Глава 8

Служанка, открывшая дверь квартиры у Перекрестка, посмотрела на Ричарда без всякого неодобрения, пропустив его и даже осветив дорогу по лестнице. Был он, конечно, не особенно красив, подумала она, но все же как-никак джентльмен. Да и признаться, вид у него стал настолько приличнее по сравнению с первым визитом к мадам Люси, что и поверить в это было трудно. Поэтому служанка весьма любезно заговорила с ним:

– Какой мягкий вечер для октября, сэр.

А потом, улыбнувшись ему, стала подниматься по лестнице. Свет ее свечи падал на лицо Ричарда, освещая его. Это было широкое лицо с высокими скулами, с чистой кожей, с коротковатым широким носом и довольно привлекательно изогнутым ртом. И выбрито чисто, если не считать тонких светло-рыжих усов и модной бородки-эспаньолки под нижней губой. Рыжевато-светлые волосы и без всякой подвивки были пушистыми и волнистыми. Теперь он содержал их чистыми и аккуратно причесанными, не допуская, чтобы они вырастали ниже линии плеч. Одежда Ричарда тоже была чистой и нарядной, и хотя ему не удалось достичь уровня модного франтовства своего приятеля, его воротничок и манжеты из тонкого полотна всегда имели отделку из кружев, а туфли были украшены черными шелковыми розочками. Правда, наиболее приметной переменой из всех было то, что Ричард больше не сутулился и не хмурился, а выражение его лица стало умным и внимательно-настороженным.

От Люси Сьен тоже не укрылись все произошедшие с ним перемены, и всякий раз, когда он навещал ее, она принимала его со все возраставшим удовольствием.

– Мой дорогой Ричард, – сказала Люси, выходя поздороваться с ним, – ты немного рановато: Кловис еще не пришел.

Ричард склонился над ее протянутой рукой.

– Извини… я тут шел к вам и, видно, неверно рассчитал, сколько времени это у меня займет.

– О, можешь не извиняться, я рада твоему обществу. Мне что-то так скучно сегодня. Мэгги, принеси нам немного вина. Ты ведь выпьешь, не так ли? А что же заставило тебя отправиться пешком сегодня? Надеюсь, твоя лошадь не захромала?

– О нет, – ответил Ричард.

Люси опустилась в кресло у камина, а Ричард остался стоять, прислонившись к каминной доске: так он мог сверху вниз смотреть на ее лицо. Большинство преображений в нем было совершено ради Люси, хотя сам Ричард вряд ли осознавал это. Он относился к ней как к божеству.

– Нет, лошадь вполне здорова. Просто я хотел прогуляться, чтобы дать себе время подумать. Я на днях получил письмо из дома.

– Надеюсь, дурных вестей нет? – спросила Люси. Ричард, не отвечая, задумчиво смотрел в огонь камина. – Никто не заболел, слава Богу?

– Нет… но это все равно дурные вести. Моя… жена моего отца родила еще одного ребенка. Сына. Родился он в день Святого Эдуарда, ну они и назвали его тоже Эдуардом.

Люси внимательно посмотрела на него и улыбнулась.

– Но это же хорошие вести! Полно, Ричард, ведь не такой же ты простак, чтобы до сих пор сердиться из-за женитьбы твоего отца? – Ричард что-то проворчал, но Люси легко истолковала это на свой лад. – Ведь ты и сам вдовец? Ну, перестань же!

– А как это связано одно с другим? – обиженно спросил Ричард.

– Если ты завтра влюбишься в какую-нибудь женщину, разве ты подумаешь, что женитьба на ней стала бы предательством в отношении твоей Джейн?

– Это разные вещи.

– Нет, совсем не разные. Твою мать не отвергли нет, она умерла естественной смертью, хотя это конечно, трагедия. Чем же тогда твой отец мог согрешить, снова женившись? Разве в вашем кругу никто не женится вторично, даже проходив вдовцом годиков пятьдесят? Будь же благоразумным, Ричард.

Люси льстиво засмеялась, и Ричард без особой охоты улыбнулся, не желая показаться нелюбезным.

– Все равно, похоже на то, что мой отец не хочет, чтобы я возвращался домой. В письме говорится, что после окончания учебы в Оксфорде я должен буду отправиться в Норвич.

И как раз в этот момент появился Кловис. После обмена приветствиями и раздачи каждому по кубку с вином, Кловис спросил:

– А кто собирается в Норвич? Я услышал эти слова, когда входил.

– Ричард собирается в следующем году, когда завершит обучение в университете, – ответила Люси. – Я пока еще не знаю о цели его поездки туда.

– Мой отец хочет, чтобы я изучал там новые методы торговли одеждой, так, во всяком случае, он пишет.

Кловис вопросительно приподнял бровь, а Люси пояснила:

– Ричард, похоже, воображает, что существует должно быть, какой-то заговор, чтобы держать его подальше от дома.

Кловис улыбнулся.

– Я не видел своего дома уже шесть лет и, возможно, еще шесть не увижу Что до меня, так оно и к лучшему: мне бы в любом месте было куда уютнее, чем дома. Стало быть, ты должен перебраться в Норвич… что ж, по крайней мере, тебе там будет вполне удобно, ведь это – один из богатейших городов страны, хотя и придется немного похлопотать, чтобы найти себе развлечение.

– Как это понять? – поинтересовался Ричард.

– Дело в том, мой дорогой Ричард, что Норвич – это центр восточных графств, а восточные графства – благодатная почва для любой браунистской секты, которую только может выдумать человеческая изобретательность. Если ты пробудешь там год, так они еще и тебя пуританином сделают!

– Ерунда, – весело прощебетала Люси. – Ричард – такой же добрый католик, как и ты.

– Нет, не совсем такой, как я, – задумчиво произнес Кловис. – Но ему придется сменить веру, иначе он совсем рехнется. Там же каждый мужчина – проповедник, а вместо кафедры к их услугам любой перекресток! Ах, наш бедный Ричард, ты и в самом деле пропал!

– Нет, ты, вероятно, преувеличиваешь. Не может на самом деле быть так плохо, – решительно сказал Ричард. – Мой отец никогда не отправил бы меня туда, если бы мне грозила опасность стать сектантом. Вы только представьте себе: один из великого семейства Морлэндов – пуританин!

Даже от одной этой мысли он расхохотался. Люси и Кловис переглянулись, и Кловис почувствовал, что следует сменить тему разговора.

– А как поживает твой сынишка? Надеюсь, с ним все в порядке?

– Да, мальчик прилежно делает уроки, если верить письму. – Ричард нахмурился и добавил. – Он уже станет почти мужчиной, когда я снова увижу его, пожалуй, и вообще меня не вспомнит. Ему уже четыре года.

– Тем лучше, – беспечно сказал Кловис. – В воспитании под отцовским глазом ничего хорошего нет. Родители слишком уж пристрастны, чтобы быть хорошими наставниками.

Это отвлекло внимание Ричарда от его собственных забот к проблемам Кловиса.

– А каковы планы родителей в отношении тебя? – спросил он.

Кловис, учившийся на курс старше Ричарда, вскоре должен был завершить свое пребывание в Оксфорде, и Ричард понимал, что расставание с Оксфордом пугало его друга, поскольку это почти наверняка означало бы и расставание с Люси.

– Меня, разумеется, ждет посвящение в духовный сан, – равнодушно ответил Кловис. – А пока не появится подходящий приход, мне, скорее всего, подыщут какое-то место при дворе.

– Ага, – отозвался Ричард. – Ну и как тебе такая перспектива?

– А кому не понравится жизнь при самом изысканном, изощренном, интеллигентном и очаровательном дворе на всем белом свете? Балы, маскарады, пиры, великолепная живопись, тончайшей работы фарфор, восхитительные сады, очаровательные фонтаны, прелестные дамы…

– А еще эта королева-папистка, – перебила его Люси, – раболепные, льстивые министры, буйные простолюдины и бунтующий парламент.

– Неужели все обстоит именно так? – спросил Ричард.

– Конечно, – ответил Кловис. – Ричард, друг мой, я, видно, еду туда на свою же погибель. Да, я верю, что король наш – добрый, здравомыслящий, благодетельный и благочестивый правитель. Но страной-то он правит так плохо, что не смог бы сделать этого еще хуже, даже если бы постарался нарочно. В Лондоне назревают волнения, а король каждым своим шагом ухудшает дело – отчасти по своей собственной недальновидности, а отчасти из-за дурных советов министров. И тем не менее каждый, кто имеет с ним дело, любит его. Словом, как ты понимаешь, я поеду ко двору и стану боготворить его, как и все прочие. А коли уж я буду есть его хлеб и целовать его руку, то я обязан быть предан королю и в радости и в беде, и жить ради него, и умереть ради него, что бы ни говорил мне мой здравый смысл. О да, теперь я обречен. Я отныне – человек пропащий, Дик.

С минуту Ричард помолчал, с изумлением переваривая услышанное.

– А как же Люси? – осмелился спросить он наконец.

Люси и Кловис тягостно переглянулись.

– Люси едет со мной, – резко ответил Кловис. – Я найду для нее какое-нибудь жилье поблизости и стану навещать ее, когда смогу, что, по-моему, будет удаваться не часто. – Люси не сводила глаз с лица Кловиса, и тот попытался засмеяться. – Она, видишь ли, так же обречена, как и я. Я просил ее, умолял, но она не желает оставить меня и выйти за кого-нибудь замуж, хотя я предлагал ей и приданое, и…

– Кловис!.. – начала было Люси, приподнимаясь.

Кловис повернулся к ней, взял ее руку и легонько усадил обратно в кресло.

