Фракталы – это существующие в природе бесконечные регулярные структуры: реки, молнии, галактики, кровеносные сосуды. Ошибки.
Ствол дерева разделяется натрое, каждое ответвление разделяется еще на три ветви, из каждой ветви выходят три побега, и так до бесконечности.
Простота приводит к сложности.
Сложность приводит к хаосу.
Среда, 30 июля
[Минус триста тридцать два]
Дождь лил еще четыре дня. Томас пропустил свою подработку в «Книжном амбаре»: по молчаливому соглашению, мы засели в моей комнате, играя в «Четыре в ряд» и поедая корявенькие Schneeballs. Я развернула и снова приклеила на стену постер с Мари Кюри, протерла запылившийся телескоп, думала о тоннелях времени, листала дневники Грея, не отвечала на сообщения Соф. Томас читал комиксы, разрисовывал кулинарные книги собственными комиксами и разбрасывал носки по комнате, будто он здесь живет. А я все больше привыкала к мысли, что так оно и есть.
Будто он никогда не уезжал. А после тех объятий на кладбище между нами возникло что-то еще – случайный, невысказанный интерес…
Когда дождь наконец перестал, мы отправились искать капсулу времени. Прошло всего три недели с инцидента по выкручиванию яблока с ветки, но с тем же успехом могли пролететь и несколько лет: плющ разросся совершенно как в джунглях, над гниющими фруктами на земле роились осы, а трава давно переросла стадию «пора подстригать» и приближалась к состоянию «прическа Неда».
Грей бы нам головы поотрывал. Ему нравился дикий, запущенный сад, где не признавалось разницы между травой, клумбой и деревьями. Летом на лужайке невозможно было вытянуться – дед сажал луковицы желтых тюльпанов как попало. Но теперь сад превратился черт-те во что. Это уже не запущенность, а запустение, будто без Грея всем на все наплевать.
– Как я по этому соскучился, – сиял Томас, снимая штормовку. – По запаху после дождя. Клянусь, в Канаде после дождя пахнет по-другому.
Парадокс Бентли говорит, что гравитация стягивает материю в одну точку. Похоже, для нас с Томасом такой точкой была эта самая яблоня. Томас потянулся вверх, сверкнув голым животом, и захлестнул курткой высокую ветку, обдав нас дождем брызг.
– Упс, – сказал он, извернувшись, чтобы оказаться ко мне лицом. – В этом дереве есть что-то особенное, правда?
Мы стояли мокрые от дождевых капель, с серебристой влагой на волосах, словно в росе. Томас смотрел, как я утираю лицо краем рукава.
– Петрикор, – выпалила я.
– Это кто-то из клингонов?
– Так называется запах сырой земли после дождя. Мокрые бактерии.
Ну, Готти, ты даешь. В последний раз, когда ты была с Томасом под яблоней, погасли звезды. А сейчас ты завела разговор о мокрых бактериях.
– Точно, петрикор, – отозвался Томас. – Звучит как придуманное Соф название рок-группы или как немецкий твоего папы.
– Кстати, папа сказал мне напомнить тебе позвонить маме, перестать стирать сообщения с грифельной доски и делать вид, что позвонил. – Я потыкала мокрую землю мыском ноги. – Что бы ты ни натворил, тебе нужно иногда с ней разговаривать. Например, о том, что через месяц ты переедешь в соседний дом.
– Ага, – сказал Томас и привалился к стволу. – В соседний дом.
Возникла пауза. Я знала, что Томас не ладит со своим отцом – на грифельной доске от отца не было ни единого сообщения. Но разве я не должна поднять вопрос о его матери?
Томас лукаво улыбнулся:
– А почему ты решила, что я что-то натворил?
– Инстинкт, – вырвалось у меня. Томас захохотал. – Прошлый опыт. Фундаментальное знание тебя. Список твоих подвигов. Свиньи на ярмарке. Мистер Татл. Непреодолимое нехорошее предчувствие.
Пока я перечисляла события нашего прошлого, мысли перескочили в будущее: Томас будет жить в соседнем доме, пролезать через дыру в заборе, мы вместе станем ездить в школу, есть хлопья и общаться в «Книжном амбаре». Он дома, и наступивший год будет совсем не таким, как прошлый.
Томас улыбнулся, спиной оттолкнувшись от ствола.
– Давай кто быстрее? – Он забросил ногу на низко растущую ветку, и не успела я глазом моргнуть, как Томас оказался на несколько футов выше меня, – я увидела подошвы его «адидасов». – Он по-прежнему здесь!
– Кто он?
Мы же вроде собирались откапывать капсулу времени!
– Поднимайся, покажу! – Он высунул голову из густой листвы и протянул мне руку.
Усевшись на удобной крепкой ветке рядом с Томасом, я открыла рот, но он прижал палец к губам и показал в гущу листвы. В развилке ветвей был втиснут проржавевший жестяной сундучок, бежевого цвета сейф для мелочи, с ручкой сверху и петлей для навесного замочка. На крышке маркером были выведены наши имена и сидела лягушка.
– Оу, – сказала я, не узнав находки. Сундучка, не лягушку, конечно. Хотя и лягушки этой я тоже раньше не видела. – Это и есть капсула времени? Мы ее не закопали?
Томас покачал головой:
– Мы ее нашли.
Я повернула голову и посмотрела ему в лицо, испещренное неровной, пронизанной солнцем тенью листвы. Раньше мы постоянно сюда лазили, но теперь и Томас, и я выросли и с трудом умещались на ветке.
– Так ты что, не помнишь? – спросил Томас.
Взявшись за него правой рукой, чтобы не потерять равновесия, я показала левую.
– Последнее, что я помню, – разговор о клятве на крови в «Книжном амбаре», – повертела я ладонью перед его носом. – А затем я очнулась в больнице вот с этим.
– Понятно. Тогда понятно. Подожди. – Он осторожно нагнулся вперед, подцепил лягушку пальцем, встал на какую-то сомнительную ветку и пересадил лягушку в гущу листвы.
Я бы упала в обморок прямо с яблони, но это было бы пародией на случай с Ньютоном, и Томас сделал это за меня.
– Стоять! – Он повернулся, чтобы усесться поудобнее, и нога соскользнула с мокрой ветки. Я замерла, глазами души видя его падение в замедленном темпе.
Время снова ускорилось, когда он удержал равновесие, издав облегченное «фу!», и широко улыбнулся:
– По-моему, я только что взял «золото» Канады по гимнастике.
– Изящно, – сказала я, чтобы не показать страха, и придержала его за локоть, пока он садился. Необходимости в этом не было – с центровкой у него все в порядке, но Томас неожиданно тоже взял меня за локоть, грубо нарушив принцип висящих вдоль тела рук.
– Спасибо, – сказал он, устроившись. Мы так и сидели под ручку, держась не за руки, а за локти. Я держусь за локоть Томаса Алтропа, и это сущая нелепица.
Но отпускать я не хочу.
– Готова? – Он взглянул на меня. Глаза у него не болотно-зеленые, а карие.
Я покусывала губу, соображая. Мне нравится сидеть с Томасом локоть об локоть, есть с ним пирог и шутить о Колбасе. Вопреки ожиданиям, мне нравится, когда он врывается ко мне без приглашения, валяется на моей кровати и щекочет уши Умляуту. Мне нравится вновь стать с ним друзьями – и еще между нами появилось нечто, отчего воздух вокруг враз будто электризуется.
Но в этом сундучке все, что случилось в тот день, когда он меня покинул. Готова ли я вспомнить?
– Это всего лишь чемоданишка, – сказал Томас. – Пи-пи-пи…
И я, не думая, схватила крышку и резко откинула.
