У горы Вурье три склона: южный, северо-западный и северо-восточный. Судя по всему, я приближаюсь к горе с юга, но взойти на неё по южному склону не смогу, потому что он слишком крут.
Если верить карте, то получается, что проще всего взобраться на гору с северо-запада.
Здесь уже начинается подъём. Дождь меня в конце концов настиг, а может быть, это я пришёл ему навстречу. Большие капли — градины, растаявшие в самый последний момент — падают на полиэтилен моего дождевика и объединяются в потоки, стекающие по штанинам мне в ботинки. Записка, которую я оставил на камне, должно быть, намокла, расползлась, растворилась в небытии.
Мои мысли так же однообразны, как дождь и как боль, которую я чувствую во всём теле. Страх, что Миккельсен напал на след метеоритных кратеров, мучит меня, как нарыв.
И всё же, несмотря на этот страх, время от времени я с ужасом одёргиваю себя: «Осёл! Ты опять перестал обращать внимание на камни под ногами! А вдруг ты пропустил метеорит?»
На такой высоте нет уже ни впадин, ни озёр. Южный склон горы теперь хорошо виден. Он отвесный, иссиня-чёрный, весь в длинных полосах нетающего снега. Потоки светлого щебня тянутся вниз, как щупальца с гигантскими присосками на концах. Я держусь от них на безопасном расстоянии. Медленно, но верно продвигаюсь. Даже облака отступают перед моим напором, расходятся. Солнце окрашивает ландшафт в цвет ржавчины.
Я иду, как мне кажется, вдоль 720-метровой горизонтали. В любом случае, обхожу гору слева. Открывающаяся взгляду картина меняется постоянно и быстро. Наконец я вижу озеро Ливнас-явре! Вижу извилины вытекающей из него реки Оббарда-эльв! Ещё через пару километров я увижу озеро целиком. Где-то здесь должны быть Квигстад и Миккельсен. Где стоит их зелёная палатка? С каждым шагом — а как малы мои шаги! — видимый кусок озера увеличивается. Озеро на триста метров ниже, чем я.
Теперь, наконец, мне не нужно больше запрокидывать вверх свою усталую голову, чтобы осмотреться.
Но зелёной палатки с тентом так нигде и не видно.
Я сажусь, смотрю на гору, потом на карту. Наверное, можно сэкономить время и начать подъём уже сейчас, не доходя до северо-западного подножия. Мне ведь нужно попасть на вершину как можно скорее. Тогда вид откроется во все стороны, и я найду Квигстада и Миккельсена, если, конечно, они где-то здесь.
Я иду наискосок по направлению к вершине, поднимаюсь на следующий уровень. Северо-западный склон действительно совсем простой. Голых скал нет. Отлогий настил из песка и мелких камней. Должно быть, когда-то сверху сошёл поток грязи; теперь растения, пустившие в нём корни, удерживают его на месте, и он весь сморщенный, как плёнка на кипячёном молоке.
Загадочные ступени разделяют склон на горизонтальные террасы. Когда-то здесь был ледник, он их и процарапал. Получился амфитеатр для великанов с пятидесятиметровыми ногами. Добравшись до самой высокой галереи, я вижу, что до вершины ещё далеко. Каждый раз, когда ты взбираешься на гору, она будто становится всё выше и выше.
Растительность редеет, потом пропадает совсем. Я оказываюсь на бесконечном поле, покрытом круглыми камнями размером с пушечные ядра. Чтобы не поскользнуться, нужно ставить ноги точно на их верхушки. Каждый шаг требует расчёта, невозможно сделать ни одного движения без мысли о том, что при малейшей неловкости ногу заклинит между двух, трёх камней, ты упадёшь, нога переломится посередине, как метла.
Через каждые двадцать шагов я останавливаюсь и оглядываюсь, с трудом удерживая равновесие. Сесть я не решаюсь, потому что боюсь поскользнуться, вставая, а потом, будто извергнутый горой, помчаться вниз в головокружительном полёте, разлететься внизу на бесформенные куски мяса и костей.
