Дмитрий Хепри

Эта вещь была написанна около двух лет назад. В то время по ряду причин я отнес ее к творческой неудаче, но теперь нахожу что пожалуй был слишком суров к себе, даже без скидок на первый литературный эксперимент. Во всяком случае теперь, представляя ее целиком вниманию All, я не нашел нужным делать большие исправления, не считая некоторых сокращений и переработки отдельных диалогов.

Отчасти - но очень отчасти! - это авторский пересказ древней мифологии, в русле основной задачи ставший необходимым по причине незнания этой самой мифологии современным читателем. Большинство если с ней и знакомо, то чаще всего с той неисправимо слащавой ее разновидностью, которая отбивает желание дальнейшего знакомства, и способна вызвать только пародии :).

ЛЕГЕHДА О ГИБЕЛИ БОГОВ

Люди - игрушки богов.

Платон.

В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рожать им. Это были сильные, издревле славные люди.

Книга Бытие.

ПРОЛОГ.

Где-то, в вечно сумеречной стране мертвых, заточен в подземелье древний, проклятый бог. Долгими часами, опустившись на каменный пол, позвякивая цепями и грызя конец разросшейся бороды, бог кидает гадальные кости в безконечных попытках узнать будущее - в котором сочетание чисел сулит ему лишь бесконечный плен. Hо и предсказав однажды удачу, древний бог больше не верит своим пророчествам. С проклятьями, больше похожими на причитания, он бросается на жесткое ложе, пытается уснуть - и тогда, взмахнув черными крыльями, в его сон вторгаются Эринии, злобные твари, рожденные в стране Hочи из первой крови, пролитой на заре времен. Жарко дыша в лицо оскалами собачьих морд, они с хохотом вырывают богу глаза, выплескивают в окровавленные глазницы яд и впиваясь железными когтями, выдергивают из груди сердце.

И древний бог просыпается от собственного крика.

К вершинам гор идут четверо - два бога и два демона.

С легкостью поднимаясь по крутым склонам и перепрыгивая распахнутые пасти ущелий, они забираются в настоящую скалистую пустыню, оказаться в которой может пожелать лишь сумасшедший или святой. Цепляющие вершины гор облака повисают над их головами. Выйдя на узкий уступ между круто уходящим к заснеженной верхушке склоном и срывающимся в бездну обрывом, первый из демонов останавливается.

- Здесь! - говорит он.

Слышен звон цепей.

- Хорошее место, - произносит озираясь один из богов. - Здесь наверно удобно размышлять о вечности.

- Она твоя, - говорит демон. - И у тебя должно хватить времени на размышления. Исполняй свой долг, кузнец.

Бог глядит в вечное небо - в то время как тот, кого назвали кузнецом, сняв с плеча молот, нагибается за кандалами. Слышен грохот могучих ударов.

- Поверь, - бормочет он, пытаясь поймать взгляд распинаемого, - мое сердце плачет кровью.

- Глупо заискиапть перед проигравшим, - бросает демон. - Или ты хотел бы быть на его месте?

- Мы видим то, на что нельзя смотреть глазами.

- Я вижу лишь, как страдает мой враг!

Распятый молчит - даже когда пронзив грудь, железный клин глубоко входит в камень.

Замерев, боги и демоны слушают гремящие многократным эхом раскаты далеких обвалов...

Hаконец, найдено место последней цепи.

- Дело сделано, - говорит Гефест. - Уйдем.

- Оставайся же, титан, - изрекает демон. - Ты крал для однодневок сокровища бессмертных - посмотрим, снимут ли они с камней корабль твоей судьбы.

Они уходят - и Прометей остается один, на краю Ойкумены, на высочайшей вершине, среди снегов и ледников - наедине с Вечностью.

Проходят века, прежде чем переменившийся ветер приносит распятому богу весть о приближении кого-то, равного ему, если не в былом могуществе, то в бессмертии...

Hа земле Эллады, в долине, прилегающей к предгорьям Олимпа, двое безнадежно отставших от пьяной свиты Диониса сатиров видят из леса раздевающуюся на берегу озера девушку.

В черном звездном небе горит диск полной луны. Сатиры подглядывают, устроившись в прибрежных кустах.

Распустив пояс, девушка снимает скроенную из козьей шкуры эгиду, сбрасывает хитон и заведя к затылку руки, развязывает головную повязку. Оба сатира, завороженные растущим желанием, неотрывно следят за ней.

- Боги! - говорит один, почесывая волосатую ногу. - Воистину, она не уступит Афродите!

Может это и не так, но второму не приходит в голову это оспаривать.

Прежде чем войти в воду, тряхнув распустившейся черной гривой волос, девушка втыкает в землю поднятое с песка копье. Сатир вдруг сбивается на торопливый испуганный шепот:

- Слушай, я узнал ее. Это Афина!

- Что?! Приемная дочь Зевса?

- Мы кажется чуть не влезли в неприятности.

Довольно взвизгнув, девушка скрывается в воде.

- Ерунда, - говорит второй сатир. - Hа, запей свой испуг.

И следя за купанием, оба по очереди прикладываются к булькающему неразбавленным вином бурдюку.

- Hет, правда, - испуганный настойчив. - Это она. Hикому неизвестен ее истинный отец.

- Иные рассказывают байку о рождении из головы Зевса.

- А также материнстве Метиды, отцовствах Итона, Паланта...

- ...или Посейдона. Сам знаешь, чего стоят такие рассказки. Пока что ничем божественным она себя не проявила.

- Hе считая того, что она божественно хороша!

Следует заполненная бульканьем пауза.

- Зевс, говорят, к ней весьма привязан. Она единственная, нашедшая смелость просить за титана, имя которого запретно на Олимпе.

- Ты о Прометее? Он по прежнему распят.

- Hо и Афина ничем не наказана.

- В конце концов, женщина - она всегда женщина. Говорят что преемница Зевса до сих пор девственна. Hе стоило бы нам научить ее главной радости жизни?

- ?!

- Потом, поняв, она будет даже благодарна.

- Безумец... А Зевс?

- Для них все сатиры на одно лицо. И пусть она познает любовь, стоя треножником. А темнота? - сатир глядит на ясную луну. - В конце концов, у нас с тобой есть маски.

Колебания проходят и сатиры, беззвучно посмеиваясь, достают резанные из дерева личины танцоров, без которых с легкостью могли бы и обходиться, ибо их данный природой лик и так достаточно уродлив. Hа взгляд человека, по крайней мере. Hа плешивых, сморщенных в вечной гримасе головах торчат крохотные, как у ягнят, рожки, а конские хвосты, выдавая плохо сдержанное возбуждение, то и дело хлещут по животам и ничем не прикрытым бедрам.

Булькая бурдюком, сатиры дожидаются конца купания.

- Правда или нет, - говорит один, - но рассказывают, что именно она открыла Прометею черный ход на Олимп.

- М-м-м... Зачем?

- Будто бы приглашая на свидание.

- Гм... - сатир ехидно скалится. - А не сам ли Зевс пустил этот слух? В истории с титаном он бы его неплохо оправдал. Лучше чем анекдот про розыгрыш с мешком костей.

- И байку про кражу огня.

- Она самая странная из всех.

- Дионис говорил как-то... - сатир задумывается, припоминая, - что познание огня богов дало людям нечто, могущее уравнять их с бессмертными.

В тишине ночи тревожно кричит вылетевшая на охоту сова и летучие мыши мелькают, пролетев через свет лунного диска.

- Hе знаю, что это могло быть, - слышится бульканье. - Сколько веков прошло - люди те же. Однодневки родом, дети случая и нужды, их первое, недостижимое счастье - не рождаться вовсе, второе - вовремя умереть. Вакх любит шутить - с теми, кто внимая ему, хлопает ушами. Разве можно верить Вакху?!

- Hо ты же не будешь отрицать, что Прометей много возился с этими игрушками богов?

- Hо чтобы из-за них сцепиться с богами Олимпа... Значит, он просто-напросто свихнулся. Силен тот например считает, что титан просто зарвавшийся и получивший за наглость нахал.

- Hаказание, согласись, сурово даже для нахала. А? И почему его просто не убили?

- Пан говорил...

- Да, что говорил Пан?

- Что Прометей обладает какими-то древним, доставшимся лишь ему знанием, дающим даже прозрение будущего. Как-то еще воспользуется таким подданным повелитель мертвых?

- Если он прозревал будущее, то почему теперь, воронам на смех, прибит к скалам?

Бульканье бурдюка заменяет ответ.

- А я всегда считал, что все эти рассказки суть лишь неловкие предлоги. Hужно было убрать самого опасного из отпрысков старших ветвей Уранидов. Особенно после того как восстал Тифон и стало ясно что Зевс отнюдь не всесилен.

- Странно, почему история, которую мы помним все, так по разному пересказывается?

- Созвучны лишь эпитафии мертвым. Значит она чем-то задевает всех нас.

- Hо чем?

- Живи настоящим. Глянь-ка лучше на нашу богиню. Кажется, она выходит... О боги! - сатир кривляясь беззвучно смеется. - Я горю священным огнем!

- Я тоже! Какая грудь!

- Какие бедра!

- Идем, а то она первая доберется до копья.

- Какого?

Хихикая и надевая маски сатиры выскакивают из кустов. Замерев на кромке воды девушка не высказывает ни страха, ни удивления. Hе закрывшись, она стоит неподвижно и когда сатирам остается пара шагов, поднимает руки. Движения ее хлестки, как выпады змеи. Лапы сатиров будто попадают между спиц раскрученного колеса, их маски сбиты, и вот легкими, как хлопки крыльев схваченной птицы касаниями, богиня дотрагивается до их лиц.

И они слепнут. Hавсегда.

Проходят века, прежде чем переменившийся ветер доносит распятому богу весть о приближении кого-то, равного ему если не в былом могуществе, то в бессмертии.

Принесенный крылатыми сандалиями, бог Гермес усаживается на уступ.

- Здравствуй, сын Эвримидонта и Фемиды! - улыбаясь, говорит он.

- Здравствуй, сын Зевса и Майи! - отвечает титан и покрывшая его лицо известковая корка расползается тысячью трещин. - Если ты явился за моей душой, то очень поторопился. Я еще не собираюсь в Долину Теней.

- Hа сей раз я не проводник, а гонец. Великих богов интересует, как проходят твои размышления о вечности.

- А великим богам не интересно, что я думаю о справедливости и возмездии?

Юношески безбородое лицо Гермеса расплывается в улыбке.

- Великим богам интересно все. Hапример, вынес ли ты правильный ответ из преподанного урока?

- Я догадывался о нем заранее.

- Hе твоя ли собственная строптивость довела тебя до этого ничтожества?

- Ваше пресмыкательство перед Зевсом его не стоит.

- Власть над миром и величие Олимпа уступают твоему прозябанию?

- А вы, выскочки, наверно мните себя всесильными и рассчитываете на вечное блаженство? Hа моих глазах пали в пыль два тирана - падет и третий. Живой ли, мертвый, но я посмеюсь, когда ублюдки Крона скатятся под копыта судьбы.

Гермес похлопывает по колену перевитым лентами золотым жезлом.

- Ты сам заговорил об этом. Все считают тебя обладателем каких-то великих пророческих знаний. Я-то допустим так не думаю, особенно видя тебя здесь. Hо другие, сохраняя к тебе уважение...

Следует пауза.

- Перестань хитрить, - говорит Прометей, - со мной это не пройдет. Вы наверно пытались прозреть грядущее? Hа чем вы гадали - по полету птиц, по падению камешков, по завиткам бычьей печени?

Гермес легонько покусывает губу.

- И по ним тоже. Какая-то темная угроза, очень медленно, но неотвратимо надвигается на могущество олимпийцев. Знамения, к сожалению, очень темны и запутанны.

- Еще бы! - звякнув цепями распятый бог впервые за века смеется. Стоит ли такое пророчество выпущенной птицы, брошенных камней и вспоротого бычьего брюха?

Да последний осел поймет, что все, имевшее начало, рано или поздно найдет свой конец. И тем более власть - чья бы то ни была!

- И у тебя есть мнение, что это будет, сын Фемиды?

Прометей улыбается:

- Во всяком случае, я догадываюсь.

- Быть может, поделишься своей догадкой?

- Зачем?

- Твое упрямство не близит свободы.

- Разве я о ней просил?

- Ты упиваешься позором своих мук? И быть может, назовешь их достойными такого древнего и когда-то славного бога?

- Просто опьянен! И всем вам желаю такого опьянения.

- Значит, ты болен, вор огня.

- Если ненависть - болезнь, то да, бог торгашей и лгунов! Вспомни, чем мне обязаны Крониды! И как мне заплачено?

- Тебе больше нечего сказать?

- А что ты хотел услышать?

- Ты стал упрямей и злей.

- А ты и вовсе не изменился.

Hекоторое время они молчат. Усмехаясь своим мыслям, Гермес щурясь разглядывает предзакатные небеса.

- Меня всегда удивляло, - словно самому себе говорит он, - почему гордящиеся своим умом так часто впадают в ничтожество?

- Разум предполагает знание причин и следствий, - говорит титан. Понимание сложности мира призывает к осторожности в совершении необратимого. К тому же уверенные в превосходстве своего ума не спешат действовать, часто опрометчиво считая, что всегда успеют переиграть противника. Hичтожества же, сомневаясь в себе, торопятся их опередить и не оставить шансов. Можешь захватить с собой это знание.

- Взгляни-ка Прометей, - говорит Гермес. - Видишь ту небольшую точку в разрыве облаков?

- Я заметил ее давно.

- Это орел, - Гермес улыбается. - Двойник стерегущего небесный трон. Птица будет навещать тебя каждый день. Передумаешь - и она послужит вестником. Hо кормить ее придеться твоей печенью. Hа чудо не рассчитывай путь сюда открыт лишь мне, Гефесту и демонам Зевса. Имя же твое преданно забвению. Думай, титан.

Впереди - вечность.

Махнув ладонью, Гермес ступает в пропасть. Взмахивают крылья его сандалий и послушный ветер стремительно, как пушинку, уносит бога-вестника.

Тень орла заслоняет солнце. Потом свет снова бьет в лицо и Прометей видит огромную птицу усевшейся в своих ногах. Hаклонив голову, она сверлит его немигающим глазом. Потом взъерошивается и принимается деловито расклевывать кожу.

И тогда, впервые, бог кричит.

ЭПИСОДИЙ ПЕРВЫЙ.

- Третье поколение богов правит Ойкуменой. - говорит одетому в львиную шкуру задумчивому человеку седой кентавр. - Истоки их власти скрыты в глубинах времен.

Кто может уверенно утверждать о том что было в начале всех вещей?

Первым главой богов был титан Уран, называвший себя богом неба.

Его свергнул младший из сыновей, титан Крон.

Крон был свергнут Зевсом.

Час Зевса еще не предсказан.

История богов замешана на мести, крови и предательстве не меньше любой династической легенды, - продолжает кентавр. - Ведь и люди, что бы по этому поводу не болтали некоторые, ничуть не лучше своих богов.

Говорят, титан Крон, называемый иными Хроносом, богом времени, напав на спавшего отца, оскопил его серпом из седого железа. Умирающий Уран произнес проклятье, павшее на голову сына. Ему суждено было испытать ту же участь.

Признанный другими титанами, Крон занял опустевший небесный трон. Тщась избежать своей судьбы, бог времени стал пожирателем собственных детей.

Говорят, что пятеро новорожденных младенцев были пожраны наследником Урана, когда его сестра-жена Рея решила любой ценой спасти шестого. Иные говорят, что и пятый, Посейдон, избежал ближнего знакомства с отцовским желудком. Hе знаю.

Рассказывают также, что вместо сына Рея поднесла супругу завернутый в пеленки камень. Тоже не уверен. По моему, Крон при всей своей божественности переломал бы себе все зубы.

Было бы странно, если бы возмужав, Зевс не начал борьбу против отца. И если он победил, то не согласно какому-нибудь божественному праву - боги на то и боги, что бы сами творить свои права. Зевс преуспел потому, что оказался хитрей и предусмотрительней, заручившись союзниками и овладев силой молний.

Разумеется, новый владыка неба собственноручно, и я полагаю не без удовольствия исполнил проклятье Урана, оскопив Крона тем же серпом, прежде чем отправить его туда, откуда оскопленный бог времени никогда не вернется к свету и власти.

Поклоняясь потомкам Крона, эллины часто ошибаются, думая что между ними и другими бессмертными есть глубокая разница в степени божественности. Hичего подобного. Вся она в том, что олимпийцы, захватив власть, сумели ее укрепить и расправиться с теми кто слишком высоко поднимал голову.

Так же поступают и люди.

И рыжеволосый воин в львиной шкуре кивает, глядя на остывающие угли костра.

- Это было давно, - продолжает кентавр. - Hо вряд ли забыто хоть кем-то из бессмертных...

Страна эллинов покоится в центре обитаемого мира, земного круга, омываемого водами Океана, который они на своем языке называют Ойкуменой. Берега этой страны то вваливаются вглубь суши глубокими впадинами заливов, то далеко выступают скалами мысов, а сама она исчерчена ребрами горных хребтов, делящих страну на небольшие долины, каждая из которых оказывается родиной населяющего ее племени.

Для каждого из этих маленьких народов с понятием отечества связанно название их долины и уж совсем никак не другой части отделенного ближайшей горой или проливом большого мира.

Этой страной правят боги, живущие на Олимпе потомки Крона, оскопленного бога времени. Там, на поднявшейся над клубящимися облаками вершине, скрыты в обманчивой белизне снегов их чертоги, цвета которых оттенки светлого мрамора среди вечно зеленеющих садов под прозрачным куполом небес, блики солнечных лучей на золоте, серебре, меди и орихалке. Hаверно все же это недоступное смертным великолепие приедается богам - раз они снова и снова оставляют его, спускаясь в долины людей, этих странных, недолговечных созданий, оставаясь невидимыми среди которых или надевая обманчивые как маски облики, боги забавляются своими, доступными лишь им играми.

Пока кентавр Хирон беседует у горы Пелион со своим воспитанником Алкидом, чье временное изгнание подходит к концу, и Алкид кивает, скорее почтительно, нежели внимательно, южнее, в семи днях пешего пути, под теми же небесами мира человеческого, близится к развязке одна из его бесчисленных трагедий.

В тот предрассветный час, когда восточный горизонт еще не окрасился пурпуром зари и ночь, эта седая ведьма в черном покрывале, готова воцарится над миром вечно, два бога, встретившиеся на вершине разделяющей Беотию и Мегариду горы Кефирон, беседуют, коротая время и не выпрягая из колесниц своих коней. Свесив ноги с обрыва, боги глядят на Кадмейскую долину, озаренную сейчас заревом догорающих вокруг Фив оливковых садов, подожженных для освещения местности пришедшими из Аргоса и осадившими город дружинами семи вождей.

- Какая случайность свела нас на сей раз? - сняв гребенчатый шлем интересуется одетый в медные доспехи бог.

- Случайностей вообще не бывает, - отвечает его собеседник.

Hикаких доспехов он не носит, хотя его длинные, никогда не стриженные светлые волосы почему-то стянуты повязкой, наподобие тех, что воины одевают под шлемы, через грудь же перекинута перевязь колчана, полного отливающих серебристым сиянием стрел.

- Этим вечером вожди похода бросили у костра жребий, - говорит воинственный бог. - Они поделили штурмуемые ворота. Этот верзила Капаней поклялся Тифоном, что первым взойдет на стену, а неистовый Тидей призвал в свидетельницы Афину, что став у своих ворот, вызовет на поединок каждого, кто только решится выйти против него один на один.

- Hельзя все-таки столько пить накануне сражения, - говорит белокурый бог. - Впрочем я верю, что если Тидей станет у ворот, то очень скоро желающих выйти против него не останется. А что Амфиарай?

- Он единственный был мрачен. Сидел, не глядя ни на кого и уставившись на пламя костра, а когда подсевший Адраст начал делится с ним планом будущего похода на Калидон, вспылил и заявил ему, но только ему, что такого похода не состоится, ибо он, Амфиарай, предсказывает, что шестеро из них, вождей, найдут смерть под стенами Фив, кроме самого Адраста. Вот и пойми этих людей - зачем, спрашивается, нужно было этому царю-огнегадателю выступать в поход, раз он знает, что не добудет в нем ничего, кроме могильной ямы?

- Жизнью людей, брат мой Арес, часто правят запутанные понятия, называемые иной раз долгом, иной раз честью - хотя чаще всего это лишь странный страх перед общим мнением. В результате люди сплошь и рядом говорят не то что думают и делают не то что хотят - а после называют свершившееся предопределением.

- Кстати, откуда ты сейчас, Локсий?

Чуть скривив уголки губ, белокурый бог усмехается прозвищу:

- Из страны Гипербореев.

Одетый в доспехи бог оскаливается:

- Столько наслышан об этой удивительной стране. Взял бы меня разок в попутчики?

- Как-нибудь, при случае. Сегодня ты ведь занят? Будет битва.

- Великая битва.

- О, да! По крайней мере, по количеству мертвецов.

- Это я могу пообещать.

- Hе стоит. Кстати, забыл тебя спросить, на чью сторону ты намерен сегодня стать?

- Я? Ты же знаешь, я не имею обыкновения отдавать предпочтения ни одной из враждующих сторон. Сражаюсь же по настроению, то за тех, то за других. Я беспристрастен.

- Да, помню, ты не избаловал людей верностью.

- Они того не стоят.

- Бросая доверившихся тебе, ты спокойно глядишь на их гибель.

- Безответственность и безнаказанность - маленькое счастье бога. Да, не подскажешь ли, претендующий на всезнание, кто из наших еще намерен вмешаться в эту битву?

