Оказавшись внутри Вельтшмерцианова исключения, помните: здесь не действуют законы пространства-времени.

Не нужно думать, что, войдя во временнóй тоннель в своей реальности, вы туда же и вернетесь. Не думайте, что все варианты реальности существуют вечно или параллельны друг другу.

Вселенная состоит из водорода. Вельтшмерцианово исключение состоит из темной материи.

И чем дольше оно действует, тем сильнее искажается время.

Тем сложнее все распутать.

Но как возникает вельтшмерцианово исключение?

И как его остановить?

 

Суббота, 9 августа

[Минус триста сорок два]

Страница пуста.

Уже за полночь. Снаружи бушует гроза. Я по-прежнему на кровати – завернулась в старый джемпер Грея и смотрю на страницу.

День, когда мы с Джейсоном ввалились в кухню, день, когда умер Грей, – это произошло около часа дня. Он всегда писал в дневник по вечерам. Передо мной пустая страница за первое сентября.

Принцип Готти Г. Оппенгеймер, версия 5.0.

Дневники, может, и направляли меня сначала, но теперь это закончилось. Законы пространства-времени не действуют – я никуда не могу попасть. Похороны. Больница. Вселенная вот-вот покажет мне все, что я не хочу видеть.

И я знаю, чем все закончится, если это не остановить. Вечеринкой Неда, тоннелем во времени и смертью Грея.

Я в третий раз написала список всех временных тоннелей, но сейчас я признала то, что случилось на самом деле.

1. В комнате Грея, когда я оказалась наедине с Джейсоном впервые после того, как он меня бросил.

2. Возле «Книжного амбара», когда я зашла туда впервые после смерти Грея.

3. В кресле Грея, когда я свалилась с велосипеда: мне было больно и очень не хватало деда.

4. В библиотеке, когда я увидела запись в дневнике Грея о моих отношениях с Джейсоном. Дед назвал это любовью.

5. На пляже, когда Джейсон говорил со всеми, кроме меня, будто я не существую.

6. С Джейсоном, когда я решила, что он никогда меня не любил.

7. На канале, после ссоры с Соф.

И…

8. В саду, когда я солгала Томасу, сказав, что еще не влюблялась.

Как же я раньше не сообразила! Вельтшмерцианово исключение! Weltschmerz по-немецки – меланхолия, а еще это слово часто переводится как «мировая скорбь».

На простейшем уровне тоннели – это машины времени, работающие на темной материи и отрицательной энергии. А что может быть мрачнее разбитого сердца? Отсюда теория: двойной удар из-за Джейсона и Грея потряс меня настолько, что время сломалось и правила перестали действовать.

Каждый раз тоннель во времени открывался, когда мне было грустно, или я злилась, или скорбела, или переживала потерю. Или лгала.

Вот в чем заключается принцип Готти Г. Оппенгеймер. Частицы, фракталы и дневники Грея ни при чем. Все дело во мне и моем поведении в тот день, когда умер Грей. Я плохой человек. А временнóй тоннель, в котором я застряла, – мое наказание.

Хотелось опустить голову на все эти дневники и заснуть, а проснувшись, оказаться в нормальном мире. Рассказать Томасу все как есть и посмотреть, что будет. Но единственный способ туда попасть – что-то для этого сделать. Через силу взяв одну из своих тетрадей, я начала ее листать. В третий (сотый) раз это отвал башки.

Первое, что мне попалось, – диаграмма, распечатанная в библиотеке несколько недель назад.

Метрика Шварцвальд. Если находиться от нее за миллиард световых лет, черная дыра Шварцвальд выглядит как тоннель во времени, каковым и является.

Она не переключает телеканал на другой вариант реальности и не показывает то, что уже произошло. Если вы найдете способ удерживать тоннель открытым и не допустить гравитационного коллапса, вы сможете пройти сквозь него.

А удерживать его от коллапса можно экзотической темной материей – вроде как сунуть ногу в дверь. Если протиснешься туда, придется идти сквозь мрак.

Я спохватилась, что вожу пальцами по диаграмме. Через дверь. Как бы опасно это ни было, я отправлюсь туда немедленно. Потому что смотрите, где я оказалась, – под ливнем, которого не должно быть. Это не может быть реальностью, лето не должно быть таким – без Томаса. Судьба. При мысли о том, что я могу его больше не увидеть, мне стало физически больно от одиночества.

Едва я заплакала, дождь прекратился. Грохот струй по крыше, завывание ветра – все пропало. Слишком внезапно, чтобы это было совпадением. Вытерев нос тыльной стороной руки, я села, напрягшись.

По контуру двери в комнату пробивался свет. Сквозь маленькое волнистое стекло в двери тоже протянулись лучи. Я выключила лампу, и комната погрузилась во мрак: в этой реальности на потолке не было Томасовых звезд. Но за дверью свет. Сердце сильно бьется, но шестое чувство подсказывает, что опасности нет.

Я неслышно встала с кровати и на цыпочках подошла к порогу. Я немного опасалась этого тоннеля, поэтому вместо того чтобы распахнуть дверь, я опустилась на колени. Но в замочную скважину я увидела на сад, а… кухню.

Что за scheisse?

Я оглянулась, потрогала половицы рукой. Да, это определенно моя комната. Я снова повернулась к двери и поглядела в замочную скважину. Кухня. Свет горит, на подоконнике съедобная зелень, на холодильнике магниты. А вот и Томас выходит из кладовой и направляется к плите, и я вскакиваю на ноги и рву на себя дверь, и, Gott sei Dank, кричу ему:

– Томас!

Но за дверью не кухня. Ну конечно, все не так просто. И не сад. Я покачиваюсь на цыпочках, едва не падая туда. Дверной проем заполнен мраком. Ни телевизионной «каши», ни прозрачной пленки вытесняющего кадра, лишь плотная, непроглядная бесконечность черной дыры.

Темная материя. Отрицательная энергия. Жестокое разочарование.

Что будет, если я пройду сквозь нее? По другую сторону кухня и Томас, но передо мной мрак. Это скорбь и могилы. Пройдя туда, я наживу проблемы в будущем – я добровольно соглашаюсь попасть в тот день, когда умер Грей.

Но там, где я сейчас, нет ни Томаса, ни Умляута. Игра стоит свеч. Я шагнула прямо во мрак.

* * *

Хватая воздух ртом, я вышла в кухне.

Ночь жаркая и душная, головокружительно пахнет жасмином и лимонами, а я обливаюсь пóтом в джемпере Грея. Я здесь. Каким-то неведомым образом я здесь, где бы – и когда бы – это «здесь» ни находилось. Я дома, в безопасности. Прилив закончился.

Томас меня еще не заметил. Инстинкт не дал подбежать к нему и повалить, тиская, на пол: я еще чувствую боль, терзавшую меня, пока я шла через мрак, и подобные эскапады не привели бы ни к чему хорошему.

Я прислонилась к дверному косяку, силясь отдышаться. Томас что-то взбивает в кастрюльке, и мускулы у него так и играют. Слегка нахмурившись, он сосредоточенно глядит в кастрюлю. Томас в футболке, которая была на нем на прошлой неделе, когда он пек «Лимонный дождь». Когда взбивал крем, стоя у плиты. Когда в воздухе одуряюще пахло жасмином. Когда… Когда…

Прилив возвращается.

Да разделить тебя столбиком – это ж прошлый понедельник! Томас стоял у плиты в жаркую, безветренную ночь в этой же самой футболке и пек безглютеновый «Лимонный дождь» для Соф! Он никогда не печет одно и то же дважды. О майн готт, я вернулась в неправильное время! Я угодила в прошлую неделю!

Предупреждение миз Эдеванми взревело в ушах: «Мне пора волноваться о том, что Норфолк затягивает в четвертое измерение?»

Это не дом, здесь не безопасно – это прошлое. Меня чуть не вывернуло. Я наверняка получу нобелевку. Воды мне, воды! И присесть. С закружившейся головой я спустилась с крыльца и поплелась к себе через сад.

– Го, – Томас наконец заметил меня. Когда он улыбнулся, я пропала: это взрыв ямочек и кончик языка, зажатый между зубами от удовольствия. Мне вдруг стало все равно, разрушу я треклятую Солнечную систему или нет.

Но говорить я еще не могла. Непонятно, как мне удалось дойти до стола и присесть, хотя ноги не слушались. Томас кивнул на мой наряд:

– Ты не изжаришься?

Я виновато покраснела, хотя он никак не мог знать, почему я одета для холодной, дождливой погоды. Для совершенно другой ночи.

– А ты? – ответила я вопросом, указав на кастрюльку. Пересохший язык еле ворочался.

– Нет, кроме шуток, – Томас выключил плиту и присел. Мы снова стукнулись коленями, и на этот раз он зажал мои колени своими. – Тебе очень идет этот джемпер, но на улице плюс тридцать три.

Взволновавшись от слов «тебе идет», я принялась сдирать с себя джемпер, не расстегивая. Он застрял в горловине и потащил с собой мою футболку. От статического электричества по волосам начали проскакивать искры.

– Помоги, – попросила я из джемпера. Руки Томаса коснулись моей спины – он придерживал футболку. Когда я наконец выпуталась из джемпера, Томас смотрел на меня, еле сдерживая улыбку.

– Перестань на меня кидаться, – сказал он. – Ты меня смущаешь.

– У тебя десинхроноз? – хрипло спросила я. В памяти так и выстреливали воспоминания о прошлом понедельнике, и я старалась не отступать от них и все делать так же. Потому что если хоть что-то изменить, начнется неразбериха не хуже, чем в фильме «Назад в будущее»: «Это Марвин, твой двоюродный брат Марвин Берри!»

– Ты себя хорошо чувствуешь? – поинтересовался Томас, щупая мой лоб, якобы чтобы проверить температуру. От усталости я едва удержалась, чтобы не прислониться лбом к его ладони. Упасть, и пусть Томас подхватывает. – Жара нет, а спрашивает о десинхронозе.

– Десинхроноз – это, гм, – заикаясь, продолжала я, – следствие смены часовых поясов, когда организм не успевает приспособиться…

– Я знаю, что такое десинхроноз. Просто вопрос чудной – я прилетел из Канады месяц назад. И время вовсе не позднее, мы и дольше не ложимся. Тебе семнадцать или семьдесят? – Томас наклонил голову, рассматривая меня. – Ты точно не заболела? Ты какая-то странная сегодня.

Я замерла. Ну зачем я шагнула через порог? Во-первых, я в другой одежде, а во-вторых, говорю то, что должен сказать Томас. Я уже наделала сотню мелких промахов, способных повлиять на будущее. Я огромная бабочка, глупо мечущаяся по кухне и провоцирующая межгалактические цунами, все это приведет к катастрофе…

– А! – Томас щелкнул пальцами. – Всю домашку сделала! То-то я тебя не узнаю без калькулятора в руке.

Я с облегчением выдохнула.

– Носом в книгу и давай записывать, – продолжал Томас. – Дорогу, сир, я удаляюсь в библиотеку! Меня ждут великие математические проблемы!

Он прав, при мне нет карты звездного неба, дневников Грея и моих тетрадей. Как же нам оказаться под яблоней, целуясь? Как мне вернуться домой?

Томас неправильно истолковал мое молчание и шутливо пихнул в бок.

– Извини, – сказал он. – Ты вечно читаешь что-то запредельно умное с устрашающими названиями, но, честно говоря, я завидую твоей домашне-рабочей этике, при моем-то разгильдяйском отношении к труду. – Он невесело усмехнулся, давая понять, что здесь лишь доля шутки. Наверное, ему так отец выговаривал.

– Ты много работаешь, – возразила я. – Очень много. В «Книжном амбаре» ты единственный, кто заносит в комп выручку. Ты каждый день готовишь нам завтрак…

Без предупреждения Томас со скрипом отъехал на стуле (чего не выносит Нед), вскочил и метнулся в кладовую. Он появился оттуда нагруженный до подбородка и принялся швырять ингредиенты на стол, как в первый вечер. Розовая вода, сахар, несоленое масло и пакетики фисташек.

– Забудь пирог для Соф, – сказал он. – Давай сделаем на завтрак пахлаву. Тебе не нужно писать проект, стало быть… поможешь мне, а?

Вторая попытка. Вселенная дает мне еще один шанс. Она хочет, чтобы я дерзнула. Она хочет, чтобы я ответила: «Да».

Хлопоты с выпечкой оказались неожиданно легкими – либо Томас был хорошим учителем. Через несколько минут мы бок о бок стояли у плиты. Мне поручили задачу для дурака – растопить сливочное масло, а Томас делал что-то ультрамудреное с сахаром и розовой водой. В голове у меня крутилось: «Вот как должно быть. Вот как должно было быть всю мою жизнь».

– Покупное? – с притворным ужасом воскликнула я, когда Томас вскрыл замороженное слоеное тесто.

– Тихо ты, – он подтолкнул меня локтем в бок.

Он начал выкладывать пласты теста в форму для выпекания, велев мне взять кисточку и промазать тесто моим растопленным маслом, и укоризненно цокнул языком, когда я мазнула его по руке.

– Перестань. А теперь посыпь фисташками… О нет… Ну что ж, кучей тоже хорошо. Пожалуй, это можно назвать пахлавой по-крестьянски. Тройка по рисованию, говоришь?

Я стащила фисташку. Томас шлепнул меня по руке.

– Ты вот что, – сказал он. – Я буду готовить, а ты рассказывай мне о путешествиях во времени.

Я чуть не подавилась фисташкой, которую уже разжевала. Не то чтобы я забыла – скорее рассеянно выбросила, как старый носок, знание о том, что я путешествовала во времени. Но Вселенная сама изогнулась, чтобы восстановить должный порядок, и на миг мне показалось, что Томас это понял.

