– Послушай, а почему бы тебе не поступить в «Женскую силу»?

Джинни задержала дыхание, даже не осмеливаясь посмотреть в лицо Лиз. Она понимала, что Лиз может счесть «Женскую силу» слишком скромным поприщем для человека ее способностей, убогой лавочкой под началом любительницы, этаким занятием от нечего делать для домашней хозяйки.

И будет права. Основания для этого были. Джинни оглядела свой маленький, неуютный офис с единственным телефоном, с сомнительной картиной на стене, с архаичной картотекой, не говоря уже о вопиюще беспомощной восемнадцатилетней секретарше-машинистке-стороже, которая была настолько непривлекательна, что не смогла поступить даже на государственные курсы для секретарш, и в результате обходилась фирме очень дешево. Это было явно не «Метро ТВ».

На миг Джинни снова упала духом. «Женская сила» была прекрасной идеей, она знала это, но если быть до конца честной перед самой собой, то у нее не было, похоже, ни воображения, ни достаточного умения для того, чтобы наладить дело. А вот у Лиз было и то, и другое. Джинни знала, что если Лиз возьмется за руководство, то дело у них пойдет. Поняв, что Лиз ничего не ответила, она решила попробовать еще раз и чуть настойчивей:

– Конечно, мы не сможем платить тебе много, но это работа с неполным рабочим днем, у тебя останется время и на детей. Ну и конечно, ты будешь не служащей. Я хочу, чтобы ты стала моим партнером.

Лиз огляделась по сторонам. Она не собиралась устраиваться на работу так скоро и даже еще не задумывалась о том, чем будет заниматься, когда соберется. Скорее всего, это будет небольшая консультационная фирма телевизионного профиля, где она в день сможет зарабатывать столько, сколько другие зарабатывают в неделю. Но, глядя на крошечную контору Джинни в живописном спокойном центре Льюиса, Лиз испытала отвращение при мысли, что ей снова придется окунуться в мир телевидения с его безумным эгоизмом и маниакальной самовлюбленностью. Не хотелось даже думать о том, что придется ездить в город, пусть хотя бы раз в неделю, и что этот день неизбежно окажется разбитым на два с возможной ночевкой в каком-нибудь безликом отеле.

Она была глубоко тронута тем, что подруга пригласила ее партнером в дело, которое было ее, Джинни, личной затеей. Лиз не нужна была большая зарплата. Жить в коттедже, за который не надо было выплачивать кредит, оказалось поразительно дешево в сравнении с их расточительным лондонским существованием, и она посчитала, что сможет обходиться весьма скромным доходом.

– Сколько, ты полагаешь, это может быть?

Боже! Сумму, которую назвала Джинни, в «Метро ТВ» постеснялись бы предложить женщине, которая мыла туалеты. Но это ведь не была «Метро ТВ». И слава Богу. Это была «Женская сила», в идею которой Лиз поверила с того самого момента, как услышала о ней от Джинни. И хотя «Женской силе» не суждено стать международным концерном, будет прекрасно встретиться со всеми этими женщинами, которые, подобно ей самой, хотели и вернуться к работе, и не бросать своих детей.

Следя за выражением лица Лиз, Джинни не могла не увидеть, какое впечатление произвела названная ею цифра. Едва ли Лиз захочет работать за такие деньги. При желании она смогла бы получать раз в десять больше. И это еще не предел.

Лиз глубоко вздохнула и приняла решение. Встав с ветхого стола, она отряхнула пыль со своего дорожного костюма, взяла сумку и направилась к выходу.

Джинни попыталась скрыть свое разочарование за приветливой улыбкой.

– До свиданья, Лиззи, не обижайся. Это все-таки была хорошая мысль.

– Конечно, хорошая. – Лиз обняла Джинни за плечи и прижала к себе. – Я начну сразу же, как только найду кого-нибудь приглядывать за детьми.

Джинни с изумлением посмотрела на нее.

– Мне нравятся трудности, – в глазах Лиз играли смешинки.

– О, Лиз, – Джинни крепко обняла подругу, – чего-чего, а трудностей тебе хватит!

Улыбаясь в ответ на ее восторги, Лиз и не подозревала, насколько та окажется права.

Бритт лежала в кровати лицом к стене абсолютно спокойно. Она чувствовала себя так, словно кто-то взял ее и опорожнил, как пакет с пинтой ненужного молока, о котором никто не станет плакать. Никто, кроме нее.

Пришел доктор, розоволицый и смущенный, потому что он был их семейным врачом и когда-то принимал новорожденную Бритт и потом лечил ее от ветрянки. Сдавленным голосом он сообщил ей, что у нее выкидыш. Конечно, у нее выкидыш, хотелось крикнуть ей и бросить ему в лицо свою окровавленную пижаму, но что ей делать? Все ведь уже кончено!

Единственное, что она ощущала сейчас, – это охватывающее ее всю безразличие, парализующую летаргию, из-за которой она даже не рассердилась, когда доктор спросил, одна ли она, и бестактно похлопал ее, добавив, что тогда это все к лучшему, правда? И она вспомнила, что в Ротуэлле до сих пор считалось неприличным обзавестись ребенком до свадьбы.

Она лежала и чувствовала себя одинокой, как никогда. Она знала, что родители любят ее и сделали бы все, чтобы облегчить ее боль. Но никто не был в состоянии помочь ей.

За эти недолгие недели своей жизни ее малыш словно открыл в ней двери. Двери к любви, радости, близости и вот теперь боли. И, к своему ужасу, Бритт обнаружила, что не в силах снова закрыть эти двери. Она не могла сказать себе, что это все неважно, что у нее осталась ее карьера, ее квартира, ее налаженная жизнь.

