Если вам доведется побывать в Сиэтле, обязательно зайдите на рынок Пайк-плейс. Десять миллионов посетителей круглый год толпятся у цветочных киосков, булочных, магазинов свежих продуктов, закупают изысканные сыры, конфеты, грибы, фрукты и салями. А самая лучшая часть этого рынка — рыбный отдел, где мужчины в резиновых сапогах и серых куртках с капюшонами швыряют огромных лососей килограммов по восемь через пять метров продавцу, тоже одетому в куртку. Зрители это зрелище обожают — смеются, фотографируют. Я сам все видел, и тоже смеялся, и фотографию сделал.

В июне 2009 года Американская ассоциация ветеринаров решила, что зрелище летающей туда-сюда рыбы будет очень полезно для налаживания связей между 10 тысячами ветеринаров и представителей среднего медперсонала, собравшихся на ежегодную встречу ассоциации в Сиэтле. Ассоциация РЕТА была не слишком этим довольна. В статье, вышедшей в газете Los Angeles Times, процитировали главу РЕТА Эшли Берна, сказавшего: «Надо быть сумасшедшим, чтобы убивать животное, а потом швыряться его трупом в качестве развлечения. К тому же это тревожный сигнал для общественности: нашим ветеринарам нравится бросаться трупами». СМИ преподнесли это как шутку, и моей первой мыслью было — делать тебе, Эшли, нечего. Но потом РЕТА выпустила заявление, в котором говорилось, что у толпы сильно поубавилось бы веселья, если бы ребята в серых куртках швыряли друг другу трупики котят. Тут-то я понял, что представители ассоциации РЕТА правы. Почему людей так веселит зрелище игр с мертвой рыбой, а с дохлыми кошками — нет, увольте?

 

Наше мнение об обращении с животными зачастую отличается непоследовательностью

Эта этическая сумятица беспокоит Элизабет Андерсон, автора книги «Мощная связь между людьми и их питомцами». Так, например, Элизабет не понимает людей, которые держат животных и при этом носят шубы. Андерсон пишет: «Не знаю, смогу ли я когда-либо понять, как человек, способный любить и целовать щенка или котенка, может безразлично относиться к тому, что норок убивают электрошоком через анальное отверстие, а детенышам тюленя разбивают голову дубинкой». Однако удивляться тут нечему — человек, тающий при виде котенка, вполне может любить шелковистый мех норки. Подобные очевидные нестыковки случаются даже у тех людей, которые серьезно относятся к правам животных. Социальный психолог Скотт Плу обнаружил, что 70 % активных защитников прав животных, считавших, что одной из первоочередных задач движения является борьба с использованием шкур и меха животных для одежды, признали, что сами носят кожаную одежду.

Психологам давно известно, что слова у нас частенько расходятся с поступками. Существует широко известная теория установок, именуемая «модель А-В-С». Согласно ей, у каждой установки есть три составляющих: аффект (Affect, наше эмоциональное отношение к предмету), поведение (Behaviour, выражение позиции через действия) и знание (Cognition, то, что нам известно о предмете). Порой эти составляющие совпадают. В качестве удачного примера можно привести Роба Басса. Робу пятьдесят два года, он занимается философией, и жизнь его текла совершенно спокойно вплоть до 2001 года, когда он прочел перевернувшую его мировоззрение статью специалиста по этике Милана Энгеля. Энгель приводил логические доводы против поедания мяса животных, и Робу они, как это ни было удивительно, показались крайне убедительными. Он решил, что, вероятно, в логике Энгеля имеется какая-то ошибка, и потратил три недели в попытках опровергнуть сделанные им утверждения. Спустя месяц Роб сдался. Убедившись в правоте Энгеля (когнитивная составляющая), он понял, что должен прекратить есть мясо (поведенческая составляющая). Несколько недель спустя он зашел в кафетерий при колледже и учуял запах жарящихся на гриле котлет, вызвавший у него мгновенную инстинктивную реакцию: «Фу, какая гадость!» (аффективная составляющая). Статья Энгеля запустила изменения в поведении, мышлении и эмоциях, причем каждая составляющая служила подкреплением для остальных. Сегодня Роб и его жена, Гейл Дин (пережившая аналогичное преображение), придерживаются строгого веганства. Они резко не одобряют любую эксплуатацию животных, а Боб в рамках курса этики рассказывает студентам о правах животных.

Однако Боб и Гейл являются исключениями из правила. Большинство людей преспокойно закрывают глаза на противоречия, кроющиеся в их собственном отношении к животным. Газета Los Angeles Times однажды провела исследование, в ходе которого случайно выбранных взрослых американцев спрашивали, согласны ли они с утверждением: «Во всем, что важно, животные — это те же самые люди». Согласно данным газеты, с утверждением согласились 47 % опрошенных. Я усомнился в результате и решил опросить своих студентов. Я предложил сотне из них опросник, в котором содержался вопрос из газеты, а заодно дюжина других вопросов, связанных с обращением с животными. Скептицизм мой пропал втуне — ровно 47 % студентов согласились с тем, что в имеющих значение вопросах животные равны людям. Однако это их убеждение о равенстве человека и животных удивительным образом не сказывалось на их собственном отношении к использованию животных. Половина утверждавших, что «животные — те же люди», одобряла биомедицинские опыты на животных, 40 % считали допустимым заменять больные человеческие органы другими, взятыми у животных, а 90 % регулярно ели тех существ, которые, по их мнению, были практически равны людям «во всем, что важно».

Каким же образом в человеке уживаются столь явно противоречащие друг другу мнения? В большинстве случаев взгляды человека на обращение с представителями других видов служат прекрасным примером того, что психологи называют «отсутствующей» или «несодержательной позицией». Она представляет собой случайную подборку в основном не связанных между собой и не выстроенных логически взглядов, а вовсе не последовательную систему убеждений, встречающуюся у таких людей, как Роб и Гейл, всесторонне рассмотревших моральные проблемы, связанные с животными. Этические вопросы наших взаимоотношений с другими видами непросты, и большинство людей, даже тех, кто считает, что любит животных, занимает среднюю позицию. К примеру, когда во время опроса, проводившегося Государственным центром исследования мнений, спрашивали, как люди относятся к опытам над животными, только один из пяти взрослых имел ту или иную четкую позицию по вопросу, а почти столько же не имели никакого мнения вовсе.

Исключений, разумеется, масса, но практика показывает, что большинство американцев озабочены обращением с животными гораздо меньше, чем другими социальными проблемами. В 2000 году сотрудники Gallup Organization попросили взрослых американцев расставить в порядке приоритетности следующие вопросы: право на аборт, права животных, контроль за приобретением оружия, забота об окружающей среде, права женщин и права потребителей. Права животных оказались на последнем месте. В 2001 году Общество гуманизма США провело исследование, в ходе которого людей спрашивали, какая государственная организация по защите животных добилась большего в своей области. Половина респондентов не смогли назвать ни единой организации, защищающей интересы животных. И наконец, опрос людей, бойкотировавших товары широкого потребления, показал, что лишь 2 % делали это из соображений недопустимости использования животных. Выходит, что в списке приоритетов большинства людей обращение с животными занимает не слишком высокое место (если только это не их собственные домашние любимцы).