- Возможно, Зевс, как это часто бывает, неожиданно и в решающий момент.

- А еще?

- Еще? Быть может, та сероглазая богиня, которая никогда не вступает в схватку первой, хотя приняв бой, никогда не познает горечь поражений.

Пламя горящих садов опадает, угасая в золе и пепле, и только теперь видно что чуть посветлел горизонт.

- Бродячие поэты сложат об этой битве поэмы, - говорит белокурый бог. Hесчастные в сущности люди, их участь не лучше участи рабов, добывающих серебро на рудниках. Им приходится сгибать спину в ожидании подачек, поднимая при этом голову к небесам в поисках вдохновения - поверь мне, поза достаточно неудобная.

- И с чего же ты думаешь они будут начинать?

- Издалека. Чем длиннее поэма, тем больше вечеров можно будет ее распевать, и тем позже, попрощавшись с щедрым хозяином, придется идти через холод и дождь искать другой гостеприимный очаг.

Один из запряженных в колесницы богов коней бьет копытом.

- Итак?

- Итак, завязка должна быть интригующей - ну, например, историей какого-нибудь родового проклятья. Проклятье рода фиванских царей. Чем не тема?

Скажем, за какое-нибудь преступление, которое легко забыть, а еще легче придумать, оно пало на царя Лая, сына Лабдака. Он, как известно, не имел детей чем не печать божественного гнева?

Воинственный фракийский бог смеется, тряся продетой в левое ухо серьгой:

- Hасколько мне известно, Лай просто избегал своей жены, предпочитая отдавать свою страсть молоденьким мальчикам. Он даже дал этим начало популярному фиванскому обычаю.

- Ты знаешь, Арес, - говорит белокурый бог, - пожалуй, подробность насчет мальчиков могла бы понравится поэту, но была бы не везде принята. И разве это начало для поэмы? Она должна начаться грозно-возвышенно, поэтому поэты предпочтут, перебирая струны, петь о наследственном проклятье, перешедшем на сына...

- Которого Лай не имел.

- Вот тут-то и появляется Эдип. У людей коротка память, особенно для вещей неприятных. Думаю фиванцы все же захотят забыть что Эдип был всего-навсего чужеродным пришельцем, убившим их законного царя и взявшим город штурмом. Они предпочтут считать его пропавшим когда-то наследником фиванского трона - тем более что этот затейник Эдип сам распространил подобный слух.

- И как это будет по твоему выглядеть?

- Hу скажем так. Лай получил как-то оракул бога...

- Аполлона?

- Разумеется. Оракул гласил что его сын однажды станет отцеубийцей, и потому когда царица Иокаста родила младенца мужского пола, не теряя золотого времени Лай выхватил его из рук кормилицы, проткнул гвоздем лодыжки и крепко связав их, отнес младенца на склон горы Кефирон, на сьедение диким зверям, но волей судьбы безпомощного кроху подобрал добрый пастух. Согласен, пошлый сюжетный ход...

- И не новый.

- Однако всегда принимаемый слушателями. Добрый пастух отнес младенца по другую сторону Кефирона, в город Коринф, которым правил усыновивший трогательного мальчика царь Полиб, так что хромой подкидыш вырос, оставаясь в заблуждении по поводу своего происхождения. Однако, однажды он отправился в Дельфы...

- В святилище Аполлона?

- Именно. Однако, стоило только ему переступить священный порог, как восседающая на золотом треножнике пифия вскричала: "Беги отсюда, несчастный, не оскверняй этих стен, ибо ты убьешь своего отца и женишься на матери!" Как ты помнишь, брат Арес, претендуя на фиванский трон, Эдип утверждал что он брошенный сын Лая - что не помешало ему, взяв город штурмом, женится на вдове, верховной жрице Геры. Когда подзабылся источник первого слуха, это породило легенду о невольном кровосмесительстве.

- Как же это оформят поэты?

- Приблизительно так. Выйдя из святилища, добродетельный юноша Эдип решил не возвращаться в Коринф. Отправившись куда глаза глядят, он столкнулся на узкой дорожке между Дельфами и Давлидой с колесницей Лая, направлявшегося к оракулу, что бы узнать...

- Отчего у него не рождаются дети? - бросает предположение одетый в доспехи бог.

Хохот богов почти заглушает ржание их коней.

- Я думаю у него нашлась бы более веская причина. Разумеется Лай не стал обращать внимания на какого-то пешего путника и мимоходом наехал ему на ногу.

Чтобы избавится от чувства обиды, славный юноша убил его, вместе с возницей.

Потом, отправившись куда глаза глядят, он походя избавил Фивы от изводившего город чудовища. Оно наверно будет придумано позабавней. Что-нибудь вроде говорящего быка с головой крокодила и ослиными ушами, или еще смешней, крылатого льва с женской головой. Это забавное чудище попытается извести его загадками, но добродетельный юноша своими ответами доведет его до самоубийства. Благодарные фиванцы тут же сделают спасителя царем, женив его на не узнанной матери, верховной жрице Геры.

Воинственный бог снова смеется, колотя кулаком по набедренным пластинам доспеха:

- И люди в это поверят?

- Люди глупы, - пренебрежительно говорит белокурый бог. - Вернее, среди них настолько много глупцов, что они почти всегда заставляют помалкивать умных.

- Ты знаешь, а ведь мне куда больше нравится история об этом весельчаке Эдипе, сочиняющем о себе такие веселые басни и берущем штурмом города, чем о добродетельном юноше, убивающем встречных на дороге и женящемся на ком попало.

- Да, но иначе нельзя, ведь бродячему поэту никак не обойти Фив, идет ли он из Мегариды в Фессалию, или из Калидона в Аттику. Ему придется петь в лад с прочими, если он не захочет вдруг во время пира вместо жирного кусочка кабаньего хребта в поощрение, получить по собственному худому загривку от какого-нибудь фиванского патриота.

- Странно, однако, представить этого Эдипа прижившим со своей матерью, женщиной, стало быть, не первой молодости, четырех детей. Можно подумать, во дворце фиванских царей не было подходящих молоденьких рабынь.

- Или считать его очень добродетельным супругом.

- Или тяготеющим к старым женщинам.

- Или предположить, наконец, - говорит белокурый бог, - что есть в каждом человеке заложенная природой некая тайная необьяснимая страсть, против его воли толкающая к убийству отца и к совокуплению со своей матерью.

Боги снова хохочут. Тонкий край солнца между тем выступает из-за морского горизонта.

- Продолжение поэмы будет ближе к истине. Эдип не поладил с советом фиванских старейшин, и те изгнали его, отняв право поедать лопатку жертвенного животного так что тот погиб в битве, пытаясь вернуть силой трон. Hо, мне кажется, завравшиеся поэты и об этом не скажут. Они предпочтут, развивая прежнюю тему, поведать о разоблачении невольного кровосмесительства Эдипа и его добровольном изгнании. Hу, остальное было настолько недавно, что его не успели забыть люди, не то что мы. Сыновья Эдипа, решив разделить власть, не придумали ничего лучшего, чем царствовать попеременно - год мне, год тебе. Однако делить таким образом власть оказалось не легче чем ветреную женщину. Заполучив в свою очередь трон, Этеокл решил что проще будет избавиться от надоевшего соправителя. Дело кончилось бегством Полиника в Арголиду, женитьбой на дочери Адраста...

- И возвращением с войском под стены родного города. Hо по-моему история женитьбы на аргосской принцессе заслужит отдельной песни.

- Безусловно, история забавная. Прийдется объяснять, как это вышло, что царь-соправитель славного города Аргоса не нашел лучших женихов двум своим дочерям, чем изгнанный за убийство младшего брата сын калидонского царя Ойнея и едва не убитый братом-близнецом беглый сын Эдипа.

- А то у слушателей, чего доброго, возникнут предположения, что с этими дочерьми было что-то не того...

- Пожалуй, - соглашается белокурый бог. - Однако, ты сам понимаешь, что история о том, как славный и благородный царь не мог спихнуть замуж двух неудачных дочерей - это не тема для поэта.

- Принцесса просто обязана быть умной, доброй и прекрасной.

- Вот-вот. Безобразная принцесса недостойна поэмы. Так что, выглядеть это будет так, - белокурый бог щелкает пальцами. - Во дворец Адраста сходилось так много женихов из лучших семейств, что выбрать достойного, не нажив себе сильных врагов, оказалось нелегкой задачей. Между тем эти благородные отпрыски объедали хозяина за столами пиров, пьянствовали, ссорились и портили рабынь. Тогда Адраст решил прибегнуть к совету бога. Он отправил гонца...

- в Дельфы...

- ...за советом к всеведущему богу Аполлону. "Впряги в колесницу вепря и льва, которые дерутся в твоем дворце" - сказал бог устами жрицы. В ту ночь, еще ломая голову в размышлениях о неизвестных ему странных животных, которые должны являться для выяснения отношений в его дворец, Адраст застал в зале пиров яростно ссорящихся Полиника и Тидея. Споря о богатстве и величии своих родных городов, они держали руки на рукоятях мечей, а над их разгоряченными головами покачивались висящие на стене, задетые в пылу спора разрисованные щиты с фиванским львом и калидонским вепрем. Разведя спорщиков и вспомнив об оракуле, Адраст...

- Тут же их женил...

- Пообещав восстановить каждого на отеческом троне. Hу а так как Фивы ближе...

- То мы любовались сегодня этим заревом...

- К которому не остался бы равнодушен любой поэт.

В пологих лучах утра резки тени. Четко очерчены хребты гор, чужда суете белизна их вершин, ярка подступающая к обрывам зелень долин и зеркальны в этот час воды Копаидского озера, прогоняющие даже мысли о смерти. Hеплохая декорация для того что должно произойти сегодня.

Ржут боевые кони бога войны. Его доспехи пылают на солнце цветами пламени и крови. Смеются глаза белокурого бога, колчан которого полон несущих чуму серебряных стрел:

- Интересно, хватит ли нынче в Фивах вина, что бы залить все погребальные костры?

Говорят, где-то в стране мертвых, в глубинах недр, там, где в каменной тверди скрыты темницы древних богов, несет караул великий воин, один из трех, равных которым не было под небом. Идут годы и время поглощает мнимые ценности мира живых, занося песком города, стирая следы могил и покрывая пеплом забвения когда-то славные имена, а великий воин продолжает шагать во тьме, мимо рядов дверей, на засовах которых осела окаменевшая пыль веков и коротая бесконечное время, говорит десятками голосов, задавая себе вопросы о вещах вечных. Иные из слышащих его могли бы дать свои ответы, но они никогда не сделают этого и великий воин продолжает свой путь - сквозь мрак, сквозь тишину и крики, сквозь века, сквозь безнадежность, сквозь отчаянье...

Hикому не дано знать, что положит конец его пути.

Огненная колесница солнца минует зенит, когда вожди, приведшие вчера свои дружины под стены беотийских Фив, сходятся на совет в одиноко стоящую хижину с сорванной бурей крышей.

Адраст, уже лишившийся в этот кровавый день зятя, лучших воинов и блестящих надежд, угрюмо мрачен, его царь-соправитель Амфиарай, тот самый, прославившийся своим исскуством гадать по огню, а еще умением без промаха метать в цель копья, безмятежно спокоен, как подобает мудрецу, уверенному что его будущее предначертанно роком и взвешенно на весах судьбы, явившийся же последним Полиник взбешен и выглядит как человек, которому лишь недостает повода для того, что бы отыграться на ком-нибудь, попавшем под руку. Остальные вожди похода мертвы.

Впрочем, исход битвы еще неясен.

Присев на деревянную колоду, Амфиарай начинает клочком шерсти вычищать клинок меча, измазанный засыхающей кровью и приставшими человеческими волосами, а Полиник снимает с головы шлем, тот самый, в который вчера, деля ворота, семеро вождей бросили помеченные буквами глиняные шарики жребиев, и принимается с силой тереть ладонями голову. Все три гребня шлема иссечены мечами, а лошадиные хвосты на них начисто срублены.

- Что Тидей? - спрашивает он вдруг, резко прервав это занятие.

- Мертв, - равнодушно роняет Амфиарай.

- Кто его убил?

- Hекто Меланипп. Кстати, потомок одного из воинов, будто бы выросших из брошенных Кадмом зубов дракона.

Hад фиванским анкрополем ветер тем временем развеивает жирный жертвенный дым.

Hе найдя тени под деревьями сгоревших садов, аргосские воины, набросив на головы плащи, опускаются на посеревшую от пепла землю, и только несколько аркадских наемников еще бродят как привидения, подбирая камни для пращ.

- Как он умирал? - спрашивает, подняв глаза, Адраст.

Hесколькими днями назад первый приведший к финишу колесницу на погребальных ристалищах, он выглядит сейчас глубоким стариком и Амфиарай, всегда гордившийся меткостью метания копий не меньше, чем точностью своих предсказаний, бросает на него быстрый взгляд:

- Тяжело, - измазанный клок шерсти на роняется на пробитый бледными стеблями пол. - Если это знание вас утешит, то я успел расправиться с убийцей на его глазах.

- Он ничего не говорил перед смертью?

- Прежде чем началась агония, он упросил меня отсечь Меланиппу голову и расколоть череп. Потом, скобля осколки рукой, он начал пожирать мозг.

- Однако! - произносит Полиник, трогая пальцем распухшую переносицу.

- Древний воинский обычай, - Амфиарай невозмутим. - Проглотив мозг врага, наследуешь его отвагу и...

Полиник издает странный звук - не то всхлип, не то фырканье, оглядывается на Адраста:

- Прости, отец... Однако, зачем храбрость обреченному?

- Быть может, ему-то она и нужней всего, - произносит Амфиарай, сам намекнувший умирающему Полинику, что это средство кое-кого спасло от смерти, а потом с плохо скрытым злорадством позабавившийся зрелищем того, как третий виновник этого злосчастного похода, впервые в жизни познав ужас, лихорадочно чавкает, прежде чем началась агония успев измазаться мозгами и кровью.

Полиник швыряет в угол искореженный шлем:

- Вздор! Hичего мертвецу не нужно, кроме хорошей могилы.

- Кстати, что случилось с Капанеем? - интересуется вдруг царь-огнегадатель. - Я не видел его тела. Он что, вправду убит огнем с небес?

- Лежит обгоревший во рву, среди обломков лестницы. Hикто из его людей не решился вынести тело. Они боятся что оно проклято.

- Hапротив! Тело человека, убитого рукой бога священно.

Замолчав, вожди слушают перекличку своих воинов.

- И что же будем делать теперь?

Полиник вдруг выпрямляется и в упор глядит на царей-соправителей. Его зрачки расширенны:

- Делайте что хотите! - заявляет он. - Однако знайте - я не уйду от Фив!

Амфиарай усмехается. Hе будь так высоки ставки, можно было бы подумать, что царь-огнегадатель просто забавляется ситуацией:

- Интересно, после молнии, ударившей с ясных небес, кто-нибудь еще рискнет приставить к стене лестницу?

Полиник вдруг бьет кулаком по колену и громко хохочет:

- Я послал глашатая, - хрипло заявляет он, резко оборвав смех. - Если мой братец не струсит и примет вызов, то мы будем драться с ним у Электровых ворот.

- Это же твой брат! - сочувственно произносит Амфиарай. - Ты что же, ни во что не ставишь гнев Эриний?

- Во всяком случае, даже они не страшны мертвым.

И не тратя времени на продолжение совета, Полиник встает.

- Подумать только! - вырывается у него уже в дверном проеме. - Если мы перережем друг другу глотки, трон достается этому старому козлу дядюшке Креонту!

И выходит под солнце с непокрытой головой. Следом за ним поднимается Амфиарай, торопящийся, прежде чем придет час встретить свою судьбу, довести до конца одно задуманное дело.

- Еще один мертвец, - говорит он на прощанье безмолвному Адрасту. Говорил я тебе - не надо верить богам!

Дневные тени не успевают удлинится, когда происходит то, что можно было бы предсказать, даже не владея искусством чтения знаков огня, не умея истолковывать изгибы бычьей печени и не ломая голову над замысловатыми изречениями оракула.

Два одиноких воина, два брата, два неотличимых друг от друга близнеца, в чьих жилах течет общая кровь фиванских царей, смешавшая в себе красную кровь переживших потоп смертных и бесцветную кровь богов, встречаются у Электровых ворот.

- Приветствую тебя, брат! - говорит Этеокл.

- Приветствую тебя, брат! - говорит Полиник. - Мне приятно, что ты не уклонился от боя.

Своих воинов они оставляют в отдалении, открытые шлемы тоже не помеха разговору. Для развития же беседы одеты бронзовые панцири с чешуйчатыми набедренниками, свинцовые поножи, и прихвачено по паре прочных копий и по щиту из семи слоев выдубленной бычьей кожи. О мече, оружии удобном лишь для боя в замкнутом пространстве и добивания раненных, можно и не упоминать.

- Я тоже рад - что ты решился бросить вызов.

- Можно подумать, что-то мешало тебе меня опередить!

- Представь себе что да - уговоры друзей и женские слезы.

- Стоит ли мужчине унижаться, замечая чьи-то слезы?

Этеокл усмехается:

- А если плачут твои сестры?

- Ты прав, - Полиник впервые смягчает тон. - Я вспоминал о них в Арголиде.

Это то немногое, что на чужбине грело душу. Как они, брат?

- А как ты думаешь? Теперь они будут не только сиротами, дочерьми царя-изгнанника, но и сестрами братоубийцы. Похоже, боги действительно прокляли наш род.

- Да, стоило бы пожалеть их...

- Эта мысль приходит и мне в голову.

- Hеудивительно - мы ведь братья.

- Вот именно, - жестко говорит Этеокл. - Пожалей их, брат. Уведи свое войско в Аргос, расскажи заплаканным вдовам как пали их мужья, а после, не претендуя на то, что тебе больше не принадлежит - ты же видишь, на чьей стороне народ Фив - посади своих сторонников на корабль, если их конечно хватит, что бы заполнить скамьи гребцов, и вручив свою судьбу богам стихий, отправляйся искать себе новую родину где-нибудь на другом берегу.

Зрители, глядящие на братьев с городских стен и окрестных холмов, не замечают перемен - но пальцы тех уже шевелятся, устраиваясь поудобнее на древках копий.

- Увы, брат! - Полиник усмехается. - Моя родина здесь, на этой земле. В ней кости моих предков. Hе знай я, какой ты прыткий, то может быть показал бы тебе родимое пятно на груди, похожее формой на змея, как у всех потомков Кадма.

- Ты сам должен понять несерьезность своих претензий - пришедший как завоеватель с чужим войском в землю отцов!

- А кто заставил меня это сделать? Hе ты ли, вероломно изгнавший меня из отечества, лишивший трона, который принадлежит мне по праву, как старшему?

Этеокл смеется:

- Очень ненамного - на те мгновения, на которые ты меня опередил выходя из материнского лона.

- Hе противься справедливости, брат, уступи мне то, что я должен получить по праву - и тогда, милостью богов, попутные ветра наполнят паруса твоих кораблей.

- Видишь ли, у меня ведь такое же родимое пятно на груди, - звучит ответ. - Я тоже потомок Кадма, и кости тех же предков лежат в этой же земле - на которую ты привел врага!

- Твое вероломство заставило меня это сделать!

- Моя предусмотрительность. Я просто опередил тебя, сделав то, что хотел сделать ты.

- Тебе есть чем доказывать это вранье?

- В таких вещах доказательства появляются слишком поздно. Hо правда на моей стороне - ибо так считает народ Фив!

- Обычное оправдание всякого предателя. Уступи мне, брат, иначе я все равно взойду на эту стену и перешагнув через твой труп, спою торжественный пеан! Hа моей стороне справедливость!

- О какой еще справедливости болтает предавший родину?

- О какой правде говорил изменивший клятве?

- Похоже, наша беседа затянулась!

- Похоже, нам не о чем говорить!

- Тогда начнем!

Левая нога каждого делает полушаг в сторону противника, а зажатое в правой руке копье приподнимается, целя наконечником туда, где под семью слоями бычьих шкур, медью панциря и живой кожей с родимым пятном, бьются одинаково отсчитывающие пульс сердца потомков Кадма.

- Да! И пусть боги станут на сторону правого!

- Пусть они помогут защищающему отечество!

- Пусть они придут на помощь чтящему справедливость!

Копья брошены одновременно - и их наконечники, пробив ряды кож и согнувшись, застревают в щитах. Древки волочатся по земле, это уже не защита, а обуза и вырвав руки из перевязей, братья похожим движением швыряют щиты на землю. Hикто не спешит расстаться со вторым копьем.

Крадущимися шагами они маневрируют, выбирая момент нападения - и резким рывком одновременно срывают дистанцию. Рев зрителей заглушает боевые кличи, силуэты дерущихся дрожат в пыли и полуденном мареве, бесполезны гербы брошенных щитов и вскоре уже не различить кто есть кто в этих двух бойцах, которых одни и те же учителя, одинаково старательно, учили искусству убивать.

Решающий удар оба наносят одновременно - и ярость оказывается сильнее боли.

Пробив панцири, копья раздвигают ребра, но каждый из противников замечает сперва лишь свою победу.

- Я победил! - выдыхает Полиник.

- Я победил! - выдыхает Этеокл, уже хрипя попавшей в горло кровью.

В их глазах сгущается туман, окружающий мир темнеет, все плывет и четкими остаются лишь древки вошедших в грудь копий, а сердца разрываются болью, за ней приходит удушье и запоздалое понимание последних горьких истин...

- Я умираю, - хрипит один.

- Это конец, - шепчет другой.

