Выстрел, прозвучавший в Сараево 28 июня 1914 года, не только смертельно ранил наследника австро-венгерского престола и его супругу. Он спровоцировал лавину событий, в ходе которых были уничтожены три империи.
Сколь мало правительства прозревали последствия происшедшего, показывает их холодная реакция.
«Нечего печалиться», — пишет парижская «Фигаро». «Ужасный удар для доброго старого императора», — вот и все, что сказал по этому поводу английский король Георг V, кузен русского царя. Покушения и взрывы бомб — неотъемлемая часть политической атмосферы тех лет. Примечательно, что и представители обеих великих держав — России и Германии, стоящих за конфликтующими Австро-Венгрией и Сербией и влияющих на их поведение, поначалу не приняли покушение всерьез. Действительно, кайзер Вильгельм, который в это время года, как обычно, плавает на яхте, поручает канцлеру Бетман-Гольвегу выразить телеграммой «осуждение этого отвратительного преступления» и «потрясение до глубины сердца».
Совпадение: русский царь Николай тоже проводит каникулы на яхте. О том, что весть о покушении никак не взволновала его, свидетельствует его реакция на опасения французского посла Палеолога сразу по возвращении в Петербург. На замечание последнего, что это событие чревато войной, Николай после короткой паузы отвечает: «Не могу поверить, что кайзер Вильгельм хочет войны. Если бы вы его знали так хорошо, как я! Вы бы только видели, как театральны его жесты!». А когда Палеолог сообщает об озабоченности своего президента Пуанкаре, Николай добавляет: «Кайзер слишком дальновиден, чтобы втянуть страну в дикую авантюру, а единственное желание императора Франца-Иосифа — умереть спокойно…».
В Австро-Венгрии, естественно, на эту проблему смотрят иначе. Для ведущих министров убийство — желанный повод для объявления войны. Генерал Конрад фон Гетцендорф усматривает в нем еще одно проявление стремления Сербии собрать все югославские народы в мощную Великосербскую империю, направленного против австро-венгерской монархии; поэтому он настаивает на немедленной мобилизации и штурме Белграда.
Министр иностранных дел Берхтольд считает более разумным предъявить Сербии ультиматум, сформулировав его так, чтобы он был неприемлемым для любого суверенного государства. Это предложение одобрено правительством. Составленный 19 июля, этот документ вылеживается четыре дня, прежде чем его предъявляют Белграду. Ожидают, пока находящиеся с государственным визитом в Петербурге президент Франции Пуанкаре и премьер-министр и министр иностранных дел Вивиани, представители союзника России, отправятся в обратный путь. Тем самым исключалась возможность согласованных действий союзников.
В Берлине подход иной. Немецкий дипломат Риц-лер записывает в свой дневник:
«Хоэпфипов, 11 июля 1914 года.
Два дня в Берлине. В Австрии проявляются расхождения между Берхтольдом и Тисой [65] относительно способа действий. Вряд ли возможно, что их водят за руку из Берлина. Они хотят предъявить краткий ультиматум и в случае отказа Сербии — ударить. Похоже, им страшно нужно время для мобилизации. 16 дней, говорит Гетцендорф. Это очень опасно. Быстрый свершившийся факт и демонстрация дружелюбия к Антанте, потом можно будет выдержать удар. А с хорошим и убедительным материалом, который нельзя опровергнуть, выступить против сербских интриг…».
Три дня спустя Рицлер фиксирует дальнейшие соображения Берлина:
«14 июля 1914 года.
Для канцлера акция — это прыжок в неведомое, это тяжелейший долг. (…) Берхтольд обдумывает срок либо до, либо после визита Пуанкаре в Петербург. Лучше до, тогда больше вероятность, что Франция, застигнутая врасплох реальной угрозой войны, будет склонять Петербург к миру. Австрия сегодня тоже решилась. Но в Венгрии плод еще должен созреть.
Италия кокетничает с Россией. Ее цена — Трентино, п. 7 договора. Видимо, всего лишь за нейтралитет. Они непредсказуемы. В Петербурге все предано. Им известны состояние Австрии и русская подрывная работа среди славян. (…) Если в случае войны Англия тоже выступит, Италия не пойдет ни с кем, разве что в случае, когда победа будет обеспечена…» [66] .
Однако австрийцы предпочли ждать, пока французы не уедут из России. Министр иностранных дел Берхтольд знал, что в интересах Германии лучше отреагировать быстро, и потому разъяснил причины своей отсрочки сначала германскому послу в Вене фон Чиршки, а лишь затем в письме австрийскому послу в Берлине графу Сечени:
«…Попытайтесь также секретно довести до сведения его превосходительства рейхсканцлера нижеследующее. Проведение предусматриваемой акции в момент, когда президент находится в России как гость царя, может быть воспринято как политическое оскорбление. (…) С нашей стороны было бы также неразумно предпринимать решительный шаг в Белграде, когда миролюбивый, сдержанный император Николай и всегда осторожный господин Сазонов (министр иностранных дел) находятся под непосредственным влиянием и подстрекателя Извольского (русского посла в Париже), и Пуанкаре…».
Вена твердо уверена в поддержке Германии. Разве недавно, 5 июля, австрийский посол Сечени не доносил в Вену после обеда с кайзером Вильгельмом: «Если мы ввяжемся в войну с Россией, то знаем наверняка, что Германия стоит за нами»? Вскоре после этого дипломат снова телеграфирует в Вену:
«На Вильгельмштрассе придерживаются мнения, что любая затяжка с открытием военных действий крайне опасна, ибо укрепит враждебные державы в решимости вмешаться. Нам настоятельно рекомендуют ударить как можно скорее, дабы поставить мир перед свершившимся фактом».
Между тем Россия демонстрирует озабоченность судьбой Сербии. Немецкий посол в Петербурге Пурталес телеграфирует в Берлин:
«Господин Сазонов просил меня сообщить, что те круги в Австрии, которые выступают за принятие мер против Сербии, по-видимому, имеют в виду не дипломатические шаги; их истинная цель — уничтожение Сербии».
Замечание кайзера на полях: «Это действительно было бы лучше всего!».
Между тем и Англия занимает в конфликте четкую позицию, как видно из донесения немецкого посла князя Лихновского из Лондона в Берлин:
«Британское правительство употребит все свое влияние для разрешения трудностей Австрии в Белграде при условии, что национальная независимость Сербии не будет ущемлена. Глава Форин Оффис выразил надежду, что мы не поддержим невыполнимые требования Вены, преследующие цель развязывания войны и использующие трагедию в Сараево исключительно для осуществления австрийских притязаний на Балканах».
Одновременно британский кабинет предлагает свои услуги в качестве посредника немецкому канцлеру Бетман-Гольвегу с просьбой передать предложение в Вену. Австрийского посла в Берлине ставят в известность об этом, и он доносит в Вену: «Статс-секретарь доверительно сообщил мне, что в ближайшее время Ваше Превосходительство будет поставлено в известность о предложении Англии о посредничестве, переданном через германское правительство. Германское правительство решительно заверяет, что не имеет ничего общего с этими предложениями, даже рекомендует их отклонить и передает их лишь для того, чтобы исполнить просьбу англичан».
Убийство в Сараево также обнажило договорные обязательства, которыми были связаны между собой и против друг друга европейские государства и Россия. Этот случай мог, как показывают приведенные рассуждения о предстоящих действиях, дать шанс осуществить скрытые притязания или цели. Для других, однако, союзнические обязательства были бременем, долгом, который подлежал исполнению. Россия считала себя заступницей балканских народов, и хотя в течение двух последних десятилетий она старалась избегать конфликтов на Балканах, допустить уничтожение последнего прорусского (и православного) бастиона она не могла. Еще в 1903 году Николай добился от Франца-Иосифа подтверждения статус-кво; тем не менее Австро-Венгрия в 1908 году аннексировала Боснию и Герцеговину и тем самым оскорбила Россию. Россия не могла терпеть ситуацию, наносящую ущерб ее престижу (и ущемления своей сферы влияния на Балканах до самых черноморских проливов). И тут раздался призыв сербов о помощи, еще больше обостривший ситуацию. Более того, союзница России Франция была встревожена, опасаясь привести Германию в состояние войны. Поэтому безопасность союзника стала важным дополнительным обязательством, возложенным на себя Россией.
