Густой туман лежал над Оркнейскими островами, вплотную подбираясь к домам. И когда дверь открывалась и кто-то входил, в дом проникала холодная сырость.

Сигрид сидела в зале перед очагом и пряла. Торф горел ровно, давая ей тепло и свет, необходимые в такой холодный летний день.

Она прожила на Россе уже шесть лет.

Она привыкла к постоянным туманам; привыкла к тому, что почти каждый день шел дождь, нередко со снегом.

Привыкла к зимним штормам, когда над островом повисали клочья морской пены; когда вой ветра напоминал бесконечный, безумный крик.

Но она знала также, какими бывают острова в солнечный день, с кружащимися в воздухе чайками и крачками, отливающими на солнце белизной, со сверкающей под солнцем бухтой и теплым ветром, шелестящим густой травой.

Она объехала верхом и исходила пешком весь остров Росс; посетила Киркьювог и Сандвик. И она видела огромные надгробные камни, которые в давние времена, еще до прихода норвежцев, поставили великаны или люди на Мысе камней.

На западном побережье островов Росс и Хо она видела, как море бьется о крутые утесы; видела, как отвесные скалы на острове Хо угрожающе нависают над водой, а стоящий чуть поодаль одинокий утес, похожий на палец великана, угрожающе указывает на небо.

День за днем она наблюдала приливы и отливы; видела, как покрывается пенными волнами Петтландский фьорд, когда внезапно налетает шторм.

Она наблюдала за птицами, многих из которых знала с детства, и среди них был смешной норвежский кречет, ходивший вперевалку и не умеющий летать, с белыми пятнами над большими, удивленными глазами.

Она бывала и на других островах, кроме Росса, забиралась на вершины острова Хо в ясный солнечный день и оттуда смотрела на острова, большие и маленькие, которым не было числа, простиравшимся на север до самого горизонта. А на юге она видела Шотландию, с ее горами и долинами. Она была на острове Хо у волшебного камня — огромный валун с выдолбленным в нем отверстием, куда можно было заходить.

Вместе с Кальвом она была на острове Лилле Пап, чтобы купить у монахов еду.

В конце концов Сигрид стала чувствовать себя как дома на острове Росс. Но далось ей это нелегко; день за днем, месяц за месяцем принуждала она себя любить этот остров, гнала прочь воспоминания и тоску.

Но по ночам, бывало, просыпалась со вздохом тоски и слезами на глазах, которые ничем не могла унять, пока сновиденье не улетало прочь, словно солнечный мираж усадьбы Эгга со стройными стволами сосен…

И когда это случалось, она всегда начинала думать о море. Ведь это море связывало ее детство с настоящим, делало ее жизнь на острове Росс сносной.

В эти годы Сигрид увидела не только Оркнейские острова. Кальв брал ее во многие свои поездки.

Он брал ее с собой на Судерские острова, вздымавшиеся зеленым массивом над серо-зеленым морем, под серыми небесами. И она плавала на юг, от Судерских островов к морю, а потом вдоль шотландского побережья, до самого Икольмкилля; так они высалились в ясный солнечный день.

Там она познакомилась с Сигтрюггом Шелковой Бородой, который раньше был королем Дублина, а потом стал монахом. Сидя у его ног, она слушала рассказ о его жизни; о том, как в конце концов судьба привела его в этот почетный монастырь, который так часто грабили викинги. Сигтрюгг восседал на камне под большим каменным крестом, стоящим перед монастырской церковью. Украшенный вырубленным цветочным орнаментом, крест возвышался над ним, а Сигрид сидела на лужайке, среди одуванчиков.

Но Сигтрюгг сказал ей, что она видит крест с обратной стороны; на другой его стороне были вырублены в камне картины. Там были изображения девы Марии, Даниила со львами, царя Саула и царя Давида.

Сигрид кивнула: она знала, кто такие Даниил, Саул и Давид; в зимние вечера, сидя в зале, священники рассказывали о них легенды. И люди слушали, широко раскрыв глаза и прося рассказать еще. Это были новые саги с новыми героями, более захватывающие, чем старые саги, которые уже всем надоели.

Но, с другой стороны, она была рада тому, что перед ней была «цветочная» сторона креста.

И Сигрид рассказала этому монаху с добрыми глазами о своей жизни и печалях. Он слушал, время от времени кивал и улыбался.

— Ты печалишься больше, чем нужно, — сказал он, когда она, наконец, замолчала. — Тебе не следует так жестоко подавлять свою тоску и скорбь, ты должна дать им волю. Печаль, словно стрела: ты только поранишься, пытаясь остановить ее в воздухе на лету. Но если ты дашь ей следовать своим путем, она в конце концов упадет на землю, не причинив тебе вреда. Когда-нибудь ты увидишь во всем этом смысл — возможно, в этой жизни, а возможно, в следующей. И когда ты поймешь это, ты будешь благодарить Бога. Ты не должна думать, что что-то в жизни происходит без всякой причины; Господь сказал, что ни одна пташка не падет на землю без Его воли.

Сигрид сидела молча; она не понимала его. Священник Энунд говорил, что печаль — это грех; без всякой скорби должен человек отдаваться в руки Господа, благодарить его за поражение так же, как и за победу. Разве она не должна поэтому подавлять в себе тоску и горечь?

— Мне кажется, в твоих словах мало смысла, — продолжал он. — Жизнь святого бросает свой отсвет на все окружающее; при этом ошибки людей становятся видимыми для всех. Те же, кто отворачивается от святого, совершает еще более грубые ошибки и выставляет себя на всеобщее посмешище. Но святым человек становится лишь тогда, когда рука Господа обтесывает его жизнь неудачами и печалями, подобно тому, как из дикого камня вырубается крест. Препятствия в жизни святого — это резец в руках Господа. Ты не должна бояться того, что люди отвернутся от тебя. Господь оберегает тебя; да, я думаю, что Бог прежде всего простирает свою руку над теми, кого Он берет к себе в услужение.

Сигрид показалось, что часть своей горечи она оставила на Икольмкилле. Но она чувствовала, что в ней еще достаточно горечи, тоски и надменности, готовых взять над ней власть.

Сигрид побывала с Кальвом также и в Англии, в Уинтоне и в Лондоне; одно время Кальв был хёвдингом дружины английского короля Эдуарда.

Сигрид казалось странным, почти немыслимым оказаться в большом городе, о котором она столько слышала, но попасть в который даже не мечтала. И у нее просто захватило дух от толкотни и суеты. Она немела при виде роскоши королевского двора, больших каменных зданий, замков и церквей. И она обрадовалась, когда они вернулись обратно на остров Росс.

Кальв не терял времени все эти годы; викингом он тоже был.

Сигрид пыталась объяснить ему, какой это великий грех, быть викингом, говорила ему о его вине. Но он не желал слушать ее, когда она заводила речь о христианстве; он говорил лишь, что если он оставляет ее в покое, то и она должна оставить в покое его. Тем не менее, ее решимость сделать из Кальва более ревностного христианина постоянно укреплялась, в особенности во время их пребывания в Англии.

При дворе короля Эдуарда было много священников; да и сам король был смиренным, почти святым человеком, и Сигрид была сражена его благоговением перед Христом.

Но ее новые усилия по перевоспитанию Кальва принесли ей лишь разочарования; чем активнее становилась она, тем упрямее был он. И когда она сказала, что не следует обижаться на короля Магнуса, он пришел в ярость — в такую ярость, что она впредь не осмелилась больше заикаться об этом.

Неприязнь Кальва к королю Магнусу и его сторонникам не знала границ, в особенности после того, как из Норвегии пришло известие о том, что конунг присвоил себе Эгга и прочие владения Кальва.

Сигрид сказала, что этого и следовало ожидать. Но Кальв ответил, что совсем другое дело — знать наверняка, что чужие люди распоряжаются всем твоим добром.

И Кальв был не единственным, кто заметил мстительность короля. Финн Арнисон, гостивший у них год спустя после их переселения на остров, рассказывал, что король круто обошелся со всеми, кто выступал в свое время против короля Олава. У многих он отнял собственность или зарубил скот; малейший проступок сопровождался тяжелыми штрафами или телесными наказаниями, многие покинули страну. Даже вдовы и дети тех, кто пал в битве на стороне бондов, изгонялись из своих домов. В конце концов положение в стране стало таким тяжелым, что возникла опасность бунта.

Некоторые из ближайших друзей конунга Олава решили обратиться к Магнусу и сказать, что, если молодой король хочет сохранить страну, он должен прекратить расправы. Они тянули жребий, кому рисковать жизнью и идти говорить с королем, и жребий пал на Сигвата Скальда.

И Сигват сочинил песнь для конунга Магнуса; он сказал ему напрямик о том, куда может привести жажда мести. И Магнус выслушал скальда, который был самым близким другом его отца. Он понял, что тот хочет ему добра, и последовал его совету.

Финн рассказывал также о своей дочери, появившейся на свет вскоре после посещения Кальвом и Сигрид их дома в Аустроте, еще во время правления короля Свейна. Он назвал ее в честь Сигрид. И он сказал, что она вполне оправдывает свое имя: такая же вспыльчивая и своевольная. Но, говоря об этом, он смеялся.

И перед тем, как отправиться домой, он сказал Кальву, что сделает все, что будет в его силах, чтобы обеспечить им безбедное существование; дружба между братьями перевесила прежнюю вражду.

Одно время Кальв надеялся, что его позовут обратно в Норвегию. И его горечь стала еще больше, когда этого не произошло.

Сигрид по-прежнему сидела у очага в зале. Она сидела, сложив на коленях руки, забыв про свою пряжу.

Мысли ее занимали события последнего времени.

Весной Кальв вернулся из Англии; теперь ему предстояло управлять Судерскими островами по поручению Торфинна ярла, как он это делал в первое время после приезда из Норвегии.

Но этой весной между ним и ярлом возникли разногласия.

Кальв привел с собой несколько кораблей и множество вооруженных людей и не желал отсылать их обратно. Это были храбрые и воинственные парни; и он сказал, что собрал их для того, чтобы вместе с Торфинном отправиться летом к ирландскому побережью и в Шотландию.

Они только и говорили, что об этом; Торфинн считал, что людей слишком много, чтобы кормить их круглый год. Ему не хотелось бы нарушать законы гостеприимства, но если поход окажется неудачным, ему придется позаботиться о пропитании всей дружины. А это, по его мнению, слишком дорого.

Кальв согласился, что это будет недешево.

— Но может быть, для сына твоего брата, Рёгнвальда Брусасона, которому принадлежит две трети Оркнейских островов и Хьялтланд, будет не трудно содержать эту дружину, — сказал он.

Торфинн поддержал его. Нередко, будучи подвыпившим, он жаловался, что сыну его брата принадлежит больше, чем положено ему в качестве отцовского наследства; по мнению Торфинна, тот имел право только на третью часть островов или, в крайнем случае, на половину.

Он завладел лишней землей потому, что Олав Харальдссон в свое время с помощью измены и хитрости отобрал третью часть собственности ярла, принадлежавшей тогда Эйнару Ворчуну, брату Торфинна, одновременно являвшемуся дядей Рёгнвальда. И со временем, вернувшись в Норвегию, Магнус потребовал третью часть островов в качестве отцовского наследства; и теперь он передал острова в собственность Рёгнвальда, своего сводного брата и верного друга.

Об этом говорили Кальв и Торфинн всю весну и в начале лета. И Торфинну было явно по душе, когда Кальв говорили что-нибудь плохое о сыне его брата.

И у Кальва никогда не пропадало желание настраивать ярла против одного из друзей конунга Магнуса.

Сигрид сняла намотанную пряжу, закрепила новую порцию шерсти и стала прясть дальше, время от времени тяжело вздыхая. На этот раз она тоже пыталась поговорить с Кальвом напрямую; она сказала ему, как дурно сеять вражду между родичами. К тому же она видела, что он отослал куда-то свою дружину; ей совсем не нравилось, что он снова собирается стать викингом.

То, что он задумал, никому не приносило пользы, это настраивало ярлов друг против друга.

Торфинн послал известие Рёгнвальду и потребовал две трети островов; при этом он заявил, что Рёгнвальд слишком долго владеет тем, на что не имеет никаких прав. И Рёгнвальд, которые не мог в одиночку противостоять Торфинну, отправился в Норвегию, за помощью к королю Магнусу.