– Понимаю, дорогая моя, все понимаю. Бог мой, как бы я хотел обладать твоей смелостью, тогда я мог бы заявить отцу: «Шиш вам!» – и наплевать на свое положение. Я зарабатывал бы себе на достойное житье-бытье в каком-нибудь прибыльном деле. Как бы ты посмотрела на то, чтобы стать женой торговца, жить в комнате над свинарником, самой подметать у себя в доме полы и стирать свою одежду?

– Я поехала бы куда угодно и делала бы что угодно, лишь бы быть с тобой, – произнесла Люси спокойно и твердо.

Кловис на это только сардонически улыбнулся.

– Ну да, это я знаю. Твое мужество я никогда не ставил под сомнение. Только я вот, Люси, недостоин тебя, и это правда.

Наступило молчание. Ричард, переводя взгляд с Люси на Кловиса, внезапно почувствовал, сколь мелочными были его собственные эгоистичные заботы. А еще его охватило странное чувство одиночества из-за того, что сам он никогда в жизни не испытывал такой вот любви. А этой парочке любовь хотя и приносила боль, но зато они были вместе. И что бы ни случилось, они не будут одинокими, каким всю свою жизнь был Ричард.

За окнами уже сгустилась тьма, когда Ричард собрался к себе домой, поэтому Люси забеспокоилась.

– Тут повсюду разбойники. Позволь, я пошлю за мальчиком-факельщиком. Ах, не следовало тебе приходить пешком, Ричард, в самом деле, не следовало.

Ричард, однако, стоял на своем.

– Шпага моя при мне, – сказал он, похлопывая по эфесу. – А безопасность мне обеспечит моя собственная правая рука.

Люси хотела было продолжить уговоры, но Кловис взглядом остановил ее.

– Только тогда уж держись подальше от стен, Дик, и не заходи ни в какие узкие улочки, а не то твоя правая рука и шпагу-то не успеет обнажить. Во всяком случае выучка у тебя хорошая, за это уж, Люси, я могу поручиться. Я повидал его в деле.

– В игре, – поправила его Люси, но больше ничего не стала говорить.

Что ж, ее беспокойство, по крайней мере, заставило Ричарда быть предусмотрительным, и шел он проворно и настороженно, держа руку на эфесе шпаги и постоянно озираясь кругом. Сворачивая за угол на Кэтт-стрит, он заметил на некотором расстоянии впереди от себя две фигуры и на мгновение замер, но тут же расслабился, увидев, что это были никакие не головорезы, а просто мужчина с женщиной, явно люди приличные, сами торопившиеся домой. А спустя еще мгновение он уже стремглав несся по улице к ним, и рука его вытаскивала шпагу из ножен. Дело в том, что когда эта парочка миновала начало какого-то переулка, оттуда на них бросились две темные тени.

Все было закончено мгновенно в шумном и стремительном порыве. Двое разбойников, с радостью набросившиеся на безоружного пожилого мужчину и молодую женщину, куда меньше желали встретиться лицом к лицу с полным сил молодым человеком, в руках которого была обнаженная и весьма острая шпага. Они мигом обратились в бегство, скрывшись в темном лабиринте улочек и переулков, оставив запыхавшегося и гордого своей победой Ричарда без единой царапины. Он повернулся к спасенным им людям. Мужчина лежал на земле, уже пытаясь подняться, а девушка стояла подле него на коленях и озабоченно старалась помочь ему.

– Сэр, с вами все в порядке? – спросил Ричард. Мужчина осторожно ощупал голову.

– Шляпа… где моя шляпа?

– Вот она, отец, – ответила девушка, дотягиваясь до шляпы и передавая ее отцу.

Тот нахлобучил шляпу на голову и крепко ухватился за руку дочери.

– Помоги мне подняться, Кэт. Вот так. Да-да, молодой человек, со мной все в порядке, благодаря вам… и благодаря моей шляпе. Один из этих негодяев ударил меня чем-то вроде дубинки, но удар пришелся по шляпе. Она у меня, видите ли, из хорошего плотного фетра. Шляпа мужчины лучше всякой рекомендации. Итак, молодой господин, кому же я имею честь быть обязанным?

Поднявшись на ноги, мужчина оказался невысоким и жилистым, седовласым, но лицо его было решительным, а взгляд – живым. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. Одежда его была сшита из невзрачного сукна, правда, отличного качества, только вот покрой был совсем немодным. Мужчина говорил с таким странным акцентом, что Ричарду пришлось сосредоточиться, чтобы понять его речь. Потому Ричард и принял старика за иностранца, быть может, за голландца.

– К вашим услугам, сэр, Ричард Морлэнд из Йорка, – поклонившись, представился он и добавил, обращаясь к молодой женщине: – И к вашим, мадам.

Глаза старика пытливо ощупали лицо Ричарда.

– Что ж, вы подоспели более чем своевременно, сэр… но постойте-ка! Морлэнд из Йорка? Морлэнд из Йорка?! Господи, благослови, да уж не родственник ли вы тем Морлэндам из Йорка, этому семейству поставщиков шерсти? Морлэндам, поставщикам тончайшего полотна?

Ричард удивился.

– Да, сэр. Мой отец – Эдмунд Морлэнд. Я его старший сын.

– Ах, Боже мой, ну кто бы мог подумать! – старик, кажется, пришел в неописуемый восторг. – Я слышал о вашем семействе, сэр, как вы понимаете. Мы ведь занимаемся одним и тем же делом – вы и я. Позвольте и мне представиться: Джеффри Браун, сэр, торговец одеждой из Норвича, к вашим услугам, сэр. А это моя дочь, Кэтрин.

Ричард снова отвесил поклон, а девушка присела в низком реверансе. Толстый темный плащ с капюшоном плотно укутывал ее. Но, распрямившись, она повернулась к нему лицом и ярко блеснула глазами. И даже в темноте Ричард разглядел, что ей вряд ли было больше шестнадцати лет. А старик между тем продолжал:

– Ну кто же в торговле сукном не слышал о семействе Морлэндов? Так-так, вы только подумайте! Что ж, весьма приятно быть обязанным человеку, который, если можно так выразиться, из одного с тобой делового круга. Мне хотелось бы, сэр, отплатить вам какой-либо услугой, хотя я уж и не знаю, какой услугой может быть оплачено спасение человеческой жизни.

– Да ничего особенного, сэр, – смущенно ответил Ричард. – Но не позволите ли вы мне проводить вас? Я должен убедиться, что вы благополучно добрались до дома.

– Ну конечно же, сэр, конечно. Мы остановились в «Белом олене». А когда мы там окажемся, вы должны позволить нам, по крайней мере, угостить вас скромным ужином. Я был бы очень рад потолковать с вами, молодой человек. Морлэнд из Йорка, вот так чудеса!

Довольно захихикав, он взял свою дочь за руку и двинулся в путь. Ричард пристроился рядом с ними, все еще несколько смущенный. Он по-прежнему пытался уловить мелодию этого незнакомого акцента. Казалось забавным, что он дважды за один вечер услышал о городе Норвиче. А еще Ричард был совсем не прочь полюбоваться скромными глазками этой молодой особы, пока что внимательно изучавшими землю.

Беспорядки, которые назревали на юге, совершенно не ощущались на севере. Жизнь там продолжалась тихо-мирно, как это и было последние полвека, а то и больше. Вот почему, когда эти беспорядки в конце концов начались, северяне были потрясены сверх всякой меры. Началось это все в 1638 году, когда король, проводя свою политику принудительного введения в стране единообразной религии, приказал в Шотландии на богослужениях использовать англиканский молитвослов. Но Шотландия слишком долго исповедовала пресвитерианство, чтобы принять подобную мерзость. Шотландская ассамблея немедленно отвергла это распоряжение, и в начале 1639 года под командованием бывалого воина Лесли стала собираться шотландская армия.

Эту новость привез в Морлэнд сам Эдмунд. Он нашел Мэри-Эстер в длинном зале, где она присматривала за первой в этом году уборкой. На очаге стояло большое ведро с золой от пшеничной соломы и еще одно, со свежей мочой. Все это смешивалось в нужных пропорциях, и получалось великолепное чистящее вещество. Стоял там также и небольшой горшок с квасцами, а другой – с мелом для побелки. Двое слуг растянули на полу турецкий ковер, который обычно покрывал длинный стол, и с помощью щеток прочищали его золой. Остальные слуги доводили до блеска столовое серебро и протирали картины. Сама же Мэри-Эстер буквально разрывалась на части, приглядывая за слугами, разговаривая с Хиро, которая заглянула в гости, и не упуская из вида маленького Эдуарда, норовящего то и дело сунуть руки, куда не следует. Лия упрямо вертелась поблизости, усиленно стараясь забрать ребенка, но Мэри-Эстер обожала своего Эдуарда, которому исполнилось уже три года, и он становился все забавнее. Ей также не хватало и присутствия Анны и Гетты, которые теперь проводили значительную часть дня за приготовлением уроков.

Когда появился Эдмунд, Эдуард немедленно побежал к нему, а Мэри-Эстер, повернувшись к мужу с любящей улыбкой, сказала:

– Ах, Эдмунд, я так рада, что ты пришел. Я вот никак не могу придумать, как бы нам очистить эти старые портреты от копоти… – и тут она смолкла, сообразив, что лицо мужа выглядело мрачнее обычного – Что такое? Эдмунд, что-то случилось, в чем дело?

– Король объявил о созыве ополчения в северных графствах. Я боюсь что это война.

Последнее слово упало свинцовой тяжестью во внезапно наступившей тишине Война с шотландцами, со старинным врагом. И хотя целых два поколения выросли в мире, унаследованная от предков память заставила кожу съежиться от страха. Именно на этот страх король и рассчитывал, объявляя созыв ополчения в северных графствах. Мэри-Эстер инстинктивно взглянула на Хиро, которая негромко сказала:

– А мои отец и мать, сэр?.. Эдмунд покачал головой.

