1914

«Борьбы между славянами и немцами больше не избежать, она обязательно произойдет. Когда? Там видно будет. Ничего другого между нами не может быть…»

Эти слова кайзер Вильгельм II нацарапал в мае 1913 г. на докладе, который получил от своего посла в Петербурге. В нем излагается российская позиция в Балканском кризисе: Россия вооружилась и близка к тому, чтобы мобилизоваться — против Австро-Венгрии, которая не придерживается «договора о моратории» с Россией в общей сфере интересов на Балканах. Царь считает, что Германия останется при этом нейтральной и не вмешается в конфликт:

«Я уверен, что и Ты с большим интересом следишь за Балканской войной, — пишет ни о чем не подозревающий Николай своему немецкому кузену. — Дай Бог, чтобы мы все в конце не попали в трудное положение!»

В конце концов, Николай — вопреки нажиму своих генералов — не допускает военного вмешательства России в этом регионе, хотя многие его советники чувствуют себя ближе, чем когда-либо, к старой заветной цели России, Константинополю. Умеренные политики, среди них Коковцев (прежде чем ему пришлось уйти), предостерегали царя о внутренней — военной — слабости России и риске германского вмешательства на стороне Австро-Венгрии.

Предупреждение Коковцева подтверждается еще до того, как дело доходит до войны: осенью того же года Берлин посылает постоянную военную миссию в Константинополь. Царь направляет ноту протеста: «Этот акт равнозначен взятию Германией под контроль турецкой столицы и проливов…»

«Это ультиматум или выражение личного мнения?» — задиристо отвечает Вильгельм и заявляет, не дожидаясь ответа царя, русскому подателю ноты:

«Я должен Вам сказать, что вижу грозный конфликт между двумя расами — романско-славянской и германской — должен Вас предупредить. Вы можете предположить, что немецкая нация первая начнет враждебные действия. Если война неизбежна, я считаю несущественным, кто начнет. Меня беспокоят события, и я говорю Вам, что война может быть неизбежной, поверьте, я не преувеличиваю…»

«Хотим мы войны или нет? — звучит громовая реплика премьер-министра на спешно созванном кризисном заседании. — В настоящий момент она была бы величайшей катастрофой для России», — констатирует он. Русская армия не займет, что ожидалось в ответ на военную миссию Вильгельма, стратегические пункты перед Трапезундом, и вместо этого правительство выносит решение «ожидать дальнейшего хода событий в Европе», как гласит резолюция заседания.

Весной 1914 г. неуверенность царя относительно внешнеполитического положения полностью исчезает. Когда статс-секретарь Дурново представляет царю документ, доказывающий тайные военные приготовления Германии, Николай не верит ему и отклоняет предостережения Дурново как игру воображения.

В начале лета царская семья отправляется на яхте «Штандарт» из Ялты в Констанцу, в Румынию. Повод: готовится помолвка старшей дочери Ольги с румынским принцем Каролем. Этот союз рекомендует царю министр иностранных дел как политически выгодный. Как следует из воспоминаний домашнего учителя при царском дворе Жильяра, Ольгу о цели путешествия в известность не ставят — она может только догадываться. Официально все представляется, как визит вежливости; тем самым царь хочет привлечь на свою сторону дружественного Пруссии короля. Ольга, которой кронпринц мало симпатичен, вежливо беседует с ним в празднично украшенном дощатом павильоне, развлекая своих сестер, чтобы затем умолять царя не принуждать ее к этому браку. «Ты мне обещал, что не будешь меня вынуждать выходить замуж за того, кого я не люблю; кроме того, я не хочу покидать Россию…» — Николай демонстрирует понимание, и до официального брачного договора дело не доходит.

Показательно, что Ольга обращается к своему отцу. К нему она, считающаяся самой умной из девочек и наиболее близкой царю, также питает больше доверия, чем к матери. Все мысли Александры сосредоточены на Алексее, в создании политического наследства которого она пытается принять активное участие.

28 июня убийство в Сараево резко выводит мировую общественность из состояния летней умиротворенности. Но ненадолго. После осуждения, а также выражения соболезнований императору Францу Иосифу по поводу убийства его наследника, волна негодования улеглась. Пресса не подозревает ничего дурного: «Нет причин для беспокойства», — комментирует, например, парижская «Фигаро». Бомбометание в это время не в диковинку. И германский кайзер, и русский царь выходят на своих яхтах в летние путешествия.

Между тем министры и генералы ломают себе головы, пытаясь предсказать реакцию австрийского правительства и ее последствия. Русский министр иностранных дел Сазонов, который и заграницей считается осторожным и рассудительным, встревожен. К его опасениям присоединяется французский посол в Петербурге, представитель союзнической Франции, полагающий, что дело дойдет до войны с Австро-Венгрией и Германией.

Поставленный перед лицом подобной возможности, царь, после небольшой паузы, замечает: «Я не могу себе представить, что кайзер Вильгельм хочет войны. Если бы Вы его знали так, как знаю его я! Если бы Вы знали, насколько театральны его жесты!»

В июле в Петербург прибывает французский президент Пуанкаре. Торжества напоминают демонстрацию блеска и силы, исходящих от царского двора и российской армии. На пороге грядущих событий этот визит станет в то же время символом рокового для России союза; но он также показателен для атмосферы, в которой давали о себе знать будущие события.

На робко высказанные Пуанкаре опасения о возможности войны царь возражает:

«Германский кайзер слишком осторожен, чтобы бросать свою страну в авантюру, а что касается императора Франца Иосифа — тот хочет только умереть спокойно…»

Французский посол в Петербурге Палеолог вспоминает о тех днях и одном из редких — и последнем — случае, когда он видел царицу за праздничным столом:

«В половине девятого праздничный стол в зале императрицы Елизаветы. По блеску мундиров, пышности туалетов, богатству ливрей, красоте украшений, по всей обстановке роскоши, власти и великолепия, с которым не мог бы соперничать ни один двор мира, зрелище непревзойденное.

Во время обеда я наблюдал за императрицей Александрой Федоровной, напротив которой сидел. Хотя празднества давно вызывают у нее отвращение, ей захотелось оказать величайшую честь президенту дружественной республики своим присутствием. Она выглядит еще довольно хорошо; на голове у нее сверкают бриллиантовые украшения, ее грудь в обрамлении белого парчового платья сияет белизной. Двадцать четыре года не смогли повредить ее фигуре и внешности. Сразу же после первого блюда она старается завести беседу с Пуанкаре, сидящим справа от нее. Но вскоре ее улыбка искривляется; на щеках появляются пятна. В такт тяжелому дыханию поблескивает бриллиантовое ожерелье, украшающее ее грудь. До самого конца обеда, который длится очень долго, бедная женщина явно борется с нервозностью. Ее черты внезапно разглаживаются, когда император поднимается, чтобы провозгласить тост…»

Политические беседы относительно «австро-сербского спорного вопроса» Палеолог резюмирует так:

«Они рассмотрели вопрос, из-за заносчивой позиции Австрии становящийся с каждым днем все тревожнее. Пуанкаре сделал особый акцент на том, что единственное средство сохранения всеобщего мира заключается во взаимном обмене мнениями между всеми великими державами, благодаря чему можно было бы избежать конфронтации отдельных государств между собой. Этот способ уже сослужил блестящую службу в 1913 г. Если бы мы вновь к нему обратились…»

Для атмосферы недоверия, царившей в то время в международной дипломатии, показательны короткие диалоги во время дипломатических раутов в Зимнем дворце.

Традиционно послов представляют президенту по отдельности. Первым появляется самый старший по рангу дуайен, германский посол граф фон Пурталес. Президент вежливо беседует с ним о французском происхождении его имени — и ни слова о политике.

С японским послом Мотоно, с которым Пуанкаре уже знаком, через несколько дней будет окончательно решен вопрос о вступлении Японии в Тройственную Антанту Франции, России и Англии.

Английскому послу, сэру Джорджу Бьюкенену, французский президент недвусмысленно дает понять, как важно было бы теперь превратить Тройственную Антанту в Тройственный союз, и заверяет его в том, что царь готов учесть интересы Англии в Персии.

После обмена дежурными приветственными фразами с послами Италии и Испании подходит очередь посла Австро-Венгрии, венгерского графа Сапари. Его неожиданное возвращение в столицу дало повод для слухов об обострении австро-сербского инцидента. После вступительных соболезнований по случаю кончины эрцгерцога Франца Фердинанда Пуанкаре сразу же ставит Сапари вопрос:

— У Вас есть новости из Сербии?

— Идет судебное расследование, — сухо отвечает Сапари.

После краткого приветствия дипломатов небольших государств, собравшихся в соседнем зале, Пуанкаре задерживается с сербским посланником Спалайковицем. Для единственного из них у президента находится несколько дружеских слов.

Во время этого официального визита в промышленных районах Петербурга проходят антиправительственные манифестации. Членам французской делегации, обеспокоенным явными проявлениями внутренней нестабильности российского союзника перед лицом международной напряженности, объясняют, что среди зачинщиков общеизвестные агенты германской шпионской организации.

Торжественный военный парад на плацу в Красном Селе вновь успокаивает французских гостей. Впечатление на них производит также смотр войск, во время которого мимо праздничного павильона проходят строем различные полки. На одном из подобных нескончаемых парадов гвардейских полков персидский шах однажды недоверчиво попросил, чтобы его отвели к исходному пункту выхода войск, так как хотел лично удостовериться, что перед ним не проходили все время одни и те же воинские соединения.

23 июля — прощальный обед на борту броненосца «Франция», на котором французский президент приплыл в Петербург. Несмотря на видимую усталость и ухудшение здоровья, Александра появляется вместе с царем. Присутствуют также ее старшие дочери и другие великие княгини и князья.

Как ни роскошно украшен величественный корабль, его военный характер сразу же бросается в глаза: над головами гостей нависают стволы четырех огромных 304-мм пушек. В конце приема Пуанкаре просит царя еще раз переговорить с ним наедине на капитанском мостике. В это время царица беседует с французским послом, которого попросила занять место слева от нее.

«Она совершенно обессилела от усталости, — рассказывает он, — и с вымученной улыбкой и почти глухим голосом произнесла: «Я очень рада, что пришла сюда сегодня… Боюсь, надвигается гроза… Но президент уплывет при еще хорошей погоде… Корабль украшен превосходно…»

Царь возвращается и сообщает послу о своем разговоре с президентом: «…он опасается австро-венгерских козней против Сербии, на которые нам придется отвечать объединенными усилиями нашей дипломатии. В переговорах и необходимых уступках мы должны показать как свою твердость, так и единство, и чем сложнее будет складываться ситуация, тем более…»

Вскоре после этого «Франция» в лунном свете уходит из Петербурга в Стокгольм.

На следующее утро приходит роковое известие: ультиматум Австро-Венгрии Сербии. Как явствует из германской дипломатической переписки, этот акт был специально задержан до отбытия Пуанкаре из Петербурга, чтобы предотвратить сговор между Россией и Францией. Условия Вены вызывают в России большие волнения. В прессе Сербию представляют жертвой австрийской экспансионистской политики.

Поддержка австрийской позиции германским правительством воспринимается с возмущением, так как «поведение Австрии задевает славянское национальное чувство» и ее поддержка рассматривается как несправедливость. «Если австрийский император еще носит корону на голове, то за это он должен быть благодарен нам, — слышится в Петербурге. — В 1849, 1854, 1878 гг. мы были на его стороне, в 1908 г. мы предоставили ему свободу действий…» — «Россия не потерпит уничтожения небольшого славянского народа и гегемонию Австро-Венгрии на Балканах», — единодушно звучат голоса в прессе.

На следующий день царь созывает Государственный совет. В коммюнике сообщается, что «императорское правительство не может оставаться равнодушным к развитию австро-сербского конфликта…»

26 июля (по западному календарю) русский министр иностранных дел принимает посла Австро-Венгрии.

Сазонов снова перечитывает ультиматум, предложение за предложением. «Намерение, положенное в основу этого документа, справедливо, но его форму нельзя оправдать, — заявляет русский венскому дипломату. — Измените формулировку, и я ручаюсь за успех…» Наконец, по поручению царя Сазонов устанавливает прямую связь между Петербургом и Веной. Он надеется, что войны еще можно избежать. Французский посол лишает его последних иллюзий: «Если бы мы имели дело только с Веной — возможно. Но за ней стоит Германия, которая пообещала своей союзнице большой успех национального самосознания. Я убежден, что мы не будем стоять до конца, и Тройственный союз уступит — как прежде. Войны нам не избежать…»

Царь велит Сазонову телеграфировать в Вену и добиваться продления ультиматума Белграду. Просьба отклонена. Наконец царь обращается к кайзеру Вильгельму, своему немецкому двоюродному брату и кузену Александры, и просит о посредничестве с Веной, ведь Австрия его союзница. После обмена несколькими дружественными нотами царь, — как станет известно позднее, — собственноручно пишет телеграмму германскому кайзеру, в которой просит того «передать австрийско-сербский спор на мирное урегулирование в Третейский суд в Гааге», основанный царем в 1898 году. Вильгельм не отвечает. (Предложение царя он прокомментировал типичным для него замечанием на полях: «Третейский суд! Какая чушь! Не может быть и речи!»)

В эти драматические дни Александра пишет 14/27 июля 1914 г. своей свекрови Марии Федоровне, в тот момент пребывающей на своей родине в Дании:

«Какие ужасные дни мы переживаем! Страшно себе представить, что стоим у пропасти европейской войны.

Но я верю в Божью милость. Он защитил нас в прошедшие годы, когда война казалась так же неизбежной и Ники оставался мужественным и стойким. Сейчас все намного сложнее, все надежды теперь направлены на то, что он сохранит спокойствие и проявит терпимость. Но это так тяжело… Ежеминутно приходят телеграммы, звонки, и никто не знает, что будет дальше. Можно только молиться и просить о том, чтобы это несчастье было отвращено. Слава Богу, на нашей стороне Англия и Франция, и, кажется, уже мобилизовались даже Бельгия и Дания. Все же я возлагаю всю свою надежду на Бога. Он должен нам помочь и поможет. Вынесет ли тот [Вильгельм] весь вопрос на Гаагскую конференцию? Прости за короткое письмо, но я не в состоянии писать. Я должна собрать все свои силы, чтобы помочь нашему любимому [Николаю]…»

В ответ на мобилизацию Австро-Венгрией восьми армейских корпусов мобилизуется и Россия; сначала в южных округах на западной границе, и только затем — после приостановки ради попыток переговоров — следует приказ о всеобщей мобилизации. Другая телеграмма от Вильгельма, похоже, успокаивает Николая и создает впечатление, что с Веной можно продолжить переговоры. После нее, вопреки предупреждениям своих генералов, Николай велит снова отменить приказ о мобилизации.

Между тем сербский посланник телеграфирует из Петербурга в Белград: он уже настолько уверен в русской поддержке, что «нападение из Вены было бы даже желательно. Это наш исторический шанс… Стало быть, во имя Бога — вперед!»

Рукописный проект царя Николая его последней телеграммы кайзеру Вильгельму, прежде чем тот объявит России войну: «…военные приготовления России предприняты под влиянием мобилизации Австрии и не носят никакого враждебного характера. Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких враждебных действий против нее, в чем даю Тебе мое слово…»

Вильгельм угрожает Николаю, что как только он мобилизуется, германское посредничество в Вене станет невозможным и за последствия ответственность понесет Россия. Николай заверяет, что это лишь превентивная мера в отношении Австро-Венгрии. Русский министр иностранных дел вычитывает из германской телеграммы неприкрытую попытку выиграть время и ввести царя в заблуждение. Поэтому он призывает его к незамедлительной всеобщей мобилизации.

29 июля становится известно о всеобщей мобилизации в Австро-Венгрии.

30 июля Вена обстреливает Белград.

На следующей день Россия объявляет всеобщую мобилизацию.

31 июля — в кульминационный день — Александра озабоченно телеграфирует своему брату Эрнсту Людвигу в Дармштадт:

«Спасибо Тебе за Твою телеграмму. Я также не хочу никакой войны; все наши упования на Ники, как о посреднике между Австрией и нами. Время величайшей тревоги. Да поможет нам всем Бог избежать кровопролития. Мы целуем Вас всех, Ваша любовь, Твоя старушка Санни».

Однако Австрия отказывается от русского посредничества, так же как прежде отклонила предложение России о продлении ультиматума.

Все же 31 июля (по западному календарю) царь еще раз телеграфирует германскому кайзеру, обещая, что его войска не начнут боевых действий, пока с Австрией можно будет еще вести переговоры, и просит его о таком же заверении. Еще раз Николай обращается к Вильгельму с предложением вступить в переговоры.

Через несколько часов он получает германское объявление войны.

После вечерни государыня с великой княжной ожидают царя в столовой. Николай зашел в свой рабочий кабинет, чтобы ознакомиться с доставленными в его отсутствие депешами. Когда он, очень бледный, наконец, появляется, его голос звучит глухо: «Германия объявила нам войну». Не садясь за стол, он покидает комнату и удаляется к себе. Услыхав это известие, Александра разрыдалась. «Пруссия — несчастье Германии! — в сердцах восклицает она. — Люди пойдут навстречу великим страданиям…»

К удивлению царя и царицы к полуночи, через несколько часов после получения объявления войны, приходит еще одна телеграмма от кайзера Вильгельма. Неясно, по техническим ли причинам или намеренно она доходит до Царского Села только после предыдущей — своим содержанием она тесно связана с первой:

«…ясный и недвусмысленный ответ Твоего правительства является единственной возможностью избежать бесконечных страданий; пока я не получу этого ответа, я не вижу возможности обсуждать тему Твоей телеграммы…»

«Сошел ли я с ума или что это должно значить? — спрашивает Николай, — разве несколько часов тому я не получил объявления войны?» — «Ты, разумеется, не будешь на это отвечать!» — комментирует Александра. — «Естественно, нет», — отвечает Николай.

Если бы Распутин был в эти дни в Петербурге, он, по всей вероятности, даже ломился бы к царице и царю в дверь, которая в этот момент не была открытой для установления прямых контактов. В течение предыдущих, лихорадочных недель он телеграфировал:

«Никакой паники, за границей тоже неясно. Россия — Божья страна».

Распутин не может покинуть своей сибирской родины: он лежит в больнице после покушения на его жизнь. Одна женщина — в тот самый момент, когда был убит австрийский престолонаследник в Сараево, — пыталась зарезать Распутина ножом. Распутин выжил.

Телеграмма кайзера Вильгельма царю Николаю от 2 ав густа 1914 г., пришедшая после германского объявления войны: «…был вынужден мобилизоваться… ясный и недвусмысленный ответ Твоего правительства является единственной возможностью избежать бесконечных страданий…»

В народе это медицинское чудо комментируют словами: «Похоже, у этого дьявола в самом деле тело пришито к душе нитками…»

Как обычно, когда он хочет подать царице совет, Распутин прибегает к услугам подруги Александры Анны Вырубовой. Через нее он посылает телеграмму, направленную непосредственно царю. Вырубова лично передает ее. Она читается как мрачное предсказание:

«С войной придет конец России и Вам самим, и Вы все до последнего человека сгинете…»

По сообщению присутствовавшего коменданта дворца, царь порвал телеграмму еще на глазах подательницы. Но Распутин не дает себя этим запугать. Он берет в руки бумагу и пишет большими, бесформенными буквами письмо, в котором на свой манер излагает свое предупреждение:

«Милый друг,

я скажу это снова, что огромное облако, наполненное страданиями и горем, нависло над Россией; оно темное, и за ним не видно света. Разольется необъятное море слез и крови. Нет слов для неописуемого ужаса. Я знаю, от Вас хотят войны и не понимают, что она означает неизбежное разрушение. Тяжка Божья кара, когда отказывает разум. Царь-отец не может позволить безумцам погубить его и его народ. И даже если они победят Германию, — что будет с Россией? Позднее не припомнится больших страданий с начала времен, и Россия захлебнется в крови. Ужасна гибель, и горю не будет конца.

Григорий».

Одним из немногих серьезных людей, так же предостерегавших царя от войны, является бывший министр граф Витте. Свои сомнения он формулирует менее таинственно:

Телеграмма Распутина в генштаб с предостережениями

«Эта война — безумие! За что должна воевать Россия? За наш престиж на Балканах? За наш священный долг помочь нашим братьям по крови? Это романтическая, старомодная химера. Ни один человек здесь, по меньшей мере, ни один мыслящий человек, не даст и ломаного гроша за этот вспыльчивый и заносчивый балканский народец, сербов, у которых в крови даже нет ничего славянского и которые всего-то перекрещенные турки. Пусть сербы понесут наказание, которое заслужили. Это одно, что касается повода для начала войны.

Но поговорим о пользе и преимуществах, которые может принести нам война. На что мы можем надеяться? Увеличения территории? Силы небесные! Разве держава Вашего Величества еще недостаточно велика? Разве в Сибири, Туркестане, на Кавказе и на исконно русских землях нет бесконечно широких просторов, которые даже еще не исследованы? Что это за завоевания, маячащие у нас перед глазами? Восточная Пруссия? Разве у государя уже не слишком много немцев среди подданных? А Галиция? Да в ней полно евреев! Константинополь, воздвигнуть крест христианства на Айя-Софии, Босфор, Дарданеллы? Это слишком безумно, чтобы вообще заслуживало серьезного размышления.

И даже если мы выйдем из нее с полной победой, а Гогенцоллерны и Габсбурги окажутся такими ничтожными, что станут умолять о мире и подчинятся нашим условиям, — это означало бы не только конец германскому доминированию, но и возникновению республик по всей Европе! Одновременно это был бы конец царизму.

А уж о том, что нас ожидает в случае поражения, предпочту умолчать… Практический вывод из всего сказанного состоит в том, что мы должны эту глупую авантюру завершить как можно скорее».

Однако у царя нет выбора. Если сначала речь шла о помощи Сербии, которой требовали от России панславянские, национально-патриотические и милитаристские круги, то теперь, после объявления Германией войны, об обороне России.

Поэтому появление императорской семьи на литургии в Зимнем дворце на следующий день после объявления войны вызывает волну патриотического воодушевления. Когда монаршая чета показывается на балконе Зимнего дворце перед людской толпой, тесно сгрудившейся на огромной Дворцовой площади, разражается буря энтузиазма. Многие падают на колени, некоторые высоко держат знамена, иконы и портреты царя и царицы, и все затягивают молитву «Господи, спаси свой народ», торжественные звуки которой разносятся по просторной площади. Впечатление настолько захватывающее, что слезы появляются не только у Александры.

Патриотическое настроение, которым в этот момент охвачены все слои населения, объединяет разобщенные партии в Думе и правительстве, общее желание защитить Россию от внешнего врага успокаивает возмущение бастующих оппозиционеров. Примечательно, что об Австрии почти никто не вспоминает. Набирают размах приготовления к войне, в которых активно участвует гражданское население. Полным ходом собираются пожертвования, идет подписка на военный заем, оборонные заводы безропотно работают на полную мощность.

С самого начала царица становится на службу своей стране. Большой дворец в Царском Селе переоборудуют под лазарет. Сама Александра и двое ее старших дочерей, Ольга и Татьяна, которым только исполнилось соответственно девятнадцать и семнадцать лет, проходят обучение на медицинских сестер. Как и в русско-японскую войну, Александра организует санитарный поезд и сооружает больницы не только в столице, но и в других городах.

В эту деятельность включаются представители семейства Романовых и другие знатные фамилии. Несколько петербургских дворцов предоставляются под лазареты. Великая княгиня Мария Павловна энергично занимается организацией ухода за ранеными; свояченица Александры, Виктория Федоровна, которую после брака с великим князем Кириллом Владимировичем называют Дакки, помогает в качестве медицинской ассистентки в больнице в русской Польше. Снабжение она достает, в частности, с помощью своей сестры, королевы Румынии, получая оттуда медикаменты для ухода за ранеными. Обе — принцессы Кобургские, однако по рождению и воспитанию чувствуют себя англичанками и поэтому занимают проанглийскую и антипрусскую позицию. Кроме того, их мать русская: как ранее упоминалось, ставший герцогом Кобургским сын королевы Виктории и первоначально принц Эдинбургский, был женат на сестре царя Александра III, великой княгине Марии.

Это румыно-русское сотрудничество еще незадолго до этого было бы невозможным: король Кароль Румынский происходил из дома Гогенцоллернов. Он, в отличие от своего правительства, занимал дружественную к Германии позицию и не одобрил бы подобное оказание помощи. Но вскоре после начала войны он умирает, а его преемник Фердинанд женится на сестре Дакки, Марии, принцессе Кобургской, и после двух лет нерешительного нейтралитета Румыния, наконец, переходит на сторону России. Таким образом, она может получать из Румынии снабжение и находится в более выгодном положении по сравнению с Александрой, которая со своей немецкой родины, ставшей врагом России, теперь не может выписывать материалы, как было в русско-японскую войну.

