— Воды!.. Эй, кто там... воды-ы!..
К стону присоединяется вой и свист ветра. Те, кто лежит в палатке, слышат этот стон, но у них своя беда, своя забота. А глас вопиющего снова и снова разрывает безмолвие, нарушаемое еще лишь безумными завываниями ветра.
— Воды!.. Помогите, воды!..
В соседней палатке, где лежат двое, начинается возня.
— Скорее, Минаан, скорее...— дрожащим голосом просит лежащий в спальном мешке обессиленный человек,— помоги ему, Минаан, жалко его...
Минаан не отрывает глаз от посуды, стоящей на включенной газовой плитке. Посуда полна снега. Снежный ком постепенно опускается вниз ко дну, тонет в кипящей воде, словно корабль.
«Скорее, скорее, скорее!» — звонят невидимые колокола.
Но снег упрямится, это перевоплощение ему неприятно, и он старается продлить минуту, секунду своего изначального состояния...
Минаан подходит к больному. Тот дышит хрипло и стонет...
— Давай руки!
— Руки? — удивляется стонущий.
— Давай руки, понял?
— Руки? — он напрягает сознание.
— Да, да, руки.
Медленно, с трудом больной выпрастывает из спального мешка обмороженные руки и опускает вдоль тела.
Минаан начинает яростно их массировать, согревает своим теплом. Сильными пальцами растирает замороженные мышцы, растирает, мнет, массирует — точно месит тесто для хинкали.
— Нет... нет... не надо!..— сопротивляется больной.
— Молчи... молчи, это необходимо!
— Не надо... нет!..— он пытается высвободиться, но сил не хватает.
Котелок пыхтит, клокочет, но снег все еще не растаял полностью. У Минаана есть время: пока снег превратится в воду, он может работать.
— Дай ему воды, дай...— говорит больной.
— Пока не растаял, понимаешь? Не растаял, будь он неладен!
Минаан продолжает растирать, месить руки, они постепенно согреваются, в застывших капиллярах оживает кровь.
— Сперва дай ему воды, сперва ему...— больной продолжает сопротивляться, пытается высвободиться, но Минаан с такой силой держит его руки, словно борется с палаваном во дворе церкви Спасителя. И стоят, смотрят на их поединок: по одну сторону — лагамцы, по другую — сэтместийцы.
— Не осрами нас, Минаан,— подбадривают его свои.
— По справедливости, по справедливости, без снисхождения,— кричат и сэтместийцы. Стоит несмолкаемый гул.
— А ну, Минаан, давай! Сам знаешь, Минаан, не подкачай! — раздаются громкие голоса. Тэтнэ Антол кричит из Ланчвали, и отец тоже что-то говорит, а Бекну молча объясняет что-то знаками.
«Скорее... скорее... скорее» — вопит ветер, стучит в борта палатки. А котелок булькает, пыхтит, клокочет. Белый корабль потонул.
— Я скоро приду, слышишь, скоро приду...— громко кричит Минаан товарищу и укутывает ему руки, укладывает в спальный мешок.— Я сейчас же вернусь...
— Воды!.. Воды...— доносится из соседней палатки.
— Воды! Воды-ы-ы!..— визжит, стукаясь о борта палатки, ветер.
Минаан ползком продвигается к палатке. Пространство, кажется, трепещет в тисках льда, вой и свист ветра плачем и причитанием отдаются вдали. Ни мерцания звезд, в чьих владениях они сейчас находятся, ни каких-либо других ориентиров. Все объял непроглядный мрак. Не существует больше городов, освещенных яркими лампионами, ни переливающихся солнечными блестками морей нет на свете, ни уютной проселочной дороги, которая ведет к дому и теплу. Есть только мрак, только снег, только льды и ветер. Есть бездна, и морок, и глас вопиющего в этой пустыне, и страх смерти. Пляшет он, страх, поет победную песнь. Смерть вот-вот схватит их. Это смерть кричит «воды-и-и-и-ииии!..» жутким, убийственным голосом. Какой же страшный, леденящий кровь голос у смерти, голос таинственный — зов того света...