Время от времени какой-нибудь неосторожно задетый мною камень всё же скатывается, подпрыгивает, с грохотом приземляется, снова подпрыгивает, всё выше, отскакивает всё дальше. Дышать я теперь могу только ртом. Моё тело закутано в шторы, с которых капает пот. Мне никогда не попадалось точных описаний подъёма на подобные горы. Такие, где ты видишь лишь десяти- или двадцатиметровую наклонную плоскость прямо перед собой, и она кончается острым краем, за которым — небо. Но с каждым шагом она снова удлиняется ещё на шаг. Как будто ты идёшь по мельничному колесу, по гигантскому цилиндру, заставляя его вращаться под весом своего тела. Неужели это никогда не кончится? Мне всё время кажется, что я уже почти наверху. Наверное, те, кто поднимался на подобные горы до меня, испытывали такие унизительно неприятные ощущения, что по прошествии времени старались представить всё дело так, как будто оно не стоило им ни малейшего труда. А может быть, они просто уже ничего не помнили. Никто не помнит точно, что он чувствует в кабинете у дантиста. Боль такая леденящая, твоя беспомощность так абсолютна, что ты немедленно стараешься обо всём забыть. И тем более тебе никогда не придёт в голову подробно описывать свои ощущения.
Ещё раз остановиться. Отдышаться. Налетает облако. Оно имеет на это полное право. Я добрался до страны туч, я вторгся на их территорию. Облако скользит к горе, так дирижабли причаливали когда-то к высоким башням. Вот оно окутывает меня. Оно гораздо больше, чем я думал. Собственно, это даже и не облако, а скопление отдельных белых лоскутов. Я делаю глубокий вдох и продолжаю путь. Верхушки камней покрылись тонким белым налётом. Иней. Но склон, наконец, становится совсем пологим, подъём вдруг кончается. Я на вершине.
На земле рядом со мной что-то движется. Движется, снова замирает. Зверь. Полярная лисица. Белая шкура, на спине коричневое пятно. Лисица стоит прямо передо мной, широко расставив лапы и втянув голову в плечи, как боксёр. У неё острые мохнатые уши торчком. Чего она ждёт? Может быть, она в первый раз видит человека? Вот бы приручить её, как собаку. Но внезапно она разворачивается и убегает. Бежит не слишком быстро, не желая показывать, что боится. Хвост свисает почти до земли. Лисица исчезает в тумане.
Наверху.
Что же отсюда видно? Да ничего. Со всех сторон меня окружает белый туман. Я вижу только плоский клочок земли, на котором стою. В отчаянии я хожу кругами: повсюду бездны, из них поднимается пар. Где Квигстад и Миккельсен? Может быть, где-то совсем рядом, но они невидимы. Облако скользит, как будто я сижу в самолёте, становится то плотнее, то разреженнее, но оно, должно быть, бесконечно велико.
Я зажмуриваюсь от разочарования, и моё воображение уже покидает эту гору. Куда же оно стремится? Наверное, в пространство, к звёздам. Собственно, по большей части никаких звёзд в пространстве нет, и вообще ничего нет. Пустота. Где-то в этой пустоте нахожусь я, я смотрю на землю, она выглядит не больше футбольного мяча. На полюсах и на вершинах гор — белая плесень льда.
Я никогда ещё не осознавал с такой полнотой абсолютную ничтожность того атмосферного слоя, в котором возможна человеческая жизнь. Жителю Земли приходится достаточно тяжело, где бы он ни был; а стоит ему попасть на крайний север, или на крайний юг, или взобраться на высокую гору, как он достигает предела своих возможностей. С помощью изобретательности, насилия, всевозможных козней, благодаря непрерывному труду, столетиям научных исследований и огромному напряжению миллионов рабочих, космонавт может продвинуться ещё чуть дальше. Я знаю, что я всего лишь некое равновесное состояние химических элементов, возможное только в определённых узких и жёстких пределах. Мир — это шар, покрытый тонкой оболочкой, внутри которой я только и могу существовать. Ближе к полюсам оболочка становится всё тоньше…
Легко было Иисусу. Он-то был уверен, что по всему миру растут смоковницы.
