Три большие ладьи плывут вниз по течению реки. Они построены из массивных досок смоковницы так искусно, как умеют это делать только ремесленники царя. Ладьи глубоко осели в воде реки – груз их очень тяжел.

Если бы люди, находящиеся на судах, были бы так же терпеливы, как река, бурлившая под ними, им не пришлось бы пошевелить и рукой. Сама река спокойно и благополучно доставила бы их к тому месту, куда они направлялись. Но нет, вдоль бортов ладей тесными рядами сидят гребцы. Они обнажены до пояса. Только набедренные повязки составляют их одежду. Все гребцы одновременно погружают весла в воду, и ладья движется так быстро, что вокруг ее носа вспениваются высокие волны.

На носу первой ладьи стоит мужчина. Его одеяние из прекрасного полотна искусно перехвачено собранной в аккуратные складки лентой, конец которой ниспадает к ногам. Он заслонил рукой глаза от яркого солнца и внимательно смотрит вперед. Здесь ему знакома каждая трещина в скалах на левом и правом берегу – так часто приходилось ему плавать вниз и вверх по реке!

Он обернулся назад:

– Быстрее! Гребите быстрее! А то ночь застанет нас на воде!

Лица гребцов заливает пот, глаза остекленели. Но вот чей-то голос затягивает песню, и все ее подхватывают:

Наконец три корабля причаливают к берегу. Тени людей уже стали длинными, но солнечный диск все еще висит над вершинами западной скалистой гряды. А как только зашло солнце, из пальмовых рощ внезапно поднялись сумерки и, словно плащом, одели тьмой равнину и реку.

Человек, стоявший на носу ладьи, пошел с несколькими сопровождающими по дороге, которая терялась в путанице темных улочек. Гребцы же остались на реке. Когда на небе зажглись первые звезды, отразившиеся в блестящей черноте воды, они погрузились в тяжелый, лишенный сновидений сон. Гребцы лежали, тесно прижавшись друг к другу, на палубе длинной, мирно покачивающейся ладьи. Тихо. Только сонный страж мерно ходит вдоль берега взад и вперед, взад и вперед.

Утром следующего дня берег реки почернел от огромного скопления народа. Широкие трапы перекинуты с берега на борт ладей. Медленно, с большим трудом переносили на берег тяжелый груз и тут же укладывали его на громадные сани, запряженные быками. Широкие полозья заскрипели на каменистой дороге.

Так везли в храм статуи Доброго бога Аменхотепа, чье имя означало: «Амон доволен». А великое тронное имя его было: Неферхепрура-Ваэнра «Прекрасны образы Ра – Единственный для Ра».

Еще третий Аменхотеп начал строительство, которое продолжил его сын, строительство святилища бога Атона, солнечного диска, охватывающего своими лучистыми руками все земли. Излучаемая им сила порождает жизнь на земле. Ни в одной надписи тех времен не упоминается о том, сколько труда стоила доставка гигантских каменных глыб из каменоломен. Никто не смог бы подсчитать удары долота, необходимые для того, чтобы пробить отверстия в скале, в которые потом вбивались деревянные клинья. (Эти сухие клинья целыми днями вновь и вновь поливали водой, чтобы, разбухая, они разрывали камень.) Еще труднее подсчитать, сколько пота пролили рабы, спускавшие гигантские каменные глыбы со склоном гор в долину, где за них принимались каменотесы и скульпторы. Много рук трудится на фараона – от того места, где река пробивает себе путь между скалистыми горами, и до того места, где она, разделившись на много рукавов, вливается в море. Когда прекращаются полевые работы, царь может перебрасывать работающих на него людей куда ему заблагорассудится.

Были уже возведены и гораздо большие сооружения, чем этот строящийся храм. Как искусственные горы поднялись высоко к небу пирамиды – огромные надгробные памятники первых царей этой страны.

По своим размерам строящийся храм нельзя даже и сравнить с теми грандиозными храмами, которые были воздвигнуты предками фараона в честь бога, даровавшего им величие и положившего к их ногам другие земли, храмами Амона, покровителя державы. Не идут в сравнение и статуи, поставленные во внутреннем дворе нового святилища, с огромными колоссами, которые отец царя повелел воздвигнуть перед входом в свой поминальный храм.

И тем не менее среди массы людей, стоящих вдоль пути следования саней, вряд ли нашелся хотя бы один человек, который, взглянув на лик одной из статуй, не почувствовал бы, что на его глазах происходит нечто совершенно необыкновенное.

Раздавались возгласы: «Да живет Хор, владыка Обеих Земель», «Тысяча юбилеев фараону, которого возвеличил Амон!» Но постепенно голоса затихают. Кажется, будто бы стены поглощают все звуки. И вот все смолкло. Зловещая, давящая, таящая в себе угрозу тишина повисает в воздухе. Ее нарушает только шум полозьев.

Неутомимо трудится Иути вместе со своим подмастерьем Тутмосом. Гробницу писца они закончили и уже приступили к работе над новой усыпальницей. Не кто иной, как сам Небамун, сын верховного жреца Амона, сделал заказ старому мастеру. Он был еще очень молод, но уже занимал высокую должность в храме бога Амона. Об этом позаботился его отец. Никто не может сказать, что ему рано еще сооружать себе гробницу, так как никто не знает, когда пред ним откроются врата вечности. Тем не менее Небамун не спешил; он мог себе позволить пригласить ваятеля, о котором было известно, что работает он очень медленно. Но было известно и то, что работы этого скульптора – лучшие в городе мертвых.

И вот Небамун договаривается со старым мастером.

Погребальное помещение только недавно вырублено в скале. Все стены должны быть еще выровнены, а места для изображений тщательно оштукатурены.

Небамун намечает сюжеты будущих изображений. На противоположной входу стеке должен быть помещен Амон, главный бог, владыка короны, увенчанной двумя перьями, бог, которому он служит. А перед богом должен стоять он, Небамун, третий пророк храма Амона, молитвенно протянув руки к тому, кто наполняет их силой жизни.

Увлеченно говорит молодой жрец со скульптором.

Иути, задумчиво кивая головой, ходит прихрамывая от одной стены к другой. В глубине гробницы Тутмос уже начал выравнивать стену. Оттуда раздаются глухие звуки трения камня о камень, иногда прерываемые более резким звуком долота, которым юноша стесывал оставшиеся на скале неровности.

Внезапно разговор прервался. У входа в гробницу появилась чья-то фигура. Судя по одежде и гладко выбритой голове без парика, сильно загоревшей под лучами солнца, человек этот принадлежал к жрецам низшего ранга.

– Ты меня ищешь, Джхути? – спросил Небамун и сделал несколько шагов навстречу вошедшему. – Тебя послала госпожа, или ты принес мне известие от верховного жреца, моего отца?

Джхути дышал, как загнанный зверь, и не мог вымолвить ни слова.