От состояния войны царица Александра страдает вдвойне: во-первых, она убеждена в достоверности всего того, что говорит Распутин, в том числе и его предсказаний. Поэтому она боится последствий, тем более что «божий человек» так сильно настроен против войны. Более того, Александра чувствует, что хотя она и пытается думать как русская, сочувствует она собственным землякам в Гессене. Самыми болезненными для нее являются мысли о брате Эрнсте Людвиге, которому, несомненно, придется принять участие в войне. В одном послании Александры Николаю, находящемуся в Генштабе и на фронтовых инспекциях, от 19.9.1914, есть такие строчки:

«…уже то, что я помогаю облегчить страдания раненых, утешает мое израненное сердце. Помимо всего, что я чувствую с Тобой, с нашей любимой страной и ее людьми, я страдаю также за свою маленькую старую родину и ее войска, за Эрни и Ирину [старшая сестра Александры — теперь принцесса Прусская] и друзей, которые там в горе (…) И еще стыд, унижение, когда думаешь о том, что Германия себя так ведет! Но больше всего мне лично больно от разлуки с Тобой — мы к этому не привыкли, а ведь я люблю Тебя так бесконечно, мое единственное, дорогое, милое сокровище. Неполных двадцать лет, как я принадлежу Тебе, и какое счастье было все это время для Твоей единственной, маленькой женушки…»

Короткое время спустя, 24 сентября, Александра пишет:

«Эта ужасная война, ну когда же она закончится? Я уверена, Вильгельм должен временами переживать страшные мгновения отчаяния, понимая, что это он, особенно его антирусское окружение, начал войну и ведет свою страну к погибели. И всем небольшим государствам еще в течение многих лет затем придется ощущать последствия. Мое сердце обливается кровью, когда я думаю о том, как упорно боролись Папа и Эрни за то, чтобы принести нашей небольшой стране нынешнее благосостояние во всех отношениях.

Божьей волей все пойдет хорошо и славно закончится, все это тем не менее подняло мораль и избавило многих от дурных мыслей. Война принесла единство чувств, так что это «здоровая» война в моральном смысле.

Важно лишь одно: наши войска должны вести себя во всех смыслах образцово, не мародерствовать и не грабить — этот ужас они должны оставить прусским войскам. Это деморализует, и тем самым теряется контроль над солдатами: тогда они сражаются ради личного обогащения, а не за честь своей страны. Заботься о том, чтобы они не подражали дурному примеру…»

Петербург переименован в Петроград. Немецкое название русской столицы во время войны с Германией нельзя было сохранять.

Вначале ход войны складывается благоприятно для России. Успех сопутствует русской армии, прежде всего на австро-венгерском фронте, и еще перед началом осени 1914 г. газеты пестрят крупными заголовками: «Львов возвращен славянам!»

Однако прусская армия, вначале отброшенная на запад от Польши, очень скоро оправляется, как обнаруживается в битве на Мазурских озерах. Царь почти все время в Генштабе в Могилеве, откуда регулярно ездит на различные позиции и опорные пункты западного фронта по всей его протяженности до самого юга страны. Так он пытается укрепить моральный дух солдат, но прежде всего проверить их обеспечение. Верховное командование он передал своему дяде, великому князю Николаю Николаевичу, который еще до войны занимал пост генералиссимуса русской армии.

В начале войны царь также простил своего брата Михаила и позволил ему вернуться в Россию; великий князь, стоящий после царя и его наследника на третьем месте, в свое время вопреки законам дома и своему положению вступил в морганатический брак — с дважды разведенной женщиной (из лояльности к царю ни один русский священник не захотел исполнить обряд венчания и новобрачные поженились в венской сербской православной церкви, за что поп получил тысячу крон). После этого великого князя лишили всех титулов, права на трон, состояния и государственных постов, а также запретили возвращаться в Россию.

Теперь царь все это отменил, и великий князь Михаил Александрович живет в Гатчине неподалеку от Царского Села, однако командует сравнительно незначительным полком. Остается нерешенным еще вопрос признания супруги великого князя; вскоре та обращается с письмом к царице для передачи царю. Александра пересылает послание со своим комментарием, что о титуле принцессы не может быть и речи для женщины «с таким прошлым» (естественно, испрашивается звание великой княгини); царь решает пожаловать ей титул «графини Брасовой», и только из уважения к их сыну.

Александра пристально следит за событиями на фронте, ежедневно читая газеты, придворные депеши и телеграммы, которые получает от царя. Не проходит и дня, чтобы она не послала ему длинное письмо. В них она комментирует актуальные события и информирует, насколько в состоянии, о положении в столице и в тылу, в своей интерпретации. Ее сообщения все чаще сопровождаются политическими советами, тон которых в течение короткого времени становится все настоятельнее; иногда они вообще звучат как требования, в оправданности которых у нее нет ни малейших сомнений.

Причина в том, что Александра считает, что могла бы разгрузить царя в его отсутствие, для чего она освобождает его от принятия решений или предваряет их. В этом ее поддерживает тот, кто по понятным причинам пользуется ее доверием: Распутин. «Старец» вернулся в столицу и в отсутствии царя и легковерии царицы видит возможность упрочить свою власть, причем доверием царицы злоупотребляет в собственных интересах.

Сначала Распутин посылает царице телеграмму, которая, собственно говоря, предназначается для царя: надо заверить его в своей лояльности. Поскольку война все же началась, даже против его воли, он теперь пророчествует славу русским воинам. Александра под сильным впечатлением: она переписывает телеграмму и прилагает ее к своему письму Николаю от 20 октября 1914 г.:

«…я переписываю для Тебя телеграмму Г[ригория]: «Когда надо мной были совершены священные таинства обряда причащения, когда я молился Христу и вкушал от его плоти и крови, то узрел духом радости небесной красоты. Небесные силы милостиво сопровождают Тебя на Твоем пути, ангелы спустились в ряды наших воителей, чтобы благословить наших стойких героев радостью победы…»

Тому, что Распутин вновь появляется при царском дворе, благоприятствовала болезнь Алексея, на сей раз, правда, не такая серьезная. После отъезда царя Александра пишет: «…ты наверняка будешь скучать за Твоим дорогим любимым Алексеем. Сейчас, когда наш друг [Распутин] его увидел, ему скоро станет лучше, и пусть это будет Тебе поддержкой…»

Перед царицей Распутин берет на себя роль глашатая народного. Он сообщает царице, «что на самом деле происходит в народе». Часто его сообщения соответствуют фактам, которые только потому не доходят до ушей царя, что поставили бы под сомнение компетенцию ответственных за соответствующие вопросы. В этом отношении некоторые из указаний или инициатив Распутина порой даже полезны. Сначала речь идет о ценах на продукты, об их дефиците, проблемах инвалидов войны, но между тем и об освобождении отдельных лиц от военной службы, о льготах еврейскому населению — так Распутину удается связать ценную практическую информацию и советы с личной выгодой и интересами своего лобби, чьим инструментом он уже стал.

Александра старается изо всех сил принести пользу своей стране. Несмотря на боли в сердце, которые часто вынуждают делать прописанные врачами передышки, она регулярно работает в лазарете. Во время операций Александра подает инструменты, перевязывает раненых, вселяет в них мужество, навещает их в палатах. Когда кто-либо из них умирает, она страдает, как видно из ее писем царю. С гордостью она сообщает об Ольге и Татьяне, которые, невзирая на то, что часто привозят жутких раненых и делают соответственно нелицеприятные операции, сохраняют спокойствие и дисциплину, бесстрашно исполняя свои обязанности.

Еще Александра видит свой долг в том, чтобы восполнить отсутствие царя, вмешиваясь в политические дела, где ей это представляется необходимым или нельзя откладывать до его возвращения. Слепо веря Распутину, она — и вместе с ней ее поступки — все больше попадают под его влияние: в итоге нередко подтасованная «информация» воспринимается ею как «милость жизненным опытом и Богом руководимого человека».

«Наш друг [Распутин] заходил вечером на часок, — пишет Александра 25 октября 1914 г. царю, — он видел мадам М… в слезах, потому что губернатор Таврии Лавриновский все портит, что лучшие люди посылают на турецкий фронт, и т. д. — Все хотят, чтобы на его место заступил генерал-майор Князевич, и наш друг желает, чтобы я немедленно поговорила об этом с [министром внутренних дел] Маклаковым; он считает, что не следует терять времени до Твоего возвращения (…) Я скажу Маклакову, что Ты и я уже переговорили о Лавриновском…»

То, что речь могла идти исключительно об услуге Распутина одному из его «просителей», для которого требуется более высокое распоряжение, чем указание министра, Александре и в голову не приходит. В данном случае у царя нет времени рассматривать это ходатайство и самовольный поступок Александры; когда много позднее — то ли на основании информации Александры, то ли из убеждения — он санкционирует эту инициативу, скрепляя ее своей подписью, событие давно уже становится свершившимся фактом.

Здесь Александра впервые действует подобным способом. Обычный механизм: обращение заинтересованного лица к Распутину, а того к царице или рекомендация данного лица Распутиным и Вырубовой, так что царица предоставляет желанную аудиенцию и в завершение направляет соответствующую рекомендацию или ходатайство царю.

Царь реагирует по своему усмотрению, все же изредка стараясь удовлетворять просьбы Александры, нажиму которой он редко уступает, за исключением тех случаев, когда она слишком настойчива и его мнение принципиально отличается от ее мнения. Так что в военные годы мысли и поступки Александры играют всевозрастающую роль в развитии внутриполитической жизни, прежде всего с точки зрения того, кто их направляет — и кому на пользу складывающаяся ситуация. Так, Распутин уже давно разглядел, что политика Александры нацелена на сохранение в неприкосновенности самодержавия, а также ее природную восприимчивость ко всему религиозно-мистическому, — и это учитывается в его образе действий.

 

«Не забывай, что ты император!»

Война продолжается — вопреки прогнозам — дольше «трех месяцев». Поздней осенью 1914 г. на стороне Германии в войну вступает также заклятый враг России, Турция. Англия тайно предоставила России «свободу рук» на Босфоре, тем самым купив согласие России на аннексию Египта, причем без особого труда.

Ввиду затяжного характера войны в Германии зреют замыслы открыть против России еще и другой «фронт», чтобы ее по-иному поставить на колени: путем поддержки революционного движения. Цель: ослабленная извне и дестабилизированная изнутри Россия сама должна попросить сепаратного мира. Так в начале 1915 г. с помощью русских профессиональных революционеров, находящихся в ссылке на Западе, разрабатывается программа революции. Организация и руководство движением, устройство массовых забастовок вплоть до свержения правительства и сопроводительная кампания в прессе — все предусмотрено и будет финансироваться берлинским министерством иностранных дел. Из Германии сеть явочных квартир окутывает столицы нейтральных стран, и ее агенты добираются до Петрограда, как теперь называется русская столица.

Ничто так не на руку Германии, пытающейся спровоцировать революционную, «чреватую свержением режима» ситуацию, как ослабление и развал российского правительства. И именно этот, желательный для врага процесс медленно, но неуклонно прогрессирует вследствие отсутствия царя в столице и инициатив царицы, ни о чем не подозревающей и руководимой беззастенчивой камарильей. В это время царь избирает в качестве приоритетного направления своей деятельности успешное продолжение войны. Фронт заслоняет политику. За происходящее в тылу несут ответственность министры и парламент. Но его спорадические приезды в Царское Село и столицу ведут к образованию вакуума власти. Раздоры между отдельными партиями Думы для него не новы; однако отношения между парламентом и правительством постепенно приобретают антагонистический характер.

Никогда полностью не доверявший чиновникам, царь, не имея возможности следить за событиями в столице из непосредственной близи, все чаще довольствуется информацией, поступающей от своей жены и сопровождающейся в большинстве случаев ее советами. Однако Александра видит многое в собственном свете, к тому же подвержена влиянию Распутина, так как считает его умным и главное благословенным Богом человеком.

«Послушай нашего друга, — взывает Александра к Николаю в своем письме, — не напрасно он послан нам Богом; как ценно иметь его молитвы и советы! Он любит Тебя и думает только о Тебе и России…»

Первая из двадцати страниц программы русских революционеров, нацеленная на свержение царского правительства, которая их агентом Парвусом была представлена на немецком языке в министерство иностранных дел в Берлин, после чего в период с 1915 по 1917/18 гг. германское правительство для ее претворения в жизнь выделило в пересчете один миллиард марок, желая закончить войну

О людях и событиях Александра судит в первую очередь с точки зрения их роли в сохранении неограниченного самодержавия, оценивая чиновников и министров по их лояльности к государю и принципу отношения к власти. Однако в этой системе критериев, которые Александре важнее компетенции, учитывается также отношение к Распутину, приобретающее все большее значение. Тому это известно, и он знает, как настроить царицу против своих критиков и довести дело до полного их уничтожения. Этим царица все дальше уводит себя и царя от реальности; так как Распутин не руководствуется какими-либо принципами, — разве что стремлением к личной власти, — ситуация развивается роковым образом.

Ввиду отсутствия царя, находящегося в штаб-квартире Генштаба или на фронте, Александра сама принимает министров и других чиновников, которые ездят в Могилев (дорога отнимает почти целый день) только по поводу назначения или в особых обстоятельствах и отчитывается перед царем в ежедневных письмах.

Но Александра пытается контролировать происходящее не только в столице, но и в непосредственном окружении царя. Так, ей прекрасно известно, какое уважение и какую популярность снискал его дядя, великий князь Николай Николаевич, в качестве верховного главнокомандующего. Но то, что успокаивает и умиротворяет царя, наполняет Александру беспокойством. Александра опасается, что дядя может подорвать авторитет царя. Важную роль в возникновении этой предвзятости играет Распутин: великий князь его открытый враг. Сверх того, еще осмеливается давать политические советы царю и тем самым действует против интересов и интриг Распутина. Впрочем, на телеграмму, в которой Распутин хотел объявить о своем приезде в Генштаб, Николай Николаевич прямо ответил обратной почтой: «Может приезжать, будет немедленно повешен».

Вначале Александре не удается настроить Николая против главнокомандующего. Однако когда ранней весной 1915 г. неудачи на фронте учащаются, критика царицы обостряется.

«Вспомни, что император Ты, — напоминала она сначала мужу, пытаясь удержать его от предоставления главнокомандующему широких полномочий. Теперь же, намекая на предубеждение Распутина, которое никогда не волновало Николая, добавляет: — тот, у кого нет благословения Божьего, не может иметь успеха!»

«Н[иколай] Щиколаевич] не должен Тебя сопровождать, когда Ты в первый раз поедешь на фронт», — умоляет Александра (безуспешно) царя б апреля. А через день напоминает ему об этом, зная, что царь по обыкновению поедет на один из участков фронта в сопровождении своего главнокомандующего: «Ему [Распутину] не нравится, что Щиколай Николаевич] едет с Тобой. Он считает, что было бы лучше, если бы Ты поехал один — и в этом смысле я полностью с ним согласна…»

Александра ревнует к главнокомандующему и опасается, что тот может стать популярнее среди солдат, чем царь. Она даже побуждает Николая к тому, чтобы он не ставил в известность своего главнокомандующего, когда собирается начать инспекционную поездку. «Я не обманываю своих собственных генералов», — сердится царь, ибо образ мыслей жены не встречает у него понимания. Здесь он не позволит влиять на себя Александре, тем более Распутину.

Близость великого князя к Николаю беспокоит Распутина еще больше, чем царицу, — из-за влияния князя на кадровую политику царя. Вот типичный пример того, как Распутин пытается бороться со своими явными и потенциальными врагами с помощью царицы.

Царь назначает нового обер-прокурора Священного синода — со времен Петра I место патриарха занимает светский глава церкви. Кандидат — либеральный граф Самарин из Москвы, избранный Николаем, видимо, по совету дяди. Однако Распутин хочет выдвинуть своего ставленника, так как представители православной церкви, как правило, критикуют его образ жизни, мнимую религиозность и псевдоправославное учение. Поэтому в беседах с царицей представляет Самарина в невыгодном свете, говоря, что он «опасен для влияния царя на церковь». Слезные мольбы Александры о том, чтобы царь оставил в должности обер-прокурора Саблёра до тех пор, «пока наш друг не найдет лучшего кандидата», тщетны. Остается лишь в последующем письме от 16 июня взять более настоятельный тон:

«Я умоляю Тебя, при первой же беседе с Самариным] строго-настрого запретить ему заниматься клеветой или интригами против Нашего Друга, пригрозив, что иначе Ты не будешь держать его на службе, ибо верный слуга не осмелился бы выступать против человека, который уважает его государя…»

Если Распутин боится Самарина по понятным причинам, то предвзятость Александры, помимо науськиваний Распутина, питается еще и заботой, что преобладающие в Москве антипатии к ней через Самарина распространятся в Петербурге: престиж Александры в этом городе упал после увольнения няни, происходившей из известного рода Тютчевых и осмелившейся протестовать против неприличного визита Распутина к великим княжнам.

Предпринимая последнюю безуспешную попытку настроить царя против Самарина («все против него, и он против нашего друга [Распутина] — это к несчастью!»), Александра передает прошение Распутина об освобождении его сына от фронта.

Уловки и приемы, с помощью которых Распутин маскирует свои интересы и тем самым обманывает ни о чем не подозревающую царицу, выражены здесь в типичной форме. Он уже несколько раз ходатайствовал об освобождении своего сына от воинской повинности, — если в соответствии с российскими законами того не забрали в армию во время первого призыва как единственного сына, то второго призыва ему было не миновать. И вот вопрос на повестке дня. Идя навстречу Распутину, царица по его настоянию уже несколько раз обращалась к царю — без последствий. Бунтовало чувство справедливости Николая: никаких исключений из правила для «протеже», ведь на его глазах ежедневно цвет русской молодежи добровольно идет на смерть за свою страну. Но Распутин знает, как произвести впечатление на царицу. Не задумываясь, он играет на ее чувстве сострадания, религиозности и непоколебимой вере в него, посылая из Сибири телеграмму:

«Во время озарения, которое снизошло на меня при принесении пасхальной жертвы святому духу, меня как громом сразила новость, что у меня отнимают единственного сына; значит, суждено мне разделить участь Авраама, — вместо того чтобы мой сын и дальше творил добро…»

Другим словами — его сын был призван. Растроганная, как и ожидалось, Александра дословно передает содержание этого послания в своем следующем письме Николаю. Забыты утешительные слова, которые были всегда у Распутина наготове, когда царица скорбила о павших героях или скончавшихся в лазарете раненых: «Не печалься, — звучат мудрые слова «старца», — они горящие свечи перед алтарем Бога…» Разве это не относилось бы и к его сыну, пади он на поле боя?

Однако и это не производит на царя должного впечатления — или он давно уже разглядел Распутина и лишь щадил Александру, скрывая от нее свое прозрение? Ответ на ее послания в короткой телеграмме:

«Сердечно благодарю за милое письмо. Жара здесь страшная. Видел Самарина. Принял свое назначение и попросил только о двухнедельной отсрочке. Горячо всех целую, Ники».

Однако царю, возможно, стало все ясно после того, как ходатайство Распутина о сыне совпало с другими его предостережениями (в том числе и о Самарине) против второго призыва резервистов: этот приказ о призыве был объявлен в июне — большие потери в армии необходимо было компенсировать. Распутин, настоятельно «отговаривавший» от этой меры, предсказывая «большие беспорядки в случае второго призыва», так как «не хватает мужчин на домашних работах», взволновал царицу, после чего та обратилась с соответствующей просьбой к царю. Естественно, Распутин не упоминал о том, что это коснулось бы его сына. А легковерной царице и в голову не пришло бы приписывать ему неблаговидные мотивы и усматривать взаимосвязь между обоими обращениями.

Телеграмма Распутина царице Александре с типичными для него формулировками у с помощью которых он выдает себя за набожного «божьего человека»: с…очевидцы будут свидетелями, что Бог обитает в храме и всех благословит (…) Святыня в простоте завтра порадует всех (…) Скрытого Бога нет…»

Так как и в этом случае царь остается глух, а Александра твердо убеждена в том, что пренебрежение предупреждениями Распутина принесет несчастье, она посылает Николаю посох, «который Ему [Распутину] достался на Афонской горе; он шлет Тебе его как благословение», как поясняет она. В письме от 14 июня она также цитирует фразы, с помощью которых он, видимо, пытается заверить царя в своей лояльности и честности, подавая прошения с сомнительным исходом:

«…он [Распутин] говорил много и красиво, что есть русский император и что только он, хотя есть и другие помазанные и коронованные монархи, уже триста лет является настоящим помазанником. Он сказал: «Отказавшись от призыва второго класса, Ты бы спас свою власть…»

Все напрасно. Царя все это не впечатляет. Так что Александре остается лишь укоризненно жаловаться: «…наш друг принимает так близко к сердцу, что Ты больше с ним даже не разговариваешь, а слушаешь только Своих генералов и министров…»

 

Борьба Александры за самодержавие

В середине 1915 г. наступает перелом. Еще не забыта потеря с такой гордостью завоеванного Львова, которую царица под первым впечатлением прокомментировала словами: «…теперь Вильгельм будет спать в постели старого Франца Иосифа, которой Ты владел одну ночь…»; еще свежо в памяти поражение русской армии под Танненбергом, где генерал Гинденбург сменил Мольтке на посту командующего и, проведя блестящий маневр, окружил и уничтожил русскую армию, как пала Варшава, столица русской Польши.

О падении Варшавы царь узнает в Царском Селе. «Он был бледен, как мел, — сообщает Анна Вырубова, находившаяся как раз в комнате царицы, когда царь вошел с телеграммой. — Без слов он подал царице телеграмму, закрыл лицо руками и сказал: «Так дальше не может продолжаться».

Николай решает взять отныне верховное командование на себя. Великий князь Николай Николаевич назначен главнокомандующим на Кавказ.

Александра с подозрительной настороженностью наблюдает за деятельностью смещенного великого князя, который забирает с собой на новое место своих верных генералов. Не готовит ли он военный переворот? Не хочет ли он оттуда провозгласить себя самого царем? Взволнованные письма Николаю демонстрируют чрезмерное недоверие и нервозность. Но это совершенно безосновательно: никогда великий князь не вмешивался в политику, даже не позволял дипломатам увлечь себя на комментарии, и после крупного поражения своих генералов на северо-западном фронте сам попросил царя об отставке, как сообщает Николай в одном из писем.

Едва кто-нибудь еще, кроме Александры (и Распутина), торжествует по поводу ухода главнокомандующего. Солдаты жалеют о нем, генералы тоже, члены царской семьи возмущены; по поводу смены в генштабе противника начальник германского Генерального штаба Людендорфф чрезвычайно уважительно высказывается о деятельности великого князя в первые годы войны. Министры царя обеспокоены: отныне, предупреждают они его, ему самому придется взять на себя ответственность не только за военные успехи, но и за неудачи, и, кроме того, его постоянное отсутствие в столице весьма рискованно. Николай остается при своем мнении.

В качестве первого шага он созывает Совет обороны, на котором обращается с призывом к правительству и промышленникам умножить и сконцентрировать усилия по преодолению дефицита и созданию необходимых предпосылок для ведения войны. Для этой цели царь предоставляет в их распоряжение все свои личные средства, пополнившиеся в начале войны переведенными из-за границы счетами.

Ему ясно, что причина некоторых неудач заключается не только в недостатках стратегического планирования, но и в нехватке материально-технического и продовольственного снабжения, что на некоторых участках фронта, растянувшегося на несколько тысяч километров, приобретало катастрофические размеры. Рассчитанные на полгода запасы были исчерпаны и пополнялись крайне неудовлетворительно. Правительство, обратившееся в этом трудном положении к союзникам, обнаруживает, что те заняты своими проблемами.

Но создаются также комитеты, которые на частной основе в сотрудничестве с институтами самоуправления (земствами) пытаются удовлетворить военные и гражданские нужды. Эта организация работает настолько успешно, что ее бюджет, составлявший вначале несколько десятков миллионов, вскоре увеличивается до ста восьмидесяти миллионов рублей, а количество сотрудников, задействованных в организационной и оборонной сети, возрастает до нескольких тысяч.

Подобная эффективность сильно тревожит Александру, поскольку, на ее взгляд, компрометирует компетентные государственные службы и тем самым царя. Видимый и в народе признанный успех, которого добивается институт, близко стоящий к парламенту и укрепляющий базис демократии, означает для нее ослабление влияния царского правительства, а, стало быть, самодержавия.

В августе Государственная Дума, как называется существующий с 1906 г. парламент, должна собраться на чрезвычайное заседание. И не впервые Александра пытается встать в оппозицию против нее — как против института вообще; не в последнюю очередь благодаря предубеждению против Думы Распутина. И это неудивительно, если учесть, сколько бурных дебатов происходит на этом форуме в связи с его скандальными выходками; консерваторам он доставил головную боль из-за специально назначенного расследования его деятельности, дискредитирующей корону, левым предоставляет желанные аргументы в пользу неспособности правительства, которое не может даже защититься от присутствия подобного субъекта. Александра обобщает свои сомнения относительно целесообразности созыва Думы в послании от 17 июня — и прежде всего она выступает за то, чтобы не предоставлять парламенту полномочий в сфере компетенции правительства, ибо это «не их дело»:

«Мой единственный возлюбленный! (…) Я чувствую себя совершенно подавленной. В августе должна собраться Дума, и Наш Друг [Распутин] несколько раз просил тебя распорядиться о том, чтобы перенести это по возможности на более поздний срок, только не сейчас, так как каждому пришлось бы работать на себя. А теперь они попытаются в это вмешаться и говорить о вещах, их не касающихся.

