меня достаточно этих двух!

— Я надеюсь, ты доверяешь мне, — серьезно ответила она.

— Что еще мне остается делать… — ответил он. — Мы вернемся домой не раньше, чем через год. Впрочем, теперь я доверяю тебе больше, чем прежде.

— Думаю, никому от этого хуже не станет, — сказала Сигрид. И тут ей пришла в голову мысль: — А что, если ты встретишь в Свейе Сигвата?

— Я сделаю вид, что ничего не знаю, — спокойно ответил он. — И мне с трудом верится, что Сигват захочет говорить о своей последней поездке сюда больше, чем того требует необходимость.

Немного помолчав, он спросил:

— Он знает что-нибудь о Сунниве?

— Сомневаюсь, — ответила она, — во всяком случае, я ему об этом не сообщала.

Кальв с облегчением вздохнул.

— Чем меньше будут говорить об этом, тем лучше, — сказал он. — Я признал ребенка своим, так что ни Сигват, ни кто-то еще не имеют права вмешиваться в это дело.

Удовлетворенно вздохнув, Сигрид положила голову на сгиб его локтя, и он прижался щекой к ее волосам.

— Мне будет так не хватать тебя, что я не могу выразить это словами, — сказал он, — но эта поездка необходима. Думаю, она послужит окончанием старого и мрачного периода и началом нового и светлого. Теперь я полностью помирюсь со святым Олавом. И он убедится в том, что я буду верен его сыну так, как не был верен ему самому.

Он улыбнулся.

— Помнишь, ты как-то сказала, что король снова вернет мне удачу? — спросил он.

Она кивнула.

— Ты была права, Сигрид. Удача вернулась ко мне в ту ночь, когда ты видела Турира.

— Ко мне тоже в ту ночь вернулась удача, — ответила Сигрид. — Из всех тех услуг, которые Турир оказал мне, эта была самой большой.

На следующий день Кальв с большой дружиной выехал со двора; среди тех, кто отправился с ним, был Карл, а также Финн Харальдссон.

Сигрид стояла и смотрела, как по склону холма растянулась змеей шеренга всадников, направлявшихся в Вердален на встречу с Эйнаром и другими хёвдингами.

Яркие краски одежд сияли, а шлемы и оружие блестели на солнце.

Но в конце концов она могла различать лишь отдельные яркие точки, когда солнечные лучи падали на макушку шлема или острия копий.