– Я про твой проект на дополнительную оценку, – приподнял он бровь. Я задумалась, куда заведет меня эссе для миз Эдеванми. Далеко от Холкси, сказала она. И далеко от Томаса. – Там про путешествия во времени, правильно? Только про математику мне попонятнее – мы говорим про вперед или назад?

– И так, и этак, вообще-то, – ответила я, стащив еще орешек.

– Объясни поподробнее.

– Ну ладно. Если бы мы с тобой вернулись в какой-то момент прошлого, ну, хотя бы в…

– На одиннадцать лет назад, в то лето, когда меня выперли с ярмарки, – перебил Томас. – А что? Я до сих пор возмущен! Те свиньи молили о свободе.

Я засмеялась. Шестнадцать разбежавшихся свиней ловили Грей и отец Томаса, а сам Томас радостно смотрел на это из-под лотка с пирожными и тортами.

– Отлично. Пишем уравнение, куда вводим тебя, меня и наши координаты. Нам нужна мощность, как у десяти звезд, с ее помощью мы откроем трубу Красникова… – Я взглянула на Томаса, проверяя, слушает ли он. – Иначе говоря, мы печем вафельные трубочки канноли. Один конец – настоящее, и мы идем через него до другого конца – в прошлое.

– Го, это я понял, – мягко произнес Томас. – Я понимаю слово «труба».

Я покраснела.

– Значит, проходим через трубу, тоннель, канноли, что угодно – и, гм, вот и все. Математически это довольно сложно, но речь идет о том, как проделать тоннель в пространстве-времени.

– Два вопроса, – сказал Томас, беря нож и начиная резать пахлаву на маленькие ромбики. Я ждала, что нож вильнет, но так и не дождалась. – Что происходит, когда мы натыкаемся на себя в прошлом – «Застрели нас обоих, Спок!», помнишь? И ты не могла бы подать кастрюлю? Это не второй вопрос.

Я подала кастрюлю, заглянув в нее. Сахар растаял, превратившись в розовый сироп, который Томас принялся ровно выливать на слои пахлавы.

– Ты не можешь встретиться с собой в прошлом, – сказала я.

Томас поднял бровь.

– Точно?

– Я-а, из-за космической цензуры.

– Давай каждый раз, когда ты переходишь на научный язык, я таращу глаза, пока ты не объяснишь, о’кей?

– Ха-ха. У космоса свои законы. Если ты подойдешь настолько близко, чтобы заглянуть в черную дыру, тебя затянет. Вселенная хранит там свои секреты. Когда ты вернешься, шестилетнего тебя временно не будет существовать – Вселенная спрячет тебя в небольшой петле времени, пока не станет безопасно тебя выпустить. Вроде мини-канноли.

– А иначе – большой бабах?

– Остаться может только один, – подтвердила я.

– Хм. – Томас глядел на меня так, будто старался навсегда запомнить мое лицо. – Интересно.

Я подавила желание подкрепить свой научный авторитет, сказав: «Вот меня здесь сейчас не две, например». Вместо этого я окунула палец в сироп и начертила на столе липкую диаграмму:

– Начинаются флуктуации вакуума, потому что, говоря алгебраическим языком…

– Ла-ла-ла, – фальшиво пропел Томас. – Без алгебры, пожалуйста. Давай еще кулинарных метафор. Кто бы мог подумать, что ты столько знаешь о кондитерских изделиях? Это тоже не второй вопрос. А второй вопрос такой: а как потом вернуться домой?

– Вот это интересная часть. – Я отступила, пропуская Томаса с противнем. Отправив пахлаву в духовку, он установил таймер. – Можно остаться и жить линейно – ждать, пока время пройдет естественным порядком, и одиннадцать лет спустя оказаться в исходной точке. Но, сделав это, мы изменим Вселенную.

– Разве мы не хотим изменить Вселенную и очистить мое имя?

– Но ведь шестилетнего тебя, который тогда выпустил свиней, не существует! Он в маленькой канноли, парит в пространстве, пока Вселенная не убедится в своей безопасности.

– Значит, если остаться… то не будет нас-в-детстве? – переспросил Томас и показал руками, что у него взрывается голова.

– А потом мы-юные тоже исчезнем, потому что нас не должно будет там быть, – подтвердила я. – Иначе получится ситуация с концом мира, о которой ты говорил.

Объясняя это, я поняла: я не могу остаться. Мне нельзя здесь быть. Через пять дней меня не станет. Что бы ни случилось между нами сегодня, я должна вернуться. Найти другой тоннель, ведущий в будущее, и оставить этот понедельник неизмененным. Томас не будет помнить этот разговор, который и не произойдет никогда.

Я не могу отменить свою ложь. Даже если я скажу сейчас Томасу о Джейсоне, это ничего не изменит. Так какой же в этом смысл?

– А что будет, если мы этого не сделаем? – Он подался ко мне, ожидая ответа. – Если не останемся?

В кухне по-прежнему жарко, но из сада уже пахнет розами. Я ответила только через минуту:

– Тогда печем вторую канноли. Оставляем прошлое как есть и возвращаемся в настоящее – и ничто не изменится.

– Святые канноли, – восхитился Томас. – Глядите-ка, я понимаю науку. Только отцу не говори, а то обрадуется.

Мы замолчали, глядя друг на друга.

– Го, но зачем тогда вообще возвращаться, если все равно ничего нельзя изменить?

– Можно чему-то научиться, – сказала я. – Выяснить про себя что-нибудь.

– А куда бы ты отправилась? – спросил он. – Чему ты хочешь научиться? Только не говори: «Рисовать», потому что я уже полюбил твою Колбасу.

Я глубоко вздохнула и сжала руку в кулак, выставив мизинец. Томас зацепился своим мизинцем за мой.

– На пять лет назад, – ответила я, подтягивая его поближе. Я хочу убедиться, что мы занимаемся этим в каждой реальности. – Я сложила бы книги как следует, попрочнее, и выяснила бы, каково это – целоваться с мальчишкой. Пусть это не изменило бы будущее, но я бы знала, каково это.

Одной рукой схватив Томаса за руку, я привлекла его к себе, а другой сделала то, что мне хотелось сделать целое лето: ткнула пальцем в ямочку у него на щеке. Томас засмеялся, и я его поцеловала.

Это электричество. Это свет. Это глоток жидкого серебра.

Когда я сказала, что верю в теорию Большого взрыва в отношении любви, я даже не предполагала, что может быть вот так. Мы подошли друг другу, как детальки ЛЕГО. Ошеломительно. Губы Томаса передвинулись к моей шее, и я открыла глаза, чтобы запомнить этот момент, запомнить все…

Кухня менялась.

Банки с пряностями на дальней стене перестраивались в новом порядке. Через плечо Томаса я смотрела, как базилик на буфете начал дробиться, зацвел и превратился в петрушку. Стрелки часов завертелись – внезапно наступил рассвет, и розы за окном, которые всегда, сколько себя помню, были персиковыми, в первых лучах рассвета вдруг оказались желтыми.

Наш поцелуй менял Вселенную. Когда я отодвинулась от Томаса, в животе у меня порхали бабочки с интенсивностью землетрясения в Бразилии.

– Ух ты, – сказал Томас, изображая, что не может устоять на ногах. Он прижался лбом к моему лбу и ладонями обхватил мое лицо. Его очки вдавились мне в щеку.

– Прости, – прошептал он. Я не знала, за что он извиняется. Он ничего не сказал о пряностях, розах и базилике; он не заметил, что все изменилось. Для него это всегда так и было.

Инстинкт говорил мне, что за дверью кухни находится моя спальня – через неделю после сегодняшнего дня. Вселенная уцелела.

Томас провел пальцем по моей руке и прошептал мне в губы:

– Нам, наверное, пора в постель.

От удивления у меня вырвался какой-то писк.

– По отдельности, извращенка, – засмеялся он. – Пока Нед не ворвался и не убил меня.

– Мне туда… – Я показала на открытую кухонную дверь. Я права, через нее можно войти в мою комнату, где на потолке тускло отсвечивают звезды и никакая гроза не бушует за окнами. Книги, которые я оставила разбросанными на кровати, аккуратно сложены на письменном столе, и – ого! – на моей подушке спит Умляут. Я вернулась не совсем в ту реальность, которую оставила.

Но не обязательно в лучшую.

На стене, среди уравнений, образовалось озерцо темной материи, будто чего-то выжидавшей.

Вечеринка через неделю. Я прошла через худшие дыры во Вселенной, чтобы попасть сюда. Вряд ли Вельтшмерцианово исключение так запросто меня отпустит.

И я не могу взять с собой Томаса. Если сегодняшний Томас прыгнет на пять дней вперед, он вытеснит себя-будущего, и реальность все равно останется искаженной. Его место здесь, а мое в будущем. Только я могу проходить через тоннели во времени.

Вот какие у меня варианты: (а) воспользоваться представившейся возможностью и рассказать Томасу о Джейсоне. Я остаюсь в кухне с этой правдой, а Вселенная постепенно схлопывается.

Или (б): я прохожу в дверной проем. Вселенная в безопасности, но моя ложь остается при мне.

В любом случае, миру конец.

Не давая себе времени передумать, я обернулась и поцеловала Томаса, сильно и быстро, всасывая его нижнюю губу, не отпуская ее несколько отчаянных секунд, прежде чем мне придется уйти, прежде чем мне придется…

Отступив, я начала отходить назад, и вот я уже стою в своей комнате. Легкие готовы взорваться от этих нескольких шагов.

За открытой дверью сад нежится под лучами рассвета.

– Спокойной ночи, – сказала я, хотя в комнате никого не было.

 

Воскресенье, 10 августа

[Минус триста сорок три]

Меня разбудило солнце, лившееся в окно. Судя по часам, сегодня воскресенье. Голова болела. Я медленно выплывала из сна, глядя в окно, увитое плющом и занавешенное темным веществом, и думая о поцелуе, изменившем Вселенную, который был на моих губах всего несколько часов назад и никогда не существовал для Томаса.

Прошлое не изменить.

Я повернулась на бок, борясь с философией и придавленным непонятной тяжестью одеялом.

Рядом со мной на кровати лежал Томас. Ничего себе! Я со сверхсветовой скоростью перешла от полусна к абсолютному бодрствованию.

Он еще спит; его дыхание теплое, глубокое и ровное, как метроном. Я смотрю на него, смотрю на губы, которые целовала уже не однажды. Томас Алторп, который сказал, что я ему нравлюсь, вместе с которым я изменила Вселенную, который спит со мной в одной постели… Ну, в каком-то смысле.

Может, он и провел здесь ночь, но он полностью одет и лежит поверх одеяла. И все равно я встревожилась: я прошла через отрицательную энергию, чтобы сюда вернуться. Во что я нас втянула подобной быстрой перемоткой?

Я облизала губы и подышала на Умляута проверить свежесть утреннего дыхания. Котенок – это хороший знак. Не может реальность, где он снова рядом, быть плохой. Затем я тряхнула Томаса за локоть.

– Томас, – прошипела я. – Томас, проснись!

Он заморгал. Лицо наполовину впечаталось в мою подушку. Увидеть его без очков – все равно что узнать какую-то тайну.

– Привет. – Он сонно пошевелился и снова закрыл глаза. Тяжелая рука свесилась на меня, и вот я уже медведь, залегший в спячку с осени.

– Привет, – прошептала я, поуютнее устраиваясь в его тепле. Как хорошо… Между нами целое одеяло. – Ты… гм… ты помнишь, что было?

– М-м-м, я, наверное, заснул, – пробормотал Томас в подушку.

– Да, но – когда?

– Я рано встал, – зевнул он. – Пек заварные пирожные. Увидел у тебя свет и подумал… а-а-а-рх… – Новый зевок. – …зайду поздороваюсь. Но ты спала, а тут как раз вернулся Нед и отключился на траве у самой двери на кухню. Я не стал рисковать и перешагивать. Кровать казалась такой удобной…

– Ничего, все нормально, – пискнула я, пытаясь говорить краем рта, чтобы не дышать на Томаса. Мы с Джейсоном ни разу не проводили вместе ночь и даже не засыпали вместе. Я никогда не просыпалась рядом с кем-нибудь. А вдруг от меня разит, как от антилопы гну? Лучше вообще держать рот закрытым. Но мне же нужно выяснить, что произошло между посиделками в саду в пятницу и ночевкой Томаса на моей кровати. Я малость перескочила во времени, пропустив целые сутки.

– А я видела тебя вчера в «Книжном амбаре»? В голове полная пустота.

– М-м-м, – уклончиво произнес Томас, зябко передернув плечами.

– Тебе холодно? Лезь под одеяло, – предложила я, не подумав.

– Я воняю, как обезьянья клетка, – сказал он, но сразу слез с кровати и забрался ко мне под одеяло.

Ничего себе.

Серьезное ничего себе, потому что Томас на моей кровати – это одно дело. Это безопасно. Это друзья. Мы валялись на ней миллион раз. Но под одеялом руки и ноги, кожа к коже, сонное тепло, а на мне всего-то футболка и трусы.

Атомные частицы в полной боевой готовности.

– Привет, – прошептал он в мой рот, касаясь меня губами при каждом слове. – Мне кажется, у нас минут пятнадцать, прежде чем Нед начнет бесноваться.

Не было никакого тяжелого запаха изо рта, только тепло и аромат корицы, и его губы накрыли мои.

Его руки оказались у меня под футболкой, холодные на моей теплой спине. Мои ноги перепутались с ногами Томаса, тут же и наши тела прильнули друг к другу, – а губами мы уже соприкасались.

С бьющимся сердцем я отодвинулась. То здесь, то там, то веселье, то уныние, то счастливая, то подавленная – я не успеваю понять, где мы и насколько далеко я хочу зайти. После сумасшедшего вчерашнего вечера – и через неделю после поцелуя, которого не существует, – мы лежим под одним одеялом и целуемся так, будто занимались гораздо большим, чем поцелуи. Я хочу жить своей жизнью в нормальном порядке.