Тем временем заканчивается торжественный визит французских лидеров. Прошли учения в различных мундирах, гордо продефилировали на параде русские полки на статных конях под звуки французского и русского гимнов, под придирчивым взглядом галопирующего рядом царя. Все это красочное зрелище давало понять, что Россия непобедима; отшумели торжественные банкеты в Петергофе и ужины на роскошной яхте царя и на борту французского линкора «Франс», где Николай в адмиральской форме 23 июля поднял прощальный тост за гостей.
Не успел мощный корабль исчезнуть в звездной ночи под гром салюта, как поступило сообщение об австро-венгерском ультиматуме Сербии. Политики, министры, дипломаты в Петербурге, Берлине, Париже и Лондоне переполошились. Летняя безмятежность нарушена, всюду кипит бурная деятельность. Однако сербское руководство, похоже, мало обеспокоено, и вскоре становится ясным, почему. Русский посланник в Белграде Штрандтман телеграфирует 10 (23) июля министру иностранных дел Сазонову в Петербург:
«Австрийский посланник в 6 часов вечера вручил министру финансов Пачу, заместителю Пашича, ноту с ультиматумом своего правительства, причем на принятие содержащихся в нем требований установлен срок в 48 часов. (Австрийский посланник) барон Гизль добавил, что в случае непринятия всех требований в установленный срок, он покидает Белград со всем персоналом миссии. После того как Пачу ознакомился с содержанием ультиматума, он попросил меня передать, что рассчитывает на помощь России, поскольку не только сербское правительство считает притязания Австрии неприемлемыми».
Текст ноты русский министр иностранных дел на следующий день получает также от австрийского посла в Петербурге. По мнению Сазонова, ультиматум направлен не только против Сербии, но и против России и знаменует собой начало европейской войны.
Созывается Совет министров под председательством царя. Решено оказать поддержку Сербии — вплоть до вступления в войну. Царь вынужден согласиться помогать Сербии и осуществлять подготовительные мероприятия перед мобилизацией. Министры предлагают изъять русские вклады из зарубежных банков.
Одновременно Николай пытается выиграть время. Он знает, насколько не подготовлена Россия к вступлению в войну. Сразу после заседания царь предлагает Сазонову добиться через посла в Вене продления срока ультиматума. В телеграмме в Вену от 11 (24) июля 1914 года говорится:
«Прошу передать австро-венгерскому министру иностранных дел следующее:Сазонов».
Вступление Австро-Венгрии в контакт с державами на следующий день после вручения ультиматума Белграду лишает их возможности за оставшийся краткий срок предпринять что-либо, что могло бы оказаться полезным для разрешения возникшего кризиса. Поэтому мы считаем целесообразным для предотвращения непредвиденных и ни для одной из сторон не желательных последствий, которые могут иметь место при нынешнем образе действий Австрии, чтобы последняя продлила установленный для Сербии срок (…), с тем чтобы державы могли принять свое решение. Австрия обещала сообщить державам основные пункты своих претензий Сербии; признав их обоснованными, державы смогли бы дать Сербии соответствующие рекомендации. Отклонение Австрией предлагаемого нами образа действий будет прямым нарушением международной этики и сделает представленные нам сегодня разъяснения бесполезными.
Копии направлены в Лондон, Берлин, Рим, Париж, Белград.
Тем временем поступают возмущенные отклики европейских правительств. Из Англии немецкий посол Лихновский доносит 24 июля в Берлин, что сэр Эдуард Грей был «весьма взволнован необъяснимым ультиматумом»:
«Он утверждает, что в жизни не видел ничего подобного этому ультиматуму, и с его точки зрения государство, принимающее такие условия, перестает принадлежать к числу суверенных стран».
Вильгельм написал на полях записки красноречивые замечания: «Уничтожение Сербии? А зачем ей существовать? Сербия — не государство в европейском смысле, а банда разбойников». Кайзер не позволяет передать в Вену призыв к сдержанности. Он телеграфирует своему послу в Вене Чиршки: «Всячески избегайте впечатления, что мы сдерживаем Вену».
Николай предложил сербам согласиться со всеми приемлемыми пунктами ультиматума, не ставящими под сомнение суверенитет страны.
24 июля русский посланник в Белграде снова доносит в Петербург:
«Пашич вернулся в Белград. Он предложил дать Австрии ответ к установленному сроку, то есть завтра, в субботу, в 6 часов вечера, со ссылкой на приемлемые и неприемлемые пункты.Штрандтман».
Направлена просьба к державам защитить независимость Сербии. Если потом, говорит Пашич, война станет неизбежной, мы будем сражаться.
На следующий день, 12 (25) июля 1914 года, посол Кудашев снова докладывает в Петербург:
«Граф Берхтольд находится в Ишле. Поскольку я не могу выехать туда даже ненадолго, я передал ему нашу просьбу о продлении срока ультиматума телеграфом и повторил ее на словах барону Маккио. Последний разговор состоялся вовремя, чтобы он успел передать его министру, однако привел лишь к тому, что барон с уверенностью предсказал, что наше предложение будет целиком отклонено.
Кудашев».
Несколько часов спустя он добавляет:
«В продолжение моей сегодняшней телеграммы. Только что получил, как и сказал Маккио, отрицательный ответ австро-венгерского правительства на наше предложение о продлении срока ультиматума.
Кудашев».
В тот же день, 12 (25) июля 1914 года, когда в 6 часов вечера истекает срок ультиматума, Николай записывает в дневнике:
«В четверг вечером Австрия предъявила Сербии ультиматум, восемь пунктов которого совершенно неприемлемы для этого государства. Срок истек сегодня в 6 часов. У нас все только об этом и говорят. С 11 до 12 я провел совещание с шестью министрами, обсуждали исключительно этот вопрос и какие предупредительные меры мы должны принять…».
Одновременно Николай телеграфирует принцу-регенту Сербии:
«Правительство внимательно следит за развитием сербско-австрийского конфликта, который не может оставить Россию равнодушной».
В тот же день немецкий посол в Петербурге Пур-талес вручает ноту министру иностранных дел России:
«Германия считает само собой разумеющимся, как союзница Австрии, что с ее точки зрения упор, делаемый венским кабинетом на его законных требованиях к Сербии, вполне оправдан».
На следующий день, 13 (26) июля 1914 года, сербский посланник в Петербурге телеграфировал в Белград:
«Могу уверенно доложить: вчера решено мобилизовать 1 700 000 солдат против Австро-Венгрии и немедленно двинуть их в энергичное наступление, как только Австро-Венгрия нападет на Сербию. Русский царь сказал, оскорбленный ответом Австро-Венгрии, что убежден, что сербы будут доблестно сражаться. Позиция Германии еще не ясна, однако русский царь считает, что Вильгельм может воспользоваться этим поводом, чтобы осуществить расчленение Австро-Венгрии (в противном случае он может присоединиться к французскому плану войны, так что и над Германией победа будет неизбежна?). № 64.Спалякович» [67] .
В тот же день, 26 июля, в Австро-Венгрии проводится частичная мобилизация. В Петербурге министр иностранных дел Сазонов вызывает австрийского посла Сапари на «откровенную беседу» и предлагает начать прямой диалог между Петербургом и Веной. Как объясняет Сазонову военный атташе Австро-Венгрии, возможности быстрой мобилизации России ограничены.
И в тот же день сербский посланник в Петербурге отправляет донесение в Белград, из которого становится ясно, почему Сербия, уверенная теперь в русской поддержке, реагирует чересчур спокойно. Можно воспользоваться положением:
«Меня официально заверили, что русская армия перейдет границу в тот самый момент, когда Австро-Венгрия нападет на Сербию, и потому имеет решающее значение, чтобы Вы действовали соответствующим образом.Спалякович».
Сейчас настал уникальный момент, когда Россия может двинуться вовне и исполнить свою историческую миссию. Мне кажется, для нас открывается блестящая возможность мудро воспользоваться удачным случаем и осуществить воссоединение всех сербов. Для этого необходимо, чтобы Австро-Венгрия напала на нас. Если так, то с Богом вперед. № 65.
