По дороге на север, точно так же, как оскудевает растительность, деревья растут реже и сами они меньше, так и городские дома становятся всё ниже, и посёлки всё более разбросаны. Закон такой? Может быть, а может, и нет. Мне-то не всё ли равно?

Я поеду дальше только завтра, и, кроме как открывать для себя подобные истины, делать мне пока больше нечего.

Наступление вечера в Тромсё почти незаметно. Здесь в это время года вообще никогда не темнеет. Царство незаходящего солнца: подходящая фраза для надписи на открытке, которую надо бы послать матери.

Я иду по улице между деревянных домов, покрашенных в голубой цвет. Светит солнце, не выходной и не праздник, и всё-таки никто не работает, потому что время — половина одиннадцатого. Народ слоняется по улицам, спать ещё явно никто не хочет. Парни выглядят точь-в-точь как в голландских провинциальных городках и вертятся вокруг такого же типа девиц, причёсывающихся прямо на ходу. Только мороженое они едят из огромных рожков, гораздо больших, чем у нас. Машин почти нет. Почти нереальный звуковой фон, в котором преобладают шаги.

Сувенирный магазин, где продают оленьи кожи, традиционную одежду лопарей, оленьи рога, покрывала, похожие на лодки сани, открытки с изображениями лопарских семей, медвежьи шкуры. У входа на улице — чучело белого медведя. Все прохожие подходят его погладить, я тоже. Отец сажает на него маленького сына и фотографирует.

Скобяная лавка закрыта. Надо бы не забыть, где она находится. Завтра утром зайти и купить рулетку. Запомнить расположение лавки нетрудно — это на площади, выходящей прямо к морю.

Посреди площади стоит большой бронзовый памятник: полярник на прямоугольном пьедестале. Сначала я вижу его со спины. Кто это? Я обхожу памятник и читаю надпись на пьедестале:

«Руаль Амундсен»

Лицом к фьорду, покоритель Южного полюса стоит над водой и вглядывается в чёрные горы на противоположной стороне, на которых до сих пор заметны белые полоски снега. Он стоит, широко расставив ноги, как будто сопротивляясь шторму, но при этом с непокрытой головой. Капюшон образует широкие складки вокруг его шеи. Анорак длинный, как ночная рубашка, штаны — как большие трубы вокруг сапог.

У него высокий лоб, волосы на угловатом черепе коротко острижены. Большие важные усы. Трудно себе представить, что в своё время на них висели толстые сосульки, отчего первопроходец, должно быть, выглядел менее представительно. Впрочем, почему бы и нет.

В памяти всплывают всевозможные отрывки из книжек о великих путешественниках, которые я читал в детстве. Амундсен выжил благодаря тому, что ел своих собак. Собаки, в свою очередь, ели друг друга. Шекльтон ел пони, у него вместо собак были пони. Это создавало непреодолимые трудности с провиантом, тем непреодолимее, чем больше пони он брал с собой.

А ещё был Скотт.

Скотт. С огромным трудом приближается он к Южному полюсу, в промёрзшей одежде, с отмороженными пальцами, но сердце безумно стучит в груди, потому что вот-вот он взойдёт на землю, куда ещё не ступала нога человека… На землю? Скорее, на снег. Но взойти на снег, на который ещё не ступала нога человека — это может сделать каждый, зимой, у себя на крыльце.

Что тогда?

Устремиться взглядом ввысь, в зенит, посмотреть на небо так, как ещё не смотрел человеческий глаз. Но что там можно увидеть? Никаких звёзд, в январе там полярный день.

Что же, в конце концов, увидел на Южном полюсе Скотт? Норвежский флаг на торчащей из снега лыжной палке. И записку: «Привет от Амундсена и good luck to you, sir».

Теперь Скотт мог возвращаться домой. Его товарищи один за другим погибли. Сам он замёрз до смерти в палатке, в своём охотничьем белье, мокром насквозь уже несколько месяцев. У него не было рубахи из вывернутых наизнанку шкур, как у Амундсена. До последнего вздоха он продолжал вести дневник. Потом дневник нашли и опубликовали в специальном выпуске журнала «Земля и её народы», который я читал в четырнадцать лет.

«Боже, будь милостив к нашим несчастным жёнам и детям».

Скотт писал это, уже полумёртвый. Интересно, догадывался ли он, что всё это когда-нибудь попадёт в «Землю и её народы»? Скорее всего. Хотя, может быть, и нет, может, он всегда так писал. Мало кто записывает в точности то, что думает. Например: «Мои промёрзлые кальсоны омерзительно воняют». Или: «При минус пятидесяти струя мочи застывает в снегу, как палка из жёлтого стекла».

Такого полярники не пишут. Потому что высоко несут знамёна. Даже если не первыми установили их на Южном полюсе.

Бедный Скотт. Как пригодились бы ему аэрофотоснимки. Но в 1911 году их ещё не делали. Теперь делают, но далеко не каждому удаётся их раздобыть.