Сундучок был пуст. Стенки испещрены темными мазками, похожими на отпечатки листьев папоротника, будто в сундучке жили слизни. Крышка с внутренней стороны казалась закопченной, на саже острым маркером выведены нечитаемые каракули. Но больше внутри ничего нет. Ничего себе разочарование!
– Го, ты ее уже открывала, что ли?
– Я же тебе сказала, я даже не знала, что это… Чем бы оно ни было. А что это?
Я почувствовала, как плечо Томаса двинулось.
– Теперь уже ничего, наверное.
– А что ты думал здесь найти?
– Я не знаю! – В его голосе звучала искренняя досада, будто ему хотелось затрясти яблоню так, чтобы яблоки со стуком посыпались нам на головы, пока нас не осенит. – Мы набрали кучу всякого мусора, потом поклялись на крови, я оставил тебя здесь и побежал за Греем, а когда вернулся, крышка уже была закрыта. С тех пор я гадал…
– О чем?
– Ни о чем. – Он потряс головой, как собака, выбравшаяся из моря. – Ни о чем. Может, мы ее слишком рано открыли.
Я извернулась поглядеть на него, придерживаясь одной рукой за его спину, чтобы не упасть. Другой рукой я снова взяла его за локоть.
Месяц назад я не хотела никаких воспоминаний об этом лете. Теперь я уже не уверена. Я начинаю вспоминать, что в каждом уравнении есть две стороны.
– Томас. Слушай. Здесь пусто, ну и что? Можно положить что-нибудь новое. Сделать капсулу времени для тебя и меня – таких, как мы сейчас.
Он повернулся и тоже взял меня за локоть. Теперь ни один из нас не мог двинуться без того, чтобы оба не потеряли равновесие. Наверно, лицо у меня было такое же серьезное, как и у него. Мы глядели друг на друга, и мне хотелось спросить: «Кто ты на самом деле? Почему ты вернулся?»
– А какие мы сейчас? – одновременно спросили мы.
– Телепатия, – сказал Томас. Его ослепительная улыбка могла поджечь на фиг всю эту яблоню.
Небо вдруг заволокло тучами, снова пошел дождь, а через минуту хлынул уже настоящий ливень.
Сверкнула молния, мелькнув даже среди листвы и отскочив от очков Томаса. Сразу же длинно и глухо зарокотал гром.
– Го! – Томасу пришлось перекрикивать шум грозы, хотя нас разделяли какие-то дюймы. – Надо убираться с этого дерева!
Снова сверкнула молния. Я едва видела – дождем заливало глаза, – но кивнула. Я по-прежнему одной рукой обнимала его за талию, а он держал меня за локоть. Если один из нас двинется, оба упадем.
– Я тебя сейчас отпущу, – прокричал Томас. – Отскакивай назад. На счет три!
Инстинкт подсказал не ждать и прыгать – я соскользнула по стволу, оцарапав живот о кору. Узел волос очень удачно наделся на сучок, и я ощутила болезненный рывок за волосы. В небе снова загромыхало. Томас, обрушившись откуда-то с высоты, схватил меня за локоть, едва оказавшись на земле.
– Ты не досчитала до трех! – проорал он, другой рукой откидывая с лица мокрые волосы.
– Ты тоже!
Мы бросились бежать, смеясь, толкаясь и хватая друг друга за руки. На пороге моей комнаты стоял как часовой Нед, сложив руки на груди, в насквозь промокшей меховой куртке. Он выглядел как Умляут, потерпевший поражение в драке с белкой.
– Алторп, – зыркнул он на Томаса, который отпустил мою руку, отчего вид у Неда стал еще злее. Что ему не нравится? – Только что имел приятный разговор с твоей мамашей – она, кстати, на трубке, жаждет с тобой поговорить.
* * *
Пока Нед чуть не за шиворот тащил Томаса через сад, я свернулась на кровати с дневником Грея пятилетней давности. Листая осень и зиму после отъезда Томаса, я искала разгадку, упоминание о капсуле времени, хоть что-то. А вот что я нашла:
«Пруд замерз, утки катаются по льду. Волосы Г. отросли почти как у Неда. Она по-прежнему очень похожа на Каро».
Я бросила дневник на кровать, подошла к зеркалу и села на пол. Фотография меня с мамой приклеена скотчем в углу. Волосы, еще влажные от дождя, скручены в узел на макушке; когда я стянула резинку, они рассыпались по спине влажными волнами. Из зеркала на меня смотрела незнакомка.
– Что скажешь, Умляут?
– Мяу?
Я рассматривала свое отражение и лицо матери на снимке. Кто я?
Я та, которая ужасно боится сделать выбор. Я десять месяцев ждала Джейсона. Я пять лет молча ждала Томаса. Я нарисовала Колбасу и ни разу не сказала Соф, что бросаю рисование. Я плыву по течению, я не принимаю своих решений. Я позволила волосам отрасти.
Я намотала влажные волосы на руку. Они казались мне лишними, с ними я не была собой. Я открыла капсулу времени и прыгнула, не дожидаясь счета «три», – это та я, которая напивается на пионах и сушит нижнее белье на дереве. Возможно, я все же напишу эссе для миз Эдеванми.
Я хочу сбросить траур.
Отрезать волосы вдруг стало необходимостью планетарного масштаба. Мы с Умляутом шлепнули друг друга лапой о ладонь, я выскочила под дождь и пробежала по нашим джунглям, сразу же споткнувшись о корень ежевики и глубоко ободрав щиколотку. Scheisse! Это бардак дождется у меня огнемета!
С мокрой гривой и диким сердцем я ворвалась в кухню, где за столом сидели Джейсон с Недом. Нед играл на акустической гитаре. Изо рта у него, как сигарета, свисала половина горячей пасхальной булочки.
– Рок-н-ролл, – показала я Неду сразу оба больших пальца. Джейсону такого жеста не досталось – я решила, что между нами все кончено. Он заявил, что мы друзья. А вот как раз друзьями мы никогда не были, так уж сложилось. – Пасхальные булочки пекут на Пасху, а сейчас июль.
Больше того, конец июля. Через две недели вечеринка Неда, а еще через две недели годовщина смерти Грея. Потом учебный год, и время начнет исчезать. Оно уже исчезает.
– Если ищешь своего донжуана, он у себя в комнате, – сообщил Нед, будто я рылась в поисках Томаса в выдвижном ящике со столовыми приборами. По-моему, Джейсон смотрел мне в затылок, когда я вспыхнула до корней волос от бестактного высказывания Неда, – а может, не смотрел и ничего не заметил. О боже, ну неужели трудно класть ложки на место?
– Я подрядил его на вечеринку, – прибавил Нед. – Мы задумали здоровый крокембуш.
– Эй, Готти, ты видела приглашения в «Фейсбуке»? – сказал Джейсон, когда я обернулась. Втягивает меня в свой круг. – Мег собирает крутую…
Я вышла из кухни, пока он еще говорил, – я нашла ножницы и возвращалась в свою комнату, прорубая себе путь через промокший сад, пиная попадавшиеся под ногу кусты. Хоть бы все это исчезло: волосы, вечеринка, сад, Джейсон, тоннели во времени и само время, дневники, смерть – особенно смерть. С меня ее хватит до конца жизни.
В своей комнате я чувствовала себя как в гробу.
Чик!
Я рассчитывала: одно быстрое и плавное движение ножниц, и я смогу выбросить свою печаль в корзину. Руки Джейсона в моих волосах, его губы на моей шее, девушка, которой я была, есть и буду, кем бы она ни была. Были – и сплыли.