Между тем становится известным, что Сербия приняла ультиматум, правда, не все его пункты. Те, кто принимает решения в Европе, вздыхают с облегчением. Сам кайзер Вильгельм, который вел себя столь воинственно, изрекает: «Повода для войны больше нет». Николай записывает 14 (27) июля в дневник:
«Интересных новостей мало, но по донесению, полученному Сазоновым, австрийцы изрядно удивлены нашими военными приготовлениями, они чересчур открыто расхвастались».
В тот же день он телеграфирует сербскому принцу-регенту в Белград:
«Заверяю Ваше Высочество, что Россия в любом случае не останется безучастной к судьбе Сербии».
Русские вклады изъяты из зарубежных банков, тринадцать армейских корпусов мобилизуются против Австро-Венгрии. Юнкеров досрочно производят в офицеры, части отзывают с полевых учений в гарнизоны.
«Всякий случай» наступает. Немедленно по получении сербского ответа австрийский посланник барон Гизль покидает Белград. Позднее часто цитировали замечание его немецкого коллеги барона Эккардта, знавшего Гизля, когда тот был посланником в столице Черногории Цетинье, по случаю назначения барона в Белград: «Гизля в Белград! По мне, лучше его послать кем-нибудь на пороховой завод, он же беспрерывно курит!».
28 июля Австро-Венгрия объявляет войну Сербии. Уже следующей ночью артиллерия обстреливает Белград.
Так же как Германия поддерживает австрийскую позицию, Россия становится на сторону Сербии. Сразу после убийства в Сараево венгерский премьер-министр Тиса заметил: «Насколько людям дано предвидеть, нападение на Сербию навлечет на нас интервенцию России и приведет к мировой войне».
В генеральном штабе в Берлине все давно спланировано и соответствующие приготовления сделаны, пока кайзер еще плавает в море. В предвидении предстоящей войны можно воспользоваться случаем и напасть на Францию. Франция пытается вернуть себе Эльзас-Лотарингию, и это надо предотвратить. Мечта о взятии Парижа всегда была конечной целью. Правда, для этого требуется внезапность действий: немецкие войска не будут переходить франко-германскую границу, как ожидается, а ворвутся в Бельгию. Для осуществления плана Шлиффена необходимо наступать через Бельгию, что означает нарушение ее нейтралитета, но Германия предъявит ультиматум, чтобы Бельгия согласилась на это. Соответствующая нота, проект которой сочинил 26 июля генерал Мольтке, уже лежит в сейфе немецкого посланника в Брюсселе. Военные ждут только повода для ее вручения, и таким поводом должно стать вступление Германии в войну.
Поэтому генерал Мольтке вовсе не заинтересован, чтобы посреднические усилия других европейских правительств, например, английского, задерживали развитие событий, и в соответствующем духе ведет переписку со своим австрийским коллегой генералом Конрадом фон Гетцендорфом. Австрийский военный атташе в Берлине майор фон Бинерт телеграфирует 30 июля в Вену: «Отклоните новые миротворческие предложения английского правительства. Европейская война означает для Австро-Венгрии последний шанс: поддержка Германии нам абсолютно гарантирована».
Единственным, кто до сих пор не верит, что Австрия действует, опираясь на Германию, остается русский царь Николай. Он придерживается мнения, что Вильгельм, опасаясь Англии, воздержится от вступления в войну. Поэтому Николай реагирует спокойнее, чем члены его окружения, когда обстрел Белграда вызывает в России негодование и ужас. Перед французским послом Палеологом Николай в эти дни рассуждает:
«Я не верю, что Германия позволит Австрии дойти в сербской авантюре до крайностей, потому что она, конечно же, не хочет ввязаться в мировую войну ради прекрасных глаз Габсбургов. И не могу поверить, что Вильгельм хочет войны. Если бы вы знали, сколько шарлатанства скрывается в его сущности! Кроме того, он не осмелится нападать на Россию, связанную союзом с Францией, потому что знает, что Англия немедленно выступит на их стороне».
Когда германский кайзер возвращается с парусной регаты в Потсдам, между ним и царем Николаем с 27 июля по 1 августа происходит оживленный обмен телеграммами, и в эти дни обнажается истинная сущность отношений между ними, когда решается вопрос войны или мира.
27 июля 1914 года. Телеграмма Николая Вильгельму:
«Я рад, что ты вернулся. В этот серьезный час прошу у тебя поддержки. Постыдная война навязана слабой стране. В России кипит возмущение, которое я полностью разделяю; я предвижу, что скоро буду увлечен оказываемым на меня давлением и буду принужден принять самые жесткие меры, которые могут привести к войне. Чтобы избежать такого несчастья, взываю к нашей старой дружбе и прошу тебя сдержать твоих союзников, пока не стало слишком поздно».
28 июля 1914 года. Ответ Вильгельма Николаю:
«Я сознаю затруднительное положение твоего правительства, которое испытывает давление общественного мнения. Учитывая сердечную дружбу, узы которой нас связывают с давних времен, я употреблю все свое влияние на Австро-Венгрию, чтобы добиться честного, приемлемого для России соглашения».
29 июля 1914 года. Немецкий посол Пурталес передает угрозу Вильгельма осуществить мобилизацию против России, если та не прекратит военные приготовления (против Австрии).
Ответ русского министра иностранных дел:
«Если Австрия в понимании того, что ее конфликт с ербией принимает характер европейской войны, устранит из своего ультиматума пункты, которые означают ущемление суверенитета Сербии, Россия обязуется отменить свои военные приготовления».
18 часов 30 минут. Телеграмма Вильгельма Николаю:
«Прямое соглашение между твоим правительством и Веной возможно и желательно, и мое правительство прилагает все усилия для его достижения. Однако принятые Россией меры рассматриваются Австро-Венгрией как угроза и могут вызвать катастрофу, которой мы оба хотим избежать, и делают невозможной мою посредническую миссию, которую я после твоего призыва к нашей дружбе и моей помощи охотно исполняю».
23 часа. Николай ставит в известность военного министра и министра иностранных дел, что последняя телеграмма кайзера Вильгельма побуждает его к отсрочке мобилизации.
В тот же день адъютант Вильгельма при русском царе генерал Хелиус в телеграмме из Петербурга в Берлин сообщает о настроениях царя и его приближенных:
«Телеграмма Вашего Императорского Величества очень успокоила нас, потому что мы не хотим войны; и император Николай тоже ее не хочет… Надеемся, ваш государь повлияет на своего австрийского союзника, чтобы тот не перегибал палку, не испытывал добрую волю Сербии и привлек великие державы или Гаагский международный суд к решению спорных вопросов».
Читая эту телеграмму, Вильгельм рассержено подчеркивает слова «Гаагский международный суд» и неразборчиво надписывает: «Это же все фразы! Что за глупость!».
В тот же вечер министерство иностранных дел в Берлине шлет инструкции послу в Петербурге, чтобы он не позволил России выступить с инициативой созыва Гаагской конференции. Уже при учреждении Международного суда Николаем II в 1899 году Вильгельм однозначно высказал свою точку зрения на разрешение политических конфликтов: «В своей практике я полагаюсь только на Бога и свой добрый меч!». В телеграмме в Петербург говорится:
«Просим в беседе с господином Сазоновым разъяснить видимое противоречие между вашими словами и телеграммой Его Величества. Всякая мысль о Гаагской конференции в данном случае, естественно, исключена».
Николай все еще не раскусил двойную игру — или делает хорошую мину при плохой игре, чтобы спасти положение.
30 июля 1914 года. Телеграмма Николая Вильгельму:
«Благодарю за твою примирительную и дружественную телеграмму. В противоположность ей официальная депеша, переданная сегодня твоим послом моему министру, выдержана совершенно в ином тоне. Прошу тебя объяснить это противоречие. Целесообразно представить австро-сербскую проблему на рассмотрение Гаагской конференции. Верю в твою мудрость и дружбу.Твой любящий тебя Ники».
В тот же день Вильгельм отклонил не только предложение о Гаагской конференции, но и предложение английского посла созвать конференцию четырех великих держав. Итак, центральные державы не принимают посредничества Петербурга, Лондона и Парижа.
В конце дня Вильгельм телеграфирует Николаю:
«Австро-Венгрия мобилизовала часть своей армии против Сербии. Если Россия, как видно, мобилизуется против Австро-Венгрии, то посредничество, которое ты мне предложил столь дружественным образом и па которое и согласился по твоему настоятельному желанию, становится затруднительным, если не вовсе невозможным».