Не забывай, что Ты самодержец, и должен им оставаться, мы не созрели для конституционной монархии. Это вина Н[иколаши] и Витте, что Дума существует, и она вызвала больше раздражения, чем радости…»

А 25 июня 1915 г. царица выражается еще крепче:

«…любимый, я слышала, что этот ужасный [председатель Государственной Думы] Родзянко и другие пошли к [председателю Совета министров] Горемыкину, чтобы просить его о немедленном созыве Думы — о пожалуйста, не делай этого, это не их дело, они хотят обсуждать вопросы, которые их не касаются, и тем самым посеять еще большее недовольство. Их надо удержать — уверяю Тебя, иначе случится беда (…)

Россия, слава Богу, не конституционное государство, хотя эти чудовища пытаются играть роль и вмешиваться в дела, их не касающиеся. Не позволяй им оказывать давление на Тебя — уступки они сочтут трусостью и тогда станут еще самоувереннее…»

Царь пытается улучшить взаимодействие между правительством — своими министрами — и парламентом еще и путем назначения новых министров. Это касается прежде всего ведомств, ответственных за обеспечение фронта и городов. Соответствующие выводы из поражений сделаны и в военной сфере. Пришлось уйти военному министру Сухомлинову, на которого возложили ответственность не только за военные катастрофы ранней весны 1915 г., но и за беспорядок в оборонном бюджете. Он арестован, а его место должен занять Поливанов. Здесь Александра также пытается оказать влияние на царя: «Я сегодня беседовала с Поливановым, — говорится в ее письме от 15 июня. — Не знаю, — он мне не особенно нравится. Я все еще предпочитаю Сухомлинова, хотя Поливанов умнее, — но так ли он предан?»

Критерии оценки Александры не совпадают с критериями царя, и Поливанов получает назначение. Зато она может испытать облегчение от назначения председателем Совета министров Горемыкина: он слывет не только «лояльным», но и в высшей степени консервативным. С его помощью царь хочет создать равновесие внутри преимущественно либерального правительства. Удовлетворение Александры находит выражение в письме царю:

«…у нас был очень хороший разговор, во многом мы думаем так схоже, умный человек…» Это означает, что он готов в любой момент воспользоваться своей властью, чтобы отложить заседание парламента.

Но именно поэтому ужесточается противостояние и обостряются конфликты. В Думе растет оппозиция Горемыкину. Царица настаивает на жесткой линии — силой сломить сопротивление. Она даже носится с мыслью объединения функций военного министра и министра внутренних дел в одной особе, с диктаторскими полномочиями. 24 августа 1915 г. Александра пишет:

«Говорят, что в четверг все партии Думы хотят обратиться к Тебе, чтобы просить о снятии старика [Горемыкина] (…) Кого можно в подобный момент назначить, достаточно твердого, чтобы он их на какое-то время наказал тем, что установил бы явную диктатуру?..»

В Думе из нескольких партий образуется «прогрессивный блок». Основные требования его программы: формирование правительства (нового Совета министров), удовлетворяющего всем партиям Думы и пользующегося их доверием. Александра усматривает в этом «прямое вмешательство в дела правительства» и настаивает на закрытии заседания, тем более, что на нем звучит открытая критика самолично введенной царицей военной цензуры: она велела запретить сообщать о своем заступничестве за дискредитированного военного министра и тем самым нарушала гарантированное Манифестом 17 октября 1905 г. упразднение всякой цензуры:

«27.8.1915. (…) Закроется, в конце концов, эта Дума? Для этого Тебе даже не нужно специально приезжать! Ведь то, как рьяно агитируют эти дурни против военной цензуры, показывает, как необходимо закрытие…»

«28.8.1915. (…) Ты самодержец, и они не должны об этом забывать (…) А это злоупотребление цензурой — позволяется печатать всякий вздор!»

Наряду с этим Александра ведет борьбу за одного сосланного синодом епископа, и тем самым против прокурора синода Самарина. Епископ был наказан за распространение еретического учения, которое теперь беспрепятственно продолжал в Сибири благодаря поддержке Распутина. Об этом Александра пишет царю:

«29 августа 1915. Пожалуйста, дай Самарину короткий приказ, что Ты желаешь, чтобы епископ (…) и далее мог проповедовать. Самарин хочет его удалить, потому что мы любим этого епископа, и Гр[игорий] хорошо к нему относится. Мы должны уволить Самарина], ибо он не успокоится, пока не поставит в безвыходное положение меня, Нашего Друга и А[нну Вырубову]…»

Царь не реагирует. В центре его внимания парламентский кризис. Предпочитая выжидательную тактику, он переносит заседание парламента на середину октября. Заключительное заседание Думы происходит бурно. Выносится решение собраться в Москве. Тон Александры становится резче:

«1 сентября 1915. (…) Слава Богу, Дума разогнана. Теперь надо сделать все, чтобы помешать натворить им бед, когда они встретятся вновь. Надо жестче взяться за прессу — она снова намеревается распускать слухи против Анны [Вырубовой], то есть против меня. Надо запретить писать статьи о Нашем Друге и Анне. С военной властью это же легко…»

Александра опасается объединения парламента и правительства — хотя это стабилизировало бы положение, царица усматривает в этом угрозу ослабления царской власти. Ибо новый (либеральный) министр внутренних дел Гучков принадлежит к партии «октябристов», выступающей за конституционную монархию. Хотя, строго говоря, именно эта форма правления предусмотрена конституцией 1905 года. Однако в глазах Александры Гучков не кто иной, как предатель:

«2 сентября 1915. (…) Сейчас члены Думы хотят встретиться в Москве, чтобы все обсудить — необходимо это решительно запретить, это только создаст большие трудности (…) В Москве будет хуже, чем здесь, надо быть строгим. Ах, нельзя ли Гучкова повесить?»

Предстоящее заседание в Москве съезда депутатов городов и земств беспокоит Александру еще больше, чем заседание парламента. Она всеми силами сопротивляется тенденции к демократизации общества и ограничению самодержавия, не желая видеть ее и идти на уступки. Перед лицом этой «опасности» Александра ежедневно в письмах пытается растормошить царя и уговорить на соответствующую линию поведения:

«3 сентября 1915. (…) Необходимо не спускать глаз с Москвы, подготовиться заблаговременно и поддерживать контакт с военными, иначе снова возникнут беспорядки (…)»

Институт, который он сам вызвал к жизни, царь никак не может запретить и даже не думает это сделать. Зато он планирует заменить председателя Совета министров Горемыкина, которому уже за восемьдесят и который к тому же не справляется с конфронтацией и сильным давлением со стороны парламента. И в этом случае Александра, которой хотелось бы сохранить консервативного премьера еще какое-то время на посту и поставить на его место нового — столь же консервативного или реакционного — министра, взывает к Николаю, чтобы тот при выборе не забывал о сохранении самодержавия. Заодно она настаивает на смещении обер-прокурора синода Самарина, применившего дисциплинарные санкции к Распутину. Письмо от 7.9.1915 гласит:

«Не бери министра, который будет давать отчет Думе, как они того хотят, мы не созрели для этого, и это было бы гибелью России. Мы не конституционная страна и не можем ею быть, наши люди не так воспитаны — и, слава Богу, наш император — самодержец и должен оставаться таковым. Тебе надо только показать решительность… Я бы немедленно выпроводила Самарина и Кривошеина — последний неприятен старику в высшей степени (…) Вымети всех министров, дай Горемыкину новых, и Бог благословит Тебя за Твои труды…»

Московское собрание сопровождается решительными призывами к продолжению борьбы за новое правительство, которое пользовалось бы доверием народных представителей и тем самым населения. Оно закрывается с резолюцией: «…нам нужен сильный авторитет, наделенный чрезвычайными полномочиями, но не такой, которого самого надо подгонять…» — Последние слова уже сказаны перед лицом военных мер, которые, — как того добилась Александра, — были приняты для закрытия заседания.

В своих все более резких нападках на отдельные личности и институты, противостоящие ее убеждениям, царица идет еще дальше. Она противится даже попыткам парламентариев найти общий язык лично с царем. Когда до слуха Александры доходит, что делегация московского собрания хочет отправиться в Генштаб с петицией царю, она пишет Николаю 11 сентября 1915:

«Правда ли, что они намереваются послать к Тебе из Москвы депутацию в составе Гучкова и других? Тяжелая железнодорожная авария, при которой он один пострадал бы, была бы справедливой карой Божьей, и притом заслуженной. Они заходят слишком далеко…»

В Гучкове, либеральном министре внутренних дел и спикере Думы, Александра видит своего «опаснейшего врага» — противника государства и короны. По-видимому, для того чтобы несколько сгладить настоятельность обращения, она перемежает текст нежными словами: «Моя вселенная, мой возлюбленный (…) вспомни о наших нежных объятиях (…) Я бы покрыла Тебя поцелуями, если бы Ты был здесь…»

Александра не обращает внимания на то, что царь игнорирует ее идеи. И все же постоянные, изо дня в день повторяющиеся обращения, призванные обосновать ее антипатию против того или иного министра, спустя некоторое время приводят к тому, что царь смещает неугодного, желая тем самым раз и навсегда внести спокойствие как в ряды правительства, так и в свою личную жизнь. Однако едва принято одно решение, как царица уже вся в другой интриге.

Царь занимается преимущественно военными делами, поскольку считает, что успехи на фронте успокоили бы и волнения в тылу. Так как в последнее время он доверяет только своей жене, то неизбежно пользуется почти исключительно ее информацией. Пусть иной раз он и отвергает ее советы, скептически или снисходительно относится к ее эмоциональной позиции, но полностью усомниться в ее сообщениях он не может, так как это было бы равносильно недоверию. Так что рано или поздно некоторые из постоянных, повторяемых до принятия соответствующего решения воздействий Александры приносят свои плоды.

Следующий, кого она — а, значит, и Распутин — рекомендует, это А. Н. Хвостов (на пост министра внутренних дел). Он считается реакционером и тем самым, помимо своего притворного уважения к Распутину (которому ради карьеры готовы платить дань несколько кандидатов), обладает в глазах царицы существенным преимуществом. О том, что председатель Совета министров Горемыкин, мнение которого еще имеет вес для царя, кандидатуру Хвостова не одобряет, она, конечно, умалчивает. И выступает в пользу Хвостова, которого Распутин готовит для аудиенции к царице:

«Он слишком тактичен, чтобы говорить за себя, и все называет других министров, которых бы он рекомендовал…» И, словно случайно, Хвостов именно в этот момент высказывается против тех чиновников, которые для царицы (и Распутина) бельмо на глазу (Сазонове, Кривошеине, Самарине — все критики Распутина). После месяцев нерешительности царя, во время которых царица упорно отстаивает своего кандидата, Хвостов становится министром внутренних дел, Самарина замещают, увольняют министра сельского хозяйства Кривошеина и министра юстиции Щербатова; удаляют из свиты генерала Джунковского, попытавшегося представить в Генеральный штаб обличительный материал о Распутине. В отношении генерала эта мера направлена главным образом на то, чтобы пресечь его травлю (в его присутствии царь чувствует себя бессильным, поскольку Александра не перенесла бы удаления Распутина), а то, что это не наказание по доносу, станет ясно, когда тому будет предложена гвардейская бригада. Александра, не постигшая глубокого смысла поступка царя, энергично (и безрезультатно) протестует против «слишком большой чести», которая выпадает на долю генерала, «вместо надлежащего наказания».

Однако остается фактом, что тем раскручивается карусель министров, которая вращается под влиянием царицы и Распутина, — все стремительнее и все пагубнее.

Происходящее внутри правительства не ускользает от внимания общественности. Газеты полны сообщений и комментариев. Когда после петроградской Думы насильственно прикрывается также московский съезд делегатов городских органов самоуправления «из-за их враждебных выступлений против правительства», терпение народа иссякает. Бремя войны, которое поначалу — благодаря патриотическому подъему — население еще охотно несет, сейчас, ввиду недостойного и переходящего в репрессии поведения правительства, похоже, снижает его готовность и далее мириться с таким положением. Ничто не возмущает общественное мнение сильнее, чем подавление деятельности парламента, то есть того института, на который население с момента вступления царя на престол возлагало столь великие надежды. За происходящее, в чем видят руку царицы, ответственность возлагается на Николая — несмотря на его отсутствие или из-за него — и давно никого не волнует призыв: «…пусть будут забыты внутренние раздоры», с которым он обратился к народу в начале войны.

После военных неудач первой половины 1915 года, еще более усугубленных недостатком боеприпасов в результате взрыва на крупнейшем военном заводе непосредственно перед весенним наступлением (ответственность возлагали на пособников германских агентов), деморализация вступает в самую острую фазу. К этому прибавились сепаратистские поползновения в Польше, после того как консервативными кругами был заблокирован поддерживаемый царем законопроект об автономном управлении. Германская пропаганда немедленно использует это в своих целях, обещая полякам в случае сепаратного мира автономию. И потом еще сепаратистское движение на Украине: его питают австрийские подпольные листовки, обещающие украинцам «освобождение от русского угнетения». Над национальным единством нависает угроза.

Терпению приходит конец. Народный гнев выливается в демонстрации, на петроградских арсеналах забастовка. В ответ правительственные солдаты стреляют в толпу, арестованы представители левого крыла Думы. Заняты стратегические пункты и вокзалы в Москве и Петрограде. В воздухе витает призрак революции.

Ярость толпы обращается на все немецкое: из-за Германии Россия втянута в войну, из-за царицы — немки — государственные дела теперь, в отсутствие царя, ведутся, как поговаривают, не так как должно, а по наущению Распутина — и поэтому страна ввергнута в хаос. Глас народа и его представителей игнорируется, ему силой затыкают рот.

Так думает население, по меньшей мере, его средние слои. Газеты публикуют серию разоблачений, относящихся к личной жизни Распутина и его политической активности в пользу своей клики.

Идут погромы и грабежи магазинов, принадлежащих немцам, запрещается исполнение произведений немецких композиторов и драматургов, в газеты пишут открытые письма выдающимся представителям немецкоязычной культуры (германским и австрийским); даже сестру Александры, Эллу, забрасывают камнями, когда та проезжает в карете по Москве. Царицу обвиняют в шпионаже в пользу Германии, говорят о прямой телефонной связи между ней и кайзером Вильгельмом и о многом другом. Ходит анекдот, в котором Алексей спрашивает: «Когда русские проигрывают, плачет папа; когда проигрывают немцы — мама. Когда же мне плакать?»

Царица — не информированная об истинных масштабах нападок на нее — пребывает в спокойствии. «Меня ненавидят, потому что я проявляю сильную волю», — пишет она Николаю. Для нее достаточна поддержка Распутина, который ею же и руководит. В письме от б сентября 1915 г. она цитирует слова «нашего друга»: «…не бойся наших нынешних затруднений, у Тебя заступничество Богородицы — ходи только в госпитали, несмотря на угрозы врагов, и храни свою веру. Так вот, у меня нет страха, Ты это знаешь. И в Германии меня сейчас ненавидят, как говорит он, я понимаю, это вполне естественно…»

Между тем о выходках Распутина в Германии уже известно не хуже, чем в России. Причем царицу — отсюда упомянутая «ненависть и в Германии» — рассматривают как препятствие к заключению мира, прощупывать почву для которого Германия более или менее скрыто начинает различными каналами как раз в этом году. Так, например, приехавшим в Стокгольм депутатам Думы через посредника передается мирное предложение имперского германского правительства, в котором, в случае заключения сепаратного мира, России даже обещают передать Константинополь. В отношении подобных предложений царица разделяет негативную позицию царя, который видит предпосылки для честного мира только в военном решении и, кроме того, верен данному союзникам слову: не соглашаться ни на какой сепаратный мир.

 

Подозрения в шпионаже

Слухи о тайных контактах Александры с Германией и государственной измене необоснованны. Однако ее собственная подруга и фрейлина, княгиня Мария Васильчикова, своим опрометчивым поведением вызывает скандал, компрометирующий царицу и царя в этом отношении.

Маша, подружившаяся в Дармштадте с Эллой и Эрнстом Людвигом, оказалась в начале войны в Австрии и как русская подданная была интернирована. Оттуда она пишет письмо великому герцогу Эрнсту Людвигу, в котором заверяет его в своей «нерушимой дружбе и преданности», невзирая на начавшиеся враждебные действия, и выражает свое критическое отношение к поддержке Россией Сербии: «Я совершенно не понимаю нашу славянофилию по отношению к этим ужасным сербам, которые только тогда хоть немного симпатизируют русским, когда те их защищают. Все славянские расы на Балканах не являются друзьями России, только вот этого в России, к сожалению, никак не поймут. Надо жить за границей и видеть их вблизи, чтобы понять, что они действительно думают и каковы их настоящие чувства. Я ненавижу всех этих балканских славян!..»

Письмо, в котором выраженные взгляды скорее совпадают с точкой зрения германского кайзера, чем дружившего с княгиней царя, через германского посла в Вене попадает в Гессен. Эта позиция, по-видимому, становится известна как в венских, так и в германских дипломатических кругах, поэтому достаточно было одного небольшого шага, чтобы связать русскую княгиню с тайными мирными переговорами.

Случайно в это же самое время и независимо одно от другого как в Берлине, так и в Петрограде уже зондируются условия возможного заключения мира. Из тайного меморандума берлинского министерства иностранных дел (от 27.11.1914) совершенно очевидно, какая избрана стратегия на будущее: вбить клин между союзниками, Россией и Францией, «разделаться» в военном отношении с Сербией, чтобы вывести из этого района германские части вместе с австрийскими подразделениями и бросить на их Францию, и, в перспективе, открыть путь через Турцию на Египет. Россию надлежало поставить в ситуацию, когда она бы сама попросила о сепаратном мире. Ради этих целей Германия еще более увеличила расходы на пацифистскую пропаганду среди русских военнопленных и через агентов в России.

За шесть дней до этого, 21 ноября, в Петрограде царь изложил французскому послу как представителю главной союзницы России план Генерального штаба на случай германских мирных предложений. В нем речь шла о корректировке границ в Восточной Пруссии, Польше, Галиции и Болгарии «после уничтожения германского милитаризма», а также о придании Константинополю статуса нейтрального города под международным контролем.

И вот на фоне подобных планов на будущее воюющих держав княгиня Васильчикова передает германские и австрийские предложения России о сепаратных мирных переговорах. Ее первые намеки доходят до царицы в начале 1915 г., и Александра прилагает ее послание к своему письму царю от 9 марта 1915 г.:

«(…) Прилагаю письмо от Маши из Австрии; ее попросили направить его Тебе ради мира. Разумеется, я ни теперь, ни когда-либо не отвечу на ее письмо…»

Спустя месяц в письме Александры Николаю от 17/ 30 апреля 1915 г., к которому на сей раз, видимо, после соответствующей реакции царя, ничего не прилагается, появляются такие строчки:

«…получила длинное письмо от Эрни — покажу его Тебе после Твоего возвращения, он говорит, что если кто Тебя и понимает и знает, что Ты испытываешь, так это он. Прими от него сердечный привет. Он стремится разрешить дилемму и полагает, что кто-то должен начать наводить мосты для переговоров.

Поэтому у него возникла цдея послать частным образом верного человека в Стокгольм, который должен будет встретиться с тем, которого ты пошлешь неофициально, чтобы поработать над устранением некоторых нынешних трудностей. Эта мысль пришла ему в голову, потому что в Германии никто в действительности не питает ненависти к России. Он послал человека, который должен быть там 28 (это было бы два дня назад по западному календарю, но я узнала об этом только сегодня), и дал ему только неделю. Поэтому я сразу же написала ответ (через Дейзи) и отослала его тому господину, сообщая, что Ты еще не вернулся и ему лучше не ждать. И что, несмотря на то, что мира все страстно желают, время еще не пришло.

Я хотела, чтобы все закончилось к Твоему возвращению, так как думаю, что это могло бы быть Тебе неприятно.

В[ильгельм], естественно, ничего не знает.

Он [Эрнст Людвиг] говорит, они окопались во Франции и, по данным его друзей, также на севере и в Карпатах. Полагают, что возьмут 500 000 у нас в плен.

Письмо милое и нежное, я с такой благодарностью его получила, хотя дело с ожидающим господином оказалось непростым в Твое отсутствие.

И Э[рни] будет огорчен…»

В тот же день Александра пишет Эрнсту Людвигу:

«Мой любимый Эрни,

только что получила через Дейзи Твое милое письмо. Н[иколая] нет, и он вернется не раньше, чем через четыре дня, так что я пишу Твоему человеку и прошу его не ждать. К сожалению, ничего не поделаешь, и с этой стороны нельзя начать. Можно только молиться, чтобы это ужасное кровопролитие поскорее подошло к концу. Мой милый, ты ошибаешься, 500 000 пленных сильно преувеличено…»

Попутно Александра сообщает Эрнсту Людвигу о своих буднях после начала войны:

«С начала войны обе взрослые девочки и я после окончания курсов работаем медсестрами, перевязываем раненых и подаем инструменты во время операций и ампутаций. Шесть недель я была весьма больна и не ходила на работу (лежала с сердечными болями в постели) — все забываешь, когда заботишься об этих героях и их страшных ранах (…)

Это как в кошмарном сне, слава Богу, Папе не довелось дожить до того, как все теперь встали друг против друга. Да, у этих храбрых солдат можно ежедневно учиться тому, как никогда не жаловаться, стоически переносить свои страдания; на днях мне так стало жалко одного, он, должно быть, терпел такую большую боль и лишь приговаривал: «Ничего, Христос терпел и нам велел…» Такие слова и эта глубокая вера меня сильно тронули. Еще я получаю такие славные письма от солдат различных полков с фронта, они благодарят за вещи и находят такие красивые слова, такие обнадеживающие (…) Да, наши чувства никогда не изменятся из-за всего этого, я по-прежнему молюсь за Вас (…) Сердце обливается кровью от такого большого горя, и, определенно, лучшие на фронте (…) Слава богу, Твои славные воины по другую сторону [не на фронте против России] — да они никогда и не были бы такими жестокими, как п[руссаки]. Сердцем и душой я с Тобой и Твоей милой семьей…»

Царь не реагирует, — во всяком случае, в ответной телеграмме — ни единым словом на упоминавшиеся Александрой письма от Маши и Эрни. Все же на этом дело не кончается.

Осенью того же 1915 года княгиня едет в Дармштадт по приглашению великого герцога, который добился для нее свободного проезда. Там она получает письмо для царя, его министра иностранных дел и царицы, а также паспорт, по которому может проехать в Петроград через Берлин, Копенгаген и Стокгольм.

Письмо царю содержит совет согласиться на мирные переговоры и заверения кайзера Вильгельма в том, что Россия получит выгодные условия, и еще намек на то, что Англия уже предоставила на рассмотрение в берлинскую имперскую канцелярию сепаратное мирное предложение. В конце письма утверждение, что примирение России с Германией необходимо для сохранения династий в Европе.

К письму прилагаются проект договора для министра иностранных дел и личное послание для царицы. В нем великий герцог клянется в верности семейным узам и заключает: «Я знаю, как Ты сильно обрусела; тем не менее я все же не могу поверить, что Германия вычеркнута из Твоего немецкого сердца…»

Когда княгиня Васильчикова передает письма для царя и царицы с посланием министру иностранных дел Сазонову, тот высказывает возмущение тем, что она вообще взяла на себя подобное поручение. В тот же вечер министр идет на доклад к царю. Тот — по свидетельству очевидца — хлопнул обоими письмами о письменный стол и раздраженно спросил о записке для министра. На ее содержание он реагировал с досадой: «Позор делать мне такие предложения! Как мог этот помешанный интриган осмелиться передать мне нечто подобное! Все это не что иное, как паутина лжи и неискренности! Англия, видите ли, намеревается предать Россию! Что за чушь! Что будем делать с Васильчико-вой? Каковы ее планы?»

«Вернуться в Земмеринг, где она должна внести залог за уход из-под домашнего ареста…» — объясняет Сазонов.

«Неужели она действительно думает, что я позволю ей вернуться в Австрию? Она больше не покинет Россию. Я сошлю ее в ее имение или запру в монастырь. Завтра же уточню это с министром внутренних дел».

В глазах царицы все это хитрость кайзера Вильгельма; приписываемое Англии нарушение верности союзу особенно рассердило Николая, — в любом случае, он ничему из этого не поверил.

Но из-за этих писем и пренебрежения княгиней элементарных норм конфиденциальности, царь чувствует себя в высшей степени скомпрометированным.

Васильчикова оказывается под домашним арестом в своем имении в Черниговской губернии.

Скандал же на рубеже 1916 года становится в Петрограде темой для разговоров, не особенно благоприятных для репутации царицы. И в Берлине газеты сообщают об «отправке княгини Марии Васильчико-вой великим герцогом Эрнстом Людвигом Гессенским в Петроград» и о том, что она проездом в Берлине встречалась с ведущими членами правительства, в том числе и со статс-секретарем Яговым.

Более того, княгиня не мирится со своим положением и ходатайствует о возвращении в Германию.