И, отворачиваясь к стене, чтобы не видеть глаз ни доктора, ни матери, Бритт поняла, что есть еще одна истина, в лицо которой она пока не посмотрела. Что, возможно, потеря ребенка – это расплата. Она разрушила благополучную семью и лишила Джейми и Дейзи отца, а Лиз – мужа. Она предала свою лучшую подругу.

Что сделано, то сделано. Но, может быть, еще не поздно попытаться загладить свою вину. И начать она может сегодня же, позвонив Конраду и отказавшись от работы.

Она повернулась к матери, едва заметной усталой улыбкой улыбнулась ей и попросила чашку чая.

– Ну и как твои поиски помощницы для идеальной матери? – с надеждой спросила Джинни. Она считала дни до выхода Лиз на работу.

– Ужасно. На объявление откликнулись пять девушек, и ни одна из них не говорит по-английски! Одна служила в израильской армии, одна работала в художественном фото ателье, а три говорили таким тоном, словно собираются участвовать в конкурсе красоты! – Лиз с негодованием отбросила номер «Леди». – «Я хотеть работать с дети, потому что они такой умный… у вас иметь машин?.. и у вас иметь в дерьевнья винный бар? А-а-ах!».

Джинни почувствовала растущую тревогу. Если Лиз не найдет кого-нибудь приглядывать за детьми, «Женской силе» нечего на нее рассчитывать.

И тут она вспомнила.

– Подожди-ка минутку… О чем это говорила позавчера твоя соседка Руби?.. Вспомнила… Дочь хозяина «Плуга и борозды». Поступает в колледж с питанием и ищет работу с проживанием.

– Звучит прекрасно, – Лиз представила себе счастливых детей и холодильник, полный картофельной запеканки. – Как ее зовут?

– Кажется, она сказала, Минти. – Лиз пододвинула к себе телефон.

– Здравствуйте, это «Плуг и борозда»? Можно мне поговорить с Минти?

– Что значит «я не хочу эту работу»?

Конрад довольно улыбнулся, когда секретарша сказала ему, что на проводе Бритт Уильямс. Ладно, она помариновала его почти неделю, но он в восторге от этого. Самообладание и осторожность входят в список качеств человека, который ему нужен. А теперь, за несколько дней до заседания Совета, эта глупая стерва отказывается от работы!

Конрад оставил свою привычную расслабленную позу с ногами на столе, вскочил и забегал взад-вперед по толстому черному ковру, как сердитая оса, ищущая, кого бы ужалить. Эта жадная корова, скорее всего, хочет больше денег. Он так и представил себе ее сидящей за своим начальническим столом в одном из своих убийственных костюмов и считающей, что он у нее в кармане.

– Послушайте, Бритт, что за всем этим? Вы хотите больше денег? Так и скажите. И не вешайте мне на уши эту лапшу насчет того, что вы не хотите эту работу.

Бритт сидела в холле дома (вернее, половинки дома) своих родителей, на ней была ночная рубашка и мохнатые домашние шлепанцы ее матери (свои она забыла в Лондоне), похожие на пару морских свинок. Слушая Конрада, она едва не рассмеялась. Пустота последних нескольких дней переросла в своего рода буддийское спокойствие, которое делало нереальными большинство обычных вещей, а Конрада превращало во что-то вроде персонажей Лаурела и Харди.

– Я не хочу эту работу, Конрад.

Конрад на минуту задумался. За годы начальствования он выработал безотказный метод, на треть состоящий из обольщения и на две трети – из запугивания, до сих пор не дававший осечки. Сегодня инстинкт подсказывал ему, что обольщение следует опустить и переходить прямо к запугиванию.

– Послушайте, Бритт, у нас было джентльменское соглашение.

– Ерунда! Вы попросили меня подумать об этом, а ваша секретарша попросила меня сделать себе заметку о совещании. Вот и все.

– Совещании всего чертова Совета правления «Метро телевижн»! Послезавтра!

– Мне жаль, Конрад, но я не хочу эту работу.

– Тогда мне придется дать по отрасли утечку информации, что вы ненадежны, – голос Конрада стелился бархатом, – что сегодня вы даете слово, а завтра берете его назад. Нерешительность – ругательство в нашем бизнесе, Бритт, особенно если ты женщина.

– Уж не угрожаете ли вы мне, Конрад?

Видя, что он заходит в тупик и что Бритт, возможно, действительно имеет в виду именно то, что говорит, Конрад начал приходить в бешенство. А когда Конрад приходил в бешенство, ему нравилось иметь виноватого. И ему в голову пришло как раз подходящее имя: Лиз, мать ее, Уорд.

Ну конечно же! Это ее козни. Когда Бритт выходила из его кабинета в канун Рождества, за эту работу она готова была перегрызть любому глотку – он видел по ее глазам. Само собой, она пыталась это скрыть. Не очень-то солидно взять и завопить: «Ура! Я обожаю эту работу, я беру ее немедленно!» Но все равно она ее хотела, и они оба понимали это. А потом Лиз наверняка надавила на нее, упрекая в том, что она и предала ее дружбу, и украла мужа. А эта дуреха послушалась ее.

– Ладно, Бритт, забудьте все, что вам говорила Лиз Уорд. Вы хотели эту работу перед Рождеством, вы хотите ее и сейчас.

– Поправка. Возможно, я хотела ее перед Рождеством, но сейчас я ее больше не хочу.