13 часов 20 минут. Николай отвечает Вильгельму:
«Ныне осуществляемые военные приготовления носят сугубо оборонительный характер прочив приготовлений со стороны Австро-Венгрии. От всего сердца надеюсь, что эти меры не окажут влияния на твою посредническую миссию, которая для меня в высшей степени важна».
В 15 часов царь принимает министра иностранных дел, которого встревоженный военный министр настоятельно просил убедить Николая II в необходимости продолжения мобилизации, поскольку войска Австро-Венгрии «стоят практически на пороге России». Сазонов вспоминает эту сцену:
«Не верю, что Ваше Величество будет и дальше затягивать с приказом о мобилизации. Я считаю, что война неизбежна», — сказал я. Царь побледнел и произнес сдавленным голосом: «Подумайте над ответом, прежде чем советовать мне, как поступить. Подумайте, ведь это означает послать сотни тысяч русских на верную смерть!». Когда я объяснил царю, что с нашей стороны уже сделано все возможное для предотвращения войны, но тем не менее, Австро-Венгрия решительно настроена расширить свою сферу влияния, поработить наших естественных союзников на Балканах и тем самым ослабить мощь России, царь помолчал и произнес — видно было, какая в нем происходит внутренняя борьба: «Вы правы. Нам ничего другого не остается, как готовиться к возможному нападению Передайте мой приказ о неограниченной мобилизации».
31 июля 1914 года. Телеграмма Николая Вильгельму:
«Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких враждебных действий против нее, в чем даю тебе мое слово».
14.00 часов. Кайзер Вильгельм отвечает Николаю:
«Мир в Европе еще можно спасти, если Россия решится отказаться от военных приготовлений, которые угрожают Австро-Венгрии».
1 августа 1914 года. Телеграмма от Николая Вильгельму:
«Я понимаю, что ты считаешь себя вынужденным мобилизоваться, но в то же время не теряю убеждения, которое передал тебе, что эти военные меры сами но себе еще не означают войну, и что мы будем продолжать на благо наших обеих держав переговоры, столь близкие нашим сердцам».
18.00 часов. Немецкий посол в Петербурге граф Пурталес вручает русскому министру иностранных дел Сазонову ноту об объявлении Германией войны против России. Вскоре через курьера она попадает к царю.
Несколькими часами позднее, в 1 час 46 минут ночи с 1 на 2 августа, Николай получает еще одну телеграмму от Вильгельма.
«Я вчера указал твоему правительству единственный способ, каким можно избежать войны. Я ожидал ответа сегодня до полудня, по но сей час не получил от моего посла ׳голограммы, содержащей ответ твоего правительства. Поэтому я вынужден был мобилизовать мою армию. Немедленный утвердительный, ясный и недвусмысленный ответ твоего правительства — единственный способ избежать неслыханной катастрофы. До получения указанного ответа я, увы, не в состоянии обсуждать тему твоей телеграммы. Хотел бы просить тебя немедленно приказать твоим войскам ни под каким видом не пересекать пашу границу».
Когда Николай получил эту телеграмму, уже семь часов шла объявленная Вильгельмом война. Телеграмма осталась без ответа.
Министр иностранных дел Сазонов живописует сцену, когда немецкий посол в тот исторический вечер в последний раз посетил его кабинет:
«Он был бледен и заметно нервничал. Для начала он трижды переспросил у меня патетическим тоном: «Можете ли вы заверить, что Россия прекращает мобилизацию?». Когда я трижды ответил отрицательно, дипломат продолжал: «В ׳гаком случае я уполномочен моим правительством вручить вам эту ноту. Его Величество император, мой верховный властитель, от имени империи принимает вызов и настоящим объявляет состояние войны с Россией». Мертвенно бледный Пурталес не мог более справляться со своими чувствами. Он прислонился к окну и начал часто всхлипывать. «Кто бы мог подумать, что мне придется покидать Петербург в таких обстоятельствах…» Я поддержал его, мы обнялись на прощание, и я выпроводил его».
Насколько царь как политик и как личность был поражен объявлением войны Вильгельмом — к тому же он ведь ожидал ответа на свою телеграмму, — можно судить на основании всей приведенной выше переписки. Очевидец, начальник дворцовой охраны, вспоминает тот вечер, когда доставили телеграмму с объявлением войны:
«Семья вернулась с вечерни, ужин стоял готовый. Царица с детьми уже сидели за столом, когда вошел царь, до того пребывавший в своем кабинете, и тут граф Фредерикс доложил о прибытии курьера. Это было сообщение Сазонова, что Германия объявила нам войну. Царь потрясенно застыл на месте; потом пришел в себя и вызвал министров.
Он еще стоял в дверях, когда царица послала одну из дочерей позвать его за стол. Сдавленным голосом он сказал, что произошло. Царица разрыдалась. Перепуганные девушки присоединились к ней. Николай пытался их успокоить, как мог, а потом вернулся в кабинет, не притронувшись к еде. В девять вечера прибыли Сазонов, Горемыкин и другие министры вместе с французским и английским послами, Палеологом и Бьюкененом…».
Запись в дневнике Николая в этот вечер лаконична: «По возвращении с вечерни узнали, что Германия нам объявила войну».
Гораздо откровеннее Николай высказался по этому поводу в разговоре вскоре после получения телеграммы с французским послом. Палеолог для него не просто представитель союзной державы, но и друг, завоевавший доверие и уважение личностными качествами, высокой культурой, разносторонними интересами и остроумием.
«Для Николая, — замечает Палеолог, — последняя телеграмма кайзера Вильгельма обнажила то, что уже само собой стало очевидно после объявления войны — истинное лицо германского императора, его характер и намерения.
«Вильгельм не был честен ни единой секунды, — заметил мне царь, — под конец он уже сам запутался в сетях собственного бесстыдства и лжи. Под утро 2 августа я пошел в спальню. Выпил чаю с царицей и только собрался принять ванну, потому что очень устал, как в дверь постучал слуга и сказал, что у него очень важная телеграмма от Его Величества кайзера Вильгельма. Я прочел эту телеграмму, которая должна была попасть ко мне до объявления войны, перечитал еще и еще раз, затем прочел вслух — и все равно не мог понять ровным счетом ничего. Что вообще имел в виду этот Вильгельм, думал я, когда утверждал, будто от меня зависит, начнется война или нет? Он упрашивал меня не давать моей армии переходить границу!
Неужели я внезапно сошел с ума? Неужели не мне больше шести часов назад курьер доставил известие об объявлении войны, которое перед тем немецкий посол вручил Сазонову?
Я повернулся к царице и прочел ей вслух телеграмму. Она сразу спросила: «И после этого ты еще будешь ему отвечать?» — «Нет, конечно!»
Несомненно, эта странная и бессмысленная телеграмма должна была сбить меня с толку и подтолкнуть на какой-то абсурдный и бесчестный шаг. Но она оказала лишь обратное действие. Я вышел из спальни царицы, и мне стало ясно, что между Вильгельмом и мной все кончено навсегда. Я хорошо спал, а когда проснулся в обычное время, у меня словно камень упал с души. Моя ответственность перед Богом и людьми огромна, но теперь я точно знал, что должен делать».
На следующий день — в России это было 20 июля, а в других странах 2 августа — царь подписал в Малахитовом зале Зимнего дворца манифест об объявлении Россией войны Германии. Затем он был зачитан в Николаевском зале. Царь лично составил текст своей речи, как накануне — телеграммы кайзеру Вильгельму:
«Манифест об объявлении войныНа подлинном собственною
Божией милостьюЕго Императорского Величества
Мы, Николай Второй,рукою подписано — Николай».
Император и самодержец Всероссийский,
Царь Польский, Великий князь Финляндский,
и прочая, и прочая, и прочая
Объявляет всем верным нашим подданным:
Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови со славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования. Презрев уступчивый и миролюбивый ответ сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.
Вынужденные в силу создавшихся условий принять необходимые меры предосторожности, мы повелели привести армию и флот на военное положение, но. дорожа кровью и достоянием наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.
Среди дружественных сношений союзная Австрии Германия, вопреки нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению нашему, что принятые моры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну.