Из возникшей по этому поводу переписки между Россией, Берлином и Дармштадтом следует, что великий герцог действовал по инициативе Берлина и что, весьма вероятно, за ним, — как, в отличие от Александры, предполагал царь, стоял Вильгельм. Однако эту миссию Эрнст Людвиг взял на себя лично, и теперь был скомпрометирован. Из Берлина ему порекомендовали придерживаться версии, что посредница хотела отправиться в Петроград на похороны, и великий герцог помог ей оформить необходимые документы и получить разрешение Австрии только на эту поездку. «У Австрии хватит такта не вникать в подробности этого дела, — пишется в послании Эрнсту Людвигу из Берлина, — а если австрийское правительство пожелает что-либо узнать, то отсюда [из Берлина] ответят, что нам известно лишь то, что Маша в Дармштадте. В этом случае, возможно, было бы уместно, чтобы Ты написал австрийскому императору…»

Не говоря уже о том, что дело это было неприятно Александре уже тем, что ей приписывали тайные переговоры с братом в Германии, на этой почве позднее возникает слух, будто бы великий герцог Эрнст Людвиг лично приезжал — и тоже для тайных переговоров — к своей сестре в Россию — естественно, инкогнито. Однако это противоречит не только его стилю, но и реальному положению вещей.

 

Поворот: «глупость или измена?»

1916 год становится поворотным пунктом для русской истории, ее династии и, следовательно, для Александры.

Перед лицом теперь уже далеко не единодушной позиции по отношению к войне, причем не только среди населения, но и в правительстве и парламенте, царь заполняет министерские кресла в первую очередь теми, кто будет ее продолжать. Распутин всегда знает нужный момент, когда предложить царице кандидатов, удовлетворяющих этому условию, а также готовых сознательно сдерживать влияние Думы. Да и царь вовсе не намерен расширять в этот момент полномочия Думы, так как опасается радикальных перемен в системе правления во время войны. Это на руку Распутину, ибо в Думе заседают его самые решительные и шумные противники. Так что на пути роста влияния Распутина ничего не стоит, и он стремится к его вершинам.

Александра еще более изолирована, чем прежде. Энергично защищая Распутина от любой критики, от кого бы та ни исходила, тревожась о том, чтобы не утратить «святого человека и божьего советчика» и «спасителя наследника», — как она по-прежнему думает, — царица сделала своими врагами не только членов правительства, но и почти всех ближайших родственников царя. Круг ее общения, — не считая лиц, которым предоставляется аудиенция, и наушников, — ограничен подругами: Лили Ден и прежде всего Анной Вырубовой. Вырубова находится при ней ежедневно, часто докучая Александре, она действует в качестве посредницы между царицей и Распутиным. Когда Александра хочет лично увидеться с ним, то, во избежание слухов ввиду отсутствия царя, встречи происходят в доме Вырубовой. Женщина эта становится ей ближе собственных дочерей, о которых царица пишет мужу:

«…при всей их любви ко мне у детей все же совершенно другие мысли, и они очень редко разделяют мой взгляд на вещи; когда я им рассказываю, как воспитывалась и как надлежит вести себя, они не могут этого понять; Ольга все чаще нелюбезна, стоит мне ей что-либо сказать, даже если в итоге и слушается; когда же я строга, они всегда насмехаются…»

Алексей в основном находится с царем в Генштабе; к этому решению пришли оба родителя, чтобы — как они открыто объясняют учителю Жильяру — дать ему возможность повзрослеть и приобщиться к обязанностям царя, «чтобы он познакомился с ними раньше, чем его отец, и таким образом избавился от застенчивости и развил в себе больше самоуверенности, чем тот…»

Против родственников царя, критически настроенных к ней, царица выступает открыто. Иногда в ее письмах Николаю встречаются призывы послать того или иного великого князя на фронт. Зато со своей свекровью она ведет себя осмотрительно, так как бессильна против уважения царя к своей матери. Николай не только лично привязан к Марии Федоровне, но все еще обращается к ней за советом. Когда царь передает, что в очередной раз услышала царица-мать о Распутине от министров, Александра комментирует: «…к сожалению, даже Мама относится с доверием ко всем этим сплетням и слухам. Ты должен ее разубедить…»

Александра осознает свою изоляцию. В начале 1916 года она пишет в записной книжке: «У меня больше врагов, чем когда-либо…» Однако нисколько не сомневается в правильности своего пути и уверенно следует по нему, чтобы — как она считает — сохранить для сына корону в неприкосновенности.

В начале года царь посещает Думу — чрезвычайное событие — и призывает ее к объединенным усилиям перед лицом тяжелого военного положения. Его инициативы по созданию необходимых условий для материально-технического обеспечения и снабжения фронта, начатые в предыдущем году, оказываются успешными. Сюда следует прибавить уже упоминавшуюся широко разветвленную организацию на базе комитетов при земствах, занимающуюся удовлетворением военных нужд. И, наконец, боевой дух поднимает личный контакт царя со своей армией на различных участках фронта.

Таким образом ситуация многообещающая. На фронте и в столице заметно облегчение; критика правительства становится тише, а вместе с ней пропаганда депутатов парламента левоэкстремистского крыла, более или менее четко провозгласивших своей целью свержение царя и заключение мира. Они связаны с агентами германского министерства иностранных дел и получают оттуда деньги. 26 января 1916 г. германский посланник в Копенгагене Брокдорфф-Ранцау, которому агенты предоставляют информацию о положении в Петрограде (в том числе и протоколы заседаний Думы), докладывает своему начальству в Берлин, что, хотя «решение [революционной] организации приступить к действиям остается неизменным», однако ввиду «принятых царем мер и улучшения положения революционные настроения ослабли и от немедленного выступления необходимо воздержаться; сумма в один миллион рублей уже поступила в Петроград и передана по назначению…»

Царь недавно назначил на пост министра внутренних дел уже упоминавшегося Хвостова, который обещает навести в стране порядок. Хвостов поддерживает контакт с Распутиным, — и не с тем только, чтобы укрепить свое положение, но и чтобы контролировать «старца». Ему удается завоевать доверие Распутина и тем самым Александры. Она с интересом ожидает его визитов, так как давно уже поставила себе целью и даже вменила в обязанность составлять собственное мнение о кандидатах на министерские должности, и тем более о тех, кто уже исполняет свои функции, и доводить его до царя. По представлению Распутина, она с самого начала увидела в Хвостове реакционера и человека решительного.

«Она приняла меня весьма любезно, — описывает Хвостов свою встречу с царицей, — говорила по-русски, хотя и с некоторыми ошибками и акцентом, но все же довольно бегло, и после нашей беседы заметила дружески, но категорично: «Вы ведь возьмете к себе товарищем Белецкого, не так ли?» Белецкий известен в качестве директора департамента полиции своей энергичностью и бескомпромиссностью, что, по мнению Александры, должно гарантировать внутренний порядок, и еще он протеже Распутина.

Хвостов учитывает указание царицы относительно Белецкого и берет его к себе. Вскоре недоверие министра к Распутину возрастает: секретный маршрут поездки царя, который он, как министр внутренних дел, не должен выпускать из рук, царица берет у него для ознакомления: «Я видела его, — пишет Александра Николаю, — и ни с кем о нем не обмолвилась и словом — кроме Нашего Друга, чтобы он мог сопутствовать Тебе в своих молитвах и оберегать…»

Во время весеннего и летнего наступлений 1916 года Распутин также проявляет к военной информации повышенный интерес: «Ему так хотелось узнать, — пишет Александра, — где именно мы наступаем. Он считает, что нам не следует слишком далеко заходить на север, но заставить пруссаков думать, что мы по-прежнему связаны на юге…»

Не раз заклинают из Генштаба: «Ну, пожалуйста, не говори об этом ни с кем, даже с Гр[игорием]», — но разве может что-нибудь пройти хорошо без «его» благословения? Так что Александра продолжает открывать любознательному сибиряку, которому слепо доверяет во всем, даже в военных вопросах, все, что знает, — утаивая это от Николая. Установив, что царь считает нежелательным, чтобы «Нашего Друга» во все посвящали, она консультируется у Распутина по большей части ради собственного успокоения…

Когда новый начальник штаба, генерал Алексеев узнает, что один из двух существующих экземпляров секретной карты, где обозначены планы операций, попадает в руки царицы, он выражает царю свое недоумение, и тот — с весны 1916 г. — начинает сопровождать свою все более скудную информацию жене просьбой: «…но, пожалуйста, в самом деле, ни с кем об этом не говори… — тут же добавляя: —…я несу ответственность, и мне не нравится вмешательство извне…»

Когда Александра — редко — лично появляется в Ставке, это приводит штабистов в состояние крайнего нервного напряжения.

Военно-морской министр адмирал Григорович решает проверить, верно ли то, что Распутин собирает информацию для передачи германским агентам или их посредникам. Однажды на запрос из Царского Села о дате одной из морских операций он дает дезинформацию: якобы отдан приказ о выходе русского крейсера. И действительно: точно в указанный час появляется германское военно-морское соединение…

Теперь настораживается и Хвостов, и по его распоряжению соответствующие отделы его ведомства собирают полное досье на Распутина.

«Я выяснил с абсолютной уверенностью, что секретную информацию относительно Генштаба немцы главным образом получали от Распутина, — сообщает он позднее министру юстиции. — Однако не было никакой возможности удалить его из дворца. Конечно, Распутин был божьим даром для любой секретной службы; германское правительство было бы глупо, если бы не использовало его. Он обладал тремя бесценными качествами: был настроен против войны и общался с единомышленниками; был неразборчив в знакомствах и поддерживал отношения с людьми, которые могли предложить ему материальные выгоды или женщин по его вкусу; наконец, ему нравилось хвастаться своими высокими заступниками, и, несомненно, он имел влияние при дворе. Так что его легко можно было привлечь к сбору и передаче информации».

Хотя многие, знавшие Распутина, не могут себе представить, что он работает агентом в классическом смысле, — поскольку для этого он слишком неосторожен и хвастлив, особенно в нетрезвом состоянии, — доказано, что германские агенты пользовались его услугами. Установлено, что один из его ближайших друзей, банкир Манус, получает из Германии деньги.

В то же время привлекает внимание то обстоятельство, что с 1916 года Распутин начинает положительно высказываться об идее сепаратного мира. Одним из элементов прогерманской установки является также недоверие, которое он теперь неожиданно пытается возбудить у Александры в отношении Англии: нет никакой уверенности в том, можно ли в итоге действительно полагаться на ее союзническую верность, если когда-нибудь дело дойдет до мирных переговоров с Германией. Что в этом Распутин, на удивление, преуспел с Александрой, — разумеется, не с царем, — хотя та имела обыкновение подчеркивать свое английское происхождение, доказывает ее комментарий 16 марта 1916 г. по поводу смерти британского военного министра лорда Китченера, чей корабль по пути в Россию был потоплен немецкой торпедой:

«…наш Друг сказал, что рад этому, так как не доверяет англичанам в смысле их верности союзническому долгу…»

Позднее один из министров царя замечает: «Величайшая ошибка наших союзников состояла в том, что они даже не попытались купить Распутина!»

Когда перед Хвостовым раскрывается деятельность Распутина в полном объеме, он решает его устранить. Эпизод звучит неправдоподобно, так как Хвостов фактически не доверяет даже Белецкому, а нанимает человека со стороны. Тот посвящает в план свою любовницу, которая, в свою очередь, выбалтывает все своему другому любовнику, тоже не молчуну — и бомба взрывается преждевременно. Хвостов должен уйти. Распутин остается жив.

После многообещающей весны 1916 г. удар следует за ударом. Наступление в начале лета срывается. Деморализация на фронте снова отражается на настроениях в столице. Осенью приходит весть о катастрофе на румынском фронте. Зимой Румыния, сражавшаяся на стороне России, окончательно потеряна.

Более того, в столице вновь ощущается недостаток продовольствия. Распутин опять фигурирует в заголовках газет. Царь вынужден произвести несколько перестановок. Выбор Штюрмера в качестве председателя Совета министров, затем министра внутренних дел и, наконец, министра иностранных дел — взамен заслуженного Сазонова — вызывает неудовольствие, которое еще усиливается в связи с его немецким именем, тем более после того, как под давлением общественного мнения незадолго до этого были уволены все депутаты с немецкими фамилиями.

Министерская карусель раскручивается все быстрее. Александра все чаще продвигает своих кандидатов. Царя они устраивают, потому что поддерживают его позицию продолжения войны и обещают энергичные действия против беспорядков. Одновременно через нового председателя Совета министров Трепова, сменившего Штюрмера, теперь министра иностранных дел, Николай пытается найти подход к Думе: Трепов ищет согласия между парламентом и правительством.

Это вызывает еще более резкие протесты со стороны царицы: «Он работает вместе с [председателем парламента] Родзянко — так ведь он изменник!» — пытается внушить она царю. По ее мнению, в усилении парламента кроется величайшая опасность — ослабление власти царского правительства. Александра даже предлагает назначать на политические посты генералов. Против этого энергично протестует царь: «Пусть только какой-нибудь генерал посмеет вмешаться в политику!»

Все же, несмотря на различие взглядов, царь доверяет информации, поступающей от царицы, — он занят своими военными делами и теряет ориентировку в столичных политических событиях. Роковой совет Александры, которому он следует, касается нового реакционного министра внутренних дел.

«С Протопопова начался закат России», — комментирует позднее комендант дворца. Протесты против нового назначения раздаются со всех сторон: говорят о недостаточной компетентности и протекции Распутина. Решение царя обусловлено тем, что Протопопов происходил из рядов Думы и поэтому можно было надеяться, что она не встретит его сразу же в штыки, как других министров; для Александры, выступившей в его поддержку, важнее другой аргумент: «…потому что Гр[игорий] Тебя настоятельно просит назначить его; он любит Нашего Друга уже четыре года!» Николаю неизвестно, что Протопопова в столице считают больным и невменяемым.

Перед лицом протестов в парламенте против собственного же депутата, ставшего теперь министром внутренних дел, и в ожидании, что на предстоящих дебатах в результате обсуждения Распутина и его роли при дворе сильно пострадает престиж царя, председатель Думы Родзянко решает обратиться к царю. Вопреки мнению Александры, которая в каждом представителе парламента видит врага короны, это один из лояльнейших чиновников того времени. И разве царь однажды не оказал ему большое доверие? Тогда, собравшись с духом, и перекрестившись перед иконой Казанской Божьей матери, Родзянко спросил у него: «Можно ли говорить откровенно?» — «Говорите», — отведя взгляд, пробормотал Николай, ибо знал, о чем пойдет речь: о Распутине. Однако в итоге поручил ему лично составить отчет о деятельности «старца». В разгаре работы у Родзянко появился посланник синода и потребовал документы — якобы они затребованы из высочайших инстанций… Это царица узнала от Распутина о расследовании и попыталась прервать его путем изъятия материалов. Но на Родзянко это не производит впечатления: даже императрица, твердо возражает председатель, как и он сам, является подданной царя и должна подчиняться его распоряжениям. Поручение исполнено, однако аудиенции для доклада получить невозможно. Один раз доклад отправили в письменном виде в Ливадию, где царь как раз пребывал, — это было еще до начала войны. Николай читал его в присутствии министра иностранных дел, а тот затем рассказал о реакции царя гостившему в тот момент брату Александры Эрнсту Людвигу. Гессенец сокрушенно покачал головой и заметил: «Царь святой с ангельским терпением, но он не знает, как обходятся с ней [Александрой]…»

Все это, возможно, вновь вспомнилось царю, когда Родзянко шагнул ему навстречу. Николай знает, что тот может быть откровенным:

«Я сказал ему все. Об интригах министров, которые действуют друг против друга по указке Распутина, о стратегических политических просчетах, о всеобщем злоупотреблении служебным положением, о пренебрежении общественным мнением и том, что конец народному терпению уже виден. Я напомнил ему о связях Распутина с сомнительными личностями, о его распутстве и оргиях, о том, что его близость ко двору и влияние на государственные дела в те кризисные годы весьма раздражали население и честных людей в правительстве. Я убедительно показал, что Распутин был немецким шпионом.

Если бы единственной целью министров действительно было благо нашей страны, то присутствие такого человека, как Распутин, не имело бы никакого значения. Однако проблема состоит в том, что они отчасти зависимы от него и втягивают его в свои интриги.

Я должен сказать Вашему Величеству, что так дальше продолжаться не может. Никто не открывает Вам глаза на то, какую роль играет этот человек. Его присутствие при дворе Вашего Величества подрывает доверие к высочайшей государственной власти и может иметь пагубные последствия для судьбы династии, ибо отвращает сердца людей от императора…»

На следующий день выходит приказ отослать Распутина в родные места, однако по настоянию царицы его вскоре отменяют…

«Роковая политика, за которую ответственна императрица и ее клика, — характеризует ситуацию сторонний наблюдатель французский посол Палеолог, — внушена им — Распутину, Вырубовой, Танееву, Штюрмеру, Андроникову — четырьмя людьми: председателем крайних правых Щегловитовым, митрополитом Питиримом, бывшим руководителем полиции Белецким и банкиром Манусом. В остальном я вижу лишь игру анонимных и рассеянных сил…»

Продовольственный кризис обостряется. Вопрос этот передается в ведение министерства внутренних дел. Ввиду неспособности Протопопова решить проблему, негодование нарастает. Общественность возлагает надежды на предстоящее заседание парламента, намеченное на середину декабря 1916 г. Все с нетерпением ожидают его.

Ожидает его и Александра, крайне встревоженная, как и за год до этого, в 1915-м. Ей приходится считаться с яростными дискуссиями и нападками на правительство, — и на тех, кто стоит за назначениями, — стало быть, на Распутина и на нее саму. По сравнению с прошедшим годом в общественности и парламенте заметно усилились настроения против нее: со стороны врачей и даже раненых солдат уже нет того уважения, как в первые годы, порой ей даже выказывают откровенную враждебность. За спиной ее прозывают «немкой» — как некогда в революционной Франции звали «австриячкой» Марию Антуанетту. Даже «Сандро», лояльнейший родственник и друг царя, попытался однажды обосновать этот, в общем-то, несправедливый намек на «предательски прогерманскую позицию» Александры: по его мнению, то, что приписывали Александре, очевидно: «Если царица действительно большая русская патриотка, за какую себя выдает, почему тогда она терпит присутствие этой пьяной скотины [Распутина], которую все видят в столице в обществе немецких шпионов и им симпатизирующих».

Ожидается, что на заседании Думы будут выдвинуты настоятельные требования о большей ответственности правительства. Много дней Александра осаждает Николая письмами, убеждая, чтобы он не уступал председателю Совета министров Трепову, занявшему соглашательскую позицию, а полагался на твердую руку министра внутренних дел Протопопова, следовательно, силой подавил, по ее мнению, незаконные домогательства.

«Будь тверд и доверяй не Трепову, а Протопопову, — пишет она 5 декабря 1916 г. — Протопопову ты можешь верить. Будь тверд и не уступай, — держись не за них, Трепова и Родзянко, а за нас, за Протопопова, который на нашей стороне и у которого за спиной святой божий человек — ради Тебя, Бэби и России…»

9 декабря: «Вели прикрыть Думу… Не слушай своих советников… Трепов хочет уволить Протопопова… Нельзя яснее прочесть по лицам обоих, что Протопопов чище, порядочнее и честнее… Ударь кулаком по столу!.. Будь государем!»

13 декабря: «Трепов кокетничает с Родзянко… Верь больше нашему другу [Распутину], чем Трепову, так как он живет ради Тебя и России. Мы должны передать Бэби сильное государство, и ради него не можем быть слабыми… Не забывай, почему меня так не любят — потому что у меня сильная воля, и это доказывает, как важно быть твердым и сделать так, чтобы тебя боялись…»

Именно Распутину Александра встревоженно сообщила, что Трепов планирует сместить министра внутренних дел. Это означало бы для Распутина большую потерю влияния и власти; кроме того, Трепов, как известно, намеревается путем уступки основному требованию Думы сдать позиции в вопросе расширения ее полномочий. Все это способствовало бы плодотворной работе правительства, но для Распутина это было бы утратой власти. Этого он не допустит.

Трепову ясно, где лежит корень зла; чтобы одновременно снять остроту предстоящих беспорядков, он прибегает к средству, которое напрашивается само собой: он посылает к Распутину человека с предложением 200 000 рублей и ежемесячной пожизненной пенсии, если тот перестанет вмешиваться в политику.

Распутин разыгрывает возмущение — и отказывается. Его власть не продается. С торжествующим видом спешит он к Александре и обиженно сообщает ей о «бесстыдных и наглых требованиях», что дает ей еще один аргумент против ненавистного председателя Совета министров.

В конце концов, к царю обращаются три великих князя, его дяди, к мнению которых Николай больше всего прислушивался: он не только мог бы, но и должен использовать предстоящее заседание как последний шанс заложить основы плодотворного сотрудничества, предоставив парламенту по конституции те широкие права, которые уже гарантированы на бумаге. Ведь, хотя статья 4 октябрьского манифеста 1905 года гласит, что царь является самодержцем с неограниченной властью, однако в статье 7 содержится ограничительное определение: «Император осуществляет законодательную власть согласованно с Государственным советом и Государственной Думой».

Наконец приходит телеграмма от кузена Николая, английского короля Георга: тот просит его согласиться на предоставление парламенту конституции с полномочиями.

«Глупец, кто требует ответственного кабинета, как Георг», — реагирует на это Александра в письме от 14 декабря Николаю. Царь и без того не может пойти на это — хотя и не по тем же причинам, что Александра: он готов к этому, «но только после окончания войны, поскольку изменения основного закона вызвали бы волнения и в глазах наших врагов выглядели бы как внутренняя слабость». «Я не могу одновременно делать две вещи — и сейчас война», — возражает он советникам, которые настаивают на немедленных уступках. Это предрешает грядущие события.

Дума собирается. На повестке дня стоит правительственный кризис. На сей раз тревога о несостоятельности правительства объединяет даже левых и правых.

Депутат-консерватор Пуришкевич — лояльный монархист — произносит зажигательную патриотическую речь. Он говорит о «темных силах», которые правят страной и толкают ее в пропасть. «Зло надо искать не только в Протопопове, — продолжает он, — я беру на себя смелость утверждать, что зло начинается там, где людьми играют, как марионетками, и на высокие посты выдвигаются те, которым они не по плечу. Это все идет от Распутина. Под угрозой существование государства. Если Вы верные подданные, откройте царю глаза!»

Не менее ясно выражается Милюков из лагеря конституционных демократов — поборник конституционной монархии. Чтобы избежать прямых нападок на царя, точнее — на царицу, на которую возлагают ответственность за министерскую чехарду, он цитирует зарубежные газеты. Из венской «Neuen Freien Presse» он зачитывает, кто принадлежит к «камарилье», которая руководит царицей. Однако форуму уже известны имена: «Распутин, Вырубова, генерал Воейков [директор придворной канцелярии и отец Вырубовой], Танеев, Штюрмер, князь Андроников…» Затем оратор бросает аудитории вопрос: «Это глупость или измена?» Речь запрещают печатать, однако она расходится в бесчисленных листовках. Указом правительства заседание переносится, парламент снова переезжает в Москву.

Александра вне себя. 14 декабря она пишет царю: «Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом! Раздави их всех под собой! Я могла бы повесить Трепова, что он допустил такое… а сейчас это общее, крайне революционное сборище депутатов в Москве…

Я бы с чистой совестью отправила Милюкова, Гучкова и Поливанова в Сибирь! Это государственная измена — и в разгар войны (…) Будь как лев в борьбе против пары бестий-республиканцев!

Бог посадил нас на трон, и мы должны его удержать и в неприкосновенности передать нашему сыну, — если бы Ты только об этом подумал, Ты бы не забыл и о том, что ты суверен, — и насколько легче это для самодержца, чем для того, кто дал конституцию!

Любимый, послушай меня, я тоскую по Тебе…»

На полях письма царь пишет: «Павел — бедный старый муженек — без воли…» (этот царь не только не обладал выдающимися качествами других царей, которых Александра выпаливает на одном дыхании вместе с ним, но также был непопулярен и задушен собственной дворцовой стражей). На послание Александры он отвечает: «Твое письмо невольно вызвало у меня улыбку, так как ты обращаешься со мной, как с ребенком…»

«Каждая женщина любит своего мужа еще и как мать, если она его действительно любит…» — парирует Александра. Между тем события идут своим чередом.

В Москве нападки повторяются. Оратор от земского собрания Львов заходит еще дальше: «Сейчас мы должны взять историю страны в свои руки… Нам нужен царь, которого будет защищать ответственное перед парламентом правительство…»

Это звучит, как призыв к дворцовому перевороту, — как и за год до этого, собрание разгоняет полиция.

Во время заседания Александра поддерживала с министром внутренних дел связь по телефону. «Ты видишь, он храбро отбивался», — торжествующе докладывает она в Генштаб.

Последствия — кровавые беспорядки. Население возмущено. Трепов подает прошение об отставке. Сначала царь возражает, затем уступает благоразумию, так как премьер-министр не может действовать против собственного руководителя ведомства внутренних дел — Протопопова — и в его усилиях ему мешает собственная государственная власть. Тем самым потерян последний министр, чья преданность делу, готовность к компромиссу и лояльность могли бы спасти положение (и царский режим). Впрочем, позднее царь снимет и Протопопова. «Прости, но так надо…» — пишет он извиняющимся тоном Александре. Однако было уже слишком поздно: предвидя события, Трепов еще до бурного заседания Думы требовал смещения Протопопова. Тогда царь сразу же согласился с этим. Однако Александра так долго и настойчиво упрашивала царя, чтобы он все же не отстранял человека, «имевшего благословение нашего друга и тем самым Бога», что Николай дал ему последний шанс.