Если вы хотите точно знать, что думают люди об обращении с животными, перейдем на язык денег. Каждый год американцы жертвуют организациям по защите животных от 2 до 3 миллиардов долларов. Цифра, конечно, солидная, но давайте сравним ее с расходами на убийство животных: 167 миллиардов долларов уходит на мясо, 25 миллиардов — на охотничьи товары, снаряжение и поездки, 9 миллиардов — на убийство животных-вредителей, i,6 миллиарда — на одежду из меха. Конечно, ради благополучия собственных питомцев мы тратим гораздо больше средств, чем жертвуем организациям, борющимся за благополучие животных, которых мы и в глаза-то не видели. Это вполне соответствует ряду базовых свойств человеческой природы, одно из которых — глубоко укоренившийся эволюционный принцип, согласно которому на первом месте стоит семья, а питомцы для многих американцев являются ее членами.

Есть еще один феномен, который когнитивный психолог из университета Орегона Пол Словик назвал «психическим оцепенением», — чем больше трагедия, тем меньшее число людей переживает о случившемся. К примеру, люди утверждают, что на спасение одного больного ребенка они готовы пожертвовать вдвое больше, чем на группу из восьми больных детей. Когда речь идет о массовых страданиях, человеческое безразличие растет еще больше. Как отметил колумнист газеты New York Times Николас Кристоф, феномен психического оцепенения помогает нам понять, почему ньюйоркцы так волновались по поводу изгнания одного-единственного краснохвостого ястреба, свившего гнездо на фешенебельном здании Пятой авеню, но остались практически равнодушны к страданиям двух миллионов бездомных суданцев. Это безразличие, охватывающее человека перед большими числами, Словик называет «коллапсом сострадания».

Впрочем, коллапс сострадания наблюдается не у всех. В Ассоциации гуманизма США состоит одиннадцать миллионов американцев. В ASPCA миллион членов, в РЕТА — более двух миллионов. Многие люди не просто жертвуют деньги, но и предпринимают конкретные действия. Одним из моих первых антрозоологических проектов была серия интервью с активными борцами за защиту животных. Я уделил основное внимание рядовым членам организаций, так сказать, бойцам с передовой, не лидерам, не философам, не знаменитостям. Я хотел понять, каких людей привлекает борьба за защиту животных, разобраться, почему они занялись этим делом и как их убеждения повлияли на их жизнь.

Выяснилось, что из каждых четырех борцов за права животных трое — женщины, причем большинство придерживается либеральных взглядов, имеет хорошее образование, явную принадлежность к среднему классу и чаще всего — белую кожу. Практически у всех у них есть собственные домашние животные. В организации, защищающие права животных, эти люди попадают по-разному, но наиболее распространенной причиной является моральное потрясение. Для Катерины, которая работает медсестрой, таким потрясением стала одна-единственная фотография.

«Почему вы присоединились к движению за освобождение животных?» — спросил ее я.

«Из-за фотографии на плакате РЕТА. Она так и стоит у меня перед глазами — там была маленькая обезьянка, которой перерезали нервы на одной руке, и она не могла ею пользоваться. Тогда обезьянке привязали здоровую руку к телу и заставили работать больной».

«И вы до сих пор помните, как выглядела эта фотография?»

«Ох, конечно, — ответила она. — У обезьянки были совершенно прекрасные глаза и такой взгляд, словно она только что плакала. Я сама чуть не плачу, когда вспоминаю».

Тут Катерина действительно тихо заплакала и сказала:

«А я и не знала, что так эмоционально восприняла эту фотографию, пока не начала о ней рассказывать».

Если такая вот Катерина попадается противникам борьбы за права животных, те тут же заключат, что все активные сторонники идеи — сверхсентиментальные люди, которые предпочитают животных людям. Это вовсе не так. Многие активисты, с которыми мне довелось говорить, имели четкое рациональное обоснование своего неприятия эксплуатации животных. Одна женщина, весьма сведущая в интеллектуальных нюансах прав животных, сказала, что возражает тем, кто считает ее «мягкосердечной». Она сказала мне так: «Потратить все те годы, что я разбиралась в тонкостях дела, только из-за „мягкосердечия“ было бы просто унизительно».

 

Освобождение животных как религия

Как группа борцы за права животных не слишком религиозны — по крайней мере, в традиционном смысле слова. Согласно данным одного из исследований, лишь 30 % участников крупного общенационального марша протеста против нарушения прав животных являются приверженцами традиционных религий, а половина отрекомендовалась атеистами или агностиками. Но, как и прочие движения, занимающиеся крестовыми походами во имя морали, движение за освобождение животных также несет в себе элементы религии. Защита животных так же, как и религиозные убеждения, может привнести в жизнь человека цель и смысл. Когда я спросил Филлис, сыграло ли движение защитников прав животных какую-либо роль в ее жизни, она недоуменно заморгала, словно я спросил о чем-то совершенно очевидном. «Это и есть моя жизнь», — ответила она.

Вот Марк, бывший полицейский, который страдал клинической депрессией вплоть до того момента, как они с женой занялись защитой животных. Он считает, что движение за права животных спасло его. Он сказал мне: «Это из тех вещей, что случаются иногда в жизни, — ты счастлив делать то, что делаешь. Это меняет всю твою жизнь. Теперь мы совершенно счастливы».

Говоря с Марком, нетрудно поверить, что однажды он, как святой Павел на дороге в Дамаск, вдруг прозрел и увидел свет. Брайан, который считает себя агностиком, сказал так: «Иногда я сам над собой смеюсь. Я знаю, как чувствуют себя люди, „рожденные заново“, — в точности как я. Их убеждения меняют каждую крупицу их жизни». А вот слова еще одного активиста: «Теперь я совсем по-иному почитаю Иисуса. Думаю, живи Иисус сегодня, он был бы вегетарианцем. И, наверное, боролся бы за права животных».

Борцы за права животных и религиозные фундаменталисты схожи и еще в одном отношении — они делят все, связанное с моралью, на черное и белое, не признавая оттенков серого. Мы с Шелли Гэвин попробовали применить к борцам за права животных психологическую шкалу, разработанную психологом Донельсоном Форситом для оценки индивидуальных различий в этической идеологии. 75 % борцов за права животных (и всего 25 % студентов колледжей) попали в категорию «моральных абсолютистов». Люди подобного склада убеждены в универсальности моральных принципов и в том, что за правильным поведением всегда следует хеппи-энд.

 

За серьезное отношение к животным надо платить

Когда вы решаете относиться к животным серьезно, в вашей жизни начинают происходить большие изменения. Во-первых, вам приходится эту самую жизнь изменить. Все знакомые мне борцы за права животных предпринимали меры для того, чтобы привести собственные поступки в соответствие со своими убеждениями. Одни делали это понемногу, другие бросались вперед очертя голову, одни добились больших успехов, другие меньших. Самая грандиозная неудача постигла Мэри — она продержалась всего две недели. Во время ланча на первой (и последней) своей конференции по правам животных Мэри подверглась нападению бигмака и переметнулась в «Макдоналдс». Тем и кончилась ее эпопея борьбы за права животных. Однако это скорее исключение, чем правило. Среди активистов, которых я опрашивал на крупной демонстрации в Вашингтоне (округ Колумбия), 97 % изменили свой образ питания (хотя многие по-прежнему ели некоторое количество мяса), 94 % стали приобретать товары, помеченные «без жестокости».