Обратно он вернулся с большим флотом; он тоже объявил военный поход на принадлежавшей ему части островов. А Торфинн ярл собрал флот в своих владениях.

Насколько было известно Сигрид, оба флота находились теперь в Петтландском фьорде, наблюдая друг за другом и ожидая, когда спадет туман.

Руки у Сигрид снова опустились, и она сидела, уставившись на ровное торфяное пламя.

Ей казалось, что прошлое поднимается над ней, словно мертвец из могилы, охваченный огнем и дымом пожарищ. Ведь еще до начала сражения произошло нечто, что имело для нее значение куда большее, чем победы и поражения.

За день до этого во двор пришел один из людей Рёгнвальда. Он принес письмо Кальву от конунга Магнуса. Она видела, как дрожали руки Кальва, когда он ломал печать.

— Он предлагает мне свою дружбу, — сказал он, прочитав письмо. — Он вернет мне Эгга, все мое добро и все мои права, если я поддержу Рёгнвальда и выступлю против Торфинна.

Сигрид не знала, что ответить, и больше они об этом не говорили.

На следующий день, рано утром, Кальв был уже на ногах и вместе с Трондом вывел в туман свою дружину: шесть больших драккаров, готовых к бою. Сигрид знала, что Торфинн ярл ожидал его в Петтландском фьорде, но ей было неизвестно, к кому примкнет Кальв.

Мысль об Эгга, о событиях и людях, принадлежащих какой-то иной жизни, всплывала в ее памяти, принося ощущение почти безысходной боли, несмотря на все ее попытки приглушить ее. Это напоминало скрытый под кожей нарыв, который вдруг прорвался на месте прежней раны. Если бы они только могли вернуться в Эгга…

А что, если Кальв поддержит Торфинна и они будут разбиты? Тогда им придется уезжать отсюда, плыть дальше, она сама не знала куда. Возможно, в Катанес, а, может быть, в Англию…

Перед отплытием Кальв попросил ее держать один корабль готовым к плаванью, если вдруг понадобится бежать.

Долго ли она сидела так, глядя в огонь, она не знала.

— Мама, разве ты не слышишь, что Кетиль зовет тебя? — услышала она нетерпеливый и слегка сердитый голос Суннивы.

Она медленно повернулась.

Кетиль Тордссон был самым преданным Кальву человеком во дворе; он был одним из тех, кто прибыл с ним из Эгга.

— В чем дело, Кетиль? — спросила она.

— Туман рассеивается, ты просила сообщить тебе об этом.

— Спасибо, Кетиль, — ответила она. Она встала с табуретки. Чувствуя, что устала, она вздохнула, подвигала плечами, чтобы снять напряжение, отложила в сторону пряжу. Накинув на плечи шаль, направилась к двери.

Выйдя наружу, она оглянулась; Суннива вышла вслед за ней.

— Накинь шаль, — сказала она, видя, что дочь вышла раздетая.

— Но, мама!.. — ответила Суннива, укоризненно глядя на нее. — Теперь ведь середина лета…

Сигрид снова вздохнула. Ей не хотелось в такой день заводить с дочерью споры по пустякам; она промолчала, и они вместе стали подниматься на холм, расположенный за усадьбой.

Суннива стала от нее отдаляться.

Она помнила, с чего все это началось; это было в лунную ночь на борту корабля, когда они плыли из Норвегии и она подумала, что ее дочь умерла.

В тот раз она так напугалась — напугалась за себя. И после этого она выстроила стену между собой и Суннивой, приглушая в себе как любовь, так и ненависть по отношению к ней. И в то же самое время она тосковала о ее любви, надеясь, что эта девочка, настолько похожая на Сигвата, будет любить свою мать.

Но надежда эта была напрасной; что бы она не говорила и что бы не делала, дочь воспринимала это плохо.

То, что сказал Кетиль, оказалось правдой: туман начал рассеиваться. Подул ветер, в облаке тумана появился просвет, через который уже пробивалось солнце.

Один из другим из тумана выныривали острова; остров Флат, остров Рёгнвальд и, наконец, остров Хо со своей круглой вершиной. И ей казалось, что она различает вдали корабль, в проливе между островами Флат и Рёгнвальд. Но расстояние было слишком велико, и она не была уверена в этом.

Вздохнув, она села на влажную траву. Но Суннива укоризненно посмотрела на нее.

— Ты боялась, что я замерзну, — сказала она, — а сама не боишься, что промокнешь!

Сигрид взглянула на дочь; даже в ее осанке было что-то упрямое. И она снова встала.

— Послушай, Суннива, — сказала она, — тебе не следует вмешиваться в мои дела.

— Ты сама вмешиваешься в мои дела, а стоит мне сказать слово, как ты сердишься…

Девочка с оскорбленным видом поджала губы.

Внезапно Сигрид решила, что с нее хватит: мысль о муже и сыне, находящихся в Петтландском фьорде, воспоминания о времени, проведенном в Эгга, тревога за будущее, а тут еще эта дерзкая девчонка!

И она влепила дочери пощечину.

Суннива даже не вскрикнула, но рука ее тут же прикрыла покрасневшее от удара место.

Она молчала, но в глазах у нее горел огонь.

И тут Сигрид решилась, наконец, выложить ей то, что давно накипело у нее на душе. Однако Сунниву не так-то легко было ввести из себя.

— Если я хоть еще раз застану тебя наедине с этим нищим исландцем, ты получишь больше; мне придется поговорить об этом с твоим отцом!

— Ты не осмелишься сказать об этом отцу! — сказала Суннива, и ее черные глаза насмешливо сверкнули. — Если бы осмелилась, ты бы сделал это гораздо раньше.

— Почему я не могу осмелиться? — спросила Сигрид, кусая губу. В самом деле, она не решалась рассказать Кальву о Сунниве, тем более, что речь шла об исландце.

— Откуда мне знать, какие у тебя на это причины? — сказала Суннива, пожимая плечами. — Я знаю только, что ты не говорила ему об этом. И я не думаю, что ты молчишь ради меня.

— Ради чего же? — спросила Сигрид, ухватившись за спасительную мысль.

— Ты занята лишь своим ткачеством и тем, что вмешиваешься в чужие дела, — язвительно произнесла Суннива, — и еще ходишь в церковь и стараешься убедить священников в том, что ты святая!

— Суннива!

— Ударь еще, если хочешь! — сказала Суннива, подставляя ей щеку. Но Сигрид не ударила ее. Она просто стояла и смотрела на девочку; она была ослепительно красива.

Глядя на нее, Сигрид немного успокоилась.

— Если ты сама не понимаешь, что для тебя лучше, я попытаюсь помочь тебе, — сказала она.

— Помочь… — Суннива мотнула головой.

— Что, ты думаешь, я должна делать? — спросила Сигрид. — Позволять тебе позорить себя с человеком, о котором и я, и ты знаем лишь то, что твоей отец взял его сюда из королевской дружины, что он весельчак и умеет играть на гигье?

— У его отца есть усадьба в Исландии, — дерзко ответила Суннива. — Он сам говорил мне об этом… — последние слова она произнесла уже не так дерзко.

— Откуда ты знаешь, что он говорил правду? Что ты знаешь о нем?

Суннива вдруг расплакалась, губы ее искривились, голос задрожал.

— Его зовут Хоскульд Флосисон, — сказала она. — В Исландии он жил в Свинафелле. Он сказал, что его отец — большой человек в стране, а он — единственный сын.

Она пыталась унять слезы, то и дело моргая, но все-таки плакала. И когда Сигрид обняла ее, она вдруг бросилась матери на шею.

— А если он погибнет в бою? — всхлипнула она, но тут же вырвалась из материнских объятий. — Конечно, тебе очень хотелось бы, чтобы он погиб! — воскликнула она.

Сигрид было трудно это отрицать.

— Все в руках Божьих, — ответила она.

— Опять ты за свои проповеди! — бросила ей в лицо дочь. С этими словами она повернулась и бросилась со всех ног бежать вниз, к усадьбе.

Сигрид медленно пошла следом. Она тяжело дышала; просто невозможно было разговаривать с Суннивой. Ей следовало поговорить об этом деле с Кальвом.

Она снова остановилась и посмотрела в сторону Петтландского фьорда. И ей показалось, что она видит корабль возле острова Рёгнвальд.

К вечеру корабли вернулись домой. Кальв и Торфинн привели с собой большой флот. Не было сомнений в том, что они одержали победу; люди на борту жгли факелы, размахивали руками и кричали.

Сигрид с облегчением вздохнула, увидев, что Кальв не ранен, если не считать царапины на щеке. Тронд тоже сошел на берег без посторонней помощи; туника его была в крови, но он сказал, что это не его кровь.

По виду Кальва нельзя было сказать, что он только что одержал победу. Он был молчалив, на лбу у него пролегли складки. И, войдя в зал, он первым делом вынул из-за пазухи письмо конунга Магнуса и бросил его в огонь.

Кожа постепенно загорелась, сморщилась, все почувствовали запах паленого. Но Кальв стоял неподвижно до тех пор, пока кожа не обуглилась и не превратилась в пепел. После этого он повернулся и направился к почетному сиденью.

Взгляд Сигрид медленно скользил по залу; ее радовало то, что она остается здесь жить, хотя в глубине души она чувствовала разочарование.

На берег было перенесено множество раненых, и Сигрид стала заниматься ими.

Она переходила от одного к другому, осматривала раны, чтобы выяснить, кто в первую очередь нуждается в помощи, заговаривала кровотечение. Она ощупывала раны, проверяя, глубокие ли они, пробовала на вкус кровь, чтобы узнать, не внутреннее ли это кровотечение.

Послали за священником, но он пришел не сразу.

Она старалась делать все как можно быстрее, находя при этом время, чтобы подбодрить раненых. Но, остановившись возле одного тяжело раненого, она замолчала. Потом присела возле него.

Он был в сознании, время от времени стонал и тихо жаловался, когда она осматривала его. Рана была в животе, и она дала ему съесть луковой кашицы, чтобы узнать, нет ли отверстия в кишках.

— Священник пришел? — тихо спросил он.

— Ты хочешь исповедоваться?

Он кивнул.

— Я не знаю, — ответила Сигрид. И она уже подходила к другому, когда он позвал ее.

— Фру Сигрид…

Она повернулась.

— Кроме тебя, мне нужно осматривать еще и других, — сухо ответила она.

— Если мне предстоит умереть, я должен сказать кое-что и… и… — Он застонал, лицо его исказилось от боли.

Сигрид вдруг представила себе другое лицо, искаженное болью, услышала другой голос, с трудом произносящий слова, увидела, как умирающему отказывают в причастии. И, как ей этого не хотелось, она все же повернулась и снова подошла к нему.

— В чем дело? — спросила она.

— Вы видели меня с Вашей дочерью, — прошептал он. — Я завлек ее лживыми обещаниями, сказав, что у моего отца в Исландии есть усадьба, которую я должен унаследовать. И она обещала при первой же возможности бежать со мной. Мне не полагается по наследству никакой усадьбы; она достанется Колбейну, моему брату. А я всего лишь сын любовницы, которому ничего не полагается, и лучшее, что мог сделать для меня мой отец, так это выгодно женить меня.

— Ты женат?

— Нет, но я обручился с ней перед тем, как уехать из Исландии. И мы должны пожениться, как только я вернусь.

— Значит, ты хотел увезти с собой Сунниву в качестве наложницы?

Она искала глазами его взгляд и была удивлена, когда он посмотрел ей прямо в глаза.

— Я не знаю… — сказал он. Это прозвучало скорее как вопрос ей и самому себе.

— Тогда тебе следует понять, что тебе пришлось бы туго, если бы ты увез Сунниву с собой в Исландию в качестве служанки! Кальв обвинил бы тебя в похищении женщины, что не очень-то понравилось бы твоей нареченной и ее родне.

— Вы так думаете? — спросил он. — Вы не должны думать, будто я собирался взять ее себе в служанки, — добавил он.

— О чем же ты думал, Хоскульд? — спросила она.

Немного помолчав, он сказал:

— Я думал, что смогу найти выход.

Сигрид покачала головой.

— Может быть, ты получил от нее больше, чем просто обещание? — спросила она. Он плутовато улыбнулся, хотя его лоб был покрыт крупными каплями пота.

— Один-два поцелуя, — сказал он. — Скажи Сунниве, чтобы она не горевала обо мне. Я этого не заслуживаю.