Реальность малость отличалась. Можно сказать, отличилась. Я собрала волосы в хвост, завела ножницы за спину, послышался скрип – и ножницы заклинило. Я дергала за кольца изо всех сил обеими руками – бесполезно. Застряли.
С бьющимся сердцем я ощупала затылок. Стало ясно, что я только на треть разобралась с волосами, но теперь так уже не оставишь, придется довести дело до конца. Да вот только я не могу. Открыть. Ножницы.
Прядь волос длиной до подбородка вырвалась на свободу.
Умляут ходил кругами по дневникам и протяжно орал.
– Не помогает, – пропела я ему.
Лицо горело, хотя никто, кроме котенка, не был свидетелем моего позора. Не было Соф, которую можно позвать, как в тот раз, когда я пробрила сросшиеся на переносице брови вместо того, чтобы их выщипать: я ее бойкотирую. Зачем я так? Оставив ножницы висеть на волосах и поддавать мне по спине, я бросилась к телефону и ответила сразу на все ее сообщения, набирая лихорадочно-быстро, торопясь как на пожар:
«Цвет и цифры выбирай и на пляже загорай. В воскресенье. Пожалуйста!»
Реальность, в которой мы с Соф подруги.
Схватив маникюрные ножницы, я начала прорубаться через волосяную чащу крошечными тупыми разрезами, не заботясь, что пряди падают на пол и на что в конце концов это будет похоже. Я уже готова стать…
Свободной. Кухонные ножницы со стуком упали на пол.
Я провела рукой по затылку – очень коротко. Местами. Кое-где торчат длинные концы, ускользнувшие от ножниц. В детстве Грей выстригал пищу из моих волос вместо того, чтобы мыть мне голову. Похоже, я нечаянно воссоздала шик моего детства.
Умляут тоже подбежал к зеркалу.
Я переводила взгляд со своего отражения на фотографию. Оливково-смуглая кожа, темные глаза, нос, который на семерых рос, вышедший из моды «маллет», который носили в восьмидесятых: да, я действительно похожа на мать. Но это хорошо, потому что впервые за целую вечность я похожа на себя.
По комнате будто пробежали отблески зеркального шара: воздух пошел рябью. Я посмотрела вверх, успев разглядеть конец вытесняющего кадра – по другую сторону мой потолок был расцвечен фосфоресцирующими пластмассовыми созвездиями, которые были у меня в детстве, когда приходилось жить в одной комнате с Недом. Он их всегда ненавидел.
Когда я успела их налепить? Или это сделал Томас?
При их флуоресцентном свечении запищал телефон с оповещением для gottie.h.oppenheimer: пришел имей от Томаса. Хотя это и невозможно (хотя бы потому, что у меня новый электронный адрес), но это действительно письмо, которое он послал месяц назад. Линии времени явно сливались в одну.
Четверг, 31 июля
[Минус триста тридцать три]
Доставлено: [email protected]
Получено: 10.55.141.129 с SMTP id p123capl805138gkd;
4/7/2015, 17:36:27, Х-получено: 10.50.45.8 c SMPT
idi8mr5770927igm.47.1447183047627;
Обратный адрес: <[email protected]>
Получено: от nm42.bullet.mail.nel.yahoo.ca
(nm42.bullet.mail.nel.yahoo.ca. [98.138.120.49])
mx.google.com с ESMTPS id
s85si6481364ios.153.2015.10.11.17.27
для [email protected]
b-G9ΘuJO59jG58LGKΘSΘ0H4+9NNOXΘ2jzmCΘ+rBK+JULnv96EI5LMIA
GXXah8avMuvw96Θ43H2OgΘ6ulGnlsk58mtvZeN84ae35d2zVWwq1AKKrHx
lkj6AIld6YPeug3chEmUOHahPfdaWDeY4JzCMIsMSo9w8AvVCueo9PXbwG
fFtc3ZMKVjYX3ODsoxUxTXojhue+DgltWFTYYIvHeod4/ntp6GfZv3OiHB
ljal7vUs15anRAIM1YMjTSwYhyZV0tjaY3Oi8gNCWvKGkpwpL30kGIUbzy
lM5UH5CPCDbYDTN4X9xMwLkCjo2YHyJIOP33WtIiRqJqZxRkelyYroLw
Я удалила приложение и переустановила электронную почту, влезла на яблоню и размахивала телефоном, ловя «4-джи», лупила телефон кулаком, но кроме наших адресов и даты наверху, письмо Томаса упорно оставалось тарабарщиной.
Оно вообще не должно существовать в природе! Я еще не создала этот почтовый адрес, когда он посылал мне письмо! Или он отправил его сотням случайных адресатов, рассылая имей как письмо в бутылке?
Версия 4.0: открывание ящика Шрёдингера устанавливает, жив кот внутри или нет.
А если кота там еще нет?
Когда наступил рассвет, я уложила свои волосы новой длины в подобие нормальной прически и сменила пижаму с планетами на жилетку и шорты. Остановившись на пороге, я оглядела мокрую траву – и сбросила тенниски. Если я собралась открывать Вселенную, начну с собственных ног.
В кухню я вошла по щиколотку в грязи. Томас, Нед и папа уже сидели за столом. Между ними стояло блюдо рогаликов с корицей.
Папины глаза стали как блюдца. Томас закашлялся, словно подавившись, и сказал:
– Ух ты, твои волосы!
По его интонации я не поняла, нравится ему или нет.
Я подняла руку и потыкала в волосы:
– По шкале от одного до ста десяти, сильно плохо?
Томас качнул головой, потревожив собственные заузленные пряди:
– Нет, ты классно выглядишь. Именно так и надо было.
Секунду мы смотрели друг на друга, словно договаривая несказанное глазами.
Нед прошептал что-то папе на ухо, и тот недовольно кашлянул, пробормотав что-то по-немецки. По-моему, я уловила слово Büstenhalter. Бюстгальтер.
Я скрестила руки на груди. Томас вскочил и закружился по кухне, накладывая для меня рогалики на тарелку, включая чайник, размахивая руками и тараторя милю в минуту о заказанном Недом крокенбуше.
Я ела рогалики, слизывая с пальцев липкий сахар, и смеялась над причудами Томаса, не обращая внимания, что Нед волком смотрит на нас обоих.
Спустя почти год траура я чувствовала себя как викторианцы с появлением Эдисона: столько лет в темноте, а тут – электрический свет.
Между пальцами ног у меня земля.
* * *
В воскресенье я ускользнула от непонятного полицейского надзора Неда и пошла из Холкси вглубь материка, вдоль канала, где жила Соф. Стояла невероятная жара. Соф уже загорала, когда я подошла к лодке, едва видневшейся в джунглях горшечных растений, которые ее мама выращивает на палубе.
Я постояла на пешеходной дорожке, глядя, как миссис Петракис поливает цветы, иногда брызгая на Соф, которая взвизгивает и смеется. Грей так делал с нами в саду. А на маму он тоже брызгал, интересно? Стала бы она брызгать на меня? Эта мысль проделала в моем сердце временнóй тоннель.
– Соф! – заорала я, чтобы не думать об этом.
Она села, вглядываясь поверх папоротников, и ее губы сложились в идеально накрашенное помадой потрясенное «О».
Другими словами – о, мои волосы. Да, и я забыла подкраситься.
Пока Соф на меня пялилась, я забралась на борт, качнув лодку – от моего движения по листьям прошел трепет, хотя ветра не было. Соф помотала головой, видимо, не веря глазам.
– Здравствуйте, миссис Петракис, – неловко помахала я.