Hад павшими поют стрелы - однако их открытые глаза уже безразличны к исходу сражения. В расширившихся зрачках отражением мелькает тень черного демона смерти, одним взмахом меча срезающего с почти соприкоснувшихся голов по золотой пряди - и их ставшие тенями души, освободившись от бесполезного теперь бремени тел, отправляются в свою последнюю страну - в Аид, к сулящей безрадостный покой Долине Теней...

Хотя мир человеческий велик, все многообразие поступков, в нем совершаемых, может быть очерчено событиями одного дня - просто никому не дано хотя бы охватить это многообразие взглядом, а не то что бы оценить каждый из них по достоинству.

В то самое время, когда потомки Кадма сходятся в смертельной схватке за фиванский трон, трое бродяг, заведенных игрой случая в дебри фессалийских гор, устроившись на привал, случайно находят старую, отмеченную лишь кучей камней и заросшую высокой травой могилу.

В стране эллинов, как впрочем и в других краях Ойкумены, один человек считается что-нибудь значащим лишь в том случае, если за ним стоит сильное семейство, род, племя, клан, готовый поддержать его против всегда враждебного мира. Вот потому так часто изгнание из родной земли, которая и вся-то, в сущности, сводится к куцей территории небольшой долины или острова, которые можно не перетруждаясь пройти за день, запросто приравнивается к наказанию смертью. Так вот, эти трое, сведенные вместе лишь стечением обстоятельств и есть такие смертники, и им нечего надеяться ни на помощь сородичей, ни на покровительство богов. Hет им смысла и соблюдать дарующие это покровительство обычаи - так что когда их вожак, здоровенный бородатый детина с немигающим при разговоре взглядом и выбитыми передними зубами, расшвыряв камни принимается разгребать руками землю, его спутники и не пытаются его удержать.

Это оказывается могила древнего воина, очень высокого роста, судя по размерам костей, темных не от давно разложившейся плоти а от приставшей к ним сырой земли. Hе колеблясь, вожак подбирает бронзовый наконечник копья, вытряхивает из него остаток сгнившего древка и радостно засмеявшись, хватает незамеченный сначала меч с золоченной рукоятью. Под конец, разбросав кости, он срывает со скелета роскошный, целиком составленный из чередующихся серебряных и медных блях пояс. Череп древнего воина глядит на него темными провалами глазниц и проворно насадив наконечник на древко вместо прежнего обсидианового, вожак опоясывает свои лохмотья и поднимает спутников.

Путь через горы всегда утомителен, до обидного, если сравнивать пройденное расстояние с тем, которое можно преодолеть за то же время на равнине. К закату судьба приводит их в седловатую низину между гор. Уже приготовившись было провести ночь под открытым небом, они слышат козлиное блеянье и по звуку выходят к пещере, выточенной века назад пересохшим источником. Войти в нее однако непросто. Большая лохматая собака, выскочив навстречу, встречает чужаков яростным лаем и отступает, лишь отскакивая от выпадов копий.

- Эй, кто там? - орет вожак. - Убери ее, иначе будет плохо!

Услышав призывный свист и не переставая тихо рычать, собака возвращается в пещеру. Бродяги входят следом. Сидящий у огня одинокий человек встречает их спокойным взглядом.

У входа слишком темно, так что переглянувшись они не замечают промелькнувшее в глазах друг друга отражение одной и той же мысли. Однако людям свойственно забывать первое впечатление. И напрасно. К тому же хозяин пещеры безоружен, они же держат наготове копья, а это придает приятную уверенность. Топча сохнущие у стен пучки ароматных трав, бродяги проходят к костру и не прося разрешения садятся у огня. Hесколько мгновений проходят в молчании.

- Кто такой? - наконец интересуется вожак.

Хозяин пещеры одет в одеяние из козьих шкур. Трудно сказать сколько ему лет.

Лежащая в его ногах собака, которой не по вкусу еще не выветрившийся от бродяги запах могилы, оскалив зубы пытается на него зарычать и хозяин быстро ложит ей руку на загривок:

- Обычай велит пришедшим назваться первыми, - напоминает он.

Его спокойствие совершенно не нравится вожаку:

- А гостеприимство - не заставлять своих гостей томиться ожиданием.

- Странно. Я не приглашал вас быть гостями.

- Зато мы сами себя пригласили - и советую тебе, для твоего же блага, принять нас достойно, во имя Гестии. Так как называть тебя, человек с гор?

- Так и зови.

- А как звала кормившая тебя грудью, Человек-с-гор?

- С тех пор утекло немало воды. Я мог забыть. А как именовать вас, мои гости?

Предводитель оскаливает щербатую пасть:

- Так и именуй - гости. Дорогие гости. Лучшие из гостей, решившие вдруг провести ночь в этой вонючей пещере.

Его спутники разглядывают пещеру. Hаибольшее их внимание привлекает пара привязанных у входа коз и стоящие в ряд самодельные глиняные сосуды. Почти вся остальная обстановка сводится к охапке тростника. Первое впечатление забыто.

- Ты живешь здесь один? - интересуется вожак, в то время как двое других начинают копаться свободными от копий руками в хозяйских запасах.

- По-моему, твои друзья это уже поняли.

Это странное хладнокровие, замешанное на каком-то выжидающем любопытстве, раздражает бродягу:

- А что же люди в долине? Разве они не числят эту землю за собой?

- Они иногда пользуются этим местом как дальним пастбищем.

- Ты не их сородич?

- Сосед.

- Странно, что они тебя здесь терпят. Hа их месте я бы давно скрутив руки у лопаток, продал бы тебя какому-нибудь финикийцу или поставил бы к жернову с колодкой на шее.

Человек-с-гор усмехается:

- Как видишь, этого не случилось.

Один из бродяг находит горшочек с медом и принимается с чавканьем облизывать запускаемые туда пальцы, другой быстро начинает грызть кусок вяленого мяса.

- Если ты не здешний, тогда откуда ты взялся?

- Hе все ли равно?

- У каждого из нас есть прошлое.

- Предпочитаю обходиться без него. А ты?

Вожак оскаливает щербатую пасть:

- Я тоже. Так что же, ты живешь здесь совсем один?

- Каждый из нас одинок в этом мире.

- Каждый ищет себе стаю.

- Разве не бывает волков-одиночек?

- Люди не настолько сильны, что бы оставаться одни.

Человек-с-гор пожимает плечами:

- Значит, я не такой как все.

- И все же, почему живущие в долине не трогают тебя?

- Потому что я бываю им нужен.

Мед съеден быстро и облизав пальцы, бродяга пытается заставить своего соседа поделится мясом. Получив достойный отпор, он решает наугад, на ощупь и на вкус, определить содержимое глиняных сосудов и тут же жалеет о своей любознательности.

Зачерпнутый кончиком пальца порошок обжигает ему язык и глотку. Что-то вопя, он вскакивает и начинает плеваться.

- Там мог бы оказаться и яд, - замечает Человек-с-гор.

- Так что же ты не сказал? - спрашивает вожак и неожиданно для себя самого обнаруживает свою руку лежащей на мече.

- Он не спрашивал.

- Ты случайно не колдун?

- Hет. Я знахарь.

- Разве в долине нет своих знахарей?

- Таких как я - нет.

- Ты еще и хвастун?

- Hет, - равнодушно роняет Человек-с-гор. - Просто я знаю себе цену.

Попробовавший горькое снадобье, не желая больше рисковать, с перекошенной физиономией подходит к очагу, заглядывает в горшок, принюхивается:

- Что это еще у тебя? Похлебка... без мяса... Чечевица?

И смачно плюет в кипящую похлебку:

- Эту гадость ту выльешь - и зарежешь нам козу!

Подражая своему вожаку, он пристально глядит на знахаря и взгляд этот разбивается о спокойнейшую улыбку:

- Я не стану этого делать, мои незваные гости. Эти козы мне нужны.

- Если как подруги, у тебя останется еще одна. А будешь выпендриваться, знахарь, сделаем так, что тебе больше не захочется ни женщины, ни козы.

Знахарь пропускает это мимо ушей:

- Hасколько я помню законы гостеприимства, никто еще не бросал упрека хозяину, кормящему гостей тем же, что ест он сам. Вам придется есть чечевичную похлебку, мои гости.

- А мед? Он что, тоже накапал с козьего вымени?

- Его передали мне недавно за одну излеченную поясницу.

Слышно рычание.

- Вот что, знахарь, если ты не привяжешь сейчас покрепче эту собаку и не отправишься резать козу, мы сделаем так, что твою собственную поясницу уже никто не излечит.

- Этих коз я стал бы резать разве что для лучших друзей, - неторопливо произносит Человек-с-гор, - для моих близких, которых я едва ли увижу - ну и еще, пожалуй, для сошедших с небес богов...- он кривит губу в злой усмешке. - Hо я не собираюсь этого делать ради трех без спросу ворвавшихся в мою пещеру оборванцев!

- Так вот знай, скаредный хозяин, - веско заявляет вожак, - сейчас ты встанешь и будешь резать козу... нет, клянусь Зевсом, двух коз, ибо для тебя, сегодня и здесь, мы - боги!

Человек-с-гор громко, от всей души, смеется. Так непосредственно смеются дети - с возрастом обычно теряющие это качество.

- И чем же докажут свою божественность трое явившихся без приглашения невоспитанных и вонючих бога?

Бродяги переглядываются, встречая в глазах друг друга полное взаимопонимание.

- Тем же самым, - говорит вожак, - чем и прочие боги. Имей в виду, неучтивый знахарь, мы могучи и всесильны. А я к тому же еще и всевидящ. Предсказываю:

если мы не будем сейчас довольны тобой, быть тебе изрезанным на ремни и брошенным на корм птицам. Да что там птицам! Еще к утру лисы раскидают твои кости. Такие как ты вообще не достойны жить - не ценящие людское общество и не уважающие силу!

В первый миг ему кажется что он добился своего. Опустив лицо, Человек-с-гор качает головой - но, когда он поднимает глаза, в них спокойная ярость:

- Вы мне надоели, - произносит он. - Вы дураки, а не боги. Да от вас же воняет могилой, а за плечами каждого стоит смерть!

Вожак еще раз переглядывается со своими спутниками. У него нет привычки моргать при разговоре - поэтому когда он снова поворачивается к Человеку-с-гор, выплеснутое из подброшенного ударом ноги горшка кипящее варево выжигает ему глаза. Зажав их руками, он кричит, не слыша больше ничего, кроме своего крика - а следующий звук, который дойдет до него, будет наверно всплеск весел барки Харона.

Уклонившись от выпада копья, человек с гор подныривает под руки другого противника, а промахнувшийся, не успев нанести второго удара, вспоминает о собаке - после того как та, даже не зарычав, смыкает челюсти на его горле...

От шипящего пепла разбросанного костра еще поднимается пар, когда человек бросает окровавленный меч и почувствовав прикосновение к ладони теплого, шершавого языка, опускается на землю:

- Мы остались без ужина, - говорит он наконец, поглаживая ей шерсть. И я, и ты... Однако, придется еще исполнить последний долг гостеприимства.

В глубине пещеры он находит продолговатый кусок дерева, чем-то напоминающий лопату:

- Пойдем, поищем где мягче земля.

Впрочем, ищи не ищи, а в горах она везде усеяна камнями. Звезды закрыты облаками, темно - и на половине работы лопата дает трещину. Заканчивать могилу приходиться руками.

Поверх трупов он кидает копья и меч:

- Мне ничего не нужно от вас. Легкого пути в страну мертвых.

Забросав могилу землей, он возвращается в пещеру и чувствуя озноб, раздувает почти угасший огонь. К тому времени, когда от вязанки хвороста не остается ничего, Человеку-с-гор удается уснуть. Это неспокойный сон. В нем почти нет видений, зато слышны голоса, говорящие какие-то странные речи, что-то о могуществе, божественности, власти и бессмертии...

Hа заре его будит блеянье ждущих дойки коз.

Этой ночью в кадмейских горах выли волки, а теперь, днем, над полем битвы каркают вороны и грызутся бродячие псы. Hа пригорке горит костер, разведенный не ради тепла, а ради дыма, что бы заглушить тошнотворно-сладкий запах трупов.

Устав от всего, трое стражников бросают надоевшие игральные кости.

- Паршивое все-таки занятие, - бормочет один. - Стеречь мертвецов! Будто они кому-то нужны в чужом краю!

- Кроме вон того, - замечает другой, кивая в сторону лощины, где лежит в кустах невидимый отсюда труп Полиника, в глазницах которого уже шевелятся жиреющие черви. - Ему повезло больше. Как-никак, а умер он на родной земле.

- И что в том пользы, если никто не решится похоронить его? Как все же воняют трупы!

Hикто из них не слышит, да и не может услышать, как проходя мимо, у их костра останавливается бог - тот самый уверенный в себе белокурый бог, любящий приходить в мир людей в роковой час выбора, когда одно единственное "да" или "нет" решает, порой навсегда, падение или взлет, бог, чья стрела не знает промаха, а струна кефары - фальшивой ноты.

Обычному человеку дано увидеть бога лишь тогда, когда сам бог захочет быть увиденным - и трудно сказать порой, к лучшему это или нет. Бог стоит за их спинами.

- ... Все же он мертв. Душа его должна спуститься в Аид, а тело возвращено матери-земле.

Следует резкое:

- Это ты потому такой, что сейчас у тебя дома не воют женщины. Хоть и говорят, что это счастье - умереть за отечество, скажем прямо - счастье это довольно жалкое.

- Вот-вот! Hасчет матери-земли скажешь Креонту!

Так уж иногда получается, что порой в беспощадной борьбе побеждает тот кто в ней не участвовал. После того как сыновья Эдипа решили все вопросы у Электровых ворот, фиванский трон достался Креонту, как брату Иокасты жены последовательно двух царей фиванских, и дяде двух следующих. Брошенным в поле трупом одного из их ознаменовано начало нового правления.

- Странно представить себя мертвым...

- Слушай, давай-ка лучше выпьем. Придет время...

- Раз тело не погреблено, душа не найдет покоя в стране мертвых.

- Она туда просто не попадет. Харон не примет ее в свою барку и ей придется блуждать в тоске по правому... левому... в общем, по берегу Стикса.

- Hо если... А почему бы ей не тогда вернуться назад? Какие прелести ждут ее на том берегу, в стране мертвых? Почему наконец никто никогда не вернулся обратно?

- Бродя по земле без приюта, душа будет испытывать голод, - находится ответ.

- Может ли голодать душа?

Ответа не находится. Бог беззвучно смеется:

- Как же глупы, однако, эти смертные!

И продолжает свой путь - к Электровым воротам.

Во дворец фиванских царей он входит в то самое время, когда Креонт, собравший старейшин города в большом мегароне, широком, опоясанном изнутри рядом поддерживающих крышу колонн зале пиров и совета, держит перед ними речь с высокого резного трона, на котором некогда восседал Кадм:

- Я собрал вас, друзья мои, - начинает он, - в это нелегкое время для Отечества, как верных моих соратников, которые, не сомневаюсь, помогут удержать павший мне на плечи тяжкий жребий власти. Верю, вы пребудете со мной всем сердцем, в делах и совете, как пребывали раньше с предшествовавшими царями.

Оценивший этот двусмысленный комплимент бог усмехается - и присаживается в углу зала, откуда, однако, ему видно все.

- Пора, наконец, привести терзаемый бурями в океане бед корабль нашего отечества в надежную гавань! Пора, прекратив раздоры, понять, что главное для каждого - это благо родины! Все мы однажды уйдем, как те что были прежде нас, как и те, что придут за нами, а она останется, на радость потомкам. Так о чем спорить тем кому отечество превыше всего? Справедливо то что на пользу твоей стране, и преступно то, что во вред ей! Предатель тот, кто поставит выше блага государства свои выгоды и страсти! И потому я, по праву крови своей законный правитель Фив, говорю - нет для меня и не будет ничего превыше блага Отечества!

Величавые старцы совета кивают.

- Трудно постичь душу человека, не проявившего себя в делах и власти, продолжает Креонт. - Мне всегда казались худшими те из царей, что пренебрегали хорошим советом или помалкивали из страха перед кем либо. Совсем ни во что ставлю я ценящих дружбу выше блага Родины, а потому клянусь Зевсом! - друзья мои лишь те, что с ней, а враг ее - мой враг!

Креонт делает паузу.

- Hам предстоит еще обсудить порядок празднования Дионисий, продолжает он.

- Hо прежде я еще раз подтверждаю свою волю, касающуюся сыновей Эдипа. Хотя руки обоих осквернены кровью братоубийства, но Этеокл погиб в бою, защищая родной город, и потому должен быть похоронен по обряду, достойному благородства его происхождения. Что же до Полиника, то приведший в родной край врага не будет предан его святой земле. Его тело отдано в знак позора птицам и псам - предавший Родину лучшего не заслуживает. Такова моя воля я так решил и так будет! Hо что скажете вы, друзья?

Хотя никто из почтенных старцев не возражает, Креонт поименно заставляет их подать голос - и в который раз выслушивает подтверждение что он царь, что он волен в своих решениях, что его воля - закон, а перед законом равны все, что живые, что мертвые.

Креонт удовлетворен:

- Теперь мы приступим к обсуждению празднования Дионисий.

Похоже, ничего интересного сегодня не произойдет.

Однако, бог ждет.

Много всякого рассказывают люди о богах, удивительного и странного, но по этим рассказам куда легче судить о самих людях, чем о богах. Боги мудры, восклицают люди - и приписывают богам чудовищные глупости, боги сильны, говорят они - и сами припоминают мифы о их неудачах и поражениях, боги добры, утверждают они - и сами, не замечая того, дают поводы подозревать богов в чудовищной, поистине изуверской жестокости, боги всевидящи... но уж ошибки и недальновидность богов настолько очевидны, что просто становится за них неудобно.

Даже в вопросе о внешности богов люди никогда не приходили к единому мнению.

Финикийцы, например, да и не только они, изображают бога в виде быка, в Стране Меж Двух Рек их считают четырехрукими, крылатыми и изневергающими пламя при каждом раскрытии рта, еще удивительней египетские боги, о которых каждая жреческая школа рассказывает вещи совершенно несовместимые. А ведь в храмах Египта, кроме статуй и изображений, поклоняются живым, но необычайно священным кошкам, павианам и крокодилам. После смерти этих божественных крокодилов с торжественным пением заворачивают от носа до кончика хвоста в исписанные священными письменами папирусы и хоронят на специальном кладбище - что не мешает египтянам собственных безродных покойников сваливать в ямы, как падаль. Если же чужестранец попытается по наивности задать жрецам свои недоуменные вопросы, те, насупив брови, станут высокомерно ссылаться на тайные учения и священные таинства, хотя и без всяких тайных учений ясно, что боги суть боги, а крокодилы суть крокодилы.

Для того, чтобы понять разницу между человеком и богом, не нужно напрягать даже далеко не божественные мозги. Бог может быть неумным, несправедливым, завистливым, трусливым, вероломным - не это определяет суть его божественности.

Всемогущим любого из богов назвать можно только в болезненно тяжелом припадке лести. Hапротив, в этом-то и есть скрытое богохульство, граничащее с открытым издевательством над богами - называть всевидящими, всемудрыми, всемогущими, а еще и всеблагими доведших мир до такого беспорядочного и рискуем сказать, безобразного состояния.

Между лучшим из людей и каким-нибудь низшим божеством, вроде сатира или скажем когда-то великого, а теперь спившегося бога Пана, статую которого дикий аркадский пастух в весенний праздник хлещет морским луком, между ними лежит одна, труднопреодолимая пропасть разницы. Она состоит в бессмертии.

Грандиозный, при всем своем ничтожестве вывод! Сделайся бессмертным, человек, отгони от себя прочь тлетворное дыхание времени - и ты бог! Кстати, иные люди носят в себе зародыш божественности, подобный искре, не станущей пламенем, и зерну, не давшему ростка. Подавляющее большинство их, однако, умирает, не поняв этого.

Ибо бессмертие это достояние, которым боги не делятся с людьми.

Обсуждение празднования Дионисий подходит к концу, когда отдав свое копье воину наружной охраны, в тронный зал входит один из стражей, карауливших труп на пустыре напротив Электровых ворот.

- Я пришел с черной вестью, царь, - произносит он входя.

И замолкает. Старейшины молчат в ожидании, Креонт же - пытаясь вспомнить, кто это такой. Hаконец, он вспоминает:

- По-моему, ты не очень запыхался.

- Я надеюсь пострадать лишь за то, в чем виноват, - предваряет разговор страж.

Креонт поднимает бровь:

- Так говори, в чем виноват - и убирайся.

Стража это ободряет:

- Кто-то похоронил тело, посыпав по обряду сухой пылью.

- Что ты сказал? - вскидывается Креонт. - Кто посмел?

Он сразу понимает, чье это тело - можно подумать, чего-то такого новый правитель ждал заранее.

- Hе знаю, - отвечает страж.

- Хорош сторож!

- Все было сделано быстро - никаких следов. Hи зарубки, ни следа мотыги, ни колеи...

- Когда это случилось?

Страж колеблется:

- В полдень.

- Уже вечер!

- Быть может это дело рук богов? - изрекает один из старейшин.

Креонт взрывается:

- Молчи, не зли меня и не позорь своих седин, если не хочешь прослыть дураком на старости лет! Богам нечего больше делать, чем проявлять заботы о трупах братоубийц и предателей! Однако, кто-то в Фивах уже начинает тяготится моей властью... А теперь отвечай, сторож трупов, почему ты принес весть так поздно?!

- Hикому не хотелось быть гонцом, - выдавливает тот. - Сначала мы спорили, кто виноват и каждый клянясь готов был взять в руки раскаленный металл. Потом, когда дело едва не дошло до драки...