– Привет, – снова сказал Томас, потянувшись к моим губам.

– Здравствуй, – официально ответила я, опуская подбородок, как Умляут, отчего Томас засмеялся.

– О’кей, тогда давай еще спать, – сказал он, приподняв руку и приглашая меня снова примоститься рядом. Я свернулась калачиком, глядя на звезды на потолке. Они были расположены иначе.

Шагнув через порог, я что-то изменила.

Пластмассовые звезды задвигались, закручиваясь по спирали, и открылась телевизионная «каша». Я сейчас не расстроена, не растеряна, не печальна и не лгу. Дневников рядом нет. Поглядев на Томаса, я убедилась, что он спит. Я выбралась из-под одеяла и жестом Супермена протянула руку к звездам. Будет больно, но в любом случае телепортируй меня, Скотти.

Тело словно взорвалось изнутри, разбрасывая частицы по всему небу.

* * *

– Ты построила домик! – Джейсон перевел взгляд с меня на тюки прессованного сена и обратно, покачал головой и улыбнулся: – Я и забыл, что ты младше меня.

Еще утром это была блестящая идея. Она немного потускнела, когда я целый час передвигала один тюк, обливаясь пóтом под палящим солнцем. Но когда я вернулась с одеялом, чтобы постелить внутри, и с зонтом, чтобы пристроить сверху для тени, идея снова заиграла всеми красками – маленький форт, закрытый с трех сторон. Но Джейсон смотрел на меня как на сумасшедшую.

– Не порти настроение, – я схватила его за руку и потащила внутрь, пихнула на одеяло и плюхнулась рядом. Уже август, пшеница сжата – колючая стерна кое-где повылезала из одеяла, как волосы на ногах через колготки. – Смотри!

– Ну ладно, – Джейсон с усмешкой повернул свои солнечные очки в указанном мною направлении. Бескрайние золотые поля у горизонта сливались с голубым небом, вокруг никого, кроме птиц. – На что смотреть?

– На Вселенную, – ответила я. – На весь широкий мир. Разве не прекрасно?

– Марго, – сказал Джейсон, – вряд ли Холкси можно назвать целым миром. Вот подожди, когда я уеду в колледж…

Я перестала его слушать и отвернулась, роясь в припасах: книги, яблоки, пачки печенья, газировка в маленьком кулере для пикников. Я еще не придумала, как быть, если нам захочется по-маленькому, но в остальном мы могли сидеть здесь хоть целый день.

Он уезжает через три недели. Мы еще не говорили, что будет потом, но мне кажется – ничего. Ничего особенного. Роман выдохнется, поблекнет и забудется. Я почти не против – у нас было целое лето. Джейсон продолжал говорить, но я не слушала.

– У меня есть мороженое, – перебила я. – Надо его съесть, пока не растаяло.

Я вынула фруктовое мороженое и вафельный брикет. К моей досаде, Джейсон потянулся к фруктовому, моему любимому, но вдруг схватил меня за запястье и усадил к себе на колени.

Мне скоро на работу, – произнес он. Я по-прежнему держала оба мороженых, когда Джейсон медленно лег. Я вскрикнула, но его руки крепко удерживали меня за талию. В результате я оказалась в глупейшей позе, расставив локти у его плеч, с мороженым в кулаках, зарывшись лицом ему в шею и хохоча.

– Марго, – сказал Джейсон мне в шею, – положи мороженое, а?

– О. – Я бросила брикеты. У нас оставалось всего несколько недель, и я знала, что еще можно делать в домике из сена с тайным бойфрендом в последний день лета.

* * *

Кожу саднило как ободранную – это путешествие во времени отличалось от остальных. Путешествовать становилось болезненно. Но я снова лежу в кровати, лицом к лицу с Томасом, который уже нацепил очки, а между нами свернулся Умляут, тихо, по-кошачьи посапывая.

Сердцем я еще в полевом домике. Как я могла забыть то, что знала тогда: мы с Джейсоном с самого начала были не навсегда? Как я могла забыть, что я не возражала? Смерть Грея, как торнадо, стерла все, что было до нее, оставив меня беспомощной и растерянной.

– Ну что, значит, в среду? – спросил Томас. На секунду я подумала, что он говорит о сексе. Надень презерватив на банан и больше в жизни не ешь бананы. Я покраснела от корней волос до выкрашенных вишневым лаком ногтей на ногах.

Отделенный от меня подушкой, Томас подходил мне ну просто каждой клеточкой.

– Го, – улыбнулся он, отгадав мои мысли, – я спрашиваю не об этом. Хотя…

Он медленно похлопал ресницами и потянулся откинуть волосы с моего лица. Умляут между нами заурчал во сне. Приподнявшись, я ткнула Томаса в грудь.

– Молчи, – улыбнулась я, задержав руку на его груди. Оказывается, мне не нужен второй шанс. Моя ложь вообще не имела значения – я же оказалась там, где хотела? – Не заставляй меня рисовать Колбасу нуммер цвай!

– Почему в твоем исполнении немецкий звучит так красиво? Он просто ужасен, когда на нем разговаривает Нед… – На секунду Томас зарылся лицом в подушку и снова поднял голову. – Ладно, так что насчет среды? Ты, я и лучшая рыба с картошкой, какую может предложить пляж Холкси!

Кажется, он пригласил меня на свидание. И, похоже, я пропустила момент, когда согласилась.

Почему же я отсутствовала в такие важные моменты своей жизни?

Томас выбрался из кровати, потянулся и надел ботинки. Выпрямившись, он взглянул на мою пробковую доску.

– А, ты сохранила мой имей! Круто. И ты… решала на нем математику? Ну ладно, а-а-аргх…

Он пошел к двери, вернулся меня поцеловать и вымелся в сад прежде, чем я успела отреагировать.

– Привет, Нед, – донеслось снаружи. Мой братец что-то прорычал в ответ, но слов я не разобрала. – Это не то, что ты думаешь…

Я подождала, пока разговор затих вдали, встала с кровати и сняла имей с доски. Он снова изменился, но остался таким же бессмысленным. Для меня – Томасу определенно было все ясно. Он прав: я действительно исписала листок математическими вычислениями – по крайней мере, почерк мой. Но я не помню уравнения.

 

Среда, 13 августа

[Минус триста сорок шесть]

Вечером, когда мы поехали на пляж, над горизонтом поднялась бледная полная луна, самая большая в мире оптическая иллюзия. Огромная, тяжелая, она плыла за нами с Томасом, пока мы ехали на велосипедах по заросшему берегу, мимо изгороди, где я упала, кажется, целую вечность назад. Дыра в листве была заполнена темной материей, ожидающей меня как недоброе напоминание.

Парковка пустела на глазах: малыши с ведерками и совочками тащились за родителями, отдыхающие разъезжались по домам. Сгущались сумерки. Мы пристегнули велосипеды к стойке и побежали в «Фуд хат», где уже опускали жалюзи.

– Жареную картошку, пожалуйста, – сказал Томас, а я одновременно с ним выпалила:

– Нам чипсов!

Продавцы заворчали – рабочий день закончился, и они уже выключили фритюрницу. Однако Томас разом их очаровал, и вскоре мы сидели на одеяле в кратере дюны, и пахнущий уксусом пар поднимался к темнеющему небу. В приоткрывшейся сумке Томаса я увидела мою книжку «Навсегда», заложенную двумя открытками – где читал он и где я.

– Томас! – вырвалось у меня.

Он повернулся ко мне, придерживая волосы, которые трепал ветер, и улыбнулся широко, как небо. Мне очень хотелось ему сказать: не хочу больше путешествий во времени, хочу остаться здесь и открывать Вселенную с тобой. Но я не могла заставить себя это произнести.

– Ты в порядке? – спросил он.

Я кивнула и спасла ломтик жареной картошки от массового уничтожения кетчупом. Весь день наше «мы» тормозило – разговор не клеился, перемежаясь долгими паузами, после которых мы вдруг начинали говорить одновременно («Нет, давай ты, нет, ты говори»). Что со мной не так, я знала: я каждую секунду ожидала, что меня утянет во временнýю воронку. А вот в чем дело с Томасом, я понять не могла: он был какой-то дерганый с тех самых пор, как вышел из моей комнаты в воскресенье. Мы ели молча, пока порыв ветра не бросил запах разогретого уксуса прямо мне в лицо. Я поперхнулась и поймала на себе взгляд Томаса.

– Ну вот что, всезнайка, – сказал он, вставая. – Подожди.

Он скрутил пустой полистироловый контейнер, закапав уксусом все одеяло, и побежал с ним через дюны.

– Ты куда? – крикнула я ему вслед, нагнувшись, чтобы видеть, как он сбегает по тропке на пляж.

– Сюрприз, – услышала я. Перед тем как свернуть за угол и исчезнуть из виду, Томас в прыжке запулил контейнером в мусорную корзину с торжествующим «йессс!»

Сидя в ожидании, я смотрела на море. Вернее, на его отсутствие: с нашей дюны виднелся только плоский мокрый песок, тянувшийся чуть ли не до горизонта. Где-то там, недоступное глазу, плещется Северное море. В детстве я грустила при виде такого сильного отлива: мне хотелось бежать много миль прямо в горизонт, пока я тоже не стану невидимой. Если бежать и бежать в пустоту, можно ли от всего убежать? От Грея, от тоннелей во времени, от себя?

На берегу появился Томас – он уже шел к дюне, махая руками в воздухе. От этого мне сразу захотелось остаться. Увидев, что я его заметила, он сложил руки рупором и что-то прокричал.

– Что? Я тебя не слышу, – проорала я.

Он театрально пожал плечами и побежал дальше, не останавливаясь, пока не оказался ярдах в пятидесяти. Обхватив колени, я смотрела, как он буравит ногой влажный песок. Через несколько секунд я поняла, что он пишет, улыбнулась и, подхватив наши сумки и одеяло, сбежала по склону дюны. Когда я подбежала к Томасу, он уже написал лучшее уравнение, какое мне доводилось видеть.

X 2

Так Грей называл нас в детстве. «Так-так, – говорил он, когда я входила в комнату, а если за мной шел Томас, то дед добавлял: – Так-так, проблема в квадрате». Мы это сразу подхватили и говорили, затевая какую-нибудь шкоду. Вода уже заливала написанное, но Томас стоял, не отрывая ноги от хвостика цифры 2. Джинсы промокли до колен, волосы курчавились от соли и влажности, очки забрызганы мелкими каплями.

Я поковыляла к нему по мокрому песку, но он отодвинулся – едва заметно – и сунул руки в карманы, немного сгорбившись.

– Страшно по-взрослому, – сказала я, показывая на формулу. – Спасибо.

– Рад стараться, – отозвался он преувеличенно официально.

– У тебя на ноге водоросль, – сообщила я.

Он мотнул кроссовкой, и морской укроп подлетел в воздух. Томас поймал его и изумленно уставился на свою руку.

– Притворимся, что я на самом деле такой ловкий, – произнес он и повязал водоросль на ремень моей сумки. – Ну вот, теперь ты русалка.

Возникла пауза. Я что-то упускаю.

– Что ты… – начала я, и одновременно заговорил Томас:

– Слушай… Ох, опять мы то же самое!

– Ну, говори.

– Прежде чем я это скажу… – начал он и покрутил ногой в воздухе, указывая на Х2. – Мы же всегда были друзьями, верно? Так вот, я обещаю, что так всегда и будет. Я нашей дружбы не брошу. Давай я с тобой откровенно, и ты со мной откровенно. Уговор?

– Гм, ладно. – Я потыкала песок кроссовкой. Под подошвой хлюпало. Я явно что-то пропустила насчет нас с Томасом и сегодняшнего вечера.

– Нед требует, чтобы я признался… Тоже мне, старший брат-защитник… – Томас с большим фасоном показал кавычки, но я не улыбнулась. Несмотря на съеденную горячую картошку, в животе будто оказался кусок льда.

– Ты о чем? Причем тут Нед? – Голос у меня вдруг стал тихим и тоненьким.

– Он узнал… Понимаешь… Я кое о чем не говорил… Насчет лета… Нед узнал несколько дней назад, и когда вчера утром он застал меня на выходе из твоей комнаты, то велел тебе сказать, пока еще ничего не было.

– О чем?

– Я не буду жить в Холкси. Когда мать вернется в Англию, мы не поселимся в нашем старом доме.

– А где? В Бранкастере? – Вопрос был глупый – Томас не стал бы так нервничать, переезжая в пределах десяти минут езды на велосипеде.

– В Манчестере. – Томас сунул руки поглубже в карманы и посмотрел на меня. Х2 между нами таяла на глазах, расплываясь на мокром песке. Вскоре она исчезнет, будто ее и не было. – Но это не очень далеко, туда поезда ходят…

– Часов пять переться, – наугад сказала я. Манчестер на другом конце страны, а Холкси никогда не была крупным транспортным узлом. Тут до Лондона добираться на автобусе и пригородном поезде, а до остановки еще и на велосипеде ехать.

– Четыре с половиной, – поправил он. – С тремя пересадками. Я узнавал.

– Расписание поездов узнавал, а мне не говорил? – не поняла я. – Поэтому твоя мама постоянно названивает? У нее что, поменялись планы?

– Черт. – Томас ссутулился, сдувая кудряшки со лба. – Черт. Слушай, я тут вообще ни при чем. Мать получила работу в Манчестерском универе, все готово, только переехать оставалось к сентябрю. Затем я получил твой имей и подумал – может, поживу хоть немного дома? Все это, – он обвел рукой луну, море, песок и меня с моими легкими, внезапно оставшимися без кислорода, – только до конца лета.

– Ты мне врал? – У меня мелькнула мысль, что и я ему солгала, но я ее подавила. То было недоразумение, единичный случай, и сравнивать нельзя. – Столько раз я заводила разговор о школе и о том, что ты вернулся и снова будешь рядом, а ты и словом не обмолвился?