– Привет, незнакомка. – Мама Соф ласково улыбнулась, отчего вокруг глаз у нее разбежались морщинки. Она поставила лейку. – Дорогая, я бы тебя обняла, да руки в компосте. Всего четыре дня после дождя прошло, а все уже высохло в камень. У вас в саду так же?
Они с Греем сдружились на почве мульчи, перегноя и компоста – ее идеи дед упоминает чуть не на каждой странице своих дневников. А уже потом подружились и мы с Соф. С Соф, которая еще не сказала мне ни слова.
– Да нет, – соврала я. Говорить ли миссис Петракис, в каком запущенном состоянии наш сад? Надо бы пригласить ее поздороваться с растениями, спросить, что нам нужно сделать, чтобы восстановить сад в его былой красе.
– Чего тебе налить попить – кокосовой воды? – снова улыбнулась миссис Петракис, стягивая садовые перчатки. Тыльной стороной руки она коснулась плеча Соф: – Не забудь крем от солнца.
Соф пошла за матерью, чтобы взять крем, а я попыталась не возненавидеть ее за то, что у нее есть мама, которая помнит о солнцезащитном креме.
– Ух ты, – сказала наконец Соф, появляясь с бутылкой воды и пакетом сушеных яблочных долек.
– Думаешь, зря?
– Нет, нет… – По лицу Софи было видно, что она так и думает. Ее волосы были уложены в огромные пучки а-ля принцесса Лея. – Повернись, я посмотрю.
Я повернулась на триста шестьдесят градусов и присела на полотенце, вспотев от этого небольшого усилия.
Жара стояла невыносимая. Неподвижный воздух был насыщен запахами соли и морской лаванды. Небо бескрайнее, какое бывает только на побережье, где земля настолько плоская, что Птолемей мог бы обмануться, и прозрачная синева накрывает ее огромным куполом. Правда, мне не с чем сравнивать – я больше нигде не была. Возможно, Нед видел похожее небо в Лондоне. Может, Томас оставил в Канаде небо ничуть не меньше этого.
Я хочу увидеть все небеса. Вот так открываешь для себя Вселенную.
– Тебе не нравится? – Я взъерошила колючие прядки на затылке, все еще не привыкнув.
Соф поправила солнечные очки цвета лайма – в тон бикини – и хрипло произнесла, не глядя на меня:
– Да нет. Просто жаль, что ты мне сперва не сказала.
– Чтобы ты меня отговорила? – полушутливо отозвалась я. – Конечно, криво получилось. По-моему, Томас измазал наши ножницы арахисовым маслом…
Соф не ответила, глядя в воду канала. Поверхность воды казалась зеркальной: небо было и над нами, и под нами. Мы в центре мироздания.
– Ты и Томас. Я не вижу тебя неделями, а он тебе волосы подрезает…
– Волосы остригла я сама. Томас ни при чем.
– Он живет в твоем доме, пачкает арахисовым маслом твои ножницы, работает в «Книжном амбаре»… Ты едва отвечаешь на мои сообщения, ты не сказала, что подстриглась.
Это нечестно. Соф первая меня бросила, чтобы часами болтать по телефону с девчонками, которых никогда не встречала, флиртуя с очередной интернет-знакомой. Почему бы ей просто не порадоваться за меня? Не хочу лезть в болото разговора по душам; хочу быстро перемотать вперед все неловкие моменты вроде выхода из тоннеля во времени и оказаться там, где мы подруги и все нормально.
– Похоже на то, как ты ходила, когда мы познакомились, – буркнула Соф. – Когда Томас жил рядом с вами.
– Томас живет с нами, – сказала я. – Я не могу с ним не видеться. Разве вы не ездили в Лондон вместе с Мег?
– Вы с Томасом друзья, – сказала Соф, наконец подняв на меня глаза. Вернее, направив солнечные очки в моем направлении. – Мы с Томасом просто знакомые. А кто мы с тобой друг другу?
Я сунула в рот яблочную дольку, жевавшуюся как морская губка, чтобы чем-то себя занять. Когда умер Грей, Соф навещала меня каждый день с журналами, шоколадками и расширенными глазами, полными вопросительных знаков: ты в порядке, ты в порядке, ты в порядке? Вскоре меня бросало в ужас от ее стука, потому что я кожей чувствовала: она хочет, чтобы я поговорила с ней, впустила ее, подошла к ней. Чтобы я вела себя определенным образом. Это было невыносимо.
Что, если у дружбы тоже есть свой срок и срок годности нашей дружбы истек?
– Новая группа одного хита, – подтолкнула я Соф. – «Ножницы в арахисовом масле».
Ответа не последовало.
– Неожиданная Стрижка – чумовая певица, и пара чудиков на клавишных.
Соф молчала.
– «Твоя лучшая подруга дура и извиняется за это» в моем исполнении на барабанах Найала, импровизированная песня-извинение.
Губы Соф дрогнули в улыбке, однако она сразу притворилась, что ей не смешно. Но начало положено.
– Моя типа лучшая подруга дура. И сзади у нее неровно подстрижено.
– Соф, – снова подтолкнула я ее локтем, – хочешь зайти к нам в пятницу? Поможешь мне подровнять. Томас испечет очень вкусный пирог…
После паузы Соф спросила:
– Без глютена?
И я поняла, что дело у меня в кармане.
– Без всякого веселья, вот за это ручаюсь. – Я подождала секунду и выложила новый козырь: – Хочешь секрет? Томас его не знает.
– Смотря какой. – Соф сняла очки и прищурилась на меня. Меня переполняла дружеская симпатия: я все-таки не готова обрывать эту дружбу. – Хороший хоть?
– У меня был секс с Джейсоном.
Жаль, что рядом не было Неда, – лицо Соф стоило бы заснять.
Вот как все прошло бы, будь у нас нормальные отношения.
– Йе-ху! – Соф бы кое-как села и взвыла бы совсем по-волчьи, израсходовав мировой запас гласных. Я рассказала бы ей о нас с Джейсоном, как он занимался сексом раньше, а я, соответственно, нет, но это очень быстро перестало быть важным. Мы бы болтали и ели лакрицу, пока языки не стали бы черными, и обсасывали каждую подробность.
Меня засыпали бы градом вопросов: так ты поэтому читала «Навсегда»? А противозачаточные принимала? Мне надо тебе рассказывать про разные варианты контрацепции? А Джейсона в разгар процесса волновало, как он выглядит? Голова у Соф пошла бы кругом, она выдавала бы самые дикие идеи, и я обожала бы ее за все, что мешало мне нормально ее воспринимать прошлым летом: за неуемность, энтузиазм, любопытство, за привычку с важностью изрекать очередную житейскую мудрость. Она смотрела бы на меня поверх своих выпендрежных очков и объясняла, что такого явления, как девственность, не существует, и читала ли я Наоми Вулф, а дефлорация в любом случае миф и я об этом знаю, верно?
В реальности все произошло так: Соф подобрала с пола челюсть, а с ногтя на ноге – чешуйку лака и хрипло спросила:
– Когда это было? Он встречается с Мег.
– До того.
Я не могла заставить себя признаться, насколько «до того». В этом проблема секретов – нельзя их раскрыть и надеяться, что все будет нормально. Даже раскрытые, секреты вызывают возмущение во Вселенной, как камень, брошенный в канал.
– Ты знаешь, они с Мег собираются на вечеринку Неда.
Хотя это происходит в нашем доме, вопросов нет: это вечеринка Неда, а не моя. Тринадцать дней, время пошло.
– Прости, что не говорила тебе о Джейсоне, – сказала я.