93 % бойкотировали компании, тестировавшие свою продукцию на животных, 79 % сообщили, что не носят одежды, изготовленной из животных материалов, а 75 % писали в газеты или в правительственные органы письма, касавшиеся обращения с животными. Новые убеждения и новое поведение подстегивают друг друга — одна женщина по имени Джина сказала мне: «Чем больше я втягиваюсь, тем сильнее меняется мой рацион. А чем сильнее меняется рацион, тем больше я втягиваюсь».

Приверженность принципам у активистов проявляется по-разному. Кто-то отказывается убивать животных, обычно входящих в разряд домашних любимцев. Недавно один такой человек обнаружил у себя в саду змею — щитомордника. Годом раньше он схватил бы мотыгу и прикончил змею на месте, однако теперь он аккуратно спровадил ее обратно в лес. А Бернадетта работала в IBM на руководящей должности и вела совершенно типичную жизнь представителя высшего слоя среднего класса в компании мужа, двух детей, мини-вэна и собаки. По ее мнению, от других женщин ее отличало то, что она не стала бы убивать даже блоху.

«Бернадетта, — спросил я, — можно какой-нибудь пример того, как ваши взгляды по части прав животных влияют на вашу повседневную жизнь?»

«Ну, я не использую токсичных средств от блох, когда ухаживаю за собакой. Я просто собираю блох и выношу за порог. Я знаю, что они не чувствуют боли и все такое, но мне важно быть последовательной. Ведь если я решу, например, что рыбу убивать нельзя, а какого-нибудь моллюска или еще кого-нибудь — можно, мое поведение утратит всякий смысл».

И тут появились тараканы.

«Недавно нам пришлось потравить тараканов, — сказала Бернадетта. — Мы использовали „Терминикс“, но не сразу — сначала я неделю ходила по дому и пыталась телепатически сказать тараканам: „Вы вторглись на нашу территорию, и мы собираемся принять радикальные меры“. Я представляла себе, что они возьмут да и исчезнут сами собой».

Но они не исчезли.

Бернадетта столкнулась с «парадоксом активиста» — чем жестче твои моральные принципы, тем тяжелее их соблюдать. Проблема может возникнуть на ровном месте. Так, у Джины сомнения вызывала даже растительная пища. Иногда она задумывалась, не этичнее ли будет есть фрукты и орехи вместо морковки, которой приходится погибать во время сбора урожая. А Рой обожал софтбол и играл с церковной командой. После многих месяцев поисков он нашел удовлетворительного (но все же не слишком высокого) качества синтетическую перчатку, однако так и не сумел отыскать хороший мяч, который был бы сделан не из кожи. К счастью для Роя, сейчас появилось куда больше товаров для людей, стремящихся избегать любой жестокости. Тут тебе и синтетические мячи, и веганские презервативы.

В книге «Гипотеза счастья» Джонатан Хайдт утверждает, что ключом к счастливой жизни является чувство добродетельности и моральной цели, просветление, готовность действовать и принадлежность к группе, разделяющей твои базовые ценности. Многие борцы за права животных обладают всеми этими качествами, и, казалось бы, их можно причислить к самым счастливым людям на Земле. Это, безусловно, можно сказать и о женщине, с которой я говорил во время акции протеста против плохого обращения с выловленными черными медведями, сказавшей: «Мне просто жаль тех, у кого нет в жизни ничего подобного».

Однако некоторые активисты платят за свою мораль очень дорого. Так, например, приверженность идее освобождения животных может стоить им друзей, семьи, любви. Хотя большинство американцев и говорят, что они поддерживают идею освобождения животных, однако на практике людям часто бывает неуютно рядом с теми, кто всерьез относится к вопросам морали. Активист по имени Алан рассказал мне: «Я растерял всех друзей. Никто не понимает, что я делаю, окружающие от меня как будто защищаются. Я потерял лучшего друга, и не в последнюю очередь из-за всей этой истории с правами животных».

Преданность делу защиты животных может стоить семьи. Хью и Лидия — единомышленники, борьба за права животных объединяет их и делает брак крепче. Они вместе готовят веганскую пищу, посещают одни и те же конференции, обсуждают различные вопросы и статьи друг друга, посвященные обращению с животными. Но бывает и иначе. Борьба за права животных лишила Нэнси мужа. Они были женаты десять лет, и муж, человек военный, неприязненно относился к ее растущему увлечению защитой животных и хотел, чтобы Нэнси была хорошей офицерской женой.

«Вот мне и пришлось делать выбор», — говорит Нэнси. Она выбрала животных.

Такое же столкновение произошло и у Фрэн и ее мужа.

«Как ваша борьба за права животных сказалась на отношениях с окружающими?» — спрашиваю я.

Она вздыхает.

«Мы с мужем много ссоримся из-за этого. Муж ест мясо, он считает, что люди, которые носят мех, ничем не хуже, чем те, кто ест мясо. С годами все становится только хуже. Теперь он выбрасывает мою почту, потому что я слишком много жертвую на организации по защите животных».

По-моему, шансы на то, что Фрэн и ее муж все еще вместе, равны нулю.

Особо серьезные конфликты жизненных стилей случаются у тех активистов, которые не имеют партнеров и стремятся к союзу с единомышленником. Женщинам приходится особенно тяжко, поскольку соотношение полов среди борцов за права животных составляет три к одному в их пользу. Одна симпатичная девушка за двадцать по имени Элизабет сказала: «Мои убеждения явно не способствуют жизни в обществе. Я не хочу ходить на свидания с не-вегетарианцами, поэтому круг возможных вариантов сокращается. Раньше я встречалась в основном с невегетарианцами, но никогда больше на это не пойду. Невозможно иметь с человеком близкие отношения, когда между вами стоит стена из принципов».

У этих современных крестоносцев от морали есть и другие проблемы. Порой их ноша оказывается чересчур тяжела. Я спросил Люси, коррекционного педагога, не кажется ли ей порой, что люди чувствуют ее сумасшедшей из-за той жизни, которую она себе выбрала.

«Нет, — ответила Люси. — Не думаю, чтобы меня считали сумасшедшей. Правда, иногда я сама думаю, что сошла с ума. Я слишком горячо отношусь к своему делу. Оно подмяло под себя всю мою жизнь. Иногда мне кажется, что я больше не выдержу. Тогда я говорю себе: можно на шажок отступить, слегка ослабить поводок. Я разрешаю себе на минутку стать не святой, а обычным человеком».

Вдобавок активные защитники животных находятся под постоянным шквалом свидетельств о жестоком отношении к животным — тут и мясная стойка в местной лавочке, и запах жареной плоти, доносящийся из кафе, где готовят гамбургеры, и встреченная в аэропорту женщина в шубе, и непрерывный поток писем с просьбами о пожертвованиях от организаций защиты животных, которые не переставая сыплются в почтовый ящик: Ваше пожертвование поможет остановить охоту на детенышей тюленей! Помогите запретить щенячьи питомники! Закроем промышленные фермы!