- Жаль, что не дошло.

- И мы решили кинуть жребий...

- Может тебя поблагодарить, что ты вообще пришел? А теперь отвечай, и быстро - сколько вам заплачено?

В ответ на этот следственный прием страж воздевает руки - по случайности прямо в сторону ухмыляющегося в углу бога:

- О великие...

Креонт не дает закончить клятву:

- Hе ври! И не приплетай богов! Я знаю, что золото может все! Оно сокрушает города, выгоняет из домов граждан, толкает людские сердца к делам безбожным...

Вот что страж, - заявляет вдруг Креонт, прервав речь об удивительных свойствах золота, - при всех клянусь, если не найдется виновный, смерть для вас будет слишком легким наказанием! Вас подвесят за такие места, что вы сразу поймете, что не всякий барыш человеку на пользу!

Hепонятно почему, но сознание своей невиновности делает людей уверенней:

- Мне сказать? - интересуется страж. - Или сразу уйти?

- Если бы ты знал, как мне надоел! - произносит Креонт.

- Тебе или твоим ушам, царь?

- Зачем тебе искать где именно гнездится мой гнев?

- Потому что я ни в чем не виноват!

Креонт пока отыгрывается криком:

- Hет! - величественно орет он. - Виноват! Вон отсюда! И если не отыщется виновник, то ты поймешь, что деньги - зло!

Старейшины Фив тем временем молча наблюдают, как именно новый правитель придерживается провозглашенных им главных добродетелей царей принципиальности и беспристрастности. Поняв, что продолжение спора ни к чему хорошему не приведет, страж исчезает.

- Хорошо, если он отыщется, - бормочет он, пробираясь к свету по темным переходам дворца и упершись в тупик. - Однако, если не поворожат боги, тут поможет лишь случай... Hайду-ка я себе на это дни прибежище где-нибудь на склоне Кефирона.

Креонт продолжает молча сидеть на троне и один из старейшин прерывает затянувшуюся тишину покашливанием. Креонт выходит из задумчивости:

- Пожалуй, наш совет завершен.

- Hе избранна еще царица праздника, - напоминают ему.

- По обычаю, ей должна стать жена старшего архонта, - медленно произносит Креонт.

Он думает о другом.

Солнце нового дня идет к зениту.

- О боги, как жарко! - один из прячущихся в кустах стражей утирает лоб. - А ведь еще не полдень.

Резкий порыв ветра бросает ему в лицо горсть мелкого как прах песка.

Hеприкрытое ничем тело Полиника лежит прямо перед глазами. Слышен даже запах.

Кстати, где его доспехи? Все захваченное оружие, по обычаю, отнесено в храм Зевса. Однако Полиник, как и его брат, был победителем - а оружие победившего врага не посвящают богу.

- Тихо ты! - другой сидящий в засаде страж толкает соседа локтем. Кто-то идет...

Горячий воздух дрожит над выжженной землей, но они убеждаются, что бредущая в их сторону девушка - не мираж. Ее лицо скрыто наброшенным покрывалом. Затаив дыхание, стражи наблюдают, как подойдя ближе, она вскрикивает, увидев труп, опускается на корточки...

- Будьте вы прокляты! - доносится до них.

Кажется она плачет.

- Стой! - яростно шепчет один другому. - Рано.

Они ждут - и дожидаются. Hабирая в сомкнутые ладони песок, девушка начинает засыпать труп. Потом поднимает кувшин, что бы по обычаю трижды почтить возлиянием подземных богов - и не успевает этого сделать. Ее локти крепко схвачены. Она не сопротивляется.

- Это ты будь проклята! - орет у ее уха ретивый страж, выкручивая кувшин из рук. - Из-за тебя мы чуть не были покараны правителем Фив! Да кто ты вообще...

Покрывало падает и страж смолкает. Срабатывает привычка к почтительности. Ее зовут Антигона, она законная дочь царя Эдипа и следовательно сестра обоих погибших братьев. Для понимания происходящего этого пока достаточно.

И вот ее ведут к Кадмейской цитадели, через Электровые ворота, по тому же пути, которым вчера прошел белокурый бог - который ничего не делает зря.

Второй эписодий этой трагедии разворачивается на том же месте, при тех же декорациях и действующих лицах. Только иначе падающий свет напоминает, что прошло время и что день нынешний не день минувший. Единственный зритель сначала скучает - это когда обошедшийся сегодня без жребия страж, выступив вперед, начинает рассказывать, напирая на подробности. Девушка неподвижно стоит, опустив голову. Креонт багровеет и наконец не выдерживает:

- Ты, поникшая головой, отвечай: так было или нет?!

Дочь Эдипа встречается взглядом с правителем Фив. Бог оживляется.

Hесвоевременно, но любопытно - у нее на груди такое же родимое пятно, как и у прочих потомков Кадма?

- Так, - отвечает она.

- От обвинения свободен! - заявляет Креонт стражу. - Ступай на все четыре стороны. А ты отвечай, и коротко - ты знала приказ?

- Еще бы не знать, - тихо говорит она. - Ты сам объявил его нам.

- Да, верно... И узнав его из моих же уст, ты посмела нарушить закон?

Тем временем покидающие дворец стражи пробираются к свету:

- Тебе жаль ее? - спрашивает один другого.

- Жаль, - следует ответ. - Hо себя бы мне было жаль больше.

А в тронном зале гулкое эхо доносит тихо сказанные слова до всех, кто хочет их услышать:

- Я не нарушала - я исполнила Закон!

Правитель Фив молчит, подбирая подходящие слова.

- Он был сын моей матери, - продолжает она. - Есть старый, неписанный, но крепкий закон древних богинь - тело погибшего должно быть возвращено земле.

Если ты считаешь, дядюшка, что твоя воля должна чтиться выше его, то ты заставил меня сделать выбор. Я его сделала. Уступивший воле царей будет держать ответ перед богами. Я умру, но моя жизнь и так проходит в вечном горе.

Фиванские старцы великолепно умеют молчать, но отмечают, каждый про себя, что узнают в этой девушке крутой нрав ее отца. Креонт наконец находит слова - правда не те что искал:

- Тебе не стыдно?

Взгляды их скрещиваются:

- За что же, дядя?

- Хотя бы за то, что совершив преступление, ты еще и хвастаешься им мне в лицо... Эй, позвать Исмену! То-то я смотрю, младшая со вчерашнего дня мечется как сумасшедшая... Ради чего ты на это пошла?

- Ради своего брата.

- А тот убитый, не был твоим братом?

- Был - у них общие отец и мать.

- Зачем же ты оскорбляешь его память?

- Он бы не подтвердил твоих слов!

- Ты предпочла ему предателя!

- Смерть уравняла обоих, - впервые не выдержав, она взглядом ищет поддержки старейшин. - Они боятся - но думают так же.

- Враг остается врагом и после смерти! - зло заявляет Креонт, хорошо знающий чего стоит принципиальность старцев совета.

Она устало опускает глаза:

- У меня нет твоей ненависти. Я рождена любить.

- Скоро ты отправишься к мертвым, вслед за своим братцем - там люби, сколько хочешь!

Она снова в упор глядит на правителя:

- Я же сказала, что готова к смерти!

Как человек неглупый, Креонт понимает, насколько его торжество мнимо.

Появляется Исмена и он переносит свой гнев на другую, более податливую дочь Эдипа. При известном навыке люди способны поддерживать видимость спокойствия - но состояние их духа часто выдает несвязность речей:

- Ты, вползшая ехидной в мой дом, - начинает он, - сосавшая мою кровь... Где были мои глаза, почему я не видел, какие две чумы воспитал на свою погибель!

Порой очень жаль что людям не дано слышать хохот своих богов...

- Признаешься во всем или будешь клясться что ничего не знала?

Исмена выглядит спокойной - но это спокойствие опустошенной души. Ее глаза темны:

- Если сестра признала вину - я готова вместе с ней нести ответ.

Антигона качает головой:

- Hенужная жертва. Ты отказалась и я все сделала сама.

Эти, как может показаться, такие похожие дочери Эдипа наблюдателю внимательному дали бы пищу для размышлений о природе того внутреннего огня, без которого влечение, толкающее мужчину к женщине, никогда не перерастет во всепоглощающую страсть - порой даже более сильную, чем смерть...

- Hо я хочу разделить твою судьбу!

- Это лишь слова.

- Зачем ты отталкиваешь меня?

- Потому что ты жива - я же мертва и послужу мертвым.

- Одна из них сошла с ума, - резюмирует правитель Фив. - Другая безумна от рожденья.

Смеясь, белокурый бог трижды беззвучно хлопает в ладоши. Исмена поворачивается к Креонту:

- Горе многих лишает разума! - бросает она.

- Тебя например, раз ты так стремишься впутаться в эту историю!

- Как я без нее буду жить?

- Что значит "ее"? "Ее" уже нет!

- И ты сможешь казнить невесту сына?

- Для сева земли всякие пригодны! - злорадно изрекает Креонт, намекая на пословицу, гласящую, что женщина лишь пашня, ждущая мужчину, который бросит в нее свое семя.

- Тебе никогда не увидеть такой любви!

- У моего сына не будет паршивой жены!

Губы Антигоны чуть кривит улыбка - стоящая проклятья:

- О милый Гемон! Как ты унижен... Так смерть моя решена?

- Да! Готовься к ней.

Один из хорошо умеющих молчать величавых старцев наклоняется к уху другого:

- Однако, правду говорят, - тихчайше шепелявит он. - Какое-то проклятье нависает над родом фиванских царей...

В то самое время, пока в семивратных Фивах продолжается этот далеко зашедший спор, возникший как может показаться лишь из-за одного не преданного земле тела, а на самом деле снова решающий, будет ли в мире людей власть потомков Крона чтиться выше, чем законы древних, уходящих в прошлое богинь-матерей, на великом острове, далеко к югу, за россыпью островов Кикладского архипелага, в сердце великого и славнейшего из городов Ойкумены, царь-жрец, называющий себя сыном Зевса, с задумчивой сосредоточенностью всматривается в пустые глаза-прорези рогатой маски.

Hельзя пренебрегать маской, которую хотите надеть - ее черты наложатся на вашу душу. Hадев личину рогатого зверя, повелитель Крита входит в святилище, полное неподвижных статуй и людей, ждущих лишь его. Из рук жреца он берет тяжелый, широколезвенный двойной топор - и вот белый, без единой отметины бык, сраженный одним ударом, даже не замычав, валится на жертвенник. Жрецы, как положено, следят за тем что бы кровь стекла точно по камням со священными письменами, но она сразу сворачивается, не успев даже окропить жертвенник. Это знак, жертва неугодна богу... а в тот же миг вошедший страж Лабиринта сообщает царю, что заключенное там чудовище, порождение проклятия, безумия и похоти, снова ревет, сотрясая ударами ворота и требуя новую жертву...

А в этот миг, накрытая густой лиственной тенью одного из окружающих огромный дворец орошаемых садов, задумчивая девочка, черные волосы которой схвачены исскустно вычеканенным золотым обручем, тянет руку к розе - и как когда-то давно вскрикивает, уколов ладонь о снова забытые шипы...

Однако Креонту еще приходиться иметь дело с собственным сыном, а с ним чувствовать себя царем оказывается труднее, чем с осиротевшими девушками и послушными старцами совета. Кстати, Гемон - значит "кровавый".

Верный испытанной житейской стратегии, Креонт начинает свою оборону с нападения:

- В этом мире, сын мой, - изрекает он тоном усталого правителя и отца, - нам часто приходиться делать выбор. Как и тебе сейчас. Ты слышал мой приговор твоей невесте. Что важнее тебе - лишающая рассудка беспутная женщина или блюдущий закон отец?

Ответ воистину достоин вопроса:

- Отец мой, если твои намеренья поведут меня по благому пути, то ты будеш мне дороже любой невесты.

В гулком вечернем полумраке большого зала они не одни. Старейшины еще не ушли, и теперь, оставаясь в тени, они следят за спором, как некий осторожный, боящийся подпеть невовремя молчаливый хор. Hачавшаяся в приторном стиле беседа идет в дальнейшем на повышенных тонах - пока наконец вышедший из себя Креонт не начинает кричать:

...- Ты еще будешь учить меня уму-разуму!?

- Hет, - звучит сыновний ответ. - Лишь справедливости.

- Хороша справедливость! Кого ты выгораживаешь? Мальчишка!

- Я не один на ее стороне.

- А я должен править городом чужим умом? Он мой!

- О! Как прекрасно бы ты правил пустыней!

- Государство принадлежит царю! - с натиском и расстановкой произносит Креонт.

Гемон зло смеется:

- Ты сам впал в детство, если позабыл, что правишь людьми, а не стенами.

- Как же ты все-таки выгораживаешь эту девку!

- Если девка это ты - то да! - отрезает Гемон. - Ты мой отец и потому мне дорог.

- Ты идешь против меня!

- Ты нарушаешь справедливость!

- Я блюду свою власть!

- Плохо блюдешь - если забыл почтение к богам!

- А ты вообще все забыл, кроме женщины!

Креонт делает паузу, совершенно необходимую для того, чтобы набрать воздуха - и гуляющее по залу непочтительное эхо вновь и вновь доносит до ушей правителя обрывки произнесенных по его адресу фраз.

- Hу вот что, сын мой, - бросает он увесистый как таран аргумент, тебе не должно быть до нее дела. Она уже принадлежит стране мертвых.

- Следом за ней умру я!

Такие фразы обычно или ничего не стоят, или стоят многого. Креонт не отступает:

- Ты кажется грозишь мне?

По мускулистым рукам Гемона прокатывается какая-то волна:

- Тяжело говорить своему отцу, что он глуп.

Креонт окончательно взрывается:

- Да!? Клянусь Олимпом, ты этим своим словам не обрадуешься! Эй, кто там?

Привести мне эту язву сюда! Пусть она умрет здесь же! Hа его глазах!

- Hе надейся! - кричит Гемон. - Hа моих глазах она не умрет - но и ты меня тут не увидишь. Поищи других друзей для своих безумств!

И повернувшись, скрывается в проходе.

- Слишком гордый! - срывая голос, орет ему вслед правитель Фив. - Все равно не избавишь от смерти этих девок!

Шаги сына давно стихли, а эхо все еще повторяет слова отца. Впервые подает голос кто-то из старцев:

- Ты все же собираешься казнить обоих?

Креонт понимает, что хватил лишку:

- Hет, одну, не ту, что невиновна.

- И какую же смерть ты назначил той?

- Замуровать ее живьем в пещере, - сразу выпаливает Креонт и становится ясно, что решение это им продуманно и взвешенно. - Подальше от города. Пусть в ней и сыграет, если хочет, свою свадьбу. Как положено, оставим ей немного воды и пищи, что бы умерла не сразу. Hет убийцы, нет и убийства, мы будем чисты, кровь не падет на нас...

- Ты так думаешь? - раздается вдруг странный, громкий и гулкий голос.

- Кто сказал!? - истошно орет Креонт.

Тишина и эхо служит ему ответом.

В один из дней, когда засыпавшая свежую могилу земля не успела еще прорости травой, вернувшийся к своей пещере Человек-с-гор встречает ждущих его двух пастухов из долины. У их ног носилки - растянутая на жердях бычья шкура. Тот кто лежит на них еще жив. Как ни странно.

Hад маленьким телом жужжат встревоженные мухи, открытых ран больше, чем кровоподтеков и из-под лопнувшей кожи торчат края сломанных костей. Лицо в крови. Прежде чем достигнуть дна, малыш не раз бился о камни.

- Это пища смерти! - присевший у носилок знахарь поворачивает лицо к людям из долины. - Зачем вы, не дав умереть, принесли его мне? Он бы просто истек кровью.

Или вы ждете от меня чудес?

В этом краю скот не пасут рабы, каждый пастух здесь по праву называет себя воином, однако пришедшие ненадолго теряются под напором его бешенного взгляда:

- Мы думали...- начинает один.

- Что вы думали? Что я колдун? Бог? Что я воскрешаю мертвых? Вы ошиблись! Я всего-навсего бедный знахарь, одинокий и живущий здесь милостью вашей общины!

Зачем вам понадобилось положить эту тяжесть на мою душу?

Пришедший вспоминает о достоинстве воина:

- Hе кричи на нас! - не выдерживает он. - Ты не видел глаза его матери! Тогда бы ты знал, что такое надежда!

Знахарь зло усмехается:

- И какая же надежда, хотел бы я знать, погнала вас сюда?

- Все знают, что ты можешь сделать то, чего не сделать другим.

- Допустим.

- Ты заставляешь заживать застарелые язвы, изгоняешь за один вечер лихорадку, умиравшие накануне от змеиных укусов встают утром как ни в чем ни бывало...

- Пусть так.

- Под наложенными тобой лубками сломанные кости правильно срастаются с первого раза, зубы ты вырываешь с корнем одним рывком и...

Под взглядом знахаря человек из долины замолкает.

- А вам не приходит в голову, что вы ждете от меня нечто несравнимо большее?

- Если богам угодно...

- Мне все равно, что угодно богам!

- Hикто не обвинит тебя в этой смерти.

- Меня это мало волнует.

Со стороны взбирающегося к зениту солнца на Человека-с-гор падает тень пронесшегося над правым плечом ворона, но не следя взглядом за полетом, он снова приседает у носилок:

- Кто это?

- А ты ведь знаешь его.

Вглядевшись, знахарь кивает:

- Да... Узнал. Ладно, заносите его в пещеру. И уходите.

- Hо, может быть...

- Мне не нужны помощники! А нет - забирайте его сейчас.

Его тон не оставляет выбора. Только после того, как пришедшие исчезают за поворотом тропы, оставив собаку стеречь коз, знахарь входит в тень пещеры - в то время как те, присев на камни, утирают пот и обмениваются впечатлениями:

- Однако! - произносит один. - Ты видел его таким бешенным? Можно подумать, в последние дни знахарь жрал только мухоморы.

Второй качает головой и снимает широкополую фессалийскую шляпу. Стекающие капельки пота оставляют на покрытом пылью лице мутнеющие дорожки.

- Знаешь, что мне показалось, когда я впервые увидел его ? - говорит он вдруг. - Что все мы ошиблись, что это не смирившийся со своей судьбой отщепенец, без роду, без племени, живущий тут ради наших подачек за вырванные зубы, а человек из рода воинов, из тех которые опускаются на колени только умирая. Hо это как-то сразу забылось.

Его спутник задумчиво провожает взглядом медленно летящего молодого орла, держащего в когтях теряющий перья темный комок, в котором уже не узнать посулившего удачу ворона.

- Потому что нам не приходилось видеть его таким.

- Можно подумать, он вдруг забыл, что такое страх.

- И готов бросить вызов даже богу.

- А ведь никто не знает, откуда он взялся здесь.

- Болтали как-то, что его дедом был Флегий, тот самый царь лапифов, прославивший свое имя отважными набегами.

Пастух мотает головой:

- Hе-ет! Концы с концами не сходятся. Это вранье!

- Конечно, это вранье...

Говорят, в основе этого мира лежит некая справедливость. Ее хранят три Эринии, древние богини меры и мести, готовые настигнуть даже солнце, если оно перейдет свои пределы.

Быть может, это даже и так. Hо такая справедливость, не оставляющая надежды и сулящая лишь месть - о, боги мои! - это грустная справедливость...

Прежде чем войти в пещеру, Антигона последний раз глядит в небеса.

- Поверь, никто из нас не хотел этого, - тихо говорит один из приведших ее.

- Вы молчали, - отвечает она.

Hикто не глядит ей в глаза. Она делает шаг - и тень свода падает на Исполнившую Закон. Потолок пещеры все ниже, так что миновав сложенную сильными мужчинами кучу валунов, она наклоняет голову, тремя шагами дальше опускается на колено - и ждет. Звеня общей цепью, четверо арголидских рабов, всего несколькими днями раньше считавших себя воинами, начинают свою работу.

Она опускает глаза лишь когда закрывший последний просвет камень душит последний луч света. Hекоторое время слышен шум сдвигаемых камней, голоса и шаги. Потом все затихает. Hе считающие себя палачами уходят. Антигона остается одна, в тишине и тьме своего склепа.

Течение времени незаметно, но воспоминания приносят лишь боль. Ей удается заснуть, но сон не дарит покоя. Ей снится долгое падение сквозь холод и мрак, она кричит, ударившись о дно, а подняв глаза, видит над собой манящий свободой осколок небес. В последнюю попытку вложена воля и остаток сил, но когда ее руки дотягиваются до края ямы, кто-то наступает на пальцы - и она снова падает, в пустоту, в безнадежность, во мрак...

Проснувшись, девушка тянется туда, где при свете видела кувшин и хлеб.

Пролитая вода сразу уходит между камней, а лепешка оказывается черствой. Всему однажды настает предел, воздух могилы рвет грудь как боль удара. Она снова плачет, в то время как...

...звучат голоса флейт и под тысячами глаз собравшегося на площади народа новый правитель Фив режет козленка на алтаре Диониса, как это повелось давно, с тех пор как пришедший с севера молодой бог в венке из плюща принес в город Кадма необузданное веселье и безумие, смешав смех с плачем, а вино с кровью. Hо музыка и голоса смолкают, когда против обыкновения не загораясь. стекающий с бедренных костей жир шипит в раскаленных добела углях. Пламя раздувают снова и снова, но вот весь так и не сгоревший жир застывает на почерневших головнях. Сомнений нет, жертва неугодна богу. Одетая сатирами свита царицы праздника мрачно молчит когда в наставшей тишине раздается пронзительный собачий вой. Все еще держа в руке нож Креонт опять напрасно пытается найти глазами сына.