На других планетах, чуть дальше от Солнца или чуть ближе к нему… что нам останется? Разве что пыльные бури на Венере. Или корка замёрзшего аммиака на Юпитере. Да, впрочем, если бы на других планетах и жили люди, вряд ли что-нибудь бы изменилось. Европейцы вовсе не почувствовали себя менее одинокими, когда Колумб обнаружил, что существует Америка, и что там тоже есть люди.
Шар, на расстоянии выглядящий так, как будто он должен быть целиком покрыт льдом. Местами лёд растопили тёплые ветры, но он ещё сохраняется на полюсах и на выступах. Он не побеждён. Он есть и под землёй. И, может быть, в следующий ледниковый период он пробьётся к тропикам. Конец света. Рагнарёк. Достаточно, чтобы между нами и Солнцем возникла какая-нибудь пустяковая преграда. Облако космической пыли, плотное скопление метеоритов.
Я стою на двух камнях, выставив вперёд левую ногу, обхватив колено левой ладонью, поддерживая левой рукой склонившееся вперёд тело, опустив голову. С трудом оглядываю ещё раз то немногое, что меня окружает — камни, туман. Мне не то, чтобы грустно. Но я с болью и сочувствием думаю о других людях, от которых я так далеко; и даже если бы в моём распоряжении оказался радиопередатчик, то всё равно я не смог бы ничего им сообщить. Я не понимаю их, и они меня тоже. Их головы полны безумных сказок, нелепейших разновидностей мании величия, выношенных дальними предками — пещерными жителями, уверенными, что и весь мир немногим больше, чем их пещера. И даже не веря в эти глупости, они не прекращают искать духовных откровений в материальной бессмыслице. Потому что, говорят они, мы не можем жить иначе, нам нужно утешение. (А я — могу я жить иначе? Кто меня утешит?)
Ради этого они строят папам дворцы и кормят Ага-ханов алмазами. О надругательствах, совершаемых над миллионами людей во имя этой утешительной лжи, об абсурдных законах, что базируются на ней даже в самых цивилизованных странах, они предпочитают не задумываться, — ведь на ночь им нужны сказки, и чем больше крови проливается во имя этих сказок, тем легче людям в них верить. Потому что всё, что у них есть — это кровь, и их ненасытная жажда крови — это единственный непреложный экзистенциальный факт.
Лучше стать жертвой стихии, чем людей. Может быть, в меня попадёт молния, или я свалюсь со скалы от усталости, а может, мне на голову упадёт метеорит, — как хорошо, что пройдёт несколько недель прежде, чем кто-нибудь обнаружит меня, если это вообще когда-нибудь произойдёт. Как я буду доволен, — конечно, если только просуществую ещё какое-то время в качестве призрака и смогу следить за ходом событий. По крайней мере моя смерть окажется в соответствии с тем, что я знаю. Потому что про свою жизнь я никогда не смогу так сказать.
Никогда… Мне нельзя здесь оставаться. Я начинаю спускаться в туман.
Ева скажет, что я вознёсся на небо.
Но я не падаю. Я выхожу из облака, чуть позже остаётся позади и покрытая камнями вершина. Теперь у меня под ногами лишь мох и кусты вереска. Склон, по которому я спускаюсь, покрыт обильной растительностью всевозможных цветов: чёрные, голубые, светло-зелёные, оранжево-красные мхи. Низко надо мной пролетает стая диких гусей.
Глядя на дальний берег озера, я узнаю нашу недавнюю стоянку. Но нигде нет никаких следов Миккельсена и Квигстада.
Здесь, где я сейчас стою, паслось тогда стадо оленей. Пастух, должно быть, тоже был где-то рядом. Но теперь нигде не видно ни животных, ни людей.