Порой принципы становятся неподъемной ношей. У Сюзанны началась бессонница, потому что ей беспрестанно снились замученные животные. Морин с мужем были вынуждены заявить о банкротстве, поскольку все свои деньги пожертвовали организациям по защите животных. А Ганс, шестидесятидвухлетний бизнесмен родом из Германии, страдает притуплением сострадания. «У меня вот-вот случится эмоциональный коллапс, — говорит он мне. — Я выгораю. Борьба за права животных занимает столько времени, что ни на что другое его просто не остается. Прежде мне нравилось это дело, но в этом году я дошел до точки и готов признаться, что больше не могу. Нету меня больше сил».

Подобно большинству людей, близко к сердцу воспринимающих вопросы морали, борцы за права животных идут не в ногу с остальным обществом. Однако большинство из них вовсе не фанатики. Большая часть активистов, с которыми я познакомился за многие годы, были умными, разговорчивыми, дружелюбными и совершенно психически нормальными людьми. Тем не менее с истовыми приверженцами этой идеи осмысленные разговоры бывает вести нелегко, да и отыскать какую-то нейтральную тему тоже не всегда удается. Сами попробуйте объяснить Люси, почем) некоторые опыты над животными можно было бы и одобрить. Я спросил ее, случалось ли ей когда-нибудь испытывать сомнения, доводилось ли думать о том, что, возможно, в некоторых обстоятельствах допустимо было бы использовать свиной сердечный клапан ради спасения человеческой жизни.

«Никогда, — ответила Люси. — Я совершенно уверена в том, что делаю все правильно. И если вы собираетесь со мной спорить, я вас не стану слушать, потому что знаю: я права».

И как тут продолжать разговор?

 

Терроризм нового типа

Одно дело — подрывать уверенность противника в своей правоте; другое дело — подрывать самого противника. Седьмого марта 2009 года ученый-нейробиолог из университета Калифорнии (Лос-Анджелес) Дэвид Джентш проснулся в четыре часа утра, когда сработала сигнализация на его автомобиле. Выглянув в окно, он увидел, что его «вольво» пылает в огне. Он выбежал наружу и схватился за садовый шланг. Джентш живет в одном из пригородов Лос-Анджелеса, где часто случаются неуправляемые лесные пожары. Когда явились пожарные, занялись уже даже ветки дерева, под которым стоял автомобиль. Попади пожарная машина в пробку, и выгорел бы целый район.

Два дня спустя вышло коммюнике группы под названием «Бригада освобождения животных», в котором говорилось: «Дэвид, обращаемся лично к тебе. Мы придем, когда ты будешь ожидать этого меньше всего, и нанесем твоему имуществу куда больший ущерб. Куда бы ты ни поехал, что бы ты ни делал, мы будем следить за тобой до тех пор, пока ты не прекратишь свои отвратительные опыты над обезьянами».

Такое повышенное внимание со стороны защитников животных не было полной неожиданностью для Джентша. За последние годы без малого дюжина исследователей из университета Калифорнии также стали объектами террористических атак, проводившихся защитниками прав животных. (Подпольные организации защитников животных называют эти нападения «прямыми действиями», а слово «террористы» приберегают для тех, с кем не согласны, — хозяев звероферм, владельцев скотобоен, исследователей, ставящих опыты над животными.) Большинство жертв нападений предпочитали затаиться, однако Джентш решил ответить ударом на удар. Он создал организацию UCLA Pro-Test, задачей которой была охрана экспериментов над животными в кампусе, после чего группа провела съезд в поддержку опытов над животными. Конечно, его отношения с радикальными защитниками прав животных от этого не улучшились. Он регулярно получает электронные письма бранного содержания: «Дэвид Джентш, желаю всем вашим детям умереть от рака, а вам — смотреть, как они умирают. И пусть вы сами тоже умрете ужасной смертью».

Социологи обнаружили, что большинство террористов придерживаются радикальных взглядов в области морали, а движет ими смесь идеализма, ярости, религиозного фанатизма и естественного человеческого желания возложить вину за неправедные дела на негодяев. Жерар Сосье и его коллеги из университета Орегона проанализировали стиль мышления доброй дюжины разновидностей воинствующих экстремистов. У всех членов этой группы встречались следующие черты: убежденность в том, что мирная тактика не приносит плодов, цель оправдывает средства, до утопии рукой подать, а зло необходимо уничтожить; демонизация противника; восприятие конфликта моральных принципов как войны.

Все эти черты можно пронаблюдать у экстремистов, которых в движении за освобождение животных немного, однако настроены они решительно — это и поджигатели, и бомбометатели, и те, кто обливает краской чужие шубы, и «освободители» лабораторных животных. Отголосок их слышится и в речах отдельных людей, например Джерри Влазека, врача, занимающего должность пресс-атташе Североамериканского фронта освобождения животных (ALF). В 2004 году, давая интервью австралийской телекомпании, Влазек сказал: «Готов ли я послать на смерть пятерых людей, виновных в вивисекции, чтобы тем самым спасти сотни миллионов жизней невинных животных? Да, готов».

Между 1993 и 2009 годом экстремистски настроенные борцы с абортами в США убили восемь человек и нанесли тяжелейшие травмы еще семнадцати. Защитники животных пока не убивали, но можно предположить, что это лишь вопрос времени. В 2002 году Джеймс Джербоу, глава секции внутреннего терроризма в ФБР, заявил конгрессу, что наибольшую угрозу в области внутреннего терроризма представляют экстремистски настроенные защитники прав животных и «зеленые». (Защитники же прав животных утверждают, что при Буше ФБР замалчивало такие действия «правых» террористов, как нападения на клиники абортов, и возводило напраслину на движения защиты животных и окружающей среды.) По данным ФБР, воинствующие группировки защитников прав животных и окружающей среды нанесли различным учреждениям, работающим с животными, ущерб на 110 миллионов долларов. В 2009 году ФБР расследовало более 170 экстремистских эпизодов. В 2006 году конгресс издал Закон о террористических нападениях на организации, использующие животных, повышавший меру ответственности за нанесение материального и личного ущерба в результате незаконной деятельности по защите прав животных. 4 апреля 2009 года в список наиболее опасных террористов, разыскиваемых ФБР, был добавлен борец за права животных по имени Дэниел Сан-Диего. Утверждалось, что он ответственен за взрывы двух офисов корпораций, занимавшихся тестированием своей продукции на животных.

Почему же основной целью террористов — освободителей животных стали исследователи-биомедики, а не охотники или владельцы боен? В конце концов, по сравнению с десятью миллиардами животных на промышленных фермах или с бесчисленным множеством зверей, гибнущих или страдающих ежегодно от рук охотников, количество лабораторных животных совершенно ничтожно. В подавляющем большинстве опытов над животными используются крысы или мыши, то есть существа, которых люди не задумываясь убивают на месте (или, по крайней мере, платят за эту услугу другим). И уж конечно, гораздо проще привести доводы в защиту исследований, чем оправдать тех, кто убивает животных потому, что у них вкусное мясо, или стреляет в них ради развлечения.