– Ну, так вышло… – Он ковырял ногой песок. – Слушай, я не горжусь своим поведением. Но когда я только приехал, ты дичилась, и я понял – если скажу тебе, что вернулся ненадолго, ты вообще не станешь со мной разговаривать. У нас не было бы шанса снова стать друзьями.

Он считает это дружбой? Ну вот, снова ситуация пятилетней давности подъехала!

– Когда? – спросила я.

– Что когда?

– Всё когда! Когда ты собирался мне сказать и когда ты уезжаешь в Манчестер?

– Через три недели.

Перед глазами поплыли звезды. Все это время, все время я пыталась понять прошлое, а оно возвращается и повторяется. Томас у-ез-жа-ет! И даже не сказал об этом.

Мне хотелось заорать так, чтобы распугать криком тучи и заставить луну свалиться обратно за горизонт. Я так не могу. Время движется слишком быстро: не успеешь оглянуться – уже зима, не успеешь глазом моргнуть – на тебе, весна, которой на пятки наступает лето, уже наполовину пролетевшее, и Томас уезжает – снова! – и все меня бросают – мама, Грей, Нед, Джейсон, Томас. Грей, Грей, Грей. Я опустилась на колени, не в силах нормально дышать. Мне нужен временнóй тоннель, и немедленно…

– Готти, – мягко сказал Томас. – Го, первые две недели я честно думал, что ты знаешь.

Не поднимаясь с колен, я с убитым видом покачала головой.

– Я решил, тебе твой папа сказал. Мать же ему позвонила, когда я летел сюда, – я оставил ей записку. Она рассказала ему о своих планах, он со мной говорил. – Голос у Томаса был смущенный, расстроенный. Я не смотрела на него. – А когда я понял, что ты ни сном ни духом, я просто… не знал, как быть. Ведь несколько недель ушло на то, чтобы ты снова стала моим другом. Ты так грустила о Грее… Не понимаю, почему папа тебе не сказал.

– Значит, это я виновата, что якобы отправила тебе имей, – проговорила я, глядя на воду, скапливающуюся у ног. – И папа виноват, что понадеялся – ты мне сам все объяснишь. Кого еще будем винить – Неда? Соф? Умляута?!

– Мне показалось, я нужен тебе этим летом, – сказал он. – Вот я здесь. Это что, не считается?

– Нет, – вырвалось из стиснутого горла одним угрюмым слогом. Я знаю, что несправедлива, но мне все равно. Если я скажу еще хоть слово, то разрыдаюсь. Я видела, как нога Томаса поехала вперед; он нагнулся, подобрал камень и пустил его блинчиком по прибывающей воде.

– Мы же сможем ездить друг к другу на поезде! Я машину куплю. Найду еще одну подработку в кондитерской и буду встречать тебя через полстраны с домашними булочками с глазурью, – упрашивал он, однако я сейчас не в настроении умасливаться. Раз в жизни я хочу, чтобы было по-моему. Я вскочила и начала пинать его дурацкое уравнение.

– Терпеть не могу булки с глазурью, – хотела я бросить из вредности, но слова застряли в горле, когда я увидела, что натворила.

Песок, который я подбрасывала ногой, повис в воздухе. Белые гребешки волн застыли на подъеме, а сами темные волны и не думали разбиваться. Все замерло, все стихло, и Томас застыл, не договорив.

Геометрия пространства-времени обусловлена воздействием силы тяготения. А геометрия разбитого сердца походит на сломанные часы – время останавливается.

* * *

Побив все рекорды, я примчалась на велосипеде домой. Сумерки сгустились, однако темнота не наступила. Мир сломался, как мои разбитые часы. Солнце не садилось, зависнув над горизонтом, луна не поднималась. Зрелище было прекрасное и внушительное в старомодном смысле слова. Вселяющее благоговейный ужас.

Нажимая на педали, я срезала дорогу через поле и заросший крапивой угол, не заботясь об ожогах. Мне нужны мои книги, я должна понять, что происходит – вернее, почему ничего не происходит. Может, с математической точки зрения разницы и нет, но, нисколько не оспаривая главенство Вселенной, я хочу хотя бы попытаться взять происходящее под контроль.

Запыхавшись, я бросила велосипед на дорожке, быстро пошла, временами переходя на вялый бег, в сад – и остановилась, будто налетев на стену. Нед с участниками «Фингербанда» у праздничного костра репетируют (или правильно сказать «репетировали?») вечеринку, которая, как я с содроганием поняла, состоится уже в эту субботу. Куда делось лето? Через девятнадцать дней мой дед будет мертв навсегда – записи в дневниках обрываются, а я все лето бегаю за собой по тоннелям во времени, даже не подумав, что могу найти дорогу обратно к Грею.

Языки пламени замерли, искры словно нарисованы в воздухе. Нед, стоя возле будды, дует пиво, а Соф, просто иллюстрация восхищения, смешанного с беспокойством, не сводит с него глаз. В этот застывший миг на ее лице будто проступила душа.

Я, незваная гостья, на цыпочках прошла мимо, как Эдмунд в логове Белой ведьмы, стараясь не смотреть, но тут же подумала – да катись оно все, и вернулась связать Джейсону шнурки. Он держал свою счастливую зажигалку, которую я прикарманила, чтобы потом выбросить в канализацию или еще куда.

Деревья неподвижны и тихи, как могильные камни; это театрально-эффектно и одновременно жутко. Я уже составляла в уме уравнения, чтобы описать эту застывшую антигравитацию. Этого я и хотела весь год – остановить неумолимое время, не так ли?

Проходя под яблоней, я увидела Умляута, застывшего в прыжке с ветки к мотыльку, которого ему в жизни не поймать. Я принесла из своей комнаты имей Томаса и учебник физики повышенного уровня сложности, забралась на яблоню и взяла котенка себе на колени. Если мне удастся запустить время, не хочу, чтобы он от удивления свалился с ветки. Умляут был теплый, что вселяло надежду, но твердый, как чучело, что обескураживало.

– Так, Умляут, – сказала я. Вряд ли котенок меня слышал, но разговор помогал справиться с зарождающейся паникой. Жуть так и пробирала, куда там Хэллоуину. – Как же нам это исправить?

Уравнения Фридмана описывают Большой взрыв. А что, если время можно завести от внешнего источника, как нашу старую машину зимой? Грей начал бы читать уравнения вслух, как заклинания происхождения Вселенной. Может, он прав? Может, я должна их инсценировать, сымитировав Маленький взрыв с помощью зажигалки Джейсона и вакуума внутри капсулы времени? Подрегулировать математику, сделав ее для начала компактнее?

Я устроилась поудобнее, закрыв временнýю капсулу, чтобы вытянуть ноги.

Крышка была чистой.

Когда мы с Томасом залезали сюда открывать ее в день лягушки, на крышке были написаны наши имена. Томас исчезает?! Himmeldonnerwetter! Время не просто остановилось – временные линии продолжают расходиться, мы возвращаемся в мир, где Томас сюда не приезжал. Сколько бы он ни наврал, такого я не хочу!

Я хочу поступательного движения.

Я хочу видеть, как лето перейдет в осень, начнется учебный год, заявления в университеты, пародия на экзамены и отличные результаты. Я хочу снова поцеловать Томаса и отдубасить его за то, что не сказал про свой отъезд. Рассказать ему о Джейсоне – и о дне смерти Грея – правду, в которой я не признавалась даже себе. Я хочу увидеть, что будет с нами потом, когда Томас уедет, даже если все пойдет наперекосяк.

Потому что я хочу иметь возможность плакать, когда больно.

Я оказалась перед выбором – остановить время, сделав мой мир таким маленьким, что целую жизнь можно завернуть в одеяло, или вдребезги разбить свое сердце. Ну-ка, подайте мне молоток.

* * *

Нацарапав первое уравнение на нижней стороне крышки, я вырвала несколько страниц из учебника физики, смяла и сунула в жестяную коробку. Щелкнув зажигалкой Джейсона – к счастью, он не успел нажать на кнопочку, когда остановилось время, и над ней появилось пламя, – я бросила ее в капсулу времени, затем сразу закрыла и написала сверху: «Томас и Готти».

Скрестив пальцы, я ждала. Когда мы открывали коробку, внутри она была черная, будто закопченная, а сейчас чистая. Только что я зажгла огонь, следы которого мы нашли несколько недель назад. Действия имеют последствия – просто так получилось, что свои действия я выполняю в обратном порядке.

Я не ошиблась: спустя некоторое время мир снова завертелся. Сперва медленно, со скрипом, как ярмарочная карусель поутру. Послышалось «мяу», и Умляут запустил когти в мои джинсы. Ветер зашелестел в листве. На щиколотках наконец расцвели ожоги от крапивы.

Мотылек вспорхнул и пролетел между ветками. Из сада послышался возглас. Дальше пошло все быстрее и быстрее: раздался треск костра, солнце село, и мир погрузился во мрак.

Я сидела на яблоне, свернувшись, как гусеница.

Не знаю, сколько времени прошло, когда послышался голос Томаса. Я замерзла, а во впадине на стволе яблони скопилось озерцо темной материи. Я боюсь того, что происходит. «Начинания, взнесшиеся мощно» – проявления космоса вроде гаснущих на минуту звезд и числа пи, плавающего в воздухе, – обернулись чуть ли не катастрофой. Мир стремительно выходил из-под контроля.

Вряд ли математически перезапуск времени связан с тем, что сделала я.

– Я здесь! – крикнула я.

Через несколько секунд лицо Томаса появилось среди листвы. На нем читался вопрос.

Наши глаза встретились, и я кивнула.

– Я реально зла на тебя, – сообщила я.

– Имеешь для этого все основания.

– Но я обожглась крапивой и замерзла, поэтому слезаю с яблони.

– О’кей.

Спустившись, я позволила Томасу взять себя за руку.

– Но я тебя не простила, – предупредила я.

Нед и Соф перешептывались, сдвинув головы так близко, что волосы смешались. Когда мы проходили мимо, Соф подняла глаза и спросила одними губами: «Все нормально?» Я кивнула.

Томас за руку повел меня в кухню и, не отпуская, свернул в кладовую, где одной рукой что-то взял из-за башни из «Мармита». Дойдя до ванной, он усадил меня на край ванны и открыл краны. Он обещал, что мы друзья. Обещал, что не бросит нашу дружбу.

Вода ревела Ниагарским водопадом, поэтому мы не разговаривали. Томас отпустил мою руку, чтобы открыть прихваченную из кладовки банку и высыпать ее содержимое в ванну. Бикарбонат натрия. Пищевая сода.

Я вопросительно посмотрела на него.

– Грей, – прокричал Томас, перекрывая шум воды. – Он научил мою мать, когда у меня была ветрянка. Должно помочь и при крапивных ожогах.

Я молча кивнула, глядя на поднимающуюся к краям молочно-белую воду. Встав, я, вздрагивая, стянула джинсы. Томас отвернулся. Я забралась в ванну прямо в футболке. Тепло воды и сразу стихшее жжение от ожогов было таким приятным, что я заурчала.

Томас засмеялся и опустился на пол, спиной к ванне.

– Совсем как Умляут.

– Так приятно… – еле выговорила я.

Вода была горячей, мне по шею, и опалово-белой. Когда в последний раз я лежала в ванне? В день приезда Томаса, когда грохнулась с велосипеда. Все, чего мне тогда хотелось, – чтобы Томас уехал. Сейчас я снова лежу в ванной, и Томас уезжает. Ирония судьбы.

Вскоре обнаружился новый тонкий юмор фатума: в ванне открылся тоннель во времени. Жизнь идет вперед, а я двигаюсь вспять. Что я недоделала? Чего еще Вселенная от меня хочет? Я уже так ее испортачила…

– Ну, разве я не идеальный джентльмен? – спросил Томас, не оборачиваясь.

– Идеальный. – Я поплескала ладонями в воде. Так и заснуть недолго. – Я чувствую себя субъектом научного эксперимента.

– Помещенной в ванну с шипучими химическими соединениями? – насмешливо спросил Томас. – Ты в своей стихии?

Он шутливо потряс над головой руками с растопыренными пальцами, чтобы я увидела. Мне захотелось вылезти из ванны и поцеловать его. Мне захотелось вылезти из ванны и отлупить его. Как он смеет снова уезжать? Как он мог мне врать?

Я засмеялась над его глупой шуткой и дурацкими руками. Смех перешел в рыдание.

– Го, не надо… – Томас не договорил. – Можно обернуться?

Я кивнула, пряча лицо в ладонях, а руки между коленей. Мне все равно.

– Я так понимаю, что «да», – сказал Томас, и вдруг его руки обняли меня. У меня началась настоящая истерика, я уткнулась ему в плечо. – Прости меня. Какое-то время я правда думал, что ты знаешь, а когда понял, что ты и понятия не имеешь… Я не знал, как поступить. Я не хотел, чтобы ты меня возненавидела.

– Я не хочу, чтобы ты уезжал, – произнесла я с пылающим лицом. В объятиях Томаса я утратила всякое самообладание.

Меня неудержимо затягивал временнóй тоннель, а я, вся в ссадинах и с ободранной душой, держалась за Томаса. Я не хочу исчезать, я больше не хочу, но не знаю, как это остановить. Я отсюда и жить хочу здесь.

Я готова остаться в этой реальности, но Вселенная пока не позволяет.

Томас теплый, надежный и пахнет корицей.

– Я должен уехать, но ты же помнишь, что я обещал? Я всегда…

Дослушать я не успела – меня стремительно затянуло в сток.

 

Четверг, 5 сентября прошлого года

[Минус четыре]

Я плавлюсь от жары в своем платье. Начало осени, воздух лоснится от солнечного света. В такой день не носят черные шерстяные платья. Такой день никак не подходит для того, что мы делаем.