Лицо его снова исказилось болью.

— Вы можете простить меня, фру Сигрид? — еле слышно произнес он.

— Да, — сказала Сигрид, кивнув. Ей не хотелось отказывать умирающему в прощении.

И снова улыбка появилась на его лице.

— Если Вы смогли простить меня, то Господь тоже сделает это.

Он закрыл глаза, на лице его появилось выражение мира.

Она молча продолжала обход раненых.

Хоскульд был еще жив, когда она вернулась, чтобы взглянуть на него и понюхать раны. Лукового запаха не было, кровотечение остановилось, но он был без сознания. Она поняла, что он просто ослабел от потери крови; и, перевязывая его, она размышляла над тем, что будет делать, если он выживет.

Только к ночи она вернулась в зал. Большинство уже легли спать, повсюду слышался храп. Только несколько парней сидели в углу и разговаривали, а одна из служанок клевала носом на скамейке возле двери. Кальв по-прежнему восседал на своем месте.

Она села рядом с ним.

— Рёгнвальду ярлу удалось бежать? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Мы почти уже взяли его в плен, но он обрубил веревки, которыми был привязан его корабль, и ушел. Думаю, он подался в Норвегию.

— Расскажи, как прошло сражение!

— Я участвовал в нем не с самого начала, — ответил он.

— Мне показалось, что я видела твои корабли возле острова Рёгнвальд.

— Может быть. Когда ты это видела?

— Сразу после того, как туман рассеялся.

— Это были мои корабли.

Он взял рог и основательно глотнул.

— Я находился там некоторое время, чтобы посмотреть, как пойдет дело, — сказал он, откладывая рог в сторону.

— Где ты поцарапал щеку? — спросила она; взгляд ее упал на небольшую рану, которую она заметила еще при его выходе на берег.

— Стрела задела меня.

— Еще бы чуть-чуть — и попала, — сказала она.

Он кивнул.

— Не думал ли ты присоединиться к Рёгнвальду?

— Точно не могу сказать, — ответил он, отвернувшись.

— Это было бы изменой Торфинну.

Она сказала это не для того, чтобы упрекнуть его, просто она подтвердила то, что оба они знали.

Но он внезапно повернулся к ней и в гневе произнес:

— Измена! Может быть, мне самое время теперь изменить, когда я так мало надеюсь на других! Почему бы мне хоть раз не получить пользу от измены, в которой я, кстати, не виновен?

— Ты пришел на помощь Торфинну, когда увидел, что он побеждает?

— Нет.

Он снова взял рог и на этот раз опорожнил его. Он крикнул служанке, сидящей у двери; вздрогнув, она встала, подошла с кувшином, налила ему еще.

— Ты сейчас узнаешь, какой у тебя глупый муж, — продолжал он. — Проигрывая сражение, Торфинн попросил о помощи. И я помог ему. Если бы я стал на сторону Рёгнвальда, то победу одержал бы он. И мы смогли бы вернуться в Эгга.

Он выпил еще.

— Когда корабли сошлись в бою, у Торфинна оказалось их больше, чем у Рёгнвальда, но драккары Рёгнвальда были выше и больше по размерам, а люди его были лучше вооружены. Он захватил множество малых кораблей Торфинна. В конце концов нехватка людей даже на корабле самого Торфинна стала такой, что ему пришлось высадиться на берег, чтобы взять на борт людей; вот тогда он и пришел ко мне. А потом…

Язык у него начал заплетаться, но он все же взял рог и выпил еще.

— Ты хочешь напиться до бесчувствия? — сердито спросила Сигрид.

— У меня никак это не получается, — ответил он, — но желание есть… Мои драккары были больше по размерам, чем большинство кораблей Рёгнвальда, — продолжал он. — Большую их часть мы захватили, но некоторым удалось улизнуть. После этого я напал на корабли, связанные во время боя, на борту одного из которых был ярл, и когда я на своем корабле вплотную подошел к дракону на корабле Рёгнвальда, тот обрубил веревки и ушел. На этом все и закончилось.

Зевнув, он еще раз опорожнил рог, встал и направился нетвердой походкой в спальню.

Сигрид не пошла за ним, она отправилась к Сунниве. И ее не удивило, что дочери на месте не оказалось; ей наверняка хотелось знать, насколько серьезно ранен Хоскульд. И Сигрид вышла из зала.

Луна уже поднялась, роса на траве сверкала, влажные камни поблескивали в лунном свете.

Остановившись, Сигрид попыталась представить себе, что бы она делала на месте Суннивы, когда ей было пятнадцать лет. Потом взяла факел и направилась в конюшню. Кальв подарил дочери лошадь, которая ей очень понравилась. И она увидела ее там, спящей под боком у животного. Укрепив факел в стене, она присела рядом с ней.

На щеках Суннивы все еще были слезы, и даже во сне она то и дело всхлипывала. Она была такой ребячливой в своей печали, что у Сигрид невольно подступил к горлу комок и на глаза набежали слезы. Она не решалась разбудить дочь, чтобы рассказать ей обо всем. Но ей казалось, что чем скорее она расскажет ей, тем будет лучше.

В конце концов она сняла с себя плащ, укрыла им дочь, убрала со стены факел.

После этого она потихоньку вышла из конюшни.

Если Хоскульд Флосисон умер, то от ее правды Сунниве станет еще хуже.

Вернувшись в зал, Сигрид поняла по запаху, что Кальва вырвало.

Разбудив двух служанок, она приказала им все убрать. Но когда, наконец, сама легла в постель, ей чуть не стало дурно от вони, хотя служанки все уже убрали. И Кальв, огромный и тяжелый, весь в блевотине, храпел так, что невозможно было заснуть.

Она легла на самый край постели, как можно дальше от него, и приоткрыла дверь, чтобы иметь доступ к свежему воздуху. Ночь тянулась бесконечно долго; мысли и картины беспорядочно сменяли друг друга, временами она засыпала…

Ей снились Суннива и Хоскульд, а также — ни с того, ни с сего — Эрик Торгримссон; он тащился, прихрамывая, весь в крови, к пристани на Бьяркее, как это было много лет назад, и Сигрид показалось, что к ее теперешней тошноте прибавилась еще и та тошнота, которую она чувствовала когда-то, давным-давно. Но ведь она простила Хоскульда, говорила она кому-то, сама не зная, кому.

И это был уже не Эрик, а Сигват Скальд, и Кальв бил его в лицо кулаком. И тут она поняла, что Сигвату, по крайней мере, не изменила, как Эрику, и не заставила его страдать.

Она снова задремала; ей приснилось, что она стоит на берегу и смотрит, как набегают на песок волны, одна за другой, без начала и без конца. И она побежала навстречу морю, сама не зная, хочет ли она отдаться волнам или остановить их.

И перед ней возник какой-то человек; он был частью моря, волной, бежавшей к ней из далекого прошлого. Это был Эльвир, но она с удивлением посмотрела на него, потому что он был одновременно и Трондом. Она хотела прикоснуться к нему и проснулась, ударившись рукой о край постели…

Да, Тронд… Тронд, который уже несколько лет был викингом и совершал дальние походы и, наконец, вернулся домой; она удивлялась тому, что он все еще безнадежно влюблен в Ингебьёрг дочь Финна, жену Торфинна ярла. Он стал таким взрослым и чужим, он рассказывал о Риме, Константинополе, Готланде, и в словах его звучало самодовольство.

И только под утро она заснула беспокойным сном.

Время шло к осени; в этот год рано начались шторма, и люди сидели, в основном, дома. Даже овцы, пасущиеся круглый год, сбивались в кучи и искали себе убежище.

В ту осень Торфинн ярл остался у себя дома на острове Росс; после бегства Рёгнвальда в Норвегию он подчинил себе все Оркнеи и Хьялтланд. Говорили, что Рёгнвальд находится теперь у конунга Магнуса. И Торфинн чувствовал себя в безопасности, считая, что до весны ему опасаться нечего.

Кальв отправился на Судерские острова, и большинство людей уехали с ним. Они должны были вернуться домой к Рождеству. Но Тронд решил остаться дома.

Он не знал, чем заняться; выходил из дома и смотрел, не переменилась ли погода, возвращался обратно, потом шел в конюшню, брал лошадь и уезжал куда-то.

Он стал навещать ярла чаще, чем это казалось уместным Сигрид, и она старалась всячески удержать его дома.

Она просила его рассказать о поездках в чужие страны и по вечерам, сидя перед печкой, сама рассказывала ему об Эльвире и его странствиях.

— Это просто удивительно, — сказал он однажды вечером, — слышать, как ты рассказываешь о моем отце. Почему ты никогда не делала это раньше?

— Мне было трудно, — ответила она.

— Ты любила его? — спросил он. В его голосе уже не было отзвука той жестокости, которая присутствовала в нем ежедневно; да и выражение лица стало иным. В нем появилась мягкость, делавшая его моложе его двадцати четырех лет. Сигрид невольно вздохнула и уставилась в огонь.

— Да, — ответила она, — любила…

— Я всегда думал о Кальве как о своем отце, — задумчиво произнес Тронд. — Хотя я и знал, что это не так, — добавил он. Потом усмехнулся: — Мальчишкой я нередко завидовал Сунниве в том, что она его родная дочь. И, стараясь быть первым во всех состязаниях, я хотел показать Кальву, на что способен.

Он замолчал. Казалось, что ему нужно что-то сказать, но он не осмеливается это сделать. Наконец он произнес:

— Я зашел так далеко, что стал на сторону Кальва, когда вы с ним поссорились…

Сигрид хорошо помнила это.

— Не стоит говорить об этом, — сказала она. Но, начав говорить об этом, Тронд не мог сразу переменить тему разговора.

— В ту осень Кальв ходил в поход с викингами, — сказал он. — В тот год конунга Олава признали святым, а Кальв взял меня с собой в поездку по Трондхейму, чего он раньше никогда не делал. И когда он говорил про тебя обидные слова, я не защищал тебя, как должен был бы делать.

Сигрид не смотрела на него, ей не хотелось, чтобы он бередил старые раны. Она тяжело переживала все это тогда, но она хорошо понимала, почему мальчик дал себя соблазнить Кальву. Разве то, что она могла предложить ему, могло сравниться с охотой, военными играми и походами.

— Я понимала это, — сказала она.

— Ты все понимала и ни в чем не упрекала меня?

Он замолк; его собственная мысль показалась ему ребяческой, и он рассмеялся, признав свою глупость.

— Разумеется, ты понимала это, — сказал он, — и я не могу понять, почему это так мучило меня все годы.

Оба замолчали. Но Сигрид чувствовала, что они в этот момент были с ним близки, как никогда. И он удивлял ее, она поняла теперь, что он не так груб, каким ей казался, раз у него сохранились воспоминания о детстве и мысли о раскаянии. Сидя и посматривая на него, она думала, что лицом он очень напоминает Эльвира.

— Как обстоят дела у Суннивы? — вдруг спросил он. Это прозвучало так буднично и прямолинейно, что Сигрид тут же потеряла нить своих рассуждений. — Кальв дал какой-нибудь ответ на предложение Гейродда из Турсо о женитьбе его сына на Сунниве?

— Суннива против этого, — ответила Сигрид, — и Кальв сказал, что не хочет принуждать ее к браку, которого она сама не желает.

Кальв сказал и еще кое-что; он сказал, что хорошо знает, к каким несчастьям это может привести.

— Это был бы неплохой брак, — сказал Тронд. — Гейродд человек состоятельный и уважаемый в Катанесе. И, несмотря на молодость, Ульв Гейроддссон парень толковый, я сам убедился в этом в летнем сражении. Если бы на то была моя воля, я отправил бы Сунниву в Турсо с первым же кораблем. Мне не нравятся взгляды, которые бросают на нее дружинники. Но я замечаю, что она умеет обводить Кальва вокруг пальца. И ты позволяешь ей ходить туда, куда ей вздумается. Если бы она ответила мне так, как в последний раз ответила тебе, я бы задал ей трепку.

— Я сама пробовала это делать. Но она становится еще более упрямой. Она говорит: ударь меня еще раз. Что мне остается делать?

— Поймай ее на слове, — сказал Тронд, — и всыпь ее как следует. Она ведь не дурочка и очень скоро поймет, что так отвечать не следует.