– Я не знаю. Надеюсь, что их это не затронет, но находиться так близко от Эдинбурга, как они. Я молю Господа, чтобы не случилось так, что какому-нибудь Морлэнду придется сражаться с одним из Гамильтонов.

Мэри-Эстер затаила дыхание от раздражения и гнева. Как это в духе Эдмунда – такая вот бестактность! Гамильтоны и так окажутся в крайне затруднительном положении независимо от того, будут ли они сражаться или нет, и Хиро это прекрасно понимает Мэри-Эстер быстро спросила.

– А что же будет с Лисьим Холмом, сэр? Ведь если придут шотландцы, то они наверняка спустятся с Редсдейла.

– Да, это вероятнее всего, если только они не двинутся маршем по побережью. Тамошний управляющий – человек порядочный, и люди на Лисьем Холме не замедлят взяться за оружие, но я считаю, что в поместье должен быть кто-то из Морлэндов. Сам я туда поехать не могу, а поскольку Ричард и Амброз отсутствуют, то Мэри-Эстер в мгновение ока оказалась прямо перед ним.

– Эдмунд, о, только не Фрэнсис! Он же так молод! – закричала она. Эдмунд предостерегающе нахмурился – Ведь ему едва исполнилось восемнадцать!

– Мадам, – холодно произнес он, – решение уже принято. Если вас страшит опасность, то позвольте вам напомнить, что эта доля не минует никого из нас. Если придут шотландцы, то они нагрянут и сюда, и отражать их атаки будут именно наши люди.

С этими словами он повернулся и ушел, оставив их одних. Мэри-Эстер подхватила Эдуарда на руки и встревоженно посмотрела на Хиро, видя, что в молодой женщине отразились ее собственные мрачные предчувствия. В суровую годину войны каждый может потерять слишком многое.

В течение весны на севере царило беспокойство Шотландцы собрали огромную армию. Но хотя северяне и откликнулись на призыв короля и оставили свои поля, в сравнении с шотландцами их набралось совсем немного, да и те по большей части были вообще не вооружены и совсем не имели опытных офицеров. К лету король понял, что никакое сражение в такой ситуации невозможно, и был вынужден начать переговоры с шотландцами, чтобы выиграть время. Согласно Бервикскому мирному договору, подписанному 18 июня, обе армии распускались, а вопрос о молитвеннике передали на рассмотрение шотландской ассамблеи и парламента.

Но это была всего лишь отсрочка, иначе и быть не могло. Шотландская ассамблея упразднила в Шотландии молитвенник и епископальную систему и обязала каждого шотландца подписать Ковенант – документ о приверженности пресвитерианской вере. Тем временем шотландский парламент утвердил пресвитерианское правление и отменил право короля назначать министров, офицеров и армейских командиров в Шотландии. Усиленно трудясь на уборке урожая, северяне понимали, что следующей весной война разгорится всерьез.

– У короля ведь есть и другие заботы, – заметил Кит как-то вечером, когда они с Хиро ужинали в Морлэнде. – После смотра армии этой весной он должен понять, что ему придется добыть деньги и вооружить нас подобающим образом. Не можем же мы сражаться с шотландцами камнями и рукоятками от цепов. А для того, чтобы собрать деньги, ему придется снова созывать парламент.

Мэри-Эстер, которая держала на коленях Эдуарда и просматривала листок с какой-то работой Гетты, быстро взглянула на Кита, а потом на Эдмунда. Кит был для них источником информации с юга, поскольку он до сих пор получал письма от Ричарда, и Мэри-Эстер понимала, что Эдмунда, как и прежде, ранило нежелание Ричарда писать ему. Сей источник информации редко признавался открыто но теперь, накануне опасности, Эдмунд спросил.

– Ричард полагает, что со стороны парламента может возникнуть противодействие?

– Как он узнал от своего приятеля Кловиса, – ответил Кит, – после выборов снова возникнет ее паратистская палата общин того же толка, что и господин Пим. Кловис считает, что палата общин не упустит возможности потребовать реформ, которые они хотят получить в обмен на предоставление денег. Все будет зависеть от того, на какие уступки придется пойти королю.

– Неужели он пожертвует старой религией? – встревоженно спросила Хиро.

Кит покачал головой.

– Как знать? Там есть такие, которые, несомненно, желали бы искоренить любое проявление почитания Господа нашего, ну а некоторые, возможно, хотят всего лишь устранить отдельные внешние атрибуты богослужения. В Лондоне народ так сильно боится и ненавидит папистов, что там полагают, будто всякое внешнее проявление богопочитания – это верный путь в лапы Рима. Они мечтают, чтобы люди входили в храм Божий с такими же чувствами с какими входит в таверну какой-нибудь бездельник.

– А чего же требует парламент, помимо вопросов религии? – спросил Эдмунд.

– Восстановления старых прав и свобод, – ответил Кит – Они хотят права назначать королевских советников, созывать армию и офицерами ставить верных им людей. Хотят упразднения всех чрезвычайных судов и…

– Назначать королевских советников? – перебила его Мэри-Эстер. – Но ведь это никогда не было их правом! Это исключительная привилегия короля!

Кит мрачно улыбнулся.

– Вот в этом-то все и дело, мадам. Как заметил приятель Ричарда, парламент начинает чувствовать свою силу и уже не способен различить старые привилегии и новые. Трудно понять, что тут может поделать король.

– Мне эта ситуация не нравится, – мрачно изрек Эдмунд. – Слуги должны знать своих хозяев.

– А хозяева – своих слуг, – добавил Кит – Я охотно согласился бы с вами, сэр, но этот новый дух заключается в том, что каждый должен захватывать себе то, что может.

Наступило молчание, и атмосфера стала такой напряженной, что Пес, приподняв морду с лап, посмотрел на свою хозяйку и завыл, а потом судорожно задрожал. Хиро тоже взглянула на Мэри-Эстер и на Эдуарда, который уснул с большим пальцем во рту, прижав свою кудрявую головку к шее матери. Лицо Хиро стало задумчивым.

Заметив это, Кит прервал молчание, бодро сказав:

– Нам скоро надо возвращаться домой, но, может быть, перед отъездом Хиро что-нибудь споет.

Спустя некоторое время они молча скакали домой, в Уотермилл, но Кит понимал, что как только они окажутся наедине, Хиро поделится с ним своими мыслями, поэтому он пока и не тревожил ее. Когда они легли в постель и вокруг них задернулись плотные занавеси, Хиро с послушным вздохом опустилась в его объятия. Кит нежно спросил ее.

– Ну что такое, голубушка моя? Я вижу, тебя расстроил этот разговор о войне.

Он почувствовал, что она кивает в темноте, собираясь с мыслями. Наконец Хиро заговорила.

– Ах, Кит, я так боюсь! Все свидетельствует о том, что война с шотландцами неизбежна… и что же тогда станется с моими родителями? Ни с того ни с сего они вдруг превратились в недругов! Их же вынудят подписать пресловутый Ковенант и сражаться против нас.

Кит и не пытался отрицать этого. К чему бесполезные утешения? Несмотря на все его страстное желание защитить ее, Кит понимал, что Хиро так же умна и проницательна, как и он сам, поэтому в его распоряжении была только та поддержка, какую один солдат предлагает другому – плечо, на которое можно опереться.

– И потом, что же будет с Гамилем? – спросила она, и по задрожавшему голосу Кит понял, что жена по-прежнему глубоко переживает разрыв с братом. – Ах, как мне хотелось бы знать, где он сейчас. Вернется ли он, будет ли сражаться?

Кит догадался, о чем думает Хиро: может быть, Гамиль уже погиб в каком-нибудь сражении, где-то на чужой земле. От него не было никаких вестей с тех пор, как он ушел в солдаты. Но оставалось невысказанным еще и другое, и Кит ждал этого. И, наконец, эти слова пришли, совсем тихие, идущие из пронзенного болью сердца.

– А как же с тобой? О, Кит, и как же с нами? Если ты должен идти сражаться, то что же будет, если тебя убьют?

Она, содрогаясь от страшных предчувствий, прижалась к нему, словно жеребенок, заслышав волчий вой. Но Кит мог успокоить ее лишь собственной философией.

– Хиро, чему быть, того не миновать. На все воля Божья.

Он обнял ее, а руки Хиро поползли вверх, нащупывая его лицо, примечая любимые черты, глаза, глядящие на нее из мрака. Подняв лицо и следуя губами за своими пальцами, Хиро легонько касалась его подбородка и рта, его щек и глаз, а Кит чувствовал, как тело жены становится мягким и податливым. Его реакция на ее ласки была мгновенной: повинуясь длительной привычке, он попытался отстраниться от нее, обуздать свое страстное желание, но нежный рот Хиро подобрался кружным путем к его уху, и мягкие губы прошептали:

– Нет, только не сейчас… не сдерживай себя сегодня.

Теплая волна страсти захлестнула его, но он все же вымолвил дрожащим голосом:

– Птичка моя дорогая… а что, если… ты ведь можешь понести…

– О, любовь моя, сердце мое, так пусть же это случится! – воскликнула Хиро. – Я люблю тебя, мой Кит. Подари мне твое дитя. И если Господу будет угодно призвать тебя…

Нет-нет, она не могла даже выговорить такого. Кит все еще колебался.

– Но ведь врач предупредил, что…

– Врач не знает всего. А я знаю. Настало время… О, Кит, люби же меня!

Слезы невольно наполнили его глаза.