Североамериканский фронт освобождения животных исполняет роль группы поддержки для наиболее агрессивно настроенной доли движения в защиту прав животных. Он выпускает пресс-релизы с рассказами о последних случаях рассылки лезвий в конвертах, о тех, кто устраивает пожары и разбивает чужие машины. В пресс-релизах рассказывается о том, какие виды исследований заставляют радикально настроенных борцов браться за оружие. Проштудировав пресс-релизы этой организации, я лично могу предложить начинающим исследователям совет, который убережет их от лезвий с крысиным ядом в почтовом ящике: никогда не имейте дела с Калифорнией, приматами и мозгами.

Почти 75 % пресс-релизов ALF посвящены нападениям на исследователей, проживающих в Золотом штате. Возможно, перекос вызван тем, что представитель ALF Влазек проживает именно рядом с Лос-Анджелесом. Однако Фонд биомедицинских исследований — группа, отслеживающая нападения защитников прав животных во всей стране, — сообщает, что подобные нападения происходят в Калифорнии вдвое чаще, чем в любом другом штате.

Вторым определяющим фактором помимо выбора Калифорнии в качестве места жительства являются животные, с которыми работает исследователь, — от этого выбора зависит, будет ли он подвергаться нападениям активистов. Дэвид Джентш использовал для большинства своих экспериментов мышей и крыс. Однако поджигатели явились к его дому после того, как он поставил несколько опытов на зеленых мартышках. К исследователям, которые изучают цыплят, ящериц, шелкопрядов, бражников, форелей, пауков, попугаев, мышей и крыс, борцы за права животных являются редко. Гораздо чаще их целью становятся ученые, работающие либо с обезьянами, либо с животными, которых мы привыкли рассматривать как питомцев (обычно это кошки). Если задуматься о том, какое количество животных страдает в тех или иных случаях, картинка выходит совершенно бессмысленная. К примеру, в университете Калифорнии ежегодно ставят опыты над 75 тысячами мышей и только над несколькими дюжинами обезьян. Три четверти нападений, о которых рассказывается на веб-сайте ALF, затрагивали исследователей приматов, и это при том, что обезьяны и человекообразные составляют менее 1 % животных, используемых в исследованиях. И наоборот, против ученых, экспериментирующих с мышами и крысами — то есть с животными, использующимися в 95 % научных исследований, — было совершено всего 9% выпадов.

Как и большинство исследователей из университета Калифорнии, за последние годы подвергшихся нападению противников вивисекции, Джентш является нейробиологом. Он изучает мозговые процессы, лежащие в основе шизофрении, а также влияние на клетки мозга таких наркотиков, как фенциклидин, экстези, кокаин и никотин. Почему же борцы за права животных так настойчиво преследуют ученых, стремящихся создать препараты для излечения психических заболеваний, наркозависимости и слепоты, а не тех, кто ищет лекарство от рака или ВИЧ? Все просто: нейробиологи используют в своих исследованиях приматов, поскольку их мозг схож с человеческим. Высшей целью радикально настроенных борцов за права животных является запрет на все опыты над животными. (Жертвой одного из нападений стал генетик, изучающий плодовых мушек в университете Санта-Круз.) Однако активные подпольщики приняли стратегическое решение преследовать тех исследователей, которые изучают тех немногих животных, которым человек способен сопереживать. Да и в брошюрах с просьбами о пожертвованиях куда лучше смотрится фото симпатяги обезьянки, чем изображение белой крысы с глазками-бусинками.

Несмотря на все угрозы, злобные письма и поджоги, Дэвид Джентш относится к борцам за права животных на удивление хорошо. После того как сгорела его машина, Джентш решил встретиться с местными борцами за права животных, установить с ними, как он говорит, диалог и попытаться как минимум поддерживать его. Большинство активистов, с которыми он повстречался, оказались вполне разумными людьми, не одобрявшими нападений и оскорбительных выходок в адрес исследователей. Не одобряют они и того, что СМИ уделяют столько внимания Фронту освобождения животных. Джентш считает, что за всеми угрозами, оскорбительными письмами и поджогами в Лос-Анджелесе и его окрестностях стоит одна-единственная группа фанатиков. Того же мнения придерживается и министерство внутренней безопасности, в своем отчете за 2001 год оценившее число «упертых» членов ALF приблизительно в 100 человек.

«Впрочем, устроить взрыв может и один-единственный человек», — напоминает мне Дэвид Джентш.

 

Принципы и философия движения за освобождение животных

Если борец за права животных выходит из себя, он подкладывает под чужое крыльцо бутылку с зажигательной смесью. Однако большинство активных защитников животных вовсе не принадлежат к числу жестоких фанатиков. Чтобы понять, что движет людьми, предпринимающими «прямые действия» в защиту животных, следует взглянуть на этические теории, легшие в основу современного движения за освобождение животных.

Как и журналистика, этика сводится к вопросам «кто?», «что?» и «почему?»: кто заслуживает этичного отношения, что за обязательства перед ним у нас есть и почему лучше действовать так, а не иначе. Специализированная литература, посвященная нашим обязательствам перед представителями других видов, обширна, сложна и, по большей части, скучна. Философское обоснование морально-этического статуса животных можно проследить у последователей Аристотеля, феминисток, дарвинистов, правых христиан и левых постмодернистов. Однако два основных интеллектуальных подхода к освобождению животных берут свое начало из двух классических подходов к этике: утилитаризма и деонтологии. Утилитаристы считают, что этичность действия определяется его последствиями. Деонтологи же, напротив, считают, что этичность или неэтичность действия никак не зависит от его последствий. По их мнению, этика основывается на универсальных принципах и обязанностях (термин деонтология происходит от греческого слова «деон», означающего обязанности). Иными словами, обещания надо держать не потому, что, если их нарушить, случится нечто ужасное, а потому, что ты их дал.

Впервые принципы утилитаризма применительно к обращению с животными использовал философ восемнадцатого века Джереми Бентэм, утверждавший, что любой поступок следует оценивать по тому, насколько он увеличивает удовольствие и уменьшает страдание. Изюминка его подхода заключалась в том, что он учитывал в своих расчетах и представителей других видов. Он писал: «Вопрос не в том, могут ли они мыслить или говорить, — вопрос в том, могут ли они страдать?» Питер Сингер из Принстонского университета — самый, вероятно, крупный современный философ, — использовал эту посылку и положил ее в основу изданной в 1975 году книги «Освобождение животных», с которой и началось современное одноименное движение.