— Но… — Сигрид замялась. Она хотела сказать: но тогда она разлюбит меня. Со временем она сама поймет, что так поступать глупо. — Это лето такое неудачное, — сказала она. Оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что никто их не подслушивает, она рассказала Тронду о Хоскульде Флосисоне. В заключении она сказала, что разговаривала с Хоскульдом снова, как только он выздоровел, и приказала ему убираться с острова Росс.

— Так вот почему он так спешно смотался отсюда, — сказал он. — Ты говорила об этом Кальву?

Она покачала головой.

— Значит, это благодаря тебе девчонка так расстроена!

Он стукнул кулаком по столу. Она ничего не ответила.

— Хорошо еще, что он убрался с Росса, — продолжал он. — Ты не знаешь, куда он подался?

— В Дублин. Но я думаю, что оттуда он направится в Исландию, чтобы жениться.

— Вряд ли он снова покажется здесь, — сказал Тронд. — Он должен благодарить небо за то, что убрался отсюда, пока еще ни Кальв, ни я не узнали о случившемся.

Немного помолчав, он спросил:

— Ты сказала Сунниве правду?

Сигрид снова покачала головой. Она уже пожалела, что рассказала об этом Тронду.

— Неужели она надеется, что он снова вернется? — спросил он.

— Меня не удивит, если это так.

— Теперь мне ясно, почему она отказалась выйти замуж за Ульва Гейроддссона. Я не понимаю, почему ты раньше не сказала об этом, ведь ты же не связана обетом молчания. Но теперь самое время сказать правду Кальву и Сунниве, и если ты не хочешь ничего предпринимать, я сам займусь этим делом.

— Тронд… — пыталась остановить его Сигрид.

— Именно так, — ответил он, — и я надеюсь, что Ульв Гейроддссон еще получит ее.

— Он не желает слышать ни о какой другой девушке, с тех пор, как увидел ее во дворе ярла этим летом. И Гейродд тоже сказал, что у нее есть время подумать. Дело еще не решено.

— Я бы тут же решил это дело, — сказал Тронд. С этими словами он встал и пожелал ей спокойной ночи.

Образ Эльвира, который она видела в чертах сына, исчез, у нее появилось ощущение потери.

Это был не единственный раз, когда Сигрид замечала сходство между Трондом и его отцом; много раз они сидели с сыном по вечерам и говорили об Эльвире. Ему хотелось узнать об отце как можно больше, и она с радостью рассказывала о нем.

В такие вечера она ощущала близость с сыном, переживая с ним вместе время, прожитое с Эльвиром. И она радовалась тому, что с ним так легко разговаривать, что он так быстро понимает вещи, далекие от его образа мыслей. Она видела в нем плодородную почву для мыслей Эльвира…

Но бывали такие вечера, когда Тронд исчезал, не сказав, куда уходит. И Сигрид с тревогой думала о том, что с его стороны было бы просто безумием тайно встречаться с Ингебьёрг.

В один из таких вечеров, когда он исчез сразу после ужина, она не на шутку забеспокоилась. И, взяв с собой пару женщин, отправилась к ярлу.

И она с облегчением вздохнула, увидев Ингебьёрг в зале.

Но когда она вошла, ей пришлось сесть и поговорить с хозяевами; ярл усадил ее возле себя и предложил меда из своего рога.

Они говорили о разных вещах; ярл рассказывал о своей поездке в Шотландию, спрашивал ее о ярлах Ладе, о первых годах пребывания короля Олава в Норвегии.

Время летело быстро, но всякий раз, когда она давала знать, что ей пора домой, он просил ее побыть еще немного; он сказал, что даст ей сопровождающих.

Ингебьёрг тоже сидела с ними, но большинство уже легло спать. И она первая заметила, что что-то не так.

— Вы не чувствуете запаха? — спросила она.

Ярл и Сигрид принюхались и тоже почувствовали запах. И ярл послал человека открыть дверь.

Открыв дверь, он тут же закрыл ее и стремглав вернулся назад. Лицо его было бледным.

— Мы окружены. Дом объят пожаром.

Ярл вскочил.

— Пусть сгорит в аду тот, кто это наделал! — воскликнул он. — Нетрудно догадаться, кто там, снаружи.

Люди, спавшие до этого на скамьях, вскочили. Теперь все почувствовали запах пожара, было слышно, как трещит крыша.

Бросившись к двери, ярл открыл ее. И когда он крикнул, кто там, снаружи, в ответ засмеялись и сказали:

— Это Рёгнвальд Брусасон!

Торфинн ответил ему проклятием. Потом спросил, кого он желает выпустить.

— Женщин и рабов, — ответил тот.

Закрыв дверь, Торфинн снова сел на место.

— Женщины и рабы могут выйти, если хотят, — сказал он.

Но он предостерегающе поднял руку, когда некоторые бросились к двери.

— Тот, кто полезет вперед, будет зарублен на месте, — сказал он. — Времени достаточно, чтобы вышли все, нечего устраивать толчею.

Он повернулся к своим людям и дал им распоряжения. Те, кто собирались выйти, подошли к двери, и двое работников Торфинна с мечом в руках следили за тем, чтобы никто не лез вперед. Другой человек открывал и закрывал дверь, впуская всех по одному.

Сигрид и ее женщины были в этой толпе не первыми; она пропускала вперед других, не желая, чтобы к ней было особое отношение. Сняв косынку замужней женщины, она спрятала ее под шаль, а золотую цепочку, которую носила на шее, убрала под одежду, чтобы никто ее не увидел.

Ей казалось, что парень возле двери слишком медленно пропускает людей; от дыма уже слезились глаза, но она все еще ждала своей очереди, озираясь по сторонам.

Стало уже жарко, она увидела, как горит крыша. Большинство мужчин были на ногах, лишь некоторые сидели на скамьях. Почти все молчали, лишь кое-кто выдавливал из себя слова. И ирландский священник в белой рясе ходил от одного к другому и спрашивал, не желают ли они исповедоваться. И тут она увидела, что ярла среди них нет. Возможно, он лег в свою постель, как это сделал Ньяль Торгейрссон в Исландии, когда его сожгли в доме…

И вот дверь перед ней открылась, и она вышла в ночную прохладу; стоящие у двери дружинники грубо оттолкнули ее.

Она отошла немного в сторону и медленно побрела по двору, когда какой-то человек схватил ее за руку.

— Куда ты направляешься, бабуся? — спросил он.

— На небо, — сердито ответила она, — но не сейчас…

И тут же она пожалела, что сказала ему это. Крепко держа ее за руку, он потащил ее обратно.

— Ты отвечаешь не так, как отвечают служанки, — сказал он. — Ты скажешь ярлу, кто ты такая.

Сигрид готова была откусить себе язык. Они с ярлом знали друг друга еще с той поры, когда ярл и Торфинн были друзьями. Если он узнает, что она здесь, он сочтет это даром Божиим и потребует за нее денежный выкуп.

Ярл стоял во дворе, красивый и сильный, на лице его была написана безграничная жестокость.

Люди всё выходили из зала, но крыша еще не провалилась; густой дым стелился по земле до самого берега. А ночь была темной и безлунной. Языки пламени танцевали во тьме, бросая отсветы на стоящих на страже людей. Лица воинов были бесстрастными; Сигрид узнала и знамена: это были люди конунга Магнуса.

Сквозь шум пожара слышались жалобные голоса женщин, мужья или сыновья которых остались в зале; некоторые упрашивали ярла отпустить их. Но он жестоко отпихивал их.

И когда Сигрид подвели к нему, он даже не взглянул на нее.

— Мне сейчас не до баб, — сказал он. И Сигрид горячо поблагодарила Бога.

Ее отпихнули в толпу женщин. И она обнаружила, что, несмотря на то, что ярлу было теперь не до женщин, его люди вовсе не выбрасывали это из головы: кое-кто уже показывал рукой, какую из женщин он возьмет, когда все закончится.

— Думаю, я возьму себе бабусю, — сказал тот, кто остановил Сигрид, и все рассмеялись.

— Если, конечно, ярл позволит мне, — добавил он.

— Не думаешь ли ты, что сам ярл польстится на эту старую каргу? — сказал другой, и все снова засмеялись.

— Что ты на это скажешь, бабуся? — спросил первый. — Язычок-то у тебя острый, это я могу подтвердить.

Снова раздался смех.

И тут послышался треск, во все стороны посыпались искры, все оглянулись; это провалилась круша. Изнутри послышался крик.

— Это Торфинн ярл просит пощады, — крикнул кто-то. Но голоса затихли, и слышался шум пожара.

И тут Сигрид решила, что с нее хватит. Воспользовавшись замешательством, она бросилась наутек; и она бежала так быстро, насколько ей позволял двигаться густой, едкий дым пожара.

Из глаз ее лились слезы, ей было дурно, но она продолжала бежать, почти вслепую, спотыкаясь и поднимаясь снова, чувствуя на губах вкус крови, выбиваясь из сил, но все же продолжая бежать; вниз, к берегу, и дальше, вдоль кромки воды, не останавливаясь, не веря в свою удачу — до самого дома.

— Кто там? — раздался сердитый голос, когда она вошла во двор. Это был Тронд.

— Господи, мама, где ты была? — воскликнул он, когда она сказала, откуда явилась. — А я только что вышел во двор и увидел пожар.

Они разбудили людей, даже не подозревавших, что происходит. Тронд и его люди стали спешно сносить вещи на корабль, стоящий в бухте. Но много они с собой не взяли.

И уже огибая мыс, они увидели людей с факелами, выходящих со двора Торфинна, — и у них не было ни малейших сомнений в том, куда они направляются.

— Ингебьёрг, — сказал Тронд. — Что станет с Ингебьёрг?

И только теперь Сигрид вспомнила, что не видела Ингебьёрг во дворе среди женщин.

— Я не знаю, — ответила она, — я видела ее в зале…

Он не ответил, но она услышала его стон.

Когда они проплыли на веслах мимо Стремнеса и вышли из бухты, на востоке уже начало светлеть. Над Россом занимался новый день, день прихода чужих людей во двор Кальва, день ее бегства из того места, которое она называла своим домом.

Они не застали Кальва на Судерских островах. Он отправился на юг, в Горуэйт. И там они без труда нашли его.

Узнав о том, что случилось, он собрал людей и поплыл на север вдоль шотландского берега.

Они высадились на острове Колн, и Кальв постоянно держал вокруг себя вооруженных людей, на случай, если Рёгнвальд ярл надумает подчинить себе остальные владенья Торфинна.

Вскоре из Шотландии пришло известие о том, что, объехав Оркнеи, где его признали хозяином, Рёгнвальд сообщил в Катанес, что намерен унаследовать после Торфинна все его владения. При этом он требовал, чтобы люди подчинились его власти без боя.

— Чтобы подчинить себе Судерские острова и Горуэйт, ему мало будет просто послать известие, — угрюмо заметил Кальв.

Незадолго до Рождества пришло известие с Оркнейских островов. И Кальв не поверил своим глазам, увидев, что послание написано рукой самого Торфинна ярла.

Ярл не сгорел; он вышел наружу через потайное отверстие в стене и бежал вместе с Ингебьёрг. Скрытые дымом и темнотой, они спустились на берег и сели в лодку, после чего ушли на веслах в Катанес.

— Мы долго будем помнить этот подвиг, — сказал Кальв. И Сигрид согласилась с ним; расстояние от усадьбы ярла до Катанеса было так велико, что просто немыслимо, чтобы кто-то в одиночку смог одолеть его на веслах.

Он скрывался на Катанесе до тех пор, пока Рёгнвальд не успокоился в Киркьювоге, будучи уверенным в его смерти. Торфинн сам поддерживал жителей Катанеса, когда они с такой легкостью сдались в руки Рёгнвальда; ему было нужно выиграть время и использовать хитрость вместо того, чтобы открыто выступать против сына брата, когда тот был намного сильнее него. У него были люди, уведомлявшие его о действиях Рёгнвальда.

И когда он узнал, что сын брата собирается на Лилле Пап, чтобы купить к Рождеству еды, он решил, что настало его время. Взяв с собой людей из Катанеса, он высадился ночью на острове Лилле Пап. И там он сполна рассчитался с Рёгнвальдом за то, что тот спалил его усадьбу; он поджег дом, где находился Рёгнвальд и его люди.

Но Рёгнвальду, одетому в рясу священника, удалось бежать; Торфинн узнал его и отправился за ним в погоню. Рёгнвальд укрылся на берегу, но собака нашла его по следу. Там он и был убит.