– И вы будете уверять меня, что Лиз Уорд тут абсолютно ни при чем?

– Я этого не сказала, Конрад. Но могу заверить вас, что ни слова не говорила Лиз о вашем предложении и что она совершенно точно не заставляла меня отказаться от этой работы.

– Тогда какого хрена вы от нее отказываетесь? – Бритт поставила ступни носками друг к другу, так что стало казаться, будто морские свинки целуются. Это вдруг показалось ей очень забавным.

– Потому что я не хочу эту работу. И возможно, – тут она сделала паузу, вспоминая свой разговор с отцом, – потому, что с меня уже хватит того, что принадлежит Лиз.

Представив себе лицо Конрада и догадавшись, что он наконец истощил свои доводы, она рассмеялась:

– Не переживайте, Конрад. Это же только телевидение! – И с удивлением вдруг поняла, что она действительно так и думала.

Конрад в ярости вышагивал по комнате. Он отдал эту должность Клаудии на временных условиях, и теперь она ждала, что ее утвердят окончательно. Но это вовсе не входило в его планы. Будь он проклят, если позволит ей и дальше держать себя под каблуком только потому, что она может трахаться дольше любой другой женщины в Лондоне.

Его план был совершенно иным. Если у него все получится, то он хотел бы избавиться от Клаудии, хотя ей отводилась роль прикрытия в его более хитроумных замыслах, которые Бен Морган из Комиссии по независимому телевидению мог счесть не просто временными организационными перестановками. Причем достаточно ловким способом: протолкнуть ее наверх. Назвать ее должность ответственной за программы или что-нибудь в таком духе, а место руководителя программ отдать Бритт. И тут эта чертова Лиз Уорд со своей ревностью ломает все его планы. Сейчас у него один выход – добиться, чтобы Лиз убедила свою подругу переменить решение.

Если ей это не удастся, ему вовеки не отделаться от Клаудии.

Мать Бритт прислушалась у двери ванной и подождала, пока не услышала плеск воды и не убедилась, что Бритт моется. Слава Богу, дочь любит сидеть в ванне подолгу, значит, в ее распоряжении, по крайней мере, двадцать минут.

Потом осторожно, ежеминутно оглядываясь через плечо и словно опасаясь увидеть на нем руку Бритт, требующей объяснений, мать прокралась к ее спальне. Предварительно смазанные жиром петли не скрипнули, и она проскользнула внутрь. Осмотревшись в комнате, застыла в изумлении. Еще с тех пор, когда Бритт была подростком, ее спальня отличалась безупречным порядком. Никаких разбросанных по полу кассет и пластинок, никакой брошенной где попало косметики, никакого запаха сигарет, замаскированного дезодорантом, никогда даже громкой музыки. Бледно-розовая постель всегда убрана, подушки уложены аккуратной горкой, а коллекция кукол Синди рядном устроилась на подоконнике.

Комната, в которую она только что вошла, была словно и не комнатой Бритт: из чемоданов торчали свитеры, юбки и джемперы, украшения и косметика разбросаны по туалетному столику, из ящиков свешивались колготки, а грязное белье кучей лежало в углу.

Чувствуя себя преступницей или матерью, открывающей замок дневника своей несовершеннолетней дочки, несмотря на надпись «НЕ ТРОГАТЬ! ЛИЧНОЕ!», она открыла сумочку Бритт.

Ей было противно это, противно сознавать себя шпионящей за дочерью, противно бояться, что ее могут застать роющейся в сумочке. Но любовь все это оправдывала. Она знала, что в жизни ее дочери что-то очень неладно.

Мэри Уильямс была разумной женщиной, и она не давала воли той горечи, которую испытала после выкидыша Бритт. Какая-то несправедливая жестокость была в том, что они так долго учились если не понимать свою дочь, то хотя бы мириться с ее отчужденностью, и вот, едва начав оттаивать в тепле их любви, она потеряла своего ребенка.

А теперь эти ее странности. То она смеется и счастлива, то сразу же становится молчаливой и отстраненной. С самого начала своего замужества Мэри делилась с мужем всеми своими секретами, но только не этим, только не опасениями за душевное здоровье дочери. Этот секрет она тщательно скрывала от него, зная, как тяжело он это воспримет. Но ей был нужен кто-то, кому она могла бы поведать о своих страхах. Подруга. Подруга Бритт, которой можно все рассказать, которая приглядела бы за ней, протянула бы ей дружескую руну.

Наконец она нашла то, что искала, – записную книжку дочери. Бритт завернула ее в старый цветастый фартук и хранила в укромном месте своей спальни.

Толстая, в кожаном переплете, записная книжка содержала сотни имен, адресов и телефонных номеров. Мэри вспомнилась их семейная записная книжка, купленная двадцать лет назад в «Вулворт», которой они с мужем почти не пользовались. Номера телефонов, вписанные туда за эти годы, можно было пересчитать по пальцам. В ее доме телефонный звонок вызывал удивление, а иногда и страх. В Ротуэлле люди либо стучались в твою дверь, либо посылали с сообщением своих детей, либо просто хлопали тебя по плечу в пабе. Телефоном здесь пользовались редко.

Листая книжку в поисках знакомого имени, Мэри прониклась сочувствием к дочери. Пусть у них с Тэдом в записной книжке было немного имен, но каждое значило для них что-то. А книжка Бритт была заполнена тем, что она называла «контактами». Фамилии с названием компании в скобках, бизнесмены, торговцы, врачи, дантисты, гимнастические клубы, клубы сквоша. На секунду Мэри с улыбкой задержалась на записи «ма и па». Где же друзья Бритт? Люди, которых она знала так хорошо, что называла просто по имени?

