Вместо этого мы полезли на вершину горы. Никакого особого плана действий у нас никогда не было, но завтракая, мы все заглядывались на эту гору, она нам казалась самой высокой в мире, и в какой-то момент стало ясно, что нужно туда подняться. Не ясно было только, как. Иза считала, что лучше всего – пешком. Я был вполне с ней согласен, а Чик настаивал, что переть туда пешком – полная дурость.

– Чтоб летать, есть самолеты, чтоб стирать – стиралки, а чтобы подниматься на горы – машины, – разглагольствовал он. – Мы ж не в Бангладеш…

Так что мы поехали по лесной петляющей дорожке мимо горы, но найти какое-нибудь ответвление, ведущее вверх, оказалось трудно. Сначала за горой дорога вроде змеилась вверх, и мы доползли по ней между скал до небольшого перевала. Дальше она снова шла вниз, и лезть на вершину горы пришлось все-таки пешком.

То ли мы выбрали какую-то особую сторону без туристов, то ли в то утро действительно никого, кроме нас, на этой горе не было, – в любом случае за весь подъем нам встречались только овцы и коровы. Наверх мы лезли часа два, но это того стоило: виды там были, как на самых классных открытках. На самой вершине стоял огромный деревянный крест, а под ним – маленький сарайчик, сплошь изрезанный надписями. Мы долго стояли там, читая всякие буквы и цифры. ЦКХ 23.4.61. Санни 86. Хартман 1923.

Самая старая надпись, которую нам удалось отыскать, – «Ансельм Вайль 1903». Доисторические буквы на доисторическом, темном дереве, а вокруг – вид на горы, теплый летний воздух и запах сена, доносящийся из долины.

Чик вытащил из кармана складной нож и принялся что-то вырезать. Пока мы с Изой лежали на солнце, болтали и смотрели, как Чик вырезает надпись, я никак не мог отделаться от мысли, что через сто лет никого из нас не будет. Как нет Ансельма Вайля. Как нет его семьи, его родителей и детей, и всех, кто его знал: все они мертвы. Если он что-то в своей жизни сделал, построил там, оставил после себя, то этого тоже, скорее всего, больше нет – скорее всего, это давно разрушено, не пережило двух мировых войн. Единственное, что осталось от Ансельма Вайля – это имя на куске дерева. Почему он вырезал свое имя тут? Может, он путешествовал куда-то далеко так же, как мы. Может, тоже украл машину, или повозку, или лошадь, или что там тогда было, ехал куда-то и радовался жизни. Но теперь никому не интересно, кем он был: ни от его радости, ни от его жизни ничего не осталось, и только тот, кто забрался на эту гору, мог узнать, что Ансельм Вайль когда-то вообще существовал на свете. Я думал о том, что и с нами так будет, и мне захотелось, чтобы Чик вырезал наши имена полностью. Но даже чтобы выцарапать всего-то шесть букв и две цифры, Чик корпел уже битый час. Вырезал он очень старательно и аккуратно, и в итоге получилось вот что:

АЧ МК ИШ 10

– Теперь все будут думать, что мы тут были в 1910 году, – сказала Иза, – или в 1810.

– А, по-моему, красиво, – возразил я.

– По-моему, тоже красиво, – согласился Чик.

– А если придет какой-нибудь приколист и пририсует несколько букв, получится НАЧНЕМКИПИШ 10, – не унималась Иза, – знаменитый рэп-фестиваль 2010 года.

– Ой, заткнись, – сказал Чик. А мне показалось, что это забавно.

Почему-то то, что теперь наши инициалы были среди других надписей, сделанных мертвецами, просто вышибло меня из колеи.

– Не знаю, как вам, а мне кажется, что все эти люди и время… Ну, то есть, смерть, – я остановился и почесал за ухом, сам не зная, что хотел сказать. – Я хотел сказать, что вот мы сейчас здесь, и я счастлив, что вы рядом со мной, и что мы друзья. Но ведь не известно, сколько… Ну, я имею в виду, что не знаю, сколько еще просуществует Фейсбук, а мне бы очень хотелось знать, что с вами станет лет через пятьдесят.

– Ну, загуглишь просто, – сказала Иза.

– А что, «Иза Шмидт» гуглится? – спросил Чик. – Там не сто тысяч людей с таким именем?

– Я вообще-то кое-что другое хотел предложить, – сказал я. – А если нам просто снова встретиться через пятьдесят лет? Вот на этом самом месте, через пятьдесят лет. В пять вечера 17 июля 2060 года. Даже если мы до этого тридцать лет не будем видеться. Просто чтобы мы все сюда пришли, и плевать, что там в жизни происходит, работаем мы менеджерами в «Сименсе» или живем в Австралии. Мы поклянемся прийти сюда, и больше никогда не будем говорить об этом. Или это глупо?

Нет, моя идея не показалась им глупой. Мы встали около наших свежевырезанных инициалов и поклялись. Наверное, мы все тогда задумались о том, велика ли вероятность, что через пятьдесят лет мы будем живы и придем сюда. И о том, что к тому времени будем уже немощными стариками, хотя мне это было ужасно трудно представить. Что, наверное, нам будет страшно тяжело подниматься на эту гору, что у всех у нас будут дурацкие собственные машины, но внутри мы, скорее всего, ни капельки не изменимся, и мысль об Ансельме Вайле будет мучить меня так же, как сегодня.

– Заметано, – сказала Иза.

А Чик еще предложил, чтобы мы порезали пальцы и капнули по капле крови на наши инициалы, но Иза возразила, что мы ведь не Виннету и тот второй индеец, и мы не стали этого делать.

Спускаясь с горы, мы заметили ниже по склону двух солдат. На перевале, где мы оставили нашу машину, теперь стояло несколько междугородних автобусов. Иза тотчас же понеслась к одному из них, на котором было что-то написано слишком заковыристыми буквами, и заговорила с водителем. Мы с Чиком наблюдали за ней, стоя около «Нивы». Вдруг Иза стрелой подбежала к нам, крича:

– У вас не найдется тридцати евро? Я вам сейчас не смогу отдать, но позже точно верну, обещаю! У моей сводной сестры есть деньги, и она мне кое-что должна. Мне нужно сейчас ехать.

Я как онемел. Иза забрала свой деревянный ящичек из машины, искоса взглянула на нас с Чиком и сказала:

– С вами я никогда не доеду. Извините.

Она обняла Чика, потом секунду посмотрела на меня, тоже обняла и чмокнула в губы. А потом оглянулась на автобус. Водитель махал ей рукой. Я вытащил тридцать евро из кармана и молча протянул ей. Иза еще раз обняла меня и убежала.

– Я напишу! – крикнула она на прощанье. – И деньги обязательно верну!

В этот момент я ясно понял, что больше никогда ее не увижу. Ну, или через пятьдесят лет, самое раннее.

– Что, новая любовь? – спросил Чик, соскребая меня с асфальта. – Не, серьезно, у тебя на женщин просто глаз-алмаз – или как там это говорится?