После этого Торфинн отплыл на корабле Рёгнвальда в Киркьювог. И когда ничего не подозревающие люди Рёгнвальда вышли на берег, чтобы встретить его, они все были захвачены в плен и убиты; только одного из них Торфинн оставил в живых и отправил в Норвегию с известием Магнусу.

Перед тем как отплыть на север, на остров Росс, Тронд подозвал к себе Сигрид.

— Я не поплыву на Оркнейские острова, — сказал он. — Я думаю отправиться на юг.

— В Горуэйт?

— Еще дальше. В паломничество по святым местам, возможно, в Иерусалим…

Сигрид закрыла глаза. Она подумала о Турире, который отправился в Иерусалим и не вернулся назад. Взглянув на Тронда, она тяжело вздохнула. В эту осень, благодаря разговорам об Эльвире, между ними установилась такая прочная связь, что она не смогла бы пережить потерю своего последнего сына.

— Я не знаю, что вы с Ингебьёрг натворили, — сказала она, — но вряд ли это такой большой грех, чтобы из-за этого отправляться в Иерусалим.

— Могу сказать тебе лишь то, что дело гораздо хуже, чем ты думаешь.

— Что ты наделал, Тронд? — испуганно спросила она.

— Спроси лучше, чего я не сделал, хотя должен был сделать.

— Я не понимаю тебя.

— Может быть, мне и не нужно понимание.

Он замолчал; Сигрид ждала; если он не собирался рассказывать о том, что мучило его, значит, он не нуждался в ее участии.

— Говоря об отце, ты много говорила о грехе, покаянии и Божественном прощении, — сказал он наконец. Она кивнула.

— Поэтому я подумал, что ты, возможно, можешь дать мне совет, — продолжал он.

— Я попытаюсь.

Некоторое время он стоял и смотрел на море, словно за чем-то наблюдая.

— Я видел, как люди Рёгнвальда высаживались на берег, — вдруг произнес он, — в ту ночь, когда они собирались сжечь Торфинна. Мы с Ингебьёрг договорились встретиться в сарае, если ей удастся улизнуть из дома. До этого мы встречались всего один-два раза. И в тот вечер она не пришла. И я сидел и размышлял о ней, о себе самом и о том, что она говорила про Торфинна. Она совершенно его не интересовала, сказала она; и если бы у него была возможность выбирать между нею и его конем, он без колебаний спас бы своего коня, а не ее. Его интересовала только власть, богатство и пиры. А любовницы у него были повсюду. И понял, что желаю Торфинну смерти. Люди Рёгнвальда не обнаружили меня, хотя я был от них так близко, что мог слышать, о чем они говорили. Я понял, что они намерены сделать, и первой моей мыслью было бежать домой за помощью, а потом неожиданно наброситься на них. Но зло шептало мне на ухо свое: а если не делать этого? Торфинн сгорит, а женщин выпустят наружу… Я понимал, какой грех беру на себя. И как только мне удалось незаметно уйти, я направился домой. Но зло так легко не сдавалось. У тебя слишком мало людей, шептало оно мне. И я остановился и понял, что так оно и есть. Люди Рёгнвальда уже окружили дом, зажгли факелы. Их было гораздо больше, чем моих людей, и вооружены они были лучше.

Я продолжал идти домой, но уже медленнее. Если бы я неожиданно напал на него, у меня была бы все-таки возможность победить.

«Ты хочешь отдать свою жизнь, чтобы спасти Торфинна ярла? — шептало мне зло. — Ты ведь знаешь, что в случае твоего нападения возможность поражения больше, чем возможность победы. Ты не обязан делать это, и никто не знает, что ты видел все».

И я должен признаться, что поддался этому; я мысленно представил себе Ингебьёрг, ее улыбку, ее светлые волосы…

Остановившись, я оглянулся. Они подожгли дом, горела крыша.

«Даже если ты разбудишь людей и нападешь на них, будет уже поздно», — шептало мне зло. И тогда я окончательно сдался. Это так, сказал я самому себе. Разбудив людей и отправившись с ними сюда, я только напрасно загублю их жизни и свою жизнь.

Когда я вернулся домой, было темно и тихо, все уже легли спать. Но я не ложился. Я сидел у стены дома и смотрел на пожар; я понимал, что вскоре и нам предстоит убираться со двора.

И я сидел и думал, как мне вызволить Ингебьёрг из когтей Рёгнвальда, когда все будет кончено.

Не знаю, сколько я просидел так. И тут я услышал, как прибежала ты…

Он замолчал.

— Теперь ты знаешь, в чем состоит моя вина, — сказал он в заключение.

Мать тяжело вздохнула.

— Ты исповедовался в этом? — спросила она.

— Я не знаю ни одного священника, перед которым мне хотелось бы исповедоваться.

— Ты исповедуешься не ради священника.

— Я знаю.

Она молча стояла перед ним. Ее взгляд скользил по линии горизонта с юга на север и остановился на Икольмкилле, который она едва различала на фоне неба.

— Почему бы тебе не оправиться на остров святого Колумба, в Икольмкилль? — вдруг спросила она. — Там перед церковью есть каменный крест с красивой резьбой, а перед ним — зеленая лужайка с одуванчиками. Там царит мир. Церковные часы меряют время, а люди душой и телом отданы Богу.

— Благодарю, — сухо ответил он. — С этим можно подождать. Лучше я встречусь с последователями Муххамеда в Иерусалиме.

Но она не сдавалась.

— Ради меня, Тронд, — сказала она, — поезжай в Икольмкилль! Тот монах, которого я знала, уже умер. Но там должны быть и другие. Я уверена в том, что ты найдешь того, перед кем сможешь исповедоваться, кто поможет тебе.

Сын покачал головой.

— Я склонен к этому не больше, чем дикий кот к тавлеям, — возразил он.

Глубоко вздохнув, Сигрид сказала:

— Думаю, твой отец посоветовал бы тебе то же самое…

Он пристально посмотрел ей в глаза, и ее ответный взгляд был твердым. Потом он снова стал смотреть на море, ища глазами Икольмкилль. И прошло немало времени, прежде чем он произнес:

— Пусть будет так, как ты хочешь.

Сигрид с облегчением вздохнула: по крайней мере, она выиграла хоть какую-то отсрочку.

— И если ты потом захочешь отправиться в паломничество по святым местам, тебе нужно будет сначала заехать домой, — сказала она.

Он засмеялся и покачал головой.

— Тебе хотелось бы держать меня дома, как избалованную собачку.

— Но разве ты не приедешь на Росс, перед тем, как отправиться в длительное странствие?

— Я приеду, — сказал он. При этом он покачал головой и засмеялся.

Это и следующее Рождество Кальв провел дома, на острове Росс. Лето же он провел на Судерских островах, когда вернулся из похода викингов.

Из Норвегии приходило много новостей; у Торфинна ярла были люди, тайно оповещавшие его о планах конунга Магнуса, так что король не мог напасть на него внезапно. Но Магнусу было не до мести за Рёгнвальда ярла.

В то самое лето, когда в Петтландском фьорде произошло сражение, в Норвегию вернулся брат его отца, Харальд Сигурдссон. Покинув страну после стиклестадской битвы, в которой он сражался на стороне конунга, он жил на Востоке. Говорили, что он был влиятельным человеком при дворе в Миклагарде и к тому же очень богатым.

И теперь он требовал, чтобы Магнус разделил с ним власть в стране. Но Магнус отказывался делить отцовское наследство с кем бы то ни было.

Узнав об этом, Харальд отправился в Свейю и вступил в союз со Свейном Ульвссоном; Магнус оспаривал у Свейна право на королевский престол в Дании. Ведь когда род короля Кнута прекратился по мужской линии, Магнус вступил во владение страной, согласно договору между ним и Хардакнутом. Но Свейн, как сын сестры короля Кнута, считал, что имеет не меньшее право на наследство.

Свейн и Харальд жестоко разоряли Данию, и на следующее лето после сражения в Петтландском фьорде Магнус отправился на юг, чтобы защитить от них страну.

Но когда Магнус прибыл в Данию, Харальд воспользовался случаем и с помощью хитрости провозгласил себя королем Норвегии. Предъявив фальшивые обвинения Свейну Ульвссону в измене, он нарушил договор и вторгся в страну, после чего провозгласил себя королем Оппланда.

Узнав об этом в Дании, Магнус немедленно отправился домой. Но обстановка в стране оказалась такой, что ему пришлось разделить власть с Харальдом.

Так что теперь в стране было два конунга, и об их дружбе говорить не приходилось.

В тот год, когда Харальд Сигурдссон стал королем Норвегии, зима выдалась крайне суровой. Море замерзло и было покрыто льдом от Норвегии до самой Дании. А над Оркнеями непрерывно бушевали шторма.

Но ни Кальв, ни Торфинн ярл не жаловались на погоду. Ведь теперь, когда Магнус заключил мир с Харальдом, они ожидали, что он вспомнит о Рёгнвальде Брусасоне. Но пока стояла непогода, нападения ждать не приходилось.

В зимние вечера оба они часто сидели в пили; говорили о том, что происходит в Норвегии и чего можно ожидать от королей. Оба считали, что Магнус и Харальд могут этим летом отправиться в Данию и выгнать Свейна Ульвссона из страны; он управлял страной с тех пор, как Магнус вынужден был поспешно вернуться в Норвегию. И оба чувствовали себя далеко не в безопасности.

В начале лета из Норвегии пришел корабль. Это прибыл Арнор Скальд Ярлов, гостивший всю зиму у конунгов в Нидаросе. В тот же вечер ярл пришел в гости к Кальву; с ним пришло много его людей, среди которых был Арнор.

Ингебьёрг тоже пришла в этот вечер с ярлом. Но они с Трондом обменялись лишь взглядами вежливости; Тронд только что вернулся домой из Икольмкилля, где он провел всю зиму.

— Похоже, по крайней мере, что лето обещает быть мирным, — сказал в заключение ярл, рассказав Кальву новости, которые привез Арнор: конунги собираются в поход против Дании.

— Это всего лишь отсрочка, — мрачно заметил Кальв. Он сидел, подперев рукой подбородок.

Видя, как он подносит ко рту рог, Сигрид поняла, что он уже выпил более чем достаточно. Рука его дрожала, описывая широкую дугу. Она вздохнула. Последние две зимы Кальв слишком часто напивался.

— Не могу поверить, что положение такое безвыходное, — сказал Торфинн, не желая поддаваться мрачному настроению Кальва. — Удача сопутствовала мне с рождения, и я не вижу причин для того, чтобы она изменяла мне.

— Причина может быть в том, что ты связался с таким приносящим несчастья человеком, как я.

— До сегодняшнего дня тебе не удавалось спугнуть мою удачу, шурин!

— Это я втянул тебя в ссору с Магнусом, — ответил Кальв. — Если бы я не подстрекал тебя, ты до сих пор жил бы в мире с ним и Рёгнвальдом, сыном твоего брата.

Сигрид разозлилась; хотя это и было правдой, но лучше было бы помолчать об этом.

Торфинн ответил не сразу.

— У тебя есть все основания, чтобы питать неприязнь к Магнусу и всем его друзьям, — сказал он. — Я же достаточно зрел, чтобы отвечать за свои поступки.

— Да, — ответил Кальв, вдруг выпрямившись. При этом он стукнул кулаком по столу. — Я имею право на месть.

Он повернулся и не спеша оглядел собравшихся; казалось, он бросает вызов всем присутствующим. Но никто ничего не сказал.

— Черт бы побрал этого Эйнара Тамбарскьелве! — сказал Кальв, снова ударяя кулаком по столу.

Сигрид не могла больше усидеть на месте. Она встала, подошла к нему и положила руки ему на плечи.

— Сегодня вечером у нас в зале присутствует скальд, Кальв, — сказала она. — Не попросишь ли ты его произнести для нас драпу?

— Тебе не нравится то, что говорит твой муж? Ты с большей охотой послушала бы исландских скальдов?

Сигрид замолчала, опасаясь, что он наговорит лишнего. Но Кальв не унимался.

— Ты сейчас опять примешься говорить о вине и покаянии? Скажешь, что мстить — это грех? Знаю я твое нытье. Тебе наверняка хотелось бы, чтобы я отправился в Норвегию и пал в ноги Магнусу…

Сигрид не отвечала.