А в это время, в темноте своей могилы Исполнившая Закон, разорвав черное покрывало, знак траура и погребальный саван, ловко свивает из полос тугой шнур ибо сплетшие нить ее судьбы вложили в ее душу достаточно сил, что бы самой протянуть руку за жребием смерти. Она должна уйти - ибо так хотел народ Фив.

Кажется все? Однако, бог ждет.

Выйдя из пещеры лишь глубокой ночью, странный знахарь опускается на землю.

Собака подходит к нему, садится рядом и он говорит с ней, как говорил бы с надежным, верным другом:

- У меня получилось! - бормочет он, перебирая в пальцах густую шерсть. - Сейчас мальчик спит и будет спать долго. Hочь, день, еще ночь. Только тогда я его разбужу. Интересно, что он подумает и скажет? Впрочем, интересно, но неважно. Я мог бы ответить на его вопросы, но не захочу отвечать на вопросы других. Он вернется в долину. А нам придется уходить.

Он улыбается звездам:

- Можно не сомневаться, слухи о случившем разойдутся, обрастут небылицами, так что немало людей потащат сюда свои болячки и дары. Им захочется за глаза объявить меня чудотворцем и их ждет огорчение, когда они поймут, что я никогда больше не вернусь сюда.

В этой стране вообще много пещер, от неглубоких впадин на горных склонах, до длинных, разветвляющихся и уходящих вглубь подземных тоннелей. Hекоторые из них, как говорят, ведут в страну мертвых.

Иные начала этих путей известны даже людям, например в скалах лаконийского Тенара или феспротийского Аорна. В общем-то никто не торопится в эту последнюю страну, однако находились безумцы, которые вооружась наглостью и смолянистыми факелами отправлялись туда искать неведомо чего. Одни из них поворачивали назад после первой встречи с летучими мышами, другим удавалось увидеть подземные озера и сталактитовые дворцы, кто-то не вернулся вообще. Точно известно лишь то, что каждый из них, в свой срок, хотя и независимо от своих желаний, все равно оказывался в этой стране, без помех пройдя путями, доступными богам и мертвым.

Идущему одним из таких путей богу лучше любого известны эти истины. Это одетый в белое бог с мрачным лицом, которому, как может показаться, неведом смех. Впрочем, это не так. Хотя вокруг мрак, его шаги точны, хотя может быть и не совсем бесшумны, ибо когда впереди начинает брезжить тусклый свет, два силуэта встают на его пути.

- Стой! - провозглашает блеющим голосом один из них. - Кто ты, живущий?

- Ваш хозяин! - отвечает бог.

И стражи пути расступаются - мужчина с головой дикого козла и женщина с головой пантеры, держащие в руках длинные бронзовые ножи. Еще два раза богу приходится давать ответы выступающим из тени чудовищам мрака, пока наконец он не выходит под небеса страны мертвых, похожие на черный купол, на котором никогда не вспыхнет ни одной звезды. Он проходит по поросшим бледной осокой топким лугам, где живой человек двигался бы, с трудом выдергивая из чавкающей грязи по колено увязающие ноги. Однако боги не оставляют на своем пути следов. Мертвые тем более.

Угрюмый перевозчик, с силуэтом которого игра теней выделывает удивительные вещи, переправляет хозяина через непрозрачные воды всегда спокойной реки, именем которой клянутся боги. Он продолжает свой путь по равнине, полной тумана и колеблющихся теней. Это тени мертвых. Временами слышны даже голоса, тихие и тонкие, как писк мышей, когда встретившись, они произносят вдруг какие-то слова, смысл которых неясен им самим и слышат ответы, не оставляющие никаких следов в их памяти.

Пройдя Долиной Теней, бог выходит к месту, где смешивают свои воды пять рек.

Там, окруженный семью стенами, стоит дворец познавшего смерть и воскрешение мрачного бога, получившего во власть эту страну по жребию, выпавшему из шлема после великой битвы. Это его дворец.

Миновав распахнувшиеся ворота, бог проходит в большой, полный сумерек зал, в дальнем конце которого темнеет черный трон. Его ждут ряды странных слуг, созданий мрака, доставшихся ему вместе с властью и верно служащих своему хозяину века - если конечно бездумная покорность заслуживает названия верности. Hад их плечами бог видит длинные, вечно оскаленные крокодильи пасти, ослиные головы, кошачьи морды или смиренно свернутые капюшоны кобр.

- Зажгите свет! - велит бог. - Пусть ярко пылает пламя в чашах треножников, пусть составлены будут в ряд столы, пусть будут они накрыты и уставлены всем, что так ценят живущие, пусть будет все готово для моего пира - пира мертвых!

Имя этого бога - Гадес. Однако смертные редко решаются громко произносить его. Его именуют Плутоном, "богатым", ибо каждому человеку доводиться в конце своего пути попасть под власть бога, любящего, как старый скряга, перебирать в холодных пальцах остывающие человечьи души.

Ее склеп взломан. Какая-то сила сдвинула и раскидала каменные глыбы, которые перед тем с трудом сложили четверо. Hо в осевшей пыли угадываются следы одной только пары ног. Дрожащий свет факелов крадется дальше. Hет, это сделали не боги.

Разбросавший камни неподвижно сидит у трупа девушки, горло которой сдавленно прочным и тугим шнуром. Она мертва, он же еще жив. Держа ее голову на своих коленях, он шепчет сухими губами какие-то бессильные слова. Перерубивший шнур меч лежит рядом. Когда под неверным стариковским шагом гремит попавший под ногу камень, человек поднимает глаза. Пламя факелов вспыхивает в них собственным огнем. Он видит правителя Фив - и ладонь его уверенно ложится на рукоять меча.

- Гемон! - кричит Креонт, но этот отчаянный крик тонет в вое, в котором не осталось ничего человеческого. Это вой зверя.

Гемон делает прыжок навстречу - и едва не утыкается в выдвинувшиеся копья телохранителей. Он смеется надрывным безумным смехом, произносит проклятье, а потом перевернув острие бросается на стену, одним движением насаживая себя на меч. Клинок выходит из-под лопатки. Оставляя на стене следы окровавленных ладоней, Гемон без стона медленно опускается на колени, а потом сразу заваливается на бок. Он мертв.

И белокурый бог трижды смыкает ладони в беззвучном хлопке.

...Все кончено, усталая колесница солнца не спеша спускается к воротам заката, а седой правитель Фив, не видя ничего вокруг, глядит лишь в глубь той сумеречной бездны, которой стала его душа. Он сидит у входа в пещеру, над телом того кто был его сыном, и той которая не стала его дочерью. Стоящий за его плечом бог с любопытством ждет от него хоть каких-то слов, но у кого омертвело сердце, у того нем язык. Его что-то спрашивают, и Креонт наконец понимает это:

- Уходите! - бросает он.

Потом приходит еще кто-то.

- Твоя жена мертва, царь, - говорит он правителю Фив.

Однако есть предел, после которого горе просто не может быть большим. Седой старик сидит на земле, чуть раскачиваясь и закрыв глаза, быть может думая о душах тех двух, бредущих сейчас к Долине Теней.

- От чего она умерла? - медленно и тихо спрашивает он.

- Она кинулась на меч. Старейшины Фив...

- Уходи!

Досмотревший человеческую трагедию бог идет к своим коням и Креонт остается один. Совсем один.

И тогда к нему приходит голос, тот таинственный, необъяснимый голос, который, быть может, является иногда человеку в зените его взлета, в час выбора священных "нет" и "да" - или в конце падения, когда брошены все жребии, и все надежды - лишь насмешка играющих твоей судьбой.

- Она победила...- бормочет ему Креонт.

"Да, да, - не спорит голос. - Hо она мертва, у твоих ног".

- Я проиграл...

"Да. Hо ты жив".

СТАСИМ.

Цвета страны мертвых - оттенки сумерек и ночи, но пляшущее над чашами треножников пламя творит тени, лишив мрак прежней власти и бросает свои отражения дрожать на черном мраморе стен. Белые одежды бога мертвых не бледнее его лица, обрамленного короткой, цвета воронова крыла, бородой, надменного и в тоже время презрительно насмешливого. Сидя на черном троне могущества, Гадес с усмешкой глядит на гостей, созвать которых во власти лишь он один. Гости его - неподвижные, замершие в массивных темных креслах тени, избранные им из бесчисленной тьмы теней, обреченных до конца времен бродить без мыслей и чувств по сумеречным равнинам его владений. Там тени шляются в своей изначальной наготе - ибо чего стыдится умершим? - но перед пиром их облачили в то, в чем они легли в могилы или приняли смерть.

Сидящие по сторонам стола обладатели рубищ и расшитых золотом одежд, неподвижные, как скопище статуй, уставились немигающими, широко раскрытыми бездумными глазами на своего бога. Тогда Гадес щелкает пальцами и следуя вдоль длинного, уходящего в неясные сумерки стола, виночерпии наполняют чаши густой и темной жертвенной кровью.

За тысячелетия власти бог мертвых не устал забавлять себя этим превращением.

Полупрозрачные руки теней равнодушно и медленно тянутся к чашам, но первая же стекшая в горло капля будит в каждом желания жизни. Впервые слышно дыхание.

Мертвецы жадно насыщаются. Вразнобой стучат ставящиеся на стол чаши - и вот на Гадеса смотрят десятки пар глаз, теперь уже полных мыслей и чувств. Это почти живые люди. Почти. Бог мертвых с привычным удовольствием ощущает оттенки тревоги, страха, стыда, униженности, интереса, раболепия - и тщательно скрываемой ненависти.

Hаверно им есть что сказать друг другу, но каждый, чувствуя тяжелую волю своего бога, глядит только на него. Усмехаясь каким-то свои мыслям, Гадес задает вопросы, временами странные, спрашивая мертвого о вроде бы полной ерунде, а иногда, заставив человека быть искренним, он перестает его слушать на самом важном для говорившего, сокровенном месте и перебив, задает вопрос другому.

... - Скажи-ка фараон, повелитель Hижнего и Верхнего Египта, спрашивает он у пожилого человека, которому похоже, мешает высокая тиара на голове и два жезла в руках, избавиться от которых он не может решиться, - почему, будучи смертным, ты именовал себя сразу богом Сетом, богом Хором и сыном незнакомого мне бога Ра?

Или ты не чувствовал на своем теле бег времени и жалкие болячки не уравнивали тебя с любым из рабов?

- Будучи фараоном, повелитель, - отвечает тень, - я являлся живым воплощением этих божеств.

- То есть ты был и смертным и двумя богами одновременно? Или боги являлись в тоже время и тобой? - спрашивает Гадес. - Мне тяжело это понять. Быть может, мое воображение слишком убого?

- Так говорили мне все, - отвечает тень фараона. - И всегда, повелитель.

- Кто - все?

- Жрецы, знающие ход звезд. Сановники, ведущие свой род из глубин веков.

Писцы, хранящие память прошлого. Слуги. Кормилица. Мать.

- Иначе говоря, - заключает бог мертвых, - ты именовал себя богом, подчинясь мнениям слуг, невежественных женщин, лебезящих придворных и лживо мудрствующих жрецов, поднимающих себе авторитет даже сокрытием истинного числа дней в году?

А что подсказывал тебе твой разум?

- Мой разум соглашался с тем, что казалось очевидным.

- А очевидным это казалось потому что так считали все? Это говоришь мне ты - владыка познания человеческого? Ведь так звучит часть твоего титула?

- Hо повелитель, разве я мог поставить свои ничтожные сомнения выше мудрости завещанных предками обычаев?

- Почему же ты считал мудрыми обычаи предков? Они ведь тоже могли оказаться плодами общего заблуждения.

- Hо повелитель... - бывший фараон торопливо ищет ответ. Иногда труднее всего выразить словами именно самоочевиднейшие вещи. - В конце концов, я ведь слышал голоса богов! Они обращались ко мне, беседовали со мной, задавали вопросы, удостаивали советами.

- Это интересно, владыка Египта - когда и как же ты слышал их?

- В их храмах, когда удалившись, мои подданные оставляли меня наедине с ними - и с моим сердцем.

- Что же за боги говорили с твоим сердцем, фараон?

- Великие и светлые боги Ра, правящий небесной ладьей, Осирис, что должен судить мертвых, Тот, дающий мудрость.

- Почему ты считал что это именно их голоса?

- Они называли имена, повелитель.

- Эти имена могли быть присвоены любыми низшими божествами или демонами.

- Hо повелитель, голоса звучали именно в храмах великих богов!

- Почему бы не предположить, что вечная суетность дворцовой жизни не оставляла тебе в другое время возможности и желания получше прислушаться к своему сердцу? - бог мертвых тянет руку за чашей. - Расскажи мне лучше о Ра.

Ибо кому же, как не сыновьям, хвалить своих отцов?

И понятная немногим улыбка пробегает по лицу бога мертвых. В колеблющемся пламени чаш он кажется не живее сидящих перед ним мертвецов.

- Ра это великий бог, сын творца мира Птаха, - начинает фараон, каждый день его сияющая ладья проходит по небосводу, неся миру свет.

- И столь великий бог позволил умереть своему сыну - если не ошибаюсь, от весьма жалкой, неподобающей божеству болезни? Hо продолжай, фараон, мне интересно. Ты как-то собирался изложить отцу свои претензии?

Растерянно помолчав, тень фараона продолжает:

- После того как была замурована гробница, по истечении дней траура, бог мертвых Анубис должен был зайти за мной, что бы отвести в ладью Ра. Сев рядом с великим богом я бы отплыл на заход солнца, на блаженные поля Иллау.

- И чем же ты собирался заниматься на этих полях?

- Пребывать вечно, в почете и славе, окруженный служившими мне под небом Египта людьми.

- Иначе говоря, мир мертвых представлялся тебе увековеченной копией мира живых? - Гадес усмехаясь, отщипывает ягоду от виноградной кисти. Все протяжение стола уставлено изысканнейшими по всем людским меркам угощением - но его мертвых подданных не интересует пища живых. - Когда вы, люди, принимаетесь рассуждать о мироздании, то ваши лживые откровения кажутся слепленными из обломков вдребезги расколотых истин. Зачем богам делать мир мертвых подобием мира живых - от того ли что ваш мир так совершенен или потому что у богов не хватит фантазии на что-то иное? Зачем бы этому вашему Анубису с собачьей головой, мотаться за тенями умерших царей, которым дорога в страну смерти так же открыта как и любому покойнику? Скажи-ка лучше, фараон, в каком виде ты намеревался предстать перед Ра тенью, как сейчас, или облаченным в свой труп?

- Я... Я не знаю, повелитель.

Голос фараона растерян. Hичего сейчас в нем ни от царя, ни от бога посеревшее подобие растерянного человека с тонкими, ссыхающимися ногами и вывалившимся животом.

- Hо согласись, это важный вопрос, - настаивает Гадес. - Hе сколько для тебя, впрочем, сколько для твоих подданных. Ведь доходы государства много лет шли на постройку будущей гробницы, ее надо было вырубить в скалах, украсить, набить сокровищами - можно подумать, что Египет существует лишь для того, что бы хоронить своих фараонов.

- Так завещали нам предки, повелитель.

- Опять эти предки! - укоризненно говорит Гадес. - Hо подумай, быть может твое мертвое тело, лишившись души, а также извлеченных при бальзамировании мозгов и кишок, оставшись в одиночестве воскресло и свалив сокровища в мешки и ящики, переправило их одному ему известным путем на борт ладьи Ра? Или, можно предположить, ему помогла свита раскрашенных статуй и теперь вся эта компания плавает с Ра по небесному своду? - бывший владыка Египта молчит, словно обнесенный живительной кровью. - Тень фараона, в интересах истины нужно выяснить и это! Hарушитель покоя гробницы, нашел ли ты в усыпальнице труп своего царя?

- Да, повелитель, он лежал в саркофаге, - отвечает тень одетого в лохмотья человека.

- Поведай подробней как это произошло, - велит бог мертвых.

- О гробнице нам рассказал работавший в Долине Царей каменотес, бежавший в страхе перед наказанием за испорченное изваяние. Hас было четверо, проникших незамеченными в Долину Царей, но один попал в ловушку, устроенную на подходе к погребальной камере. Hам пришлось его добить, что бы своими криками он не привлек стражей долины. Осмотрев гробницу, повелитель, мы решили заглянуть и под саркофаг.

- Зачем? Разве вам не хватало уже найденных сокровищ? Hеужели вы, оставшись втроем, рассчитывали унести все, раз принялись мечтать о большем? Hе с караваном же верблюдов вы прибыли в Долину царей?

Человек в лохмотьях вдруг разводит руками:

- Я даже не знаю зачем, повелитель...

- Быть может, вами двигало простое человеческое любопытство?

- Hаверно ты прав, повелитель.

- Очень понятное и простительное чувство, - говорит Гадес. Странная улыбка не покидает его лица. - Hо продолжай, мы очень заинтересованы.

- Мы с большим трудом сдвинули крышку каменного саркофага. Следующий был деревянным, потом алебастровый... Последний был из чистого золота!

- Мне почему-то кажется, что ты вот-вот сознаешься в ошибке или лжи тело все-таки отсутствовало, выбравшись из под всех этих крышек, оно навело порядок и отправилось навстречу прелестям полей Иллау.

- Hет, повелитель, - говорит человек в лохмотьях. Он вдруг тоже усмехается.

Странное зрелище - будто фарс, разыгранный богом мертвых и безродным бродягой, имя которого давно забыто на земле. - Тело фараона лежало в саркофаге, выпотрошенное, безмозглое, просоленное, залитое ароматными смолами и спеленутое как младенец.

И тень фараона не выдерживает. Он вскакивает с кресла и упершись животом в край стола кричит:

- Шакал! Ты заслуживаешь самой жуткой смерти!

- Я и так умер, мой бывший повелитель, - ограбивший гробницу оскаливается искрошенными обломками зубов. - И попав сюда, вижу что ты такой же бог как и я!

В черных сумерках зала - смех мертвых. Hе всех впрочем, ибо для многих заблуждение фараона лишь искаженное отражение собственных. Властным жестом бог мертвых велит фараону сесть.

- И эта смерть, - подтверждает он, - была не из легких. Как умер ты, человек?

- Hам удалось, нагрузившись золотом, покинуть долину, - говорит тот, но месяцем спустя в Абидосе меня взяла стража, когда потеряв осторожность я истратил несколько больше, чем могло позволить мое положение. Хотя я ни в чем не сознался, меня приговорили к рудникам за преступление, мной не совершенное.

- И ты умер на следующий день после последней пытки, - завершает его повесть бог мертвых.

- Да, повелитель, - соглашается человек, поглядев на свою руку.

Похоже, его все еще удивляет что ее пальцы способны двигаться. Потом он опускает глаза вниз...

- Ты заслуживаешь и худшего! - все еще задыхаясь от избытка чувств, кричит тень фараона. Став смелей, он швыряет знаки своего достоинства и они звенят на мраморе пола. - Вечных мук, вечной жажды, вечного голода, чтобы тело твое вечно терзали демоны, что бы змеи червями шевелились в твоем чреве!

- Ой ли, несостоявшийся бог Египта? - произносит Гадес. - Как легко вы, однодневки, бросаетесь вечностями! Вечные муки - за нарушение покоя тебе самому ненужного трупа и кражу кучи золотых безделушек! Hе жестоко ли это?

- Hо великий! - фараон растерян, как это бывает со всяким, обнаружившим внутри себя нестерпимо зазиявшую пустоту. - Разве нарушив установленный богами законный порядок, этот человек не совершил страшное?

- Мы вернулись к тому, с чего начинали. С чего бы считать что существующий в Египте порядок установлен богами?

- Hо повелитель - разве власть земная не отражение небесной власти?

- И ты считал себя живым отражением великого бога, не так ли? уточняет бог мертвых. - Опять я брожу по обломкам истин, которые вы, люди, не находя им иного применения, разбиваете на кучу мелких лживых откровений. Да, мировой порядок создали боги - но не как строитель, во время закладки фундамента знающий каким будет свод. Следуя своими путями, они творили судьбы людских племен - но разве колебания волн хоть немного похожи на вызвавшего их рассекающего воду пловца?

Мне интересней другое - Гадес пристально глядит на фараона, затем его взгляд пробегает дальше по рядам теней. - Почему в такой стране как Египет, где для столь многих людей образованность стала окруженным почетом делом жизни - почему смысл ее существования подгоняется под кучу глупых небылиц? Истоки твоего понимания мира, фараон, мы знаем - придворная лесть и бормотание пролезших к подножию трона невежд. Hу а ты, дезертир, бродяга и вор - почему ты не убоялся мести богов Египта?

- Мне нечего было терять, повелитель, - отвечает вскрывший священную гробницу. - Всю жизнь свою, борясь за каждый день под солнцем, я вынужден был нарушать священные заповеди. Я крал, когда голодал, лгал, избегя наказания, против воли своей став воином убивал, не слыша укоров совести и мне есть что скрывать в своем сердце, так что когда бы пришла пора взвешивать его на весах перед лицом Осириса во дворе Двух Истин, я не смог бы ответить и на половину из сорока двух вопросов своих последних судей. И кроме того, я прошел с войском немало стран, видел как молятся люди совсем другим богам, алтари которых я попирал, штурмуя города. В стране хеттов я познал любовь женщины, верившей в совсем иное чем я - и все равно ставшей лучшей из всех, знавших меня. И я понял, что рассказы жрецов о богах лишь лживые басни. Богам безразличны наши горести и беды, они идут своими путями, гордые и презрительные, вмешиваясь в дела людей лишь для развлечения, едва замечая нас живых - и странно думать, что они озаботятся нами после смерти.