Примечательно, что, хотя эту книгу и называют библией защитников прав животных, Сингер строит свою аргументацию вовсе не на той посылке, что животные (или люди, если уж на то пошло) обладают изначальными неотъемлемыми правами. Он исходит скорее из простой честности. Всю свою позицию Сингер изложил одной фразой: «В этой книге я стремлюсь доказать, что дискриминация исключительно по признаку принадлежности к тому или иному виду столько же предвзята, аморальна и неоправданна, сколь аморальна и неоправданна дискриминация по расовому признаку». Предпочтение интересов собственного вида в ущерб интересам представителей других видов Сингер называет «спесиецизмом» (speciesism) и считает явлением столь же аморальным, сколь расизм и сексизм. Сингер исходит из того, что все наделенные сознанием (то есть способные испытывать удовольствие и боль) живые существа равно значимы для себя самих и что страдание уравнивает всех. «С этической точки зрения, — пишет он, — все мы стоим на одной ступеньке, и не важно, упираемся ли мы в нее двумя ногами, четырьмя или вовсе не имеем ног».

Интеллектуальным идеологом другого подхода к освобождению животных — деонтологического, — является Том Реган, в 1983 году выпустивший программную работу «В защиту прав животных». Реган начинает с того, что человек и некоторые животные заслуживают этичного отношения потому, что являются «субъектами жизни» и, следовательно, обладают изначальной ценностью. Под этим он подразумевает, что они имеют память, убеждения, желания, эмоции, чувство будущего и чувство собственной идентичности, если существуют в течение долгого времени. Реган убежден в том, что, если существо обладает изначальной ценностью, нельзя использовать или выбрасывать его как неодушевленный предмет. Меня, например, часто раздражает тупоголовый компьютер, который громоздится на столе у меня в офисе. Реган сказал бы, что с точки зрения этики допустимо (а я добавлю — еще и психологически приятно) вышвырнуть его из окна, даром что офис у меня на третьем этаже. Однако, если верить Регану, вышвырнуть в то же окно надоедливого студента или студентку, явившихся оспорить свои оценки, уже неэтично. И Тилли из окна тоже швырять нельзя, даже если она до смерти надоела мне своими требованиями почесать брюшко, когда я пытаюсь писать статью об этичном обращении с животными. Реган утверждает, что, будучи субъектами жизни, и напористый студент, и Тилли обладают врожденными неотъемлемыми правами, которых у компьютера не имеется. Еще важнее то, что у них у обоих эти права присутствуют в равном объеме. В частности, у них имеется право на уважительное обращение и право не подвергаться травмирующему воздействию.

В ряде вопросов Реган и Сингер расходятся. Так, например, они по-разному отвечают на вопрос о том, почему мне не следует выбрасывать с третьего этажа студента и/или кошку. Сингер сказал бы, что дело тут не во врожденных правах, а в том, что студент и кошка будут страдать. Сингер не возражает, по крайней мере теоретически, против безболезненного лишения человека или нечеловека жизни в определенных обстоятельствах — а вот Реган возражает. Впрочем, по крупным вопросам у них практически единое мнение. Оба они признают, что между человеком и прочими животными имеются крупные различия, однако считают, что этичное обращение с живым существом не должно зависеть от этих различий. Логически развивая доводы Регана о правах и утилитаристский подход Сингера, мы придем к тому, что не следует есть животных, охотиться на них или иными способами вынуждать их страдать, если этого можно избежать. Такие явления, как промышленное скотоводство, опыты над животными, демонстрация животных в зоопарках или охота на них ради меха, аморальны как с той, так и с другой точки зрения.

 

В тисках теории: этичное обращение с животными и границы логики

Имея дело с этикой, мы вынуждены ставить границы. Сингер провел границу «где-то между креветкой и устрицей», а Реган установил планку на уровне млекопитающих и птиц минимум одного года от роду. (Тут он слегка кривит душой, поскольку утверждает, что неотъемлемые права должны признаваться за человеком и в том случае, если ему нет еще года.) И Сингер, и Реган сознают, что человек живет в реальном мире, а не в воображаемой моральной утопии, населенной сплошь интеллектуалами. Ради соответствия здравому смыслу оба они готовы идти на некоторые компромиссы. Оба, например, признают, что некоторые живые существа заслуживают большего внимания, нежели другие. Сингер вложил больше сил в международную кампанию по борьбе за предоставление прав нашим ближайшим родственникам — человекообразным приматам, чем в борьбу за запрет мышеловок. А Реган утверждает, что, если в перегруженной шлюпке сидят четыре нормальных человека и золотистый ретривер, за борт следует отправить пса. (Он пишет: «Смерть собаки несравнима со вредом, который смерть может причинить любому из людей».)

Но что происходит, когда мы отказываемся рисовать границы морали на песке? Знаменитая фраза Ральфа Уолдо Эмерсона гласит: «Глупая последовательность — суеверие недалеких умов». В области этичного обращения с животными примером глупой последовательности может служить Джоан Данейер, автор книги «Спесиецизм». Настаивая на буквальном соблюдении прав животных и на бескомпромиссном соблюдении моральных принципов, она создает набор нереальных этических стандартов. Вот что получается, если завести логику слишком далеко.

Данейер, конечно же, сочла бы меня спесиецистом — я же ем мясо. Однако удивляют ее яростные нападки на интеллектуальную элиту движения за освобождение животных и даже на радикальные группы защитников прав животных, поскольку те не соответствуют ее стандартам идеологической чистоты. Так, Данейер решительно возражает против всех попыток уменьшить страдания животных за счет замены жестоких практик более мягкими вариантами. Она нападает на РЕТА за то, что эта организация вынудила индустрию фастфуда улучшить условия содержания кур на промышленных фермах. Увеличение клеток неприемлемо, потому что, по Данейер, возможны лишь два варианта: или пустые клетки, или ничего. А Том Реган выводит ее из себя утверждением, что с гипотетической спасательной шлюпки следует сбросить не человека, а собаку.

Особое место в ее личном списке пустышек — защитников животных занимает Питер Сингер. Данейер не одобряет его попыток поставить шимпанзе и горилл в особое положение и наделить их правами. (Подозреваю, что слова Сингера о том, что он не слишком переживал бы, прихлопнув таракана, поскольку насекомые не испытывают особых страданий, ей тоже бы не понравились.) Кроме того, Данейер недовольна тем, что Сингер считает человеческую жизнь ценнее жизни курицы. Он утверждает, что гибель трех тысяч человек 11 сентября 2001 года стала гораздо более серьезной трагедией, нежели смерть 38 миллионов кур, погибших в тот же день на американских мясокомбинатах. По мнению же Данейер, куры заслуживают даже более этичного отношения, нежели люди. Она пишет: «Неуважительное отношение Сингера к курам не соответствует его же собственной философии, в рамках которой безобидная личность ценится больше того, кто причиняет вред. С этой позиции кур следует считать более достойными, нежели большинство людей, которые без нужды причиняют другим массу страданий и даже убивают (например, надевая на себя одежду, произведенную из животных материалов)».

У философов есть специальная фраза для описания людей, доводящих логику до абсурда. Они говорят — «попался в тиски теории». Данейер попадает в тиски теории из-за того, что делает два утверждения, которые кажутся разумными ровно до того момента, как мы попробуем применить их на практике. Первое гласит, что все существа, которые могут испытывать удовольствие и боль, заслуживают равного обращения. Второе — что для переживания чувства боли достаточно простейшей нервной системы.