— Ты не желаешь мне ответить? — угрожающим тоном произнес он.

— Что я могу сказать?

— Вы только послушайте ее! — воскликнул он, обводя глазами собравшихся. — Я был прав. Она хочет, чтобы ее муж ползал на брюхе, как собака, перед человеком, предавшим его! Возможно, тебе хочется увидеть меня убитым, — сказал он, снова поворачиваясь к ней, — раз ты считаешь, что я должен сдаться Магнусу?

— Я не думаю, что ты будешь убит, если сделаешь это, — сказал Тронд, становясь на защиту матери. — Мало чести для конунга убивать человека, добровольно отдавшегося ему в руки.

Кальв повернулся к нему.

— И ты тоже с ней заодно? Заступаешься за свою мать? Из тебя сделали бабу эти монахи из Иком… — он остановился и снова попробовал сказать: — Иклом…

— Икольмкилля, — ледяным тоном поправил его Тронд, — и если бы ты не был моим приемным отцом, я бы поднял на тебя меч за такое оскорбление, — добавил он. Он хотел уйти, но Сигрид остановила его.

— Не слушай Кальв, он пьян, — сказала она.

— Есть пределы пьяной болтовне, — ответил Тронд. Но когда ярл тоже стал уговаривать его, он сдался и сел на свое место.

— Арнор… — сказал Торфинн, обращаясь к скальду. — Может быть, ты произнесешь те песни, которые ты сложил в честь норвежских королей?

Арнор Скальд Ярлов тут же встал и начал говорить висы. Но не успел он закончить, как Кальв заснул прямо за столом, положив голову на руки. И он не слышал, как скальд рассказывал о препирательстве королей; Харальд считал, что скальд посвятил Магнусу слишком хорошую песнь.

— В этом нет ничего удивительного, — сказал Тронд. — Если ты сравниваешь военные походы Магнуса с походами англичан и говоришь, что он более величественен, чем все остальные короли, что люди любят его почти как Бога, ты не можешь сказать подобное про конунга Харальда.

Но ярл засмеялся.

— Спасибо тебе, Арнор, — сказал он. — Все, что служит раздору между королями, идет мне на пользу.

Присутствующие заговорили о норвежских конунгах и о песне. Все были согласны в том, что обе драпы хороши, но песнь, посвященная королю Магнусу, все же лучше.

И скальд показал подарки, полученные им от королей; золотую цепочку от Магнуса и украшенное золотом копье от Харальда. К тому же, сказал он, конунг Магнус дал ему корабль, на котором он отплыл на Оркнеи.

Торфинн ярл ничего на это не сказал. Вскоре после этого он поднялся и отправился к себе домой.

Но уже на следующий день, рано утром, он снова пришел, чтобы переговорить наедине с Кальвом.

— Я думал о том, что ты сказал вчера по поводу примирения с Магнусом, — сказал он.

— О примирении с Магнусом? — с непонимающим видом произнес Кальв. — Когда я говорил об этом?

— Вчера вечером, — ответил Торфинн. Он сидел, подперев голову руками и глядя себе под ноги. При этом он то и дело бросал быстрые взгляды на Кальва. И он видел, с каким трудом Кальв пытается вспомнить, что говорил накануне вечером.

— Думаю, ты вчера немного перебрал, шурин, — сказал Торфинн. — Тебе следует умерить свою жажду, тогда, возможно, тебе будет легче вспомнить, что ты сам говорил.

Кальв отвернулся.

— У меня есть причины, чтобы иногда напиваться до бесчувствия, — сказал он.

— Тебе плохо живется у меня?

— Меня мучают воспоминания.

— Понимаю, — ответил Торфинн. — И я не забываю о том, что ради меня ты отказался от возможности вернуть себе все то, что потерял. И я пообещал тебе в тот раз, что ты всегда будешь жить у меня в достатке.

Кальв кивнул, ничего не сказав; ему было стыдно.

— Ты сказал, что Сигрид посоветовала тебе искать мира с Магнусом и отдаться на его суд, — пояснил Торфинн.

— Не стоит прислушиваться к тому, что говорит Сигрид, — сказал Кальв. — Она навешивает на человека сознание вины и греховности быстрее, чем рабыни короля Фрода навлекают на людей несчастья. Посмотри на Тронда! Он послушался ее советов. И в прошлом году, когда я брал его с собой в поход викингов, он смотрел на свой меч так, словно в руке у него была ядовитая змея. И лето еще не закончилось, как он заявил, что хватит с него грабежей и убийств, и отправился обратно к монахам в Икольмкилль. Какой позор! И это при его редких способностях! И с тех пор он даже не прикоснулся к мечу.

— Вчера ты чуть не заставил его выхватить меч, — сухо заметил Торфинн.

Кальв озабоченно взглянул на него.

— Я что-то сказал ему… — произнес он. — Напомни мне, что я сказал.

И он молча выслушал рассказа Торфинна о том, какой разговор произошел между ним, Сигрид и Трондом.

— Думаю, тебе нужно объясниться с Трондом, — сказал Торфинн, и Кальв тяжело вздохнул.

— Я так и сделаю, — ответил он.

— Я думал также о словах Тронда о том, что для короля мало чести мстить тому, кто добровольно сдался ему, — продолжал Торфинн. — Об этом я как раз и пришел поговорить с тобой. Ночью у меня созрел план. Если я приду переодетым к королю Магнусу и попрошу у него гостеприимства, он не должен отказать мне; и когда я открою ему, кто я, он не сможет убить меня.

И если я затем изложу ему мое дело и пообещаю поддержать его в походе на Данию, будет очень странно, если он не заключит со мной мира. Может быть, мне удастся договориться о мире между ним и тобой…

Кальв сидел, уставившись прямо перед собой.

— Может быть, — наконец произнес он, — но ни в коем случае не полагайся на Эйнара Тамбарскьелве!

В этот вечер Кальв выпил не так много, и когда подошло время спать, он был достаточно трезв. Но Сигрид чувствовала себя неуверенной, когда он направился в спальню и сделал ей знак, чтобы она следовала за ним.

После того, что произошло накануне, она не знала, как себя вести.

Раздумывая об этом в течение дня, она пришла к выводу, что этого и следовало ожидать. После сражения в Петтландском фьорде она не давала Кальву покоя своими разговорами о его отношении к церкви. Она видела угрозу в том, как Кальв обошелся с мирным предложением конунга Магнуса: это был указующий перст Божий Кальву в его жажде мести. И если раньше она сомневалась в том, что должна направить Кальва на путь истинный, то теперь она считала это своим священным долгом.

Но Кальв меньше, чем когда-либо был благодарен ей за помощь; он постоянно отдалялся от нее и давно уже не делил с ней постель.

Сигрид не хватало его, но она старалась держаться сурово. Она думала о том, что это дьявол отвращает его от попыток спасти свою душу.

В это время она стала еще более усердно посещать церковь, прилагая еще больше усилий для того, чтобы подчинить свою волю воле Бога; временами она брала на себя покаяние сверх того, что требовалось от нее. В конце концов она стала обретать мир в том, что заставляла себя страдать, теперь она не боялась даже боли. Но и в этом она видела пустоту…

Помедлив, она направилась за Кальвом в спальню.

Закрыв дверь, он обнял ее. Это произошло так неожиданно, что она вздрогнула. И вдруг заплакала.

— Сигрид, что с тобой? — попытался он утешить ее. Но она успокоилась не сразу.

— Просто… — всхлипнула она, — ты так давно не обнимал меня.

— Я не знал, что тебе этого не хватает, — сказал он. — Я думал, что тебе достаточно церкви и священников, — язвительно усмехнулся он.

— Человеку достаточно Бога, — торопливо произнесла она. — И человек не может желать в жизни большего, но…

— Но? — повторил он, когда она замолчала. И ответ ее прозвучал подавленно:

— В таком случае он остается одиноким.

Она снова заплакала. Он сидел и молча гладил ее по волосам, и вскоре она успокоилась.

— Ты всегда будешь приставать ко мне со своим христианством? — спросил он.

— Я делаю это потому, что люблю тебя, Кальв. И я считаю своим долгом делать это, даже если тебе это и не нравится.

Оба замолчали. Он по-прежнему обнимал ее, и она теснее прижалась к нему.

— Может быть, тебе и самой это не нравится? — спросил он.

— Я… я… — пыталась ответить она и замолчала. Его губы коснулись ее щеки.

— Ты хочешь сказать, что портишь нам обоим жизнь только потому, что считаешь своим долгом делать это? — сказал он. — Почему бы тебе не прекратить размышлять обо всем этом, предоставив это священникам? — продолжал он, видя, что она не отвечает.

— Священники здесь такие чужие, Кальв, и в разговорах с ними нет никакой пользы. И если у меня есть собственное мнение, они сердятся. К тому же мне трудно бывает понять их ирландское произношение. И если я чего-то не понимаю, они дают мне понять, что иного и ожидать не следует от невежды и к тому же женщины.

— А нужно ли тебе спрашивать у них обо всем? К серебру они не относились с таким пренебрежением, когда я заплатил им выкуп, нарушив их законы, и тут же дали мне отпущение грехов. Тебе это о чем-то говорит?

Она вздохнула. Несмотря на все ее попытки приобщить его к христианству, он в своем понимании не продвинулся дальше, чем в день крещения.

— Ты должна понять, что сводишь меня с ума своей болтовней! — раздраженно произнес он.

Она ничего не отвечала, просто лежала и наслаждалась тем, что чувствует его близость. И она поняла, насколько была одинока — и что снова может стать столь же одинокой, если оттолкнет его от себя.

Ей вдруг показалось, что она выстроила крепость из своей христианской веры, крепость, защищавшую ее, но в конце концов ставшую стеной, отделяющей ее от других людей. Ведь не только Кальва отталкивали ее разговоры о христианстве, но и многих других; они уважали ее, но держались на расстоянии.

Она почувствовала неуверенность.

Что, если Кальв прав? Что, если в ее борьбе не было необходимости? Что, если нужно было поступать так, как делал он: исповедоваться в случае совершения греха, принимать как должное слова священника и не забивать себе голову размышлениями? Она чувствовала себя уставшей от этой борьбы, уставшей от раздражения Кальва по поводу ее стараний, уставшей от неприятия Суннивой ее доброжелательных, богобоязненных советов.

Она ощутила внутреннюю потребность в мире, в мире с Кальвом, самой собой и Богом; и, словно пузырьки, поднимающиеся на поверхность со дна водоема, эта потребность в мире выходила на поверхность ее мыслей. Однажды в стейнкьерской церкви она тоже почувствовала тягу к этому.

Но это стремление могло оказаться новой уловкой зла; возможно, дьявол пытался завладеть ими обоими…

И снова, как это часто бывало с ней после отъезда из Эгга, ей захотелось поговорить со священником Энундом.

— Так о чем же ты думаешь, Сигрид?

— Я лежу и думаю о том, что, возможно, ты был прав, говоря о христианстве.

— Тебе следовало давно понять это.

— Мне хотелось бы, чтобы здесь был священник, с которым можно об этом поговорить…

— А что, если поговорить с Трондом? — спросил он.

Она удивилась, почему ей самой не пришла в голову мысль об этом. Конечно, он не был священником, но уже два года он проходил учение в Икольмкилле, так что с ним вполне можно было посоветоваться.

Она прислонилась щекой к его щеке.

— Во всяком случае, сегодня мне хотелось бы поверить, что ты прав, — сказала она.

Она почувствовала, как тело его расслабляется; вздохнув, он положил голову ей на плечо.

— У меня нет слов, как мне не хватало тебя, Сигрид, — прошептал он.

— У тебя было, с кем утешиться, — вырвалось у нее.

— А на что ты рассчитывала, прогоняя меня из постели?

Она ничего не ответила. И он стал рассказывать о том, что ярл собирается к Магнусу.

— Об этом мне хотелось поговорить с тобой, — сказал он. — Я подумал, что тебе это понравится.

Она понимала, что, говоря это, он как бы просит прощения за свое поведение накануне вечером. Но она все же не ответила ему.

— Ты не отвечаешь? — разочарованно спросил он. Она боролась с собой, но в конце концов не вытерпела.