В конце концов она нашла три имени. Джинни, Мел и Лиз.

Она припомнила, что время от времени в разговорах слышала от Бритт эти имена. Однако виделась только с Лиз. Это случилось всего лишь раз, когда она на день приехала в Лондон и встретилась с Бритт и ее подругой в кафетерии магазина «Селфридж».

Ей так не терпелось увидеть свою умницу дочь, которая только что поступила секретаршей в телекомпанию, она жаждала показать ее своим приятельницам, но когда Бритт наконец пришла, то без конца поглядывала на часы, явно тяготясь этой встречей и не желая тратить драгоценный час своего ленча на мать и ее скучных провинциальных подруг.

А Лиз, напротив, была добра и дружелюбна и задавала вопросы, которые должна была бы задавать Бритт: об их домах и семьях, о том, что они думают о Лондоне.

А потом, со стыдом вспомнила она, именно Лиз, а не Бритт спокойно взяла счет.

Было два номера, один перечеркнутый лондонский, а другой с пометной «коттедж». Чувствуя себя более уверенно, Мэри переписала себе оба телефонных номера Лиз и на цыпочках вернулась в спальню дочери, чтобы положить записную книжку обратно.

По крайней мере, у Бритт есть хоть одна хорошая подруга, которая, как была уверена Мэри, охотно присмотрит за ней, когда узнает, что произошло.

– До свидания, ма, до свидания, па.

Бритт бросила свое пальто в «порше» и поспешила за ним сама, стараясь не глядеть на их искаженные болью лица. Она понимала, что родители нуждаются в ободрении, хотят, чтобы она сказала им, что с ней все в порядке, что все хорошо. Но не могла говорить об этом, не могла даже упомянуть это, как не могла обнять отца и мать или просто пожать им руки. Потеря ребенка словно снова разверзла между ними пропасть.

Единственным выходом для нее было уехать, вернуться в Лондон, где она сможет в одиночестве погрузиться в свое горе среди знакомых привычных вещей.

– Останься, дочка. Хотя бы на несколько дней!

Отец протянул к ней руку, она увидела тревогу на его лице и хотела ответить ему. Но вместо этого отпрянула, и отец бессильным жестом поражения опустил руку.

– Бритт, родная, – прошептал он, глядя в сторону. Большой, теперь ссутулившийся, но, несмотря на годы тяжелой работы под землей, гордый человек, он вытер слезы. Она никогда раньше не видела его плачущим.

– Если бы только вместо малышки мог быть я.

Ее потрясла любовь в его голосе. Его безнадежность. Его беспомощность. Она открыла дверцу машины и вышла.

– Ох, папа, не говори так. Ты один-единственный, а ребенок у меня в конце концов может быть и еще!

– Ну ладно, поторопись, девочка!

Она отвернулась, догадываясь и не желая услышать то, что он собирался сказать ей. Что он долго не протянет.

– Я люблю тебя, папка.

– И я люблю тебя, девочка. Ну давай, катись в свой пуп земли!

Бритт улыбнулась и села в машину. Но она знала, что не пуп земли ждет ее среди лондонской толпы, а бездонный колодец одиночества.

Проследив, как машина Бритт с ревом рванулась из Ротуэлла, Мэри выждала еще десять минут на тот случай, если Бритт что-то забыла и вернется. Потом она поднялась наверх и нашла в правом ящике своего туалетного столика тщательно сложенный клочок бумаги, на котором записала телефон Лиз.

В спальне было тихо, и дети внизу играли подозрительно бесшумно. Лиз вынула из гардероба свой синий костюм в белую полоску, критически осмотрела его и решила, что он слишком вызывающий. Если она собирается беседовать с консервативными местными бизнесменами, ей ни в ноем случае нельзя иметь вид «да я тебя с нашей съем!», излюбленный облик лондонских деловых женщин.

Интересно, как там в «Метро ТВ» идут дела без нее. Она слышала о ссорах между Клаудией и Конрадом. Ну-ну. Уход одного руководителя программ может быть случайностью. А вот двух – это уже подозрительно.

Оторвавшись от мыслей о телевидении, она вернулась к предстоящей работе. Что ей было нужно, это хороший твидовый костюм, как у Сюзанны Смит.

Она на минуту присела, задумавшись о предсказании гадалки. Та говорила, что Лиз предстоят перемены, и вот она возвращается на работу. Но потом циничная часть ее «я» напомнила ей, что такое туманное предсказание могло значить что угодно.

А как насчет другого намека на будущее? Она сказала, что двое мужчин любят ее и двое мужчин причинят ей боль. А Мел сказала, что одного из них она знает. Лиз отложила костюм в сторону. Думать о Дэвиде она не хочет. Дэвид в прошлом. Кто же таинственный второй мужчина?

Разглаживая одеяло с рисунком в виде роз, она с кривой усмешкой подумала, что от этих предсказаний мало толку и что их лучше забыть. С тех пор как перебралась сюда, в Суссекс, Лиз почти не встречала мужчин моложе семидесяти. Ее шансы не очень-то велики. И уж меньше всего на свете ей нужен еще один мужчина, который причинит ей боль.

Однако, когда несколько секунд спустя зазвонил телефон, она почти с полной уверенностью ожидала услышать мужской голос. Но голос был женский. Робкий, запинающийся, с северным акцентом, он звучал так, словно его обладательнице стоило большого труда позвонить.

– Здравствуйте… это Лиз?