Вот ряд логических следствий этих вроде бы безобидных утверждений. Эти следствия приводит сама Данейер в своем «Спесиецизме»:

• «Поскольку все существа, наделенные способностью чувствовать, равны, мы обязаны спасать прежде всего собаку, а уж потом — любого человека» (с. 97).

• «Оса должна иметь законодательно закрепленное право на жизнь» (с. 141).

• «Мы обязаны этично относиться и к насекомым, и ко всем прочим существам, обладающим нервной системой… к таким существам относятся гребневики, такие кишечнополостные, как медузы, гидры, морские анемоны и кораллы» (с. 127).

Джоан Данейер живет в этической вселенной, которая заставила бы содрогнуться даже самого твердолобого защитника животных. Ну может ли разумный человек всерьез верить в то, что, решая, кого спасать из пожара — ребенка или щенка, — человек должен подбросить монетку? Или в то, что охотники на уток заслуживают пожизненного заключения?

Проблема борцов за освобождение животных заключается в том, что Данейер права. Если вы воспринимаете обвинение в спесиецизме буквально, если вы всерьез убеждены в том, что наше обращение с живым существом не должно зависеть от размеров его мозга или от количества ног, жить вам в мире, где, по мнению Данейер, термиты имеют полное право сожрать ваш дом.

 

Как должен вести себя хороший человек?

Ненавижу своего внутреннего судью. Обычно он вылезает на свет по утрам, когда я принимаю душ или еду себе спокойно по горной дороге, выключив радио, или сплавляюсь в каяке по спокойному участку реки, где от меня не требуется особой собранности. Это мой Джимми Крикет, мой Обиван Кеноби. Он задает неудобные вопросы. Нейроученый Джошуа Грин утверждает, что это существо обитает в небольшом кусочке мозга где-то на уровне бровей — в дорсолатеральной префронтальной коре. С помощью функционального МРТ, позволяющего получить картину мозга, Грин обнаружил, что эта область включается, когда мы пытаемся логически рассуждать о сложных проблемах морального плана. В прошлый раз внутренний судья явился ко мне, когда я совершал пеший поход по Смоки-Маунтинз.

В. С.: Эй, Хел, привет, это я, твой внутренний судья.

Хел: Пошел вон.

В. С.: Ну послушай хоть минутку. Вот представь, идет 1939 год, а ты живешь в небольшой деревушке под названием Дахау, недалеко от Мюнхена. Каждый день ты видишь дым из труб за забором нового «лагеря» и знаешь, что гитлеровские гунны круглые сутки топят печи, чтобы жечь в них евреев, цыган и гомосексуалистов. Прошел слух, что на некоторых заключенных нацистские доктора даже ставят болезненные медицинские опыты. Твой друг Хайнц просит тебя помочь ему заложить бомбу под бараки, где живут эсэсовцы-охранники. «Убив их, мы спасем множество жизней, — шепчет Хайнц. — Пусть мир знает правду!» Так что же, Хел, ты бы помог Хайнцу взорвать бараки и тем самым, возможно, спасти несколько тысяч людей?

Хел: Я бы струхнул.

В. С.: Знаю. Но представь, что ты храбрый и добрый человек.

Хел (вздыхает). Ну ладно, добрый и храбрый человек имел бы полное право предпринять прямые действия, чтобы помочь предотвратить геноцид, даже если бы ему нужно было уничтожить целый барак нацистов.

В. С.: Согласен. А теперь представь, что ты начитался книг, написанных интеллектуалами из среды борцов за права животных. Прочитанное убедило тебя в том, что с точки зрения морали спесиецизм ничем не отличается от расизма и что мучения обезьяны в лаборатории с моральной точки зрения совершенно эквиваленты страданиям человеческого ребенка. Еще ты знаешь, что в США ученые используют для опытов 60 тысяч обезьян в год. И ты согласен с Джерри Влазеком из Фронта освобождения животных, говорящим, что достаточно будет убить одного-двух исследователей, чтобы опыты прекратились.

А теперь ответь на такой вопрос. Имеет ли такой добрый и храбрый человек, как ты, право поджечь дом ученого, подсадившего обезьян на кокаин затем, чтобы изучить связанные с зависимостью химические процессы мозга?

Хел: Нет, это противозаконно.

В. С.: Но в нацистской Германии убийство тоже было противозаконно, однако ты ведь его одобрил.

Хел: Но ведь это было совсем другое.

В. С.: Почему?

Хел: Потому что одно дело — держать в лаборатории обезьян и да же убивать их ради науки, и совсем другое — убивать евреев в концлагере.

В. С.: Но если ты веришь в то, что с моральной точки зрения между человеком и обезьяной практически нет разницы, разве ты не оправдаешь действия тех, кто нападает на исследователей?

Хм… Кажется, В. С. загнал меня в угол. Но тут я хватаюсь за всплывшее в памяти воспоминание о слышанной когда-то лекции по этической теории Иммануила Канта.

Хел: А вот и нет! Кант говорил, что в любой ситуации нужно вести себя так, как ты хотел бы, чтобы все вели себя. Я бы не хотел жить в мире, где любой повернутый на этике крестоносец с ружьем имел бы право стрелять в людей, которые угрожают его любимому коньку — реликтовым лесам, эмбрионам или лягушкам. В этом мире царил бы хаос.

В. С.: Но ты же сам сказал, что подорвать барак с нацистами-охранниками в концлагере — можно. Так откуда ты знаешь, какие незаконные действия моральны, а какие нет?

Хел: ЗНАЮ, и все. Здравый смысл подсказывает!

В. С.: То есть ты считаешь, что, когда речь заходит об убийстве, полагаться нужно на собственный здравый смысл и этическую интуицию? А Кант с этим согласился бы?

Хел: Пошел вон, зараза!

 

В вопросах морали нельзя доверять голове… и сердцу

Мой внутренний судья задал вопрос, лежащий в основе всей человеческой морали, а не только этики взаимоотношений с животными. Откуда мы знаем, что нечто — правильно? За решением этической проблемы мы можем обратиться к двум источникам: к собственному уму и к собственному сердцу. Беда в том, что полагаться ни на один из этих источников нельзя.

Начнем с головы. Когнитивные психологи раз за разом демонстрируют нам, что человеческое мышление, говоря словами экономиста-бихевиориста Дэна Ариели, «предсказуемо иррационально». Исследователи выявили не одну дюжину предубеждений, которые исподволь влияют на наши мысли. Названия у них самые роскошные: эффект Лейк-Вобегон, оценка по себе, ошибка игрока, эффект Барнума, наивный реализм и так далее.

Сделанный Данейер вывод о том, что паук и человеческий ребенок обладают одинаковым морально-этическим статусом, является логичным и нелепым одновременно. На его примере можно понять, как абсолютно логический подход может довести нас до абсолютно извращенных этических стандартов; понять, что, даже когда мы используем логику, при принятии этического решения все может пойти наперекосяк. Мой друг-философ Роб Басс с этим не согласен. Он убежден в том, что, если вы будете верно использовать формальную дедуктивную логику и исходить из истинных предпосылок, вы всегда придете к верному выводу. Быть может, в теории все так. И все же психологи раз за разом доказывают, что способность людей к рациональному размышлению о вопросах морали бывает очень разной. Более того, существует масса доказательств практически полного отсутствия связи между степенью сложности этического мышления и реальным поведением человека.