— Мне кажется, что ты предоставил другим возможность каяться за себя, Кальв. Ты не захотел отправиться в Рим, потому что Сигват уже побывал там. И вот теперь Торфинн решил отдать себя в руки Магнуса, что должен был сделать ты. Ты никогда не полагался на Бога…

Он прикрыл ладонью ее рот — и это было похоже на шлепок.

— Довольно! — сказал он. — Ты уже вдоволь наговорилась обо мне и конунге Магнусе.

— Ты еще не решил, как намерен поступить с Суннивой? — немного погодя спросила она. Суннива все еще продолжала ждать Хоскульда Флосисона; она назвала слова Сигрид клеветой, когда та сказала ей, что он намеревался бросить ее. После этого Сигрид рассказала обо всем Кальву.

— Девчонка стала просто невозможной, — сказал он. — В последний раз, когда я разговаривал с ней, она сказала, что убьет Ульва, если он ляжет к ней в постель. Я сказал об этом Гейродду. Но тот ответил, что Ульв так горячо желает обладать ею, что наверняка решится на это. Я попросил его дать мне еще немного времени, чтобы вразумить ее. И он сказал, что подождет до Рождества, после чего следует принять окончательное решение.

— Нет ничего хуже, чем ждать. Не лучше ли выдать ее замуж, хочет она того или нет?

В последнее время у Сигрид совершенно иссякло терпение по отношению к дочери.

— Мне бы не хотелось так поступать с ней, — серьезно ответил Кальв.

Сигрид порывисто обняла его за шею; он прижал ее к себе. И, прижимаясь к нему, она почувствовала, что он единственный, на кого она может опереться в этом ненадежном, неустойчивом мире.

И, ощущая тепло друг друга, они забыли на миг обо всем, что окружало их.

На следующий день Сигрид поговорила с Трондом. Но ей трудно было рассказывать сыну о своих неурядицах; это казалось ей унизительным.

— Я знаю не так уж много, — под конец сказал он, — но это правда, что я разбираюсь в этом лучше, чем ты. Если бы ты захотела следовать моему совету, я бы сказал, что тебе следует оставить Кальва в покое.

— Но, Тронд…

— Ни ты, ни я не можем осуждать священников за то, что они дали Кальву отпущение грехов, — перебил он ее. — Ведь в этом случае мы осуждаем не их самих, мы осуждаем церковь. Что будет, если каждый станет сам решать, как следует поступать священникам? И даже если Кальв неправ, верно одно: пока он связан с церковью и следует ее правилам, он в безопасности. Никто не попадает в ад из-за своей непонятливости или из-за отказа признать грехом то, что, по его мнению, грехом не является. Ты не должна быть такой самоуверенной, мама; тебе следует немного поступиться своей гордостью и предоставить все решать священникам.

Эти слова стрелой вонзились в сердце Сигрид. На протяжении стольких лет она старалась побороть в себе высокомерие, чтобы в один прекрасный день увидеть его в ином свете.

Опустив голову, она закрыла глаза и сложила руки в молитве. И он молча стоял рядом с ней.

— Спасибо, Тронд! — наконец тихо произнесла она. — Думаю, ты сказал мне то, что мне следовало узнать.

Чувствуя унижение и разочарование, она в то же время почувствовала облегчение.

Он положил руку на ее плечо.

— Ты уже решил, что тебе делать дальше? — через некоторое время спросила она. — Ты хочешь стать священником?

— Я не знаю, — ответил он. — Во всяком случае, я собираюсь провести в Икольмкилле еще одну зиму.

— Чем ты там занимаешься? — поинтересовалась Сигрид.

— Читаю, — ответил он. — Священник, перед которым я исповедовался, наложил на меня странное наказание: я должен выучить церковный язык, а потом читать старинные книги.

— Это самое странное наказание, о котором я когда-либо слышала.

— Я рассказал ему об отце, как ты рассказывала о нем; может быть, поэтому он и наложил на меня такое наказание. Я понял также, что хождение по святым местам мало чему меня научит.

Тронд усмехнулся.

— И ты уже выучил церковный язык?

— Вполне.

— И что же он хотел дать тебе прочитать?

— Книгу, которую написал много лет назад один святой. Его звали Августином, а книга называется «Исповедь».

— Ты получил от этого какую-нибудь пользу?

Тронд вдруг загорелся.

— Это все равно, что открыть новую землю! — сказал он. — Почти каждый день я узнавал то, о чем прежде не знал. И у меня появилось чувство обладания этим новым, подлинного понимания. Может быть, отец тоже чувствовал это, посещая святых отцов в Миклагарде.

— Он никогда ничего не говорил об этом. Но я знаю, что впоследствии он жалел, что не стал священником.

Тронд стал серьезным.

— Некоторые священники в Икольмкилле говорят, что я обязан стать священником ради моего отца, — сказал он.

Сигрид ничего не ответила; она была не уверена в том, что хочет видеть своего сына в рясе. Некоторое время она молчала. Что-то тревожило ее, она хотела спросить у него об этом, но не решалась. И слова, брошенные Кальвом Тронду, когда Арнор Скальд Ярлов навестил их, заставляли ее думать об это снова и снова.

— Тронд… — начала она. — Ты уверен в том, что у тебя… что ты не…

Она замолчала. Он вопросительно уставился на нее.

— Многие мужчины, которые становятся монахами, любят… — сказала она. Он уставился на нее, словно не веря своим ушам.

— Не хочешь ли ты сказать, что я люблю мужчин? — спросил он. Она смущенно глотнула слюну; ей не хотелось говорить об этом так прямолинейно.

— Нет, но… — замялась она. — Но их так много… — добавила она.

— В чем только не обвиняют монахов, — сказал он, — но я должен сказать, что такого я от тебя не ожидал. Трудно поверить, что ты воспринимаешь всерьез обличительную вису о Торвальде Страннике и его епископе:

— Но раз уж ты спросила об этом, я дам тебе правдивый ответ. Возможностей для этого сколько угодно; не все в монастырях служат Богу. Но я могу успокоить тебя: не только эти возможности имеются в монастырях. И тебе нечего опасаться, я могу быть осмотрительным.

Он вдруг расхохотался.

— Вряд ли найдется другая мать, которая станет спрашивать об этом у своего сына!

С этими словами он обнял ее, и они вместе направились к дому.

Торфинн ярл отправился в Норвегию на двух больших кораблях, полных людей и оружия. И во время его отсутствия с Кальвом почти невозможно было разговаривать. Даже Сигрид, более привычная к ожиданию, чувствовала беспокойство.

Но когда в конце лета Торфинн вернулся домой, дело оказалось нерешенным.

— Никогда не думал, что попаду в переделку из-за того, что убил кое-кого из королевских дружинников! — сказал он. — И кто бы вы думали, помешал мне заключить мир с королем? Тот самый человек, которого я оставил в живых в Киркьювоге после смерти Рёгнвальда! Все шло хорошо, мы почти договорились с королем о мире, но тут этот человек потребовал от меня выкуп за своего брата, убитого там. И стоило ему заикнуться об этом, как Магнус пришел в ярость; и я решил, что мудрее всего отправиться восвояси.

По лицу Кальва Сигрид видела, как тяжело он переживал неудачу Торфинна.

Далее ярл сказал, что конунги отправились в Данию.

— А я думал, что ты тоже отправился в плаванье, — сказал ярл, обращаясь в Кальву. — Ты ведь знаешь короля Эдуарда и служил у него; и ты мог бы отправиться в Уинтон и узнать, что думают люди по поводу вторжения Магнуса и Харальда, если тем удастся одержать победу над Свейном Ульвссоном. Возможно, было бы разумно заключить союз с англичанами.

Кальв был согласен в этом с Торфинном и согласился отправиться туда.

Но позже, оставшись с Сигрид наедине, он отказался говорить с ней о поездке Торфинна.

Незадолго до первого зимнего дня на остров Росс прибыл чужой корабль.

Сигрид особенно не задумывалась, кто бы это мог быть, и даже не поинтересовалась, кто приехал. К ярлу постоянно приезжали люди, приходили корабли из Норвегии, из Исландии и с Фарерских островов, иногда приплывал даже какой-нибудь кнарр из Гренландии. И только на следующее утро, когда Суннива вбежала к ней с сияющим лицом, она начала интересоваться, кто бы это мог приехать.

Ей не очень-то хотелось идти во двор ярла и узнавать, в чем дело. Но Кальв был в Англии, а Тронд вернулся в Икольмкилль, так что идти больше было некому.

И не успела она выйти из дома, как получила известие от ярла, который приглашал ее в тот же вечер придти к нему; какой-то человек хочет поговорить с ней.

Остаток дня Сигрид не отходила от Суннивы и вечером взяла дочь с собой; она считала, что лучше не спускать глаз с девушки, чем оставлять ее одну дома.

Но во дворе ярла ее встречал не Хоскульд Флосисон, как она того ожидала.

Это был Сигват Скальд.

Ей пришлось ухватиться за край стола, когда он встал и направился к ней.

Он поседел и ссутулился, стал даже ниже ростом. Но глаза его были такими же живыми, как и прежде.

— Я был в Дублине в торговом плаваньи, — сказал он, когда она спросила, откуда он прибыл. — И я направляюсь обратно в Норвегию.

Она больше ни о чем его не спрашивала, и разговор в зале шел, в основном, между ярлом и Сигватом.

Сигрид не сводила глаз с дочери. Она все-таки не ошиблась: среди людей Сигвата был Хоскульд. Увидев их, он сначала попытался спрятаться в углу зала, а потом вышел.

И, прежде чем Сигрид ушла домой, Сигват спросил у нее в присутствии всех, не позволит ли она ему навестить ее на следующий день. И ей невозможно было оказать ему, чтобы не вызвать подозрений.

Когда Сигрид сказала Сунниве, чтобы та легла в эту ночь спать в ее постель, дочь только фыркнула.

— Если ты помешаешь мне встретиться с Хоскульдом, ты будешь горько сожалеть об этом всю жизнь! — пригрозила она.

— Если я позволю тебе сделать это, я буду сожалеть еще больше, — сухо заметила Сигрид.

Но заснуть в эту ночь ей так и не удалось.

На следующий день после полудня явился Сигват и попросил Сигрид переговорить с ним наедине.

День был необычным для этого времени года, безоблачным и теплым, и она предложила ему прогуляться на холм, чтобы полюбоваться видом на бухту.

Он согласился, и они направились вверх по тропинке. Когда они отошли на достаточное расстояние, так что их не видно было со двора, она остановились, и они сели. Она заметила, что он садится с трудом.

— Что тебе нужно от меня? — спросила она, тяготясь его молчанием.

Он сорвал былинку и принялся теребить ее, и Сигрид пришлось подождать, пока он, наконец, заговорил.

— Я чувствую, что долго не проживу, — сказал он. — И прежде, чем умереть, я должен узнать кое-что.

Она подумала, что бы это могло быть, и стала ждать.

— Твоя дочь… — произнес он, — которую я видел в Каупанге и теперь, в доме ярла, она…

Сигрид кинула.

— Кальв знает об этом? — спросил он.

Она снова кивнула. Он непроизвольно положил свою руку на ее.

— Бедная Сигрид, как туго тебе пришлось! — сказал он. В его интонации было что-то такое, от чего у нее на глазах навернулись слезы.

— Ее зовут Суннива? — спросил он.

— Да, — ответила она, — я назвала ее в честь святой, считая, что она нуждается в таком покровительстве. Впрочем, это покровительство не оказалось столь уж значительным, — добавила она.

Он вопросительно посмотрел на нее, и она рассказала о Хоскульде и о своем беспокойстве.

— В одном я могу утешить тебя: Хоскульд явился сюда не для того, чтобы похищать твою дочь, — сказал он. — Нашу дочь… — поправился он, посмотрев ей прямо в лицо. — Я взял его на борт в Ирландии; он хотел отправиться в Норвегию, чтобы поступить на службу к конунгу Магнусу. И я обещал замолвить за него слово, потому что знаю его отца. Но когда он узнал, что мы собираемся зайти сюда, он чуть не выпрыгнул за борт. Он спросил, нельзя ли поставить корабль на якорь в бухте; он сказал, что с радостью останется на борту.

— Она ждет его уже два года! — в отчаянии воскликнула Сигрид. Она думала, что это облегчит ей душу, но вместо этого она снова почувствовала злобу на дочь.

— Должны быть ведь и другие, кто хотел бы жениться на ней? — сказал Сигват. — Она хороша собой. Вся в мать… — с улыбкой добавил он. — Ты теперь красивее, чем когда-либо, Сигрид; возраст только усилил твою красоту, как снег, покрывающий горные вершины.