Минут десять мы стоим, распевая гимны, которые я не знаю. Я не привыкла ходить на каблуках; Соф съездила на автобусе в город и купила эти туфли. Они уже стерли мне пятки до крови – я чувствую, как промокли колготки. Я покачиваюсь от духоты, перенося свой вес с одной ноги на другую. Вот бы присесть, думаю я, но тут же спохватываюсь и корю себя за эту мысль.

Нед подхватывает меня под руку, когда я пошатываюсь. Я поднимаю на него глаза. Его волосы связаны в аккуратный пучок.

– Ты в порядке? – одними губами спрашивает он. Я киваю. Гимн заканчивается, и мы садимся под рокот голосов, хлопанье скамеек и шелест бумаги. Наступает пауза, пока пастор поднимается на кафедру. Я оглядываюсь через плечо, ища Джейсона. Он смотрит на Неда, а не на меня. Мой взгляд перехватывает Соф. Я отворачиваюсь.

– Гротс, – шепчет мне Нед, кивая на гроб, – малость похоже на корзину для пикника.

В горле у меня застревает смешок. Я сама выбирала гроб, плетеный из ивовых прутьев. Грей предпочел бы, чтобы его пустили по морю в ладье и стреляли в нее горящими стрелами. Вместо этого после состоится…

Не думай об этом, не думай об этом, не думай…

Мы снова встали.

Папа перевирает слова церковного гимна, уверенно начиная вторую строфу. Нед фыркает.

Весь день нас бросает от обычного к чудовищному. Бинарный ритм.

Вымыть голову шампунем с самым слабым запахом, проглотить половинку тоста. Машинально выставить на стол банку «Мармита». Натянуть черные колготки, хотя на улице двадцать девять градусов, да и в любом случае Грей предпочел бы видеть нас босыми. Я их то снимала, то надевала и все равно собралась слишком рано. Нед придерживал меня за спину, сидя на диване и переключая каналы телевизора. Мы ждали автомобильный кортеж, хотя церковь в пяти минутах ходьбы.

Поездка на катафалке. Чувство голода. Попытка вспомнить, какую еду я заказала в пабе для поминок. Папа с красными глазами. Просьба Неда завязать ему галстук.

Слово «панихида».

Слыша, как пастор говорит о Джеймсе Монтелла, я даже удивилась – кто это? Почему вы не называете его Греем? Все засмеялись над историей пастора о том, как Грей собрался перепрыгнуть через канал, чтобы что-то доказать, а его дочь попросила сначала передать ей ключи от «Книжного амбара». Я попыталась вспомнить, но поняла, что пастор говорит о чем-то происходившем до моего рождения. Он говорит о маме.

Мы снова встали и снова спели гимн. Я вздрогнула от боли в стертых ногах.

– Сними ты их. – Нед твердой рукой придерживал меня за локоть. – Все нормально, Гротс, сними их.

Так поступил бы Грей, но я не могу, я не заслуживаю комфорта, меня шатает от духоты, и я падаю…

 

Суббота, 16 августа

[Минус триста сорок девять и минус три]

– Нет, как форзиция или вереск, вот такой желтый!

Флористка показывает мне другие лилии, кремовые, и я готова заорать на нее, потому что она не понимает. Она не дает мне желтых тюльпанов, а я хочу все сделать правильно, на похоронах должны быть желтые тюльпаны! Я практически кричу, а она спокойно смотрит на меня и отвечает:

– Но ведь сейчас сентябрь…

[Минус два]

Я стаскиваю платье через голову. Оно цепляется за бюстгальтер. Я уже вспотела и, отдуваясь, пытаюсь расстегнуть молнию. Соф стоит у примерочной кабинки и пусть заткнется, все мне слишком коротко и жмет в подмышках, я слишком высокая. Я бы в жизни не выбрала такое платье, этот цвет. Оно же черное, но, с другой стороны, нам же на похороны…

[Минус один]

Телефон на кухне звонит, но никто из нас не делает движения подойти, мы весь вечер сидим и смотрим в пустоту. Через несколько секунд включается автоответчик. «Это Джеймс, Юрген, Эдзард и Марго», – гудит Грей и начинает хохотать над нашими нелепыми именами. Зычный смех заполняет комнату, будто его смерть – большая космическая шутка, которую сыграла с нами Вселенная. Ха-ха-ха…

* * *

Ну, что будет дальше, уже понятно. С самых похорон меня бросает во времени все ближе и ближе к смерти Грея. Четыре временных тоннеля за три дня – их интенсивность и частота появления оставили меня в состоянии легкой дурноты. Я знаю только, что сегодня суббота и на сегодня назначена вечеринка, и то потому, что Нед, расхаживая по кухне и сооружая сандвич с беконом, поинтересовался, не одолжить ли мне на вечер подводку для глаз.

От путешествий во времени у меня десинхроноз и нудная, навязчивая головная боль, а во рту затхлый привкус. Я сижу в «Книжном амбаре». В сумраке таится натекшая лужицей темная материя. Папа кряхтит. Он крадучись ходит между стеллажей вблизи письменного стола, а я усердно печатаю. Компьютер настолько медленный, что щелкает и жужжит между ударами клавиш.

А после каждого щелчка и жужжания раздается папино кряхтенье.

Это ужасно действует на нервы. Особенно потому, что я вовсе не ввожу в ведомость номера и суммы чеков; все эти щелчки и жужжание – новое письмо миз Эдеванми. На мой первый имей она не ответила. Интересно, за что электронная почта на меня ополчилась?

Я хочу, чтобы пальцы летали по клавиатуре, рассказывая все, что случилось: от зонированных экранов до яблонь и как Вельтшмерцианово исключение вышло из-под контроля. Я точно знаю, каким будет следующий тоннель и когда он откроется: сегодня, во время праздника.

Разве не к тому шло целое лето? Неотвратимо?

Я хочу понять, как это остановить. У меня пять часов, и, независимо от эссе, сделать это нужно без щелканья, жужжания и вздрагиваний.

Щелк.

Ж-ж-ж.

Ой.

– Гхм-гхм, Готти…

Перед столом стоит папа, нервно переминаясь с ноги на ногу. Я машинально прикрыла тетрадь.

– Я почти закончила, жду, пока компьютер сохранит, – солгала я, кивнув на список по другую сторону клавиатуры.

– А, вот как, – кивнул он, вытянул другой стул и присел, подтянув брючины. Он снова ходит в красных «Конверс», лицо серьезное – с таким лицом он объявлял о приезде Томаса. С таким лицом он вышел в больничный коридор в сентябре прошлого года и сказал нам, что мы можем ехать домой.

– Марго, – официально начал папа, откашлялся, подхватил Умляута, посадил на колени и начал гладить. Он принес котенка на работу?! – Готти, Liebling…

Я ждала, вертя в пальцах ручку и скроив мину невинного подростка, который вовсе и не разрушает материю реальности.

– Нед видел, как Томас выходил из твоей комнаты в прошлое воскресенье. Утром.

Невероятно. И папа ждал почти неделю, прежде чем со мной заговорить? Грей вошел бы прямо в спальню в разгар событий и выдрал бы нас за уши.

– Надо мне говорить с тобой… – продолжительное кряхтенье. – Du Spinner, конечно же я обязан поговорить с тобой о вас с Томасом.

Я испытала неописуемое облечение, поняв, что папа собирается заговорить о сексе. И тут же меня передернуло: фу, с папой – и о сексе! Я не могу это слушать. Мне захотелось залечь в темной комнате на несколько часов и как следует проблеваться. Это неожиданно подействовало на меня умиротворяюще.

– Все нормально, мы не… – заторопилась я, широко улыбаясь.

Мы, правда, нет – по крайней мере я так думаю. Временные тоннели выхватывают меня из реальности и вбрасывают обратно, поэтому я толком не знаю, что происходило после пляжа, яблони и ванны. Томас уезжает, и он мне врал.

«Голубое пламя гаснет, чуть тронув бумагу», – написал Грей обо мне в своем дневнике. Я не такая вспыльчивая, как он, я негодный фейерверк, который затухает после первого же шипения. Я верна себе, упрямая и непрощающая. Обидевшаяся на Соф за то, что перестала меня понимать, обидевшаяся на Неда за то, что он счастлив, обидевшаяся на мать за то, что она умерла. Я не хочу обижаться на Томаса за то, что он уезжает, но я не знаю, кто мы друг для друга.

– Мы не… – повторила я папе. – А если и да, то совсем недавно. Я в курсе всех технических подробностей, так что, гм…

– А, – папа кивнул. Я надеялась, что он покряхтит и пойдет восвояси, и даст мне спокойно помереть от унижения, но он продолжал сидеть. Я приготовилась к редкой нотации, когда папа начинает шипеть и пыхтеть, как рассерженный гусь, но он только прибавил: – Всегда лучше убедиться, потому что мы с твоей мамой… не знали о Empfängnisverhütung.

Я осторожно кивнула. Да, они явно не знали, Нед – эмпирическое тому доказательство.

– А еще, – продолжал просиявший папа, – у нас уже нет комнат, куда класть детишек!

Тут уже крякнула я.

– Папа, это сейчас шутка была? Типа той, про утку?

– У нее одна лапа такая же, – засмеялся папа, промокнув глаза над своей любимой концовкой. Я вытаращила глаза (больно, кстати). Семнадцать лет слышу шуточку: «Какая разница между уткой?» – и до сих пор не понимаю юмора, зато папа – и Грей – всю жизнь катались по полу от хохота.

Я сделала движение ручкой, будто маленьким копьем, в надежде, что папа пойдет заниматься делом и я смогу остаться наедине со своей головной болью, но он сидел и смеялся. Я много месяцев не видела, как папа смеется. Хороший знак.

– С Недом не знали, я имел в виду. Во второй раз знали, конечно, что родишься ты, – продолжал папа, не обращая внимания на мои гримасы. Может, это у него хитрый план – шокировать меня разговором о зачатии, чтобы я при Томасе сидела, крепко сжав колени. – Но все равно…

– Пап, я знаю, – поторопила я его. Я уже отказалась от мысли о банановом торте в сумке.

– А может, и нет, – строптиво сказал он. – Я видел, в своей комнате ты повесила вашу с мамой фотографию. Поэтому ты и это с волосами?

Я смущенно потыкала в прическу и неопределенно дернула плечом – ни да, ни нет.

Папа посмотрел на Умляута у себя на коленях и втянул воздух сквозь зубы.

– Знаешь, ты стала полным сюрпризом…

– Сюрпризом?

– М-м-м. Я же был в академическом отпуске, и мама тоже, в Сент-Мартинс. Мы хотели вернуться в Лондон с Недом, но тут, – папа забавно присвистнул и показал руками взрыв, отчего у Умляута шерсть встала дыбом, – все изменилось. На свет должна была появиться Готти. Хотя мы уже все знали, – он покряхтел, – но знание не всегда помогает в этих вещах. Поэтому лучше, чтобы Томас спал в своей комнате.

Это кто еще из нас сюрприз, пап… Всю мою жизнь само собой разумелось, что после рождения Неда жизнь малость сбилась с курса, и папа с мамой решили: почему бы им, вчерашним тинейджерам, не пожениться и не родить второго? Работать у Грея в «Книжном амбаре» и жить в Холкси. Всегда. Единственное, что никто не мог предугадать, – мамину смерть.

Никто мне не рассказывал, что у них были планы. Я впервые узнаю, что они хотели большего.

Они никогда не говорили, что их планам помешала я.

– Как это называется – восточное колесо? – спросил папа.

– А?

– Твоя мама бросила палочку через плечо и прошлась восточным колесом, когда узнала о тебе, – кивнул он, вспоминая. Я не единственная, кто забывается в прошлом, только папе не нужны временные тоннели.

– Арабское колесо, – поправила я, думая о теории, которую Томас вчера подбросил насчет несовершенств папиного английского. Он сказал, папа нарочно пытается говорить как иностранец, чтобы сохранить частичку своей родины. Теперь, когда я знаю, что они планировали жить иначе, мне кажется, причина в другом. Это папин способ не признавать, что это все по-настоящему.

Что он до сих пор торчит здесь – две голубые полоски и семнадцать лет спустя. Бабушка с дедушкой просили его вернуться в Германию и даже поселиться у них. На Рождество из-за этого произошла ссора – повышенные тона и закрытые двери. Может, теперь он и вернется. Через полтора месяца мне исполнится восемнадцать. Через год в это время я буду собирать вещи для переезда в университет, и папа будет свободен.

Словно прочитав мои мысли, папа вдруг сказал:

– Найн. Хоть сто лет пройдет. Я ни о чем не жалею.

Он поглядел на меня с такой любовью и так серьезно, что мне стало неловко. Хоть бы он этого не говорил. Мама умерла, Грей умер. Папа застрял здесь, и это моя вина. Меня вообще не планировали. Ведь любому видно – я в семье как чужая.

Наверняка существует вариант реальности, где я вообще не рождалась.

Еще один тоннель во времени, и я рехнусь. Я зажала уши. Накатила тошнота, пульсирующая боль в голове стала нестерпимой.

– Повеселись сегодня, – сказал папа. – А я здесь посижу. Не знаю, что творилось с тобой весь год, Liebling, но сейчас я счастлив видеть, что ты влюблена. Это гут. Как можно этому не радоваться?

Получается, разговор у нас не о сексе, а о любви. Я разглядывала свои пальцы. Жаль, что папа не поговорил со мной прошлым летом. Жаль, что мамы нет рядом.

Я уже знала достаточно, чтобы с Джейсоном пользоваться презервативами, но мне не хватило опыта, чтобы не влюбиться в него.

Разве любовь – это не прекрасно?

Хороший вопрос.

* * *

Принцип Готти Г. Оппенгеймер, версия 6.0. Меня не должно было быть в этом мире. От меня одни неприятности, и очередной тоннель во времени покажет их масштаб, если я это не остановлю.

Когда моя смена закончилась, папа остался в «Книжном амбаре», сказав, что заглянет на вечеринку попозже. Мрак следовал за мной по пятам, пока я нехотя тащилась домой длинной дорогой – через поля, мимо тюков сена, соображая, как починить время и что является противоположностью скорби.