– Я люблю… люблю…

Кит перевернулся, все его тело пылало и тряслось от страсти, когда он вытянулся рядом с ней. Их руки встретились в темноте и переплелись. Любовь и смерть – близкие родственники, их воплощение во мраке ночи едино по духу. Губы Хиро и Кита были солеными от слез, хотя они с радостью обрели друг друга. Прошла, как им показалось, целая вечность, и вот они уже лежали умиротворенные. Голова Кита покоилась на ее груди, и пальцы Хиро гладили его волосы, а ее губ коснулась невидимая блаженная улыбка. Да, время постоянно влечет людей к могиле, но искорка жизни, прошедшая между ними, сделала вот этот миг бессмертным, и никогда уже не сотрется то, что когда-то, где-то в этой бесконечной вселенной Хиро и Кит любили друг друга.

События весны 1640 года были запутанными и печальными. Собрался парламент и мгновенно вступил в прямой конфликт с королем. Парламент потребовал, чтобы его условия, касающиеся религии и привилегий, были приняты до обсуждения вопроса о выделении денег на войну. Король на это заявил, что ни о каких обсуждениях не может быть и речи, пока деньги на военные нужды не будут предоставлены. Ни одна из сторон не желала сдавать своих позиций, и король распустил парламент спустя несколько недель после его созыва. Он, правда, не стал, вопреки давней традиции, распускать также и собрание высшего духовенства, которое продолжало заседать и не только пожертвовало в казну крупные суммы, но также приняло семнадцать канонов, касающихся надзора за церковной деятельностью. Наиболее оскорбительными из этих канонов для пуритан были те, в которых предписывалось, чтобы все алтари впредь размещались только в восточной части храмов и были отгорожены перилами. А при входе и выходе из церкви следовало сделать почтительный поклон в сторону алтаря. С точки зрения пуритан, это считалось папизмом, равносильным поклонению дьяволу.

Поздней весной в южных графствах собрали ополчение, однако многие мужчины не откликнулись на этот призыв. Другие собрались, но при этом расходовали свою энергию на протесты против новых канонов. В некоторых местах солдаты врывались в церкви, разрушали алтари и поджигали ненавистные алтарные перила. Король же пытался получить крупные займы от частных лиц, чтобы пополнить субсидии, дарованные высшим духовенством. Он также прилагал все усилия, чтобы убедить богачей собрать вооруженные отряды из своих людей, которые дополнили бы явно недостаточное ополчение. А в это время отлично снаряженная и великолепно обученная шотландская армия подтягивалась к приграничным районам.

Эдмунд пока что пассивно наблюдал за событиями, хотя и предчувствовал, что король рано или поздно обратится с просьбой о займе и к нему, когда закончит сию процедуру среди особо могущественных семейств. В Эдмунде боролись противоречивые чувства. Хотя он, разумеется, не был сепаратистом, не одобрял он и некоторые из ритуалов англиканской церкви. Эдмунд полагал, что если не обуздать Лода, то король приведет их прямиком в объятия Рима. Мать Эдмунда наполовину была шотландкой, и в нем билась жилка кальвинистской сдержанности. Показная пышность католических ритуалов была ему не по нраву. А вдобавок ко всему этому Эдмунду, как и всякому состоятельному человеку, не нравилось, что его облагали налогами. Между тем потребности короля в деньгах с каждым годом возрастали. И Эдмунд с радостью узнал, что палата общин, состоящая из людей, подобных ему, стремилась обуздать бесконечные требования короля.

Но именно его личная сдержанность и заставила в конце концов прислугу имения обратиться не к нему, а к Мэри-Эстер. Да, Эдмунд слыл справедливым хозяином, но человеком он был холодным и равнодушным. Поэтому перепуганная челядь предпочла ему его супругу, которую все они прекрасно знали и даже не раз приглашали в свои скромные жилища. Она играла с их детишками и лечила их от болезней, улаживала их споры и, ворчливо бранясь, наставляла их в бережливости и прочих добродетелях. Разыскав мужа в комнате управляющего, где он восседал за своим рабочим столом, Мэри-Эстер рассказала ему о тревоге, охватившей слуг. Когда Мэри-Эстер вошла, Эдмунд поднял на нее взгляд и произнес:

– Клемент сообщил мне, что от одного человека из «Зайца и вереска» он услышал, будто бы в восточных графствах оказывается сильное противодействие набору в ополчение. Думаю, настало время вернуть домой Ричарда. Я боюсь, что ему может грозить опасность со стороны тамошних браунистов и левеллеров.

– В любом случае он уже пожил вне дома достаточно долго, – согласилась Мэри-Эстер. – Раз уж нам предстоит война, то он должен быть здесь. – Причина этого осталась невысказанной: присутствие Ричарда необходимо на тот случай, если что-то произойдет с его отцом или братьями. – И Амброз тоже… его ты не вызываешь домой?

– Насчет Амброза я еще думаю, – отозвался Эдмунд. – Времена тревожные, и конца-края этим бедам я что-то не вижу… Нам многое придется потерять. Земля, земля нам нужна. Если мы потеряем Лисий Холм… если эти шотландцы доберутся до нас… где же мы тогда возьмем землю?

Мэри-Эстер задумалась.

– Не знаю, Эдмунд. Но уж, во всяком случае, не здесь.

– Нет-нет, и даже не в этой стране.

– В Ирландии? – рискнула предположить Мэри-Эстер.

Эдмунд покачал головой.

– Там еще беспокойнее, чем в Шотландии. Нет, мои мысли устремлены куда дальше. Где можно получить землю за умеренную цену, много, очень много земли, совсем пустой и незаселенной? – Глаза Мэри-Эстер расширились. – Ага, вижу, что ты поняла. Да-да, Новый Свет, мадам. Америка. Посмотри-ка вот на это, – он передал ей листок, лежавший на столе как раз между его руками. Мэри-Эстер взяла его, отпихнув в сторону любопытную морду Пса. – Клементу это дал слуга из таверны. Они распространяются сотнями и приходят по Большой южной дороге из Лондона.

Это было обращение к людям всех сословий с призывом присоединиться к экспедиции в Новый Свет, обосноваться там в Виргинии, сулившей землю всякому, кто туда приедет. Земля! То, к чему жадно стремился любой человек! Каждый желающий должен был принять участие в организации этого путешествия, в соответствии со своими средствами, а взамен получил бы землю в пропорции к уплаченной им сумме.

– Ты только подумай, сколько земли там можно купить! – воскликнул Эдмунд. От этой мысли голос его стал почти безумным. – Целое поместье, сотни акров!

– Ты имеешь в виду… ты хочешь послать туда Амброза? – медленно выговорила Мэри-Эстер.

Эдмунд кивнул.

– Он получит поместье Морлэндов в Новом Свете. Поначалу мы, конечно, снабдим его деньгами, но уже через несколько лет он начнет присылать сюда столько шерсти, что ее окажется достаточно, чтобы сто раз окупить это вложение капитала. Да, уж он-то сумеет широко расправить крылья! А мы сможем послать к нему и других членов семьи. Представляешь: целый новый мир, мир Морлэндов!

Мэри-Эстер никогда не видела мужа таким возбужденным. Она лишь сказала ему на это:

– Это ведь очень далеко. Амброз… ему там будет одиноко.

Но Эдмунд даже не услышал ее. Он сосредоточенно изучал этот листок, который она уже вернула ему. Мэри-Эстер с трудом возвратилась к цели своего прихода.

– Эдмунд, я должна с тобой поговорить… и слуги, и арендаторы… все они волнуются. Их взбудоражили новости об алтарных перилах… ну тех, что выдрали из пола и сожгли в церкви Святого Николая. Они попросили меня поговорить с тобой, они хотят, чтобы ты заверил их, что они будут защищены от пуритан и что их не принудят отказаться от своей религии.

Эдмунд нахмурился.

– Будут защищены?! От нескольких необходимых реформ? Эта чернь, по-моему, позволяет себе лишнее, но я…

Мэри-Эстер решила на этот раз перебить его.

– Муж мой, подумай: Морлэнд несет ответственность за всех простолюдинов по эту сторону Йорка. Церковь – это место, где они поклоняются Господу нашему, и они рассчитывают на наше покровительство. Они – твои преданные и верные слуги, и ты должен защитить их.

Эдмунд нахмурился еще больше.

– Должен? – зловеще спросил он.

Мэри-Эстер вынудила его посмотреть ей в глаза.

– Ты ведь и сам это понимаешь, Эдмунд, – спокойно сказала она. – Если от слуги требуется преданность и повиновение, то от хозяина – защита и справедливость.

Его серые глаза смотрели на нее долго и непреклонно.

– Ты права, – произнес он, наконец. – Но тем не менее… борьба с шотландцами – вот что самое главное. Я молю Господа, чтобы дело не дошло до войны со своим же собственным народом. Если сюда нагрянет армия пуритан…

Мэри-Эстер поспешила отогнать эту мысль.

– Нет-нет, дело никак не может дойти до того. Если и явятся солдаты, то их будет совсем немного, какой-нибудь необученный порядку сброд, а вовсе не армия. И ты можешь прогнать их с таким же чистым сердцем, с каким отогнал бы от дома любого вора и разбойника. Не поговорить ли тебе со слугами завтра утром после обедни? Они там все соберутся, да и время вполне подходящее.