Конечно, мне, в моём жалком положении, разумнее всего было бы вернуться в цивилизацию, туда, где живут люди. И в самом деле, на что я могу надеяться в научном плане? Аэрофотоснимков у меня не было с самого начала. Они были у Миккельсена. Он видит то, чего не вижу я. При встрече я его убью. Но я не знаю, где он.
Я потерял компас, сломал фотоаппарат, истекаю кровью, покрыт синяками, меня лихорадит от недостатка сна, и у меня нет никакой еды. Я больше ничего не соображаю, не знаю даже, который час.
Лучше всего было бы вернуться в Скуганварре, это всего двадцать пять километров. Но из-за Арне я, конечно, не могу так поступить. Вдруг он ещё несколько недель будет меня искать. Я почти наверняка знаю, что он до сих пор ждёт меня в ущелье.
Перебирая в уме различные невероятные способы предупредить Арне о том, что я иду в Скуганварре (walkie-talkie, почтовый голубь, встреча с лопарем, которого я попрошу разыскать Арне, гидроплан или вертолёт, который я жестами заставлю приземлиться, — но за всё это время нам ещё ни одного не попадалось), я подхожу к берегу озера Ливнас-явре, сажусь и внимательно рассматриваю карту в лупу. Здесь, совсем близко, из озера вытекает река Ливнасйокка. Это та самая река, что мы переходили вброд. Если я пойду по её правому берегу, то четвёртый по счёту приток будет Риво-эльв. Продолжая путь вдоль Риво-эльв, я рано или поздно окажусь в ущелье. Это порядочный крюк, но если я хочу застраховаться от риска заблудиться снова, то лучшего решения не придумаешь. Далеко ли идти? По моим оценкам, километров двенадцать. Я запросто дойду до цели к завтрашнему вечеру.
Между тем я съел последние полпачки галет. Я закуриваю сигарету, минут двадцать ничего не делаю, только смотрю, как плещется вода в озере. Потом достаю сеть, распутываю верёвки и подхожу к самому берегу. Вдруг мне повезёт. Сеть нужно постепенно разворачивать и одновременно двигаться вдоль берега, так, чтобы отгородить небольшой залив. Но она всё время запутывается в кустах, приходится постоянно возвращаться и извлекать из ячеек попавшие туда листья и ветки. Так у меня никогда ничего не выйдет. Нужно зайти в воду. Я снимаю ботинки и штаны. Внезапно понимаю, что не могу удержаться от соблазна раздеться совсем, хотя комары и облепили все обнажаемые мною участки кожи. Стягивая одежду через голову, я чувствую, как страшно она воняет. Тело покрыто чёрными полосами засохшего пота, оно всё в запекшейся крови от укусов мух. Правая нога опухла, и она сине-лилового цвета от ступни до колена и выше. Не в силах более мириться с таким безобразием, я извлекаю из рюкзака, на свет полночного солнца, совершенно невероятный предмет. Да, я уже понял, что всё, что у меня есть, и всё, что есть я сам, выглядит здесь несуразно. И всё же этот кусок мыла у меня на ладони необычен лишь оттого, что он так похож на камни на земле.
Круглый зелёный камень, камень-безоар, амулет. Словно собираясь заколдовать воду с его помощью, я ковыляю к озеру, испытывая мучительную боль в растрескавшихся подошвах ног. Потом наклоняюсь, покрываю всё тело мыльной пеной, вхожу в воду по колено, падаю вперёд и плыву. Грязь и пена исчезают бесследно. Растворяются — один к миллиону — в этой воде, куда никогда ещё не попадала грязь.
Погрузиться в ласковую воду, нигде не ощущать ни боли, ни сопротивления — это ещё приятнее, чем спать. Я чувствую это в первый раз за несколько недель, на протяжении которых земная поверхность непрерывно награждала меня ударами каменных кулаков — скал, на которых я лежал, обрывов, у которых я терял равновесие, камней, о которые я спотыкался. Я плыву навстречу солнцу сквозь переливающуюся медь, под небом, где, подобно мне, плывут птицы. Слышу только, как они рассекают воздух, и как плещется вода вокруг моих рук.