В один из дней пришел Максиме.

Он уединился с Бесарионом и повел с ним тайную беседу. Долго длилась эта беседа. Наконец они вышли в среднюю комнату.

— Значит, ты очень этого хочешь и ни за что не отступишь? — обратился к племяннику Максиме.

Михаила прошиб пот. Он сразу понял, о чем спра­шивает дядя.

— Очень хочу и ни за что не отступлю.

— Видишь,  какой  упрямец? — заговорил   Бесарион.— И в кого он уродился, а? Кто у нас, у Хергиани, такой настырный?

У Михаила поникли плечи, он стеснялся Максиме, робел перед ним. Как всегда, от волнения он стал по­стукивать ногой по полу — словно вытаптывал ступень­ку в снегу. Из слов дяди и отца он пока что не вынес для себя ничего утешительного.

— Что ж, ждать недолго,— Максиме испытующим взглядом уставился на племянника.— Завтра затемно, когда пропоют вторые петухи, мы выступаем в направ­лении Бечо-Шихра. Вот и поглядим, какой ты молодец. Л теперь успокойся, соберись и готовься к завтрашнему утру.

— Может быть, ты еще не слышал историю жере­бенка, который вперед матери бежит? — не сдержался-таки Бесарион. Он хотел добавить: «Если с тобой что-нибудь случится, пеняй на себя, отца уже ни в чем не вини»,— но сдержался.

«Он сам не свой»...— глядя на непривычно взвол­нованное лицо Бесариона, подумал Михаил.

— Что ж, старика отца ты одолел, можешь радо­ваться...— заговорил погодя Бесарион.— Пойди же и попрощайся с дедом! Да скажи ему, что отец, мол, сам захотел, чтобы я туда шел, слышишь? Так скажи, не то, если он узнает о твоем самовольстве, огорчится не на шутку.

Только сейчас Михаил поднял голову. Противоре­чивые чувства владели им. Но внезапно замаячили, замерцали заманчиво далекие вершины — горы звали его, горы властно влекли... Отныне он свободен, как птица, вырвавшаяся из ловушки!.. Он поднял голову И увидел улыбающееся лицо дяди Максиме. Но сумрач­ный облик отца сразу испортил ему настроение.

«Неужели этот самый человек, мой отец, сказал мне: «Пойди и попрощайся с дедом»? Вот этот хмурый, печальный человек?» — недоумевал Михаил. Глаза Бе­сариона глубоко запали, он выглядел надломленным, даже будто уменьшился в росте. Кто увидел бы его в эти минуты, вряд ли поверил бы, что он и есть бес­страшный скалолаз, охотник, первейший певец и тан­цор.

***

— При воспоминании о той беседе мной овладевает какая-то неясная тоска и боль, и угрызения совести мучают. Мрачное, озабоченное лицо отца, каким я видел его в тот памятный день, всегда вставало передо мной в трудные минуты предупреждением и напомина­нием. Долго я не мог понять, почему он был так озабо­чен и обеспокоен, он, всегда невозмутимый человек. И только потом, много времени спустя, в часы опас­нейших испытаний я понял, осознал и постиг все. Отец сам был скалолазом, альпинистом, и он прекрасно знал, что в горах не бывает дорожек с перилами. Там каждый час, каждый миг идет борьба, напряженнейшая борьба от начала и до конца, непримиримая, суровая — кто кого. Как для тореадора — или победа, или гибель,— так и для альпиниста не существует иного: победа или гибель! К сожалению, лишь редкие счастливцы из подлинных альпинистов доживают до старости.

В Сванэти говорят так: «Ушба и Тэтнулд — это скала, земля. А человек, который смог бы победить скалу и землю, еще не рождался на белый свет».

Правильно говорят. Не поспоришь, не опровергнешь. Тот, кто знает горы,— не поспорит. Печальных при­меров у сванов, увы, предостаточно: группа австрий­ских альпинистов, Райзер, Алеша Джапаридзе, Пимен Двали и Симон Джапаридзе, Ониани и Мухин, Габриэл Хергиани,— все они нашли упокоенье в скалах Кавкасиони...

А отец, вольно или невольно, словно бы подталки­вал меня на этот путь. Он думал, вероятно, что вот если бы он, Бесарион, сторонился гор, то и сын пошел бы иной дорогой. Я знал, что мой отец думал так, и му­чительно переживал это. И в дальнейшем, когда мои пути-дороги альпиниста так или иначе протоптались, в глубине души я все-таки чувствовал себя как бы виноватым перед отцом. И я знаю, что это чувство никогда во мне не исчезнет.

***

— Так-то, брат, первый экзамен будешь держать перед своим дядей,— Бесарион устремил на сына суро­вый взгляд.— Если не сможешь ходить, как требуется, он отправит тебя назад. А теперь ступай к Антону, он наставит тебя и благословит.