– Входи, Джхути. Садись! На солнце очень жарко. Зачем же ты так бежал?

Наконец Джхути обрел дар речи.

– Что я видел! – закричал он. – Что я видел! О, что я видел!

И в его глазах было столько ужаса, что третий пророк, забыв о своем достоинстве, взял жреца за плечи и довольно основательно встряхнул его.

– Ну, что же ты все-таки видел, Джхути? Говори же наконец! Долго ты будешь здесь стоять и оскорблять моего Ка?

Отрывисто и сбивчиво, устремив взгляд перед собой, Джхути заговорил:

– Прибыли баржи из каменоломни Хену! На них привезли статуи для нового храма!

– А я-то думал, что загорелся дворец, – сказал Небамун, пренебрежительно махнув рукой.

– Но ведь новый храм, который строится в землях Амона, посвящен не царю богов, а Атону!

– А какое это имеет значение? Разве там не стоят храмы других богов? Один посвящен Птаху, другой – Мину.

– Да, все это– так! Но ни один из этих храмов не украшен такими статуями, такими изображениями царя! Таких статуй не найти больше нигде, даже если обыскать тысячи и тысячи храмов от Абу на юге, где река вытекает из презренной земли Куш, до крепостей у моря! Это не царь Обеих Земель! Это не владыка красной и белой короны! Это не сын Амона, которым доволен божественный отец…

– Кто же тогда это?

– Демон! Демон, который уничтожит все, что свято на земле с тех пор, как страна поднялась из первобытных вод!

– Приди в себя, Джхути! – раздраженно сказал Небамун. – Я знаю, твоими устами говорит Интеф, второй пророк храма, который в течение ряда лет предсказывает грядущие беды. С тех пор как старый царь поручил воспитание своего сына начальнику колесничьего войска, он пророчит, что дни владычества Амона сочтены.

– Конечно, что ж тут хорошего? Разве можно забыть, что отец старого царя наделил жреца храма Мина такой властью, которая потом позволила ему сделать свою дочь, Тэйе, великой царицей. Неужели не было принцессы царской крови? Именно с тех пор жрецы второстепенных богов, а больше всего жрецы Северного Она…

Движением рук третий пророк храма Амона прервал Джхути. Он-то знает, что жрецы Северного Она, в святилищах которого почитается бог солнца Ра, с давних времен стремятся утвердить верховную власть своего бога над Обеими Землями, которыми правит фараон. Но Небамун также знает, что жрецам Северного Она пришлось отступать перед всесильным владыкой, перед Амоном отцом царей, отдавшим своим сыновьям лучшие земли. В благодарность те возвели столько храмов в честь своего бога и так щедро одарили эти храмы, что богатство жрецов Амона теперь превосходит богатство всех других богов, вместе взятых.

Pa – властитель неба и земли, учат жрецы из Она. Пусть это так! Но Амон и есть Ра! Амон-Ра – царь всех богов страны. Главный храм Амона стоит в его городе и не имеет себе равных. Это древний город, старейший в мире, построенный на холме, поднявшемся из бездны. Тем из Она или одному из царей, попавшим под их влияние, следует быть поосторожнее, когда они пытаются принизить славу нашего бога.

Разве даже в новом храме Атона, который был заложен старым царем в священных землях и сейчас строится его сыном, нет изображений Амона?

Что прорицал Интеф, второй пророк храма Амона, когда молодой фараон отмечал свой первый праздник Сед и в честь этого воздвиг большой обелиск, золотой шпиль которого освещается первыми лучами восходящего солнца, подобно камню Бенбен в Северном Оне? Как раз тогда второй пророк Амона предсказал, что молодой царь будет приверженцем бога Атона. Но разве царь не участвовал в прекрасном празднике Опет? Стоило лишь верховному жрецу храма Амона поговорить с царем с глазу на глаз, и он соизволил соблюсти весь ритуал праздника: он шел за носилками бога, когда его выносили из святая святых, плыл на царской ладье к супруге Амона, богине Мут, сам принес жертву богу… И что, собственно, может сделать ребенок против своего отца? Что может сделать царь, этот юноша на троне, против бога?

Не дождавшись ответа Небамуна, Джхути снова заговорил.

– Пойдем! – произнес он умоляющим голосом.

Ты увидишь сам…

– Хорошо, – сказал третий пророк храма Амона. – И ты, Иути, пойдешь с нами! Ты лучше других оценишь статуи. Я думаю, ты скорее сможешь внушить Джхути, совсем лишившемуся рассудка, что небо еще не обрушилось!

Старый мастер тяжело вздохнул. Он предпочел бы начать работу, чем проделать этот бессмысленный, по его мнению, путь. И все-таки он не решается возразить. Он очень хорошо знает, чего стоит благосклонность его заказчика и вообще благосклонность жрецов Амона, которые обладают безграничной властью в городе их бога.

Было жарко и пыльно. Иути не мог быстро идти из-за своей хромой ноги. Солнце палило беспощадно, и земля пылала под ногами. Наконец они добрались до берега реки. Здесь ждал слуга с лодкой, который перевез их на восточный берег, где возвышались огромные храмы и строилось новое святилище.

В недостроенной гробнице остался только Тутмос, подмастерье старого мастера. Он сосредоточенно работал, пока оба жреца возбужденно спорили, а старый мастер их внимательно слушал. Поэтому собеседники не обращали на него никакого внимания. Ни мастер, ни жрецы даже не догадывались, как глубоко запали все эти слова в душу мальчика.

Какая тишина внезапно воцарилась в гробнице, чьи стены только что слышали горячий спор двух жрецов!

Так, значит, разговор шел о каких-то необыкновенных скульптурах! Но старому мастеру не пришло в голову, что и он, Тутмос, имеет право посмотреть на них. Но какое, собственно, право?

Вот уже три года Тутмос работает подмастерьем у старого Иути. Но до сих пор мастер не разрешает ему самостоятельно набросать на скале рисунок рельефа. А когда Тутмос делает статуи умерших, то тоже только копирует образцы, которые мастер лепил из глины и потом отливал в гипсе.

Неужели для того, чтобы овладеть строгими законами рисунка, требуется половина человеческой жизни? Воистину ответственность ваятеля перед теми, кому он готовит вечные жилища, слишком велика. Умерший и в потустороннем мире хочет наслаждаться земными радостями. Он хочет, чтобы его пиршественный стол был переполнен всяческими яствами. Ему хочется прогуливаться в тени сада, где с таким трудом были посажены и выращены деревья. Он даже хочет охотиться в зарослях папируса на диких птиц, что он так любил делать при жизни. А кто может помочь ему в этом? Только скульптор! Без его работы мертвые должны были бы погружаться в ничто, в забытье.