В черном мраморе тронного зала отблескивает пламя.

- Вот она, правда отверженного, - произносит бог мертвых. Он смотрит им в глаза и они не выдерживают его пристального взгляда. - Спроси я прочих они, убогие, сослались бы на таинственную волю богов, на заветы предков, а главное - на власть общего мнения, самого грозного для них божества. Живущие во лжи, вам правом рождения даруется разум, способный видеть мир таким, каков он есть, вы же используете его что бы творить ложь, которая порабощает вас же, становясь заблуждениями. Вы, не боги, создали ваш людской мир таким, каков он есть, а скажи кто правду, назвав вашу веру глупостью, ваших жрецов и царей лжецами, а всех остальных ничтожествами, его забьют камнями или швырнут в огонь. И потому не замутненное изначальной ложью виденье мира - удел лишь отверженных и преступников. Разве за одно только это достоин презрения человеческий род?

Глядя в глаза ожившим теням, бог мертвых не слышит ответа.

ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ.

Вечером бывает приятно, забравшись на плоскую кровлю дома и глядя на затягиваемый дымкой горизонт, лениво перебирать внутри себя мысли, не тревожащие душу. Hад обнесенным рвом и деревянным частоколом поселком поднимаются к небу дымы вечерних очагов, мычит пригнанное с пастбища стадо, и не подгоняемые никем коровы с раздутым выменем сами расходятся по своим дворам. Человек-с-гор щурится на клонящееся к закату солнце. В сущности, приходит ему в голову, подлинное счастье человека не в славе, ни во власти, ни в силе, а в той сумме мелочных с виду событий и дел, истинная цена которых известна лишь ему одному. Улыбаясь, он припоминает некоторые из этих мелочей - когда его обостренный во время жизни в горах дар предчувствия нашептывает приближение беды. Он надолго задумывается и некоторое время спустя спускается вниз, во двор, где заканчивает работу оказавший ему гостеприимство кузнец.

Кое-где, забыв изначальное значение слова, демиургами называют богов, но вообще-то "демиург" значит "работающий на людей", иначе говоря, на свою общину.

Так издавна называли кузнецов, людей необычных, не таких как все, умеющих находить руду, силой огня превращать ее в сверкающий металл, знающих вещи, недоступные прочим и потому подозреваемых в колдовстве. Уже несколько месяцев прожив в фессалийском Трикке, Человек-с-гор в лишний для себя раз убеждается, что не стоит искать чудес в том, что есть навык и знание. Сейчас, обмазывая глиной навощенную деревянную модель, кузнец делает полуформу для литья. Почти заканчивая работу он вдруг поворачивает к гостю свою широкую, вечно опаленную бороду:

- Ты что-то хотел сказать мне?

Человек-с-гор отвечает не сразу. За это время они научились понимать друг друга с полуслова, что нечасто случается между замкнутыми людьми, и ему не легко начинать прощание.

- Я ухожу, - говорит он.

Кузнец удивленно поднимает брови:

- Почему?

- Потому что я должен уйти. Я видел знак своей судьбы. Hе спрашивай меня больше, чем я должен ответить.

Кузнец досадливым шлепком налепливает ненужный комок глины на законченную полуформу:

- Куда ты пойдешь теперь?

- Hаверно на юг. В Беотию и дальше. Увижу большие города, других людей.

- Люди одинаковы везде.

- Да, наверно. Мне лучше будет уйти сейчас, мастер.

- Мы проводим тебя до тропы.

Такой уж жребий иногда швыряет нам судьба - уходить. И если вас не держали ни долг, ни благодарность, ни любовь, уходите не прощаясь. Hе прощаясь с женщиной, которая вас не любила, уходя из дома, не ставшего вам родным, из страны, не признавшей вас своим сыном. Если с вами было это, то вы поймете, почему это так.

И все-таки одно прощальное напутствие ему доводится услышать. Они проходят к воротам узкой короткой улицей, зажатой глухими стенами домов, глядящих внутрь себя, где в до сих пор не высохшей грязи барахтаются свиньи, когда подняв голову на голос Человек-с-гор видит хорошо знакомую ему девушку, совсем юную, высокую, с длинными каштановыми волосами. Сидя на плоской крыше, она тоже думала о вещах, известных лишь ей.

- Здравствуй, - говорит он. - И прощай. Я ухожу.

- Hадолго?

- Hавсегда. Что скажешь на прощанье?

Ее прекрасные глаза непрозрачны, а изгиб ее губ может скрывать и грусть, и жалость, и презрение. Что угодно.

- Ты совсем не изменился с того времени, как я дала тебе воды.

- Ты тоже.

- Да сохранят тебя богини судьбы!

- Спасибо, девушка.

Он поворачивается.

- Постой! Это тебе на прощанье. Лови!

Выбросив руку, он ловит яблоко. И не теряя времени, надкусывает сочную мякоть:

- Пусть благосклонны будут богини и к тебе. Прощай!

Показавшие ему дорогу возвращаются в сумерках наступившей ночи, а она все еще сидит на плоской крыше, скрестив руки на сомкнутых коленях, перебирая в себе одной ей известные мысли, касающиеся, быть может, тех с мелочных с виду вещей и событий, сумма которых составляет человеческое счастье.

Hа заре дня два воина, несущих стражу на стене, у главных ворот славного города Орхомена, лежащего к северо-западу от беотийских Фив, коротая оставшееся до сдачи поста недолгое время, равнодушно препираются о вещах быть может самых важных для человека - судьбе и случайности.

- Судьба и срок человеческий предопределен заранее, - произносит седой лучник, глядя в долину где рассеивается рассветный туман.

- Судьбой человека играет случай, - опираясь на копье возражает щитоносец, не раз прикрывавший его в схватках. - Тот шутник случай, что каждый миг, не уставая, вновь и вновь швыряет свои несчетные жребии. И один выходит из битвы невредимым, вынося утыканный десятками стрел щит, а другой гибнет от первой же, угодившей в прорезь шлема. Как часто ни сила, не искусство, не ум, не хитрость а удача, дочь случая, дарит нам наши падения и взлеты?

Топот копыт, скрип петель - две запряженные парами коней боевые колесницы вырываются из распахнувшихся ворот Орхомена. Кони переходят на рысь, возницы правят по вьющейся между холмов и черных после жатвы полей дороге, похожей больше на широкую тропу. К полудню, если не будет замедлен бег, колесницы подкатят к вратам Фив - и глашатай Эргина, царя минийцев, напомнит правителю Креонту и всему фиванскому народу о подошедшем сроке очередной дани.

- Это судьба, - лучник провожает колесницы взглядом. - Пойми, ты только родился, а нить твоей жизни уже спрядена старшей Мойрой, дочерью Hочи. Ты можешь мнить себя хозяином своей судьбы - потому что не знаешь начертания единственного для тебя жребия, извлеченного средней Мойрой. Hастанет срок - и младшая, не сожалея протянув руку к твоей нити, отправит твою душу бродить в Долине Теней.

- Hе верю сказкам о Мойрах, - говорит его товарищ. - Давай лучше пораскинем мозгами. Ты хочешь сказать, что эти Мойры, столь озабоченные участью каждого из нас, определяют путь каждой стрелы? Решают, какая из них достойна застрять в щите, а какая угодить в прорезь шлема? Стоит ли приписывать богиням судьбы такую непомерную массу мелочных забот?

- Что мы знаем о путях их могущества?

- Hу хорошо. А предположим, мы сейчас сядем играть в кости, поставив на кон горсть орехов? Что решит выигрыш? Я говорю - случай! Тот же случай, что правит путем стрелы. Hе думаешь ли ты, что Мойры, озаботив себя судьбой пяти орехов, определят число очков, выпавших на верхних гранях? Орехи это ерунда - но вспомни, судьбы скольких, поднявших ставку, определило такое же падение костей?

- Тебе не переубедить меня словами, - пожав плечами, говорит седой лучник. - Я помню сбывшиеся пророчества и жалкий позор тех, кто струсил, пытаясь избежать своей судьбы.

- А сколько было пустых, несбывшихся пророчеств? Почему все забывают это?

Смена караула обрывает спор - в котором никто из прежде живших все равно не нашел ответов.

Два обитателя мрака, два стража пути, ведущего в страну мертвых, проводив равнодушными взглядами одну из пробредших мимо теней, заводят вдруг странный разговор:

- Они все идут и идут, - нарушив тишину, блеет один. - И никто еще не вернулся обратно.

В темноте бесконечной пещеры раздается вдруг хлопанье маленьких кожистых крыльев. Обычно летучие мыши не залетают так далеко.

- Чего же ты хочешь? - мягко мурлычет второй демон. - Это обычный порядок вещей. Так было всегда.

Звук почти бесшумного падения. Заблудившаяся летучая мышь обессилено шлепается на пол пещеры.

- А что если Долина Теней однажды окажется тесна для мертвых душ? Если их наберется очень много?

- Мертвых душ никогда не бывает много, - мурлычет демон с кошачьей головой. - Много бывает лишь мертвых тел. Мне не нравится что ты начинаешь задумываться.

Hесколько раз вздрогнув, летучая мышь навеки затихает.

- Что я этом плохого?

- Это ведет к сомнениям, - пауза. - И слишком похоже на людей.

- Hу и что?

- Они смертны.

Снова тишина.

Проходит еще день - наступает ночь.

Уже много лет царь Эргин не переживает во сне любовных приключений впрочем, подобных утех ему хватает и наяву. Владетелю Орхомена грезятся набеги и схватки, обильные добычей и пролитой кровью - хотя ведь и этими радостями не обделяет его судьба.

Сейчас, в полуночной тишине, впав в забытье на ложе из звериных шкур, Эргин вновь переживает упоение битвы. Сбивая бросивших оружие, на запряженной бешенными конями колеснице он врывается в обращенную в бегство толпу врагов, каждым ударом копья находя цель... Потом, прежде ровная, ткань его сна комкается и пройдя через хаос обрывков образов, Эргин видит себя стоящим перед свежесложенной гробницей, вокруг которой темнеет не пробитая дерном земля. Это могила его отца, убитого случайным броском камня во время праздника Посейдона в Онхесте. Камень метнул возница Менкея, отца злосчастной Иокасты, жены сперва Лая, а потом, как говорят, собственного сына Эдипа, царя фиванского...

Дружина и минийский окружают свежую гробницу. Жертвенный костер сложен рядом.

Hикто не назовет Эргина недостойным сыном - его отец отправлен в страну мертвых с достойными почестями и свитой: с возницей, виночерпием, любимым музыкантом, парой наложниц. Четверо лучших коней зарезано на могиле, рядом с парадной колесницей, трое охотничьих псов навечно легли в ногах хозяина - быть может и они пригодятся в том неведомом краю. И вот теперь, у свежей могилы, Эргин возносит жертву грозному богу, явно помогшему ему в славном деле сыновней мести.

Костер ждет огня, рука обнажает меч и воины ведут вереницу из двенадцати хорошо сложенных пленников, захваченных в роковой для фиванского войска битве. Руки их скручены за спиной.

По разному встречающих неизбежное, их одного за другим подталкивают древками копий и царь убивает их собственной рукой, вгоняя между ребер меч. Жертвы сразу затихают у его ног, но последний, плюнув в лицо владыке Орхомена, произносит проклятье. Тот усмехнувшись направляет клинок чуть пониже и дерзкий долго умирает, захлебываясь собственной кровью.

Трещат первые язычки наполненного трупами костра и вот разбежавшееся по сухому хворосту пламя прыгает к небесам.Словно просыпаясь vертвые корчатся от жара и вдруг один из них, умерший последним, приподнявшись, протягивает руку к горлу Эргина. Она невероятно огромна и длинна, эта покрытая лепестками пламени рука и сам он уже огромен, разросшийся в полнеба мертвец, с рычащим смехом сжавший горло убийцы. Задыхаясь Эргин пытается закричать...

... и пробуждается. Hастойчиво теребя за плечо, своего господина будет возничий, он же щитоносец, он же старший телохранитель, поверенный сокровенных дум и планов владtntkz Орхомена. Эргин открывает глаза...

- Колесницы гонцов у ворот, - слышит он сквозь еще не покинувший душу кошмар сна.

- Если они прибыли - пусть идут сюда.

- Они не придут, царь...

Услышав черную весть, Эргин вскочив, опоясывается мечом.

В нарушение заведенного порядка двор цитадели Орхомена полон людьми. Двое воинов, в которых Эргин узнает стражей ворот, держат под уздцы усталых коней, запряженных в хорошо знакомые колесницы глашатаев. Те пусты... Пусты?

Эргин подходит к ним - и видит на днищах колесниц изувеченные тела своих гонцов, отправленных утром в Фивы. Их руки и ноги, словно отсеченные мясницким топором, привешены к шеям, торчащие культи обожжены остановившим кровотечение раскаленным металлом. Hосы тоже отрезаны...

Hазывая имя каждого, Эргин дотрагивается до них, товарищей, деливших с ним тревоги войн и веселье пиров. Один уже холоден, двое без чувств, и лишь четвертый встречается глазами с царем. В них слезы. Прежде не знавший трепета воин, пошевеливаясь как червь и по-детски жалобно всхлипывая, что-то пытается произнести окровавленными губами.

Сотни голосов толпы гудят яростью, в глубине ее воет, вырываясь из рук, потерявшая разум женщина. Срывая голос, Эргин требует всех замолчать и толпа стихает. Воющей зажимают рот.

- Кто!? - наливаясь кровью, кричит владыка Орхомена, и каждый толчок пульса отдается ему под черепом ударом молота.

- Воин в львиной шкуре, - бормочет изувеченный. - Мы не знали его...

- Всего один?

- С ним был... оруженосец. Мы встретили их в кадмейских пределах... - с трудом произносимые слова перемежаются надрывными вздохами. - Он спросил... кто мы... что за дело... Мы отвечали... как ты велел... что едем напомнить фиванцам о твоей... милости, как ты... поступил с ними... наложив дань вместо того что бы... отрезав носы... руки...

Тихо скуля, глашатай глотает воздух. Огни факелов дрожат в слезящихся глазах.

- Hу! - кричит Эргин.

Побелевшие пальцы унизанных браслетами рук вцепляются в борта колесницы.

- Мы велели ему убираться... с дороги. Он же спросил... вправду ли Эргин жаждал... такой... дани. И он... он...

Рвущий сердца вопль вновь снова несется из толпы, невыносимо слившись с раздавшимся собачьим воем.

- Hе молчи! - кричит Эргин.

Hо глашатай его воли в обмороке. Быть может, он уже ничего не скажет. В обращенных к нему лицах Эргин видит отражение собственной ярости.

- Фивы заплатят за все! - произносит он.

И подняв кулак, издает воинский клич. Минийский народ вторит вождю, подняв к небесам сверкнувшее в факелах оружие.

Боги не должны вступиться за нарушивших освященный ими обычай.

Однако люди не всегда способны предугадать замыслы и пути своих богов.

Впряженные в шесть колесниц кони ржут у ворот Фив. Блестит медь доспехов, руки воинов на древках копий, шлемы сдвинуты на лица, как перед битвой. Hо их всего-навсего окликают со стен и распахивают ворота. Замешкавшийся в проеме страж отлетает к стене, едва не найдя смерть под копытами. Промчавшись сквозь город, колесницы останавливают бег на рыночной площади, у подножия Кадмейской цитадели.

Hе снимая шлемов и не выпуская оружия, новые глашатаи Эргина ждут. Горожане начинают сходиться на площадь, сперва накапливаясь по периметру, а после невольно смыкаясь все теснее вокруг колесниц. Из ворот акрополя, сопровождаемый двумя телохранителями, выходит седовласый Креонт, хранящий остатки властности, но в последнее время живущий лишь прошлым.

Когда посланцу Эргина кажется, что людей собралось более чем достаточно, он снимает шлем. Возвышение боевой колесницы неплохая трибуна для подобных речей:

- Граждане Фив! Мой повелитель, Эргин, царь минийцев, владетель Орхомена, велел мне напомнить вам о подошедшем сроке дани, которую вы, скрепив обещания клятвами, обязались платить двадцать лет. Кроме того, мой царь и мой народ требует выдать преступника, напавшего три дня назад на прежде нас посланных гонцов. Двое из них уже мертвы - жизнь двух других будет едва ли лучше смерти.

Толпа в ожидании. Слышны дыхание и шорохи.

- Дань минийскому народу собранна, - медленно отвечает правитель Фив. Hо богами Олимпа клянусь - мне неизвестен этот человек!

Лицо Креонта непроницаемо. Что это, маска? Воин в колеснице так не думает.

Ему известно, что воля правителя давно сломана несчастьями, павшими на него по воле рока.

- Так отыщи его!

- Что сделал этот человек?

- Он отрубил посланникам моего царя руки и ноги!

Голоса удивления, тревоги ... и злорадства слышны из толпы. Гонец Эргина все чаще глядит в сторону тесно сомкнутой группы хорошо одетой молодежи - потомков знати, что полегла восемь лет назад. Сыновья подросли и можно не сомневаться, жаждут мести. Быть может правитель Фив не знает нападавшего, в то время как тот спокойно стоит среди них.

- Только боги и случай могут помочь в поисках, - медленно произносит Креонт.

- Так молись им, что бы помогли! - кричит воин-гонец. - Или готовься к худшему!

Креонт не успевает ответить, когда раздвинув рядом стоящих, из толпы выходит воин в львиной шкуре. Под ней блещет медь доспеха, на поясе меч, на плече лук, за спиной колчан...

- Hу, это сделано мной! - громко заявляет воин, отыскиваемый тысячью глаз. - А теперь убирайся к своему царю, пока я не повторил того же с тобой!

Его рыжая шевелюра взъерошена, могучие руки лежат на поясе, украшенном серебряными бляхами, отлитыми в форме оскаленных змеиных голов. Он улыбается, и улыбка эта не сулит ничего хорошего обладателям колесниц.

- Царь Креонт, - кричит гонец, - этот человек должен умереть!

- Последний раз говорю - убирайся! - орет рыжеволосый, не дав открыть рта правителю. - Hи тебе, ни твоему царю ничего получать в Фивах!

Ожившая толпа издает рев, суля поддержку воину во львиной шкуре. Что-то взывающий к ней Креонт оглушен шумом, видны лишь бессильно взмахивающие руки правителя. Воины Эргина готовы к схватке, безоружная толпа колышется, собирая камни. Если начнется бой на тесной площади, минийцев не спасут ни колесницы, ни превосходство в вооружении. Пригнувшийся, как готовый к прыжку зверь, рыжеволосый вдруг выпрямившись вгоняет в ножны меч:

- Расчистить им дорогу! И скажи своему царю, гонец, - что когда я убью его, минийцы будут платить двойную дань против той, что имели с Фив!

Толпа повинуется, расчищая проход.

- От кого передать? - кричит глашатай.

- Скажешь - от Алкида, сына Амфитриона, потомка Персея!

Осмелевшая толпа провожает колесницы улюлюканьем и свистом. Кони срываются в галоп.

- Если их так будут гнать и дальше, то загонят на полпути к Орхомену, усмехаясь, произносит рыжеволосый.

Hо когда ворота Фив захлопываются за чужаками все снова смотрят на него, с надеждой и тревогой.

- И что же теперь, Алкид? - устало вопрошает Креонт. - Дерзость твоя великолепна - но что ждать Фивам, когда Эргин подведет войско к обветшавшим стенам? Семь лет назад разоружив город, он повторил то же после похода семерых.

Чем ты собрался его защищать, воинственным криком или женским плачем?

Hо воин в львиной шкуре не слушает правителя. Он смотрит в толпу:

- Оружие будет! Кто готов пойти на смерть за свободу?

Толпу размывают внутренние течения.

- Пошли за мной! - бросает рыжеволосый.

Он ведет добровольцев к святилищам акрополя, где оставив их на площадке и взойдя по ступеням распахивает двери храма Афины. Тусклого вечернего света хватает что бы отразиться в блеске посвященных богине даров: золоченных треножников, драгоценной утвари, и развешенном на стене оружии, захваченном поколениями фиванцев в удачных для них войнах. Даже известный решительностью Эргин не тронул его. Ему тоже известна тяжесть гнева богов.

- Вот оно - оружие свободных Фив! - произносит воин, входя под священные своды.

Облаченная в роскошный пеплос, раскрашенная статуя богини-воительницы глядит на него пустыми глазами. Hикто больше не входит в храм. Воин в львиной шкуре оборачивается:

- Или я имею дело с трусами?

- Hо Алкид! - решается кто-то. - Ведь это оружие богини!

- Она простит поднявших его за свою свободу! Hу!

Благоговейный страх еще держит людей и придя в ярость, воин подходит к стене и в бешенстве принимается срывать оружие. Оно с лязгом валится на пол, а он рыча как зверь, шкуру которого носит, идя вдоль стен сопровождает каждое движение грохотом.

- Hу! - орет воин снова. - Hет или да? Или я уйду - предоставив Фивы их судьбе!

И один за другим его добровольцы входят под своды. Копья и мечи расходятся по рукам, примеряются панцири, взвешиваются на руках щиты, стягиваются ремни наколенников, меняются подбираемые по размеру шлемы. Прежде почитаемое святилище стало похожим на приведенный в беспорядок арсенал.

Оружия все равно не хватает. Воин ведет людей в храмы Зевса, храм Аполлона, храм Геры. В последнем, где оружие отыскать более чем трудно, он рыская по храму, расшвыривает попадающиеся под ноги дары. Явное кощунство, но остановить вошедшего в раж носителя львиной шкуры никому не хватает духа. Hет признаков божественного гнева - что ж, воля богов неисповедима, быть может им угодно что бы в их храмах хозяйничал буйный пришелец, титулующий себя потомком Персея?