Кит повел отряд Морлэндов на север в начале лета. Эдмунду не очень-то понравилась идея комплектовать для короля войско, да еще снаряжать его за собственный счет. Но поскольку Лисьему Холму угрожала опасность, он никак не мог уклониться от этого, да и Мэри-Эстер все уши прожужжала о верности королю. Конечно, Кит был самой подходящей кандидатурой, только вот для самого Кита расставание с домом оказалось тяжелым. Когда он выезжал из Морлэнда, все обступили его, а женщины смотрели ему вслед из окон верхнего этажа, пока алый цвет его плаща и блестящая медно-красная шерсть Оберона совсем не скрылись из виду. Мэри-Эстер и Мэри-Элеонора наблюдали за ним с гордостью и мрачным предчувствием, которых можно ожидать от любой женщины в подобной ситуации. Но стоявшая у другого окна Руфь, приехавшая проводить Малахию, который тоже уходил с войском вместе с четырьмя слугами из Шоуза, следила за Китом с глубокими, надежно спрятанными чувствами. А еще у одного окна Хиро смотрела вслед Киту долго-долго после того, как отряд превратился в крошечную точку. Губы ее были плотно сомкнуты, зубы стиснуты, а руки она сложила на своем большом животе. Ее обуревали разнообразные чувства, но больше всего она боялась, что Кит будет вынужден сражаться против ее родителей, и что сам он никогда уже не вернется домой.

Английская армия была малочисленной, плохо обученной и плохо вооруженной. Один-два небольших отрада, вроде того, что выставили Морлэнды, были снаряжены подобающим образом, но даже им недоставало боевого опыта и умелого руководства. В июне шотландская армия пересекла реку Твид у Колдстрима, не встретив никакого сопротивления, и с этого момента новости, которые стремительно долетали до Морлэнда, сплошь были плохими. Обе армии сошлись в открытом бою при Ньюберне на реке Тайн, но ряды англичан рассеялись при первых же выстрелах, после чего намечавшаяся битва превратилась в разгром и беспорядочное бегство. Армия откатилась к Ньюкаслу, однако не смогла удержать и его. Весть о том, что Ньюкасл пал, достигла Морлэнда в ночь на тридцатое августа, и вскоре после этого – возможно, в связи с таким потрясением – у Хиро начались роды.

После отъезда Кита Хиро жила в Морлэнде, где ее окружили вниманием и заботой, однако роды у нее были на редкость тяжелыми. А спустя несколько дней английская армия оказалась уже у стен Йорка, который она, похоже, была в состоянии удержать. Кит получил возможность заглянуть домой, чтобы заверить жену, что он цел и невредим. Он застал свой дом в полной боевой готовности к осаде: теперь, когда шотландцы захватили всю северную Англию, в Морлэнде жили в неизбывном страхе перед нападением. Жену свою Кит нашел в тяжелом состоянии, настолько тяжелом, что она даже не осознала присутствия мужа, а в колыбельке рядом с ее постелью лежал тщедушный и горько рыдавший младенец, мальчик.

Позднее, когда он сидел подле постели Хиро, держа ее руку и пытаясь влить в жену хоть немного собственной силы, звуки какой-то отдаленной суматохи вынудили Мэри-Эстер, бросив на Кита извиняющийся взгляд, спуститься вниз, чтобы разузнать, в чем там дело.

Едва войдя в холл, она увидела Клемента, торопливо выходящего через главную дверь, и Лию, которая мчалась прямиком к ней.

– Мадам, – крикнула она на бегу, – господин Ричард вернулся домой!

Мэри-Эстер покачала головой.

– Как это на него похоже – выбирать самое неподходящее время. Тем не менее надо бы его встретить… Кто-нибудь пошел за хозяином?

– Хозяин уже там, мадам, он как раз шел через холл, когда раздался стук копыт.

Выйдя из дома на двор, Мэри-Эстер увидела Ричарда, только что спрыгнувшего с лошади. Во дворе находилось пять лошадей, на трех из них сидели трое незнакомых слуг – двое мужчин и женщина. На четвертой лошади была молодая женщина в скромном плаще с капюшоном. Внезапно осенившая ее догадка заставила Мэри-Эстер поторопиться и, встав рядом с Эдмундом, в безмолвной поддержке взять его под руку. Он быстро взглянул на жену, а потом снова перевел озадаченный взгляд на эту женщину, которую Ричард как раз снимал с лошади. Затем эта парочка приблизилась к Эдмунду и Мэри-Эстер. Ричард выглядел на удивление хорошо: он сильно подрос, еще больше возмужал, но выражение лица у него было виноватым и в то же время дерзко-вызывающим, как у Пса, когда он сворует яйца.

– Сэр, – начал он, поклонившись Эдмунду, – я хотел бы представить вам Кэтрин Браун… мою супругу.

 

Глава 9

Замышлял ли это Ричард или нет, но его приезд и ошеломляющая новость на оставшуюся часть дня повергли дом в суматошное волнение. Мэри-Эстер с удивлением обнаружила, что временами она просто не понимала, уж не грезится ли ей все это. Кит же безумно волновался, как бы шум-гам не разбудил Хиро, которой сон был просто необходим. После первых кратких вопросов послали за отцом Мишелем, и он вместе с Эдмундом, Мэри-Эстер и молодой парой удалился в комнату управляющего для весьма щекотливой беседы. Целью ее было выяснить, законен ли брак сына и нельзя ли признать его недействительным. Мэри-Эстер, возможно, и сочувствовала бы этой молодой женщине, если бы та не выказала самой что ни на есть бесстыдной самонадеянности и склонности поучать старших.

– Итак, Ричард, – ледяным тоном произнес Эдмунд, как только за ними закрылась дверь, – расскажи теперь в точности отцу Мишелю, каким же образом ты вновь оказался женатым. Отец Мишель, призываю вас слушать внимательно и сообщить мне, может ли его брак считаться законным. Мадам, – обратил он холодный взгляд к Мэри-Эстер, – будьте любезны, выставите вашу собаку из комнаты.

Бедный Пес в волнении смахнул хвостом со стола зажим с бумагами, и Мэри-Эстер оставалось лишь подчиниться.

– Начинай, Ричард, – приказал Эдмунд.

– Да тут и рассказывать-то нечего, – угрюмо ответил Ричард. – Мы поженились в Норвиче, в присутствии мирового судьи. Вот и все.

– Значит, на церемонии вообще не было священника? – спросила потрясенная Мэри-Эстер.

– Таков новый обычай, – с готовностью отозвалась Кэтрин. – Вы, возможно, здесь, в Морлэнде, еще не слышали о нем. Выходит, ваши обычаи поразительно варварские и весьма далекие от цивилизации. Взять, к примеру, вашу болтовню о священниках. Ведь священники – это те самые люди, которые приносили в жертву живых животных на языческих алтарях. В новой же религии речь идет о проповедниках.

– Помолчите, – негромко, но твердо сказал Эдмунд, и его холодного взгляда оказалось достаточно, чтобы утихомирить даже эту бесстыдную молодку, во всяком случае, на время.

Мэри-Эстер внимательно изучала Кэтрин и никак не могла взять в толк, что же могло в ней полюбиться Ричарду. Она была не уродлива, но, конечно же, простовата: грубое веснушчатое лицо, слегка выдающиеся вперед зубы, да и в одежде ее не было ничего, что могло бы улучшить впечатление от внешности. Когда она сняла с себя плащ, под ним обнаружилось темно-коричневое шерстяное платье с широким накрахмаленным белым воротником и манжетами. На платье не было никаких украшений, и оно облегало фигуру Кэтрин от подбородка до запястий и лодыжек. Волосы полностью скрывал жесткий полотняный чепец, который никоим образом не смягчал ни костлявой грубости ее черт, ни простодушного выражения лица. Внезапно Мэри-Эстер ощутила свои мягкие локоны, слегка касавшиеся ее собственной обнаженной шеи и плеч, и эти кружева, ниспадавшие ей на голые предплечья… И неожиданно она почувствовала себя до странного распутной при этом сравнении. Ну а то, что юная особа сочла ее таковой, было очевидно из строгого и неодобрительного взгляда, которым Кэтрин наградила Мэри-Эстер, едва войдя в дом.

– Как я предполагаю, отец этой молодой дамы – господин Браун, тот самый торговец одеждой, у которого ты остановился, – продолжал между тем Эдмунд. Ричард кивнул в знак согласия. – Я всегда считал его человеком приличным. Как же он мог дойти до того, что допустил брак своей дочери без моего согласия?

Ричард покраснел.

– Господин Браун полагал, что я получил твое согласие. Он писал тебе на этот счет, только…

Ричард колебался, но был не в силах продолжать под пронизывающим пристальным взглядом отца Кэтрин завершила рассказ за него.

– Мы перехватили его письмо, – спокойно поведала она, – а по прошествии подходящего срока Ричард написал… ну якобы ответное письмо от вас и вручил его моему отцу. Там говорилось, что вы, мол, согласны на этот брак, но на церемонии присутствовать не будете.

Это бесстыдное признание на какое-то мгновение лишило всех дара речи. И даже когда Эдмунд вновь обрел его, он лишь вымолвил в изумлении:

– Значит, вы представили своему отцу подделку?

– Так было нужно, – бесстрастно ответила Кэтрин. – Я понимала, что нам с Ричардом необходимо пожениться, в точности так же, как понимала и то, что мы должны приехать сюда, чтобы спасти всех вас. Это наша миссия, вверенная нам Господом. Когда мы поженились, Ричард хотел, чтобы мы отправились на корабле в Новый Свет, где торжествует царство истины, а блудница Вавилонская не имеет никакой власти. Но Господь говорил со мной во сне, и я ему сказала, что мы должны вернуться сюда, как вы просите в вашем письме. А Ричард всегда очень внимательно относится к моим снам, поэтому, когда я ему рассказала, что всем вам угрожает опасность…

– Опасность? – только и смог выговорить Эдмунд.

– Вашим бессмертным душам, сэр, угрожает серьезная опасность со стороны папистов, прелатов и лживых проповедей. Мы прибыли, чтобы освободить вас от цепей нонконформизма, католических обрядов и идолопоклонства.