Нам предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди великих держав. Мы непоколебимо верим, что на защиту русской земли; дружно и самоотверженно встанут все наши подданные.
В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение царя с его народом и да отразит Россия, поднявшись, как один человек, дерзкий натиск врага.
С глубокою верою в правоту нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий промысел мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска наши Божье благословение.
Дан в Санкт-Петербурге в двадцатый день июля в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатого, Царствования же нашего в двадцатое.
Затем царь показывается народу с балкона Зимнего дворца. Бесчисленные толпы на Дворцовой площади, как только он появляется, воодушевленно приветствуют его.
Председатель Думы Родзянко вспоминает: «В день манифеста о войне с Германией огромная толпа собралась перед Зимним дворцом. После молебна о даровании победы государь обратился с несколькими словами, которые закончил торжественным обещанием не кончать войны, пока хоть пядь русской земли будет занята неприятелем. Громовое «ура» наполнило дворец и прокатилось ответным эхом в толпе на площади.
После молебствия государь вышел на балкон к народу, за ним императрица. Огромная толпа заполнила всю площадь и прилегающие к ней улицы, и когда она увидела государя, ее словно пронизала электрическая искра, и громовое «ура» огласило воздух. Флаги, плакаты с надписями «Да здравствует Россия и славянство» склонились до земли, и вся толпа, как один человек, упала перед царем на колени…
Выйдя из дворца, мы смешались с толпой. Шли рабочие. Я остановил их и спросил, каким образом они очутились здесь, когда незадолго перед тем бастовали и чуть не с оружием в руках предъявляли экономические и политические требования. Рабочие ответили: «То было наше семейное дело. Мы находили, что через Думу реформы идут очень медленно. Но теперь дело касается всей России. Мы пришли к своему царю, как к нашему знамени, и мы пойдем с ним во имя победы над немцами».
Действительно, рабочие выступления внезапно прекратились. На Путиловском заводе рабочие отказались от перерывов и трудились днем и ночыо, чтобы выполнить военные заказы не за 23 дня, как положено, а за 11…».
У Татьяны Боткиной, дочери личного врача царя, остались подобные впечатления:
«Офицеров, известных деятелей, но также и людей из низших сословий приглашали в Зимний дворец на торжества с государем. Полицейского контроля почти не было, и чудовищно огромные толпы проникали в вестибюль и на дворцовую лестницу. В первых рядах держали огромные портреты царствующих особ, бесчисленные флаги полоскались на ветру. Во внутренних помещениях дворца дьякон после молебна зачитывает манифест о вступлении России в войну, затем царь выходит к собравшимся в зале. Он подхватывает старую формулу, с которой еще в 1812 году Александр I обращался к российскому воинству: «Сражаться с мечом в руке и с крестом в сердце».
Он благословляет воинов и продолжает: «Я никогда не подпишу мира, пока хоть один вражеский солдат будет попирать русскую землю!». Эти слова императора вызывают неописуемую бурю восторга. Катится многократное «ура», затем звучит гимн «Боже, царя храни», и все подпевают.
Пренебрегая правилами этикета, люди окружают августейшую чету, целуют руки государю и платье государыни, которая не может сдержать слез. После молебна царь выходит на балкон, следом за ним царица. Огромная толпа на площади падает на колени, приспускается знамя с гербом Романовых; тысячи голосов, как один, повторяют молитву «Спаси, Господи, люди твои». После страстного призыва даровать победу России все осеняют себя крестным знамением».
Во время одной из этих демонстраций патриотического единства над куполом Исаакиевского собора вздымались первые клубы дыма. Он шел от близлежащего здания немецкого посольства. Кто-то его поджег — посольство горит.
Генерал Лукомский: «Демонстрация перед Зимним дворцом отражала чувства русского народа. Никто не станет утверждать, что людей загоняли туда силком или что манифестацию организовывала полиция. Нет, чувствовалось, что все обыватели слились в одно целое и хотят в едином порыве навалиться на врага, который угрожает их Родине.»
Даже социал-демократ, позднее председатель Временного правительства в 1917 году, Александр Керенский, не разделявший монархических восторгов, сходным образом описывает энтузиазм единения:
«Тут объявили войну, и произошло чудо. Ничего не осталось от баррикад, от уличных демонстраций, от забастовок и вообще от революционного движения ни в Петербурге, ни во всей необъятной империи. Буквально в течение часа изменилось настроение всего народа. Мобилизация прошла с точностью и порядком, которые всех поразили. Этот патриотизм не имел ничего общего с осуществлением мечты водрузить крест над Константинополем или с сокрушением германского милитаризма и прочими идеологическими соображениями. Война, которая шла за сохранение места России среди борющихся за гегемонию в мире держав, народом рассматривалось как навязанное извне зло, от которого следует поскорее освободиться. Цель войны для девяти десятых русского народа сводилась к одному слову — оборона…».
Когда царь стоял на балконе, вышеописанная сцена вызвала у него слезы, он опустил голову и закрыл лицо руками. Так тяжело далось ему решение подписать манифест («Мне не следовало так терзаться», — признался он потом воспитателю царевича Жильяру), что поддержка народа не только взволновала, но и подкрепила его.
Был и еще один последовательный противник вступления России в войну — бывший министр Витте. Он находился за границей и, встревоженный, вернулся в Петербург, надеясь удержать Россию от втягивания в эту войну. Палеолог так излагает его позицию:
«Эта война — безумие! За что должна сражаться Россия? За наш престиж на Балканах, наш священный долг, помощь кровным братьям? Ото романтическая, старомодная химера. Ни одному человеку здесь, но крайней мере мыслящему человеку, нет никакого дела до этого задиристого тщеславного балканского народца, сербов, в крови которых на самом деле нет ничего славянского, это просто турки, окрещенные ложным именем! Пусть сербы понесут наказание, которое заслужили. И это стало поводом к развязыванию войны!
А теперь поговорим о выгодах и преимуществах, которые нам может принести война. Чего можно от нее ожидать? Расширения территории? Боже милостивый! Разве империя Его Величества недостаточно велика? Разве у нас нет в Сибири, Туркестане, на Кавказе и в самой России огромных пространств, которые еще предстоит открыть? Что нам завоевывать из того, что мельтешит перед глазами? Восточную Пруссию? Разве у государя и без того не слишком много немцев среди подданных? Галицию? Там же полно евреев! Константинополь, чтобы водрузить крест на Святой Софии, Босфор, Дарданеллы? Настолько безумно, что об этом и помышлять не следует. И даже если мы выберемся из всеобщей войны, а Гогенцоллерны и Габсбурги ׳гак. измельчают, что пойдут по миру и согласятся на все наши условия, — это будет означать не только конец немецкого господства, но и насаждение республик по всей Европе! Это будет одновременно означать и конец царизма.
Лучше помолчу о том, что нас ждет в случае нашего поражения… Мой практический вывод таков: нам следует как можно быстрее покончить с этой дурацкой авантюрой».
Хотя реформы этого старого министра носили революционный характер и обеспечили России процветание, его слова остались неуслышанными. Скептик Витте оказался в странной компании. Распутин, человек, попавший ко двору благодаря своим сверхъестественным способностям в лечении больного наследника, тоже предсказывал всяческие катастрофы в случае вступления России в войну, и его тоже не услышали.
«Балканы не стоят войны״, — говорил он еще в ПКЖ году, когда аннексия Боснии и Герцеговины Австрией чуть не привела к вооруженному конфликту. Сейчас он предупреждал царя телеграммой из своего сибирского села, в котором лечился после покушения: «С войной придет конец России и тебя самого, и ты потеряешь всех до последнего человека». Анна Вырубова, фрейлина и наперсница царицы, сама принесла царю эту телеграмму; как она вспоминает, Николай на ее глазах порвал ее на кусочки. Но Распутин не отступался. Он взял большой лист бумаги и нацарапал печатными буквами свое пророчество:
«Милый друг,Григорий».
повторяю, что большущая туча, полная горя и несчастий, нависла над Россией; она темная, и никакой свет через нее не проходит. Прольется море померенное слез и еще больше крови. Нет слов для неописуемых ужасов. Знаю, войну тебе навязали, а они не знают, что она значит неминуемую гибель. Тяжка Божья кара, если к разуму прислушаться. Царь-отец не должен позволить безумцам уничтожить себя и свой парод. Даже если победим немцев — что будет с Россией? О таком великом бедствии никто не помышлял с начала времен, когда Россия умоется кровью. Страшная гибель, и горю не будет конца.