Тем самым Россия — и с ней династия — брошена на произвол судьбы. Вместе с тем ускользает то, за что Александра доныне против законов реальности всеми силами цеплялась: авторитарное правление, будто это закон природы, неизбежно теряешь то, что слишком сильно хочешь удержать.

Продолжение заседания Думы перенесено на февраль 1917 г. Между тем идут закулисные переговоры. Конституционные демократы, собравшись на частной квартире, решают добиваться низложения царя; согласно их замыслам следовало признать престолонаследником Алексея, а до его совершеннолетия обязанности регента исполнял бы брат царя, великий князь Михаил. Тот должен был согласиться на конституцию, предусматривавшую ответственность правительственного кабинета перед парламентом.

Радикальнее решают в Москве: похитить царя вместе с царицей, а Дума с помощью военных взяла бы власть в свои руки.

У леворадикальной партии совсем другие планы. Она готовит демонстрации и стачки, призывая рабочих выходить на улицы с лозунгами «Хлеб» и «Мир». Цель: вынудить царя к отречению и единолично, без Думы, сформировать правительство в форме советов рабочих и солдатских депутатов. Переворот готовится совместно с Германией. Поэтому в Берлине знают, «что депутаты Думы хотят объявить царя неспособным и создать революционное правительство», как явствует из секретной переписки. Так как это повышает вероятность сепаратных переговоров, Берлин через посредников в Стокгольме посылает в Петроград деньги. Однако для революционеров крайне левого крыла, получивших такую солидную поддержку, грядущие события — дар Божий.

 

Убийство Распутина

Первый признак того, что недовольство населения вступает в стадию активных действий, убийство Распутина. После бесчисленных слухов о подобных планах его действительно убивают в ночь с 16 на 17 декабря.

Исполнители князь Феликс Юсупов, Дмитрий Павлович и депутат Думы Владимир Пуришкевич действуют как патриоты, которые хотят избавить, наконец, страну от «корня зла» и тем самым спасти царский режим.

Под предлогом знакомства со славившейся своей красотой женой Ириной (племянницей царя, дочерью его сестры Ксении) Юсупову удается заманить Распутина в себе в дом, предварительно отделавшись от целого штата охранников. Распутина пасет не только охранка, тайная полиция царя, но также пособники немецких агентов и другие круги, для которых его услуги имеют ценность.

В полуподвальном этаже своего дворца Юсупов оказывается один на один с Распутиным. Сначала он дает ему еще один шанс: не хочет ли тот покинуть Петербург? — «Для чего?» — Распутин притворяется, что ничего не понимает. Когда разговор, как бы случайно, переходит на Протопопова, «старец» заявляет: «А знаешь, что я тебе скажу? Заезжал ко мне вечером Протопопов и слово с меня взял, что в эти дни дома сидеть буду. Убить, говорит, тебя хотят; злые люди-то все недоброе замышляют…» — «А, ну их! — выкрикивает Распутин. — Все равно не удастся — руки не доросли. Пробовали, не раз пробовали, да Господь все время просветлял — беда всякому, кто подымет на меня руку!» — зловеще звучат его слова.

Сначала Распутин отказывается от начиненных цианистым калием пирожных, но, наконец, решает попробовать, затем ест одно за другим. Яд должен был уже давно подействовать, но «старец» преспокойно продолжает беседу. Тогда Юсупов предлагает ему вина, но гость отнекивается. Наконец, когда князь все же наливает, Распутин осушает бокал — с отравой — затем другой. Под действием всего принятого яда другой бы уже давно свалился замертво, однако «старец» продолжает медленно потягивать вино, словно смакуя.

Когда допито последнее отравленное вино, гость и хозяин садятся напротив. К ужасу Юсупова Распутин требует, чтобы тот сыграл ему на гитаре и спел.

Наконец, Юсупов приносит револьвер, сунув его в карман брюк. Потрясает не только стойкость Распутина к яду, но также полное отсутствие дурных предчувствий. Возможно ли, что человек с такой интуицией и мнимым даром пророчества, которым он хвастался и с помощью которого манипулировал людьми, не осознает, насколько близок к собственной смерти?

Юсупов пристально глядит на крест на шкафу. Распутин устремляет взгляд в ту же сторону. Но не молитва слетает с его уст, а вопрос: «Должно быть, стоил немало, а?» — «Григорий Ефимович, вы бы лучше на распятие посмотрели, да помолились перед ним…» — отвечает Юсупов — и спускает курок.

С истошным криком Распутин падает на пол. Когда Юсупов, доложив ожидавшим наверху друзьям о свершившемся факте, возвращается, то видит, что Распутин снова открыл глаза! Не иначе сам дьявол во плоти, мелькает в голове Юсупова, и от страха он едва находит силы взбежать по лестнице, чтобы позвать на помощь друзей.

Распутин же сумел через дверь, считавшуюся запертой, выползти во двор, и только там его добил из револьвера подоспевший Пуришкевич — после четвертого выстрела Распутин, покачнувшись, валится в сугроб. Тело спешно грузят в авто и топят в Неве.

Когда труп будет обнаружен, то установят, что смерть наступила только в результате утопления…

Однако городовой слышал выстрелы, и уже на следующий день только и разговоров, как об убийстве Распутина.

«Выигранная битва со ста тысячью пленных не могла бы вызвать большей радости и волнения, — комментирует руководитель французской военной миссии, Жанен. — Даже полковник Базаров сияет, даже смерть кайзера Вильгельма не могла бы доставить ему больше удовольствия, чем это действие. Теперь пришло время, говорит он, отправить царицу в монастырь…»

«Собаке собачья смерть», — поговаривают в народе. Однако есть и другие мнения: «Вот, в кои-то веки добрался мужик до царских хором — и дворяне его уничтожили!» Многие еще не могут в это поверить. «С Распутиным уже так часто пытались покончить, и все же каждый раз он снова подымался — могущественнее, чем прежде!»

На перроне Пуришкевича узнает один казак: «Позвольте мне от имени российской армии пожать Вашу благородную руку. Вы убили Распутина». — «Но…» — «Без лишней скромности! Вся Россия знает это. За Пуришкевича и всех, которые с ним убили эту проклятую собаку, тысячекратное «Ура!»»

Столица вся в картинах и портретах князя Юсупова, героя дня…

Царь узнает о случившемся в Ставке. По свидетельству очевидцев, он якобы вздохнул с облегчением. Вслух он осуждает убийство и объявляет о наказании убийц.

Наутро после убийства до Александры доходит слух об исчезновении Распутина, но она не хочет верить в несчастье. Она пишет царю:

«Подумай только, исчез Распутин. Ты можешь себе представить, в каком мы состоянии… он еще Анне [Вырубовой] рассказывал, что приглашен вечером к Юсупову и тот пришлет за ним свою карету…»

На основании слухов Александра самочинно сажает Феликса Юсупова и Дмитрия Павловича под домашний арест; с Пуришкевичем — вопрос деликатный; как депутат Думы он пользуется иммунитетом.

Пока Распутин не найден, Александра не верит слухам о его убийстве и убеждена в похищении. Первым, уже на следующее утро, просит царицу о приеме Дмитрий Павлович. Ему отказывают. После этого звонит Юсупов, чтобы поговорить. Александра не подходит к телефону. Наконец, еще в тот же день Юсупов пишет царице письмо. В нем он повторяет версию, которую уже дал полицейским чинам в ночь убийства: пьяные гости застрелили собаку.

На следующий день недалеко от устья Невы найден труп. Эти два дня царица поддерживала себя постоянными молитвами. Теперь, похоже, надломилась. Боль безграничная. Для нее Распутин был другом, защитником, хранителем жизни сына, верным блюстителем интересов династии, лояльным борцом за Россию, принимавшим на себя за своих господ испытание уничтожительной клеветой и наихудшие преследования — одним словом, он был для Александры олицетворением Бога, а теперь умер, как мученик.

К горю Александры примешивается еще и тревога о том, как теперь будет без него. Определенно, скоро исполнятся мрачные пророчества, которые он время от времени высказывал (и которые некоторые истолковывали как запугивающие угрозы на тот случай, если бы царь и царица оставили его без поддержки):

«Если со мной что-нибудь случится, Ты потеряешь свою корону, и со всеми Вами произойдет страшное несчастье…»

Понять, что эти предсказания Распутина, высказанные в отношении преждевременной или насильственной смерти, скорее связаны с его деяниями при жизни, Александре не дано…

Она велит принести во дворец его окровавленную рубаху, чтобы хранить ее как икону. В гроб она кладет записку:

«Мой дорогой мученик, дай мне Твое благословение, чтобы оно постоянно сопровождало меня на моем скорбном пути, который мне предназначено пройти здесь, на земле. Поминай нас на небесах в своих святых молитвах. Александра».

Александра умоляет царя покарать виновных без всякого снисхождения. Царь колеблется: ему ясно, что мотивы убийства — лояльность по отношению к нему и России. К тому же главные действующие лица — ближайшие родственники. В качестве меры наказания Николай избирает ссылку и отправку на кавказский фронт. Для Александры эти меры слишком мягкие. В отсутствие царя она перехватывает письмо, из которого узнает о предстоящем отъезде Юсупова, и через министра внутренних дел приказывает немедленно арестовать князя. Когда просачивается информация, что Александра вскрывает направляемую царю почту, это вызывает волнения в Петрограде. Как намек на параллель между Александрой и Марией Антуанеттой в революционной Франции в столице ходит анекдот:

«Она — вторая Мария Антуанетта, только менее умная; у той, по крайней мере, было воспитание матери, Марии Терезии: когда императрица однажды получила донесение тайной полиции и спросила, откуда эта информации, выяснилось, что из перехваченного письма. После чего императрица энергично запротестовала и заявила, что недостойно ее и государства таким образом получать информацию о своих гражданах…»

Сколачиваются новые заговоры. С помощью воинских подразделений, которые нетрудно было склонить на свою сторону, несколько великих князей планируют пробиться во дворец, вынудить царя отречься в пользу своего сына с великим князем Михаилом в качестве регента и депортировать царицу в монастырь. В конце концов, этот замысел, о котором уже говорили во всех сочувствующих кругах, срывается из-за неумения хранить тайну.

Под покровом ночи гроб с Распутиным перевозят в Царское Село, чтобы избежать нападений толпы. В столице по велению министра иностранных дел распространяется слух о том, что покойника увезли хоронить на родину. В присутствии царской семьи, Вырубовой и двух военных туманной декабрьской ночью в парке Царского Села происходит призрачная сцена погребения Распутина.

В то время как заваленный иконами и цветами от царицы гроб опускается в заснеженную землю, жители столицы зажигают свечи перед иконой святого Димитрия: они молятся покровителю Дмитрия Павловича, чтобы тот защитил его от последствий.

 

1917

«Многолетняя подпольная деятельность революционного движения не могла привести нас к тому состоянию, которого мы достигли за несколько прошедших месяцев благодаря фатальным ошибкам правительства, — характеризует один депутат Думы положение в стране после декабрьских событий. — Верховная власть, отвергая народных представителей и тем самым народные массы, лишилась той широкой базы, на которую еще незадолго до этого могла опереться. Теперь она превратилась в пустую оболочку и держится только на насилии. Тем самым династия поставила собственное существование на карту…»

Но даже убийство Распутина не спасает положения. Из-за продовольственного дефицита и недостатка дров и угля ситуация в столице на рубеже 1916–1917 гг. обостряется. Все громче становятся требования формирования такого правительства, которое эффективно решало бы настоятельные проблемы. В борьбе за ответственный перед парламентом кабинет население решительно выступает на стороне Думы. Левое крыло организует демонстрации фабричных рабочих, не обращая внимания на предостережения умеренных депутатов, которые опасаются, что тем самым могли быть спровоцированы столкновения с полицией и войсками. Это еще более накаляет обстановку.

Повторное открытие заседания Думы, назначенное на февраль 1917 г., все рассматривают как отправную точку решающего поворота событий — куда бы они ни завели.

Председатель Думы Родзянко полностью осознает всю серьезность положения и отправляется к царю, чтобы предупредить о надвигающемся взрыве. Он рисует реалистическую картину ситуации и вновь высказывается в пользу ответственного перед Думой правительства. И делает это с особой энергией: ведь незадолго до этого он стал свидетелем разговора в доме великой княгини Марии Павловны, в котором открыто шла речь о планах, предусматривающих отстранение царицы — как причины всех зол — от государственных дел и отправку ее в монастырь. Так что дамоклов меч дворцового переворота навис не только над Думой, но и над самой царской семьей.

Великого князя Александра Михайловича, с детства наиболее близкого к Николаю, также информируют в Киеве о настроениях населения. Он решает приехать для личной беседы с царицей в Царское Село.

Александра догадывается о причинах визита и просит царя присутствовать при разговоре. После прохладного приема, оказанного ему царицей, Сандро без вступления переходит к делу: существует единственный шанс спасти положение — немедленно перехватить инициативу.

Николай должен срочно сформировать новое, приемлемое для Думы правительство. Александра обязана, наконец, прекратить ему в этом мешать и полностью отойти от государственных дел. Ее вмешательство вредит не только ее собственному престижу, но и ведет страну к гибели. Все круги населения отрицательно относятся к ее политике.

«У тебя семья с такими удивительными детьми — почему бы тебе не посвятить себя им, а дела управления государством оставить своему мужу?» — взывает великий князь к царице.

«Самодержец ни в коем случае не может передать всю свою власть парламенту», — возражает Александра.

«Ты жестоко ошибаешься. Твой муж 17 октября 1905 г. перестал быть самодержцем — в тот день, когда манифестом вызвал к жизни Думу (…) Подумай об этом, Аликc, я двадцать два года твой верный друг; тридцать месяцев после того как Ники взял на себя верховное командование и уехал в Ставку, я молчал, не говоря ни слова, ни слова о недостойных делах и происходящем в нашем правительстве — лучше сказать: в твоем правительстве, — но сейчас мне ясно, что ты готова к гибели и твой муж точно так же… Но что будет с нами? У тебя нет права всю семью и всю страну толкать в пропасть!»

После этого царь, который слушал разговор молча, выкуривая одну папиросу за другой, выводит Александра Михайловича из комнаты. Свое последнее слово тому приходится сказать уже в письме из Киева: «Нельзя править, не обращая внимания на голос народа. И как невероятно это ни покажется, — само правительство провоцирует революцию. Оно делает все, чтобы вызвать недовольство. Небывалое зрелище доводится наблюдать — революцию сверху…»

Напоследок к царю отправляются представители союзников в войне, французский и британский послы. По их мнению, настроения различных слоев населения вызывают тревогу: если дело дойдет до беспорядков и свержения власти, что представляется неизбежным, пребывание России в войне больше не гарантировано. Пока Германия не побеждена, союзники заинтересованы в продолжении войны — государственный же переворот и взятие власти парламентом, в котором лидеры некоторых партий открыто высказываются против продолжения войны, могло бы означать выход России из войны.

Послов царь благосклонно выслушивает. Но никаких действий. И тогда председатель Думы на последовавшей аудиенции объявляет: «Я боюсь, что это мой последний визит к Вашему Величеству…»

Эти беседы, и не в последнюю очередь настоятельные предупреждения уже много лет друживших с ним послов, которым он доверял больше, чем своим министрам, заставили царя задуматься. Разве он уже не пытался с помощью Трепова наладить взаимоотношения с Думой? Разве, в конце концов, не из-за его, царя, непреклонной позиции в отношении Думы этот, несомненно, способный и — вопреки утверждениям и обвинениям царицы — лояльный человек потерпел поражение? Не его ли мнение — не предоставлять Думе полномочий, чтобы во время войны не потревожить внутриполитическую обстановку радикальными мерами — оказалось несостоятельным перед лицом волнений, именно по этой причине теперь потрясавших страну? Не только лишь сейчас, когда он непосредственно, а не на основании информации, получаемой в далеком Генштабе, столкнулся лицом к лицу с реальностью, перед ним открылась истинная картина происходящего?

Николай приходит, в конце концов, к решению. За два дня до намеченного отъезда в Ставку для подготовки весеннего наступления, он созывает своих министров на заседание в Царское Село. Ко всеобщему изумлению, царь объявляет о своем желании на следующий день отправиться в Думу, чтобы, в соответствии с выдвигаемыми требованиями, объявить о назначении нового кабинета.

На следующий день никто не видит царя, кроме царицы. Их разговоры нигде не зафиксированы. Известен лишь результат: поздним вечером царь посылает за Голицыным, который сменил Трепова на посту председателя Совета министров. Ошеломленному старику царь сообщает, что передумал, и, поймав на себе вопросительный взгляд, добавляет: «Я утром уезжаю в Ставку в Могилев».

В глазах царицы это, возможно, выглядело победой. Борьба, которую она с неизменным упорством вела за сохранение неограниченного самодержавия «ради Бэби», была выиграна. И именно поэтому — все потеряно.

22 февраля 1917 г. царь уезжает. 23-го начинается забастовка. Сначала бросают работу 87 000, на следующий день — 197 000. Затем — 240 000. Лозунги: «Хлеба! Мира! Долой правительство!»

По согласованию с царицей министр внутренних дел бросает против демонстрантов войска. Александра успокаивает царя, находящегося в Генштабе. Министр внутренних дел телеграфирует: главная причина недостатка хлеба в том, что «публика усиленно покупает его в запас».

Из далекого Могилева царь отдает по телеграфу приказ военному коменданту Петрограда «…немедленно ликвидировать беспорядки, которые не терпимы ввиду войны с Германией и Австрией».

Однако беспорядки ширятся, постепенно увлекая полицию и войска. Все стекаются к Думе, символу своих надежд.

Там восставшие находят вождя, готового поддержать их требование покончить с самодержавием, Керенского.

«Надеюсь, Керенского повесят, — пишет Александра Николаю 24 февраля. — Необходимо применить законы военного времени…»

Днем позднее она докладывает: «Восстание более чем отвратительно. Участвуют только бандиты, молодые люди орут, что у них нет хлеба — только чтобы возбудить восставших (…) Но все бы закончилось, если бы Дума хорошо себя повела (…) Помолись же перед иконой святой Богородицы…»

Разумеется, ситуацией воспользовались революционные агитаторы. Царь декретом приостанавливает заседание Думы. Председатель Думы Родзянко настоятельно просит его назначить требуемое «ответственное правительство»: последний шанс спасения короны и укрощения буржуазной революции, усилиями крайне левого крыла грозящей перерасти в пролетарскую.

Царь не имеет представления о реальном положении вещей, которое 27 февраля достигает своего кульминационного пункта. Теперь свою волю диктуют восставшие, после штурма арсенала завладевшие запасами оружия и занявшие стратегические объекты города.

В результате в Думе наряду с буржуазным парламентским блоком в качестве равноправного крыла образуется Совет рабочих и солдатских депутатов. Министров царского Государственного совета вынуждают подать в отставку. Осознав истинный размах вылившихся в революцию волнений, царь выезжает в столицу, чтобы принять участие в формировании правительства.

Несколько дней Александре ничего не известно о Николае. Затем приходит телеграмма, чтобы она выезжала навстречу с детьми в Гатчину или по направлению Могилева. Вблизи столицы, по мнению царя, его семье находиться небезопасно.

Председатель Думы Родзянко звонит царице: он хочет немедленно послать за ней специальный поезд. Однако Александра отказывается: не может быть и речи о том, чтобы принять помощь от этого человека, столь для нее ненавистного и олицетворявшего в ее глазах парламент, главного врага династии. Все образуется, и, кроме того, четверо из пяти детей больны корью. «Si la maison brule, il faut sortir les enfants» (Если дом горит, надо выносить детей) — последние слова Родзянко, прежде чем повесить трубку. Это высказывание позднее становится крылатым, и снова царицу сравнивают с Марией Антуанеттой, урожденной австрийкой, которая во время французской революции вызывала к себе ненависть и питала такую же неприязнь к Лафайетту, как Александра к председателю парламента Родзянко.

Уже на следующий день эта, видимо, последняя возможность спасти царскую семью, утеряна: повстанцы перерезали сообщение между Петроградом и Царским Селом и заблокировали железнодорожную линию. Положение Александры становится угрожающим: она узнает, что к Царскому Селу движутся враждебно настроенные военные отряды.

Поздним вечером невдалеке слышатся выстрелы, и они приближаются. Исход столкновения вооруженных революционных солдат с дворцовой охраной вызывает опасения и неопределен. Александра демонстрирует силу и крепкие нервы: вместе с Марией, единственной дочерью, которая не больна, она выходит из дворца. Медленно обойдя охрану, она, ни на миг не выдав своего волнения, доходит до самых ворот, где собралось несколько сотен человек. Коренастые кубанские казаки из лейб-гвардии, казаки лейб-гвардии Тверского полка, гвардейские пажи, пехотинцы в серых формах — все выстроились по стойке смирно.

«Господа, только без кровопролития! Постарайтесь, чтобы дело вообще не дошло до перестрелки. Помните, что вам выпало защищать жизнь наследника. Я не хочу, чтобы из-за нас пролилась кровь».

Защитники еще долго занимают оборонительные позиции, после того как царица отправляется на ночной покой. Только до столкновения дело все же не доходит: смутьяны еще раньше поворачивают, — то ли отказавшись от своих замыслов, то ли придумав что-то другое.

Телеграммы, которые Александра посылает Николаю, приходят назад. Он застрял где-то между Могилевом и Царским Селом.

2 марта царица все же посылает с нарочным письмо в Генштаб: «У меня разрывается сердце при мысли, что Ты один и должен в одиночестве испытывать все эти муки, а мы ничего о Тебе не знаем (…) События здесь развиваются в чудовищном темпе, но я непоколебимо верю, что все будет хорошо. Конечно, Тебя ко мне не пропустят, пока Ты не подпишешь какую-то там бумагу, конституцию или что-то там ужасное в этом роде (…) Может быть, ты вызовешь подкрепление из Твоей армии? Если Тебя принуждают к уступкам, они ни к чему Тебя не обязывают, так как вытребованы у Тебя под нажимом (…) Если бы только эти две змеи, Дума и революционеры, откусили друг другу головы — это было бы спасение. Я чувствую, Бог что-нибудь сделает (…) Если бы армия об этом знала, она бы наверняка навела порядок (…) Носи свой [Распутина] крест — для моего успокоения…»

В тот же день, 2 марта 1917 г., царь подписывает манифест о своем отречении. Когда, находясь на пол-пути к столице, в Пскове, он узнает, что для формирования нового правительства слишком поздно, то, уступая давлению, отрекается в пользу сына (с великим князем Михаилом как регентом). Николай считает, что таким образом можно было бы успокоить волнения и избежать дальнейшего кровопролития. В тот же вечер лейб-хирург дает ему понять, что из-за гемофилии жизнь его сына под постоянной угрозой.

После этого разговора царь решает отречься еще и от имени своего сына в пользу брата Михаила, и 2/15 марта в своем салоне-вагоне в присутствии к тому времени прибывших из Петрограда депутатов Думы подписывает соответствующий документ.

На следующий день от вернувшихся членов Временного правительства в столицу просачиваются слухи об отречении царя. Александра отказывается верить. От Николая никаких известий.

Царица посылает за великим князем Павлом Александровичем. Тот приносит газету с напечатанным манифестом об отречении. «Нет, я в это не верю, это газетная утка!», восклицает она и отказывается читать текст. В тот день, 3/16 марта, она пишет Николаю:

«Любимый! Душа кровью обливается — я сойду с ума, ничего не слыша от Тебя, только страшные слухи (…) Бог вознаградит Тебя за Твои страдания (…) Я и впредь буду твердо верить в светлое будущее (…)

Только что приходил Павел и все мне рассказал. Я полностью понимаю Твой поступок, мой герой. Ты не можешь подписать противоположное тому, о чем Ты поклялся при коронации (…) Все же так ты спас трон для Бэби…»

В своем дневнике Александра лаконично отмечает:

«Узнала, что Ники отрекся и за Бэби… Как раз говорила по телефону со Ставкой, когда он пришел…»

Запись Александры в дневнике от 3 марта 1917 г. После указания температуры больных детей написано: «Поль [Павел Александрович] приходил с манифестом об отречении (…) Слышала, Ни[ки] отрекся и за Бэби. Как раз говорила по телефону со Ставкой, когда он пришел…

В тот же день Александра получает письмо от княгини Ольги Палей, жены великого князя Павла Александровича (дяди Николая). В свое время из-за неравного брака, в который вступила как разведенная женщина, она вызвала неудовольствие Александры; царь сначала пожаловал ей титул графини Гогенфельзен, затем в 1916 г., из уважения к ее детям и вопреки протестам Александры, — титул графини Палей. Но перед лицом последних событий старая вражда отодвигается на задний план. В своем послании графиня цитирует нескольких великих князей, призывающих Александру убедить царя быть стойким, и далее:

«…мысль о низвержении государя и регентстве великого князя Михаила Александровича глубоко меня потрясает. При конституционной форме правления и надлежащем снабжении армии государь обязательно приведет войска к победе. Я бы сама к Вам приехала, но моя карета реквизирована, а дойти пешком у меня не хватит сил. Да смилуется наш Господь и спасет нашего дорогого царя и нашу отчизну…»

Прилагается копия письма великого князя Кирилла Владимировича к еще исполняющему свои обязанности председателю Государственной Думы Родзянко, в котором он просит того сделать все возможное для спасения монархии, пусть и в конституционной форме.