К своему неудовольствию, Сигрид почувствовала, что краснеет. Несмотря на то, что слова его были пустой любезностью, в них прозвучала какая-то мальчишеская открытость, заставляющая верить в их искренность. Ее давно уже никто не называл красивой.

— Ульв Гейроддссон из Катанеса ждет ее уже третий год, — поспешно ответила она на его вопрос, — Кальв хочет, чтобы она вышла за него замуж, но девчонка отказывается.

— Кальв добр с ней? — тихо спросил Сигват.

— Да, — ответила она, — он относится к ней, как к собственной дочери. И она сама ни о чем не подозревает.

— Я ему благодарен, — медленно произнес он, но она ничего не ответила.

— Ульв Гейроддссон вовсе не плохой жених, — сказал он. Немного подумав, он продолжал: — Я вызову к себе Хоскульда и прикажу ему, чтобы он сам рассказал ей всю правду. Она не верит тебе, но ей придется поверить ему, когда он сам обо всем ей расскажет. После этого она опомнится и выйдет замуж за Ульва.

Сигрид вздохнула.

— Да, — через силу ответила она, — это необходимо. Хоскульд так и не женился в Исландии? — спросила она, немного помолчав.

— У него ничего не получилось. Он слишком медлил со своим возвращением, и его нареченная вышла замуж за другого. И так было лучше для нее, с Хоскульдом у нее ничего путного не вышло бы. Я просто удивляюсь, что у такого добропорядочного человека, как Флоси Тордссон, может быть такой никудышный сын. Я никогда бы не взял его с собой, если бы ни его отец.

— Что было с тобой после нашей последней встречи? — после некоторого раздумья спросила она.

— В Каупанге? — в свою очередь спросил он. — Или в Эгга?..

— В Эгга, — ответила она.

— Ты знаешь, что я отправился в Рим, — сказал он. — И я получил отпущение грехов, поклявшись блаженством своей души.

— Так вот почему ты отправился туда, — сказала она, — а я-то думала, что ты решил покаяться, нарушив клятву, данную женщине.

— Я не имею обыкновения давать клятвы, — сказал он, улыбаясь. Белые зубы на загорелом, обветренном лице, блеск черных газ…

Просто невозможно было сердиться на Сигвата Скальда!

— Я поняла, что не одна расплачивалась за эту ночь в Эгга, — сказала она. — Тебе хотелось участвовать в битве при Стиклестаде?

— Да, — сухо ответил Сигват. Оба замолчали.

— Но судьба меня не обошла стороной, — сказал он, — у меня был откровенный разговор с его сыном, когда тот начал разорять страну.

— Да, — ответила Сигрид. — Удивительно, что жребий пал именно на тебя.

— Ничего в этом нет удивительного; я сам все подстроил.

— Зачем же вы тогда бросали жребий? — удивленно спросила Сигрид.

— Я полагал, что в этом случае король наверняка согласится выслушать меня, — ответил Сигват. Он глубоко вздохнул.

— Ты как-то сказала, что я друг всех, — продолжал он, — и что в результате я могу оказаться вообще без друзей. Так оно и получилось. Но я надеюсь, что теперь ты так не думаешь.

— Нет, не думаю, — ответила она.

— Хочешь, я замолвлю за Кальва слово, если встречусь с Магнусом? — тут же спросил он.

— Не думаю, что Кальв этого захочет. И это не принесет никакой пользы, пока жив Эйнар Тамбарскьелве.

— В этом ты права. Братья Кальва не особенно дружат с Магнусом, — продолжал он, — хотя они и были в числе самых преданных людей конунга Олава. Очень немногие стоят теперь близко к королю: всем преграждает путь Эйнар Тамбарскьелве. Финн Арнисон стал на сторону короля Харальда и хорошо ладит с ним.

Немного передохнув, он продолжал:

— Меня интересует, как тебе удалось поверить в святость короля Олава, — сказал он, — ты ведь не особенно любила его.

— Я приучила себя к мысли об этом, — ответила Сигрид, — и я действительно стала считать его святым.

— Если бы я до этого не был убежден в его святости, я поверил бы в это сейчас, — сказал он. — Если уж ты поверила в него, значит, в этом нет никаких сомнений!

Он замолчал и стал смотреть вниз, на усадьбу.

— Это не Суннива? — спросил он.

— Она, — ответила Сигрид. — Ей удалось улизнуть, хотя я приказала Гюде — она у нас распоряжается продуктами — последить за ней.

— Она направляется сюда, — сказал Сигват.

— Наверняка они назначили встречу где-то здесь.

Увидев их, Суннива тут же остановилась и повернула обратно. Она побежала обратно во двор, подбежала к двери, вошла. Но вскоре опять вышла и скрылась за углом.

— Наверняка она надеется получить известие от него, — сказала Сигрид.

— Ее ожидания напрасны, — сухо заметил Сигват.

Сигрид вспыхнула от его слов.

— Что заставило тебя поверить в то, что конунг Олав святой? — снова вернулся он к прерванному разговору.

И он слушал, не перебивая, когда она рассказывала ему о своей поездке в Каупанг вскоре после битвы при Стиклестаде, и под конец — о своем разговоре с Финном Арнисоном.

— Так что ты теперь понимаешь, что я пыталась узнать о нем все, что было возможно, — сказала она под конец. — Может быть, ты расскажешь мне что-нибудь еще…

Он сидел и смотрел во двор.

— А это, наверное, Гюда, — сказал он, усмехнувшись.

Сигрид тоже засмеялась.

Выскочив из дома, Гюда некоторое время стояла и озиралась по сторонам, а потом принялась бегать среди домов, словно растревоженный муравей. Потом она снова вбежала в дом и выскочила во двор вместе с двумя служанками. И все трое пустились на поиски. Вскоре они обнаружили Сунниву, спрятавшуюся между домами, и привели ее обратно в дом.

— На Оркнеях не так-то легко спрятаться, — сказал Сигват.

— Да, — ответила, — здесь нет ни кустов, ни деревьев.

— Ты тоскуешь об Эгга? — спросил он.

— Не знаю, — ответила она, — мне не хочется думать об этом.

— Самая сильная тоска — когда человек даже не осмеливается думать об этом… — сказал он. Но ей не хотелось, чтобы он заводил разговор об этом, и оба некоторое время молчали.

— Ты спрашиваешь меня о короле Олаве, — не спеша произнес он. — Последнее время я сам много думал о нем, больше, чем обычно; я собираюсь сочинить в его честь драпу. Но я думал, в основном, о его победах и великих деяниях, а не о том, о чем говорила ты.

Он погрузился в свои мысли.

— Во многом ты права, — сказал он. — Приняв крещение в Руде, он сделал это ради своей выгоды; он считал, что Христос сильнее Одина и в большей степени способен дать ему победу. И он с таким рвением следовал церковным обрядам — во всяком случае, в первое время — только потому, что видел в этом для себя пользу.

Его мучило сознание того, что его право на королевскую власть было языческим правом. Я знал, что делал, называя его сына Магнусом и сумев при этом избежать королевского гнева. Он часто говорил о короле Карле Магнусе, окрестившем множество язычников и в конце концов коронованным на папский престол в соборе Святого Петра в Риме. Ему очень хотелось быть похожим на него, возможно, он надеялся, что когда-нибудь сам папа будет короновать его, смывая тем самым грязь язычества с его королевского имени.

Может быть, поэтому он и решил вернуться в Норвегию из Гардарики; он чувствовал, что никогда не был законным королем Норвегии. Но он хотел сохранить за собой королевскую власть, взять ее силой, пойти на сделку с Богом, как ты выражаешься.

И он не понял, что только отшвырнув в сторону свой меч Победитель, отказавшись от своего язычества и отдав себя в руки Господа, он стал навечно королем Норвегии. И он одержал победу именно потому, что не понимал этого.

Немного помолчав, он воскликнул:

— Дай Бог, чтобы я вскоре встретился с ним!

С этими словами он повернулся к ней, и она вздрогнула. И снова с его черных глазах зажегся огонь, тот самый огонь, который Сигрид заметила в первый день их знакомства и которые она никогда не могла забыть.

И в этот миг она поняла, чем была для Сигвата; ни она, ни другая женщина не значили для него столько, сколько значил Олав.

— Тебе хочется умереть, Сигват? — спросила она.

— Семнадцать лет прошло со дня его гибели, — ответил он. — И не было ни одного дня, когда я желал бы снова увидеть его. Ведь только узнав, что он мертв, я понял, как много он значил для меня.

Он снова замолчал; сидел и смотрел на запад, уже начинавший пламенеть.

И он произнес нараспев, как всегда, когда говорил свои висы:

Произнося последние слова, он повысил голос; Сигрид посмотрела на него, и ей показалось, что в глазах его отразился солнечный свет.

Вскоре после этого Сигват встал; казалось, им больше не о чем говорить.

Он поздоровался с Суннивой, когда они вернулись обратно в зал, перекинулся с ней парой слов. И когда Сигрид спросила, не хочет ли он чего-нибудь поесть, прежде, чем отправиться обратно к ярлу, ведь уже совсем поздно, он отказался, поблагодарив.

Пожимая друг другу руки, они понимали, что видятся в последний раз.

— Я пойду в церковь восьмого июля, в день святой Суннивы. И буду молиться — за Сунниву.

Сигрид не стала принуждать Сунниву спать с ней в одной постели этой ночью, и дочь была явно разочарована.

А на следующее утро, сразу после завтрака, во двор явился Хоскульд и спросил, нельзя ли ему поговорить с Суннивой.

Сигрид отвернулась, увидев преисполненную надежд улыбку дочери. Но ей самой показалось странным, что она так тяжело, так близко к сердцу воспринимает все это, от всей души желая, чтобы тоске ее дочери по Хоскульду пришел конец.

Она пошла в дом, оставив их вдвоем во дворе. И, прождав Сунниву дольше положенного времени, она вышла посмотреть, где она.

Она обнаружила ее на пригорке; спрятавшись за большие камни, они лежала, зарывшись лицом в траву, и плакала навзрыд.

Сигрид села рядом с ней, не говоря ни слова.

Прошло немало времени, прежде чем дочь подняла голову. И она посмотрела на мать заплаканными, мечущими искры гнева глазами.

— Поди прочь! — в ярости воскликнула она.

Но Сигрид продолжала сидеть. Она просто сидела и смотрела на берег и на бухту, сидела совершенно неподвижно.

Она видела, как люди Сигвата спускают на воду его корабль и бредут по воде; видела, как Сигват подплыл на веслах к кораблю и перелез через борт, и даже издалека она заметила, с каким трудом он это делает. И она видела, как они ставят парус и берут курс на восток — на восток, в Норвегию.

«Самая сильная тоска — когда человек даже не осмеливается думать об этом», — сказал он. И в глубине души она понимала, что он прав. И она не осмеливалась об этом думать.

Плач Суннивы постепенно затих. Она снова повернулась к Сигрид.

И она вдруг бросилась на шею матери. И снова потоком хлынули слезы. Но Сигрид поняла — с чувством облегчения, — что самое худшее позади.

Кальв вернулся домой в конце месяца забоя скота. И он ничего не сказал, когда Сигрид рассказала ему о Сигвате.

Он привез много новостей из Англии и из Дании.

Его переговоры с королем Эдуардом прошли успешно. Но если они и будут заключать союз, то против Харальда, а не против Магнуса. Король Магнус заболел и умер в Дании. И конунгу Харальду пришлось расстаться с планами завоевания страны и вернуться обратно в Норвегию.

Ярл был рад этим новостям и похвалил Кальва за то, что он так умело повел переговоры с королем Эдуардом.

— Но теперь отпала необходимость заключать с кем-то союз, — сказал он. — Думаю, что я могу смело положиться на свою удачу.

Кальв молчал.

А вечером он напился до безобразия.

Он нес чепуху о смерти короля Магнуса. Он бормотал нечто такое, что встревожило Сигрид, — что-то о вине, которую уже нельзя ничем искупить, потому что уже поздно…

Она пыталась говорить с ним, пыталась объяснить ему, что ошиблась, говоря о наказании. Но это не помогло.

На следующий день, когда она попыталась снова заговорить с ним, он сказал просто, что ей не следует слушать подобный вздор.