По дороге я написала Томасу: «Встретимся на кладбище перед вечеринкой?»

Он ждал меня между деревом и стеной. Несколько секунд я смотрела на него, не понимая, как это его не будет рядом через три недели, как это мы никогда не увидимся снова. На какой еще дурацкой планете такое возможно?

– Не выдерживаешь хаос в одиночку? – спросил Томас, когда я присела рядом. Он взял мою руку в свои и положил себе на колени. Он прав: что бы между нами ни происходило, дружба останется.

– Типа того, – помрачнела я. Голова болела до сих пор. Что, интересно, сталось с бутылками, где Грей держал свои народные средства? Мне бы сейчас не помешало. – А ты?

– Я, э-э… – Он в замешательстве почесал голову. – Готовься, что твой мозг взорвется, но я уже не прежний Микеланджело.

– Чего?

– Тусовщик, – пояснил он. До меня все равно не дошло. – Я крутой, но грубый, как Рафаэль. Постой, ты что, не смотрела «Черепашек-ниндзя»?! Борцы со злом? Обязательно надо провести вам ай-фай, а то у тебя гигантские пробелы в поп-культуре… А еще мы сможем общаться по Скайпу, когда я перееду, – лукаво добавил он.

– Я тоже не особо того по вечеринкам, – сказала я в ответ на этот треп, поколебалась и положила голову ему на плечо. Томас сел иначе, обняв меня за спину. Я сонно добавила: – Может, мне по душе пригороды.

– Проколоть воздушные шары, украсть торт…

– Печь торты, – поправила я. В шее что-то щелкнуло, когда я повернула голову: – Как там твой крокет, получился?

– Крокембуш, – поправил Томас. – По-моему, Неда понесло куда-то не туда – это же вечеринка в честь Грея, поэтому я сделал торт «Черный лес».

Вишневый «Шварцвальд», любимый торт деда.

«Лучший выбор, который сделала твоя мать, – всегда говорил он, – это привезти сюда кусочек Германии».

Ни разу не видела, чтобы Грей ел этот торт, – и его не приходилось потом отмывать из шланга.

– Спасибо.

Легонько, будто чувствуя, что голова у меня готова лопнуть, или не зная, простила я его за Манчестер или нет, Томас поцеловал меня в макушку. Я погружаюсь в его дружбу, как в мягкость пухлого дивана, но так я упускаю суть всего лета. Грей бы меня убил. Во всех дневниках с их взрывами пионов и волшебными козлами, всей своей жизнью он призывал идти на риск. Жить дерзко. Сказать «да».

Мысль пронеслась в голове кометой: вот как остановить появление тоннелей! Вот что является противоположностью скорби – любовь!

Не раздумывая, я извернулась поцеловать Томаса – и мы здорово стукнулись головами. Треск был оглушительный, из глаз чуть звезды не посыпались (ничего космического, только зверски больно).

– Оу, – Томас потер подбородок, с беспокойством глядя на меня. – Ты в порядке? Хотя что тебе сделается, у тебя же череп из бетона.

– У меня? – Я ткнула его под ребро: – Да ты уже дважды нанес мне травму своим подбородком!

Выпрямив пальцы, я попыталась прочитать его по Брайлю, смяв кардан. Как прикажете быть лучшими друзьями с человеком, когда между вами проляжет сто восемьдесят миль?

– В третий раз – это уже любовь? – сказал Томас, выпятив подбородок.

Еще смеясь, мы начали целоваться – беспорядочно, неуклюже и счастливо. Ошеломленные, улыбающиеся и робкие, мы ощупью искали дорогу друг к другу. Я и не знала, что это бывает вот так.

– Готов выдержать дет-метал? – спросила я, когда наконец смогла заговорить.

* * *

Целуясь на ходу, спотыкаясь и держась за руки, мы прошли двести ярдов до дома. Вечеринка уже была в разгаре. Мы спрятались за греевским «жуком»-«Фольксвагеном» – капот вибрировал от грохота. Кожа у меня тоже вибрирует: я пульсирую от поцелуя Томаса, от откровений папы, от того, что готовится. Голова снова начала болеть. Я не могу отпустить руку Томаса: она привязывает меня к реальности.

– Есть ли возможность, – прокричал он мне на ухо, – незаметно пройти в твою комнату?

Эх, если бы! Насколько мне видно сад, праздник вообще ни на волос не походил на вечеринки Грея. Во-первых, нет никого в тогах. Во-вторых, оргии а-ля Грей были примерно такие: «Не правда ли, эти чайные свечки повсюду очень романти… Упс, я нечаянно поджег рододендрон!» Сотни разноцветных шаров – я даже немного ожидала увидеть папу парящим среди них – неискренне уверяли, что всем страшно весело, но на поверку это всего лишь отрываются Нед и его приятели.

– Пошли, – я повела Томаса в самую гущу вечеринки. Мы сразу попали в настоящую давку. Найл сунул мне в свободную руку пластиковый стаканчик пива, и я его приняла. Найл сказал кому-то:

– Это младшая сестренка Неда.

После этого «Привет!» следовало за нами через весь сад, пока мы проталкивались мимо разных компаний. Краем глаза я видела – озерцо темной материи не отстает. Поцелуя недостаточно.

– Приве-е-е-ет! – Соф золотым видением пронеслась сквозь толпу и кинулась мне на шею. Я отпустила руку Томаса, чтобы в свою очередь обнять подругу, слегка удивленная такой теплой встречей. Когда Соф отодвинулась, я заметила ее разгоревшиеся щеки, поплывшую подводку и полуразвалившийся начес. В обеих руках она держала по пиву.

Соф уставилась на мой полупустой стакан. На нас кто-то налетел, и мы качнулись в сторону. Я вдруг ощутила странную пустоту.

– Готти, ты давай догоняй остальных! Где тебя носило?

– Я была в книжном. Мы с Томасом… – Я замолчала. Я потеряла его в толпе. – А где все?

– Ты видишь этих людей? – театрально-громко прошептала Соф. От нее сильно пахло пивом. – Это и есть все!

– Я о знакомых. – Среди собравшихся я знала только ее, Томаса и участников «Фингербанда». – Где Нед? – Разговаривая, я болезненно морщилась – головная боль набирала обороты от оглушительного шума. Соф, видимо, это заметила, потому что сказала:

– Выпей. – Я подчинилась, залпом осушив стакан. Соф испугалась: – Вау, ты это, не так быстро! Ты же не привыкла!

Ее назойливая опека напомнила мне прошлое лето. Мы же ровесницы, мы уже сдали экзамены, навсегда можем забыть о школьной форме. У меня давно нет матери, и другая мне не нужна.

– Нет, но где же все-таки Нед? – Я бросила пустой стакан в траву. В поле зрения вдруг появилась темная материя, выглянув из-под ближайшего куста. Она стала немного больше, чем раньше. Отвернувшись, я взяла со скамейки неоткрытую банку. Кто-то произнес «Эй!» совсем не в качестве приветствия.

– Что?

– Это мое пиво, – сообщил незнакомый парень, показывая на банку, которую я только что открыла.

Я смотрела на него. У него был смешной подбородок. Я не знала, кто он, и не хотела знать.

– А я младшая сестренка, – объяснила я.

– Готти! – вмешалась Соф. – Что с тобой? Нед настраивает гитару.

– Пойду поищу Томаса, – сказала я ей, начиная проталкиваться между незнакомыми людьми.

Сзади Соф извинялась перед парнем, у которого я забрала пиво. Ну и пожалуйста. Я пробилась в кухню, а оттуда в ванную.

Закрывшись, я сунула в рот две таблетки аспирина и запила пивом. Сделать удалось только два глотка. Соф права, я не привыкла. Как и ожидалось, это вызвало прилив раздражения.

В зеркале колыхалось мое отражение, бледное и усталое, глупая кривая стрижка торчала во все стороны, но вскоре все это сменила телевизионная «каша». Отвернувшись, я опустила сиденье унитаза, присела и закрыла глаза. Желудок сжался. Кто-то нетерпеливо постучал в дверь. Я нехотя допила банку и вышла на кухню.

Я заглянула в холодильник. «Черный лес» Томаса, нетронутый, стоял рядом с упаковкой пива. Что бы стал пить Грей? Что-нибудь бьющее фонтаном. В кладовке я нашла старую бутылку игристого вина и взяла из буфета кружку. Это же праздник, так? Должны быть пузырьки шампанского и танцы. Каждый год на этой вечеринке Грей вальсировал со мной по саду, поставив меня к себе на мыски. Я хочу танцевать. Я хочу чувствовать радость. Я хочу существовать.

Я вышла. Там тоже никто не танцевал, поэтому мы с бутылкой немного потоптались одни на цветочной клумбе – место было только там. Темная материя танцевала со мной рука об руку. Желтых тюльпанов к похоронам мы так и не достали, ну и неважно, да вот только это до сих пор не отпускает.

Я налила себе вина до краев и отправилась кружить по саду, ища Томаса. Навстречу попадалось все больше здоровавшихся: приятели Неда, подростки в банданах. Дойдя до большого каменного будды, я привалилась к нему, хватая воздух ртом, и только через пару секунд сообразила, что практически присоединилась к Джейсону и Мег.

Отлично. Замечательно. Твое ж деление столбиком. Мег в балетках мечтательно покачивалась под музыку и вообще была миниатюрна и прелестна, не то что шагавшая по саду великанша, которую нужно держать в секрете. Поймав мой взгляд, Мег осторожно помахала. Пальцы ее другой руки были переплетены с пальцами Джейсона.

– Готти! – окликнула она меня. – Правда, безумно весело? Не могу дождаться, что же будет дальше! Я пойду возьму выпить. Тебе принести?

– Привет. Нет! – прокричала я, помахав перед ней своей полупустой бутылкой. Кружку я где-то потеряла. Мег кивнула и исчезла в толпе. И тогда я сказала Джейсону: – Хоть бы тебя затянуло во временнóй тоннель!

– Что?

– Ничего! Я здороваюсь!

Джейсон осторожно кивнул. Он явно меня не слышал, поэтому в качестве эксперимента я добавила:

– Ты баснословная сволочь!

– Ага! – крикнул он в ответ. – Хорошая музыка!

Это было не совсем правильно – я не хотела называть его сволочью. Я хочу, чтобы он услышал то, что я скажу, чтобы признал меня – и нас. Признался, что между нами все же что-то было. Я подалась вперед прокричать это и схватила его за плечо рукой, в которой держала бутылку. Получилось сильнее, чем я собиралась. Джейсон попятился и ухватился за меня, а я приложила ладонь рупором к его уху и произнесла:

– Мы были влюблены друг в друга.

– Что? – прокричал он, затем огляделся и, подавшись к моему уху, быстро сказал: – Да. Вроде того. Слушай, Марго, когда Грей…

– Вот когда Грей как раз, ты повел себя отвратительно, – перебила я. По-моему, Джейсон не расслышал, но вряд ли это имело значение. Я поцеловала его в щеку и отошла, официально с ним разорвав.

Каким-то образом мне удалось вернуться, пробиться в кухню, взять что-то из холодильника и пронести свой трофей через гостиную, где гости разлеглись на диванах и болтали. Тут было тише. Ноги сами привели меня к комнате Грея – я не ходила сюда с того дня, как мы с Недом делали уборку.

Здесь было практически тихо – в глубине дома не слышно стерео Неда и толпу в саду. Не включая света, я на цыпочках пробиралась сквозь бардак на полу. Здесь будто взорвалась Томас-бомба, расшвыряв повсюду фломастеры, комиксы и кардиганы. На пианино – дорожный вариант «Четыре в ряд». Это не все вещи, которые он описывал, рассказывая о Торонто, но и этого достаточно, чтобы комната уже не казалась комнатой Грея.

Поэтому я, не задумываясь, забралась на кровать, не снимая обуви, с куском торта Томаса в руке и бутылкой в другой. Отчего-то бутылка почти пуста. Когда я успела столько выпить?

Я поставила торт на матрац и уселась по-турецки перед Колбасой, отсалютовав ей бутылкой. Ради этого и затеял Нед свою вечеринку – чтобы почтить память нашего деда? В углу темная материя скользнула вниз по стене.

– А что ты делаешь?

В дверях стоял Томас.

– Привет! – завопила я, вздрогнула и переключилась на обычную громкость. – Прости. Привет. Я знаю, что это твоя комната, извини.

– Все нормально. А что происходит? – спросил он, прикрыв дверь. – Я следил за тобой, ты кажешься слегка…

Ненормальной. Слетевшей с катушек.

– Ничего не происходит, – ответила я. – Я не могла тебя найти.

– А ты не очень искала, – кротко заметил Томас, присаживаясь рядом. – Всякий раз, когда я шел к тебе через сад поговорить, ты убегала.

Что, правда? А я и не заметила его в толпе. Я следила за темной материей.

– Если ты до сих пор сердишься из-за Манчестера или не хотела со мной целоваться…

– Хотела! И хочу! Я убегала от тоннеля во времени, а не от тебя.

Томас нахмурился:

– Ты пьяная, что ли?

Темная материя забралась на кровать, затаившись в тенях между подушками. И я поцеловала Томаса, по-настоящему поцеловала. Не так, как в кухне. И не так, как на кладбище, – сладко. Вокруг нас сгущался мрак, и я поцеловала Томаса так, будто хотела остановить мир.

Я с жаром бросилась на него и повалила спиной на кровать. Мои руки скользнули под его футболку, губы прильнули к его сжатым губам. Он не отвечал, и я попробовала настойчивее, сунув его руки под свой жилет, теребя застежку бюстгальтера. Темная материя наползала все ближе.

Томас мягко отстранил меня.

– Го, – сказал он, садясь, – не надо. Что с тобой?