И вот уже сотни лет трудятся скульпторы в Обеих Землях, через которые несет свои воды Река. С тех пор как мудрый Имхотеп придумал использовать камень для строительства, скульпторы украшают гробницы царей и их вельмож. Испокон веков скульпторы придерживаются строгих правил. В рисунках нет ничего случайного, произвольного. Законы учат, как нужно изображать людей, чем отличаются фигуры царя и простых людей, мужчин и женщин, даже фигуры презренных чужеземцев: кочевников, приходящих из пустыни, лучников, людей из нищей земли Куш и убогой страны Речену.

Неутомимо постигал Тутмос эти законы. Тутмос знает, как изображать не только людей, но и богов. Он знает, что Амона украшает высокая двойная корона из перьев, а Тот – бог письма – имеет голову ибиса, что у Сахмет грозной богини войны – лик львицы, Мин – бог плодородия – похож на барана, а Ра-Хорахти – божественный сокол – носит на голове знак Атона – солнечный диск. Этот диск имеет крылья, и его обвивают змеи-уреи, те самые ужасные змеи, которые с быстротой молнии бросаются на свою жертву, убивая ее одним укусом. И цари носят на короне такую змею. Она показывает их власть и силу. Все это известно Тутмосу. Из года в год он упражнялся в этом искусстве; оно подобно цепи, к которой в течение веков прибавляются все новые и новые звенья.

Неужели нашелся человек, который отважился изобразить лик царя совсем иначе, чем предписывают древние законы? И как это выглядит?

Долото выпало из рук подмастерья. Он не наклоняется, чтобы поднять его, а откидывает голову и мгновенье стоит неподвижно. Его взор устремлен вдаль. Тутмос еще очень юн, но тяжелый труд и лишения уже наложили свою печать на его лицо. Внезапно губы мальчика принимают упрямое выражение, и он спешит за ушедшими.

Тутмос без труда мог бы догнать Иути. Но как только мальчик видит его, он сворачивает с дороги и бежит по раскаленным на солнце камням. Ему надо выйти к реке несколько ниже того места, где стоит сейчас лодка третьего пророка храма Амона. Тутмос добирается до хижины рыбака Хеви, сына которого он спас, когда тот чуть было не утонул. Тутмос решил попросить мальчика перевезти его через реку.

Река полна лодок и барок самых различных видов. Большие парусники плывут вверх по течению, подгоняемые северным попутным ветром. Их обгоняют легкие, узкие челны, сделанные из связанных стеблей папируса. Мелкая осадка челноков позволяет им легко скользить по воде под ударами весел одного гребца. Тут можно увидеть и более тяжелые лодки, искусно сделанные из коротких стволов дерева акации. Виднеются здесь и плоты из связанных кувшинов, на которые кладут две доски. Такой плот может перевезти на рынок целую тележку с изделиями горшечника.

Крики разносятся над водой. Лодочники обмениваются приветствиями. То тут, то там раздаются насмешки. Один поддразнивает другого. Кто отшучивается в ответ, а кто и бранится. Здесь кипит жизнь, шумная, деловая жизнь. Так продолжается уже сотни и сотни лет. Только могучие пилоны храма величественно и молчаливо возвышаются над рекой, воды которой почти омывают их подножия.

Трое мужчин покинули лодку. Небамун дает гребцу наказ ждать их возвращения. Он не намерен долго задерживаться в храме, помня, что супруга уже ожидает его к обеду.

Стражники узнали третьего пророка, и мужчины беспрепятственно проходят сквозь ворота в наружной стене, отделяющей огромную территорию храма от остального города. Все трое настолько полны желанием поскорее достичь цели, что не заметили, как какой-то человек вынырнул из тени пальмы и последовал за ними в передний двор святилища.

Они проходили вдоль стен, с которых взирали на них изваяния богов. Эти стены не давали никакой тени: солнце стояло в зените. Только в колоннадах, перекрытых огромными каменными плитами, дуновение легкого ветерка приносило немного прохлады.

Небамун и его спутники достигли солнечного храма Атона приблизительно через полчаса. Ведь территория храма была очень большой, а хромой Иути не мог быстро идти.

Новое святилище обнесено мощной стеной, образующей четырехугольник. По обе стороны ворот, как обычно, возвышаются две башни. За первой стеной находится вторая, окружающая внутренний двор. И наконец третья стена окружает святая святых.

– Какие невзрачные башни у этого храма, – небрежно бросил Небамун, когда они проходили через ворота. Однако сказал он это так тихо, что услышать его слова могли только идущие рядом с ним. При этом он оглянулся по сторонам, дабы убедиться, что никого нет поблизости.

– А какой здесь резкий свет! – добавил Джхути. – Все помещение без крыши, даже святая святых храма открыта для солнечных лучей. Что же это за бог, который оставляет себя на произвол судьбы, не боясь осквернения?

С этими словами они вошли внутрь храма. Помещение напоминало покинутую мастерскую. Везде лежали каменные глыбы и плиты, бревна, веревки и инструменты.

Вероятно, рабочие скрылись от нестерпимой жары пылающего зноем полдня в тени смоковницы, растущей в ста шагах, у колодца, где они спали в самые жаркие часы дня. Это было только на руку трем мужчинам, так как никто не мог им помешать осмотреть все как следует.

То, что их интересовало, долго разыскивать не пришлось. Неподалеку от входа стояла уже почти законченная статуя.

Каменная кладка, возведенная уже наполовину, частично связывала ее со стеной храма. Небамун подошел к этой статуе вплотную и поднял глаза на неестественно огромное каменное лицо.

Это лицо, смотрящее на него с высоты, несомненно было лицом царя. Но что же это за царь, который позволил своему скульптору… нет, не только позволил, а приказал изобразить себя с такой неумолимой беспощадностью?

Огромная голова на страшно худой, тонкой шее! Глаз – как растянутая до висков щель; устремленный оттуда взгляд как бы хочет пронзить насквозь и людей и предметы, но не может уловить ни их образов, ни очертаний. Нос ноздри, казалось, дрожат – узкий, вытянутый, едва отделенный от покатого, почти полностью закрытого короной лба. Очень полные губы растянуты в напряженной улыбке. Недобрая эта улыбка. Это видно по глубоким складкам, которые идут от крыльев носа к уголкам рта и худым впалым щекам. А подбородок! Он оттянут сильно вниз и переходит в царскую бороду, служащую ему своего рода опорой. Это делает все лицо неестественно удлиненным. Впечатление от этого лица, которому искусственно придано выражение зловещей напряженности, неизгладимо – трудно забыть такое лицо со всем его устрашающим безобразием.

Безобразный царь! Разве было что-либо подобное с тех пор, как Амон, бог-творец, стал властвовать над всеми богами? Нет. Ничего подобного не случалось с того времени, как Маат установила порядок среди людей и цари сыновья бога – правят Обеими Землями.