– Ну и что. – Соф нервно нацепила очки. – Я тоже не все свои секреты тебе рассказываю.
– Насчет Джейсона, – произнесла я. Мне совершенно не стало легче оттого, что я поделилась с Соф. – Об этом знаешь только ты…
– И ты хочешь, чтобы я не говорила Неду, – продолжила она, вставая. С самого дня открытия капсулы времени Нед выскакивает между мной и Томасом, как чертик из табакерки – караулит у двери в ванную, бдит в кухне, как римский центурион. Не оставляет нас наедине. – Плавать будем?
Папоротники закачались, когда мы подошли к носу лодки и встали плечом к плечу. Рядом, но не вместе.
– Лучшее в жизни лето? – спросила я. Это совсем, совсем не так, но я всегда говорила эту фразу.
А Соф всегда отвечала: «Нет, следующее будет еще лучше».
На этот раз она не соизволила ответить и, обгоняя меня во всем, как всегда, прыгнула солдатиком в гладкую, как зеркало, воду канала, разбив синеву на тысячу кусочков.
Вообще я шла сюда поплавать с Соф. Но когда я прыгнула с лодки, канал превратился в тоннель во времени.
И я спокойно погрузилась в прохладную, чистую воду.
* * *
Вынырнув во взрыве брызг и отдышавшись, я легла на спину, предоставив течению нести меня. Пока мы целовались, Джейсон уговорил меня распустить пучок, и теперь волосы плыли за мной по воде. Я русалка.
Закрыв глаза – солнечный жар омывал меня, – я наслаждалась контрастом тепла на животе и прохлады подо мной. Когда Джейсон окликнул меня по имени, его голос донесся будто издалека, словно мы оказались в разных местах.
Только когда он сказал «Марго» в третий или четвертый (или в сотый) раз, я открыла глаза. Джейсон свесился с носа лодки Соф. Подруга с семьей уехала на каникулы, а мне поручили поливать цветы. Канал – идеальная свободная от Неда и вообще от посторонних глаз территория.
– Привет. – Я сморщила нос, жалея, что не могу высунуться из воды и затянуть его в воду.
– Привет, мечтательница, – улыбнулся он мне сверху вниз, весь любовь и темные очки. – Ты собираешься когда-нибудь вылезать?
– Нет. – Я чуть всплеснула руками. Джейсон засмеялся. – Хочешь, спускайся сам.
– Я бикини дома забыл, – пошутил он.
Я зажмурилась, потому что не посмела сказать это с открытыми глазами:
– Тогда купайся голым.
Вскоре послышался всплеск. Я встала в воде вертикально, помахивая ступнями, и Джейсон вынырнул рядом. Мокрые волосы облепили ему лоб и лезли в глаза. Обнаженный торс, мягкий взгляд. И по этому взгляду я вдруг поняла – это не Большой взрыв, а просто лето. Но все равно это любовь. Все равно это что-то.
– Теперь ты, – с вызовом произнес он, удерживая меня за талию. Мы медленно дрейфовали вдоль борта. Не отводя взгляда, я завела руки за спину расстегнуть бикини и забросила его на перила. В канал сразу стали мерно капать капли.
Извиваясь, я стянула трусы, которые сразу же от меня уплыли. Я не стала нырять и искать купальник. Вместо этого я сказала Джейсону:
– Давай кто быстрее!
И, оттолкнувшись ногами от борта, стремительно поплыла, описывая круги, живя в 3D.
Тело словно пронизывало электричеством. Без слоя полиэстера я чувствовала воду совсем иначе. Солнце, сильнее припекающее плечи, губы Джейсона, приникшие к моей шее сзади, когда он нагнал меня, – все ощущения стали гораздо острее. Жизнь никогда еще не была такой полной.
Понедельник, 4 августа
[Минус триста тридцать семь]
Уже полночь или почти полночь. Золушкино время. Ведьмин час. Настроение волшебное: темное и звездное, жаркое и близкое. У меня сна ни в одном глазу. С тех пор, как я вынырнула из прошлого и снова очутилась в канале, у меня гиперощущения супергероя, словно кто-то выкрутил громкость окружающего мира на максимум и до предела усилил яркость красок. Никаких больше тоннелей во времени – я здесь.
Мне сейчас и лучше, и хуже, чем раньше: остро чувствующая, живая, но дальше от деда, чем когда-либо. Быть здесь и сейчас означает отпустить его и помнить уже не так отчетливо. Дневники стали лишь словами на бумаге.
Кухонная дверь распахнута. Ночной аромат жасмина смешивается с запахом торта «Лимонный дождь», который Томас только что поставил в духовку. Это его первый опыт выпечки без глютена, которую я обещала Соф. Папа давным-давно лег спать. Нед наконец сдался и оставил нас в покое. Каждым дюймом кожи я жадно впитываю жизнь – меня будто покалывает невидимыми тоненькими иголочками.
– Вот, самое вкусное. – Томас подал мне деревянную ложку. По кухне пронесся ветер, когда он метнулся мимо меня к раковине. Наши пальцы, соприкоснувшись, неловко замешкались.
Слизывая с ложки жидкий крем, я пыталась сосредоточиться на лежавшем передо мной листке, куда наносила точки для построения графика тоннелей. Время и место моего возвращения во времени, а также исходные пункты получали точку. Если разные реальности сходятся, я хочу знать, на чем они сойдутся. До вечеринки Неда десять дней, двадцать восемь – до годовщины смерти Грея, а еще неделю спустя миз Эдеванми ждет эссе на свою почту.
За моей спиной Томас мыл посуду – пена поднялась над раковиной – и напевал под урчание наших изношенных труб и древнего крана, который мне все время приходится затягивать гаечным ключом. Босыми ногами Томас притоптывал по кафельному полу.
Я улыбнулась, взяла другой фломастер и добавила в диаграмму все аномалии Томаса: числа на кладбище, гаснувшие в саду звезды, грозу на яблоне. Помедлив, я взяла оранжевый фломастер и добавила последнюю точку: апрель, на кухне. Умляут.
– Домашка по астрономии? – Томас положил подбородок на мое плечо.
Я посмотрела на листок. Он прав, точки напоминают карту звездного неба. И не просто какое-то созвездие, а именно то, которое Томас налепил мне на потолок. То, которого не существует ни в одной галактике.
Где еще я видела этот паттерн – в брызгах глазури на пирожных-корзиночках Томаса? В его веснушках? В «Л*», разбросанных по дневникам Грея?
– Пошли, – сказала я, отодвигаясь вместе со стулом. Не дожидаясь Томаса, я выбежала в сад.
Снаружи лунный свет смешивался со светом из кухни, подсвечивая одуванчики на лужайке, которые росли, образуя тот же паттерн.
Я легла на траву под яблоней, глядя вверх и представляя, как сплетаются ее ветви, словно ленты на майском шесте, и как сливаются воедино разные реальности. Мир сходится на чем-то или провожает в последний путь? Земля к земле, прах к праху. Не знаю, готова ли я окончательно проститься.
– Ладно, Го. – Томас наконец тоже вышел из кухни и улегся рядом, подняв руку, чтобы я могла прижаться щекой к его груди. – На что мы смотрим? На звезды, которые ты рисуешь?
– Ну конечно. – Я прильнула к нему и позволила показывать мне созвездия.
– Вон Большое Буррито, рядом Нед с Гитарой… – Вскоре речь Томаса поплыла, и он зевнул во всю ширь, совсем как Умляут, даже отстранился. Мне захотелось пододвинуться к нему поплотнее, завернувшись в травяное одеяло, и тут меня осенило.
– Постой! – Я перекатилась на бок. Травинки защекотали щеку. – У тебя десинхроноз?