– Ничего! А что? Что такого? Это судьба, ты сам говорил. Ты разве не хочешь? – Я снова бросилась на него в полумраке, пытаясь его руками обнять себя. Ведь осталось так мало времени.

– Притормози на секунду, – попросил Томас, отодвигая меня на расстояние вытянутой руки. – Подожди. Ты странно себя ведешь.

Он замолчал, и я поспешила заполнить паузу.

– У нас время заканчивается, – попыталась я объяснить. – Ты уезжаешь, и… и…

– Подожди, – Томас поднял руку, будто я уходящий поезд, который он пытался остановить. Другую руку он сунул в карман за ингалятором и дважды вдохнул. – Это был торт?

В темноте мы уставились на украденный мною кусок «Черного Лесса», раздавленный в блин. Я толкнула Томаса прямо на торт.

– Извини, – прошептала я.

– Слушай, давай вернемся на вечеринку? Я тебе водички дам.

Он протянул мне руку. Я взялась за руку и пошла за ним в сад. Темная материя не отставала.

– Томас, я…

– Мы обо всем сможем нормально поговорить завтра, – произнес он, стиснув мою ладонь и не глядя на меня.

Спотыкаясь, я кивнула, идя за ним. Торт размазался по всему его кардигану. Когда мы пробрались в самую гущу толпы, музыка оборвалась.

– Ну-у-у-у!..

– Подожди, – сказал Томас. Тишину прорезал гитарный аккорд, и голос Неда эхом отразился в моей голове:

– Привет, э-э, сад! Давайте зажигать!

– Ты знал об этом? – спросила я Томаса. Толпа хлынула вперед, разорвав наши руки. Нед начал играть. Я не понимала – а где он? Джейсон и Найл стояли среди гостей, получается, выступает не «Фингербанд»? Зазвучал девичий голос. Я топталась на месте, налетая на людей и соображая, где же Нед.

Томас схватил меня и повел сквозь толпу, закружив на траве, и когда я перестала вертеться, кружение вокруг продолжалось. Я боялась, что меня вырвет, а потом уже ничего не боялась – у меня просто кружилась голова.

Я подняла глаза; на крыше сарая Нед в золотом комбинезоне, с закрытыми глазами, согнулся над своей гитарой, свесив волосы чуть не до земли. Рядом с ним, у микрофона, в золотом мини-платье стояла Соф. Они выглядели как два С-3РО. Ничего себе!

У моего брата новая группа, и все в курсе, кроме меня. Должно быть, они долго репетировали, чтобы получилось настолько хорошо. Это и есть то, что Нед гнал на всех парах все лето? И с каких пор Соф поет перед всеми, кроме меня?

– Спа-асибо-о-ольшоевсем, – пропел Нед в манере Элвиса Пресли в заключение, высвободился из-под гитарного ремня и схватил фотоаппарат, сделав снимок всей тусовки. – Я Нед, это София, вместе мы – «Парки юрского периода». Колбаситься можно, пусть на Колбасу и не похоже, – он подмигнул собравшимся. – Спорю, вы рады, что здесь оказался не «Фингербанд»!

Неужели он такое произнес? Я жадно глядела на Неда и Соф: просто близнецы, больше брат и сестра, чем мы с Недом. Между прочим, «Парк юрского периода» придумала я, прошлым летом.

– А теперь мы исполним «Экстаз велоцираптора», – прорычала Соф в микрофон. От ее робости не осталось и следа.

Я повернулась и нетвердыми шагами пошла прочь, проталкиваясь через веселящуюся толпу. У меня страшно болела голова. Мне нужна тишина, мне…

– Боже-мой-боже-мой-боже-мой, – хрипло закричала Соф, вбегая в кухню. Я подняла глаза от стакана, с которым сидела в углу. Во рту отвратительный вкус, но я не помню, когда меня вырвало.

Я вообще не помню, как сюда попала.

– Ты меня видела? – Соф схватила меня за руки и запрыгала. Это раздражало. Наконец она бросилась к раковине: – Как я пить хочу, боже мой! Хоть прямо из крана!

Я поплелась за ней. Краем сознания я понимала, что Нед с Томасом тоже в кухне: на столе стоял наполовину уничтоженный торт.

– Почему ты мне не сказала?

Из стереоустановки Неда ревела «Айрон мейден», которую приходилось перекрикивать. От этого голос звучал злее, чем я была на самом деле. Мне просто хотелось понять, отчего это нужно было держать в секрете.

– Ну прости! – проорала в ответ Соф, доставая из буфета настоящий бокал, а не пластиковый стаканчик, из которых пили все. – А вдруг бы я струсила или опозорилась? Я же всегда тебе говорила – хочу знать, каково быть участницей рок-группы!

– Все твои группы существуют только в твоем воображении!

Соф с силой дернула кран, который заклинило.

– Я знаю, но… – Соф отодвинула всякий хлам, чтобы поставить стакан, и обеими руками взялась за кран. – Ты захотела бы послушать, как мы играем, побывать на репетиции, а у меня получалось, только когда мы с Недом вдвоем, и – вот блин, что ж такое, – ну а вдруг бы мы облажались?

Нед уселся на стол рядом с нами, хотя там и было отвратительно грязно – смятые стаканчики, липкие лужи, мокрые окурки и непонятная липкая дрянь. Видимо, спандексу все по барабану.

– Ты просто супер, – сказал он, глядя на Соф. В кухне крутилось десять тысяч человек, но эти двое были как бы отдельно, в пузырьке товарищества по рок-группе. Друзья. Конспираторы. Ничего себе обмен: я получаю темную материю, а ты забираешь мою подругу.

Ну, ты опять как собака на сене, прозвучал в ушах голос Грея.

Да, но Нед мой брат, возразила я. А ты умер, и я страшно зла на тебя за это.

– Так, кому чего? – спросил Томас, подходя и с грохотом ставя на стол множество бутылок, не глядя на меня. Он не хотел со мной целоваться. Как глупо! Неловко-то как! Я истерически рассмеялась. Ну все меня игнорируют!

– Вода есть? Или хоть шампанское? – прохрипела Соф. – Ваш кран меня у-би-ва-ет! – Она снова стиснула кран и попыталась повернуть – даже костяшки побелели. Раковина была полна темной материи, и меня поразило, как ужасно несправедливо, что ее вижу только я.

– Отойди, Соф, он застревает. – Соф отодвинулась, и Нед всем весом навалился на кран. – Scheisse. Томас, можешь дать мне разводной ключ или нож?

– Погоди, – сказала я, удерживая Томаса и не давая подойти. Он заметался, оказавшись между мной и Недом. – Это при мне ты не могла репетировать? Это мне ты сказать не могла? Да я единственная, кто вообще слышал, как ты поешь!

– Ах, извините, не доложили, – теряя терпение, промолвил Нед, пытаясь справиться с краном. Даже под оглушительную музыку я расслышала в его голосе сарказм. Нед пьян. – Соф просила тебе не сообщать. Что происходит на репетиции, на репетиции и остается, я тебе сто раз говорил. Ты бы запомнила, если бы занималась не только собой.

Он схватил ложку с сушки и начал колотить по крану. Я отпустила Томаса. Это я-то эгоистка? Да Нед все лето готовил вечеринку, бренчал на гитаре и делал хорошую мину при плохой игре, якобы Грей не умирал. Но, может, я чего-то не понимала? Возможно, у Неда свои тоннели во времени?

– Да как ты можешь так говорить! – произнесла я Неду в спину. – Повернись ко мне лицом! Вы обязаны были мне сказать! Она моя подруга!

Однако обернулся ко мне не Нед. Соф зашипела так низко и яростно, что я едва разобрала слова:

– Подруга?! Да ты меня еле терпишь! Я каждый раз читаю это на твоем лице, когда прихожу сюда, и от этого уже противно! На мои эсэмэски отвечаешь через раз, Томас, Томас, один Томас у тебя! Прямо мир вокруг тебя вращается! Даже когда я переживала из-за Грея, ты не позволяла мне быть твоей подругой! А Нед позволил, и у тебя разрешения никто спрашивать не собирается!

– А я не разрешаю! – закричала я в ответ, чувствуя, что вот-вот выскочу из этой реальности. Томас просил Соф успокоиться и придерживал меня за локоть, но тут на меня заорал Нед:

– Заткнись, Готти, ты уже всех достала! Сидишь в своей комнате часами, вечно бродишь как лунатик, не слушаешь ни чертá! Я тебе велик починил, я пытался тебя вовлечь… Господи, ты все выгребла из его машины, все вещи, и вдруг якобы не можешь вынести вида его ботинок! Исчезаешь на несколько часов, когда ты нам нужна! Ты такая эгоистка, сжираешь все хлопья и ходишь с убитым видом, будто только у тебя горе, Иисусе, а тут еще кран этот проклятый…

Панк-музыка ревела, все орали, я ожидала открытия временнóй воронки, в которую меня затянет вот прямо сейчас, и никто не смотрел на кран – старый, ржавый, скрипучий кухонный кран, который я весь год подтягивала гаечным ключом, поскольку смеситель подтекал, папа ничего чинить не умеет, а я не знала, что еще делать. И тут кран оторвался от раковины.

Он взмыл вверх и ударился о потолок.

За ним к потолку извергся гейзер, грозивший утопить всех нас.

– Че-ооорт! – завопил Нед, и началось.

Несколько секунд гейзер фонтанировал строго вертикально, будто на него не действовала сила тяжести, затем вода обрушилась на наши головы, вымочив до нитки. Гости выскочили в сад. Нед попытался перекрыть поток ладонью, из-за чего струя захлестала во все стороны, сметя на пол стаканы, кружки, бутылки – и Томасов торт.

Мы вчетвером, мокрые, смотрели на все это, не двигаясь с места.

Промокшая Соф встретилась со мной глазами и, не поверите, засмеялась!

Мгновение спустя я тоже прыснула, и мы залились смехом. Я схватилась за Соф, и мы медленно побрели, хохоча и с визгом оскальзываясь на мокром полу. Струи воды били во всех направлениях. Нед старался справиться с потопом, ржал и ругался – так смешно мне не было ни разу в жизни.

Всякий раз, взглянув на Соф, я приседала от хохота – ноги подгибались, как макаронины. А Соф при взгляде на меня издавала фырканье удивленного осла. Скоро мы уже не могли удержать друг дружку на ногах и попадали на пол, повалив и Томаса. Пытаясь встать, мы зашлись в истерическом хохоте – ни дать ни взять рыбы на песке. Я уже не видела, куда делась временнáя воронка, и мне было все равно.

Нед в конце концов тоже шлепнулся, хотя ему и не надо было, и угодил прямо на торт, отчего Соф прямо-таки захрипела и, отфыркиваясь, с десятой попытки выговорила:

– Посмо… трите… на… Неда!

– Иди ты, Петракис, – Нед брызнул на нее водой с пола. – Черт, фотоаппарат мой…

Успокоил всех нас Томас.

– Нед, Нед, – сказал он, с трудом садясь, когда приступ смеха миновал. – Принеси полотенца из ванной, свое постельное белье и все, что есть грязное, – все тащи, там полно в моей, то есть Грея, в общем, в той комнате. Го, сарай заперт? Там швабра найдется? Я что-то никак не соображу… Соф, можешь музыку выключить?

Нед помог Соф подняться, и они пошли выполнять указания. Томас пихнул меня в бок:

– Швабру-то?

– В сарае, – отозвалась я, все еще не вполне придя в себя.

– Ясно. Справишься с… этим?

Я кивнула – выбора у меня не было, и Томас побежал к двери, оступаясь на залитом полу и налетая на стены.

На сушке стояла кастрюля. Я схватила ее и крадучись пошла к раковине, будто там сидела крыса, которую надо прикончить. Я постаралась надеть кастрюлю на струю, но только перенаправила поток себе в лицо. Я попыталась снова, уже двумя руками; на этот раз удалось отжать струю вниз, к раковине. Примерно половина воды все равно хлестала на кухонный стол и в окна, но хотя бы не на меня.

Музыка, от которой сотрясались стены, стихла.

Через несколько секунд из комнаты Неда пришлепала мокрая Соф и встала рядом со мной, оценивающе глядя на кастрюлю.

– Умно, – похвалила она. Я посмотрела на нее – руки дрожали от напряжения. Ее начесанный пучок развалился, подводка черными струйками стекала по щекам.

Мы долго смотрели друг на друга. Соф улыбнулась.

– Знаешь, кто был бы в восторге? – кивнула она на разрушения в кухне. – Грей!

– Да, – тихо согласилась я. – Грей бы веселился от души.

– И, – Соф пихнула меня бедром, – счел бы нас полными дураками.

Я пихнула ее в ответ.

– Прости, что наорала.

Вокруг было страшно смотреть. Папа нас убьет, но сейчас меня это мало трогает. Я ощущаю невероятную легкость – так бывает, когда не приготовишь домашнее задание, а учительница, оказывается, заболела, и ты понимаешь – свезло. Отсрочка. Подумаешь, тоннель. Тоннель-шмоннель.

– Давай попробуем, – сказала Соф, тоже берясь – поверх моих рук – за кастрюлю.

– Держи крепче, – предупредила я, отодвигаясь. Едва я отпустила кастрюлю, как она птичкой вылетела из рук Соф, ударила меня по запястью, и нас снова окатило водой. Соф захохотала и осела на мокрый пол.

– Переста-ань! – всхрапывая, взмолилась я. – Хватит! Подержи ее, пока я воду перекрою!

– Честное скаутское, – поклялась Соф, берясь за кастрюлю.

Пока она, напрягши мышцы, сдерживала напор воды, я опустилась на четвереньки и полезла под раковину.

– Двинь тазом. – Я кое-как открыла тумбочку. Где-то здесь должна быть кнопка или еще какая прилада. Разводной ключ на полу, куда его уронил Нед. Стоя на четвереньках, я видела, какой грязный у нас кафель: мутная вода, разлитое пиво, коктейли – все, что стояло на столе, но было сметено кухонным цунами.