Как сапер ползет он по снегу. И как саперу, ему нельзя ошибиться. Пропасти, острые утесы слиты с мраком, они коварно затаились, они невидимки. Минаан знает их повадки — осторожно, очень осторожно, по-кошачьи цепко продвигается среди тысячи невидимых смертей. В памяти всплывает обрывок стихотворения, услышанного во время какого-то застолья: «Здесь утес и там утес, коль умру я — ну и что ж? Уцелею? — Ну и что ж!» Но сейчас жизнь остро необходима, жизнь вдвойне, втройне необходима — смерть бродит вокруг да около, она всегда начеку.
Со всей осторожностью, на которую способен, он ползет по чертову ребру к другой, соседней палатке откуда доносятся стоны и мольбы.
Только бы не замерзла вода, только бы не заморозил ее этот ледяной ветер! Но торопиться нельзя.
— Воды... воды!.. Воды!..
— Вот вода! Я принес воду, принес! Не бойся, я здесь, с тобой!
В палатке четверо лежат. Пятый с трудом находит себе место. Он чувствует, как встрепенулись при звуке его голоса эти одеревеневшие от холода тени. Один из лежащих даже приподнимается и протягивает к нему руки.
— Дай... дай воды!..— бормочет он.
— Обожди, ну что ты, обожди чуточку! — уговаривает его Минаан.
— Дай мне напиться, скорее!..— требует жаждущий.
Минаан знает, что этими обмороженными руками он не удержит не то что котелок, а спичечный коробок. Ведь если прольется драгоценная жидкость, надо начинать все сначала.
— На, пей, я буду держать, а ты пей, только не сразу, пей маленькими глотками, понемножку...
Жаждущий приникает к воде. Не отрываясь, осушает весь ковш. Потом, переведя дух, просит осипшим голосом:
— Еще... дай еще воды!..
— Но как же все это произошло? — спрашивает его Минаан.
— Расскажу, когда будем внизу, вот спустимся, и расскажу...
Теперь Минаан берется за его руки. Закатывает ему рукава и начинает с силой растирать, массировать, разминать. Он знает, что все это тщетно, безрезультатно, бессмысленно, но все равно — он будет растирать, мять, массировать, будет делать все возможное до конца, ибо это его долг. Пока хватит сил, он будет работать. Но смерть уже позвала — все напрасно теперь и поздно. Микел-Габриэл шел по их следам, карабкался, перепрыгивал с утеса на утес, не терял их из виду. Он не уйдет с пустыми руками, Микел-Габриэл преодолел уйму пропастей и круч и теперь уж ни за что не уйдет с пустыми руками...
— Да, но как это произошло, почему вы очутились в таком положении? — повторяет вопрос Минаан, обращаясь к четвертому.
Он должен узнать эту историю, совершенно непонятную и удивительную,— что произошло с этими людьми, всего несколько часов назад здоровыми, полными сил и энергии?..
— Да вот... спустимся вниз... и я тебе... расскажу... там всё... расскажу...— прерывисто отвечает четвертый.
В их беседу вмешивается второй: уверенным голосом человека, не утратившего надежды, он говорит:
— Я и Илико сбросили с себя рюкзаки и оставили их у ребят, зачем было таскать понапрасну. Ну и вот, мы оставили их и отправились искать письмо Ерехина. На вершине нашли записку Абалакова, которую он оставил там в 1956 году. Мы хотели как-нибудь снять письмо Ерехина...
Четвертый хочет что-то сказать, но язык не повинуется ему. Он хрипит что-то невнятное, наконец ему удается выговорить:
— Минаан... мне тебя так жаль, что ты не был на вершине!..
— Какая у вас была погода? Мы-то там наверху друг друга не могли разглядеть, такой был туман. В одном месте я и Джумбер сорвались, но, к счастью, веревка где-то застряла, и мы чудом спаслись. Тогда я и повредил это плечо...— сказал третий.
— Когда мы вернулись назад, погода изменилась, спустился туман. Видно, мы в тот день встали с левой ноги — наших рюкзаков нигде не было,— заговорил второй.— Мы решили, что, наверное, их ветер унес... одно из трех: либо унес ветер, либо снегом занесло, либо мы сами заблудились... Так или иначе, а дело было скверно. Я чувствовал, что этой ночью ледяной ветер Тянь-Шаня превратит нас вдедов-морозов... Вы знаете, что это за чувство? Если человек не пережил этого, представить себе невозможно... Помнишь, Минаан, я не хотел вас оставлять, наверное, сердце чуяло, что мы попадем в такой переплет... Помнишь ведь?..