Его фамилии я, конечно, не разобрал, и всё собираюсь спросить ещё раз, как же его зовут; но почему-то так этого и не делаю. Он биолог, специалист по грибам, сотрудник Музея естественной истории в Тромсё. Об Арне он больше ничего не спрашивает.

Когда я плачу женщине за еду и ночлег, он говорит:

— Ей всего тридцать девять, и она беременна пятнадцатым ребёнком. Много детей — лопари от этого без ума. А видите, как обставлен дом? Как будто они до сих пор живут в юрте: всё разложено на полу.

Он суёт мне в руку упаковку аспирина и снабжает меня парой резиновых сапог. Если бы только они были у меня с самого начала!

Он договорился по телефону, что один местный лопарь перевезёт меня на моторке через Карасйокку и доставит в Карасйок.

До реки двенадцать километров пешком. Дорогу найти несложно. Я прощаюсь с женщиной и с ним и отправляюсь в путь.

Внезапно он окликает меня и бежит вслед:

— Вы уверены, что дойдёте без проблем?

— Да, конечно, всё нормально.

— Сапоги не жмут?

— Нет.

— Надеюсь, что всё будет хорошо. Если что, вы ведь можете остаться, я попрошу, чтобы за вами выслали вездеход.

— Нет, спасибо. Я в полном порядке. Спасибо!

Найти дорогу к реке не представляет никаких трудностей. Это настоящая дорога; хотя она вся чёрная от грязи и на ней попадаются лужи по колено, она такая широкая, что по ней спокойно пройдёт вездеход на гусеницах. Местами, и правда, видны следы гусениц.

Всё вернулось к норме: дорога, деревья вдоль дороги — ведь я спустился на сотню метров и оказался ниже границы леса. Выше я уже не попаду, путь плавно спускается в долину Карасйокки. Там, где меня будет ждать моторка, река всего на сто тридцать шесть метров выше уровня моря.

Это уже не экспедиция. Это прогулка по лесу.

Внезапно слева от меня серое небо вспыхивает жёлтым, и я слышу жуткий грохот, такой, как бывает, когда реактивный истребитель проходит сверхзвуковой барьер. Вспышка тут же гаснет, небо снова мрачнеет, но громыхание раздаётся ещё довольно долго, как будто поблизости переезжает мост товарный состав.

Я останавливаюсь, и всё ещё стою на месте, когда уже не видно и не слышно ничего, кроме птичьих стай, поднимающихся отовсюду с пронзительными криками.

Когда они, невидимые, садятся снова, я сворачиваю с дороги и забираюсь на небольшое возвышение. Но даже там деревья заслоняют мне вид, и я нигде не могу различить ни огня, ни дыма.

Там, где дорога выходит к реке, стоит маленький дом. Больше ничего нет, только какие-то болотные заросли. Рядом с домом лежит на берегу моторная пирога. Заметив меня, лопарь идёт мне навстречу. Он немного говорит по-немецки, хочет взять у меня рюкзак и отнести в лодку. Я спрашиваю, слышал ли он тот мощный удар. Да, слышал, и вспышку тоже видел. Как ему кажется, что это было такое? Может быть, где-то упал самолёт.

Не слышал ли он тогда и шума моторов? Я — нет.

Нет, он тоже не слышал.

Как широка Карасйокка. Неужели это и вправду река? Скорее, бесконечно растекающаяся лужа, лишь едва-едва достаточно глубокая для лодки. Она постоянно разветвляется на рукава, обходя покрытые галькой участки суши, слишком низкие для того, чтобы называться островами.

Я сижу в носу лодки, спиной к направлению движения. Домов больше нигде не видно, как не видно и других лодок. Река извивается, и мы, в свою очередь, лавируем по её извилинам. Деревянное дно лодки глухо и ворчливо трётся о дно реки. Иногда даже мотор оказывается не в состоянии протолкнуть нас дальше, и лопарь жестами объясняет мне, что я должен встать, пересесть, переступить с одной ноги на другую, чтобы лодка снова поплыла.

Карасйок. Деревянные дома вдоль воды. Лопарь подгоняет лодку к берегу возле стального арочного моста. Мы выходим на сушу. Видим, как стадо бурых коров робко и беспорядочно поднимается на мост. Невдалеке стоит деревянный дом цвета ржавчины, относительно большой, трёхэтажный, с высокой остроконечной крышей. Рядом с ним — длинная мачта с норвежским флагом. Государственная гостиница.