Даже если среди гражданских подданных бытуют сомнения относительно исхода начинающейся войны, военные заражают царя оптимизмом, офицеры и солдаты охвачены подъемом. Толпами идут записываться в добровольцы. Николай традиционно благословляет выступающие на фронт войска иконой, ибо царь в России является и светским, и духовным главой государства. Верховным главнокомандующим вооруженными силами царь назначает своего дядю, великого князя Николая Николаевича — «до моего прибытия в Ставку…».
В кабинете царя собрались военный министр Сухомлинов, министр внутренних дел Маклаков, министр иностранных дел Сазонов, министр путей сообщения Рухлов, военно-морской министр Григорович, министр финансов Барк и председатель Совета министров Горемыкин. Однако вскоре начнется быстрая смена министров.
Уже через несколько дней проясняются обстоятельства, которые имеют решающее значение для операций на фронте.
Через два дня после впечатляющей демонстрации с молитвой, 22 июля (4 августа), царь записывает в дневнике:
«Германия объявила войну Франции, чем вызвала большой шок. Горемыкин, Сухомлинов и Сазонов являлись ко мне с докладами».
На следующий день:
«23.7. Утром получил хорошую новость:
Англия объявила войну Германии, а та вторглась во Францию и бессовестным образом нарушила нейтралитет Люксембурга и Бельгии. Кампания не могла бы начаться в лучших внешних обстоятельствах для нас. Весь день принимал; последним — французского посла Палеолога, который официально известил меня о разрыве между Францией и Германией».
Наконец, 24 июля (6 августа):
«Сегодня мы, наконец, объявили войну Австрии. Теперь положение совершенно прояснилось. С 11 до 15 часов Совет министров у меня здесь…».
Население вступает в эту войну с энтузиазмом, движимое высокими идеалами. Молниеносно развертываются лазареты, готовые к приему раненых. Молодые женщины осаждают краткосрочные курсы сестер милосердия. Значительная часть женского населения оказывает помощь в производстве военных материалов и в уходе за ранеными. Знать и богачи отдают под госпитали свои дворцы. Среди дочерей аристократов считается хорошим тоном работать в госпиталях. Пример подает царская семья: царица и обе старшие дочери в качестве сестер милосердия помогают при сложных операциях.
Царица пишет Николаю из госпиталя: «Ольга вчера ассистировала при операции. Она помогала извлекать пулю из руки раненого. Для нее это было тяжело, но она хорошо держалась, а молодой солдат терпел невыносимую боль с большим мужеством. Надеюсь, мы смогли ему помочь».
И сам царь посещает лазареты и беседует с ранеными. О том, что это оказывает не только психологическое воздействие, свидетельствуют дневниковые записи, в которых видна его вовлеченность в дела армии. Именно в это время, в начале войны (1914–1915 годы), солдаты действительно составляют опору трона. Они еще не заражены революционной пропагандой, которая впоследствии подорвет их боевой дух. Представители военно-политического руководства еще не испорчены личными амбициями, интригами и дрязгами.
С каким энтузиазмом все начиналось! Патриотический подъем увлек собравшихся на площади перед Зимним дворцом, становившихся перед царем на колени с пением гимнов и молитв. Татьяна Боткина вспоминает о своем расставании с молодым добровольцем:
«Мы сидели в саду, был теплый вечер, пахло жасмином и сиренью, и в чудесной тишине, окружавшей нас, мы прислушивались к молитве, которую пели хором солдаты. Сначала «Отче наш», затем «Господи, спаси люди твои». Нам нравятся эти мелодичные напевы, исполняемые сотнями мужских голосов, которые наплывают на нас, а когда хор растворяется в сумерках, к нам поворачивается дядя Петр: «Такие люди заслуживают только победы…»
Мы в своем юном легкомыслии были охвачены восторгом: наша доблестная армия в союзе с французами и англичанами скоро уничтожит германский империализм. В победе у нас не было ни малейших сомнений. Донельзя возбужденный Юрий объявил нам, что записался добровольцем. Он ворвался в комнату, когда дядя Саша сообщал последние новости по телефону. Когда разговор закончился, Юрий объявил отцу о своем решении пойти простым солдатом на фронт. Отец поцеловал его. «Хорошо, — сказал он, — ты смельчак, и я вполне понимаю твои намерения». Когда я увидела, как просветлел Юрий, мне стало обидно, что я женщина и не могу, как он, участвовать в этом величайшем испытании, которому подвергается Россия».
Энтузиазм касался в первую очередь «защиты земли русской» и был направлен против германского врага. Хотя австрийское нападение на Сербию тоже сыграло свою роль, в сознании народа господствует убеждение, что «немцы всему виной». Поскольку именно Германия объявила войну России, в глазах русских немцы были главным противником. Кроме того, все понимали, что без Германии, стоявшей за спиной, Австро-Венгрия не вела бы себя так агрессивно по отношению к Сербии — как и сербы не чувствовали бы свою силу без поддержки России.
Многие русские офицеры в боевой лихорадке хотели взять с собой на фронт парадные мундиры для «парада победы на Унтер-ден-Линден» и соглашались оставить их лишь под гарантию, что мундиры пришлют с курьером. С возгласами «Вильгельма — на Святую Елену!» и «Мы уничтожим Пруссию! Долой Пруссию! Долой Германию!» пехотные полки маршировали на вокзал, чтобы отправиться на фронт, по улицам Санкт-Петербурга, который тогда же получил русское название Петроград.
Британский консул в Москве Брюс Локкарт описывал такую сцену: «Я видел солдат в серой форме, плотно набитых в телячьи вагоны; огромные толпы на перронах, напутствовавшие их на прощание; бородатых отцов, бесчисленных жен и матерей, мужественно сдерживавших слезы; пузатых попов, благословляющих уходивших на фронт. Одно последнее пожатие рук, одно последнее объятие. И вот — резкий гудок паровоза, и после многочисленных толчков и рывков перегруженный состав приходит в движение и постепенно растворяется в московских сумерках. Провожающие безмолвно стоят с обнаженными головами, и пение людей, которые больше не вернутся, скоро перестанет быть слышным».
От побывавшего на фронте английского военного атташе Локкарт узнал, что многие солдаты, попав на позиции, отрешенно говорили: «На войну ведет широкая дорога, а обратно домой лишь узенькая тропинка».
Для многих частей путь на фронт составлял больше тысячи километров (немецким и французским солдатам ехать нужно было двести — четыреста километров) и занимал иногда больше двух недель, потому что приоритет воинских перевозок далеко не всегда соблюдался. Огромный вклад, который Россия внесла в войну, — это прежде всего «человеческий материал». Армия численностью в четыре с половиной миллиона, а за три года войны она еще утроилась, готова была пожертвовать собой «за царя и Отечество». В западной прессе был распространен термин «русский паровой каток».
Царь внимательно следит за ходом военных действий. Начало дает основания для оптимизма. Он записывает в дневнике 29 июля (11 августа) 1914 года: «27 июля наши 10-я и 11-я кавалерийские дивизии одержали верх в стычке на границе с австрийскими войсками».
10 (23) августа:
«Пришло радостное известие, что наша армия в двухдневном сражении с 2,5 прусскими корпусами взяла верх; пруссаки отступили на запад».
При посещении госпиталя Николай встречается с солдатом, который был ранен в Восточной Пруссии, и записывает:
«Встретили первого раненого, который сражался в Восточной Пруссии. Из шести человек пять ранены легко, один — тяжело — квартирьер 2-го драгунского полка из Пскова. Действительно смелый парень, он был в состоянии четко вспомнить все детали боя и даже хотел рассказать, что происходило в разведывательных частях. Затем посетили еще госпиталь, открытый земцами и дворянскими собраниями…».
Военное счастье изменчиво, точнее, делится пополам: успехи на Юго-Западном фронте русских сопровождаются поражением от немцев на северном участке фронта. Здесь русское наступление остановлено в битве под Танненбергом 26–30 августа. 150 000 русских убито, 93 000 в плену.