– Был. Месяц назад, – поддразнил он, тоже перевернувшись на бок и оказавшись совсем близко, уже совсем сонный. – Выпечка позволяла отвлечься. После шоколадного пирога я заметил, что свет у тебя всегда горит допоздна. Я рассудил, если ты не спишь, можешь, придешь на кухню. Я все это время ставил будильник.
Он снова широко зевнул, встряхнулся и посмотрел на меня.
– Но почему? – прошептала я. Все ползучие твари в саду замерли в ожидании ответа. Томас взял меня за руку.
– Ты мне нравишься, – шепнул он. – Нравилась, когда мне было двенадцать и ты велела тебя поцеловать, вся такая серьезная. Нравилась, когда я попал с самолета прямо в «Книжный амбар», а ты лежала в отключке, вся в кровище. Нравилась тогда, нравишься сейчас и, наверное, будешь нравиться всегда.
Мы медленно находили друг друга в темноте. Его рука шевельнулась и коснулась моего лица; моя нашла его сердце. Я слушала ладонью ровное биение, и Томас сказал:
– Готти.
Это прозвучало как обещание, и ради этого, ради той лягушки на дереве и виски на ковре, ради урока кулинарии, ради звезд на моем потолке я совершила квантовый скачок.
Я преодолела последние атомы пространства между нами и поцеловала Томаса.
* * *
Уже почти рассвет. Час ведьм, призраков и гоблинов.
Следующая ночь, и мы снова лежим на лужайке, бок о бок под яблоней. Голова Томаса у меня на плече, часы у него балансируют на колене – в духовке томится новый безглютеновый пирог, по нашим надеждам, более удачный. Минуты убегают. Отчего-то разговор зашел о Грее.
– Это прозвучит глупо… – прошептала я.
– Но ты же со мной говоришь, – Томас моргал все реже и реже: ресницы проплывали как в замедленной съемке, обычный бурный диалог проигрывался на 33 оборотах в минуту.
Мне полагалось быть в своей комнате и развивать теорию телескопа во времени. Томасу полагалось видеть десятый сон в комнате Грея, и сниться ему должны были супергерои. Но мы ждали пирог. Мы могли поставить его в духовку гораздо раньше, но поступили так, а не иначе, потому что секретами легче делиться в темноте.
– Вряд ли я правильно поступила, – призналась я, – когда Грей умер.
– Ты о чем?
– Знаешь, когда кто-то умирает, в больнице дают памятку, список необходимых дел. Нед собирался уезжать в Лондон, папа… выпал из реальности. – Папа тогда входил в комнату и замирал без движения по десять минут. Он запер ключи в машине. Он плакал, завязывая шнурки, и совсем забыл, как быть моим папой. – Поэтому памятку прочла я.
Я замолчала. Это самый длинный мой монолог о том, что было, когда умер дед. Это больше всего, что я вообще о чем-то говорила. Все те разы, когда ко мне стучалась Соф, а я отвечала, что делаю уроки. Все те безмолвные ужины из печеной картошки, когда папа вроде пришел в себя, а я нет, как он ни пытался.
Когда на Рождество мы ездили в Мюнхен, бабушка с дедушкой угощали нас глинтвейном, распевали гимны и негромко уговаривали папу вернуться жить к ним. Они не говорили прямо, но давали понять – зачем же оставаться в Норфолке теперь, когда Грей умер и не осталось никакой связи с моей мамой. Нед, по-моему, не знал, как реагировать, поэтому напился. Он раздавил стакан в руке и испачкал раковину кровью, а я все вымыла и никому не рассказала.
– Я сделала все, что там было сказано. Я позвонила в бюро записи актов гражданского состояния, написала в колонку некрологов, заказала цветы. – Я говорила шепотом, загибая пальцы. – Я записала новое сообщение для автоответчика. Я отменила подписку Грея, убрала в его комнате. Но папа продолжал покупать «Мармит», – шепот начал срываться на истерический писк, и я глубоко вздохнула. – У нас его любил только Грей, а папа по-прежнему его покупал. Стоит просто так – никто его не ест, но каждые несколько недель я вижу «Мармит» в списке покупок на грифельной доске. Я стираю, а папа все равно покупает. У нас скопилось тридцать банок «Мармита».
– Я съем «Мармит».
– Спасибо, – вздохнула я. – Но дело не в этом… Я… я сделала все, перечисленное в памятке. Я поговорила с директором похоронного бюро, выбрала церковные гимны.
– Ты соблюла ритуал, – сказал Томас. – Ты же вылила виски.
Горло у меня сжалось от невыплаканных слез. Папа покупает «Мармит», Нед закатывает вечеринку, а я следую инструкциям и соблюдаю ритуалы, так отчего же именно ко мне привязались тоннели во времени?
– Я не плакала на похоронах, – призналась я. Поминки проходили в деревенском пабе, где собрались друзья Грея, сплошь бороды и вельвет. Мы пили эль и ели киш, и люди рассказывали забавные случаи и не договаривали, потому что их душили слезы. Но я не плакала даже тогда. Я не заслужила слез. Впервые я заплакала только в октябре, когда Джейсон наконец ответил мне эсэмэской. Ну вот какой человек станет плакать из-за парня, а не по деду?
Я не сказала об этом Томасу.
– Все это просто лишено смысла, – сказала я.
Я растеряна. Вспомнив, как плавала с Джейсоном в канале и как это само по себе оказалось своеобразной любовью, я решила, что все в порядке: я снова вернулась к жизни, и она завораживает своим великолепием. Но сегодня утром я не сделала ничего особенного, только написала на грифельной доске, что нам нужна жидкость для мытья посуды, и на меня обрушилась черная дыра пустоты. Будто каждый раз, когда я думаю, что мне уже лучше, происходит что-то печальное, и хрупкое равновесие летит к чертям.
– А оно и не обязано иметь смысл, – возразил Томас.
Плечом к плечу, рука к руке и нога к ноге до самой пятки. У Томаса на пальце дыра. Такой чистюля, а носки вечно дырявые. Я вдруг подумала, что обязательно куплю ему новые носки.
Я повернула голову, а Томас уже глядел на меня.
– Спасибо тебе…
Меня перебил его поцелуй, неожиданный, короткий и сладкий. Несомненный, будто читаешь любимую книгу и вдруг увлекаешься, хотя уже знаешь, чем все закончилось.
Сегодня все иначе, чем прошлой ночью. Тогда были головокружительные, невероятные мгновения, прежде чем мы отпрянули друг от друга с любопытством. А сегодня его очки приплюснуты к моей скуле, и я чувствую тепло его испытующих губ своими. Мои руки вцепились в горловину его футболки и сминают ткань, подтягивая Томаса ближе. Мы стукаемся носами, лицами, подбородками, языки не знают, целоваться, говорить или все сразу, руки на лицах, руки повсюду, неуклюжие и новые.
Вдруг сад залил яркий свет, и раздался пронзительный сигнал. Таймер духовки распищался на всю деревню.
Мы отскочили в разные стороны, дико глядя друг на друга, и прищурились на кухонную иллюминацию.
Из окна свесился Нед. В кухне непонятно в честь чего горел полный свет.
– Так, детки, – сказал он нам, – прощаемся.
– Ты меня что, спать отправляешь?!
Ушам не верю.
– Нам с Томасом нужно кое-что обсудить. – Нед поманил его из окна. – Дай мужчинам поговорить о торте.
Я взглянула на Томаса, который будто пчелу проглотил. Целуя его в щеку, я прошептала:
– Не обращай на него внимания.