Разве с незапамятных времен не называется фараон Добрым богом? Он я на самом деле Добрый бог. Произвел его на свет Амон (принявший образ супруга великой царицы), и был он больше, чем только человек. И на чертах его лица лежала печать величия, божественного достоинства. Горе тому скульптору, который не сумеет этого изобразить. И горе, двойное горе тому царю, который этого не постигнет!

Посмотрите на изображения Великого Тутмоса, который расширил свое царство далеко за пределы презренной земли Речену: до Нахарины – Митанни, до двух рек, которые начинаются на севере, а впадают в море на юге. Его лицо – со смело очерченным носом и пухлым ртом – полно сил и энергии. И все же облик царя не лишен божественности: лих царя своими правильными, гармоничными чертами отличается от обычных человеческих лиц.

То же было и при последующих царях. И хотя статуи третьего Аменхотепа превосходили по своим размерам все рапсе созданные, с удивлением и страхом обращаются к ним молящиеся. Ведь черты царских лиц не искажены, а пропорции тела строго выдержаны. Торжественно и величаво взирают они с недосягаемой высоты на людей, припадающих к их ногам.

Так было до тех пор, пока внук внука Великого Тутмоса не нарушил священных канонов.

Как это могло случиться? Неужели он решился изменить изображение царей, а значит, в конце концов и богов, и ввести людей в глубокое заблуждение? Неужто он собирался разрушить порядок, поддерживающий силу и величие державы его отцов? Зачем ему это нужно? Зачем такая кощунственная игра?

Долго и молча стояли трое мужчин перед демоническим изваянием их царя. Тысячи мыслей и догадок роились в их головах, мучительно тревожа их души.

Изнуряющий полуденный зной царил в окруженном стенами помещении. Раскаленные камни обдавали жаром молчаливых созерцателей, которые не могли найти даже слов, чтобы выразить все, что терзало их сердце.

Внезапно Небамун нарушил молчание:

– Этот Бак, главный скульптор царя, не сын ли жителя Северного Она?

Джхути сразу же уловил связь между заданным Небамуном вопросом и этими необычными изваяниями. «Наконец-то, – думает он. – Наконец-то третий пророк начинает понимать, что здесь происходит!»

– Да, Бак – сын Мены, – не без удовлетворения отвечает Джхути. – Сын того самого Мены, который изваял большие статуи Небмаатра. Его жена родом из Северного Она!

Третий пророк промолчал и внезапно начал ходить взад и вперед. Он был поражен и боялся высказать свои мысли. Ведь это означало бы, что он противоречит самому себе, противоречит тому, что было сказано им лишь час назад. Однако Джхути, хорошо разбиравшийся в людях, не может не понять, что творится в душе Небамуна. Жрец не может отказать себе в удовольствии услышать подтверждение своей правоты из уст старого Иути. Поэтому он обращается к мастеру:

– Ну, а ты, Иути, что ты скажешь?

Старик вздрогнул, как будто пробудился ото сна. Но вот он поднял горящие глаза и страстно заговорил:

– Уже более пятидесяти лет моя рука направляет резец. Мой отец научил меня, в каком соотношении должны находиться лоб, нос, подбородок и конечности. Он научил меня, как нужно выравнивать щеки и где располагать глаза. Научил выделять главное и отодвигать на задний план все второстепенное. Он открыл мне священный порядок, всякое нарушение которого – тяжелый грех.

Я только скромный мастер и не знаком с сыном Мены… Но если бы я был главным скульптором царя и Добрый бог сам лично потребовал бы изваять его так, чтобы все изображение искажало его образ, причем не только черты его лика, но и тело и конечности…

Старый мастер указал рукой на статую, перед которой они стояли, и продолжал:

– Ты видишь, как живот нависает над набедренной повязкой? Ты посмотри, какие короткие у него ноги и какие длинные немощные руки! Да, если бы я был главным скульптором фараона, я бы бросился к царским ногам и сказал: «Моя жизнь в твоих руках, и ты можешь сделать со мной все, что тебе заблагорассудится. Но ничто не может заставить меня создать изображение, противоречащее всем законам! Не я и не мой отец установили их. Они были созданы не по прихоти человека, и ни один человек не может их изменить! Если же ты, о владыка, прикажешь нарушить эти законы, ты накличешь беду и страна снова вернется назад хаосу, из которого боги однажды уже вывели ее!»

Старик говорит все громче и громче. Напрасно Джхути делает ему знаки, мастер не замечает их или не хочет обращать на них внимание. Жрец со страхом оглядывается кругом. Двор храма, объятый полуденным зноем, по-прежнему пуст. Тем не менее Джхути спешит скорее покинуть его. Он резко поворачивается и направляется к выходу, не обращая внимания на старика, с трудом поспевающего за ним.

Этот разговор, впрочем, был услышан и еще одним человеком. Как только трое мужчин покинули помещение, из-за выступа стены у входа в святая святых храма вышел Тутмос. Едва слышно ступая босыми ногами по устилающим пол каменным плитам, медленно идет он вперед, как будто его сдерживает страх. Тутмос не решается даже смотреть на изваяния до тех пор, пока они не встанут у него на пути.

Вот он глубоко вздохнул, как бы набираясь мужества, и, подняв глаза, посмотрел в лицо статуи… На него был устремлен пронизывающий взгляд раскосых глаз, таивший в себе угрозу.

Только одно мгновение Тутмос смог выдержать этот леденящий взгляд. И тут же закрыл лицо руками. Ноги мальчика больше не держат его, он вынужден прислониться к стене. Горячие камни обжигают его спину и затылок.

Тутмос не знал, сколько времени он так простоял. Время и вечность смешались у него в сердце. Но как только он отнял руку от глаз, взор его упал на землю и остался прикованным к небольшому предмету, лежащему у подножия статуи. Это было приспособление для письма, которым пользуются резчики, когда они намечают надпись на каменных изваяниях. На цоколе колонны уже были приготовлены вытянутые, закругленные на углах рамки – в эти овалы вписывались царские имена.

Нисколько не задумываясь, Тутмос наклоняется и опускает в черную краску тростинку для письма. Краска уже наполовину засохла, но немного слюны – и ею уже можно писать. Затем он осматривается кругом в надежде найти что-либо подходящее, на чем можно было бы сделать рисунок. К сожалению, в храме нет черепков, хотя их сводчатая форма несколько искажала рисунок, но все же это был подходящий материал для наброска. Но вот Тутмос заметил недалеко от обелиска – священного камня Бенбен – лежащий на земле тонкий кусок известняка величиной почти в две ладони. Будь благословен тот, кто его там оставил!

Первые линии не хотят ложиться на камень – слишком непривычными, слишком непохожими на все прежние рисунки были очертания этого лица. Слишком много требовалось умения, чтобы передать их на плоской поверхности.