Лиз пришло в голову, что если она громко скажет «Брысь!», то голос на другом конце провода исчезнет и никогда не вернется. Но вместо этого она сказала:

– Да, это Лиз.

– Я Мэри Уильямс, мать Бритт Уильямс.

Мать Бритт! Трудно представить себе, что у Бритт может быть мать или отец. Представить себе, что два совсем обычных человека соединили свои гены, и получилась Бритт. Лиз вспомнила, что они действительно встречались десять или одиннадцать лет назад. Приятная, опрятная, заметно увядшая женщина, неловко чувствовавшая себя в своем костюме и пестрой шляпке, и с выражением постоянного удивления на лице. Кажется, больше всего ее удивляло то, что именно она смогла родить эту одетую с иголочки, элегантную и умную молодую особу, которая явно тяготилась необходимостью уделить ей пять минут.

И еще Лиз вспомнила, как ей было жаль эту женщину, подруги которой видели, что дочь откровенно стыдится ее.

– Простите меня за беспокойство, но мне действительно необходимо попросить вас об одолжении.

Лиз почувствовала, как в ней закипает гнев. Эта женщина собирается просить ее что-то сделать для Бритт!

– Это касается моей дочери, – выпалила та скороговоркой, не замечая молчания Лиз и торопясь облегчить свое бремя. – Вы, наверное, знаете о ее ребенке?

– О да, – Лиз сама слышала резкость своего тона, но не пыталась смягчить его. Эта женщина что, ждет от нее поздравлений? Какая радость для вас, вы будете бабушкой! Какое, должно быть, волнующее чувство!

– Да, я очень хорошо знаю о ее ребенке.

Мать Бритт понизила голос, словно разговор продолжался уже в церкви:

– Похоже, что на прошлой неделе она его потеряла.

– Потеряла? – какое-то время смысл ее слов не доходил до Лиз.

– Да. У нее был выкидыш. По дороге сюда она едва не попала в аварию и чудом избежала смерти. Доктор сказал, что это был шок с задержкой.

Так Бритт потеряла ребенка. На Лиз нахлынула волна чувств, среди которых она могла распознать и легкое чувство вины, и удовлетворение.

– И как она перенесла это?

– Вот поэтому я и звоню. Боюсь, тяжело. Иногда она как будто в порядке, и ее ничто не заботит, но потом на нее находит мрачное настроение, она часами не роняет ни слова и замыкается в себе. Меня очень беспокоит, как она будет там одна в своей огромной квартире-складе. Я подумала, не могли бы вы…

Лиз ждала. По запинающемуся голосу Мэри Уильямс она понимала, что говорит с женщиной, которая легко делает одолжения сама, но которой очень трудно просить об одолжении.

– …приглядеть за ней? Я не знаю никого из ее подруг, но я помню, как добры вы были. Как вы думаете, вы смогли бы сделать это?

На секунду Лиз ощутила ослепляющий, яростный гнев. Как смеет эта женщина просить именно ее приглядывать за Бритт, когда ее муж – отец этого несостоявшегося ребенка?

Но потом, подавив в себе желание истерически расхохотаться, она поняла, в чем дело. Просто Бритт, скупая на правду и в более благополучные времена, не позаботилась о том, чтобы сказать своей мамаше, кто отец ребенка.

А не сказать ли ей правду сейчас? Но в тех краях, где она живет, женщины не заводят детей от мужей своих лучших подруг, и Лиз решила, что эта новость разобьет сердце Мэри Уильямс.

– Мне жаль, миссис Уильямс, но дело в том, что я больше не живу в Лондоне.

– А-а.

Было ясно, что она ждала не такого ответа. В ее голосе Лиз услышала разочарование и невольно смягчилась.

– Если хотите, я могла бы попросить Мел, одну из наших подруг, позвонить ей.

Она легко могла представить реакцию Мел, если бы сделала это. «Что, мне позвонить Бритт? Ты рехнулась! Так она потеряла ребенка? Ну что ж, значит, Бог еще есть!»

– О, пожалуйста, если вам не трудно. – Разумеется, она разочаровала миссис Уильямс, но это было неизбежно.

Что бы ни говорила ее мать, Бритт, насколько Лиз ее знает, сейчас сидит, наверное, дома, красит ногти и думает о своей карьере. Она, наверняка, решила, что если смотреть в будущее, то все случившееся – к лучшему.

Бритт открыла дверь своей квартиры и ступила в залитую солнцем прихожую. Она ожидала, что споткнется о кучу газет, которые забыла попросить не доставлять, и окажется по колено в открытках, счетах и рекламных проспектах не очень расторопных торговцев, предлагающих подарки к Рождеству. Вместо этого ее почта была собрана в аккуратных пачках, газеты сложены незаметной стопкой в прихожей под бамбуковым столиком, а на самом столике в горшке красовался ярко-красный гранатник, подарок ее уборщицы, миссис Уилс, которая явно побывала здесь сегодня утром. Ну, конечно, сегодня вторник. Дома она совсем потеряла счет времени.

Бритт всегда презирала этот цветок, связывая его с претенциозными салонами и дешевыми открытками, но именно этот тронул ее почти до слез. Еще неделю назад она сочла бы его вульгарным и неуместным. Но сейчас кроваво-красные листья казались ей символическими. Напоминанием. И, к своему удивлению, она была рада получить такой подарок.