Лопарь сопровождает меня к магазину, где я покупаю новую рубашку и пару резиновых сапог. Я снимаю сапоги биолога и отдаю их лопарю с просьбой при случае отвезти их обратно. Надеваю новые сапоги. В гостинице я принимаю горячую ванну, сбриваю бороду и ложусь в кровать, на чистые простыни.

На следующее утро за мной заходит полицейский, он спрашивает, сколько дней я не видел Арне прежде, чем обнаружил его мёртвым. Я во всех подробностях рассказываю, что произошло, и даю ему посмотреть блокнот Арне. Он внимательно изучает ту страницу, на которой встречается моё имя, кивает головой, возвращает мне блокнот и спрашивает, хочу ли я ещё раз увидеть Арне.

Вместе мы направляемся в больницу. Проводив меня к врачу, полицейский уходит.

— Вы его родственник? — спрашивает врач.

— Нет, друг.

— Вы знаете его семью?

— Нет, никого.

— Вы хотите его видеть?

— Я не знаю.

— Я вам этого не советую. Правда не советую.

— Тогда я пойду.

— Нет, подождите. Почему вы так хромаете?

Врач осматривает мои ноги, вызывает медбрата, медбрат промывает мне раны, аккуратно перевязывает колено и наклеивает пластыри на ссадины.

Через полчаса я сижу в автобусе, который вначале пойдёт на север, в Руссенес, а потом повернёт на запад, вдоль берега к Алте и дальше на юг.

В Руссенесе автобус останавливается довольно надолго: сюда приплывают катера с Северного мыса.

На остановке я замечаю девушку. На ней длинные брюки, голова повязана платком, а у ног девушки стоит картонный чемодан. Я вяло хожу вокруг неё. Её правая штанина залатана на колене, а брови неумело выщипаны. Она тоже смотрит на меня, может быть, просто потому, что я так жалко хромаю. Перед отправлением я стараюсь войти в автобус сразу за ней, и мне удаётся сесть с ней рядом.

— Ты тоже едешь в Алту? — спрашиваю я.

— Нет, дальше.

— Возвращаешься с Северного мыса?

— Нет.

— А как же тебя сюда занесло?

— Я живу в Хоннингсвоге.

— А где это, Хоннингсвог?

— На том же острове, что и Северный мыс.

— Это далеко на севере.

— Да.

— Зимой, наверное, всё время темно.

— Да, всю зиму.

— И что же ты тогда делаешь? Ходишь по вечеринкам?

— Нет, учу уроки.

В это я охотно верю, потому что она отлично говорит по-английски, но всё-таки зачем-то спрашиваю:

— Значит, ты ещё учишься в школе?

— Конечно.

— Сколько же тебе лет?

— Пятнадцать.

— Пятнадцать? Да ты шутишь. Девятнадцать.

— Нет, пятнадцать, — и она отворачивается от меня.

Ну и дурак же я. Теперь она, наверное, думает, что я счёл её слишком маленькой. Она ведь и так всего лишь отвечала на мои вопросы. Проходит довольно много времени, прежде чем я осмеливаюсь снова с ней заговорить. Наконец решаюсь:

— Я из Голландии.

— О.

— Я довольно долго пробыл в Финской Марке.

— А что ты там делал? Ловил рыбу?

— Нет, изучал грунт.

— Ты студент?

— Да.

— Нашёл что-нибудь интересное?

— Как тебе сказать.

Она протягивает руку к моему ремню и указывает на футляр, в котором когда-то был компас.

— Что у тебя там? Пистолет?

— Просто пустой футляр.

Я открываю его, демонстрирую пустоту и говорю:

— Там был компас, но я уронил его в трещину. Глупо, правда?

— Жаль. Такая красивая кожа. Твой футляр всё ещё выглядит как новенький.

— Хочешь — возьми его.

— Да ты что!

— Мне он всё равно больше не нужен.

— Ты ведь можешь купить новый компас.

— Возьми на память.

— Да зачем он мне?

Нет, этого я тоже не знаю — зачем он ей. «На память!» О человеке, о котором она не знает ничего, даже имени.

Теперь я уже совсем не понимаю, о чём я мог бы с ней поговорить, и битый час тупо сижу, не произнося ни слова, как будто я и не пытался с ней познакомиться.

Скайди. Остановка на плато, у деревянного ларька. Я выхожу, ковыляю по площадке. Девушка тоже выходит из автобуса, и, к моему удивлению, идёт со мной рядом, держась со стороны моей больной ноги. Очевидно, она всё же считает, что имеет ко мне какое-то отношение. Кажется, она с трудом сдерживается от того, чтобы предложить мне свою помощь.