Нед кашлянул – папино кряхтенье, но с громкостью Грея, и Томас выпрямился и пошел напролом через сад.
– Извини, – пробормотал он, обернувшись. А ведь слова «извини» в нашем лексиконе не водилось.
В комнате Умляут, пища, ходил кругами по моей подушке. Я переоделась в пижаму и взглянула на имей, прикнопленный к пробковой доске.
Имейл изменился.
Он превратился в математический код. Смысла в нем по-прежнему не было, но он стал больше походить на нормальный язык, чем прежняя тарабарщина. Во вселенной Шрёдингера – «сумасшедшего бабника» с не живым и не мертвым котом – существует бесконечное множество вероятностей. Но мне кажется, их уже раз-два и обчелся. Наверное, я приближаюсь к тому, чтобы заглянуть в коробку.
Изменение в созвездии на пробковой доске было таким крошечным, что я с трудом его уловила. Я уже отворачивалась от письменного стола, когда маленькая оранжевая точка, точка Умляута, сдвинулась.
И когда я снова посмотрела на кровать, настоящий Умляут, который игриво драл когтями мою подушку, с легким хлопком исчез.
Пятница, 8 августа
[Минус триста сорок один]
– Ты веришь в рай?
Дневной воздух напоен пыльцой, в саду все клюют носом.
Буквально все. Реальности объединились: мое приглашение Соф породило присутствие Мег, которое породило присутствие Джейсона, которое породило у Соф паническое безмолвное «прости, нет, подожди, я не могу об этом рассказывать, помогите, а-а-а-а!» за его спиной. Эта троица, не обращая внимания на обещанные безглютеновые пирожные-корзиночки, играет на траве в карты, причем, по-моему, без всяких правил.
Нед, весь в стразах, прогулявший свою смену в книжном, чтобы не упустить возможность пофотографировать, пьет из бутылки, в которой, подозреваю, не Н2О.
По взаимному молчаливому согласию мы с Томасом уединились под яблоней. Последний дневник Грея лежит рядом со мной на траве. Сквозь листья видно ярко-голубое небо, и мне становится любопытно, не поэтому ли Томас спросил о рае. Не думает ли он, что Грей в раю и видит всех нас сверху?
Но Грей не верил в рай, он верил в реинкарнацию.
– Готти, – сказал бы он мне сейчас, – я уже вернулся, в виде жука. Это я взбираюсь по стебельку травы у твоей ноги. Хочешь знать, где Умляут? Ответ – повсюду вокруг тебя, пигалица. Ты уже близка к пониманию этого.
Я смотрела на жука, который добрался до верхушки таволги, согнувшейся под его крошечным весом. Для него наш сад – целая Вселенная. Мне захотелось рассказать ему, что я открыла: существует гораздо больше, чем это. На мгновенье я позволила себе поверить в то, что это, правда, Грей, который думает теперь жучиным мозгом: «Надеюсь, здесь есть муравьи на обед». Но вряд ли он видит нас с травинки. Или с неба, из рая. Вряд ли так бывает.
– Нет. Рай – это слишком просто.
Рай освобождает меня от обязательств. В раю тепло, весело и есть большая космическая арфа. Рай не ждет открытия тоннелей во времени и не считает в бессилии дни до вечеринки Неда.
– Го… – Томас чихнул, не закончив фразы. – Ох, пыльца… Я не сказал «в рай», я сказал «в рок». В судьбу. В тебя, меня и это лето. – Он серьезно глядел на меня через очки. – В нас?
– Типа это судьба, что ты вернулся? – Не пойму, нравится мне такая идея или нет. Я хочу думать, что у меня есть некоторый выбор.
– Я имею в виду, нет никакой разницы, упал бы я тогда с горы книг, въехав тебе лбом в подбородок, или нет, – сказал Томас. – Ты не мой первый поцелуй, но единственный, который имеет значение.
Вау. Я бросила взгляд в сторону нашего самозваного дуэния: Нед сидел к нам спиной, так что я отважилась проворно метнуться и поцеловать Томаса с размаху в губы. Хотела коротко, но получилось как Большой взрыв – поцелуй все расширялся и расширялся.
– Дети, – прервал нас Нед, подходя. Мы отодвинулись друг от друга. Я поглядела на троицу на траве: Соф смотрела на нас, приподняв бровь. У меня хватило ума написать ей о нас с Томасом, прежде чем она пришла в гости.
– Скажите «сы-ыр»! – Нед наклонил фотоаппарат. Капля из его бутылки упала мне на ногу, а за ней слетел и полароидный снимок. Через несколько секунд картинка проявилась: мы с Томасом рядышком, наши пальцы сплетены в траве, его голова повернута ко мне, он улыбается. Мне захотелось просунуть руку в фотографию и повернуть свою голову лицом к Томасу.
От нечего делать Нед продолжал играть в папарацци. Соф заставила его три или четыре раза щелкать ее на ее же телефон с маком в волосах, пока не осталась довольна снимком.
– Новое фото для профайла, – сказала она Мег. – Есть одна девушка, которую я хочу пригласить на вечеринку…
Время тянулось лениво, сонно. Так могло быть в любое прежнее лето – в нашем доме всегда толклись гости. Только не было Грея на роль дирижера, и никогда уже не будет. Через неделю вечеринка Неда, последнее ура лету. Я открыла чистую страницу дневника и записала: «Почему тебя здесь нет?»
– Нам надо что-то делать, – пробормотал кто-то.
– Безусловно, – поддержал другой.
– Думаешь, надо закатить вечеринку для всей деревни? – спросил Нед. – Или завещать ее потомкам?
– Как в «Звездном пути»? – прошептал Томас.
Я лежала на животе, поставив подбородок на руки. Я хочу остаться вот так навсегда, разморенная от жары, когда все утрачивает важность. Ни тебе временных тоннелей, ни могилы с моим днем рождения на ней, ни плетеных гробов и пепла в коробочке. Ни исчезающих котов. Я хочу, чтобы самой большой моей заботой стало усилие, которое потребуется, чтобы встать, пройти на кухню и поискать в морозильнике фруктовый лед. Я хочу, чтобы все было как в прошлом году – бесконечное лето, когда я влюбилась, напридумывала себе будущее, лгала Соф и не обращала на это внимания.
До того, как рухнул мой мир.
Напротив меня Мег плела Джейсону венок из маргариток. Один конец уже свисал с воротника его кожаной куртки. Я смотрела на них, как на незнакомцев на экране в кино.
Я могу смахнуть обиду, как дождевые капли.
– Го! – Шепот Томаса сонно пробрался сквозь цветы. – Почему ты с них глаз не сводишь?
– А?
Джейсон смеется. Мег закинула ему ногу на колени. Он играет в нашу с Соф игру: пишет на ее подошве фломастером, а Мег притворяется, что ей неприятно, и хихикает. Пальцы моих босых ног сжались в траве. У меня до сих пор есть пара обуви с именем Джейсона на подошве.
Меня подтолкнули в бок. Я оторвала глаза от Джейсона, смеявшегося в маргаритках. Томас перевернулся на бок и лег плечом к плечу со мной. Так когда-то лежали и мы с Джейсоном, рядом на одеяле. Давным-давно. Или только вчера? Вот в чем проблема с визитами в прошлое: трудно становится жить в настоящем и невозможно – в будущем.
– Что, прости?
– Джейсон. Когда он приходит, ты всегда на него смотришь.
– Я вовсе не смотрела на него, – соврала я и высокопарно добавила: – К твоему сведению, я смотрела в пространство, задумавшись о важных вещах. Дурацкие волосенки Джейсона просто оказались на линии взгляда.