Швырнув чемодан на кровать, она медленно обошла квартиру, залитую проникающими через огромные окна лучами послеобеденного солнца, выхватывавшими каждую пылинку и превращавшими ее в золото. Эта квартира пленила ее именно светом. Как ты можешь жить в этой огромной стеклянной коробке, спрашивали ее некоторые, устрашенные беспощадным сиянием летнего дня и напуганные необходимостью защищаться от полуденного солнца глухими шторами, словно здесь был не лондонский Ист-Энд, а Средиземноморье. Это потому, говорила себе Бритт, что им не довелось быть здесь на рассвете, когда вся квартира окрашивалась в цвет фламинго, или наблюдать, как солнце медленно садится за соборами лондонского Сити.

Она медленно бродила из комнаты в комнату, трогая знакомые вещи, поправляя подушки, поглаживая обивку своей белой софы. Входя сюда, она так боялась найти здесь только пустоту. Но, к своему огромному облегчению, обнаружила, что шаг за шагом возвращается в свою прежнюю жизнь.

Осознав, что уже начинает темнеть и что отопление выключено, Бритт поежилась и встала, чтобы включить его. Но потом, передумав, опустилась на колени на ковер перед огромным камином и начала свертывать старые газеты для растопки и аккуратно укладывать их на решетку, как это делала ее мать. Наконец она поднесла к ним спичку и стала смотреть, как языки пламени поднимаются в сгущающуюся темноту.

Она была дома.

Отблески огня заиграли на бронзе каминной решетки и на серебряном предмете на столике рядом. Не узнав его, Бритт встала, чтобы посмотреть, и обнаружила, что это фотография Джейми и Дейзи в серебряной рамке, поставленная Дэвидом.

Глядя на нее в свете камина, Бритт поняла, что есть еще одна вещь, которую она должна сделать до того, как вернется к своей прежней жизни, и что, если не сделает этого, ей не будет ни покоя, ни счастья.

Охваченная порывом, она поспешила в прихожую, схватила пальто и сумочку, сняла со стилизованного под гаитянский барабан крючка у входной двери ключи от машины и выбежала из квартиры.

Несмотря на сильный холод, который уже переходил в мороз и укутывал округу стылой мглой, в ванной было тепло и уютно. Время купания детей было для Лиз любимым временем дня; правда, честно говоря, еще и потому, что оно означало, что дети вот-вот лягут спать, а она сможет включить телевизор и сесть со стаканом вина перед намином. При условии, конечно, что дети лягут спать.

Этот пункт повестки дня был предметом вечных споров, пока Лиз, «доведенная до точки», по совету Джинни категорически не потребовала установить определенное время отхода ко сну, несмотря на все жалобы Джейми на колотье в ногах, судороги, боли в животе, жажду и невозможность заснуть в одиночестве. Теперь жизнь стала гораздо проще. Иногда, правда, ее вдруг охватывал страх, что он сказал правду и что колотье – мало известный науке, но известный хорошим матерям симптом вирусного менингита. Но до сих пор по утрам Джейми оказывался жив, а вечером вся история повторялась сначала.

Сидя на коврике возле ванны, Лиз старалась не обращать внимания на Джейми, который лез на корзину для белья, чтобы написать свое имя на запотевшем шкафчике, и сосредоточила все внимание на том, чтобы вынуть Дейзи из ванны и завернуть ее в огромное мягкое полотенце. Она любила этот момент, когда маленькое брыкающееся тельце ощутит ароматное тепло укутывающего его полотенца и наконец доверчиво затихнет у тебя на коленях. Возможно, что именно память о мгновениях, вроде этого, всю жизнь заставляет нас радоваться теплу мохнатого полотенца, возвращая к запаху мыла «Камея» и к чувству восхитительной безопасности на руках у матери.

Она осторожно вытерла непокорные кудряшки Дейзи и поцеловала ее вкусные плечики. Нежно уложив дочку на полотенце, Лиз дунула на ее круглый животик и в ответ услышала заливистый смех. Придет ли когда-нибудь день, когда она вырастет и причинит Лиз боль, вроде той, которую она услышала в голосе Мэри Уильямс?

Конечно, придет. Потому что, когда ты полюбишь кого-нибудь, будь то мужчина или ребенок, ты вручаешь ему нож, которым он вырежет твое сердце.

Целуя ножки Дейзи, она спросила себя, действительно ли Бритт страдает.

Конечно, нет, решила она, начиная игру «Этот маленький поросеночек», Бритт не страдает, потому что она неспособна любить никого. Кроме себя.

Сомнения не возникали у Бритт, пока она не вырвалась из длинной вереницы машин с усталыми и раздраженными водителями, каждый из которых наращивал свою агрессивность на нескольких мучительных милях дороги при мысли об ужине и о «мыльной опере» по телевизору, и не остановилась у бензоколонки, чтобы заправить бак. А пустит ли Лиз ее в свой дом? И не превратится ли разговор в отвратительную сцену, после которой она будет чувствовать себя гораздо хуже, чем сейчас? Какое дело Лиз до того, что Бритт потеряла своего ребенка, ребенка Дэвида? Услышав об этом, Лиз может рассмеяться и сказать, что так ей и надо. И это будет сущей правдой.

Занятая своими мыслями, Бритт пропустила щелчок колонки, сообщавшей ей, что бак полон и что бензин потен по крылу. Заметив это, она резко выдернула из бака шланг и облила себе ноги. Чертыхаясь, нагнулась, чтобы вытереть туфли, и тут поняла, что ее руки все еще черны от измерителя уровня масла, который она только что вынимала. Уже на грани истерики Бритт вытерла руну о свое пальто, оставив на нем длинную полосу черного масла в нескольких дюймах от кармана.

Секунд, вероятно, десять она так и стояла со шлангом в руке, не обращая внимания на сердитые крики молодого человека на «эскорте» в очереди за ней.