Безжалостно стирает Тутмос уже почти готовый рисунок, чтобы начать все сначала. В исполнении этих статуй не было шаблона, не было всего того, чему учил его старый мастер, который, в свою очередь, учился этому искусству у своего мастера. Нет, здесь было что-то гораздо большее, что-то необычайное, единственное в своем роде. Здесь отражалось не то, чем один человек похож на другого, один царь на другого царя, любой кочевник пустыни, любой житель страны Куш на себе подобного, а то, чем каждый человек, каждый царь, каждый кочевник, каждый кушит отличались друг от друга.

Никогда Тутмос не видел молодого царя так близко, чтобы запомнить черты его лица. Разве мог простой подмастерье попасть в царский дворец? Разве мог подмастерье скульптора оказаться недалеко от царя, когда Добрый бог появлялся перед народом?

Но сейчас, когда он воспроизводит штрих за штрихом голову статуи, Тутмосу кажется, что в его сознании запечатлеваются черты лица фараона и его мудрость. Эти внимательные глаза будто бы не видели ничего около себя взгляд их был устремлен вдаль. На чувственных губах – страдание и печаль. В сильно выдающемся вперед подбородке угадывалась несокрушимая воля, и в то же время его округлость выражала скрытое стремление к ласке. Разве так выглядит любой царь? Добрый бог? Нет, так выглядит не любой царь, а именно этот! Он выглядит как живой!

Тутмос настолько увлекся своим занятием, что не слышал звука приближающихся шагов. Он испуганно вздрогнул, когда чья-то рука опустилась ему на плечо. Только сейчас он понял, что натворил.

Ведь он самовольно убежал, бросив работу! Он прокрался туда, куда вход ему был запрещен! К тому же он пытался зарисовать то, что, может быть, навсегда должно остаться скрытым от его взгляда!

Тутмос оцепенел и не мог произнести ни слова. Он со страхом ждал, что в следующий момент тяжелая рука, лежащая у него на плече, сбросит его на пол.

Но вот рука стоявшего сзади незнакомца ослабла. Он взял у юноши рисунок и сказал:

– Смотрите! Вот усердие, достойное похвалы! Никакой полуденный зной не мешает ему упражнять свою руку! Когда другие спят, он рисует – и как рисует! Не каждый из вас понял так быстро, что от нас требует царь!

И тут Тутмос увидел, что он окружен большой группой мужчин, молодых и старых. Они рассматривали его с головы до ног – с некоторой завистью, удивлением и любопытством.

– В какой мастерской ты работаешь? Ты разметчик надписей или художник?

Тутмос, собрав все свое мужество, обернулся и тихо ответил:

– Нет, я каменосечец.

– Но я никогда тебя раньше не видел! – удивился мужчина. – Наверное, ты прибыл сюда из каменоломни вместе с другими каменосечцами, которых я просил мне прислать?

– Нет, господин! Я работаю не здесь… Мой мастер – Иути… Мы живем на той стороне, на западном берегу реки, недалеко от города мертвых…

Тутмос произнес эти слова, опустив глаза, и так тихо, что их смог расслышать только человек, стоявший перед ним. Мальчик был совершенно уверен, что сейчас произойдет нечто ужасное.

Может быть, его с руганью выгонят отсюда? А может быть, они свяжут его и поведут к судье? Чего хорошего можно теперь ожидать, раз он так провинился?

Однако ничего подобного нe произошло. Мужчина, разговаривавший с Тутмосом, некоторое время рассматривал рисунок, а потом спросил:

– Как тебя зовут?

– Тутмос.

– Так вот, Тутмос! Не хочешь ли ты работать у меня? Ты не останешься каменосечцем, а будешь делать наброски и рисунки! Иути найдет себе другого помощника и как-нибудь обойдется без тебя!

Предложение было настолько неожиданным для юноши, что он не мог вымолвить ни слова.

– А может быть, – продолжал незнакомец, – ты сын Иути?

– Нет, я не сын Иути, я его раб! – быстро ответил Тутмос.

– Ничего… это мы как-нибудь уладим. Всего лишь несколько медных дебенов…

– Нет, господин, это невозможно, – возразил пришедший в себя Тутмос. Иути значит для меня гораздо больше, чем просто хозяин, – он мне дороже отца. Однажды он спас мне жизнь. За все, чем я стал, что я умею, я обязан только ему. К тому же он уже очень стар и у него нет других помощников.

– Так, значит, ты не хочешь работать с нами? Нет? А жаль!

Мужчина отдал Тутмосу рисунок, повернулся и ушел. Остальные мастера один за другим тоже отошли от юноши.

Тутмос остался один, все еще не понимая, что с ним произошло. Вокруг шла работа, слышался шум, возгласы людей, уже не обращенные к нему. Тутмос сжимал в руках плитку с рисунком. Неужели он так хорошо получился, что даже заслуживает похвалы? А доволен ли он сам? Рядом с юношей возвышалась большая статуя царя во весь рост. Она отбрасывала гигантскую тень на пол храма. Какая длинная тень! О небо, сколько же прошло времени? Что скажет старый мастер?

Когда Тутмос торопливо покидал храм, один из мастеровых догнал его и спросил:

– Знаешь ли ты, кто с тобой разговаривал? – Так как Тутмос не ответил, незнакомец продолжал: – Это сам Бак! Да, Бак, главный скульптор царя. Ему нужны люди!

– Наверно, ему трудно их найти, – сказал Тутмос.

– Напрасно ты так думаешь! Не всякий годится для работы здесь! Скольких людей Бак уже выгнал! Каменосечцев, которые способны лишь выбивать долотом по уже готовому рисунку, он, конечно, найдет достаточно. Ему не нужны и художники, придерживающиеся старых правил. А рисовать по-новому, так, как этого хочет наш царь, умеет не всякий!

– Ну… а что хочет царь?

Хотя Тутмос очень торопился, он не мог удержаться, чтобы не задать этот вопрос. Он даже остановился и внимательно посмотрел на собеседника.

– Царь хочет видеть правду! – ответил тот, четко и медленно произнося слова. – Он желает, чтобы мы высекли правду из камня!

Никогда в жизни ничто не производило на юношу такого впечатления, как эти слова. Но ему надо было спешить. Он не мог продолжать разговор, которому – он это хорошо знал – не будет конца!

Тутмос лишь спросил:

– Кто ты? И как я мог бы тебя найти?

– Меня зовут Ипу. Я живу в доме подмастерьев, у главного скульптора царя.

– На этом берегу реки?

– Да, на этом.

– А я живу на западном берегу. Но может быть… когда-нибудь мы снова увидимся!

Всю дорогу домой Тутмос придумывал, что он скажет старому мастеру в свое оправдание. Это же неслыханно, чтобы подмастерье самовольно бросил работу! А ведь он понадеялся на быстроту своих ног! Он думал, что со своими здоровыми ногами опередит хромого Иути, придет к гробнице третьего пророка вовремя и к приходу своего мастера будет там работать так, словно он никуда и не отлучался.