– Отвратительно, – пробормотала я, разглядывая внутренность тумбочки, и потянула за штуковину неизвестного назначения. – Ну что?

– Ничего! – прокричала Соф.

Я рискнула потянуть за другое не пойми что, и рев воды в раковине надо мной стих. Я вылезла из тумбочки задницей вперед, приложившись головой, когда вставала.

– Уй-я…

Нед уже прибежал с охапкой грязного белья, предназначенного для стирки, прихватив всяких простыней и пододеяльников. Он повязал полотенце тюрбаном и завернул Соф в одеяло, а я схватила простыню и обмоталась ею, как тогой. Вот теперь это праздник Грея.

– Вы что? – Томас поднялся по ступенькам, бренча ведром со шваброй, и остановился, уставившись на нас. – Это же пол вытирать! Воду собирать!

– Черт с ней, с водой, – весело сказал Нед. Я засмеялась. – Мы все равно что утопающие – папа нас убьет, как ни старайся.

– Но надо же хотя бы… – начал Томас, большими глазами оглядывая кухню. Я улыбнулась. Он кивнул без особого недовольства. Пожалуй, у нас все наладится.

– Завтра! – объявил Нед, хватая бутылку рома, пережившую катастрофу. Бутылку он сунул под мышку, под вторую попала Соф. – Об этом будем думать завтра.

– Последняя стопка перед казнью, – подхватила Соф, и Нед поцеловал ее в макушку.

– Все ты понимаешь. – Он повел нас в сад. – Пошли на улицу греться. Гротс, там что-нибудь из кружек уцелело?

Я похватала все, что смогла, застенчиво улыбаясь Томасу. Он взял бутылки и оставшиеся кружки, взглянул мне в глаза и улыбнулся в ответ. Мы вышли за Недом и Соф.

В саду было тихо и абсолютно темно. Почти все разошлись, лишь кое-где целовались парочки, прижимаясь к стволам. Проходя мимо компании приятелей Неда на подъездной дорожке, мы уловили сладкий дымок – крошечный оранжевый светлячок перепархивал из руки в руку.

Мег с Джейсоном целовались на скамейке под окнами. Я прошла мимо, и бровью не поведя.

– Мы будем пить ром, – сказала я Мег в качестве мирного предложения. – Пойдемте с нами.

При виде нас она открыла было рот, но ничего не сказала и вместе с Джейсоном отправилась за нами в темноте к яблоне.

Нед и Соф уже сидели по-турецки на мягкой траве – золотые Оберон и Титания.

– Тост, – объявил Нед, покачивая тюрбаном из полотенца. – Томас, друг, давай бокалы.

После некоторой суеты ром был разлит в кружки и подставки для яиц. Я открыла уцелевшую бутылку колы и долила каждому из собравшихся. Шипучая пена перелилась через край бокала Мег. Она хихикнула, пытаясь слизать сладкую жидкость с пальцев.

– Ой, – сказала она, – мокро.

– Это всего лишь газировка, – сказала Соф. – Ты на нас посмотри!

Она встряхнула волосами, которые стремительно высыхали в мелкие кудри, которые Соф обычно удавалось наполовину приручить. Нед размотал полотенце, и все увидели огромный перманент, да и подводка у него вконец размазалась – вылитый Элис Купер. Без всей этой мишуры они с Соф уже не казались близнецами, как мы с Недом, но у них было одинаковое ощущение себя. Они – часть одной группы. Пусть даже рок-группы идиотов, идущих своим, неторным путем.

Но это ничего, я такая же. Я проблема в квадрате – по крайней мере, еще две недели. Я мелкими глотками пила ром, прильнув к Томасу, обнимавшему меня за спину. Он сидел молча. Я сжала его колено, он улыбнулся и вынул из стакана листок яблони.

– А что случилось? – спросил Джейсон.

– Вы плавали голышом? – мечтательно протянула Мег. – Все такие мокрые…

– Вместе с младшей сестрой? Непристойно, – заметил Нед.

– Да, мы мокрые, – терпеливо подтвердила Соф.

– А вы знаете, что Готти и Джейсон купались голыми? – не слушая, продолжала Мег. Я только сейчас заметила, что она совершенно пьяна. Огонек сигареты Джейсона отражался в ее стеклянных глазах. – Джейсон рассказывал, они плавали вместе в канале, как русалки…

Нед уставился на Джейсона. Соф прикусила губу, глядя то на меня, то на Томаса, догадываясь, что он и половины не знает. Томас через силу улыбнулся, но я видела, что известие его отнюдь не порадовало. Однако и кипятиться по этому поводу он не собирался. Что касается меня, я будто проглотила язык. Или оставила его в кухне?

– Русалки, – Мег хихикнула, разглядывая свои пальцы как нечто новое и интересное. Затем она посмотрела на нас, вытаращив глаза от любопытства, и я поняла, что она сейчас скажет. Я не успела ее остановить. Моя невинная маленькая ложь, недоразумение, которое я могла уладить еще несколько дней назад, вернулась, чтобы меня уничтожить. – Они и сексом занимались!

– Блин. – Джейсон затушил сигарету в траве и поглядел на меня. Долгую секунду мы смотрели друг на друга, связанные одной тайной, которая, как я поняла, враз стала секретом Полишинеля.

– Пошли, – сказал он Мег, пытаясь ее поднять. – Пора домой.

– Джейсон, – Нед, искря начесом, испепелял его взглядом. – Проваливай-ка в задницу!

– Нед, – негромко вмешалась Соф, тронув его за локоть.

Джейсон оглядел всех нас, сидевших кружком и глядевших на него, одними губами сказал мне «извини» и легкой походкой скрылся во тьме. Мег пошатывалась, и Соф поднялась на ноги ей помочь. Все начали вставать. Я не могла взглянуть Томасу в глаза. Голова снова разболелась.

Мег отпихнула Соф, нетвердыми шагами подошла ко мне и наклонилась, близко рассматривая мое лицо.

– Ты красивая, – сказала она, проведя пальцем по моей щеке. – Она ведь красивая, да, Томас?

– Пошли, – Соф взяла ее за локоть. – Баиньки.

Она увела Мег, за ними отвалил и Нед. Соф с тревогой оглянулась на меня. Через несколько мгновений мы с Томасом остались под яблоней одни.

– Ты мне лгала? – спросил он. Его лицо едва можно было различить в темноте.

– Ты мне тоже лгал, – произнесла я, и хотя так оно и было, мне захотелось отрезать себе язык. Надо было сказать, что мы с Джейсоном ничего не значили и никак не могли сделать ложью нас с Томасом – в траве, неуклюжих и новых, или когда мы сидели на яблоне, держась за локти, или когда давным-давно обменивались клятвами на чердаке «Книжного амбара». У нас все это есть и будет всегда, поэтому я спокойно могу оставить себе прошлое лето с Джейсоном.

– Это не одно и то же, – фыркнул Томас. – Причем, по-моему, об этом знали все, кроме меня и, как я понимаю, Неда?

– Никто не знал, в том-то и дело…

– Тогда зачем? Я не понимаю. У тебя не было необходимости мне лгать. Фигня какая. – Он провел руками по волосам и показал пальцами кавычки: – «Ты мое первое все»…

– Я вообще не это имела в виду!

– Ну и ладно, – не слушая, продолжал Томас. – Я видел вас в начале вечеринки. Вы шептались, и я сразу понял, что…

– Что ты понял? – Я замахала руками в воздухе, имитируя его фирменную ловлю летучих мышей. – Мне что, запрещено с ним говорить? Я могу держать это в секрете, если захочу. И ты прав, это совсем другое дело – сбежать в Манчестер, не сказав мне! У каждого есть своя личная жизнь. Мои отношения с Джейсоном – не твое дело.

Я раскипятилась, готовая к ссоре, считая, что имею на это все права, но Томас меня перебил:

– А когда ты целовалась со мной в комнате твоего деда, когда ты хотела большего, это было мое дело?

– Я не лгала, – спокойно сказала я, вспомнив вдруг утро на кухне в день приезда Томаса, как я старалась затеять ссору, а он мне не дал. – По крайней мере, в том смысле, как ты это понимаешь. Говоря «первое все», я имела в виду, что никогда еще не влюблялась, только это не совсем правда. Я не думала, что тебе будет неприятно; мне казалось, ты позавидуешь тому, что я уже влюблялась, а ты нет.

Не успела я договорить, как Томас повернулся и ушел, растворившись в темноте.

Нед прав, я эгоистка. Поэтому я за ним не побежала.

Я ушла к себе и стала ждать. Я знаю, что впереди: минус три, минус два, минус один. Я стянула мокрую одежду и бросила ее на пол, не дойдя до корзины грязного белья.

Навалилась усталость. Я прилегла и натянула одеяло. За одно лето я прожила десять жизней… Но сон не приходил. Секреты, разоблачения, гнев – я и Томас, Нед и Соф – накатывали волнами, вдавливая меня на песок, угрожая утопить.

– Умляут? – Я похлопала по матрацу. Тишина. Даже котенок не желает иметь со мной дела.

Когда я выключила лампу, дневной свет, копившийся в углах и таившийся под кроватью, выскользнул в дверь. Осталось только тусклое свечение на потолке, флуоресцентные звезды, которые Томас прикрепил скотчем, образовав ни на что не похожее новое созвездие.

Я не спала, глядя, как они гаснут одна за другой.

Пока не осталась в полной темноте.

 

Ноль

Последний день лета. Правда, это не совсем так: я здесь – и не здесь, впервые – и нет. Дежавю. Я смотрю на себя извне, находясь внутри себя. Это память. Это сон. Это тоннель во времени.

Тоннель, но все равно больно.

Это день смерти Грея.

Я загадываю желание. Не скрестив пальцы на удачу и не как в шесть лет, когда я мечтала, чтобы вареные овощи волшебным образом исчезли из моей тарелки.

Я вкладываю все силы души в просьбу Богу, в которого не верю.

Как я могла три часа назад заниматься с Джейсоном любовью под солнцем, а сейчас оказалась в больничном коридоре?

Папы нигде не было, но в приемной сидел Нед – зеленая змеиная кожа на сером пластиковом стуле. Мы с ним обменивались информацией: записка, которую я прочла на грифельной доске, эсэмэски, отправленные во время бесконечной поездки на автобусе. Будто точно зная факты, мы можем на что-то повлиять.

– Парамедики говорят, он был в порядке, когда его привезли.

– Они считают, инсульт у него случился уже в приемном покое.

– Он в реанимации.

– Он в неврологии.

– А разве ты не говорил, что…

– Я сам так думал.

Наконец появился папа. Или он всегда был здесь, невидимый. Может, когда мама умерла, папа не покидал больницы.

Мы пошли за ним по коридору.

Грей странно съежился, ссохся. Он же всегда был гигантом, медведем, а сейчас, будто под заклятием злого волшебника, его лицо резко осунулось, запало внутрь себя.

При виде меня он заморгал, издавая протяжные, похожие на мяуканье звуки, лихорадочно скребя по хлипкой больничной одежде, нечаянно обнажая себя, как младенец.

А его руки!..

У нас есть фотография новорожденного Неда, сморщенного, как маринованный грецкий орех, не больше лягушонка на огромной ладони Грея – ладони, которая теперь стала почти прозрачной. Из запястья выходит трубка, приклеенная пластырем и окруженная синяком. На простыне под рукой капелька крови.

Папа возвращается, входят врачи и называют цифры.

Семьдесят пять шансов из ста, что он останется инвалидом.

Пятьдесят шансов из ста, что он доживет до завтра.

Десять шансов из ста, что будет повторный инсульт.

Окончательный прогноз можно будет сделать не ранее, чем через полгода.

Проблема в высоком давлении, сказали врачи. Факторы риска, основное заболевание. Нужно быть готовыми к любому исходу, сказали врачи. Все-таки шестьдесят восемь уже, сказали врачи.

Я перестала слушать, вспоминая праздник в честь летнего солнцестояния и поцелуй Джейсона. Вечером Грей разжег костер, чтобы прогнать туман, наползавший с моря. Мы ели руками жареную курятину и картофельный салат, вытирая жирные пальцы о траву.

– Я хочу умереть как викинг! – гудел дед, опьянев от жары и красного вина, прыгая через костер, как гигантский Пан. – Сложите мне погребальный костер, а пепел высыпьте в море!

Шустрая медсестра – не та, которая заходила к Грею два часа назад, задернула пластиковую шторку вокруг его кровати. Кого-то еще, кого-то старенького, привезли в соседний бокс.

От костра пахло дымом и весной.

В больнице пахнет антисептиком. Грей не сможет пойти отсюда в Валгаллу.

Дед слабо моргал, глядя на меня. Медсестры перевернули его на бок, чтобы скатать испачканные простыни, а он смотрел прямо на меня и не узнавал.

Я люблю тебя, думала я, взяв руку, которая не могла стиснуть мою в ответ. Его кожа провисала под моими пальцами, вялая и холодная. Ты викинг.

Медсестры записали показатели в карту. Нед вернулся из столовой с жидким горячим кофе, обжигавшим пальцы сквозь тонкий пластик стаканчиков. К кофе никто из нас не притронулся. Джейсон отправил эсэмэску – одинокий знак вопроса. Папа сидел напротив меня на пластиковом стуле, зажимая рот рукой и глядя в никуда. Он ждал.

В день солнцестояния в воздухе летали искры. Сладкий древесный дым и первый поцелуй. Костер, обрушившийся внутрь себя в вихре света и жара.

Приборы ритмично пищали. Мой дед лежал на кровати, крошечный и одинокий, далеко-далеко от меня.

Я закрыла глаза.

«Сложите мне погребальный костер, а пепел высыпьте в море! – Грей перепрыгивает через костер. – Я хочу умереть как викинг!»

И я пожелала тебе этого всей душой.

Два часа спустя ты умер.