Старому охотнику было уже за девяносто, однако зрение у него было острое, как у юноши, и колени крепкие, и в руках силы достаточно. Он постоянно работал — либо на сенокосе, либо в лесу, либо дома. Всегда чисто, опрятно одетый, даже, можно сказать, с некоторым изяществом, всегда выбритый и всегда с неразлучной своей палкой. «Тэтнэ Антол» — так на­зывали его односельчане, что значит Белый Антон. Называли так не только за то, что борода и усы у него были белы как снег, а за его ясный ум, за благородство и степенность. Был он светел и чист, как Тэтнулд, этот старик. Поседевший то ли в скитаниях по скалистым тропам Кавкасиони, то ли от горестей и радостей родст­венников и соседей, односельчан своих, он был удиви­тельным человеком, Тэтнэ Антол. «У него нет врагов»,— говорили о нем. А представить такое, чтобы у горца не было врагов, трудно, тем более — в Сванэти времен молодости Антона, когда не прекращались межевые тяжбы, когда царил древнейший и строжайший закон кровной мести.

Всезнающим, всеведущим, сладкоречивым и прозорливым старцем был Антон.

Михаил очень уважал отца, но еще больше — деда. И потому в тот вечер, несмотря на наказ отца, он не смог солгать Белому старцу. Он сказал, как было,— завтра ранним утром Максиме забирает меня на север, отец не хотел этого, но я все же уговорил его...

Тэтнэ Антол с ног до головы оглядел стоявшего перед ним юношу. Выразительные, чуть прищуренные от постоянного блеска снегов и высматривания зверя, умные глаза испытующе глядели на Минаана. Любовь и тепло таились в суровом сердце деда, с малолетства привыкшего к борьбе со стихией, со скудостью земли. Михаил чувствовал, что дед в эти мгновения как бы ласкает его.

— В молодости и я был своевольным и непослуш­ным. Во что бы то ни стало должен был провести свое. Ты скажешь — что ж, раз дедушка Антон, упрямый Человек, дожил до преклонных лет, значит, упрямство не такая уж и плохая черта,— заговорил старик не­торопливо, негромко.— Однако знай, что охотник — кто одно, а горовосходитель — совсем другое. Если не повезет охотнику, он вернется домой с пустыми руками, только  и   всего.   Как  он   охотился,   как  ходил — это знает он сам, да узнает еще, может, его семья. Коли он опростоволосится,   промахнется,   ответ  держит   перед самим собой и перед своей семьей, своими друзьями. А за тем,  куда  и  как  идет горовосходитель, следит весь народ, вся страна. Он не скроет от людей ни своей победы, ни поражения. О них, об альпинистах, и в га­зетах пишут, и по радио говорят. Так-то. Альпинист не принадлежит самому себе. Это тяжело, милый ты мой, очень трудно и очень тяжело...— Антон умолк на короткое время, словно закончив одну мысль, поставил точку, затем продолжил: — Правда, охотник карабка­ется по чертовым скалам, однако очень высоко он не забирается, да и ни к чему ему покорять высоты. Вероятно, потому горцы и наложили табу на поднебесные вершины, а не то, как ты думаешь, разве до Беткила и Муратби Киболани не поднялись бы наши  предки на Ушбу и Тэтнулд? На Ушбу и Тэтнулд, где и сейчас богини охоты — дали обитают и рьяно охраняют свою паству — стада серн и туров... Золотоволосые  дали!..   Ненасытные,   кровожадные охотники,  подобные Чорла, давно уже нарушили  их  покой,— с гневом проговорил Антон.— Вы должны помириться с дали. Людям и горным феям нечего делить и не из-за чего тягаться. Если вы того пожелаете и  будете вести себя в горах хорошо, дали обязательно помирятся с вами. Некоторые думают, что дали враждебно относятся к человеку, но это неверно. Ведь их придумал сам  человек, для своей  же пользы,  чтобы между ним и природой было согласие...  Придумал и поселил их,  властительниц и  покровительниц зверей, на недоступных утесах, чтобы никто не смог посягнуть на их верховную власть. А сегодня люди попрали древ­нейшие законы охоты и ни с чем не хотят считаться, только бы удовлетворить свои  желания.  Всю землю заполонили эти кровожадные, ненасытные потомки Чор­ла. А уж в Львином ущелье их развелось больше, чем грибов. Прислушайся, повсюду слышны их выстрелы, Минаан. Так вот, скажи теперь, может ли старый дед Антон со спокойной душой уйти в страну, откуда никто не возвращается? Старый Антон, который много чего повидал на своем веку, много чего слышал, но того, что сейчас видят и слышат его старые глаза и уши, никогда не доводилось ему ни видеть,  ни слышать.

Еще лет десять назад на покосы Легвмери спуска­лись туры, а серны всякий день полеживали возле соленых камней. А теперь? Как обстоит дело теперь? Иной раз я хочу обвинить мои старые глаза в том, что нигде не вижу и следов зверей, но, увы, не так это, не так... Не спускаются горные туры на покосы Легв­мери, и серны не утоляют жажду из источника Лех­зири... А почему не спускаются туры? Разве ж не по вкусу им стали воды Лехзири или утратила Лехзири свежесть и чистоту? Нет, их прогнали, Минаан, поубивали и уничтожили!