– О важных вещах, – фыркнул Томас. – Вроде того, как ухнуть на тарелку печеную картошку к чаю?
Первые поцелуи, вторые шансы. Не упади Томас тогда с разъехавшихся книг, он был бы первым, с кем я поцеловалась. Мне безразлично, что этим первым оказался Джейсон, я лишь жалею, что молчала об этом. Что сказал бы Грей? Запел бы зычный припев «По-моему», наверное, а затем сказал бы мне, что о любви надо орать во всю глотку. Но, может, существует много разных видов любви, и нашей был сужден короткий век – всего лишь одно лето.
Я хочу бесконечное лето, хочу снова влюбиться и чтобы у любви было будущее.
– Эй, Томас… – нажала я кнопку перезагрузки. – Ты стал моим первым поцелуем – по крайней мере, первым, который что-то значит. Я думаю, ты будешь моим первым всем.
Я имела в виду, первой любовью. Невинная маленькая ложь. Но лицо Томаса будто открылось от любопытства, а глаза потеплели, глядя в мои:
– Твоим первым всем? Ты никогда…
Я не успела объяснить, потому что влезла Соф.
– О чем вы там шепчетесь? – спросила она на весь сад. Соф дремала в рабочем кресле Грея, в опущенной руке банка пива, ноги подобраны под себя.
– О роке, – отозвался Томас, глядя на меня. Затем он широко улыбнулся Соф: – Первый сингл Девушки в Рабочем Кресле. Выглядишь как поп-звезда.
Она улыбнулась и салютнула нам пивом.
– Иди с'да, – сказала она Томасу. – Иди с'да и расскажи мне о Канаде.
Поднимаясь на ноги, он шепнул мне:
– Ф-фу, а то я некоторое время гадал, может, Колбасу ты рисовала с собственного реального опыта.
Я снова засмеялась и перевернулась на спину, подставив себя солнцу. На закрытых веках танцевали красные узоры. Я провалилась в полусон. Только что сочиненная ложь мерцала на границах сознания. Это недоразумение, сказала я себе, подальше загоняя это воспоминание. Завтра я все объясню – по крайней мере, сексуальную часть. Но не буду говорить Томасу, что уже влюблялась.
Потому что Томас-и-Готти. Каким-то образом мы подружились вновь и даже стали больше, чем друзьями. Я еще не знаю, будем ли мы и впредь друг другу только нравиться или полюбим по-настоящему, и мне это неважно. Отрочество, переходный возраст, воспитание чувств, что угодно – в этот раз я вырасту правильно. Это судьба.
Жук защекотал мне руку, и я смахнула его в траву. Скрипнуло окно Неда, и на нас обрушился девятый вал музыки.
– Мне скучно, – донесся издалека голос Соф. Скучают только скучные люди, София, вспомнились мне слова Грея.
Снова щекотка. Мошка, божья коровка, муравей или еще кто. Солнце зашло за тучу, и я вдруг вздрогнула от прохлады.
Бабочка на руке. Холодный ветер, впервые за день.
– Отвяжитесь, – пробормотала я, но на меня сел новый жук, затем еще и еще, холодные, мокрые, сотни жуков, а когда я открыла глаза, это оказались не жуки, а дождевые капли.
В саду я одна.
Неужели я заснула? Не разбудить меня, когда начался дождь, и убедить всех уйти в дом без меня – типичная выходка Неда.
– Нед! Эдзард Гарри Оппенгеймер! – заорала я, отплевываясь дождем, вскарабкалась на ноги и, оскальзываясь, побежала к кухне. Было темно, как в зимнюю ночь, и ливень хлестал широкими полосами, когда я ворвалась в дом с криком:
– Вот спасибо, ты, скоти…
В кухне ни души. Темно. Ни единого звука, только гудение холодильника и мерное падение капель с моей мокрой одежды на пол.
– Э-эй! – позвала я, включая свет. Может, они все спрятались. – Кто не спрятался, я не виновата!
Капли дождя стучали в окна. Я взяла кухонное полотенце и терла волосы, пока они не свились колечками и не стали бить статическим электричеством. Оставляя за собой мокрые следы, я на цыпочках подошла к комнате Неда и резко распахнула дверь:
– Попался!
В комнате пусто. Только диски Неда, огромная стереосистема, целая коллекция фотоаппаратов и затхлый запах грязного белья. Простыни те же самые, которые папа постелил в начале лета. Я сморщила нос: гадость какая.
Прикрыв дверь, я пошлепала в кухню, затем в гостиную, заглянула на второй этаж в папину спальню и даже проверила туалет. Дома никого не было.
Хм. Может, они все ушли в паб или на пляж еще до дождя? Может, я долго спала? Но на часах в кухне всего половина четвертого. Даже с включенным светом здесь мрачно, как в жилище семейки Аддамс. Ущипнув себя, я велела себе не глупить и включила чайник для привычного ритуала: чайный пакетик, кружка, молоко.
Но когда я открыла холодильник, штатность ситуации лопнула, как мыльный пузырь.
Сегодня утром здесь были подносы с Томасовой сливочной помадкой, тарелка с брауни, покрытая пищевой пленкой, всякие остатки в мисках и пластиковых контейнерах, а в дверце было тесно от баночек с маринадами. Сейчас в холодильнике лежал только заплесневелый сыр и бутылка молока, которое – фу! – не прошло проверку на запах. Тревога разрасталась, как ряска. Тут что-то не так.
Не выпуская бутылку из рук, я захлопнула дверцу. На ней не оказалось ни фотографий, ни магнитов.
Я не могла избавиться от ощущения, что не должна здесь находиться.
Молния прорезала мрак, и я кинулась к окну. Сразу же загрохотал гром. Я вглядывалась сквозь пелену дождя. Да где же все?!
При новой вспышке молнии у меня подкосились ноги: все небо превратилось в белую с черными точками телевизионную «кашу». Мир превратился в тоннель во времени.
Попятившись от окна, я налетела на угол стола – бедро пронзила острая боль. Я начала задыхаться – легкие не желали наполняться воздухом. Это кошмарный сон. Обернувшись, я заметила то, на что сразу должна была обратить внимание: грифельная доска пуста, а ведь все лето она была исписана просьбами Томасу позвонить матери. Он так ни разу и не позвонил, и мне слишком поздно пришло в голову, что я так и не спросила его, почему или отчего не звонит его отец. В раковине стояли три грязных тарелки – засохшие остатки кукурузных хлопьев прилипли к краям.
В настенном календаре вычеркнуты дни, как делал Грей и продолжает делать Нед: сегодня восьмое августа, пятница. Газета на столе это подтверждала. Дата на бутылке с просроченным молоком – прошлая неделя.
Сейчас пятница, восьмое августа. Время правильное.
Сдается мне, это не та реальность.
Сердце у меня сжалось, как умирающая звезда. Меня душит этот одинокий дом. Три тарелки с хлопьями – папа, Нед и я. Это мир без Томаса, вариант реальности, каким это лето могло бы, было бы, должно было быть, если бы он не приехал.
Я уронила бутылку – прокисшее молоко с хлюпаньем вылилось на пол – и кинулась к дверям. Не обращая внимания на исчезнувшее небо, я пробежала по саду, заперлась у себя и зарыдала в подушку, задыхаясь и умоляя: пожалуйста, я не хочу здесь находиться, я хочу домой. Пусть все это прекратится. Пожалуйста!
Я оказалась внутри временнóго тоннеля, но это не моя память. Это другая реальность, другое место. Но что я сделала, чтобы это случилось? Думай, Готти. Что ты сделала? Что ты сделала? Что ты наделала?