Коллективное письмо заканчивается словами: «Мы на Вашей стороне и готовы отдать за Вас все до последней капли крови!»

Однако для советов и изъяснений в лояльности уже слишком поздно.

Через день — совершенно неожиданно для Николая — отрекается и его брат, великий князь Михаил Александрович: вопреки уговорам Милюкова и Гучкова (с которыми Александра до сих пор так ожесточенно боролась и которые, однако, по-прежнему остаются лояльными поборниками конституционной монархии и тем самым защитниками короны) и под давлением Керенского, которому чужда сама мысль о дальнейшем существовании монархии. Теряющий, видимо, влияние Родзянко больше не находит в себе сил сопротивляться общей тенденции и не оказывает великому князю поддержки в тяжелый момент: судьба монархии и династии Романовых решена окончательно и бесповоротно.

Получив тревожную весть, из Киева в Могилев, в Ставку, спешат царица-мать и великий князь Александр Михайлович (Сандро). Решение царя озадачило обоих. Выслушав их упреки, Николай объясняет, почему не использовал армию: отречением он хотел избежать гражданской войны и, в расчете на дальнейшее продолжение войны, исключить армию из политики, более того, он убежден, что Временное правительство лучше справится с положением, чем он.

В то время как различные европейские правительства, включая британское, поздравляют новое правительство в «победе народа над деспотизмом», английский король Георг, кузен Николая и Александры, обеспокоено записывает в своем дневнике: «Плохие новости из России, практически вспыхнула революция; однако она направлена против правительства, а не царя. — Через два дня он вынужден добавить: — Я глубоко поражен…» — и телеграфирует в Царское Село: «События последней недели меня очень встревожили. Мысленно я с Тобой и навсегда останусь Твоим верным и преданным другом, каким был в прошлом».

Однако эта телеграмма так и не была доставлена, и Александра с Николаем никогда о ней не узнают.

На следующий день Александра впервые после прекращения железнодорожного сообщения и телефонной связи, получает звонок от Николая из Ставки. После отречения в Пскове он вернулся туда, чтобы попрощаться со своими генералами и призвать армию в прощальном приказе к «послушанию новому Временному правительству» и к «верной службе Отчизне». Александре он телеграфирует: «…отчаяние медленно уходит…»

Когда спустя день Александра заставляет себя прочесть манифест, она тихо произносит: «Больше я не царица…»

Несмотря на все, 4 марта она пишет в своем последнем письме в Ставку:

«Какое я испытала облегчение, когда услышала Твой голос… Только сегодня прочла манифест. Люди вне себя от отчаяния (…) Военные подымутся (…) Я чувствую, что еще засветит солнце — я вижу Тебя снова на троне (…) Здесь арестовывают без разбору, налево и направо (…) Как Тебя унизили! Я не узнаю, кто это был, пока Ты сам мне не скажешь. У меня чувство, что армия восстанет!»

Проходит совсем немного времени, и уполномоченный нового Временного правительства объявляет царице, что они должны считать себя находящимися под арестом. Между тем царь из Ставки телеграфирует в Думу свои требования: обеспечить ему и его семье свободный проезд в Крым. Однако, угрожая контролем над уличной толпой, верх в ней берет революционное крыло, использовавшее события последнего времени и политику демократизации для усиления своей власти. Под его нажимом царя, хотя и отрекшегося, объявляют арестованным в Ставке — точно так же как и его семью в Царском Селе.

Вместе с царицей и детьми домашнему аресту подвергнуты также весь штат прислуги и придворные. Если хотите, можете уходить, так как вы свободны, объявляет комендант. Только немногие находят в себе мужество разделить неопределенную судьбу царицы. И начинается такое массовое бегство, что комендант презрительно цедит сквозь зубы: «Лакеи…»

Но не только безлюднеет дворец, сменили и охрану. На ее место заступают революционно настроенные солдаты. Теперь семью не охраняют, а сторожат.

После многодневного ожидания наступает радостный миг: Николай возвращается. Через дворцовые ворота он вступает в другой мир. Печальная картина открывается его взору: повсюду неряшливые солдаты в неухоженном обмундировании. От привычного уважения к хозяину дома нет и следа, и, торопливо шагая по аллее к Александровскому дворцу, бывший царь, по обыкновению, механически отвечает на приветствия, которых не было…

Когда Александре докладывают о его прибытии, она выбегает навстречу, как девочка. Они бросаются друг другу в объятия и плачут. «Мне очень жаль», — вновь и вновь повторяет Николай.

Детям уже обо всем рассказали. Алексей спрашивает, кто же теперь будет царем — и если никто, то кто же будет править. О собственном праве, в сознании которого он все эти годы воспитывался, и своем положении престолонаследника, он не обмолвился ни словом. Гораздо более глубоко задевает Алексея то, как неуважительно обращаются теперь охранники, вдохновленные революционным духом новых властителей, с его отцом, который всегда был для него могущественнейшим человеком в мире.

Семье ограничивают свободу передвижения. Сначала им вовсе запрещают выходить из дворца, затем разрешают только на некоторое время, погулять по парку. Но и там не оставляют одних. К тому же караульные солдаты ведут себя по-хамски: словно расшалившиеся дети, они забавляются тем, что демонстрируют друг перед другом власть над некогда могущественным государем. Начальники вдолбили им в головы революционные доктрины, и царь для них жестокий и кровожадный деспот.

На грубость солдат семья реагирует с достоинством: Александра объясняет причины «пороками времени». Бывший царь, правда, поражен тем, как низко опустились солдаты его страны.

«Государыня переносила свое новое положение с христианским смирением и достоинством, чего никогда прежде я за ней не замечал», — сообщает позднее домашний учитель детей, Жильяр, один из немногих, кто в этой ситуации поддерживал царскую семью. Он да еще лейб-медик доктор Боткин — важная опора, и не только и-за профессии, но и благодаря личным качествам и прежде всего для царя. Впрочем, из-за военных неурядиц швейцарскому гражданину в то время было почти невозможно вернуться на родину.

Помимо двух фрейлин и нескольких мелких слуг, гофмаршала Фредерикса и горничных, с Александрой остаются Лили Ден и Анна Вырубова. Они готовы разделить лишенную блеска и сведенную до банальной борьбы за существование новую жизнь царской семьи. Когда Николай с детьми работает в саду, Александра часто наблюдает за ними, сидя в кресле-качалке и занимаясь рукоделием. Днем взрослые ведут уроки с детьми, распределив между собой предметы. Вечерами играют в карты, главным образом в безик, читают, как и в прежние времена, литературу. Величайшим утешением для всех членов семьи является то обстоятельство, что их не разлучили.

В первое время все дети — теперь уже и Мария — еще больны корью и выздоравливают слишком медленно. На протяжении нескольких недель Александра регулярно отмечает в своем дневнике их температуру. Ее нетипично лаконичные заметки того времени дают сведения о мелких, однако порой весьма характерных для той ситуации подробностях быта:

«Жгли с Лили бумаги…»

«Комендант караульной службы вскрывает и проверяет все письма и бандероли, все тщательно просматривается…»

«Сегодня приходил комендант, хотел нас всех видеть…»

Александре ясно, что новым властям нельзя доверять. Уничтожая свою корреспонденцию, она стремится к тому, чтобы личные ценности не попали в чужие руки или чтобы у еще живых людей, с которыми она переписывалась, из-за нее не возникли проблемы. Каким бы безобидным ни казался статус домашнего ареста, будущее было неопределенным. На многократные запросы царя предоставить ему и его семье свободный проезд в Крым и право на дальнейшее проживание в своем летнем дворце, ответа до сих пор не получено.

Ответственность за царскую семью взял на себя член Временного правительства Александр Керенский, революционно настроенный, однако более умеренный, чем левоэкстремистское крыло Временного правительства. Через несколько дней после того, как семье объявили об их аресте, он приезжает в Александровский дворец и, проведя его инспекцию, велит доложить о себе царской семье. «Царица попросила меня присутствовать, так как ожидали перекрестного допроса, — сообщает фрейлина Нарышкина. — Она очень нервничала и решила сказать ему какую-то глупость. Я попыталась ее успокоить и объяснить ей, что только он может защитить их от крайних левых. Она успокоилась и взяла себя в руки…»

Впечатление Керенского от встречи:

«Поговорив с царем, спокойствие, даже дружелюбие которого меня удивило, — словно он сбросил свою власть, как мундир, — я обратился к царице. Александра Федоровна была чопорна и надменна. Слишком уж сдержанно, словно по принуждению, подала она мне руку. Это было типичное различие в характере и темпераменте между супругами. Я сразу же почувствовал, что Александра Федоровна, умная и красивая женщина, которая сейчас была надломлена и разъярена, обладала сильной волей. Через несколько мгновений мне стало ясно, какая трагедия разыгрывалась на протяжении многих лет за стенами дворца (…) Похоже, она болезненно воспринимала потерю власти и никак не могла смириться со своим статусом (…) Во время короткой беседы мы говорили по-русски. Она говорила запинаясь и с сильным акцентом. Внезапно она покраснела и разразилась тирадой:

«Я не понимаю, почему люди с такой злобой обо мне говорят. Я всегда любила Россию, с первого дня, когда сюда приехала, всегда чувствовала симпатию к ней. Почему люди верят, что я стою на стороне немцев и других их врагов? Во мне ничего немецкого. Я воспитывалась как англичанка, и английский мой родной язык…» Она так сильно разволновалась, что невозможно было продолжать беседу».

В суждениях Керенского сказывается его идеологическая установка; и все же именно он — пока что — защищает царскую семью от самого худшего. В Петроградском совете уже выдвигается требование интернировать ее в Петропавловскую крепость; между тем Керенский выступает за то, чтобы вначале назначить расследование преступлений царя, царицы и министров и при необходимости предать суду. Документы царя просматриваются и частично изымаются. Лили Ден и Анну Вырубову увозят. Тут-то Александра теряет самообладание: после безрезультатных протестов она, преодолев гордость, просит коменданта допустить к ней подругу Анну. Напрасно. Вырубову, равно как и царских министров, интернируют и в последующий месяц подвергают длительным допросам.

Волнения в Петрограде не улеглись; революционное движение обособилось и ввергло всю страну в анархию. Так как старые силы по поддержанию порядка распущены, повсюду царит первозданный хаос. Иной раз настроения толпы задевают Александру за живое: однажды вечером приходят озлобленные солдаты и отправляются к могиле Распутина. Встревоженная Александра извещает через коменданта дворца Керенского. Тот посылает броневик, чтобы пресечь выходку. Но броневик приезжает слишком поздно: рассвирепевшие молодцы уже успели вырыть гроб и куда-то увозят его на открытом грузовике. Крышка слетела, и судьба испытывает Александру ужасным зрелищем — обезображенным трупом; икона, помеченная на тыльной стороне ее инициалами, выпадает из машины, на дикой скорости уносящейся прочь. В Петрограде гроб сгружают поблизости от бывшей квартиры Распутина, обливают бензином и сжигают…

На следующий день Александра пересказывает своей горничной кошмар, который преследовал ее ночью под впечатлением пережитого: в комнате появляется Распутин, тело которого сплошь усеяно ранами. Направив на Александру пристальный взгляд, он кричит: «Вы все закончите на костре!» Она пытается подойти к нему, но комнату вокруг нее внезапно охватывает пламя, отрезающее ей путь. С криком она просыпается в холодном поту.

Между тем допросы министров и чиновников (тех, которых не убили, и которые не бежали на юг) бывшего царского правительства, проведенные следственной комиссией Временного правительства в тюрьмах, разоблачают роль Распутина и махинации его клики в таком объеме, который заставляет казаться ничтожными слухи и предъявляемые ему при жизни обвинения. Коррупция, шантаж, мошенничество, продажа информации врагу (Германии), спекуляции, изнасилования — все это составляющие его деятельности, которую развивал сибиряк и наживавшиеся на нем лица.

Из протоколов допросов, занимающих несколько сотен страниц, например, следует, что от Штюрмера, чью сказочно молниеносную карьеру к министру внутренних дел, премьер-министру и министру иностранных дел никто не мог объяснить, Распутин получал ежемесячно десять тысяч рублей за поддержку его высокого положения и что через доверенное лицо, банкира Мануса, информация Распутина переправлялась в Германию, оттуда взамен приходили денежные переводы. Становится известно и о шантаже гомосексуалистов, и о многом другом.

Даже если бы Александра и узнала об этих разоблачениях, она бы все равно не поверила в их достоверность. Допросы тянутся месяцами, и пока дело дойдет до хотя бы частичного обнародования их результатов, Временного правительства уже не станет.

Александра сама подвергается допросу Керенским, который, впрочем, проходит скорее как беседа в одной из комнат дворца. На вопрос относительно ее роли в политике царя она заявляет Керенскому, что считала своим долгом постоянно информировать царя ввиду отсутствия того в столице и что вполне естественно, чтобы в счастливом браке все дела обсуждались.

Так как в следственной комиссии, направление деятельности которой, по сути, не ясно, — вопрос о законности действий сверженного и лишенного законности правительства представляется абсурдным, — прежде всего речь идет о вопросе государственной измены, ни царь, ни царица не признаны виновными и не уличены в каких-либо враждебных государству действиях. Так что нет повода, чтобы передавать их военному трибуналу.

 

Конец

Подробности признаний бывших министров доходят до общественности. 23 марта, едва через месяц после отречения царя, в одной петроградской газете появляется «Открытое письмо Александре Федоровне»:

«Свершилось. Долгожданный час свободы настал. Россия в упоении безграничного счастья, она освободилась от кошмара, ее угнетавшего.

Конец тирании! Больше двадцати лет Вы, царица, предавали и продавали Россию. Удар за ударом Вы наносили в спину стране, которая приняла Вас как убогую принцессу с распростертыми объятиями. С Вами даже связывали надежды, полагая, что Вы будете не такая, как Мария Федоровна, которая за пятьдесят лет жизни в России даже не взяла на себя труд научиться говорить по-русски (…) Уже эта деталь показывает Ваше полное пренебрежение нашим народом и нашим языком и полное непонимание Вашего положения царицы. От Вас с самого начала ждали другого.

Перед Вами становился на колени многомиллионный народ, который жаждал просвещения, образования и осуществления элементарных человеческих прав. И что же Вы посеяли в эту почву кроме презрения и ненависти? Ваше положение давало Вам неистощимые возможности, чтобы творить добро, и народ поблагодарил бы Вас и освятил бы Ваше имя во всех грядущих поколениях. Но где же остались все те образовательные и конституционные учреждения, которых так сильно жаждал народ?

Что хорошего Вы сделали стране за двадцать пять лет, кроме новой ограды для Зимнего дворца?

Вы всегда говорили, что Вы в такой же степени немка, как та, которую русские называли [Екатериной] «Великой». Ваша самооценка смешна! Единственное сходство состоит в том, что Вы обе немки… Но Екатерина забыла свое происхождение, забыл его и наш народ. (…) Для сходства с Екатериной Великой Вам недостает понимания и такта. Екатерина смогла собрать вокруг себя самых образованных людей того времени и прошла вместе с ними путь, который отмечен деяниями ради высоких жизненных целей. Вы же не смогли найти никого другого, кроме Распутина, этого морального калеку, этого подонка общества — и этот распутник и преступник стал Вашим ближайшим другом, собеседником, и кто знает кем еще…

Вы пришли на русский трон с кругозором своей немецкой кухни, где Вы собственноручно готовили Ваше любимое блюдо, овсянку. Ни секунды Вы в действительности не были царицей, вдохновленной высокой миссией. Вам ни на мгновение не пришла в голову мысль, что народ ждет от Вас также и другое, чем только служить Вам, миллионами тратить на Вас свои тяжким трудом заработанные деньги и за это прозябать в неволе и даже в тюрьмах или подвергаться унижениям и ссылке.

В другой стране, в былые, революционные времена Вас бы приговорили к позорному столбу и Вы бы закончили свои дни на костре. Но русский народ выше чувства мести и испытывает к Вам только презрение!

И не немку он презирает в Вас, но женщину, человека, царицу! Вы предавали нас двадцать лет и, наконец, нанесли окончательный удар, но этот удар сразил Вас саму.

Покиньте нашу страну, которую Вы не смогли ни понять, ни оценить, но не забудьте оставить здесь ценности, передать которые правительству настоятельно рекомендовал Вам великий князь Павел Александрович. Подумайте о том, что они приобретены на деньги народа, который Вы так глубоко презираете! (…)

Пусть проводят Вас в путь позор и презрение — спутники изменницы!

Низко кланяюсь я борцам за нашу свободу! Слава и вечная благодарность нашим освободителям!

Ныне свободная гражданка.

Художница А. В. Дарьял»

Эта газета никогда не попала в руки Александры. В своем новом мирке она совершенно отрезана от происходящего в стране. Все же события с февраля 1917 г. оказывают влияние и на положение царской семьи. Влияние и власть революционного крыла Временного правительства стремительно растут. Вскоре оно усиливается еще одной решительной группой, добивающейся свержения буржуазного Временного правительства путем классовой революции. Благодаря германской помощи она приезжает в Петроград в апреле 1917 г. во главе со своим главным вождем Лениным. Германия хочет прекратить войну на два фронта и освободить свои части для борьбы с Францией и поэтому поддерживает революционеров и их программу переворота ради свержения Временного правительства, чтобы таким образом вынудить Россию к подписанию мирного договора. Эти революционеры теперь ведут агитацию и вербуют себе сторонников среди населения под лозунгом «Мир!». Людендорфф телеграфирует из германского Генштаба в министерство иностранных дел в Берлин: «Въезд Ленина в Россию прошел успешно. Он работает как нельзя лучше».

Примерно в это время, в апреле 1917 г., решается судьба царской семьи.

Экстремистское крыло выступает за то, чтобы перевести Романовых из дворца в тюрьму Петропавловской крепости. Умеренные члены правительства опасаются их казни и ее последствий: потери доверия со стороны союзников, в результате чего могло бы встать под вопрос продолжение ими войны. Союзные державы заинтересованы в войне до победного конца и поддерживают Временное правительство и денежными средствами.

Поэтому желание царя выехать к своим и Александриным английским родственникам, после того как ему и его семье отказано в возможности уехать в Крым, передается Керенским и Милюковым, министром иностранных дел Временного правительства, в Англию. За этим следует установление контакта между русским и британским министерствами иностранных дел через британского посла в Петрограде сэра Джорджа Бьюкенена, связанного многолетней дружбой с царем. Тот рисует своему лондонскому начальству реалистическую картину положения.

На первый запрос британское правительство реагирует благосклонно, однако одновременно высказывает мнение, что Дания или Швейцария все же были бы более желательными странами для эмиграции царской семьи. Секретарь короля Георга V, кузена Николая и Александры, сэр Артур Стамфордем к тому же указывает британскому министерству иностранных дел на то, что русское правительство должно гарантировать средства на надлежащее содержание императорской семьи в Англии.

На это из Петрограда не поступает никакого ответа. Это дает английскому королю время опомниться. 30 марта 1917 г. он велит своему секретарю написать британскому министру иностранных дел Бальфуру: «…как Вам известно, король имеет тесные дружеские отношения с [российским] императором и готов сделать все, чтобы ему помочь. Однако Его Величество вынужден выразить сомнение в целесообразности того, чтобы, учитывая опасности путешествия, императорская семья избрала своим местом жительства Англию».

2 апреля приходит ответ Бальфура:

«Министры Вашего Величества понимают упомянутые трудности, однако не считают возможным отозвать приглашение».

«Его Величество рассматривает это дело как закрытое», — возвращается от личного секретаря короля.

5 апреля из России в британское министерство иностранных дел приходит еще одно письмо, содержащее просьбу двух великих князей о политическом убежище. После этого Стамфордем еще раз резюмирует мнение короля в послании секретарю министра иностранных дел Бальфура:

«Я полагаю, что вопрос о пребывании царя и царицы в России, равно как и его кузенов Георгия и Михаила, должен быть пересмотрен. Для короля слишком трудно было бы принять на себя критику или даже негативную позицию общественного мнения».

Двадцать четыре часа спустя Стафордем направляет непосредственно министру иностранных дел Бальфуру следующее предупреждение:

«Озабоченность короля этим вопросом растет с каждым днем (…) Его Величество получает письма от всех слоев населения (…) и члены лейбористской [рабочей] партии решительно возражают (…) Так как общественное мнение исходит из того, что царская семья приезжает сюда по инициативе короля, Его Величество предстал бы в неблагоприятном свете (…) Поэтому король изволит просить Вас, чтобы после консультаций с премьер-министром Вы тут же уведомили Бьюкенена, чтобы он подыскал для Временного правительства другую будущую резиденцию для Императорских Высочеств…»

Еще в тот же вечер король велит своему секретарю написать Бальфуру:

«Я должен Вас просить доложить премьер-министру, что согласно сообщениям в прессе переезд бывшего императора и бывшей императрицы в нашу страну (…), несомненно, скомпрометировал бы короля и королеву (…) Бьюкенена необходимо инструктировать, что [русский министр иностранных дел] Милюков, ввиду раздающихся здесь голосов против, должен нам позволить отозвать наше первоначальное согласие…»

Телеграмма от 13 апреля 1917 г. Бьюкенену в Петроград заканчивает обсуждение раз и навсегда. В своем ответе на нее Бьюкенен соглашается с мнением своего начальства не проводить эту акцию как инициативу британского правительства, позитивно относящегося к эмиграции царской семьи в Англию, без согласия короля, так как иначе это могло бы омрачить отношения с новыми властями России (где в правительстве уже доминируют Советы)…

В написанных позднее мемуарах английский дипломат не упоминает об этом деле, чтобы не скомпрометировать свое правительство ввиду той участи, которую уготовили царской семье именно те власти, с которыми британское правительство не хотело испортить отношения. Все же дочь Бьюкенена, Мериел, находившаяся в то время в Петрограде и знавшая о переписке между Англией и Россией, рассказала о нем впоследствии, и содержание сохранившейся корреспонденции документально подтверждает ее свидетельства.

Через своего посла в Париже британское правительство еще попытается поднять вопрос о приеме царской семьи союзной России Францией.

«Король в особенности опасается последствий приглашения жены царя, так как возлагает на нее главную ответственность за современные волнения в России», — объясняет друг Георга барон Хардинг министру иностранных дел, который теперь дает инструкции своему послу во Франции о соответствующем демарше. Однако реакция британского посла в Париже лорда Бертье, перед тем как начать прорабатывать вопрос о приемке царской семьи с французским правительством или вместо этого, убийственная. Не пошевелив и пальцем, Бертье отписывает в Лондон:

«Я не думаю, что бывшего императора и его семью рады были бы видеть во Франции. Императрица — не только бош по рождению, но и в мыслях. Она сделала все возможное, чтобы достичь понимания с Германией. Ее считают преступницей или преступно душевнобольной, а бывшего императора преступником за его слабость и подчинение диктату императрицы…»

Больше попыток найти место ссылки для царской семьи не предпринимается. Ее судьба предоставлена новым властям. За то время, что шла переписка, во Временном правительстве возобладало радикальное крыло, представители которого и не думают «выпускать из рук» царскую семью. Таким образом, момент для их спасения окончательно упущен.

Послание секретаря короля Георга V Стамфордема: «…Бьюкенена необходимо инструктировать сказать Милюкову, что оппозиция приезду императора [Николая] и императрицы [Александры] здесь настолько сильна, что мы должны себе позволить отозвать ранее направленное русскому правительству согласие…»

Телеграмма британского министерства иностранных дел британскому послу в Петрограде Бьюкенену от 23 апреля 1917 г.: «Мы зондируем французов на предмет принятия во Франции бывшего императора и бывшей императрицы. Тем временем Вы не должны поддерживать никакие надежды на то, что их могут принять в Англии во время войны»

Письмо британского посла в Париже Франсуа Бертье другу английского короля лорду Хардингу от 22 апреля 1917 г.: «…я не думаю, что бывшего императора и его семью рады были бы видеть во Франции. Императрица — боги (…) Ее считают преступницей или преступно душевнобольной…»

Пока идут переговоры по дипломатическим каналам, ни о чем не подозревающая царская семья готовится для выезда в Англию. «Упаковывалась в Англию», — записывает Александра, а Николай замечает в своем дневнике: «Привел в порядок все, что хочу взять с собой в Англию…»

В июле 1917 г. становится ясно, что это несбыточно. Является Керенский и требует, чтобы семья упаковалась и «взяла с собой теплые вещи». Куда должны ехать, он не разглашает, но намек более чем прозрачен. То ли решение в пользу Сибири — до этого традиционного места ссылки неприятных царскому режиму оппозиционеров — принято им, чтобы удовлетворить Петроградский совет, то ли этот район он действительно считал «сравнительно безопасным от эксцессов в отношении бывших представителей монархии» (как он оправдывается в своих воспоминаниях), остается невыясненным.