Туристический лопарь появляется из своего шалаша, во рту трубка с медной крышкой, в руках оленьи рога. Точно так же он появился и в прошлый раз, когда мы с Арне стояли здесь, поёживаясь, под серым, как будто зимним, небом. Тогда всё было ещё впереди, тогда Арне был жив.

Я останавливаюсь, как вкопанный, и беру девушку за руку. Она смеётся.

— Почему ты смеёшься?

— А ты почему не смеёшься?

В ларьке я, исполненный отцовских чувств, покупаю ей шоколадку.

Когда автобус снова отправляется, я долго и мучительно ломаю голову над вопросом — как бы мне всё-таки продолжить разговор, но в конце концов так ничего и не придумываю, кроме:

— Ты так и не сказала мне, как тебя зовут.

— Меня зовут Ингер-Мари.

Называюсь сам: одно слово. Сюжет исчерпан.

Поэтому я достаю блокнот Арне, открываю его на той странице, где написано моё имя, и передаю блокнот девушке.

— Вот, — говорю я и указываю на ту строчку, в которой говорится обо мне. — Ты можешь разобрать, что здесь написано? Можешь перевести мне, начиная вот отсюда?

Она смотрит в блокнот, шевелит губами. Указательный палец, кончающийся обкусанным ногтем, скользит от слова к слову. Дойдя до конца страницы, он возвращается к моему имени, и Ингер-Мари читает вслух:

— Альфред свернул не в ту сторону. Сначала я подумал, что это шутка. Подождал минут пятнадцать, но он не возвращался. Я искал его весь день. В конце концов вернулся в ущелье. Буду ждать его здесь.

Местные габбровые породы легко рассыпаются на мелкий щебень. 33. П. 234…

Ингер-Мари начинает запинаться.

— Это можно пропустить.

Через пару строчек она снова начинает читать:

— Альфред так и не вернулся. Всё-таки останусь здесь; если понадобится, хоть на неделю. Я давно заметил, что ему приходится трудно на такой непривычной для него местности. Восхищён его упорством. Никогда не жалуется, хотя несколько раз очень неудачно упал. К тому же по ночам я не даю ему спать своим ужасным храпом. Другой давно бы сказал — всё, хватит, с меня довольно.

Склон…

Я киваю головой, забираю блокнот у неё из рук, захлопываю его, не могу выговорить ни слова.

Автобус едет дальше в облаках пыли.

— «Альфред» — это ты? — спрашивает она.

— Да.

— У тебя очень болит нога?

— Нет, не болит уже давно, — лгу я.

— Надеюсь, что я всё правильно перевела. Я тоже хочу поступить в университет, но отец говорит, что я сумасшедшая. А скажи, может быть, ты что-нибудь об этом знаешь: вчера в окрестностях Карасйока люди слышали страшный грохот. Так сегодня утром передали по радио. Сначала думали, что упал самолёт, но потом так ничего и не нашли. Что там, интересно, случилось?

— Понятия не имею.

— В летающие тарелки я не верю. А ты?

— Я тоже.

— Может быть, шаровая молния. Ты когда-нибудь видел шаровую молнию?

— Нет, никогда.

— А я видела. Один раз. Я стояла поблизости от дома с косой крышей, пережидала дождь. С крыши как будто скатился огненный шар. Но он только шипел.

Когда автобус останавливается в Алте и я встаю, я протягиваю ей руку, но она не обращает на это внимания, обхватывает меня обеими руками за шею и целует в губы. Моя ладонь лежит у неё на спине, я чувствую её худые лопатки. Потом я целую её ещё раз в обе щеки и в смятении чувств выхожу из автобуса.

Шофёр тоже выходит и лезет на крышу, чтобы спустить оттуда мой рюкзак.

Ингер-Мари стоит у окна и смотрит на меня. Она не улыбается, и её лицо не выражает ничего определённого. Я машу ей рукой без особого энтузиазма, ни на что не надеюсь, ничего не хочу. Шофёр возвращается в кабину.

Когда автобус отъезжает, она подходит к окошку в задней двери и продолжает на меня смотреть, так же, как смотрела на меня и всё это время. Только когда нас разделяет такое большое расстояние, что мы почти уже не в состоянии различить друг друга, она делает какое-то движение. Машет рукой? Может быть, стоя у окна, она видела меня как будто нарисованным на школьной доске, и теперь она просто стирает моё изображение. Так, наверное, и правда лучше всего.