Восприятие вопросов морали с излишней серьезностью заводит в ловушку даже таких первоклассных мыслителей, как Том Реган и Питер Сингер. Так, в своем примере со шлюпкой Реган говорит, что за борт отправится собака, а потом идет дальше и утверждает, что ради спасения одного человека допустимо выбросить за борт хоть миллион собак. И в то же время Реган считает, что нельзя использовать миллион мышей в биомедицинских экспериментах, результаты которых могли бы спасти миллионы человеческих детей.

Питера Сингера та же самая логика приводит к выводам, которые у большинства вызвали бы отторжение. В книге «Практическая этика» он демонстрирует логическое следствие утилитарианизма, утверждая, что допустимо подвергнуть эвтаназии неизлечимо больного ребенка в случае, если его мать впоследствии может родить здорового младенца. Кроме того, Сингер утверждает, что сексуальные контакты между животным и человеком не всегда вредны для человека и для зверя. Эти замечания, будучи вырваны из контекста, вызывали бурю протеста как со стороны прессы, так и со стороны защитников животных.

Следование холодной логике при принятии решений привело многих философов к выводам, согласно которым для биомедицинских экспериментов лучше использовать не обезьян, а детей-инвалидов, поджигатель может быть вполне почтенным агентом социальных перемен, а жизнь муравья и обезьяны имеют равную ценность с точки зрения морали. Вот что значит полагаться на голову, когда речь заходит о животных.

А как насчет сердца? Быть может, моральная интуиция успешнее логики разрешит моральные парадоксы, возникающие при общении с представителями других видов?

Увы, нет. Уж если на то пошло, в вопросах морали сердце ошибается еще чаще головы. Интуиция (и ее слуга, здравый смысл) подвержена влиянию тьмы разнообразных факторов, не имеющих никакого отношения к морали — ах, у этого животного такие большие глаза, оно такое маленькое, оно было символом нашей футбольной команды в университете, — а также зависит от эволюционной истории нашего вида. Моральная интуиция подсказывает моему другу Сэмми Хенсли, что его гончие вполне довольны жизнью на цепи у будки, а японскому рыбаку говорит, что дельфинов убивать можно, потому что это «рыба». Моя моральная интуиция разрешает мне есть мясо (особенно если оно снабжено ярлычком «выращено без жестокости»), а вот моему другу Алу та же интуиция говорит, что мясо — это убийство. Тысячи лет подряд здравый смысл твердил нам, что рабы являются собственностью хозяина, а гомосексуализм — преступление против природы. И та же самая моральная интуиция позволила террористам, угнавшим самолеты 11 сентября, а вместе с ними и поджигателям, подложившим бомбу под машину Дэвида Джентша, верить, что они совершают крайне высокоморальный поступок.

 

Кого считать высокоморальным

Я вконец запутываюсь и чувствую, что мне нужен взгляд со стороны на все эти «должен — не должен» в том, что касается этичного обращения с животными. Поэтому я пишу письма Гейл Дин, защитнице животных, которая относится к этике весьма серьезно.

Скажи, Гейл, с точки зрения освобождения животных есть какая-нибудь разница между террористами, протаранившими башни-близнецы, и теми «боевиками» из ALF, которые нападают на ученых? Ведь и те и другие убеждены, что их действия высокоморальны.

Гейл отвечает мне:

Есть огромная разница между группами, которые убеждены, что их действия высокоморальны, и группами, действия которых действительно высокоморальны. В том-то и разница. Во времена рабства многие люди незаконно помогали рабам с риском для собственной жизни потому, что были убеждены в высокоморальности собственных действий. На практике их действия действительно были высокоморальны. То же самое можно сказать о людях, которые спасали людей от нацистов.

На часах уже за полночь. Тилли спит в кресле-качалке у меня в офисе. Я устал. Пишу ответ:

Гейл, я согласен с тобой по поводу нацистов и рабовладения. Но скажи, откуда нам знать, где на самом деле кроется этическая истина в этих вопросах? Разве все в конце концов не сводится к личному мнению или к твоей собственной моральной интуиции?

На следующее утро приходит ответ:

Да, согласна, отыскать этическую истину бывает трудно. Но одно совершенно точно: этическая истина НИКОГДА не сводится к личному мнению!

Мне хотелось бы поверить в ее правоту, но чем дольше я изучаю взаимодействие людей и животных, тем больше у меня появляется сомнений.

Джонатан Хайдт утверждает, что все мы ханжи. За двадцать лет изучения отношения людей к животным я убедился, что это правда. Встречаются, конечно, редкие исключения вроде Лизы — веганки, которая не принимает антибиотиков и не выпускает кота на улицу, чтобы тот не охотился на птиц. Однако подавляющее большинство людей непоследовательны, чудовищно непоследовательны в своих суждениях и обращении с представителями других видов. И что с этим делать?

В 1950-х годах социальный психолог выдвинул одну из самых значимых психологических теорий. Согласно этой теории, при конфликте наших убеждений, поведения и установок мы испытываем состояние, которое автор назвал когнитивным диссонансом. Это причиняет нам дискомфорт, и потому человек стремится снизить градус психического конфликта, порожденного этим столкновением. Мы можем, к примеру, изменить убеждения или поведение либо искажать или отрицать доказательства.

Этик и эколог Крис Дайм (веган) — оптимист. По его словам, когда он указывает человеку на непоследовательность обращения с животными, тот нередко стремится вести себя более последовательно или, как минимум, пытается разрешить конфликт убеждений и поведения с помощью рационализации. Дайм пишет: «Мы понимаем, что наши отношения с животными весьма различны и противоречивы: кота мы держим в доме, а корову кладем на тарелку. Если указать человеку на эту непоследовательность, он попытается придать ей смысл или же изменить ситуацию, сделав ее приемлемой для себя. Видимо, стремление к последовательности — явление положительное, а демонстрация непоследовательности становится серьезным мотиватором, побуждающим человека к моральной рефлексии и развитию».

Крис — философ. Его поражает потребность человека в логичности и соответствии убеждений поведению. Я — психолог. Меня больше поражает наша способность игнорировать даже самые явные примеры этической непоследовательности в собственном отношении и поведении с животными. Мой опыт показывает, что большинство людей — будь то любители петушиных боев, ученые, ставящие опыты на животных, или собаковладельцы, — упорно не желают замечать (разве что издадут раздраженный смешок) парадоксов и несоответствий нашего личного и культурно обусловленного обращения с животными, даже когда им на это указываешь.

Получается, что в нашей обыденной каждодневности мораль если и не невозможна, то все время ускользает от нас, и когда мы пытаемся решить, как же нам обращаться с животными, то в равной мере и сердце и разум могут сбить нас с пути. Быть может, все-таки, как мы увидим в следующей главе, скорее стоит прислушиваться к невероятно сложной и тонкой индивидуальности человека, чем к абстрактным философическим трактатам, чтобы понять, как же нам жить с «иными» сущностями на этой планете.