Карта русского Западного фронта против Германии и Австро-Венгрии
Царь записывает 18 августа:
«Сегодня поступило печальное известие, что немцы превосходящими силами атаковали наши 13-й и 15-й корпуса и почти полностью уничтожили их мощным артиллерийским огнем; генерал Самсонов погиб».
Этот генерал сам застрелился при виде разгрома. Зато на галицийском фронте русским везет больше — или ими лучше командуют. Генерал барон Врангель ловким маневром сумел отбить местечко Каменец на пути в Черновицы и тем открыть дорогу на Львов. 21 августа (4 сентября) Николай может записать: «Получил в течение дня чудеснейшее известие: Львов и Галич взяты! Хвала Богу!».
Толпа, которая каждый вечер собирается у здания редакции ведущей газеты «Русское слово» в ожидании новостей, обнажает головы. Огромными буквами написано: «ЛЬВОВ ВЗЯТ!».
«Львов снова славянский!» — в один голос возглашают собравшиеся.
Новая волна патриотизма охватывает русское население. Объявлен сбор пожертвований, выпущен военный заем, разворачивается производство — все для фронта, в тылу население готово к большим жертвам.
Дневник царя за 30 августа (12 сентября):
«Хорошая новость касается победы на австрийском фронте на юге Люблинской губернии, где мы взяли около 30 000 пленных…».
В первый год войны царь Николай, прибывая в Ставку, регулярно выезжал на фронт. После взятия крепости Перемышль, считавшейся неприступной, он решил осмотреть ее и удивился «прочности фортификаций» и усилиям, которые понадобились для овладения ей. В глубине души царь — солдат, и ему явно тяжело было наблюдать за развертыванием событий из далекой столицы:
5 (18) сентября:
«Телом я здесь, но вся моя душа там, с нашими героями, которые исполняют свой тяжкий долг с честью и без жалоб».
Неделю спустя царь собрал банкиров и промышленников и призвал их жертвовать на военные нужды. Запись: «В 2 часа 30 минут принимал директоров разных банков, которые внесли два миллиона на нужды войны». Для реальных потребностей этого недостаточно. Царь решил пожертвовать для нужд войны личным имуществом, чтобы преодолеть нехватки и перебои со снабжением; правда, его подарок не очень помог. Дело в том, что перебои порождались скорее организационными, чем материальными причинами, а именно — безответственностью органов военного управления. В дальнейшем ходе войны это неизбежно привело к неудачам. В следующем году Николай забрал из-за границы свои личные деньги, которые традиционно предназначались на приданое царским дочерям. Царь еще раз успел порадоваться успехам своей армии, прежде чем военное счастье отвернулось от него. 20 сентября (3 октября) он записывает:
«Встретился с офицером, унтер-офицером и рядовым солдатом 41-го пехотного полка, которые захватили вражеское знамя 2-го Тирольского полка. В 2 часа 30 минут простился с родными и отбыл поездом на фронт. Мое давно лелеемое желание — быть там, ближе к событиям, наконец, осуществляется, хотя оставлять семью нелегко».
Царь однако не мог изменить ход событий — они давно приобрели собственную динамику. Немцы, напуганные ударом русских в Восточной Пруссии и их продвижением на южном участке фронта, немедленно перебросили войска с Западного фронта (из Франции) на северо-восточный участок Восточного фронта. Бои у подножья Карпат прекратились, а западнее Варшавы стороны не могли одолеть друг друга. Ошибку генерала Мольтке, который сосредоточил все силы на Западе, а на Востоке ограничивался сдерживанием русских, следовало исправить. Поздней осенью 1914 года Гинденбург был назначен главнокомандующим войсками Восточного фронта. Благодаря его стратегии окружения удалось выбить русских из Восточной Пруссии, не допустить их в Венгрию, а уже весной 1915 года вытеснить из Галиции и Буковины. Затем немцы повели наступление в Литве и Курляндии. Болезненнее всего для русских оказались их дальнейшие удары в Польше: в июле — августе 1915 года последовательными действиями были захвачены Варшава, Ковно, Брест-Литовск и Вильно; немецкое наступление удалось остановить лишь осенью под Тарнополем.
Все это значило больше, чем победа и поражение, захват и потеря. Для немцев победа под Танненбергом означала также реванш за разгром, которому подверглись их предки, тевтонские рыцари, на том же месте пятьсот лет назад от славянского воинства.
Несомненными победителями на этом этапе войны оказались французы. Их фронт устоял только благодаря тому, что немцы вынуждены были отправить часть войск на Восток, против русских, и остановиться у ворот Парижа. Сокращение численности немецкой армии позволило свершиться «чуду на Марне». «Это было нашим спасением, — признался начальник французского генерального штаба Жоффр, — от такой ошибки, какую совершил Мольтке в 1914 году, его предки должны перевернуться в гробу». Когда французский военный атташе выражал сочувствие русскому верховному главнокомандующему Николаю Николаевичу по поводу понесенных потерь, тот ответил: «Это был наш союзнический долг». Так же говорил и министр иностранных дел Сазонов французскому послу, благодарившему за «огромную поддержку со стороны России». Во французской исторической литературе эти слова редко вспоминают. Только предоставив после 1917 года убежище уцелевшим остаткам русской армии, эмигрировавшим во Францию, французы хоть как-то отблагодарили их за спасение Франции от немецкого вторжения.
После первоначальных неожиданностей, которые русская армия преподнесла немецкой, генеральный штаб под руководством Людендорфа совместно с министерством иностранных дел Германии решил для достижения своих целей пользоваться наряду с чисто военными еще и другими методами.
Это становится ясным из секретного меморандума, который уже 27 ноября 1914 года — после осознания того факта, что русский фронт не удастся поставить под контроль так быстро, как намечалось, — составило министерство иностранных дел в Берлине и который генеральный штаб во главе с Людендорфом принял как руководство к действию. По мнению статс-секретаря министерства иностранных дел Циммермана, целью немецкой политики должно было вбить клин между Россией и Антантой и как можно скорее принудить либо ту, либо другую сторону к сепаратному миру. При этом инициатива должна исходить не от Германии, а от самого противника, потому что малейшая попытка Германии предложить сепаратный мир будет, как следует ожидать, воспринята в штыки. Основной противник — Франция. К сепаратному миру с Россией немедленно стремиться не следует хотя бы с учетом позиции Австро-Венгрии. Война разжигается панславистскими притязаниями России. Россия, пока не потерпит от Германии серьезного поражения, будет по-прежнему продолжать не только панславистскую агитацию, но и традиционно враждебную Турции политику. Тем самым ставится под угрозу и сфера влияния Германии в Малой Азии. Германская армия должна занять Польшу и очистить от русских Галицию, только после этого можно всерьез рассчитывать на полное поражение России. При таком курсе действий Германия сможет привлечь на свою сторону нейтральные страны, вроде Болгарии, Румынии, возможно, даже Швеции. Кроме того, ей также можно делать ставку на успешный исход попыток вызвать революцию.
Секретный меморандум германского министерства иностранных дел от 27 ноября 1914 г. о целях войны
Секретный меморандумБерлин, 27.11.1914 Циммерман».
«Цель нашей политики, разумеется, состоит в том, чтобы завершить нынешнюю войну с ее неслыханными жертвами миром, который был бы не только приемлемым, но и длительным. Для достижения этой цели желательно стараться вбить клин между нашими врагами и по возможности принудить того или иного противника к заключению сепаратного мира. Поэтому я исхожу из предпосылки, что подобная инициатива сепаратного мира должна исходить не от нас, а оставаться на долю наших противников. Любая малейшая попытка предпринять подобную инициативу с нашей стороны будет воспринята как признак слабости, и наши противники лишь теснее сомкнут ряды и станут воевать еще энергичнее. Следует настоятельно подчеркнуть, что в настоящее время единство наших врагов весьма прочное и нет никаких признаков того, чтобы кто-то из них склонялся к сепаратным переговорам… Сепаратный мир будет иметь то очевидное преимущество, что мы сможем перебросить не только наши, но и австро-венгерские войска против Франции, открыть путь через Турцию в Египет и легко, одним ударом подавить попытки выступления Италии или Румынии.