Я иду вдоль берега, мимо кораблей. Корабли раскрашены во все цвета радуги, на палубах лежат стальные оранжевые шары. Чайки кружатся над пристанью, заваленной тухлой рыбой. Без четверти одиннадцать, тень от моих ног похожа на длинные чёрные лыжи.

Над фьордом — мост, километра два в длину, и такой высокий, что под ним легко пройдёт океанский лайнер. Я прогуливаюсь по мосту. Подъём плавный, но долгий и довольно утомительный.

Подплывает большой корабль. Я перевешиваюсь через перила, чтобы получше его рассмотреть, солнце светит мне в лицо. На палубе стоит человек в шляпе, очень похожий на Арне. На всякий случай я машу ему рукой. Он тоже машет рукой в ответ, это, впрочем, ничего не значит, люди, плывущие на корабле, всегда так делают. К тому же это американский корабль, и вообще, Арне никак не может находиться сейчас на корабле.

Попав на другую сторону фьорда, я хочу подняться на крутой склон на фуникулёре, fem kroner, takk, tur og retur. Я проплываю над границей леса, после которой склон становится совсем голым. Подвесная кабина полна спокойных подвыпивших норвежцев. Мне хочется сказать им, какие они симпатичные.

Кабина проскальзывает под навес, и, резко качнувшись, останавливается. Всё. Мы наверху. Все выходят, но никто не пытается отойти особенно далеко по неровной поверхности этой суровой скалы.

Туристы стоят мелкими группами по нескольку человек и смотрят на солнце. На круглых утёсах не растёт ничего, кроме мха. Вдали видны облака, такие тёмные снизу и белые сверху, что они похожи на ещё один горный хребет, неизмеримо выше, чем тот, на котором я стою.

Американка лет сорока с тёмно-красной высокой причёской беспокойно бродит вдоль площадки. Заметив меня, она обращается ко мне так, как будто мы знакомы:

— Придётся мне тут до полуночи торчать. До двенадцати вниз точно не попадём, он же столько лет мечтал увидеть полночное солнце в Норвегии! Вот уже несколько дней, как он вообще ничего больше не делает, даже если идёт дождь. И до сих пор каждый раз в последний момент появлялось облачко и закрывало солнце. Никогда не понимала этих его увлечений. На Шпицбергене мы уже побывали, hunting-cruise you know, десять дней, туда и обратно. Арктическое сафари это называется, две с половиной тысячи долларов, всё включено.

Это было ужасно, сейчас расскажу.

Знаешь, как оно устроено? Тебе даже на берег не нужно выходить. Просто сидишь на корабле. Корабль подходит к кромке льда. Команда убивает тюленя и разводит на льду костёр. Тюленя туда кидают. Со всех сторон сбегаются белые медведи, на запах горящего тюленьего жира.

Медведи смирные и глупые, встают на задние лапы, опираясь на корпус корабля. И тогда все начинают стрелять. Охота называется! Джек хотел застрелить медведя из лука. Я говорю, Джек, ты с ума сошёл. Ты совсем как Фред Флинтстоун, ну знаешь, из того мультфильма. Я говорю Фреду, в смысле, Джеку: тебе надо было в каменном веке жить, с этим твоим луком и стрелами. А он отвечает: «Так гораздо спортивнее».

Гораздо спортивнее… козёл!

Он выпустил три стрелы, попал, но медведя, конечно, не убил. А медведь был почти как человек, такой большой симпатичный плюшевый мишка. Он опустился на задницу и попытался зубами вытащить стрелы. В жизни такого ужаса не видела! Ты представляешь себе? Красная кровь на белой шкуре. В конце концов его прикончил капитан, из ружья. Старый кретин Джек хотел сделать это сам, но капитан вежливо так сказал: «Just leave it to me, sir». And right he was.

Ты, конечно, понимаешь, что мне совсем не хочется стелить такой коврик у себя дома перед кроватью!

Кстати, о кровати. Мне сорок один год, а тебе, мой милый мальчик, наверное, двадцать три, и ты, after all, не итальянец, но иначе я предложила бы тебе оставить его здесь вместе с его полночным солнцем и побежать вместе в первую попавшуюся гостиницу!

Она смеётся. Нет, даже в молодости она не была особенно привлекательна, хотя у неё красивое, тонкое тело. Если бы она хотя бы не упоминала про этих итальянцев, тогда…

— Двенадцать есть уже? — спрашивает она. — У меня нет часов.

Я задираю левый рукав и показываю ей часы, на которых без пяти двенадцать.

— Слава богу, — говорит она. Ох, может, ему и вправду полезно глазеть на полночное солнце. Должна тебе признаться, что солнце не очень часто светило ему в полночь, понимаешь, о чём я говорю? Но он сам виноват, всегда был слишком уж нетерпелив. Boy, oh boy!

Она разворачивается и делает шаг по направлению к группе туристов.