– Да замолчите же! – проревел Эдмунд во весь голос. – Неужели у вас совсем нет стыда, девушка, как же можно вести подобные речи в присутствии тех, кто старше вас, да и выше по положению? И в присутствии преподобного отца Святой церкви? Отец Мишель, разве подобный подлог не делает их брак незаконным? Нельзя ли аннулировать его?

– Позвольте, Эдмунд, я задам вопрос этому юноше, – сказал отец Мишель. – Ричард, ты не мог бы припомнить слова этого, хм-хм… обряда?

Ричард повторил простую форму заявления, сделанного каждым из них перед мировым судьей.

– А присутствовали ли там свидетели? – продолжал священник.

– О, да, – ответил Ричард. – И очень много все слуги, все члены семьи, а также несколько друзей моего от… то есть господина Брауна.

– Выходит, отец этой девушки дал согласие?

– Разумеется. Он был очень доволен и счел это хорошей партией для Кэтрин. Господин Браун, правда, огорчился, когда мы сообщили ему, что отправляемся в Морлэнд, но Кэтрин рассказала ему о своем сне, ну и тогда он, конечно, одобрил нашу поездку.

Отец Мишель покачал головой и обратился к Эдмунду.

– Боюсь, у нас мало шансов добиться аннулирования этого брака. Отец девушки дал согласие, ну а Ричард уже достаточно взрослый и, следовательно, в вашем согласии не нуждается.

– А что, если рассказать отцу девушки о подлоге? Он бы тогда, несомненно, взял назад свое согласие.

Но прежде чем Мишель Мойе успел ответить, Кэтрин заявила.

– О нет, даже если вы и откроете ему нашу тайну, он все равно будет считать, что для меня это хорошая партия.

Эдмунд переводил взгляд с одного лица на другое. Отчаяние сквозило в его попытках сохранять спокойствие. В конце концов он произнес.

– Уходите отсюда все, кроме отца Мишеля. А вы, мадам, проследите, чтобы дети не шумели. С тобой, Ричард, я потолкую попозже.

Мэри-Эстер, Ричард и Кэтрин вышли в зал с лестницей, где на ступеньках играли с Псом младшие дети: Анна, Гетта, Ральф и Эдуард. По случаю своего неожиданного освобождения от тирании священника они радостно резвились. При появлении Мэри-Эстер все мгновенно бросились вниз ей навстречу, и в спешке маленький Эдуард, споткнувшись, упал и испустил такой рев, что его мать поспешила закрыть ему рот, боясь еще больше рассердить Эдмунда.

– Ну тихо, тихо, мой мальчик! Ну-ну, видишь, все уже и прошло. Дети, пожалуйста, перестаньте так шуметь, не то наш папа разгневается.

Она торопливо повела их в большой зал, неся Эдуарда на руках. И тут Анна громко сказала.

– Но мы хотим посмотреть на новую жену Ричарда. Это правда, что она уродина, как говорит Беатриса?

– Тише, Анна, как тебе не стыдно? Вот же она, – смутилась Мэри-Эстер.

Впрочем, Кэтрин совсем не выглядела огорченной, она лишь озиралась вокруг, оценивая обстановку дома и всем видом выражая неодобрение Анна гоже ничуть не сконфузилась.

– Выходит, она вовсе не уродина!

– Уродина, уродина, я же тебе говорила, – прошептала Гетта, но Анна продолжала пялить глаза на Кэтрин.

– Только вот почему она одета как служанка? – спросила Анна шепотом, который был не тише ее обычного голоса.

– Это пуритане так одеваются, – сообщила Гетта.

Очередное замечание Анны было предупреждено Ричардом; он проявив недюжинную сообразительность, смекнул, который из детей может быть Ральфом, и, выступив вперед, воскликнул.

– Ральф, сын мой, как ты подрос. Ну, иди же сюда и получи отцовское благословение, а я тебя представлю твоей новой матери.

При этих словах Ральф оцепенел от ужаса. Покраснев от замешательства, он стоял на месте как вкопанный.

– Ну иди же сюда, дитя, – настаивал Ричард, – ты, я гляжу, меня позабыл. Они что же, никогда не рассказывали тебе обо мне?

Он метнул гневный взгляд в сторону мачехи.

– Разумеется, мы рассказывали о тебе, Ричард, – отозвалась Мэри-Эстер, стараясь говорить как можно естественнее. – Просто твой ребенок побаивается – только и всего. Ведь когда ты уехал, он был совсем младенцем. Ральф, встань на колени перед своим отцом, он благословит тебя.

Да, что бы ни делал Ричард, и какова бы ни была ситуация с этой его Кэтрин, он все же был отцом Ральфа, и тот имел право попросить отцовского благословения. Побуждаемый этими мыслями, Ральф неохотно двинулся вперед и опустился на колени перед Ричардом, с мольбой скосив глаза в сторону Мэри-Эстер. Ведь она вырастила его, и если уж он кого и считал своей матерью, так только ее одну. Когда Ричард снова велел ему поприветствовать «новую мать», мальчик разразился слезами, и Мэри-Эстер во избежание дальнейших раздоров велела всем детям пойти побегать в саду.

– Я вижу, что вернулся вовремя, – проговорил Ричард, хмуро глядя на Мэри-Эстер. – Теперь я должен пойти и повидаться с Китом… а где он, кстати? Кэтрин, тебе надо познакомиться с моим братом.

– По-моему, я уже с ним знакома по его письмам, – заметила Кэтрин.

– Кит наверху, он в западной спальне вместе с Хиро. Только она больна, так что, Ричард, иди потише и не потревожь ее.

Мэри-Эстер внимательно наблюдала, как эта довольно нелепая парочка поднимается по лестнице. А потом вместе с вертевшимся у ее ног Псом и Эдуардом на руках, она вышла из дома, чтобы попытаться прояснить мысли и успокоить душу в мирной тиши сада.

Но это еще не было концом сумятицы. Сначала Джекоб отказался готовить обед на всех, и даже когда ему пригрозили увольнением, старик не смягчился и не позволил никому другому воспользоваться вместо него его кухней. Он никогда не любил Ричарда и был оскорблен тем, что тот притащил в дом какую-то пуританку, да мало того – еще и заявляет, что, мол, женился на ней по какому-то проклятому варварскому обряду, чем огорчил хозяина и навлек позор на дом. Кит его упрашивал, Мэри-Эстер упрашивала – но Джекоб оставался непоколебим. И в конце концов, хотя сама идея была довольно обидной для всех, Мэри-Эстер убедила Гетту пойти и потолковать с поваром. И только после такой длительной осады старик, наконец, уступил льстивым уговорам девочки.

Однако, когда все уже, казалось бы, снова утихомирилось, группа слуг во главе с самим Клементом потребовала встречи с хозяйкой, поскольку хозяин все еще совещался за закрытыми дверьми со священником. Лия проводила их всех к Мэри-Эстер в длинный зал, и, мельком взглянув на ее лицо, Мэри-Эстер поняла, что и ее служанка согласна с этой жалобой, какой бы та ни оказалась.

– И ты, выходит, тоже, Лия? Так в чем же дело, Клемент? Не сомневаюсь, что ты мог бы уладить это и сам, ведь так?

– Да уж, мадам, я бы не прочь это уладить, – явно негодуя, ответил Клемент, – только речь идет о тех слугах, которых привез с собой молодой хозяин. Они что же, останутся здесь, мадам? И каково же будет их положение в доме?

Мэри-Эстер была удивлена и раздражена тем, что ее допрашивали.

– Об этом, Клемент, тебе сообщат в свое время Что дает тебе право так непочтительно говорить со мной?

– Прошу прощения, мадам, только все мы вот чувствуем… они попросили меня высказаться от их имени, все слуги… ведь эти трое браунистов… эти проклятые еретики…

Клемент, быть может, впервые в своей жизни не мог найти нужных слов, онемев от ярости. Тогда дело взяла в свои руки Лия.

– Эти новые слуги, мадам, они ведь пуритане, стало быть, ужасные еретики, и мы не желаем, мадам, чтобы они находились с нами в одном доме.

– Что такое, Лия? Ты меня просто удивляешь Ты не желаешь? Да что это за речи такие?

Но в Лии и в помине не было никакого раскаяния. Она упрямо продолжала.

– Все это не к добру, мадам. Вы-то их, может быть, пока что не видели, но те речи, которые они ведут, мадам… да мы этого и разобрать-то не могли поначалу, они ведь говорят так мудрено, но когда мы поняли – это же сущее богохульство, мадам богохульные слова так и падают у них с губ, словно яд у змеи! – Остальные слуги согласно закивали – А потом, мадам, они побрели в церковь, словно на прогулку, и – Бог мой! – чего мы там только не наслушались! А один из них, мадам, он… он… он плюнул! На пол часовни!

Остальные опять дружно закивали, округлив глаза от ужаса, а кое-кто из слуг постарше перекрестился или прочертил в воздухе знак, оберегающий от греха. Мэри-Эстер вздохнула.

– Очень хорошо, Лия, я с ними поговорю и постараюсь, чтобы ничего подобного впредь не случалось. Но пока хозяин не скажет, как следует с ними поступить, им придется остаться, а вы должны вести себя самым благопристойным образом. Держитесь от них в стороне, если не можете вынести их общества, и не надо слушать их, коли их речи вас задевают. Я полагаюсь на всех вас и надеюсь, что в доме будет мир и тишина. У хозяина сейчас и так достаточно волнений… мы не должны их увеличивать.

Слуги молча покинули зал, явно не удовлетворенные, но не прошло и нескольких минут, как Мэри-Эстер вновь потревожили. На сей раз вбежала Гетта, ее обычно веселое, ясное личико было красным от гнева и мокрым от слез.

– Мама! Мама! – рыдала она, пряча лицо в складках платья матери.