Но теперь надежды на это не оставалось. Может быть, сын рыбака уже потерял терпение и давно переплыл на ту сторону реки. Тогда ему придется побегать по берегу взад и вперед, прежде чем кто-нибудь согласится взять его на ту сторону «за спасибо».

На землю ложились уже косые длинные тени, когда Тутмос, весь мокрый от пота, добрался до гробницы. Он вглядывается в темноту пещеры и прислушивается, но не улавливает ни единого звука. Тогда Тутмос быстро прячет осколок пластинки с рисунком в расщелину камня, справа от входа, и бесшумно крадется в глубь пещеры. Там не видно ни огонька: значит, старого мастера нет в гробнице. Но это вовсе не успокаивает юношу. Наверно, старый Иути отправился искать его. И тогда он будет сердиться еще больше. О, Тутмос хорошо знает, что такое гнев старика!

Тутмос вышел из пещеры, прикрыл рукой глаза от света и огляделся. Так и есть! Он увидел своего мастера, с трудом ковыляющего по каменистой дороге. Нужно побежать ему навстречу и помочь идти! Может быть, это хоть в какой-то мере смягчит гнев Иути?

Как только Иути заметил юношу, он остановился и подождал его.

– Ты беспокоился обо мне? – спросил он и тепло посмотрел на Тутмоса. Хотя юноша покраснел, Иути не обратил на это внимания и продолжал: Небамун сперва завез меня к себе. Его супруга заставила меня пообедать с ними. Я не мог отказаться.

Тутмос невольно подумал: «Высечь правду из камня!.. Но я же не лгал… хотя правда, да, правда – это совсем другое!»

Кровь прилила к загорелому лицу мальчика, но мастер был в таком хорошем расположении духа, что ничего не заметил. Старик оперся на руку своего подмастерья, и Тутмос бережно повел его по плохой дороге, помог подняться по неровным ступенькам в гробницу, где они вместе работали.

Не каждому скульптору приходится ездить в карьер, когда ему требуется камень для статуи. Конечно, большие глыбы, из которых можно вырубить статуи для храма, обрабатывают прямо на месте. Глыбы же поменьше – для статуй в гробницах чиновников и жрецов – грузят в необработанном виде на корабли и везут вниз по реке. Когда слух о прибытии такого груза разносится по городу, скульпторы спешат на берег: ведь спрос на камень велик. Иногда из-за какого-нибудь очень симметричного камня, работать над которым гораздо легче, разгорается оживленный торг – каждый мастер готов заплатить больше другого. Не раз Тутмос, когда он приходил слишком поздно, возвращался с пустыми руками, так как все хорошие, подходящие для работы камни уже нашли себе хозяев.

Конечно, для статуи Небамуна требовался очень хороший камень. Он должен был быть красновато-коричневого цвета, цвета загорелой человеческой кожи, не крупнозернистым и, естественно, без трещин. Старый мастер придавал очень большое значение материалу. Он предпочитал подождать месяц, другой, чем начинать работу с неподходящим камнем.

Модель статуи была уже давно готова. Изо дня в день старик работал над ней. Он сам отличался медлительностью и добросовестностью в работе и от своего подмастерья требовал особой тщательности, никогда не пропуская ни одной детали, выполненной, с его точки зрения, недостаточно аккуратно.

Но вот наконец Иути завершил работу и остался ею доволен. Он приказал Тутмосу сделать гипсовый слепок с глиняной модели. Так как глина, высыхая, трескается, то, пока она еще сырая, из гипса можно изготовить форму и с ее помощью отлить затем прочную гипсовую модель, по которой подмастерье создаст статую в камне. Сам Иути больше уже не может обрабатывать камень. Слишком слабы стали его руки.

Однажды около пяти часов после полудня, когда Тутмос убирал мастерскую, а старый Иути собирался поесть, открылась дверь и вошел Минхотеп. Он дружил когда-то с сыном старого мастера и был одним из немногих, кто не забыл дорогу к хижине одинокого старика.

– Отец Иути! – крикнул Минхотеп еще с порога. – Пошли Тутмоса вниз к реке. Там пристал корабль и привез очень хороший камень. Я только что купил несколько глыб для гробницы Рамосе.

У Минхотепа была большая мастерская, и даже сам верховный сановник делал ему заказы.

Тутмос поставил метлу и уже собрался уходить, когда Минхотеп спросил старика:

– А какие изображения и статуи заказал Небамун для своей гробницы?

Как бы хотелось юноше услышать, что ответит старик своему гостю! Ведь с ним, Тутмосом, молчаливый мастер обсуждал лишь повседневные дела. Однако Иути жестом приказал ему идти.

Тутмос быстро спустился к берегу. На этот раз повезло: корабль причалил недалеко от хижины старика. Рабочие только еще сгружали тяжелые каменные глыбы, и наплыв покупателей был пока небольшой. За несколько медных дебенов Тутмос приобрел камень, который, как он считал, удовлетворял требованиям старика. Ему как раз подвернулись запряженные быками сани, которые смогли доставить груз наверх, к хижине. У берега всегда стояло несколько бычьих упряжек, хозяева которых зарабатывали перевозкой грузов.

Когда Тутмос вернулся в хижину, оба мастера все еще сидели и разговаривали. На столе стояли сосуды с пивом и лежал свежий хлеб, принесенный сегодня утром слугой Небамуна. Они макали хлеб в масло и угощались финиками.

Было бы неприлично, если бы Тутмос сел за стол вместе с двумя мастерами. Хотя Иути и ел вместе с Тутмосом, когда они оставались вдвоем, но он не потерпел бы раба, осмелившегося сесть за один стел с уважаемым гостем.

Но Тутмос и не думал об этом. Он лишь коротко рассказал о покупке камня и уселся на пол в углу комнаты. Тутмос порядком проголодался, но привык ограничивать себя во всем и ждать.

Иути был возбужден. Не часто Тутмосу приходилось видеть его в таком состоянии. Может быть, это от пива? Или причина в госте? Ведь гости теперь редко бывают в этом доме! Должно быть, приход Минхотепа навеял на старика воспоминания о прошлом, о лучших временах.

Старик рассказывает о своей юности, перебирает воспоминания прошлого. Дни тогда были длиннее, солнце светило ярче, пиво было крепче, а финики слаще. В те времена царь, второй Аменхотеп, сам участвовал в походах в чужеземные страны, обращая в бегство кочевников пустыни и отправляя корабли, тяжело нагруженные данью, в город Амона. В стране царил мир, и ни один из вассалов не решался подняться против сына Амона. И тогда для царя не было лучшего развлечения, чем мчаться в своей охотничьей колеснице по пустыне и выгонять из логова хищников. Царь обладал удивительной силой. Ни один человек не мог натянуть тетиву его лука. Стрела, пущенная рукой царя, никогда не пролетала мимо цели!