Пока наша наступательная мощь не ставится под сомнение, считаю безотлагательной необходимостью бросить все наши имеющиеся силы, до последнего резервиста, в самое ближайшее время против Сербии. Сербия, как мне представляется, — именно то место, где мы могли бы резко улучшить свое военно-политическое положение и при минимальном расходе сил добиться наибольшей выгоды.
Инициатива сепаратного мира должна исходить от России. Это будет возможно после поражения Сербии. Добившись такого сепаратного мира, Германия сможет направить свои и австрийские войска против Франции.
Такие соображения изложены в меморандуме статс-секретаря Циммермана от 27 ноября 1914 года. На этих принципах с конца 1914 года немецкое военное руководство строило свою стратегию. Напрашиваются параллели со второй мировой войной. Однако осуществить их можно было лишь путем сочетания военных методов с политическим давлением, что стало возможным лишь к концу существования германского Восточного фронта, когда удалось добиться дестабилизации Российской империи как фактора силы и воспользоваться падением ее правительства.
Немецкий генеральный штаб стремился в 1915 году покончить с войной на Востоке. Наряду с тайными подрывными действиями он готовил мощный военный удар, чтобы заставить русских отказаться от победного марша на запад.
В марте — апреле 1915 года, пока русская армия почти без сопротивления готовила удар по австрийцам в Галиции и Карпатах, немецкие генералы в строгой тайне стягивали войска и артиллерию в южную Польшу. 2 мая 1 500 немецких орудий открыли убийственный огонь по узкому участку русского фронта. За несколько часов по русским позициям было выпущено 700 000 снарядов. Огненные вспышки были видны за многие километры. Русская артиллерия, более слабая, как обычно, в этой войне, практически не отвечала. Ее огневые позиции были сметены с лица земли. От защищавшей этот участок русской дивизии нормальной численности — 16 000 человек — уцелело менее 500.
Русский фронт начинает разваливаться. Подкрепления бросают в бой прямо из вагонов, солдат обучают под пулями. 3-й Кавказский корпус с 40 000 человек сокращается до 6 000, да и из этих уцелевших многие попадают в плен в последней штыковой атаке. 3-я русская армия практически обескровлена. 2 июня крепость Перемышль, взятая с таким трудом, вновь потеряна. Львов пал 22 июня. «Бедный Никола-ша (прозвище верховного главнокомандующего Николая Николаевича), — пишет царь Александре из Ставки, — он сидел в моей комнате и плакал, а в промежутках просил заменить его более способным человеком…».
При отступлении русская армия потеряла огромное количество вооружения. Эту нехватку было труднее восполнить, чем даже заменить солдат в дивизиях. Во многих боях солдаты сидели в окопах, осыпаемых снарядами, и ждали, пока убьют их товарищей, чтобы забрать у них винтовки. Оставалось также ожидать, пока поступят боеприпасы из союзной Англии. Неудержимо катящаяся на восток волна немецкого наступления подминала под себя русские части, которые разбегались. Снова на устах у немцев крылатая фраза Вильгельма: «Завтрак в Париже, обед в Петербурге».
Боевой дух русских подорван окончательно. Летом 1915 года была уничтожена половина действующей армии. 1 400 000 человек убиты или ранены, 976 000 попали в плен. Мощная немецкая артиллерия сметает русские позиции участок за участком. Русским часто приходится сражаться одними штыками.
5 августа немцы вступают в Варшаву, столицу русской Польши. Это тяжелейший удар для армии, России и царя. Для главного командования вопрос теперь не в том, удерживать ли Варшаву или Польшу, а в том, чтобы спасти остатки русской армии. Подобно Кутузову сто лет назад, Николай Николаевич решается на общее отступление, чтобы сохранить армию.
Известие о падении Варшавы застает Николая в Царском Селе. «Царь был бледен как мел и у него дрожали руки, когда он принес телеграмму царице, — вспоминает Вырубова. — Он был подавлен болью и унижением. «Так больше не может продолжаться», — неуверенно произнес он».
В середине 1915 года военного министра Сухомлинова сменил Поливанов. Теперь важнейшим вопросом стало вооружение и снабжение армии. Николай созывает Особое совещание но обороне с участием министров, представителей Государственного совета и Государственной думы. Он сам является на заседание и обращается к собравшимся с призывом к совместной работе и разрешению неотложных проблем войны.
Наконец, он решает терзавшую его дилемму: поскольку столица слишком далека от фронта, он сам примет на себя верховное главнокомандование. Сейчас, когда армия доведена до крайности, Николай считает своим долгом быть с ней, самому видеть положение и принимать меры к его исправлению.
Почти все министры возражали против этого решения. Основной аргумент: отождествление царя с успехами, а в равной мере и с неудачами армии может в конечном счете породить угрозу для династии. Кроме того, постоянное отсутствие главы государства создаст затруднения для правительства.
Николай выслушивает речи членов кабинета. Одно выступление пессимистичнее другого. Покрывшись испариной, царь, наконец, поднимается и произносит: «Благодарю вас, господа. Утром я отъезжаю в Ставку».
Оставалось еще отправить в отставку верховного главнокомандующего, дядю царя великого князя Николая Николаевича. Это деликатная задача для племянника, который относится к дяде с большим уважением. Чтобы не расстраивать родственника, Николай направляет ему письмо, в котором объявляет об отставке великого князя и одновременно делает ловкий дипломатический ход:
«Ваше Императорское Высочество!Николай».
С начала войны политические соображения препятствовали мне в моем желании возглавить свою армию. Поэтому я доверил Вам верховное главнокомандование всеми российскими сухопутными и морскими силами.
В глазах всей России в ходе войны Ваше Императорское Высочество проявляли непреклонное мужество, которым в глазах моих и всех русских завоевали глубочайшее доверие и с которым были связаны величайшие надежды, связывающие Ваше имя с моментами крупнейших военных успехов. Теперь, когда враг вторгся глубоко в пределы моей державы, возложенный на меня Богом долг перед Отечеством состоит в том, чтобы я принял верховное командование вооруженными силами на себя, делил бремя войны со своей армией и помогал ей защищать землю русскую от нашествия врага.
Пути Провидения непостижимы, однако мой долг и собственная воля подкрепляют меня в решимости, порожденной заботой об общем благе.
Вражеское вторжение, которое на Западном фронте с каждым днем распространяется все дальше, требует В' первую очередь как можно большего сосредоточения всей гражданской и военной власти, единства командования в ходе войны и, наконец, оживления деятельности всех государственных служб. Однако все эти обязанности отвлекают наше внимание от Южного фронта, и в этих обстоятельствах я испытываю необходимость в Вашем совете и Вашей помощи на этом фронте. Поэтому назначаю Вас главнокомандующим доблестными войсками Кавказской армии.
От себя и от всей страны выражаю Вашему Императорскому Высочеству глубочайшую благодарность за Вашу службу в годы войны.
Николай Николаевич испытывает облегчение. Как и союзные Англия и Франция, которые уже опасались, что царь захочет выйти из войны, они ожидают — как оказалось, правильно, — что с принятием царем верховного командования положение улучшится. Для немцев смена командования означает признание катастрофы и, следовательно, триумф. «Ведь великий князь был действительно великим солдатом и стратегом», — вынужден был позднее признать генерал Людендорф. Русские солдаты жалеют о смещении популярного главнокомандующего.
Зато его удалением довольна царица. Любимый в армии дядя царя давно уже стал для нее бельмом в глазу, к тому же он открыто презирает Распутина. Не он ли на телеграмму с просьбой допустить Распутина в Ставку ответил: «Пусть приезжает, но его тут же повесят»?
23 августа (5 сентября) 1915 года Николай обнародует свое решение:
«Высочайший приказ по армии и флоту.Николай».
С сегодняшнего дня мы принимаем верховное командование всеми сухопутными и морскими силами, которые находятся на театре военных действий.
С твердой верой в милость Божью и непоколебимой уверенностью в конечной победе считаем мы нашим священным долгом крепить оборону Отечества и беречь землю русскую от бесчестия.
Императорская Ставка, 23 августа 1915 года.
Это решение, возможно, укрепило чувства долга и добавило надежды, но никак не оптимизма. Это видно хотя бы из слов, сказанных Николаем Палеологу перед отъездом из Петербурга:
«Я сейчас должен ехать туда, где я, по крайней мере, нужен. А если для спасения России потребуется жертва, то этой жертвой буду я».