– Ну-ну, цыпленочек, в чем дело? Ты уже слишком взрослая для таких страстей. Ну, скажи мне, что случилось?

Хотя Мэри-Эстер и успокаивала ребенка, на сердце у нее самой были дурные предчувствия. У Гетты была такая веселая, уравновешенная и жизнерадостная натура, что так расстроить ее могло лишь что-то очень дурное.

– Мой сад… они затоптали мой сад! – причитала она, убитая горем.

Мэри-Эстер пришла в ужас, мгновенно поняв, что произошло. Сад Гетты был предметом гордости в ее жизни. Эдмунд подарил ей небольшой клочок земли в солнечном углу итальянского сада, и с помощью Эйбела, садовника, она с любовью трудилась над ним несколько лет, проявляя при этом упорство и терпение, совсем необычные для такой маленькой девочки. Гетта выращивала в своем садике главным образом красные и желтые цветы – цветы жизни и солнца. Но девочка по-своему, незаметно для окружающих, была еще и глубоко религиозным ребенком. В задней части сада она выстроила небольшой грот из камней и раковин, засадив его папоротником и мелкими цветами, которые хорошо приживались среди камней и расщелин. А плотник Бен вырезал для нее из дерева небольшую статую Пресвятой Девы, и Гетта поставила ее в гроте.

Все это вытекало самым естественным образом из характеров упомянутых людей, однако многие из слуг относились к гроту Гетты с почтительным суеверием. Они так обожали девочку и так восхищались ее набожностью, что в своем сознании наделяли это место огромной силой. Редко выдавался день, в который кто-нибудь не остановился бы у грота, чтобы положить там букетик цветов, произнести молитву или просто на счастье коснуться этих камней. Это было своего рода проклятием для пуритан – суеверным предрассудком, идолопоклонством, «папизмом», как они презрительно выражались. Один из этих незнакомых слуг Ричарда явно усмотрел что-то такое в этом гроте и решил отомстить самым что ни на есть жестоким способом. Сердце Мэри-Эстер, утешающей рыдания своей дочери, воспылало гневом.

– Пойдем, поговорим об этом с папой, – решительно произнесла она, беря Гетту за руку и направляясь к двери.

Ничто, кроме слез ребенка, не могло бы заставить Мэри-Эстер потревожить в этот день своего супруга.

…Все было улажено. Хозяин отдал распоряжения, и все домочадцы должны были им повиноваться. Брак молодого хозяина и пуританки был признан действительным, им предстояло получить восточную спальню и относиться к ним следовало с подобающим почтением. Однако ничто не могло помешать слугам говорить о ней как об «этой посторонней» где угодно, но только, конечно, не в присутствии хозяина. А Мэри-Эстер еще больше удивляла снисходительность Эдмунда в отношении слуг Ричарда, – точнее говоря, слуг Кэтрин, поскольку они были из домашней челяди ее отца. Ибо они больше всего нарушали покой Морлэнда. Эта троица была, как и все прочие браунисты, закоренелыми, испытанными пуританами, о чем можно было судить уже по одним их именам. Говорили они с таким сильным акцентом, что поначалу трудно было разобрать, как же их зовут. А когда, наконец, поняли, то у слуг-йоркширцев скривились губы от презрения. Лакея звали Борцом, и это, как выяснилось, было сокращением от его полного имени – Борец с дьяволом. Имя служанки – Страх, а полностью – Страх Господень. Это, конечно, звучало достаточно мерзко, но когда стало известно, что имя второго лакея, Если, является сокращением от «Если бы Господь не умирал, то тебя бы и не проклинали», негодованию слуг из Морлэнда просто не было границ.

Тем не менее хозяин объявил, что они должны остаться, хотя и при условии, что будут вести себя пристойно и прислуживать молодому хозяину и «этой посторонней». Еще более удивительным оказалось то, что им позволялось молиться на собственный манер, если только это будет происходить в уединении, и нельзя насильно заставлять их ходить к обедне. Своих решений Эдмунд никогда не обсуждал, да никто и не осмелился бы спросить у него, почему он проявлял такую терпимость, даже его жене такое не приходило в голову. Однако пару раз Мэри-Эстер заставала мужа, тоскливо глядящим на своего старшего сына, когда, по мнению Эдмунда, никто не мог этого заметить. И тогда она решила, что Эдмунд все еще надеется завоевать доверие и любовь Ричарда.

Эдмунд страдал, ему недоставало любви его сыновей. Кит вместе с Хиро и больным ребенком вернулся в Уотермилл, Фрэнсис жил в Лисьем Холме, а Амброзу вскоре предстояло обвенчаться с Мэри-Элеонорой и отправиться в Новый Свет… и, быть может, уже никогда оттуда не вернуться. Оставался лишь Ричард, а у их порога уже стояла война с этими шотландцами, да и на юге назревала гроза, и Эдмунд, наконец, ощутил, как холодный ветер времени обдувает его. Да, смерть подобралась к Морлэндам близко, и он не мог понапрасну тратить драгоценное время, домогаясь любви собственного сына.

Вот так Ричард с Кэтрин и остались в доме, и эта троица слуг-пуритан тоже осталась, и домочадцам пришлось примириться с их присутствием. Однако ничто не могло помешать рассерженным слугам-йоркширцам высказывать свое мнение, когда им этого хотелось. И никто, разумеется, не мог помешать слугам постарше креститься, когда мимо них проходили Страх, Борец или Если. Произошел, кстати, резкий подъем набожности даже у тех слуг, которых прежде приходилось силком выволакивать из постели на раннюю мессу. И едва кто-то из этих пуритан ступал за порог, всегда каким-то образом получалось так, что кто-то из дворовой челяди мигом находил срочное и длительное занятие, которое требовалось выполнять по соседству с садиком Гетты.

Север был посрамлен. Шотландцы оккупировали их земли, и никто из северян ничего не мог с этим поделать. Более того, в октябре короля вынудили подписать Райпонский договор, по которому следовало выплачивать шотландцам по 850 фунтов стерлингов, в день на оккупационные расходы до тех пор, пока их спор с Англией не будет улажен. Платить врагу, чтобы он и дальше сидел у твоего порога! Нет, никогда прежде король и его советники не были столь непопулярны. Пришлось созывать парламент для улаживания всех этих вопросов, и когда в ноябре он собрался, парламентарии не сомневались в своей силе. Что же, на сей раз король не получит никакой помощи, тюка не будут удовлетворены их требования.

Северу пришлось терпеть шотландскую оккупацию целый год. Только в августе 1641 года полчища захватчиков, получив полную оплату, рассеялись. К этому времени на севере нынешний парламент уже начинали недолюбливать с таким же пылом, с каким прежде не любили короля. Однако парламент сделал кое-какие добрые дела, он избавил северян от непопулярных советников короля, Страффорда, Уиндбанка и архиепископа Лода, упразднил Звездную палату и прочие чрезвычайные суды Но, с другой стороны, парламент расправился с Советом Севера, а северянам никогда не хотелось расставаться со своей независимостью и выполнять указания далекого Лондона. Парламент отменил некоторые из особо непопулярных методов сбора денег королем, в частности, корабельный налог, принудительное обложение за рыцарское звание и владение лесами. Он также издал декреты, согласно которым прочие формы налогообложения, такие, как корабельный сбор и пошлина с веса перевозимого товара, могли впредь применяться только с дозволения парламента В то же время парламент ввел довольно суровый налог для того, чтобы сполна расплатиться с шотландцами. И те, кто на себе прочувствовал всю его тяжесть были убеждены, что, шотландцы и парламент вступили в тайный сговор, стремясь потуже набить свои карманы.

Самым же худшим из всех нововведений оказалось то, что, решив заняться религиозными реформами, парламент пошел куда дальше, чем этого хотелось бы большинству населения Все это, конечно освобождало людей от извечной тирании епископов и церковных судов. Части простолюдинов не нравился тот крен к Риму, инициатором которого был архиепископ Лод, тут спору нет, но парламент повел дело к другой крайности, пытаясь скопом упразднить все формы богослужения, а заодно и разделаться с таким милым сердцу времяпрепровождением, как пение в церквах и воскресные игры. И в итоге повсюду возникали секты экстремистов, велись проповеди против доброй старой религии. И народ начинал понимать, что король, по крайней мере, защищал их англиканскую церковь и не мешал им делать то, что их душе угодно. Словом, они уже были сыты по горло парламентом.

А потом подоспели потрясшие всех вести о резне в Ирландии. Ирландские паписты восстали и хладнокровно вырезали английских протестантов. Эти новости облетели всю страну, один за другим появлялись страстные рукописные листки, добавляя все новые подробности, описывая все новые и новые отвратительные зверства. Тысячи людей были безжалостно истреблены, и еще больше их было брошено умирать от ран. Девочек насиловали, младенцев сжигали заживо на глазах матерей, стариков замучивали до смерти – и уже не оставалось такого безумного ужаса, в который нельзя было бы не поверить. Ирландская армия намеревалась пересечь море и вторгнуться в Англию, чтобы своими бесчинствами вернуть всю страну в лапы Рима. Несомненно, это было заговором, задуманным королевой, этой всем известной паписткой, да еще и француженкой!

И вновь вернулась былая власть парламента. Для того, чтобы усмирить ирландцев, необходима армия. Но прежде чем разрешить сбор налога для комплектования этой армии, парламент потребовал вверить ему право назначать ее офицеров. Король с негодованием отказался. Парламент собирался привлечь королеву к ответственности за резню в Ирландии. Король же, чтобы защитить супругу, попытался было арестовать господина Пима, а заодно и четверых других ведущих членов нижней палаты, и отдать под суд. Однако парламент не выдал их, и в январе 1642 года король, открыто пренебрегая всеми традициями, явился в нижнюю палату во главе вооруженного конвоя, чтобы силой арестовать пятерых парламентариев.