Она едет. Она должна ехать. Она не может просто прийти завтра в свой офис и продолжать жить, словно ничего не случилось. Она должна извиниться, независимо от того, примет Лиз ее извинения или нет.

Не осмотрев себя на этот раз в зеркало, Бритт направилась к кассе. Больше собственной внешности ее интересовала галерея подарков, выставленных возле кассира: пушистые кролики с наклейкой «Полюби меня», разнообразные ярко-зеленые чудища, карты с названиями вроде «Я – шпион», которые продаются для развлечения в дороге, покупаются и потом ни разу не используются, кассеты рок-ансамблей, которые никогда не были в первой десятке и никогда в нее не попадут, увядшие цветы.

Ей надо было бы заехать в «Харродс» или в „Хэмли» и купить приличный подарок, но если она собирается ехать вообще, то это нужно делать сейчас, пока у нее окончательно не сдали нервы.

Купив последнего отвратительного мишку, диснеевскую майку и букет хризантем в нарядной упаковке, дата на которой, правда, каким-то загадочным образом оказалась затертой, она расплатилась с помощью кредитной карточки и побежала к машине.

Лиз на цыпочках вышла из комнаты Джейми и осторожно притворила за собой дверь, когда раздался звонок. Лиз раздраженно вздохнула. Она рассчитывала спокойно провести полчаса у телевизора, перед тем как сварить себе макароны. Кто бы это мог быть? Опять у соседки Руби кончились сигареты, и она хочет знать, не сбегает ли Лиз за ними в паб, пока Руби со своим артритом посидит у телевизора и послушает, не проснулись ли дети? У нее это, кажется, стало входить в привычку.

Лиз удивляло, почему Руби, которой стукнуло восемьдесят три, все еще выкуривает по двадцать сигарет в день и не признает ничего, кроме масла, когда кругом некурящие соседки, давно отказавшиеся от еды с холестерином, мёрли как мухи. Кроме того, Лиз нравилось болтать с Руби и слушать ее рассказы о том, каким был поселок полвека назад. Она была неиссякаемым кладезем фольклора и сплетен, и это создавало у Лиз ощущение принадлежности к настоящей деревне, а не к безликому скоплению спальных помещений для тех, кто работает в городе.

Лиз отдернула штору и со своего второго этажа с улыбкой посмотрела в окно. Но улыбка застыла на ее лице, когда она увидела, кто стоит перед ее входной дверью.

Это была не Руби. Это была Бритт.

Или, по крайней мере, то, во что могла превратиться Бритт после ночи в ночлежке. От ее элегантной внешности не осталось и следа. По лицу было размазано машинное масло, и длинная черная полоса тянулась по левой стороне пальто, пояс которого выглядел так, словно всю дорогу от Лондона он болтался по земле. Ее грязные светлые волосы были разметаны по лицу, и, к своему удивлению, Лиз разглядела на ее макушке более темные корни волос. Предметом гордости Бритт всегда была природная белокурость, унаследованная от светловолосых скандинавских предков.

Лиз заметила вымокшего медвежонка и букет увядших цветов и сразу поняла, зачем здесь Бритт. Просить прощения. Объяснить, что это не ее вина. Что она никогда не хотела разбивать семью Лиз. Никогда.

И Лиз ощутила такой прилив гнева, что повернулась и прислонилась к стене, чтобы успокоиться и дать пройти резкому спазму в голове. Она снова вспомнила ресторан, где впервые увидела их вместе, и снова пережила чувство унижения при мысли, что ее обманули два человека, которых она любила и которым доверяла. Это простить нельзя.

Через несколько секунд Бритт снова постучала, и, взяв себя в руки, Лиз решилась взглянуть еще раз. Теперь Бритт смотрела вверх, на окно, соседнее с тем, за которым притаилась Лиз. В этом искаженном болью лице был такой отчаянный призыв о помощи, что она не выдержала и отвернулась.

И в этот момент поняла, что не она потеряла все. Все потеряла Бритт. Пусть Лиз потеряла Дэвида, но у нее были Джейми и Дейзи, и здесь она обрела покой и новую жизнь. А теперь у нее есть и работа в «Женской силе». А у Бритт не осталось ничего. Она полюбила и заплатила за любовь своей шикарной внешностью, своей гордостью и своей способностью отгораживаться от боли других.

Лиз смотрела в темноту, и ее дыхание было частым, словно от долгого бега. Она чувствовала: ее присутствие здесь очевидно для Бритт, как если бы та обладала способностью видеть сквозь стены.

Но если Бритт и знала, что Лиз дома, то никак этого не показала. Она просто повернулась и поковыляла и своей машине, точно все тело у нее болело и каждый шаг давался с трудом.

На долю секунды Лиз ощутила необъяснимое желание побежать за ней. Но вместо этого осталась стоять неподвижно, разрываемая жалостью и гневом, пока не зазвонил телефон.

– Конрад Маркс? – переспросила она его секретаршу, изо всех сил стараясь не выдать своего изумления. – Конрад Маркс хочет говорить со мной?

Потом в трубке появился Конрад со своим таким знакомым, одновременно бархатным и угрожающим голосом, – ни дать ни взять страховой агент:

– Лиз, дорогая, как деревенская жизнь? Я с таким огорчением узнал про тебя и Дэвида.

Черта лысого, подумала Лиз. Она прямо слышала, как Клаудия говорит ему: «Бедная Лиззи, она уволилась, чтобы устроить домашнее гнездышко, именно тогда, когда ее муженек дал деру!»