Комендант дворца Кобылинский сообщил домашнему учителю Жильяру державшуюся в тайне цель: Тобольск в Сибири. Так что Александра осведомлена. Непосредственно перед выездом она направляет Анне Вырубовой следующие строчки:

«Нам не говорят, куда мы поедем и насколько (мы должны узнать это только в поезде), но я думаю туда, где ты недавно была — похоже, наш друг [Распутин] зовет нас туда (…) Какая мука уезжать отсюда, все упаковано, пусты комнаты, которые двадцать три года были родным домом…»

Вечером перед отъездом супруги, взявшись за руки, обходят — мимо зачехленной мебели и ящиков — еще раз все комнаты, в которых столько прожили вместе. Голые стены навевают на Александру воспоминания о том, как, приехав сюда молодой женщиной, она стала здесь матерью, о буднях и праздниках царицы…

Поздно вечером неожиданно приезжает великий князь Михаил Александрович. Более месяца царской семье не разрешалось принимать гостей, даже родственников. Нельзя было даже получать от них письма. Керенскому ясно, что великий князь больше никогда не увидит бывшего царя, и он позволяет Николаю с ним проститься. Однако не наедине. Керенский усаживается в углу и демонстративно настораживает уши. Со слезами братья бросаются друг другу в объятья. Ни слова об отречении, ни упрека Михаилу за отказ от короны. Александре Керенский отказывает в свидании с великим князем.

«Сейчас я, к сожалению, должен прервать беседу», — объявляет он через несколько минут. В действительности поезд не будет готов до раннего утра. Помимо огромного конвоя, который должен охранять семью в пути, едет лишь небольшая свита из верных царской семье людей. Сюда принадлежат врачи Боткин и Деревенко, учитель Алексея, Жильяр (учитель английского Гиббз приедет позднее), адъютант князь Долгоруков, флигель-адъютант царя генерал Татищев, фрейлина царицы графиня Гендрикова, гофлектриса Шнейдер, горничная Демидова, камер-лакей царя Волков и камердинер детей Седнев, матрос-опекун Алексея Нагорный, лакей Трупп, повар Харитонов и кухонный мальчик Седнев. Транспорт сопровождает стрелковый полк гарнизона Царского Села.

Из документов Временного правительства тех дней следует, что, несмотря на попытки сохранить в тайне отъезд царской семьи, из-за многочисленности принимавших участие в приготовлениях лиц новость распространилась по округе. Вслед за этим правительству приходит несметное число писем и прошений позволить сопровождать семью Романовых. Невзирая на неопределенность ее судьбы и тот факт, что в этот момент любое проявление лояльности к бывшим властителям могло повлечь за собой арест, на удивление много людей нашли в себе мужество предложить себя и свои услуги — готовые к любым последствиям. Один молодой человек, например, писал: «Для меня было бы величайшим счастьем на земле, если бы я смог чем-нибудь помочь Его Императорскому Высочеству Цесаревичу Алексею; я мог бы работать массажистом и учителем гимнастики; я готов последовать за ним куда угодно — даже на эшафот!» Разумеется, ни одна из этих просьб всерьез не рассматривалась.

Чтобы население не могло увидеть своих бывших повелителей, окна вагонов закрасили. После нескольких дней некомфортабельного путешествия по железной дороге и на пароходе прибыли в Тобольск. Там свиту распределяют по разным домам; царскую семью поселяют в доме с небольшим садиком, некогда принадлежавшем губернатору.

Александра смиряется с серыми буднями. Теперь она лишь жена и мать. Быть вместе с семьей для нее — как и для всех других членов — самое важное, и это позволяет терпеливо выносить большие и малые трудности положения. Но более всего Александру укрепляет вера, и она находит, как видно из ее дневниковых записей того времени, большое утешение в посещении церкви — привилегия, которой вскоре царская семья лишится. Царь обучает своего сына истории и занимается, насколько дозволено, физическим трудом, работая с Алексеем или Жильяром во дворе и коля дрова.

Меню узников, несмотря на скудный рацион, торжественно оформленное поваром: «Щи солдатские , соус из шампиньонов , каша перловая. Жареный картофель, манная каша»

Население Тобольска вскоре устанавливает личности тайных узников и через тех, кто имеет доступ в дом, передает им продукты, прежде всего яйца, и другие подарки. Прохожие благоговейно крестятся, минуя дом; некоторые даже становятся на колени. Александра сообщает своим друзьям в письмах, которые в этот месяц еще довольно часто украдкой выносятся из дома посыльными, как благодарна она за все и как укрепляется ее вера в «простой русский народ». В благодарность друзьям, которые доставляют ей необходимые вещи, она готовит маленькие подарки — вышивку или другое рукоделие, или рисует маленькие иконки с каллиграфически написанными молитвами. Дети под руководством домашнего учителя играют французские пьесы, родители порой проводят время за карточной игрой, и иногда семейная жизнь в своей гармоничности, кажется, заставляет Александру забывать обстоятельства, в которых приходится жить.

За событиями Александра, как и Николай, следит по газетам, которые еще временами доходят. Когда осенью 1917 г. Ленин после неудавшейся летней попытки путча, наконец, свергает Временное правительство, Александра, несмотря ни на что, не теряет надежды. Изгнание буржуазного правительства большевиками и захват ими власти Николай встревоженно комментирует: «…это еще хуже, чем во времена смуты — не понять, что разыгрывается в столице, — неужели правительство с этим не справляется?» Это будет единственный раз, когда он выскажет Жильяру сомнения по поводу своего отречения. Александра смотрит на это с другой точки зрения, как явствует из ее письма Анне Вырубовой от 10 декабря 1917 г.:

«…я все более чувствую себя матерью этой страны и беспокоюсь о ее благополучии, как о собственном ребенке; я люблю свою отчизну, несмотря на все начавшиеся грехи и злодеяния. Ты знаешь, что ничто не в состоянии вырвать эту любовь из моего сердца — даже сознание людской неблагодарности по отношению к императору не сможет в этом ничего изменить. Да ведь это же не вся страна согрешила! Болезнь только в части ее тела, после нее Россия вновь окрепнет. Боже, помилуй Россию и спаси ее!

(…) Все же я благодарю Бога за удивительный внутренний мир, за веру, которой он меня наградил и которая дает мне внутреннюю силу и надежду…»

О своих буднях Александра сообщает:

«…некоторые солдаты добродушны, другие поистине ужасны. Я благодарю Бога за каждый день, который он позволяется нам прожить без оскорблений (…) Мельчайшая неосмотрительность побуждает наших охранников еще строже с нами обращаться, прежде всего запрещая нам ходить в церковь (…) Я весь день при деле. Занятия для Алексея и трех дочерей, кроме Ольги, по религии, для Татьяны и Марии еще и по немецкому языку. Шью, для чего мне нужны очки, и читаю книги, особенно Библию, время от времени романы. К сожалению, дети могут гулять только во дворе, но мы должны быть благодарны уже за это.

Он [Николай] вызывает у меня величайшее удивление — это спокойствие и великодушие, хотя он невыразимо страдает за свою страну. Другие члены семьи также проявляют мужество и терпение и никогда не жалуются. Бог определенно радуется им; они именно такие, какими их хотел видеть наш друг [Распутин]. Малыш настоящий ангел (…)

Моему сердцу лучше, так как я веду спокойную жизнь (…)

Я решительно надеюсь, что все снова наладится, что наихудшее останется позади и над Россией снова взойдет солнце. Но сколько крови еще до этого прольется, сколько будет невинных жертв?..»

Пасхальная поздравительная открытка из Тобольска с подписями всех членов царской семьи, кроме Николая, весна 1918 г.

На праздник рождества, сымпровизированный семьей, Александра делает маленькие подарки не только для своей семьи, но и для каждого отдельного члена свиты, и дочери помогают ей в этом. В конце года она пишет в своем дневнике:

«Надо благодарить Бога за то, что мы все в безопасности…»

Весной 1918 г. семье наносят тревожный визит. Прибывший из Москвы комиссар Яковлев объявляет, что у него приказ увезти бывшего царя. В доме переполох. Александра боится самого худшего. Сам Николай предполагает, что, несмотря на лишение власти, он понадобился, чтобы подписать только что заключенный в Брест-Литовске мирный договор. И в самом деле, германский посол Мирбах сделал председателю ВЦИК правительства Ленину представление и от имени своего правительства попросил привезти Николая в Москву. Свердлов — для видимости — согласился.

Для Александры несомненно одно — она не оставит Николая одного — все равно, какими бы ни были пункт назначения и цель поездки. Но после небольшого ранения Алексей вновь болен и даже настолько тяжело, что не может встать с постели. Может ли она покинуть Алексея в таком состоянии? В этот день, вопреки своему обыкновению, Александра доверяет свои тревоги дневнику:

«12/25 апреля, четверг.

После завтрака пришел комиссар Яковлев якобы для подготовки церкви для страстной недели. Вместо этого объявляет нам, что по приказу своего правительства должен всех нас увезти. (Куда?) Увидев, что Бэби слишком болен, он хочет забрать одного Щиколая] (если тот не захочет за ним следовать, он будет вынужден прибегнуть к насилию). Я должна решить, остаться ли с больным Бэби, или сопровождать Н. Решила ехать, так как это необходимее и он в опасности; мы не знаем, правда, куда и зачем (предполагаем, что в Москву). Все это доставляет страдания. Мария едет с нами, Ольга позаботится о Бэби, Татьяна останется на хозяйстве, и Анастасия будет вести расчеты. Берем с собой Валю, Нюту, Евгения Сергеевича [доктора Боткина], которые сами предложили ехать с нами. Седнев покормил Бэби, мы сложили кое-какие вещи, багажа совсем немного. После общего вечернего чаепития попрощались со всеми своими. Еще всю ночь сидели с детьми. Бэби спал, и в 3 часа мы пошли к нему, до прощания. В четыре часа утра тронулись в путь. Ужасно покидать любимых детей. Нас сопровождали восемь стрелков».

«Никогда в жизни мне так трудно не давалось решение», — признается она Жильяру в отчаянии и, покидая дом, просит его побыть с Алексеем. Учитель обнаруживает, что больной мальчик повернулся к стене, — никогда он не видел, чтобы тот так горько плакал.

Александра описывает эту поездку в неопределенность:

«13/26 апреля, пятница. Едем в повозке.

Мария на телеге. Н. с комиссаром Яковлевым. Холодно, серо и ветрено. Сидим над Иртышем после смены лошадей в 8, в 12 делаем остановку в деревне и пьем чай со своими припасами. Дорога ужасная, промерзшая земля и грязь, вода со снегом до брюха лошадей, страшная тряска. У нас все болит. После 4 спрыгнул Чека, которого сменили, и нам пришлось перебираться в другую телегу. Пять раз меняли лошадей и приехали в другой телеге (…) Нам не говорят, куда поедем из Тюмени, некоторые думают, что в Москву, а детей вскоре привезут следом, когда река вскроется и Бэби поправится. То и дело у телеги отпадает колесо или еще что-нибудь ломается. Багаж всегда отстает. Боли в сердце; написала детям через нашего первого возницу.

14/27 апреля, суббота. Воскрешение Лазаря.

Встали в 4, попили чаю. Упаковались, переправились через реку в 5 пешком по доскам, затем на пароме. Ждали целую вечность. Пока мы поедем дальше, в четверть восьмого (комиссар все время беспокойно метался, телеграфировал). Погода лучше, дорога ужасная. Снова шесть раз меняли лошадей, возниц еще чаще, так что оба дня одни и те же люди. В 12 приехали в Покровское [родина Распутина], поменяли лошадей, долго стояли перед домом нашего друга…»

После тяжелейшей многодневной поездки в жестких телегах конвой перегружается в поезд. В Тюмени его направляют вместо Москвы в Екатеринбург, где по прибытии окружают красноармейцы. После переговоров Яковлев сдает свои полномочия, и Екатеринбургский совдеп заменяет всю охрану. Позднее Свердлов будет рассказывать германскому послу о таинственном «инциденте» и о том, что будто бы сделал все, чтобы привезти царя в Москву, но «в такие неспокойные времена» он «действительно не мог поручиться за то, что происходит в Сибири…» На самом деле именно Свердлов, не предупредив Яковлева, которому не доверял, распорядился повернуть поезд в Екатеринбург, так как судьба царской семьи была уже решена.

Семью привезли в особняк, который незадолго до этого был спешно реквизирован у зажиточного купца по имени Ипатьев. Дом еще не подготовлен, и первые ночи некоторым членам семьи пришлось провести на полу. Но это будет лишь маленькая неприятность по сравнению с тем, что первой партии и позднее подъехавшим остальным членам доведется испытать.

Александра находит утешение в молитвах. В дневниковых записях о неудобствах всего пару слов, зато всегда она упоминает, какое именно место в Библии читает; она сообщает также о том, что Николай читает то из Иова, то из легенды о святом Николае, то снова из Евангелия. Невзирая на обстоятельства, Александра питает надежду, что все вдруг переменится к лучшему. Еще в день приезда в этот екатеринбургский дом она нарисовала на оконном стекле древнеиндийский крест с поперечинами — свастику — символ солнца и счастья…

Все же ужесточение политического климата, повлекшее за собой свержение буржуазного Временного правительства Лениным осенью 1917 г., вскоре коснулось и царской семьи. Охрану и ее командира, определявших для узников порядок соблюдаемых запретов и требований, заменили более благонадежными и преданными новым революционным властям.

Соответственно возрастают придирки стражников к царской семье, а некоторые солдаты не останавливаются даже перед рукоприкладством. Комнаты не запираются, и охрана может входить в любое время; режим содержания ужесточается, и выходить во двор разрешают не более часа, а то и всего полчаса в день; продовольственные карточки, выданные семье Временным правительством, упразднены, довольствие сокращено до солдатского пайка. И все же семья еще кое-что высылает тем, которые, по ее мнению, нуждаются, урезая свой и без того скудный рацион. Болезненнее всего Александра воспринимает запрет посещения церкви. Она сооружает домашний алтарь, и время от времени в «дом особого назначения», как на жаргоне комиссаров называется это здание, разрешают приходить священнику.

С 10 мая 1918 г., через месяц после приезда Александры в Екатеринбург, здесь уже и другие ее дети. Но по прибытии на вокзал их разлучили почти со всеми ехавшими с ними верными друзьями семьи; им не позволили более находиться с царской семьей. Некоторых из них тотчас же привезли в тюрьму и расстреляли.

В Тобольске и во время переезда багаж семьи постоянно обыскивался, и все ценные вещи были изъяты. Кроме обручального кольца и несъемных браслетов Александре, как и ее дочерям, пришлось отдать все украшения; остались лишь бриллианты, которые они еще в Тобольске зашили в белье. Обстановка заметно накаляется. Когда матрос Алексея Нагорный протестует против того, что у его подопечного отняли икону, висевшую над кроватью, его уводят и вскоре расстреливают в тюрьме.

Из членов свиты, с утратой которых Александре теперь приходится мириться, тяжелее всего пережить отсутствие Жильяра, ставшего близким другом семьи.

Не дав себя запугать, он, как швейцарский гражданин, в мае 1918 г. ввиду явно тревожного положения семьи всеми силами борется за ее безопасность. Жильяр обращается в консульства Франции и Англии — союзнических с Россией стран. Но его старания напрасны: французский консул находится в отпуске, британский успокаивает швейцарца: мол, никакой опасности, ибо за ситуацией следят и не видят никакой угрозы для семьи: «У нас все под контролем, не беспокойтесь», — звучит ответ. Между тем к московскому правительству обращается и датская сторона (в Дании находится теперь царица-мать, урожденная датская принцесса, с сестрами Николая Ольгой и Ксенией). — «Нет причин для волнений, — отвечают из Москвы, — Романовы в безопасности». Даже германский посол Мирбах совершает демарш перед советским правительством. Он указывает в первую очередь на немецкое происхождение царицы и передает озабоченность германского правительства и его желание, чтобы сохранили жизнь, по крайней мере, царице. О детях речь не идет: как следует из переписки в мае — июле 1918 г. между берлинским министерством иностранных дел и германским послом в Москве, считается, что ходатайство за Алексея — ввиду его положения как престолонаследника — могло бы насторожить советское правительство, и его могли бы истолковать как (разделяемую, как известно, большей частью российского населения) симпатию к потенциальному претенденту на престол. Ответ советского правительства стереотипный: «С царской семьей все благополучно».

Однако в мае 1918 г. германского посла в Москве убивают, его преемник Гельфферих не осмеливается выходить из своей резиденции и, в конечном счете, сбегает в Германию.

Различных стадий планирования достигают попытки спасения царской семьи, рассматриваемые отдельными представителями бывшей царской армии. В конечном счете, однако, большинство из них терпят провал из-за невозможности для соответственно крупной группы захвата прорваться в Екатеринбург через фронты уже бушевавшей гражданской войны. На Украине, объявившей независимость и еще не захваченной большевиками, один из инициаторов обращается в германскую военную комендатуру. Там обещают спасателям даже предоставить вооружение и транспортные средства. Но затем германское имперское правительство уведомляет о том, что никак не может согласиться на это. В Петрограде друзья царской семьи и иностранные дипломаты тайно собирают крупную денежную сумму. Организатором акции по спасению выступает Соловьев, зять Распутина, так как он знаком с местностью. В конце концов, и здесь зловещая фигура Распутина вновь бросает тень на судьбу царской семьи:

Соловьев сбегает с деньгами в Европу и открывает в Берлине ресторацию…

В июне 1918 г. брата бывшего царя великого князя Михаила Александровича привозят в Пермь и расстреливают. Одновременно ленинским правительством в Москве отдаются распоряжения о ликвидации других членов династии Романовых, которые приводятся в исполнение в течение нескольких месяцев. Ряд великих князей посадили в петроградскую Петропавловскую крепость и расстреляли. Других с сестрой Александры Эллой, которую арестовали в Москве и увезли в Сибирь, заводят в лес и сбрасывают живыми в шахту, бросив вслед взрывчатку. Когда в этот район пробивается белая армия и находят их трупы, то устанавливают, что Элла была еще пару дней жива и, будучи тяжело раненной, перевязала платком одну из жертв…

Когда новым комендантом Ипатьевского дома становится Юровский, тучи сгущаются. Просьбы об облегчении условий, пресечении придирок, предоставлении необходимых медикаментов, по крайней мере для Алексея, натыкаются на стену молчания. Словно больше не стоит труда облегчать условия жизни людей, конец которых уже предрешен. С новым комендантом сменяется и охрана. Часовые несут службу не только по внешнему периметру усадьбы на улице, но и во дворе и перед каждой отдельной комнатой дома. Окна зарешечены.

Сам Юровский описывает семью со своей точки зрения:

«…если бы это не была ненавистная царская семья, она была бы безупречной. Александра Федоровна вела себя величественно, видимо, не забывая о своем прежнем достоинстве. Она задавала тон в семье. По виду же Николая Александровича нельзя было сказать, что он бывший царь, он производил впечатление простого солдата. Девушки были очень естественны, они регулярно ходили на кухню и помогали при выпечке хлеба; Алексей с момента моего прибытия был болен…»

Тот же Юровский, командир расстрельного отряда, рисовавший портреты своих ни о чем не подозревающих жертв, как ни в чем не бывало, подробно опишет позднее в памятной записке обстоятельства убийства царской семьи. Окончательное решение, а также решение о дате, было принято в Москве Лениным и Свердловым. От имени Екатеринбургского революционного комитета совета рабочих и солдат Юровский планирует после этого в роли командира расстрельного взвода, к которому прикомандированы гвардейцы из ЧК, каждую деталь убийства, вплоть до уничтожения следов.

Юровский собирает группу из двенадцати человек — расстрельный взвод. Каждый будет стрелять в определенного человека. Тех, кто заявляет, что не будет стрелять в девушек, заменяют членами расквартированной под Екатеринбургом интернациональной бригады из австро-венгерских военнопленных, оставшихся в Сибири. Их, как выяснится из протоколов допросов позднее, ложно принимали за латышей из-за нерусских имен и того, что они не говорили по-русски; однако были обнаружены надписи на венгерском и немецком языках и предметы экипировки. Сначала Юровский сам выстрелит в царя, а после него в Алексея. Это будет сигналом, после которого другие должны будут убить заранее выбранные жертвы — царицу, затем доктора Боткина, все еще остававшегося с семьей, за ними четырех дочерей, горничную Демидову, лакея Труппа и повара Харитонова.

Собственноручно Лениным подписанная телеграмма, на правленная в день убийства царской семьи в Копенгаген скую газету: «Слух неверен, царь в безопасности, слухи лишь ложь капиталистической прессы, Ленин»

После убийства с мертвых должны были снять ценные вещи и часы, а трупы свалить на грузовик и отвезти для захоронения на лесную поляну за деревней Коптяки. Там их лица должны были выжечь до неузнаваемости соляной кислотой, тела сжечь, а пепел закопать; если же процесс слишком затянется, трупы следовало сбросить в заброшенную шахту неподалеку и засыпать землей…

Хотя никто из царской семьи не замечает каких-либо конкретных признаков приближающегося конца, грубое обращение нового караула вызывает подавленное состояние, к которому подмешивается смутное предчувствие. Позднее найдут стихотворение Ольги, самой старшей и поэтически одаренной дочери: это молитва «о мужестве все вынести и о нечеловеческой силе молиться за наших палачей…» В одном из последних писем царь передает другу просьбу «не мстить за нас…» Алексей однажды неожиданно высказывается: «…лишь бы они нас не долго мучили…», а его рисунки становятся мрачнее.

Александра не выказывает волнения. В своих записях она лаконично фиксирует события, к которым уже привыкла относиться спокойно, и отмечает, что читает Библию, в которой черпает силы.

Ей не дано понять, что и ее собственные ошибки немало способствовали общему бедственному положению, и ее совесть не терзает раскаяние или чувство вины.

По-прежнему все заботы бывшей царицы об Алексее. Не проходит буквально ни дня, чтобы она не записала о его состоянии в дневник — неважно, здоров он или нет — или не сообщила о том, чем он в этот день занимался. После отречения царя жизнь Александры посвящена исключительно исполнению роли жены и матери, в чем она вновь обретает гармонию и внутреннее спокойствие.

Шифрованная телеграмма Екатеринбургского советского комиссара Белобородова Свердлову в Москву от 17 июля 1918 г.: «Семью постигла та же участь, что и ее главу, официально они погибли при попытке к бегству…»

Протокол заседания Совета Народных Комиссаров под председательством Ленина от 18 июля 1918 г. Пункт 3: «Заявление Председателя ЦК тов. Свердлова о казни бывшего царя Николая II по приговору Екатеринбургского совдепа и об утверждении его исполнения Президиумом Центрального Комитета …»

6 мая Александра сокрушается в своем дневнике: «Не разрешены никакие богослужения!» Это день рождения Николая, ему пятьдесят лет. Через месяц Александре исполнится сорок шесть.

Только 1/14 июля 1918 г. снова допускают в дом священника, чтобы он отслужил обедню. Позднее о. Иоанн Сторошев вспоминает об этом дне:

«Когда я пришел, впереди за аркой уже находилась Александра Федоровна с двумя дочерьми и Алексеем Николаевичем, который сидел в кресле-каталке, одетый в куртку, как мне показалось, с матросским воротником. Он был очень бледен (…); также и Александра Федоровна, одетая в то же платье, что и месяц назад, выглядела уставшей, почти больной; у Николая Александровича я увидел гораздо больше седых волос, чем прежде; на нем была та же серая форма, что и в первый раз.

Мне показалось, что как Николай Александрович, так и все его дочери на этот раз были, — я не скажу в угнетении духа, но все же производили впечатление как бы утомленных. Там были все: кроме Романовых, еще преданный доктор Боткин и прислуга. Все время в комнате находился также Юровский…

По чину обедницы положено в определенном месте прочесть молитву «Со святыми упокой». Почему-то на этот раз диакон, вместо прочтения, запел эту молитву, стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава, но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие сзади меня члены семьи Романовых опустились на колени. После богослужения все приложились к Св. Кресту. Когда я выходил и шел очень близко от бывших Великих Княжон, мне послышалось едва уловимое слово: «Благодарю», не думаю, чтобы мне это только показалось.

Последняя запись Александры в дневнике, примерно за два часа до убийства: «3/16 июля… серое утро…увели Седнева — увидим ли его когда нибудь?.. Играли в безик… 10 1/2 в кровать… 4/ 17 июля, среда»

Молча мы шли с о. дьяконом в церковь, и вдруг он сказал мне: «Знаете, о. протоирей, у них там что-то случилось». Я даже остановился и спросил, почему он так думает. — «Они все какие-то другие точно, даже и не поет никто». А надо сказать, что действительно за богослужением в этот день впервые никто из семьи Романовых не пел вместе с нами…»

Тот же день Александра описывает так:

«Прекрасное летнее утро, из-за болей в спине и ногах почти не спала. В десять тридцать нам посчастливилось, у нас было богослужение. Затем провела день в постели (…) Священное писание. Книга Осии, гл. 4-14, святой Иоанн I — конец. Весь день вышивала и раскладывала пасьянсы…»

Через два дня:

«3/16 июля 1918, вторник. Серое утро, потом солнце. Бэби простудился (…) Т[атьяна] читала нам из Духовного Чтения (…) Мы читали из пророка Авдия. Каждый день новый комендант входит к нам в комнату.