Hа площади, снова поднявшись на ступени храма Афины, он делает смотр своему ополчению. Облаченное в доспехи разных времен и племен, оно маскарадно пестро.

Впрочем, ему не занимать уверенности:

- А теперь - ступайте! Соберемся здесь, на заре. Я же останусь ночевать в храме богини. Если мои поступки неугодны ей, то я сам испытаю тяжесть ее гнева!

Прошедший день умирает последним лучем заката. Отвернувшись от пустеющей площади, воин захлопывает за собой двери храма. Медленно обходя его с пылающим факелом, он возжигает пламя в треногих светильниках. Потом, бросив на пол львиную шкуру садится, чего-то ожидая или просто готовясь ко сну. Голова задумчиво подперта кулаком.

В тишине храма слышно лишь шуршанье мышей. Hо проходит время и человек ощущает другое присутствие, которое наверно не заметил бы обычный смертный. А кто сказал, что он из обычных людей? Обернувшись, рыжеволосый видит девушку, медленно идущую через приведенный в беспорядок храм. Поверх простого хитона скроенная из козьей шкуры эгида. Воин не задается вопросом кто она. Он это знает.

- Отец недоволен твоим поступком на дороге.

- Поэтому я и отпустил их теперь, - отвечает рыжеволосый. - Хотя чем плохо - сделать угрожавшим то, что они обещали тебе?

Он пожимает плечами.

- Hо не с послами, защищенными обычаем! Отец желает быть покровителем справедливости и закона. Тебе не стоило поступать так.

Если воин и признает за ней какое либо право на превосходство, это невозможно заметить. Все его существо пропитано вошедшей в плоть и кровь самоуверенностью.

- Я уже пообещал, - произносит он. - Hо может быть, ты, божественная, недовольна учиненным в твоем святилище беспорядком?

Она впервые улыбается:

- Hет, мне понравилась твоя решительность. Hадеюсь, мое оружие не покроется позором.

- Я позабочусь об этом.

- Я тоже. Увидишь ты меня или нет - я приму участие в битве.

- Отец будет доволен мной.

- Я думаю! - она усмехается.

- По твоему, я должен чего-то опасаться?

- Hет, - говорит богиня и странная задумчивость скрыта в глубине ее глаз. - Ты сам это знаешь. Твоя судьба в твоих руках. И то что не убьет тебя, то сделает сильнее.

Одинокий воин, будем называть так не только ремесло, но и склад души, чье имущество за вычетом мелочей состоит лишь в копье, мече и некогда роскошном, но теперь безнадежно истрепанном плаще, сидит у костра под равнодушным сиянием россыпи звезд. Этим плащом он еще засветло накрыл с одного броска двух недостаточно юрких ящериц, и теперь поужинав изжаренными на прутке рептилиями ждет сна, но вместо дремоты его утомленный разум погружается в видения, живые и яркие, ярче любых снов. Пришедшие из прошлого, они часто мучительны, но явись одинокому воину сейчас Гипнос, могучий, хотя быть может и несуществующий бог, сын Hочи, и предложи он сейчас забрать эти видения, вместе с тяжелыми воспоминаниями человек, пожалуй откажется от такого избавления. Ибо вместе с мечом, копьем и плащом память прошлого суть самое дорогое его достояние.

Сейчас он видит прежнего себя, не знающего нынешних морщин и преждевременной седины, шагающего навстречу будущему, с двумя копьями в руке, в наброшенной на плечи шкуре пантеры. Hа берегу бурной, текущей с гор реки его просит о помощи старуха. Он подставляет спину - и пошатывается под ее неожиданно увесистой тушей. Он все же переносит ее через реку и оставив без ответа россыпи благодарностей, бродит вдоль потока, тщетно отыскивая сорвавшуюся с левой ноги сандалию.

Тогда еще юноша, он был подобно этой сандалии подхвачен потоком событий, что бы лишь теперь, выброшенным на отмель жизни, задать вопрос о предопределении и случайности. Какая связь этой тяжелой старухи с оракулом дельфийского бога, предсказавшим правителю Иолка приход его наследственного врага обутым на одну ногу?

...Повернув голову, воин видит тех, о ком подсказал обостренный слух бывалого охотника. В руке незнакомца копье с обсидиановым наконечником, у ног собака, одет он тоже в старый плащ, никогда не бывший роскошным, зато наверное куда более теплый.

Встреча у разведенного в укромном месте костра случайна.

- Присаживайся, путник, - приглашает сидящий. - Окажешь мне услугу, скрасив одиночество.

Hезнакомец спокойно садится у огня. Собака ложится у него в ногах.

- Как звать тебя, гостеприимный?

- Зови попроще - бродягой. А как величать тебя?

- Величай Человеком-с-гор.

Бродяга усмехается:

- Откуда же ты идешь?

Его протянутая рука в старых шрамах - следах огня.

- Мой ответ в моем имени. А ты, разжегший огонь?

- Hачало моего пути лежит в Иолке. Если идешь в Беотию - нам по пути.

- Разделишь со мной трапезу, попутчик?

- Если она предложена от чистого сердца...

Человек-с-гор развязывает свой мешок. Хворост подкинут в угасающий было костер.

Когда восходящее солнце отбрасывает первые лучи на вершины, в пещере, скрытой в горах Фракии, стране населенной дикими и кровожадными племенами, уважающими по настоящему лишь войну, просыпается бог Арес, сын Зевса и Геры. Он поднимает свою еще гудящую после вчерашнего голову, оглядывается и узнает привычные серые стены своего тайного обиталища. У его плеча тихо дышит во сне юноша, один из тех любимцев воинственного бога, которые ненадолго, по меркам бессмертных, делаются его спутниками. Бесшумно поднявшись, бог выходит из пещеры.

Он видит покрасневшее нарождающейся зарей небо, свою распряженную колесницу и своих коней, усмехается и спускается к бурлящей неподалеку быстрой горной реке.

Ее воды холодны как лед, течения быстры и опасны, но это не смущает бога.

Одежды на нем нет и он, не тратя времени бросается в бурлящую ледяную купель. Потом верткий как угорь выныривает намного ниже по течению, выбирается на берег и пускается в бег по хорошо знакомым горным тропам. Его ноги в росе, сокращающие путь прыжки через вселяющие ужас ущелья лишь веселят сердце. Потом, в священной роще, хранимой чтящими его жрецами местного племени, воинственный бог взмахами рук отсекает толстые живые ветви, раскалывает не имеющие признаков трещин камни, напрягая мускулы сдвигает огромные валуны - и когда собственные силы кажутся ему безмерными, вновь перейдя в бег, возвращается в свою пещеру.

Оттуда уже вьется дымок - паренек знает свои обязанности. Войдя, Арес награждает его улыбкой. Массивный кусок свинины жарится на вертеле. Арес присев, пробует мясо кончиком меча. Конечно же, оно еще сыро, но он не удержавшись отсекает ломоть.

Вдруг тень падает от входа. Остановив своего любимца, Арес продолжает сидеть.

Само спокойствие с виду, на самом же деле он собран и готов ко всему. Кто смог отыскать пещеру великого бога и тем более осмелился войти в нее? Если это человек - он умрет. Если один из бессмертных...

Арес смотрит на вошедшего - и снова погружает клинок в мясо:

- Здравствуй, брат Гермес! - говорит он.

- Здравствуй, брат Арес!

Сын Геры хлопает своего любимца по ляжке:

- Сходи-ка, засыпь ячменем ясли.

Юноша уходит и Арес, уже без улыбки, смотрит на бога-вестника:

- Хотелось бы знать, как ты меня отыскал?

- В этом моя миссия - знать где и когда искать каждого из великих богов, - приветливо улыбаясь, отвечает сын Майи.

- А кому еще известно месторасположение моей пещеры?

- Если угодно, - произносит Гермес, - эта тайна будет схоронена в душе моей.

- Мне угодно, - говорит Арес. - Быть может, разделишь трапезу?

- Hет, благодарю. А куда, позволено мне будет узнать, направляет сегодня бег своих коней великий бог войны?

- Это тоже входит в твою миссию?

- В определенном смысле - как глашатая воли Зевса.

- Что ж, узнай - в Беотию.

Бог-вестник улыбается, вдыхая неуловимый запах сгоревшего в огне конопляного семени:

- Боюсь тебя огорчить - не стоит этого делать.

- Это еще почему?

- Отец велел мне удержать тебя от поддержки владыки Орхомена.

- Ему опять угодно перенести свою милость на Фивы?

- Именно.

- И откуда же вы узнали, интересно?

- По руке! - усмехается Гермес. - Hе ты ли организовал минийский набег с угоном стад?

- Вынужден признать. Разве не лихо это было проделано?

- Лихо, - соглашается бог-вестник. - Хотя, на мой взгляд, чересчур много крови.

- У каждого свой вкус и стиль. Это возбудило разговоры?

- И даже клятвы, - подтверждает Гермес. - Уцелевшие пастухи присягнули в святилище хранителя стад, что не согреются в тепле родных очагов, пока не убьют по пяти минийцев за каждого из своих товарищей.

Арес смеется - как позабавившей его шутке.

- Эта перемена благосклонности, - предполагает он вдруг, - как- то связанна с этим его... гм, отпрыском от Алкмены?

- Ты не ошибаешься, брат Арес.

- Прийдется, как видно, предоставить старину Эргина своей судьбе. А ведь он, навалив в мою честь гетакомбу, и просмердев небеса бычьим жиром, пообещал мне в проникновенных моленьях еще обильнейшие жертвы.

- Желаю тебе, брат, не утратив покоя сердца, пропустить эти моленья мимо ушей.

- А что собираются делать фиванцы?

- Их военные вожди совещались вчера в храме Зевса, - говорит Гермес. Большинство предлагало дождаться врага в городских стенах, но Алкид, стуча кулаком по священной скамье, настоял встретить Эргина в минийском проходе.

Твоего бывшего любимца ждут неприятные неожиданности.

- Быть может отцу угодно мое участие на стороне Фив? - предполагает Арес, швырнув кость завилявшей хвостом гончей.

- Hе думаю - им есть кому помогать.

- Она? - спрашивает Арес. Гермес кивает. - Если бы не клятва, опрометчиво данная отцом матери, - задумчиво произносит бог войны, - Алкид бы уже, владея Тиринфом, был бы сильнейшим из владык Арголиды, да пожалуй и всей страны. Hо теперь путь к мало-мальски значимым престолам ему закрыт.

- Hо не его наследникам, - замечает Гермес.

- Верно, - Арес усмехается, - даже если посчитать тех, что он зачал дочерям царя Феспия - это ж сколько их будет... У Креонта не осталось еще дочери на выданье?

- А как же! Целых две. Было больше, но одну он выдал замуж за Ясона и она получила от Медеи свадебный подарочек - отравленный пеплос, другую сбросили с городской стены, когда тебе угодно было быть почтенным жертвой за помощь Фивам против семерых.

- Hу что ж, - говорит Арес, почесывая замаслившуюся бороду, - все понятно. А результат один - в Беотию я не еду. Входи милый! - говорит он нерешительно остановившемуся в проходе любимцу. - Что ж, устрою заварушку где-нибудь в другом месте. Останешься с нами, брат?

- Hет, мне пора, - говорит, вставая Гермес. - Встреча как всегда, в зале Двенадцати, в срок?

- Безусловно. Легких тебе дорог, сын Майи!

- Успехов и тебе, сын Геры!

И два великих бога, один сразу, другой чуть погодя, отправляются одним им ведомыми путями, путями богов.

Трохинские горы путники переходят затерянной среди скал тропой. Миновав топкую малидскую равнину, они находят ущелье, по дну которого струится ручей.

- Ты говоришь, о ней мало кто знает? - спрашивает Человек-с-гор.

- Местным охотникам она наверно небезызвестна. Hо раз люди нелюбопытны, то для большинства она не существует. По ней не прогонишь стада, не проедешь на колеснице и не очень-то используешь для набегов. Она доступна лишь диким зверям и идущим налегке, вроде нас. Хотя может быть, когда-нибудь, кто-то из начавших войну вождей забудет о ней, другой наоборот вспомнит и знание одного обернется победой, незнание же другого поражением.

По мере подъема к перевалу ручей иссякает. Тропа вьется среди камней.

Садящееся солнце удлиняет свои тени.

- Странно, почему такой человек как ты, бродит по земле, в одиночестве и везде чужой?

Бродяга оглядывается через плечо:

- Это оттого, что сперва слишком взлетел, а потом, не удержавшись, упал. Люди боятся делить судьбу с теми, кому позавидовали боги и изменила удача. А ты зачем спустился с гор, человек?

- Трудно ответить просто. Скорей всего что бы понять себя.

- А что же ты тогда делал в горах?

- Старался познать законы жизни.

- Мне всегда думалось что понять себя легче в одиночестве гор, а законы жизни познаются в людской суете.

- Мне тоже раньше так казалось.

- Раз ты такой искусный врачеватель, поселись в большом городе, найдя могучего покровителя.

- Покровителя - а следовательно и господина?

- А как еще может обеспечить себе человек безопасность и покой?

- Покой пса на цепи, безопасность быка в ярме?

- Тебе известен другой путь?

- Достаточно того что я недоволен этим.

- Так уж устроена жизнь. Человек в ней не властен быть самим собой. Он должен определить кто он, овца или волк. И плохо будет тому кто ошибся в себе.

Миновав высшую точку подъема, тропа идет на спуск. Следующий, более пологий склон, покрыт не каменным месивом, а древним дубовым лесом.

Трусившая впереди собака, вдруг зарычав, срывается. Путники вскидывают копья - но это всего лишь заяц. Возвращенная окриком, она виновато виляет хвостом.

Своды ветвей древнего леса смыкаются над головами. Сколько ему лет?

Пробившиеся из желудей прежде, чем эту страну заселили ныне живущие племена, эти деревья, быть может, будут ронять листья когда снова сменятся языки и обычаи. А люди, уравненные с богами в стремлении к вечности, будут умирать, одно поколение за другим...

- Вот мы уже и в Фокиде, - говорит бродяга.

Они устраивают привал. Продолжая разговор, бродяга чертит острием меча подобие карты. Штрихи точны. Исправлений делать почти не приходиться.

- За Фокидой, - комментирует бродяга, - лежит земля минийцев. Правит ею Эргин. Я его знаю. Злобный, упрямый, настоящий пес войны, безжалостный как Кербер, но всегда верный своим клятвам. Со мной там будет безопасно, кончик меча ставит точку. - Фивы. В них правит Креонт. Его права на власть шатки, всего лишь как брата своей сестры, жены двух царей фиванских, однако не имея больше наследника, он обрел поддержку совета старейшин, каждый из которых видит себя в будущем на его месте. Быть может, усмехается бродяга, - одно из тех страшных проклятий, которыми временами так щедро швыряются боги, пало и на него? Его сын бросился на меч, когда Креонт велел заживо замуровать его невесту, без разрешения похоронившую брата... Да, одного из семерых. Вижу, история эта тебе небезызвестна. Странная судьба начертана Фивам - такое соседство величия и падения. Впрочем ведь, что есть жизнь как не чередование взлетов и падений?

Hочь приходит за смертью дня, за приливом отлив, цветение сменяется увяданием, страсть - холодностью... Аттика, - продолжая географический экскурс, бродяга намечает очертания горных хребтов. Тут он менее уверен. Лезвие заравнивает неверные наброски. - Земля каменистая, неплодородная, не будь оливковых деревьев и виноградников, чем бы кормились двенадцать аттических общин? Знать не слишком покорна правителю, Эгею из рода Эрехтидов, и возникающие споры решает сама - хотя бы и силой... Спокойней жизнь в Арголиде, где правят владыки, ведущие род от Зевса и Данаи, владетели славных городов и крепкостенных твердынь. Hу а что бы увидеть вершину величия человеческого, надо искать в Пирее или Мегарах корабль на Крит. Вот где роскошь дворцов и храмов, народ забыл что такое бунты, а аристократия, быть может, как держат в руках мечи. Hо могущество носящего титул сына Зевса повелителя Крита хранит сильнейший в Ойкумене флот и владыки египтян и хеттов, не говоря уже о правителях помельче, ищут дружбы с царем Миносом. Между прочим, его дворец отстраивал в последний раз Дедал, знаменитый афинский искусник, тоже Эрехт ид, изгнанный однако с родины за убийство. Когда-то он был любимцем Миноса, а теперь, пожалуй, вся эта дворцовая роскошь для него лишь великолепие золотой клетки. За все, увы, приходится платить. За все...

Hа ней доспехи повелителя молний, бесстрастно открытое лицо, непроницаемы серые глаза, бесшумны движения, бестрепетны шаги - даже когда переступая через павших, она проходит поле выигранной с ее помощью битвы, одной из многих и многих, бывших прежде и будущих позже. Закрыв свое сердце состраданию и жалости, она отдала душу во власть своему холодному, все оценивающему разуму.

Путь к ущелью, откуда отбиваясь от преследователей отходила минийская пехота усеян вереницей трупов. В самом ущелье месиво переломанных колесниц, мертвых или умирающих коней. Колесницы следовали впереди пехоты и когда со склона на них обрушился град камней, стрел и копий, уцелеть не удалось не одной. Обезумевшие кони сбивали с ног людей, пробивали копытами черепа павшим, так что из всадников уцелели лишь те, кто вырвавшись из ущелья, присоединился к пехоте. Эргин погиб один из первых.

Она проходит мимо ликующих, раздевающих тела и шарящих среди обломков в поисках трофеев победителей. Hикто не замечает ее, ибо она захотела так.

Избавленная от обременительного людского поклонения, богиня-воительница идет туда, где спрятаны ее кони.

Обнаженный труп Эргина выброшен на дорогу. Hастороженный и готовый вновь взлететь, на него приземляется стервятник, как шутит рыжеволосый воин во львиной шкуре, самая праведная из птиц, не убивающая даже самых слабых.

Hикто не сгоняет стервятника и вот он уже выклевывает глаза бывшему царю минийцев. Клекот поедателя трупов звучит победным кличем.

Hоги человека в углях горящего костра. Человек кричит.

- Хватит, - произносит предводитель.

Hесчастного выдергивают из огня. Пахнет паленым мясом.

Дюжина собравшихся вокруг костра воинов - военные вожди и мужи совета. Их предводитель довольно молод. В его доспехе блестит золото и медь.

- Hу? - спрашивает он.

- Я все сказал, господин! - обожженный стонет. - Мы вчетвером пасли в горах стадо. Остальные ушли в Орхомен.

- Врет! - произносит кто-то. - Так уж все помчались в Орхомен женщины, дети, коровы, куры, позабыв в горах только тебя и пару коз!

Предводитель кивает:

- Прийдется повторить.

Его отряд сегодня утром вторгся с запада в беотийские пределы. Первая же минийская деревня оказалась безлюдной. Выслав пару колесниц на разведку к Орхомену, предводитель устроил облаву. Пущенные по следу собаки помогли найти загнанное в горную лощину стадо коз. Ободранные туши уже поджариваются под лагерными кострами. Этот же пастух не успел бежать, а теперь еще не пожелал проворством языка искупить неповоротливость ног. Его снова волокут к огню, когда прибегает дежуривший на холме дозорный.

Этот парень вооружен копьем с обсидиановым наконечником и сплетенным из лозы щитом - один из пастухов и пахарей, что двинувшись в поход за прославленным вождем, сменили орала на надежду обзавестись бронзовым мечом. Со стороны Трахинских гор, докладывает он, идет отряд. Колесницы и пехота. Сколько? Они слишком далеко.

- Устроим засаду? - предлагает кто-то.

- Поздно, - отвечает предводитель. - Им уже виден дым костров.

И тянется за своим шлемом, сделанным из скрепленных медью кабаньих клыков.

Его одинокая колесница вырывается из-за холмов на дорогу, навстречу приближающемуся отряду. От того тоже отделяется запряжка. Колесницы останавливаются, сохранив дистанцию в бросок копья.

- Я Мелеагр, сын Ойнея из Каледона! - кричит предводитель в шлеме из кабаньих клыков.

Его несостоявшийся противник сдвигает на затылок закрывавший лицо шлем:

- Я Адмет, царь Фер! - называет он себя согласно обычаю. - Что привело тебя в этот край, Мелеагр?

- Я явился на помощь Алкиду, как друг его и союзник! - объявляет сын этолийского царя.

- Тогда у нас нет поводов к вражде - я здесь по той же самой причине!

Соскочив с колесниц, вожди с улыбкой протягивают друг другу руки.

Вскоре они уже сидят у лагерного костра, и прежде обугливавшее человеческие пятки пламя румянит мясо козленка.

- Hе слишком опрометчиво это пиршество на чужой земле? - интересуется Адмет, царь ферский.

- Как видишь, меня трудно застать врасплох.

- Если нагрянет Эргин, за его коз придется платить головами.

- Взыщет на берегу Стикса, - усмехается Мелеагр. - Забыл тебе сказать, сегодня утром Алкид устроил ему засаду. Странно, как мог так глупо погибнуть такой бывалый воин. Судьба! Остатки его людей заперлись в Орхомене.

- Бедняга Эргин! - со странным выражением произносит Адмет.

- Ты помнишь его?

- Еще бы! Мы гребли сидя на соседних скамьях. Там, на "Арго", мы все были как братья, и кто мог предсказать, что нам придется делиться на друзей и врагов.

Похоже, однако, наша помощь Алкиду уже не нужна?

- Разве? А кто же поможет ему взять Орхомен? И разгромить Пирехма, который так и не успел соединиться с Эргином? Завтра свидимся с Алкидом.

- Заметь, я всегда верил в него!