– Скажи, ты знал и его отца, Великого Тутмоса, при звуке шагов которого содрогался мир? Ты помнишь царицу Хатшепсут, посылавшую свои корабли в священную землю Пунт? Правда ли, что ее отравили?

– Отравили! – Старик засмеялся. – Кто из наших великих повелителей отважился бы признаться в отравлении своего предшественника? Это было задолго до моего рождения, и я мало знаю о царице Хатшепсут. Но мой отец рассказывал мне, что сам Амон покарал ее за то, что ома, женщина, захватила престол и самолично правила страной. Ей было мало короны великой царицы, супруги царя! Она хотела надеть на себя двойной царский венец после смерти своего мужа. Она обезобразила даже свое лицо, прицепив царскую бороду! Но Амон не допустит, чтобы кто-либо безнаказанно нарушал порядок, установленный в стране. Даже большим людям, даже царям Амон не позволяет этого делать. Вот потому-то на двадцатом году ее правления, во время прекрасного праздника Опет, Амон собственной рукой сорвал с нее корону и царскую бороду и возвел на трон царевича Тутмоса. Царевич был тогда простым жрецом – не верховным жрецом и даже не вторым пророком. Вот так пыталась она принизить своего сына и своего супруга, заняв вместо него престол! Царица думала, что ей все дозволено, потому что царевич был тогда еще очень молод – как сокол, не вылетавший из своего гнезда.

О, как широко раскинул этот сокол свои крылья! Так широко, что их тень закрыла не только Обе Земли, но упала и на самые дальние страны! Как тряслись их цари перед великим Тутмосом, цари Нахарины и государь хеттов! А в гробнице его гордой противницы не осталось даже ее имени. Оно стерто и забыто на веки веков!

Иути откидывается немного назад и тяжело дышит после непривычно длинного для него разговора. В его старых глазах играют отблески тех давно прошедших времен. Губы Минхотепа слегка подрагивали – на его языке вертелся вопрос: «Видел ли отец Иути собственными глазами, как каменная рука бога протянулась, чтобы сорвать корону с головы царицы?» Однако, чтобы не испортить старику настроение, он удержался и ничего не сказал. Он не мог подавить лишь едва заметную усмешку, тут же поднялся и, поблагодарив хозяина за гостеприимство, собрался уходить.

Но тут взгляд Минхотепа упал на подвешенную к стене полку, где стояла гипсовая модель.

– Для чьей статуи ты ее приготовил? – спросил Минхотеп старого мастера.

Иути с удивлением посмотрел на гостя:

– Разве ты не догадался? Тебе же известно, что я работаю над гробницей Небамуна. Ты же недавно сам спрашивал, какие статуи он мне заказал!

– Ах, так это должен быть Небамун? Но разве скулы на его лице не выступают намного дальше? И разве его нос не короче и не шире, а лоб не ниже?

Краска залила лицо старика, и он сказал хриплым голосом:

– Может быть, ты собираешься учить меня? Ты, который еще не родился, когда вот эти руки уже создавали человеческие лица? Ты, который еще сосал грудь своей матери, когда меня приглашали украшать и отделывать гробницы? Многим сохранили эти руки вечную жизнь! Я изготовлял их статуи и выбивал их имена на цоколях, спасая тем самым от вечной смерти! А ты мне еще говоришь о торчащих скулах, о коротких и широких носах! Какой пень учил тебя, если ты не знаешь, насколько могут выделяться скулы на человеческом лице, какое соотношение должно быть между лбом и носом?

– Прости меня, отец Иути, – примирительно сказал Минхотеп, – я не хотел тебя обидеть. Всему, о чем ты говорил, меня научил мой мастер. Но в наше время этих канонов больше не придерживаются. Наш царь против установившихся правил. Он не терпит, когда статуи выглядят так, как кто-либо это пожелает. Он хочет видеть изображение человека таким, какой он есть на самом деле, таким, каким мы его видели в жизни!

– И ты, Минхотеп, следуешь теперь этим новшествам? А еще полгода назад, когда ты работал над гробницей Рамосе, ты показывал мне статуи, выполненные по всем канонам.

– Да, полгода назад это было так. Но тогда Атон еще не открыл нашему царю, что приукрашивать – это значит лгать, что подлинная красота – это правда! Что только правда может быть действительно прекрасной!

– И с тех пор ты… Минхотеп перебил старика:

– Я делаю изображения, подобные тем, в которых царь велит увековечить самого себя. Изображения, на которых он передан со всеми физическими особенностями.

– «Физическими особенностями»! Не значит ли это, что временная оболочка человека должна быть увековечена со всеми ее недостатками? И ты бы изобразил меня, старого Иути, с больной короткой ногой, чтобы я вошел в царство Осириса хромым?

Минхотеп хотел что-то возразить, но Иути не дал ему промолвить ни слова.

– И вообще, слыхано ли, – кричал старик, – слыхано ли, чтобы человека изображали таким, каким его видят?! Это же может сделать любой болван! Ему только следует намазать лицо заказчика гипсом и подождать, пока материал затвердеет. По этой форме очень просто изготовить точную маску со всеми морщинами, прыщами и мешками под глазами!

– Видимо, следует смотреть, чтобы человек не задохнулся при этом!

– Не задохнулся? Сунь ему в ноздри по соломинке, чтобы они прошли через гипс и человек мог дышать. Тогда он не задохнется!

Минхотсн понял, что говорить со стариком бесполезно: у того слишком испортилось настроение. Он коротко попрощался и ушел. Иути пренебрег правилами приличия и не пошел даже проводить гостя. Он набросился на своего подмастерья, свидетеля их размолвки:

– Что ты стоишь сложа руки! Мог бы воды принести! У нас в доме нет ни капли.

Тутмос взял уже кувшины, но гнев старика несколько улегся, и он довольно спокойно сказал:

– Нет, подожди, поешь сперва! Ты же, наверное, голодный! И никогда не отравляй свою душу подобной чушью! Что будет, если каждый скульптор захочет изображать то, что он видит, и так, как видит! Тогда все двери и ворота были бы открыты произволу! То, что сегодня считается правильным, завтра стало бы уже ошибкой! Никто бы не знал, каких правил ему следует придерживаться! И так не могло бы продолжаться долго: земля поглотила бы скульпторов вместе с их мастерскими!

«Почему же я не решаюсь ему возразить, не могу сказать ни слова против?» – думает Тутмос с горечью, стыдясь самого себя. Вот уже второй раз юноше приходится встречаться с этими новшествами. Каждое слово, сказанное Минхотепом, запало в душу Тутмоса, подобно семенам, упавшим на возделанную почву. Он чувствует, что произойдет что-то великое.

Руки Тутмоса не давали ему покоя – так хотелось нарисовать человеческие фигуры такими, какими он их видит. Не раз юноша сам ловил себя на том, что рисовал на черепке или куске камня уменьшенные изображения какой-нибудь статуи. И каждый раз, как ему казалось, рисунок получался все лучше и лучше. Но Тутмос всегда уничтожал свои рисунки, чтобы они случайно не попались на глаза мастеру. Даже рисунок, сделанный им в святилище Атона, он надежно спрятал от старика.