— Jack! Jack! It's midnight now!

Я стою, размышляя, нужно ли объяснить ей, что двенадцать по солнечному времени и двенадцать по моим часам — это ни в коем случае не одно и то же. Но прежде, чем я успеваю это сказать, я понимаю, что не помню долготы Тромсё, и, значит, не знаю, когда же солнце действительно находится ниже всего над горизонтом. Указать на ошибку и самому не знать, как её исправить… нет, нет.

Поэтому я говорю, быстро и невнятно:

— Фуникулёр как раз идёт вниз, а следующий только через полчаса. У меня не так много времени. Солнце и есть солнце, даже до полуночи.

И я убегаю от неё без трёх минут двенадцать.

Вниз по канатной дороге, и снова через мост. Проходя по мосту, я всё время смотрю на тот американский корабль, что проплывал мимо, когда я шёл в другую сторону. Он уже стоит у берега и швартуется. «City of Chicago», написано на корме.

Все те двадцать минут, которые занимает у меня переход через мост, я не отрываю глаз от корабля. Я вижу, как пассажиры тащат свои чемоданы по палубе. Возникшее у меня подозрение разрастается до такой степени, что я не в состоянии спокойно пройти мимо. С трясущимися коленями я бегу вниз по мосту. Попав точно на линию перспективы корабля, я осматриваю его со всех сторон. На пристань уже спущен трап, и по нему идут люди.

Вполне, и даже очень возможно, что человек, которому я какое-то время назад махал рукой, был и в самом деле Арне! Разве редко со мной происходят всякие неожиданные неприятности? Точно так же, как из-за разных недоразумений мне не удалось достать снимки, — точно так же я могу и прозевать встречу с Арне! Мы договорились встретиться в Алте, но мало ли что могло случиться с тех пор? Может быть, он послал мне письмо, а оно не дошло, может быть, он изменил место встречи и будет искать меня в Тромсё! Я хочу как можно скорее попасть на корабль.

Мне приходится сделать жуткий крюк. Потому что мост такой высокий, что ещё долго тянется над землёй, прежде чем спускается до её уровня. Никакой возможности сойти с моста раньше нет. Я зря теряю время, а пассажиры продолжают покидать корабль.

Может быть, Арне уже сошёл. Как он меня найдёт? В Тромсё не так много гостиниц, но всё-таки… В любом случае, надо справиться на корабле, был ли он в списках.

Когда я наконец спускаюсь с моста и бегу по пристани, я застаю лишь нескольких запоздалых пассажиров. Арне среди них нет. Впрочем, наверняка эти люди и вовсе не пассажиры, а просто случайные прохожие.

Пытаясь высмотреть кого-нибудь из команды, кто мог бы помочь мне найти стюарда, я поднимаюсь по трапу. Мне никто не препятствует. Я вхожу в первую же открытую дверь, попадаю в узкий коридор, и, пройдя его насквозь, оказываюсь на передней палубе.

Человек, которого я принял за Арне, разговаривает с матросом, засунув руки в карманы и поставив ногу на лебёдку. На матросе тельняшка, он почёсывает тело, и по ней, в такт движениям руки, пробегают волны.

Человек совершенно не похож на Арне. И не был бы на него похож, даже если бы ему не приходилось морщиться от светящего в глаза солнца. Полночного солнца, наверное.

Я схожу с корабля, не сказав никому ни слова. Идти ложиться спать всё ещё слишком рано, так что я продолжаю прогулку, и вскоре опять попадаю на площадь, где стоит Амундсен.

Может быть, и правда, что это костюм из вывернутых наизнанку шкур обеспечил Амундсену победу. И всё же он добился её сам, без верных шерпов, которые заваривают чай своим сахибам, для которых тридцать килограммов — это нормально, но и шестьдесят не исключение. Сколько там весил этот ящик? Тот, что маленький мальчик пронёс двести метров в гору? Сто килограммов? Сто пятьдесят?

Чего только не пишут в газетах!

На пьедестале памятника Амундсену трое парней обнимаются с тремя девушками. Вокруг в траве цветут крокусы, у нас это бывает на несколько месяцев раньше. В воздухе носятся чайки и зябко кричат.

Чуть позже я, к своему удивлению, вижу, что на этой площади есть ещё один памятник. Вначале я его совсем не заметил. Он небольшой, не бросается в глаза, и у него нет головы. Это просто необработанный кусок красного гранита, к которому приделана бронзовая табличка.

Я внимательно разбираю надпись. Она так поражает меня, что я переписываю её в записную книжку:

«Eidis Hansen labukt Balsfjord 1777–1870 bar denne steinen fra fjaera her omlag hit. Steinen weg 371 kg.»

Хотя я и не знаю ни слова по-норвежски, я прекрасно понимаю, что здесь написано. Мне даже кажется, что я мог бы всё это запомнить наизусть. Эйдис Хансен. Поднял этот 371-килограммовый камень. И он (или она??) прожил 93 года.