А ведь в дедовских законах охоты сказано: «До месяца Гиоргоба не убивай самку тура, не осироти детенышей турьих, ибо осиротить беспомощного и бес­сильного равносильно поруганию бога. Не убивай более одного животного, если хочешь сохранить своим внукам и правнукам, всему роду своему прекрасных обитателей гор и скал»... Так написано было в древних законах. Нынче никто этого не соблюдает и не помнит... И вот когда вы подниметесь туда, к дали, помиритесь с ними, восстановите их в правах, это будет высочайшей служ­бой, службой родине, Львиному ущелью. Если вы за­хотите, дали помирятся с вами. Они благосклонны к смелым крепконогим мужам, овеянным ветрами гор. Напомни, Минаан, мои слова, помни и то, что дали ждут твоей помощи...

Так сказал старик. Еще раз испытующе посмотрел в глаза Минаану, а тот, притихший, сидел не шевелясь. Еле заметная улыбка осветила лицо Белого старца, И он снова заговорил:

— Большой Габриэл был настоящий альпинист и лыжник, человек, угодный дали. Он хотел помириться е ними, не раз говорил мне: «Посоветуй, когда собирать людей, чтобы помириться с дали, хотя бы попытаться Помириться... не то потом будет поздно, потом ничего уже не поможет. Опустеют кручи Кавкасиони, исчезнет там все живое, исчезнут зверь и птица, опустеет окрестность, уподобится дереву, потерявшему листья, и воцарится унылая зима в Львином ущелье, и никогда непридет к нам весна...»

Так говорил Большой Габриэл. Он понимал меня.

Понимал и хотел начать это дело, да только не приве­лось ему... Так что теперь ты и Бекну должны заключить с дали мир, и это будет твоя высочайшая служба!

«Высочайшая служба...» — всю ночь стучало в голо­ве у Минаана. Никогда прежде не беседовал с ним Белый старец о дали, о примирении с ними. И он никак не мог взять в толк — как же это: «помириться с дали»? Да, иносказания Антона были малопонятны, но заста­вили юношу задуматься и докапываться до сути. Ан­тон надеялся на него, он не стал бы вести пустые раз­говоры.

Лишь много времени спустя постиг Михаил сокро­венный смысл речей Антона...

***

— На следующее утро с криком петухов мы высту­пили в путь — в направлении Бечо-Шихры. Шли весь день без отдыха. К вечеру я едва волочил ноги, мне все казалось, вот этот шаг — последний, больше не смогу двинуться. По-моему, и Максиме изрядно устал, хотя, глядя на него, нельзя было этого сказать.

Вот и Мазерский минеральный источник... В Мазере я был впервые. Знаете, какая здесь замечательная вода? Добрые люди сделали этот навес и поставили скамьи. Что может быть лучше — посидеть тут, пере­вести дух... Да, что может быть лучше,— пожалуй, умирающий и тот вернется к жизни... Так думал я, шагая за дядей и посматривая вокруг. Я все ждал, что, может, мы все же остановимся, передохнем, и, глядя на Максиме умоляющими глазами, безмолвно взывал к нему. Но вот и источник остался позади, и сама деревня, и мы углубились в ущелье Долра по тропе, ведущей к водопаду Шдугвра. Мы поднимались все выше и выше, достигли уже морен.

Взор мой помимо воли убегал к поляне, поросшей горной травой. Какая она мягкая и пышная, в точ­ности как на верхушке нашей башни... Ах, что может быть лучше — лежать там, на верхушке, и дремать... Заложишь руки за голову, а глаза сами собой сли­паются...

Да только зря я надеялся и ждал — мы так и не остановились ни разу, пока не миновали перевал и не вошли в Северный приют. Дядюшка шагал, не останавливаясь даже для того, чтобы заправить тесемки джабралеби. Было ясно, что эта марула устроена для меня; вероятно, они с отцом сговорились, и дядя испытывал меня со всей суровостью, на которую был способен. Так разве только изголодавшийся за целый месяц волк бегает за добычей.

Уже лежа наконец в спальном мешке, расслабив­шись в тепле, я затаив дыхание ждал суда дяди — как-то он оценит мою прыть, мои сегодняшние «до­стижения». Но он звука не издавал, молчал, будто в рот воды набрал.

Прошло несколько томительных минут. «Сказал бы что-нибудь, хоть дурное, хоть хорошее»,— нервничал я и злился на дядю. А он перевернулся на другой бок, этак между прочим буркнул «спокойной ночи» и... захрапел! Я ждал поощрения, похвалы, ждал, чтобы он одобрительно потрепал меня по плечу... По-моему, я заслужил хоть одно доброе слово. Чего же он еще хочет от меня, чем недоволен? А главное, я страшно боялся — вдруг возьмет да и отошлет меня обратно домой...

— ...Ну, спи теперь, чего ты ерзаешь, щекочут тебя, что ли...— раздался вдруг голос Максиме.

Я оторопел — ведь он вроде спал, даже храпел, откуда же он знает, что со мной происходит? Стран­ный народ эти взрослые, подумал я и последовал за своим изнемогающим от усталости телом в райские кущи сна.