Юноша прячет эти рисунки не из страха, как он думает, успокаивая самого себя, а из благодарности к старому мастеру, ведь он не хочет его обидеть.

Тутмос хорошо понимает, как он должен быть благодарен старику. И даже не столько за то, что Иути спас его от смерти, сколько за то, что мастер передал ему свое искусство, относился к нему не как господин к своему рабу, а почти как отец сыну.

Тутмос как бы проснулся от кошмарного сна. Он расцвел как цветок, когда наконец окончилась дорога его страданий и лишений. Кажется, он впервые нашел радость в доме своего мастера, после того как жизнь так жестоко разбила его детство. Он привязался старому мастеру и любил его больше, чем родного отца.

И все же в глубине души каждого человека лежит нечто сокрытое, не доступное никому, кроме его самого. И разве это грех подчиняться своему внутреннему голосу, даже если при этом приходится не считаться с запретами? Этот голос, подобно путеводной звезде, освещает путь человека в жизни.

Тутмос сидел за столом и молча жевал хлеб с финиками. Мастеру и в голову не пришло, почему его подмастерье не задал ему ни единого вопроса после услышанного разговора. Старый Иути и не думал об этом. Он сидел за столом напротив Тутмоса, наблюдал, как тот со здоровым юношеским аппетитом ел кусок за куском хлеб с финиками. Небамун не считался ни с чем, чтобы обеспечить мастеров всем необходимым. Ведь не мог же он допустить, чтобы люди, работавшие на жреца храма Амона, страдали от голода! Тутмос чувствовал, что у старика что-то лежит на сердце, что-то такое, что ему, однако, тяжело высказать.

И он не ошибся. Уже в течение нескольких недель Иути собирался поговорить со своим подмастерьем, но откладывал это со дня на день. Иути показалось, что сейчас наступил самый подходящий момент, и он, преодолев колебания, начал:

– Ты, конечно, уже заметил, Тутмос, что силы мои иссякают.

От удивления кусок застрял у Тутмоса в горле. Он закашлялся, желая что-то возразить.

– Не надо мне ничего говорить, – сказал Иути. – Я это слишком хорошо чувствую. Мне теперь уже тяжело работать на лестнице, и я располагаю свои изображения каждый раз все ниже к полу, а ведь это неправильно. Да и глаза иногда отказываются служить. Раньше я видел в темноте, как дикая кошка. Теперь же не могу работать ни при слишком ярком, ни при слишком тусклом свете. К тому же я не вижу своих изображений вблизи. С меня хватит, Тутмос, я хорошо потрудился и хочу сделать тебя своим преемником. Ты сам будешь делать наброски на стенах гробницы и вырезать их в камне. Я уже говорил об этом с Небамуном и очень хвалил тебя. И третий пророк тоже собирается помочь тебе, чтобы ты смог после моей смерти работать самостоятельно.

Только прежде, Тутмос, ты должен обещать мне выполнить две мои просьбы. Первая – достойно похоронить мое тело. Скульптор не может приготовить себе такую гробницу, какую он делает для вельмож. Но ты должен сделать мне гроб, в котором я буду покоиться в городе мертвых среди моих усопших товарищей. Ты напиши на нем мое имя так, чтобы мой Ка сразу же нашел меня в тот прекрасный день, когда он придет оживить меня! Не забудь принести мне в жертву напитки и яства, как это подобает! Ты обещаешь это выполнить?

Тутмос схватил протянутую руку старика и хотел поклясться, что он выполнит все, что должен сделать сын для умершего отца. Но прежде чем он успел что-либо сказать, старик заговорил снова:

– Но не это тяжелым камнем лежит у меня на сердце. Я хочу услышать от тебя и другое обещание. Гораздо важнее, в тысячу раз важнее то, что я хочу от тебя услышать. И ты должен выполнить мой второй наказ: ты никогда не проведешь ни одного штриха иначе, чем я учил тебя. Ты не должен изменять изображений ни людей, ни богов ни в гробнице Небамуна, ни в любой другой, которую тебе придется украшать, когда я буду уже в потустороннем мире! Поклянись, что выполнишь мой наказ! Поклянись богом Птахом – богом нашего ремесла! Поклянись мне именем Амона, именами всех богов! Повторяй за мной: «Как истинно то, что Осирис примет меня в свое царство и оправдает меня перед моими судьями; как истинно то, что Птах наставляет меня в моей работе, а Тот руководит моими знаниями; как истинно то, что Амон наставляет Обе Земли и заставляет Реку в свое время выходить на берега; как истинно то, что Мут радует своего божественного супруга и заставляет его быть милостивым к людям – так, воистину, я всегда буду следовать всему тому, чему ты меня учил. Да повелит Себек, бог подводного мрака, чтобы меня растерзали крокодилы, если я хотя бы помыслю преступить законы предков».

Окаменев, стоял Тутмос перед стариком, голос которого звучал на таких высоких нотах, каких мальчик никогда не слышал от своего старого мастера. Его сильная рука сжимала руку Тутмоса. Взгляд Иути был устремлен в глаза юноши, и тот не нашел в себе силы опустить глаза.

– Если ты готов дать эту клятву, я буду считать тебя своим сыном. Я дам тебе жену, а твоих детей буду воспитывать как своих внуков…

Последние слова старика доносятся до Тутмоса как будто издалека – так стучит у него в голове. Слезы застилают глаза. Ему удается вырваться из рук старика и убежать. В своей каморке юноша бросается на лежанку вниз лицом и охватывает голову руками.

А старик продолжает неподвижно стоять, как будто бы кто-то удерживает его невидимыми руками. Он мог ожидать всего, чего угодно, только не этого. И он не знал, как расценивать поступок юноши.

«Может быть, на мальчика так подействовала мысль о близкой смерти его благодетеля? Ну конечно же! Ведь у Тутмоса очень доброе, отзывчивое сердце!»

Эти мысли несколько успокаивают волнение мастера, и он идет за мальчиком в его каморку. Вид лежащего Тутмоса пробуждает глубокую нежность в его сердце, полном горючи.

«Как мало я знал его, – думает старик. – Роптал на судьбу, отобравшую у меня детей. Прятался от людей. Больше ворчал на мальчика, чем говорил с ним».

Он наклонился над Тутмосом и положил руки ему на плечи. Как редко сам мастер испытывал подобные прикосновения! Мальчик привстал и смущенно посмотрел на старика. При этом подстилка, на которой лежал Тутмос, сдвинулась и плитка известняка упала на пол. Руки старика пепельно протягиваются к ней. При дневном свете перед глазами старою мастера предстал рисунок…

Тутмос слишком поздно понял, что произошло!