– Чем могу быть полезна тебе, Конрад? – Вероятность его звонка по личному делу была примерно равна вероятности того, что королева заглянет к вам на чашку чая. – Я довольно занята сейчас.

– Ну да, я понимаю. Женская работа не знает конца. Замочить пеленки. Искупать детей. Сварить варенье. Тебе, должно быть, некогда присесть.

– Никто больше не стирает пеленки, Конрад, они одно разовые, – огрызнулась Лиз. Какого черта ему надо, этому Конраду? – Ты не пропустишь свой деловой обед?

И тут она догадалась. Он звонит, наверное, насчет Бритт, хочет сказать ей, что у Бритт нервный срыв или что она вышла за рамки бюджета «Метро ТВ». Не в этом ли причина ее неожиданного появления здесь?

– Почему ты звонишь, Конрад? По поводу Бритт?

В голосе Конрада прозвучала досада. Он любил быть хозяином положения.

– Фактически да.

– Что с ней? – осторожно спросила Лиз. Она не собиралась признаваться, что только что Бритт с видом леди Макбет стояла перед ее входной дверью.

– Похоже, ты надавила на нее, Лиззи.

– С какой стати мне это делать, Конрад?

– Потому что ты не хочешь, чтобы она стала руководителем программ «Метро ТВ».

– Я не знала, что ты предложил ей это.

Так вот, значит, что. Клаудия подлежит замене на более беспощадную модель.

– Ну да, предложил. Я предложил ей это накануне Рождества, и мы почти ударили по рукам.

– А потом она передумала?

– Ты же знаешь, что передумала.

– И ты полагаешь, что это из-за меня?

– Конечно, из-за тебя, – тон Конрада становился все более сердитым. Через пятнадцать минут он должен быть на премьере, и ему непременно надо до ухода уговорить Лиз, чтобы она убедила Бритт образумиться. Тогда Совет соберется в намеченное время, а он сможет посвятить себя уговорам Клаудии.

– Я не знаю, что ты наговорила ей по поводу порядочности, чести и остальной муры, но на этой неделе она позвонила мне и неожиданно отказалась от должности. Я решил, что она выторговывает себе лучшие условия, и предложил их ей, – Лиз почти увидела, как он смотрит на часы. – Предложил такие условия, от которых она не могла отказаться, но она отказалась. И ты будешь говорить мне, что это не из-за тебя?

– А что ты предложил ей?

Конрад оценил ситуацию. Если он скажет правду, Лиз может расстроиться из-за того, что Бритт были предложены лучшие условия, чем ей. Он решил уклониться от ответа:

– Чуть выше оклад, чуть больше акций.

Это значит, подумала Лиз, гораздо выше оклад и гораздо больше акций. Но почему же все-таки Бритт отвергла такое заманчивое предложение? Конрад прав. От таких предложений не отказываются. Тут Лиз вспомнила звонок матери Бритт, и все встало на свои места.

– Ты ошибаешься, Конрад. Бритт отказалась от этой работы не из-за меня.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что поступить так значило бы поступить неэгоистично, а Бритт не сделала ни одного неэгоистичного поступка в своей жизни.

– Так почему те она все-таки отказалась? Это было самое заманчивое предложение из всех, какие у нее когда-либо были.

– Думаю, у меня есть на этот счет хорошая догадка.

– Говори, Лиз, не ходи вокруг да около. Что это?

– Сегодня мне звонила мать Бритт.

– Ну и?

Секунду Лиз колебалась, стоит ли говорить это Конраду, но потом решила, что у нее нет причин быть особенно щепетильной по отношению к Бритт. С какой стати?

– На прошлой неделе у Бритт был выкидыш.

– Выкидыш? – в голосе Конрада был почти комический ужас. – Ты хочешь сказать, что эта гребаная Бритт была беременна, когда я предложил ей должность?

– Тебе крупно повезло, Конрад. Запросто могло случиться так, что ты должен был бы предоставлять ей отпуск по беременности и родам.

Из гробового молчания Конрада Лиз могла заключить, что он твердо решил впредь брать на работу только мужчин.

– До свидания, Конрад. Удачной охоты.

Она уже протянула трубку к аппарату, но Конрад, оказывается, еще не все сказал.

– Лиз, Лиз, прежде чем ты повесишь трубку, ответь мне еще на один вопрос.

Лиз услышала насмешку в его голосе. Из опыта она знала, что сейчас Конрад выдаст все, на что способен.

– Какой, Конрад?

– Если Бритт отказалась от работы из-за выкидыша, то почему она сказала, что с нее хватит того, что принадлежало тебе?

Лиз сидела перед камином, все еще держа трубку в левой руке. Так, значит, Бритт отказалась от работы, о которой, вне всякого сомнения, она мечтала, потому что хотела загладить свою вину? Вспомнив поднятое к ней бледное потрясенное лицо, Лиз сразу и безоговорочно поняла, что это правда.

Сорвавшись с кресла, она бросилась но входной двери, зажгла свет снаружи и, даже не набросив на себя пальто, выбежала на садовую дорожку. Поток яркого света пронизывал ночной туман от крыльца вдоль подъездной дорожки до дороги. Нигде не было ни души.

Все, что могла видеть Лиз, был огромный зеленый пластмассовый контейнер для мусора с эмблемой муниципалитета графства Восточный Суссекс и надписью «Горячую золу не бросать», который Руби выкатила к завтрашнему приезду мусорщиков.

Вспомнив, что свой контейнер она еще не выставила, Лиз открыла крышку. Поверх рождественского мусора лежали мягкий медвежонок и букет увядших хризантем.