В 8 часов ужин. Внезапно прислали за Ленькой Седневым [кухонный мальчик], чтобы он пошел и попроведовал своего дядю, и он поспешно убежал, гадаем, правда ли все это и увидим ли мальчика снова!

Играли в безик с Н[иколаем]. В 10 1/2 в кровать. 15 градусов тепла. 4/17 июля. Среда…»

Однако этот день Александра уже не прожила. В полночь приходит Юровский и будит доктора Боткина: пусть разбудит остальных, наступает белая армия с чешским легионом, и надо переезжать в безопасное место. За короткое время все уже одеты. Юровский с фонарем ведет вниз по лестнице. Царь несет Алексея, который из-за ранения ноги еще не может ни стоять, ни ходить. За ним следуют Александра, Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия, доктор Боткин, горничная Демидова, лакей Трупп и повар Харитонов. В обшитой деревом комнате полуподвального этажа Юровский заставляет всех подождать. Семья словно собралась для семейного портрета: впереди Николай, Алексей и Александра сидят на стульях. В этот миг, похоже, никто не думает ни о чем другом, как о якобы предстоящем отъезде.

Входит Юровский, бормочет пару невнятных слов и достает наган. Царь поднимает руку, чтобы прикрыть жену. Царица и девушки быстро крестятся. Врываются чекисты. После первого выстрела Александра больше ничего не слышит.

Но для Александры это не конец, а лишь начало того, для чего ее жизнь была только испытанием.

 

Постскриптум к екатеринбургскому убийству

19 декабря (день ангела святого Николая по православному календарю), бренные останки царской семьи должны быть перевезены из Екатеринбурга в Петербург и погребены в царской усыпальнице в Петропавловской крепости. Тем самым закрывается последняя глава советской эпохи в русской истории.

Вместе с тем намечено оставить и другие свидетельства того, что о досоветских временах и семье последнего царя помнят: теперь еще и в Москве до конца года должны установить памятник последнему представителю династии и процветающей Российской империи, дополнительно к уже существующему в Царском Селе. Инициаторы надеются, что этот бронзовый бюст Николая II займет предусмотренное ему место у Кремлевской стены. Открыть памятник должна нынешняя претендентка на трон великая княгиня Мария Владимировна. Еще на 75-ю годовщину смерти царской семьи она заложила фундамент часовни на месте снесенного при Андропове особняка Ипатьева, — где теперь стоит белый крест, — в Екатеринбурге.

Сколь бы ни ясно были реконструированы еще в 1918–1919 гг. обстоятельства убийства (благодаря исследованиям и протоколам допросов следователя Соколова и документам генерала белой армии Дитерихса), все же многие детали появляются на свет только сейчас. Из мозаики сообщений очевидцев — участников или наблюдателей событий — головоломка может постепенно сложиться в реалистичную картину.

Так, например, обнаруживается все больше нерусских имен тех, кого екатеринбургские комиссары нанимали в качестве охранников царской семьи, помощников в подготовке убийства и избавлении от трупов. Только внутри дома одновременно использовалось до тридцати охранников, а вокруг двойного забора особняка примерно пятьдесят. В советскую эпоху совсем не обращали внимание на тот факт, что для убийства во имя революции потребовалось привлекать нерусских.

Причина участия такого большого числа иностранцев — австрийских и венгерских военнопленных — объясняется тем, что комиссары, отчасти оправданно, побаивались, что у русских могло бы возникнуть сочувствие к узникам и в решающий момент они дрогнут и не решатся убить своего бывшего царя. Во время обсуждения деталей убийства некоторые русские действительно открыто отказались стрелять в детей.

В планировании убийства активно участвовали прежде всего «профессиональные» революционеры и личные друзья Свердлова и Ленина, контролировавшие в качестве комиссаров важнейшие города Урала; исполнителями были чекисты, коммунистически ориентированные рабочие фабрики Изет и упомянутые иностранные военнопленные. Всем им хорошо заплатили за работу.

Некоторые из участвовавших в ликвидации трупов русские, такие как Георгий Сафаров, принадлежали к ближайшему окружению Ленина — вместе с ним находились в цюрихской ссылке, вместе приехали с германской помощью в так называемом пломбированном вагоне в Россию, вместе совершали октябрьский переворот 1917 г., финансировавшийся Берлином. Австрийские и венгерские военнопленные той дислоцированной поблизости Екатеринбурга интернациональной бригады не только не питали никаких положительных чувств по отношению к бывшему русскому царю и его семье, но видели в нем главнокомандующего враждебной страны, который — как думали многие из них — был повинен в этой войне. И, вдобавок, готовности принять участие в этой жуткой акции способствовало то обстоятельство, что еще в царских лагерях для военнопленных, где с ними часто плохо обращались, они попали под влияние революционной пропаганды (впрочем, иначе дело обстояло с германскими военнопленными, которых содержали отдельно от австрийских). Поэтому для убежденных коммунистов ликвидация царской семьи, символа классового врага, должна была выглядеть героическим поступком; для некоторых венгров из их числа последние сомнения могло рассеять чувство исторической обиды против русского царя, который помог императорскому австрийскому правительству подавить венгерское восстание в XIX столетии.

Представление о сносе особняка Ипатьева в Екатеринбурге, данное 26 июля 1975 г. Председателем КГБ Андроповым (левая верхняя половина), голосование по этому вопросу в Центральном комитете 30 июля 1975 г. (правая верхняя половина), одобрение и поручение Свердловскому обкому КПСС о сносе дома (см. ниже)

Репатрианты из числа содержавшихся в том районе австрийских военнопленных сообщали, что многие их соотечественники еще и ради выживания вступили в Красную гвардию и стали коммунистами. Йоганн Л. Мейер: «Как военнопленного, меня вместе с другими увезли в Сибирь и заставили работать на строительстве железной дороги и в угольных шахтах; когда [осенью 1917 г.] к власти пришли большевики, нас освободили. Многие из нас, чтобы не умереть от голода, записались в Красную гвардию».

Вскоре после этого Мейер уже работал в канцелярии Екатеринбургского Уральского совдепа. Он, между прочим, присутствовал на заседании, на котором согласованно с центральными московскими властями было вынесено решение об убийстве царской семьи, и несколько раз сопровождал в дом, где жила царская семья, комиссаров Голощекина и Белобородова, занимавшихся подготовкой убийства. О визите за несколько дней перед убийством он вспоминает:

«К своей судьбе царь относился с удивительным спокойствием; он был всегда одет в одну и ту же форму без погон, с георгиевским крестом на груди. Сапоги его уже обносились, на фуражке не доставало кокарды. Он почти непрерывно курил папиросы и время от времени заговаривал с караулившими его солдатами. Совсем другая царица. Она и тогда была еще весьма статная, даже, пожалуй, красивая женщина. Черное платье и темные волосы еще более подчеркивали белизну ее кожи. Две бриллиантовые сережки и такое же кольцо были на ней до самой смерти. К охранникам она относилась с ледяной надменностью и — в отличие от остальных членов семьи — никогда даже не перемолвилась словом с красногвардейцами.

Все ее заботы были о царевиче, наследственное заболевание которого вновь дало о себе знать после незначительного падения в Тобольске. Она тяжело переносила вину, которую сама себе приписывала за страдания сына. Еще сильнее переживала она потерю власти. Большую часть времени Александра просиживала у постели больного сына. Вечера проводила за карточной игрой или чтением Библии. С детьми разговаривала только по-английски, и у меня до сих пор перед глазами высокомерный взгляд, которым она смерила коменданта Мебиуса, когда тот иронично спросил, разве она до сих пор не научилась говорить по-русски.

«Я лишь хотел бы, чтобы пощадили семью, и прежде всего моего больного сына», — сказал царь на заявление коменданта, что судьба семьи от нас не зависит.

Вид у царевича был действительно жалкий. И самым ужасным для меня было то, что я уже точно знал, что произойдет здесь через несколько дней…»

После этого визита, во время которого доктор Боткин энергично — и тщетно — добивался помощи больному Алексею, комиссары, по сообщению Мейера, настолько прониклись уважением к врачу, что подумывали, было, его пощадить. Пригласив к себе, они намекнули, что судьба семьи представляется «мрачной» и, если он хочет, то мог бы быть свободным и предоставить свои услуги в распоряжение других. Однако врач остался при своем мнении, что не может покинуть семью до конца, и тем самым была предрешена его судьба. Вскоре после этого он пишет письмо другу, в котором дает понять, что уже смирился со смертью. Видимо, Боткин информировал о содержании этого разговора в комиссариате царскую семью; это объясняло бы впечатление, которое, как сообщалось, сложилось о ней и ее поведении у священников во время последнего богослужения.

В убийстве Мейер участия не принимал. Однако через его руки проходили некоторые документы, связанные с его подготовкой. Так, он должен был ставить свою печать на требования командира расстрельного взвода Юровского, когда тот запрашивал средства для заметания следов убийства, горючее для транспортировки трупов и серную кислоту для уродования лиц. Он также утверждал список одиннадцати (для одиннадцати жертв) палачей: Юровского, Медведева, Никулина, Ваганова, Хорвата, Фишера, Эдельштейна, Фекете, Надя, Грюнфельда, Верхаси.

«Однажды в австро-венгерский Красный легион бригады, удерживавшей Камский фронт, приехали комиссары и потребовали шесть австрийцев и шесть венгров, понимавших немецкий, «для дела с трупами», — сообщал впоследствии ефрейтор лагеря, исполнявший обязанности хозяйственного коменданта. Этот человек, не вступивший в компартию и не ставший пособником коммунистов, видел своими глазами, как группа затем уехала поездом в Екатеринбург. В числе добровольцев он называет, между прочим, «Карла Штейнхардта, в 1945 г. коммунистического вице-бургомистра Вены, Карла Томанна, позднее нацистского бургомистра Эйхграбена (командир нацистского штурмового отряда, похищен Советами и казнен в 1950–1951 гг.), Питера Валлера из Вены» и других; среди венгров он отмечает, в частности: «Кальмана Валлиша (казнен в 1934 г.), Иштвана Салая (казнен в 1920 г.), Имре Надя (казнен в 1958 г.); среди тех — в своей и одной из других бригад, — кто не вызвался «для похорон», он вспоминает среди прочих: Бела Куна, Матяша Рота (Ракоши), Иосипа Броза (Тито)» и других.

Многочисленные австрийцы и венгры появляются в списках охранников и ликвидаторов трупов, участников уличного оцепления и конвоиров. Позднее часть коммунистически настроенных членов интернациональной бригады осталась в Красной Армии и воевала против белой армии в Сибири (например, Надь). Другие были репатриированы на родину (например, Бела Кун).

После убийства, сообщает тот же Йоганн Мейер, он, сопровождая комиссара Голощекина, желавшего проконтролировать вывоз трупов, в ночь убийства к особняку Ипатьева, по всему городу — обычно в час ночи вымершему — натыкался на конные дозоры и разъезды. Улица, на которой стоял дом, полностью оцеплена. Когда он вошел в здание, большое число солдат занималось его уборкой, трупы складывали на грузовик. В одной из комнат, где царило лихорадочное оживление, хладнокровно избивали одного из убийц. На дверных косяках и стенах можно было видеть многочисленные надписи, которыми увековечивали себя австрийские и венгерские охранники; на обоях комнаты, где было совершено убийство, немецким языком была нацарапана цитата из стихотворения Гейне: «И Валтасар в ту же ночь был убит своими рабами». В комнатах верхнего этажа царил беспорядок, как после спешного обыска; вокруг были разбросано рваное тряпье. Одну из двух собак, видимо, забытого Алексеем спаниеля Джоя, забрал себе один из красногвардейцев. Другую, которую взяла с собой Анастасия, убили вместе с семьей. В комнате, где жили царь с царицей, стояли расставленные шахматы. Некоторые фигуры были опрокинуты, голова короля отломана.

Между тем с трупов сняли те украшения, которые — частью зашитые в белье — еще у них оставались (все остальные были отняты у них еще при жизни командиром расстрельного взвода). Прежде чем сбросить их в шахту в лесу у деревни Коптяки, на мертвецах нашли еще кое-какие ценные вещи. Юровский собрал их. Позднее кольцо одной из убитых великих княжон красовалось на пальце сестры Троцкого, с которой дружил Юровский. Другое кольцо, с рубином, — принадлежавшее царю, — взял себе Войков, принимавший участие в работах по захоронению. Позднее за этот «революционный подвиг» Свердлов назначит его послом в Варшаву. Когда его убили там русские патриоты, на пальце у него все еще было кольцо царя.

Хотя Юровским был составлен список ценностей царской семьи, отобранных у них как при жизни, так и после смерти, эти вещи не обнаружены и поныне. В 1934 г. опись попала в Московский Государственный фонд. Однако сами описанные предметы нельзя найти и там. Это относится и к украшениям царицы, полученным ею после помолвки с престолонаследником.

Бренным останкам царской семьи не суждено было сразу же обрести покой. На следующий день Голощекин с несколькими солдатами отправляется к шахте и приказывает достать трупы; видимо, место ему показалось недостаточно надежным. Тела везут дальше, чтобы сжечь и зарыть в другом месте. Однако машина застряла в грязи. И Голощекин приказывает сжечь и зарыть два тела — Алексея и одной из великих княжон (он хотел отделить труп Александры, но в сумерках тела перепутали) — там же; так как спирта не хватило, другие зарывают, не сжигая, прямо у дороги, а место заваливают ветками; землю утрамбовывают колесами грузовика. Тем самым Голощекин хотел ввести в заблуждение тех, кто мог найти трупы, так как их число не соответствовало количеству узников особняка Ипатьева. В самом деле, прах двоих — Алексея и одной из великих княжон — до сих пор не найден. Однако слухи об их выживании, — ибо картина убийства восстановлена без пробелов, — лишены всяческих оснований, не может быть никаких сомнений — или надежды.

Убийство царской семьи не вызвало ни у кого из ответственных за него или участников угрызений совести. Все же одного из тех, кто отказал ей в спасении, — английского короля Георга V — беспокойные мысли посетили. Еще задолго до трагедии встревоженный мрачным предчувствием в письмах к своему личному секретарю Ноулзу, он, после того как смерть Николая не вызывает больше сомнений, велит своему секретарю Стамфордему написать автору некролога о царе Эшеру: «Почему германский кайзер не сделал условием Брестского мирного договора освобождение царя и его семьи?»

 

Литература

Боннский архив ведомства иностранных дел — тайная корреспонденция относительно германской поддержки Ленина.

ГАРФ (Государственный архив Российской Федерации). Москва. Фонд 640: Дневники Александры Федоровны. 1917–1918. Переписка между Александрой Федоровной и царем Николаем Александровичем и другими.

Гессенский архив Дармштадта — письма великому герцогу Эрнсту Людвигу и великому герцогу Людвигу IV Гессенскому и Прирейнскому, дневник Людвига IV.

Гуверский институт войн и революций. Русская секция. Стенфорд, Калифорния.

Королевский архив Виндзорского замка — переписка и дневник королевы Виктории.

Лондонский Государственный архив — корреспонденция между британским и российским министерствами иностранных дел, а также королем Георгом V (документы Форин оффис).

РККХИДНИ (бывший Центральный партийный архив). Москва.

«Главный свидетель против Анастасии» — «Я видел смерть последнего царя» — интервью с Йоганном Леопольдом Мейером — «7 дней», Штутгарт, 1956 (Kronzeuge gegen Anastasia — Ich sah den Tod des letzten Zaren — Interview mit Johann Leop. Meier — «7 Tage», Stuttgart, 1956).

«Ноейе Фрайе Прессе», газета, подшивка за 1914–1916 гг., Вена (Neue Freie Presse 1914–1916, Wien).

«Письма царской семьи из заточения». Святотроицкий монастырь. Джорданвилль, Нью-Джерси, 1974.

«Тайный дневник Анны Вырубовой». Париж: Изд. «Пэе», 1928. (Journal Secret d’Anna Viroubova. Payot, Paris, 1928).

Лвреч Л. Я. П. А. Столыпин и судьбы реформ в России. Москва, 1991.

Барковец О. Цесаревич Алексей. Москва: Ренессанс, 1993.

Боткина Т. Воспоминания о царской семье. Мюнхен: Изд. «Ланген Мюллер», 1983.

Бьюкенен сэр Джордж Вильям. На дипломатической службе в России. Лондон, 1923 (Buchanan Sir George William. My Mission to Russia, London, 1923).

Витте С. Ю. Воспоминания. Москва, 1960.

Волков А. Воспоминания Алексея Волкова, камердинера. Париж: Изд. «Пэе», 1928 (Volkov Alexis. Souvenirs d’Alexis Volkov, Valet de chambre. Payot Paris, 1928).

Boppec Я. Последний великий князь. Лондон: Изд. «Файн-дон», 1985 (Vorres Jan. The Last Grand Duchess, Finedawn London,1985).

Гереш Э. Кровавый снег, сообщения очевидцев Октябрьской революции. Грац — Вена — Кельн: Изд. «Штирия», 1987 (Heresch Elisabeth. Blutiger Schnee, Augenzeugenberichte der Oktoberrevolution. Styria, Graz — Wien — Koln, 1987).

Гереш Э. Николай И. Трусость, ложь и предательство. Мюнхен: Изд. «Ланген Мюллер», 1992 (Heresch Elisabeth. Nikolaus И. Feigheit, Luge und Verrat. Langen Muller, Miinchen, 1992).

Гереш Э. Царство, блеск и упадок. Мюнхен: Изд. «Ланген Мюллер», 1991 (Heresch Elisabeth. Das Zarenreich, Glanz und Untergang. Langen Muller, Miinchen, 1991).

Гереш Э. Шницлер и Россия. Вена: Изд. «Амалтея», 1982 (Heresch Elisabeth. Schnitzler und Russland. Amalthea, Wien, 1982).

Гиббз Ч. Д. Дом особого назначения. Нью-Йорк, 1975 (Gibbes Charles Disney. The House of Special Purpose. New York, 1975).

Дитерихс М. К. Убийство царской семьи и членов дома Романовых на Урале. Москва: Скифы, 1991.

Жильяр П. Тринадцать лет при русском дворе. Париж: Изд. «Лев».

Извольский А. Мемуары. Париж: Изд. «Пэе», 1928 (Iswol-skij Alexandre. Memoire. Payot, Paris, 1928).

Керенский А. Ф. Мемуары Керенского / На нем. яз. Вена — Гамбург: Изд. «Пауль Жолнай», 1966 (Kerenskij Alexander F. Die Kerenski Memoire, dt. Ausgabe. Paul Zsolnay, Wien — Hamburg, 1966).

Кисте Джон ван дер. Великая герцогиня Виктория Мели-та. Лондон: Изд. «Алан Саттон», 1991 (Kiste John van der. Grand Duchess Victoria Melita. Alan Sutton, London, 1991).

Кисте Джон ван дер. Дети королевы Виктории. Глостер: Изд. «Алан Саттон», 1986 (Kiste John van der. Queen Victoria’s Children. Alan Sutton, Gloucester, 1986).

Коковцев В. Из моего прошлого. Москва: Современник, 1991.

Корти И. К. Жизнь и любовь Александра Баттенберга. Грац — Зальцбург — Вена: Изд. «Пустет», 1950 (Corti Egon Conte. Leben und Liebe Alexanders von Battenberg. Pustet, Graz — Salzburg — Wien, 1950).

Красный архив. Т. 17–64. Москва, 1934.

Лонгфорд Э. (под ред.). Дорогая Луизи. Письма королевы принцессе Луизе. Лондон: Изд. «Вайденфелд энд Николсон», 1991 (Longford Elizabeth (Hrsg.). Darling Loosy. Letters from the Queen to Princess Luise, Weidenfeld & Nicolson, London, 1991).

Марков С. Как я хотел освободить царицу (Воспоминания ефрейтора Маркова). Цюрих — Лейпциг — Вена: Изд. «Амалтея», 1929 (Markow Sergej von. Wie ich die Zarin befreien wollte (Erinnerungen des Gefreiten Markow). Amalthea, Zurich — Leipzig — Wien, 1929).

Масси P. К. Николай и Александра. Нью-Йорк: Изд. «Гарден Сити», 1929 (Massie Robert К. Nicholas and Alexandra, Garden City, N. Y., 1967).

Миллар Л. Великая русская княжна Елизавета. Реддинг, Калифорния: Изд. «Никодемос О. П. Сесаети», 1991 (Millar Lubov. Grand Duchess Elizabeth of Russia, Niko-demos O. P. Society, Redding, California, 1991).

Милюков П. Политические мемуары 1905–1917. Изд. «Юни-версити оф Мичиган Пресс IO. Эс. Эй.», 1967 (Miljukov Paul. Political Memoirs 1905–1917, University of Michigan Press USA, 1967).

Мосолов А. А. При дворе последнего российского императора. Москва: Анкор, 1993.

Николсон Г. Король Георг V, его жизнь и правление. Лондон: Изд. «Констебл», 1952 (Nicolson Harald. King George the Fifth, His Life and Reign. Constable, London, 1952).

Ноуэл Д. Принцесса Алиса — Забытая дочь королевы Виктории. Лондон: Изд. «Констебл» (Noel Gerard. Princess Alice. Queen Victoria’s forgotten Daughter. Constable, London, o. D.).

Ольденбург С. С. 25 лет перед революцией. Мюнхен, 1949, Вашингтон, 1981.

Палеолог М. Мемуары посла. Лондон, 1973 (Paleologue Maurice. An Ambassador Memoirs. London, 1973).

Палеолог М. При царском дворе во время первой мировой войны. Мюнхен: Изд. «Брукманн», 1927 (Paleologue Maurice. Am Zarenhof wahrend des Weltkrieges. Bruckmann, Miinchen, 1927).

Пирсон М. Запломбированный вагон. Берлин, 1977 (Pearson Michael. The Sealed Train. Berlin, 1977).

Платтен Ф. Ленин из эмиграции в Россию. Москва: Московский рабочий, 1990.

Плец К. Фрагменты истории. Вюрбург: Изд. Плец, 1962 (Plotz Karl. Auszug aus der Geschichte. Plotz, Wurzburg, 1962).

Радзивилл К. Александра Федоровна, последняя царица. Париж: Изд. «Пэе», 1934 (Radziwill Princess Catherine. Alexandra Feodorovna, La derniere tsarine. Payot, Paris, 1934).

РаммА. (под ред.). Любимый и дорогой малыш. Изд. «Алан Саттон», 1990 (Ramm Agatha (Hrsg.). Beloved & Darling Child. Alan Sutton, 1990).

Роуз К. Король Георг V. Лондон: Изд. «Вейденфельд энд Николсон», 1983 (Rose Kenneth. King George V. Weiden-feld & Nicolson, London, 1983).

Савченко П. Русская девушка — Ольга. Москва: Диалог, 1990.

Савченко П. Светлый отрок — Алексей. Москва: Диалог, 1990.

Сазонов С. Д. Фатальные годы. Воспоминания. Париж: Изд. «Пэе», 1927 (Sazonow Sergej D. Les annees fatales. Souverirs. Payot, Paris, 1927).

СимановичА. Распутин и евреи. Москва: Внешторгиздат, 1991.

Соколов Н. А. Убийство царской семьи. Москва: Советский писатель, 1991.

Спиридович Агенерал. Последние годы двора в Царском Селе. Париж: Изд. «Пэе», 1928 (Spiridowitsch General Alexandre. Le dernieres annees de la Cour de Tzarskoje Selo. Payot, Paris, 1928).

Троцкий JI. История русской революции. Нью-Йорк, 1976.

Франц Э. Г. (под ред.). Алиса, великая герцогиня Гессенская и Прирейнская (перепечатка). Дармштадт: Изд. «Ме-геде», 1982 (Franz Eckhart G. (Hrsg.). Alice, Grossherzogin von Hessen und bei Rhein (Nachdruck). Verlag zur Megele Darmstadt, 1981).

Фулфорд P. (под ред.). Любимая мама, личная корреспонденция королевы Виктории и германской кронпринцессы. Лондон: Изд. «Эванз» (Fulford Roger (Hrsg.). Beloved Mama, Private Correspondence of Queen Victoria and the German Crown Princess. Evans, London).

Хаф P. Совет внучке. Лондон: Изд. Хайнеманн, 1975 (Hough Richard — Advice to a Grand-daughter. Heinemann, London, 1975).

Чаки E.-MXпод ред.). Воспоминания императорско-королевских дипломатов и императорско-королевского венгерского министра иностранных дел Эмериха Чаки. Вена — Кельн — Веймар: Изд. «Белау», 1992 (Csaky Eva Marie (Hrsg.). Erinnerungen des k. und k. Diplomaten und k. Ungarischen AuBenministers Emerich Csaky. Bohlau, Wien — Koln-Weimar, 1992).

ШтеклГ. Русская история. Штуиарк Изд. «Кренер», 1983 (Stokl Gunther. Russische Geschichte. Kroner, Stuttgart, 1983).

Эрнст Людвиг, великий герцог Гессенский и Прирейнский. Воспоминания. Дармштадт: Изд. «Эдвард Ретнер», 1983 (Ernst Ludwig Grossherzog von Hessen und bei Rhein. Erinnertes, Eduard Rothner, Darmdtadt, 1983).