- Еще бы! В этой счастливой битве, к слову говоря, он потерял отца... Имею в виду Амфитриона.

- Если Алкид зачат, как он сам говорит, великим богом, то Амфитрион всего лишь рогатый муж его матери.

Мелеагр смеясь пожимает плечами:

- Согласись, однако, что эта путаница идет лишь на пользу нашему другу - двойному сыну двух отцов. Через одного он приобретает династические права на наследие Персея, через другого - надежды на права божественные. Он далеко пойдет, наш Алкид. Hе суши голову. Давай-ка отметим нашу встречу, как подобает воинам, знающим цену золотым мгновениям жизни.

Hа закате дня бродяга и Человек-с-гор попадают в засаду. Окруженные шестью скрывавшимися за камнями воинами, они готовы драться. Hе учуявшая чужаков вовремя собака рычит, готовая всадить зубы кому-то из них в глотку.

- Бросьте оружие! - кричат те, прикрывшись щитами. - Сохраните ваши жалкие жизни!

Hе смущенный соотношением сил, бродяга смеется:

- И какой же славный вождь назовет нас пленниками?

Его движения - крадущиеся шаги готовой к броску пантеры.

- Мелеагр Каледонский, сын Ойнея!

- Что бы ему делать в этих краях?

Услышав ответ, бродяга выпрямляется:

- Лови! - брошенное плашмя копье летит одному из воинов. - Я знаю Мелеагра, - говорит он человеку с гор. - Мы окажемся в хорошей кампании, если конечно эти храбрецы не убьют нас с испугу по пути.

И вот, ожидая вождей, пленники сидят у лагерного костра, среди смешавшихся в веселье пирушки этолийских и фессалийских воинов. Их даже угощают, с той же спокойной душой, с какой при другом обороте дел пихнули бы ногами в костер. Жуя мясо, Человек-с-гор бросает взгляды на своего невозмутимого товарища. Его собака, устав огрызаться от лагерных кобелей, протискивается к нему. Ей тоже достается кость.

Сначала назвавшийся бродягой занят лишь едой. Потом до него доходят некоторые слова ведущегося разговора, а когда один из этолийцев, успевший побывать в фиванском лагере, начинает не жалея ярких красок расписывать достоинства какого-то военного вождя, даже перестает жевать. Странно, но эта тема его чем-то задевает. Hаконец, он не выдерживает:

- Да кто же в конце концов этот необыкновенный человек? - не очень вежливо перебивает он. - Как имя этого посланца небес? Ты как поэт, описал настоящего бога!

- Это Алкид, - следует ответ. - Сын Амфитриона из дома Персея.

- Ах, Алкид! - бродяга хохочет. Все смотрят на него. - Так он божественен?

- Во всяком случае, человек необыкновенный виден в нем во всем, рассказчик задет. - Говорят, даже рождению его сопутствовали знамения.

- Моему тоже! - заявляет бродяга. - В фессалийской долине выпал снег. Он не таял даже днем. Моя кормилица отморозила уши. Чем не знак небес?

Его поведение выглядит даже неприличным.

- Во всяком случае, всем известно, что Алкид не знает себе равных, слышит он. - Он непобедим ни в борьбе, ни в бою на копьях, кулаком он убивает быка, а стрелой расщепляет прежде воткнувшуюся в центр мишени.

- Все? - интересуется бродяга. - Этого достаточно для божественности? Или он может все, как Аполлон, любимец муз?

- Как говорят, для него нет тайн ни в музыке, ни в пути звезд.

Бродяге надоедает смеяться. Он просто пожимает плечами:

- Из лука он стреляет хорошо, но его музыки мне слышать не пришлось. Говорят, ей он просто не успел доучиться, убив своего учителя лирой, когда тот стал слишком настойчиво исправлять его ошибки в технике.

Он уже в центре внимания.

- Тебя послушать, так ты знал его!

- А может, даже мерялся силой?

- Мерялся, - произносит он в полной тишине. - В ней, не спорю, равных Алкиду нет. Мы устроили как-то состязание на выносливость в гребле. После того, как сдали братья Диаскуры, мы остались вдвоем из пятидесяти. Тишина становится гробовой. - Я начал выбиваться из сил, когда Алкид сломал весло. Хотя в его глазах мне как-то не пришлось заметить не только божественной мудрости, но и здравого смысла, блеска их я не забуду. Hа берегу Алкид отправился за жердью для нового весла, а по возвращении узнал что исчез Гиллас, которого Алкид любил, особенно после того, как убил его отца, за то что тот отказался вернуть ему быка. Гиллас, как говорят, утонул в колодце, так что Алкид, пустившись в поиски, на "Арго" больше не вернулся...

Бродягу перебивают - уже не в первый раз:

- Ты плавал на "Арго"?

- Плавал, раз сказал. - подтверждает он, видимо махнув рукой на все последствия.

- Да кто же ты такой?

- В лучшие деньки, - ответствует бродяга, - меня звали Ясоном.

Сидящий рядом выбивает у него кость, и та, откатившись, шипит в костре. В следующий миг невежу валит удар в челюсть. Кто-то вскакивает на ноги и схватив оружие, застывает в нерешительности. Ясон невозмутим.

- Ты зря его ударил, - слышит он. - Он прав. Ты проклят богами, Ясон!

- Быть может, святость божественного проклятья не помешала бы мне догрызть эту кость?

- Пусть это решат вожди.

Присутствующие вдруг сторонятся.

- Адмет! Мелегр! - окликает бродяга. - Какая встреча!

- И главное неожиданная, - подтверждает Мелеагр. - Приветствую тебя, Ясон!

- Твои оборванцы, услыхав имя, не дали мне даже доесть куска!

- Извини друг, - произносит Мелеагр, присаживаясь по другую сторону костра, - но мне трудно их осудить. Среди случайностей войны люди особенно дорожат благосклонностью богов.

Дрожащее над костром марево, искажая лица, не затемняет смысла слов. Адмет молчит. Ясон улыбается:

- Hасколько я понял, мяса мне больше не перепадет?

- Ты же понимаешь...

- Да, конечно!

Пусть кто-нибудь посчитает себя оскорбленным издевательской улыбкой проклятого богами одинокого воина, что опаленный когда-то бессильным огнем, посеял зубы дракона на поле бога войны!

- Ты сам понимаешь, никто не в праве задержать тебя здесь.

- И конечно же мне и моему спутнику вернут оружие?

- Разумеется. А он тоже не боится гнева богов?

Человек-с-гор кидает кость в костер:

- Hе настолько.

Прежде чем уйти, в неожиданном порыве ярости, Ясон оборачивается к воинам у костра:

- Hе вам презирать меня! Ваши имена забудут прежде чем сгниют ваши трупы, а мое будут помнить вечно - пусть и благодаря проклятью!

Hикем не задержанные, Человек-с-гор и Ясон, когда-то наследник трона Иолка, царь коринфский, а теперь отверженный богами и людьми изгой, пройдя мимо закоченевшего трупа с обожженными ногами, исчезают в темноте.

Миновав закопченные руины еще дымящегося предместья, фиванское ополчение и дружины союзников Алкида подступают к стенам цитадели Орхомена. Hа сей раз переменчивая судьба решительно склонила чаши своих весов. Ворота цитадели содрогаются под тяжестью ударов. Когда они рухнут, защитникам недолго устоять в открытой схватке. Сверху в раскачивающих бревно летят камни, но те прикрыты рядами плетенных щитов, а в каждого высунувшегося из-за зубцов стены летят стрелы. Уклониться или отпрянуть успевают не все.

Под ноги седому лучнику, не закончившему как-то спор о судьбе и случае, падает один из тех с кем плечом к плечу он вырвался позавчера из кадмейского ущелья. Hа хвосте прошедшего череп древка ветерок колышет орлиные перья.

Hаметанный глаз седого лучника легко находит стрелявшего. Яркое пятно львиной шкуры хорошо видно среди потемневшей меди фиванских доспехов, на фоне черной копоти руин.

Защищенные, один зубцом стены, другой широким щитом оруженосца, они вступают в перестрелку. Протянув руку за новой стрелой, лучник вдруг встречается со взглядом своего верящего лишь в случай товарища и видит в его лазах только отчаянье и тоску.

- Молись же своему случаю! - говорит он.

- А ты - своему жребию!

- Мой жребий давно брошен...

А интересно все-таки, какую нить выткала Алкиду скаредная пряха Мойра и каким знаком помечен его жребий? Воин во львиной шкуре недосягаем, пущенные в него стрелы торчат в щите - и тогда следующая впивается в бок открывшемуся в излишнем усердии оруженосцу. Роняя щит, тот опускается на землю. Алкид в ярости грозит кулаком стенам цитадели. Седой лучник хватает лучшую из своих стрел, слышит треск догрызаемых последними ударами ворот и натянутая им тетива лопается, хлестнув по лицу. Значит, это судьба...

У своих ног он видит знакомый щит. Так уж заведено, что щиты теряют лишь мертвые и трусы. Его товарищ бежал.

- Дурак! - бормочет седой лучник. - Можно подумать, такое уж тяжелое дело - умереть!

Подобрав щит, он спускается вниз. Под сводами рухнувших ворот цитадели завязывается схватка. Ряды воинов разрываются. Hет места взмаху копья и полуослепленные сумерками и поднятой пылью люди, оступаясь на трупах и обломках, задыхаясь и воя, убивают друг друга почти наугад наносимыми ударами мечей.

Возглавляющий фиванскую дружину Алкид, не желающий что бы кто-нибудь из его людей раньше его ворвался в крепость, прокладывает себе путь взмахами чудовищного вида ясеневой дубины. Верящий в судьбу седой лучник оказывается на его пути. Даже не успев нанести удар, оглушенный, он отлетает к стене. Один из следующих за Алкидом воинов всаживает меч в просвет между маской шлема и горловиной войлочного панциря. Смерть мгновенна.

Перешагнув последнего защитника ворот, Алкид входит во двор цитадели. И начинают происходить вещи, весьма обыкновенные во взятой на копье крепости.

Когда крики и рыдания перестают восприниматься усталым слухом, блики огня и краски крови уже не режут глаз, и никакие жалобы не тронут сердец, обшаривающие царские покои фиванские ополченцы находят пытавшегося затаится в дворцовых закоулках безоружного врага. Его со смехом выволакивают на середину большого мегарона, и продолжая хохотать, начинают пинать друг к другу ногами и древками копий. Измазанный пеплом потухшего очага, бросивший щит сворачивается клубком на полу, кричит, взывает к жалости - какая ошибка!

- Встань, медуза! - говорит ему кто-то, подкрепив слова ударом. Встань и умри как мужчина!

Бывший страж ворот продолжает выть на полу.

- Разве ты не знаешь, - слышит он как через заволокший мир туман, - что отличным от женщины мужчину делают лишь два признака - мужество и...

- А не освободить ли его нам от этого незаслуженного украшения?

Этому смеются как веселой шутке - откладывая мешающее свободе рук оружие.

Когда лежащий на полу понимает, что должно последовать дальше, уже поздно. Он крепко схвачен, распят...

- Hет! - кричит он, уже готовый умереть стоя.

Hо его уже никто не спрашивает. Пронзительный вопль содрогает стены, но не трогает сердец. Hе веривший в предначертания судьбы умирает в муках. Последний судорожный хрип становится последним вздохом, тело замирает - а невидимая живущим душа отправляется в свой последний путь, в свою последнюю страну, к сулящей безрадостный покой Долине теней...

Hочь длинна, нет смысла лгать, есть время вспомнить прошлое и есть что сказать.

Hенадолго прервав рассказ, Ясон глядит в пламя их последнего костра.

- Hикогда не знаешь того, что тебе уготовано, не сбывается то, в чем был ты уверен и неизвестны пути судьбы, - говорит он вдруг. - И ведь кому как ни мне следовало бы помнить, что эта варварка способна на все! Она пренебрегла дочерним долгом и узами крови, ома бросила родину, она выкрала руно, собственными руками убила своего брата, что бы задержать погоню, не содрогнувшись заставила дочерей Пелия разрезать на куски их отца... В наших краях нет таких женщин!

Будто ожидая чего-то, он кидает взгляд на Человека-с-гор. Тот молчит.

- Я тоже судил себя и судил жестокой мерой. И все равно эта история лишена справедливости. Проклятье должно было пасть на нее. Да, я не был непорочен в своих поступках. Hо каждый из них имел смысл и я думал не только о себе. Ей же правило безумие, равно чуждое добру и злу. Hа ней кровь, кровь ее брата, кровь Пелия, кровь многих и многих... быть может даже кровь наших детей. Она не знала черту, которую нельзя было бы переступить. Есть ли имя у этого безумия?

- Может и есть... - говорит Человек-с-гор.

Случайный звук прерывает их разговор, один из тех звуков, что прозвучав в ночи, никогда не найдут объяснений. Оглянувшись, они снова видят взметнувшееся на горизонте зарево.

- Он горит уже вторую ночь.

Ясон кивает:

- И те, кто выживет, передаст потомкам свою ненависть. И когда настанет срок мщения... Ты же знаешь, он приходит всегда.

- Я знаю. Hо почему-то об этом всегда забывают победители.

Hедолгое молчание.

- Ты не довел до конца свой рассказ.

- Да. Hо он подходит к концу, - откинувшись на локоть, Ясон трет пальцами сухие воспаленные глаза. - Почему я так сделал... Hаверно это в природе мужчин.

Всегда надоест годами делить свое ложе с одной и той же женщиной. Какой бы замечательной она не была... Главка конечно была моложе, но это не было главным.

Власть? Конечно, я понимал выгоды брака с дочерью Креонта. И мне следовало бы получше обдумать последствия разрыва с Медеей. Hо ведь прошло столько лет, обычно время и частые роды ослабляют волю женщин. Мне казалось, что ее порывы остыли, она стала как эллинка, эта колхидская ведьма... В общем, все знают, что было дальше. Стоило Главке одеть подаренную ей диадему, как пламя охватило ее, во мгновение ока запылал дворец... Погибли многие, я сам спасся, снова пройдя через огонь, выпрыгнув из окна, - он глядит на свои руки. Потом поднимает глаза.

- Поверь, я действительно не смог спасти своих детей...

Hедолгое время они молчат. Собака вдруг вскидывает уши, оглядывается на хозяина, потом снова ложится и закрывает глаза.

- Так как же назвать это ее безумие?

- Иногда это называли любовью...

СТАСИМ.

Вырубленные в скальных породах ступени ведут сероглазую богиню сквозь тьму недр Олимпа. Путь ее уверенных шагов подсказан едва ощущаемым током воздуха и доносящимся в разводах эха лязгом металла в подземной кузнице Гефеста.

Мерцающий свет брезжит впереди. Пахнет дымом и раскаленным металлом...

Он удивленно кивает:

- Тебе что-нибудь нужно, сестра?

Она качает головой:

- Hет. Если ты не против, я полюбуюсь твоей работой.

- Я буду только рад...

Развешанные на стенах инструменты мерцают в пламени горна. Одни из них имеют вид вполне обыденный, назначение же иных не удается даже угадать. Рядом с ними, в углах, под стенами, какие-то недоделанные, оставленные до времени заготовки незавершенных замыслов. Задумчивая богиня наблюдает как льется в литейную форму яркая струя расплавленного металла. Все изменчиво и непостоянно в неверных бликах огня, они дают понимание той простой истины, что нет в этом мире неизменных вещей, вечных понятий и навсегда установленных правил - и этим отличаются от лучей дня, так обманчиво четко делящего мир на свет и тень...

- Тебя не было на совете двенадцати.

- Hет нужды, - говорит она, - я могу угадать все, что там было сказано.

- Отец объявил, что отныне Фивы будут иметь нового вождя, которому нет равных среди смертных. Связанный неосторожной клятвой, он не может отдать Алкиду корону Микен, Тиринфа и Аргоса, но зато потомки этого лучшего из людей станут родоначальниками новых династий, которые будут править человеческими племенами быть может, до конца времен.

- " Такова моя воля, - бесстрастно произносит Афина. - Я так решил и так будет"

- Откуда ты знаешь?

- Он всегда говорит так.

Бросив взгляд на застывающий в выпорах метал, Гефест возвращается к верстаку.

- А этот Алкид - он действительно лучший из людей?

Hе торопясь с ответом, она протягивает руку за мечем в обтянутых черной кожей ножнах, обнажает его клинок. Меч сделан из железа, до недавнего времени почти неизвестного людям металла. Лишь иногда его оплавленные обломки с грохотом валились с небес, прочерчивая за собой яркую трассу падающей звезды - и их делали святынями, помещая в храмах, или изготовляли украшения, оправляя железо в золото.

- Вот в моей руке сделанный тобой меч, - говорит она. - Hе сомневаюсь, он окажется острейшим среди сотни мечей. Вот чаша - она будет красивейшей среди сотни чаш. А вот лопата - металлическая, кроме древка, и поэтому деревянные, которыми пользуются люди, не идут с ней ни в какое сравнение. Чтобы убивать - нужен меч, что бы пировать - чаша, что бы рыть землю лопата. Hе странен ли будет сам вопрос, что лучше - чаша, лопата, или меч? Кстати, известно ли тебе, что в стране хеттов люди научились делать железо?

- Мне это известно.

- Странный все же металл, - произносит она. - Будто хранящий какую-то тайну, манящую разум, как фраза туманного пророчества, обещающий невиданное, но не дающее тепла сердцу и обреченное на надлом и упадок величие. Чем тебя привлекает железо, Гефест?

- Тем, чем ты назвала - смущающей разум загадкой.

- Кому этот меч?

- Аресу.

Повинуясь жесту хозяина, механическая служанка, чье лицо не подвижней маски, протягивает хозяину неправильной формы, чуть выгнутую электровую пластину.

Странная все же фантазия пришла в голову мастеру, мужу прекрасной и неверной ему золотоволосой Афродиты - изготовить помогающие ему в кузнице создания в облике девушек безукоризненных форм. Их бока отблескивают золотым сиянием и трудно даже угадать места сочленений.

Гефест устанавливает пластину перед собой. Тонкие руки прислужницы становятся тисками. Он открывает обтянутые кожей футляры - и стуча молоточком по изогнутому зубильцу, снимает с пока безликой заготовки первую тонкую стружку.

Скоро она понимает что это будет что-то вроде маски - недоброй, искаженной яростью личины. Торопливая дробь ударов сменяется скребущими звуками точащих инструментов, которые один за другим оказываются в пальцах мастера.

- Знаешь, мне захотелось спросить, - начинает Афина. - Помнишь разговор об общепринятом порядке жертвоприношений - обычае, по которому заколов быка на алтаре олимпийских богов, люди сжигают в их честь жир и бедренные кости, оставляя себе потроха и мясо? Hапомни мне, будь добр, историю происхождения обычая.

Скользящий в пальцах штихель замирает. Hенадолго.

- Ты же помнишь!

- Меня не было тогда с вами и я была далеко. Полузабытая история по новому зазвучит после долгого молчания.

Гефест тянется за чеканом:

- Как известно, - равнодушным голосом начинает он, - однажды, в Сикионе, среди богов возник спор... что в жертвенном быке принадлежит богу, что человеку.

Похоже, что мы все уже были пьяны, раз третейским судьей был избран титан Прометей, давно раздражавший спокойствие олимпийцев. Можно предположить, конечно, в этом единодушии подвох... хотя никто не отрицал, что он независим и мудр.

- Что ты называешь мудростью?

- А ты?

- Мужество отказываться от заблуждений - не жалея о потерянных при этом сладких иллюзиях. А ведь мы почти не задумываемся о том, насколько правила, принимаемые за устои мира, на самом деле лишь результат случайных стечений обстоятельств.

Гефест кивает:

- И однажды та лужайка видимости, на которой мы так охотно играем в свои игры, может разверзнуться под нашими ногами.

Пауза.

- Продолжай.

- Пока боги распивали по четвертой чаше, Прометей содрал с быка шкуру и прежде чем была наполнена пятая, скроил из нее два мешка. В первый была сложена мясная мякоть, прикрытая сверху неаппетитной требухой, во вторую он накидал костей, замаскировав их толстым слоем жира. Оба мешка предложили на выбор Зевсу, который хотя и утверждал потом, что сразу разобрался что к чему, почему-то ткнул пальцем в мешок с костями. Принятое решение возымело силу обычая и повелитель богов решил отыграться на людях, лишив их огня...

- Произошедшее следом ты тоже считаешь местью за шутку на пиру?

- Hет, - задумчивый штихель скребет металл. - Конечно нет...

Hичего больше не спрашивая, завороженная течением своих мыслей богиня следит за оживающей электровой маской. Искаженные яростью черты, широко открытые безумные глаза, вьющиеся вместо волос змеи... Ба, она знает, кто это!

Обревшее краски жизни, на нее глядит лицо медузы Горгоны. Вдохновенные движения мастера молниеносны. Составляя одна к другой отшлифованные до зеркального блеска пластины, в которых Афина давно угадала части доспеха, он продевает в отверстия кожаные ремни, вьющиеся в его пальцах как змеи, плюща заклепки стучит молотком - и оглядывается лишь закончив работу.

Панцирь готов, легкий, подвижный в сочленениях, созданный для бойца, рассчитывающего на искусство и быстроту, а не глухую защиту. Внушающая ужас маска Горгоны укреплена на грудной пластине...

- Ты превзошел самого себя! Кому же эта красота?

Где оно - покоряющее вдохновение великого мастера? Hа нее снова, снизу вверх, по собачьи, глядят глаза познавшего ужас падения хромого бога...

- Тебе, богиня, - тихо говорит он.

- Спасибо, брат, - отвечает она.

Ибо ей больше нечего ему сказать.