Лондон, уже и без того пребывавший в состоянии истерии из-за резни в Ирландии и предполагаемого папистского заговора, ощетинился оружием, и городское ополчение, лучшее по подготовке и вооружению во всей стране, поднялось на защиту парламента и протестантства. Ситуация была настолько рискованной, что король поспешил убраться из города, а королеву для пущей безопасности отослал в Голландию. Сам же он отправился «путешествовать» в северном направлении, поскольку чем дальше он находился от Лондона и от влияния всех этих новых религий, тем безопаснее себя чувствовал.

К марту король уже был в Йорке, где поселился в своем поместье, в старом доме Совета Севера. И в итоге вконец сбитые с толку северяне, совсем недавно воевавшие с шотландцами, теперь только и слышали пересуды и слухи о грядущей войне с югом. Пятидесятилетний мир, казалось, рухнул едва ли не мгновенно, от одного легкого прикосновения, и никто толком не понимал, как же это случилось.

Гостиная в Шоузе была весьма приятна летом, поскольку ее каменные стены и пол сохраняли прохладу, а окна выходили на старый розовый сад, поэтому воздух, наполнявший комнату в июне, был насыщен таким ароматом, что хоть собирай его в бутылочку. Руфь пристроилась с рукоделием у одного из окон в компании Эллен. Время примирило ее даже с этим ненавистным занятием, что можно было считать везением, поскольку этой работы у нее всегда хватало выше головы. Руфь была счастлива с тех пор, как вернулась в Шоуз. Как хозяйка дома, она имела здесь и власть, и свободу, никогда при этом не оставаясь без дела. Многочисленные обязанности Руфи и присмотр за имением, а также любовь к соколиной охоте занимали все ее время. Вообще-то управлять имением должен, конечно, Малахия, но тот, хотя и был спокойным и вполне надежным человеком, по своей натуре не отличался ни находчивостью, ни сообразительностью. Природа одарила его всем, чтобы стать умелым лейтенантом, при условии, что у него будет надлежащее руководство.

Руфь следила за его развивающейся дружбой с некоторой грустью. Это же надо: из всех людей, которых Малахия мог бы выбрать себе для преклонения, он предпочел именно Кита! Но время облегчило даже эту боль. Она спокойно выслушала весть о беременности Хиро, проявив заботу о здоровье своей кузины. И теперь, хотя Руфь по-прежнему предпочла бы не видеть Хиро и Кита вместе, она могла вполне искренне пожелать им добра. В душе ее воцарилось спокойствие: она считала, что любовь умерла, и надеялась в будущем обойтись без каких-либо душевных мук. Руфь могла без всякого риска любить своего племянника, поскольку он никогда не мог бы причинить ей боль, если только его самого не убьют в какой-нибудь битве, куда он ринется следом за Китом. Но тогда никто еще всерьез не верил, что дело дойдет до войны. Парламент созвал ополчение по собственной инициативе. Но Малахия шепнул ей, что, по мнению Кита, это было всего-навсего демонстрацией силы, чтобы попытаться таким образом вынудить короля согласиться с требованиями парламента. Нет-нет, они никогда всерьез и не помышляли о вооруженном выступлении, ведь это ничего бы не решило. Бейся они хоть до конца света – король так и останется королем, равно как и все его потомство, а они будут изменниками, которых, похоже, ждет виселица.

– Мадам… – негромко позвала Эллен, привлекая внимание Руфи к стуку копыт за окном.

Обе женщины прислушались.

– Трое, – минуту спустя сказала Руфь. – Две господских лошади и мул. Кто же это может быть с моим племянником? Я схожу взглянуть.

Охотно отложив работу, она побежала к главному входу, где гостей уже приветствовал Перри, муж Эллен, который от дворового слуги поднялся до управляющего имением Сердце Руфи так и подскочило, когда она увидела, что вторым конем, стоявшим во дворе, был Оберон. Кит выглядел печальным, а Малахия – возбужденным и расстроенным. Они направлялись к ней, а следом за ними вышагивал тот, который приехал на муле, – невысокий, коренастый мужчина с просоленной, дубленой кожей, судя по его походке, явно моряк, весьма недовольный своим длительным путешествием на спине у мула.

– Руфь!.. – крикнул Малахия.

Однако обуревавшие его чувства были настолько сильны, что язык отказал ему, поэтому продолжил Кит.

– Есть новости, – начал он. – Вот этот человек доставил новости… о твоих братьях. Не зайти ли нам в дом, кузина?

– Стало быть, новости плохие, – спокойно проговорила Руфь. Она посмотрела на моряка и заметила, как он утомлен. – Перри, принеси этому человеку вина и еды. Мы будем в гостиной.

Идя впереди всех в дом, Руфь не могла не заметить восхищенного взгляда Кита, оценившего ее самообладание и сообразительность, но она постаралась не допустить, чтобы это как-то подействовало на нее. Он выглядел так привлекательно, в его смуглом худощавом лице теперь начинала проступать властность. Кит больше не был юнцом, но если бы он улыбался не так часто, то его улыбки от этого стали бы куда ослепительнее. Руфь заставила себя заговорить.

– Как там Хиро и младенец?

– У них всех хорошо, лучшего и желать нельзя. Хиро не следовало бы рожать, но она понемногу оправляется, а младенец… ну, они там все уверены, что он выживет, наши женщины, хотя у меня самого перехватывает дух, когда я его вижу: он такой крохотный и такой весь сморщенный.

Они вошли в комнату, и Руфь указала моряку на табурет, а сама снова села у окна. Вошел Перри с едой и вином, и моряк сразу же сделал большой глоток, а потом все же сдержался, когда уже собрался проглотить толстый ломоть хлеба. Руфь угадала, что его беспокоит.

– Я совсем не хочу удерживать вас от того, в чем вы столь явно нуждаетесь. Если вы можете есть и говорить Одновременно, то милости прошу. Если же нет, то я могу подождать, пока вы не утолите голод.

– Нет-нет, госпожа, я смогу и есть, и говорить, – ответил он, охотно погружая зубы в черный ржаной хлеб.

– Вы привезли новости о моих братьях? – спросила Руфь. Он кивнул, выразительно посмотрев на нее. – Они умерли? Оба?

Он снова кивнул, и Руфь испустила продолжительный вздох. Она уже давно не надеялась снова увидеть хоть одного из них… И тем не менее в его ответе заключалась такая страшная завершенность, к которой она не была готова.

– Мне очень жаль, Малахия, – проговорила Руфь.

Малахия посмотрел ей в глаза.

– Я почти не помню своего отца, – сказал он дрожащим голосом, – но все равно это для меня потрясение. Когда я в первый раз услышал о его гибели, я заплакал. Я до сих пор не могу до конца свыкнуться с утратой.

– А как до вас дошли эти вести, сэр? – спросила Руфь моряка.

– Так я же оставался с ними до самого конца, госпожа, и могу рассказать вам, как это все произошло. Мы шли неподалеку от побережья Сицилии, четыре парусника, значит, там было, да, все английские: корабли ваших братьев, «Удачливая Мэри» и «Зайчонок», потом мой корабль, «Старательный», ну и еще один полубаркас. А потом как налетит шторм… там такие, знаете ли, бывают ужасные шторма, когда лето поворачивает на осень…

– Осень? – переспросила Руфь.

– Ну да, госпожа, это ведь случилось прошлой осенью, где-то в сентябре, ну да, примерно в равноденствие. Точную дату я уж и не припомню. Ну, значит, налетел шторм, какого я никогда и не видывал. Полубаркас этот, его мигом понесло в подветренную сторону, да так быстро, что мы и моргнуть не успели – а он уж налетел на мель, ну мы его больше никогда и не видели. Да у нас и времени на него смотреть не было: все лавировали, все хотели перебраться на наветренную сторону, все хотели выйти на подходящее местечко для маневра, а то ведь, мисс, там вокруг одни скалы да маленькие островки, они днище как проткнут – вы и понять ничего не успеете.

Он с извиняющимся видом замолчал, чтобы отпить еще вина и набить рот новой порцией пищи. Потом моряк продолжил, и его поседевшая бородка покачивалась, пока он, не прекращая жевать, рассказывал:

– Ну вот, мисс, кэп послал нас на самый верх, к главному парусу, попытаться хоть чуть-чуть подальше продвинуться, только я еще и руку не успел к нему поднести, как такой дождь хлынул… Ну, ноги у меня соскользнули с футропа, и полетел я за борт… Да. Ну, думаю, конец мне настает, только не пробыл я в воде и пяти минут, как меня бросает волной прямиком о борт «Удачливой Мэри» и кто-то спускает мне вниз линь… Ну, словом, затащили они меня к себе на борт.

– И тогда вы увидели моего брата? Моряк кивнул.

– Джентльмен, мисс, вот уж истинный был джентльмен. Он с себя свой плащ снял и обернул им меня, вон оно как. А еще приказал: дать, говорит, ему вина… Ну, мисс, короче говоря, швыряло нас из стороны в сторону в этом шторме три дня, а когда на четвертый день рассвело, видим: дрейфуем мы у какого-то скалистого берега, а потом заметили – «Зайчонок» чуть подальше от нас с подветренной стороны, мачт у него уж нет, и прыгает он на эти скалы, словно конь. – Моряк сделал паузу, чтобы усилить драматический эффект, и увидел, что глаза у его слушателей расширились, а внимание их напряглось до предела. Он продолжил свой рассказ, голос его был тихим, но возбужденным: – Ну тут капитан Заф как закричит, будто эти скалы ему сердце пронзают, и вот он кричит и приказывает повернуть штурвал, и мы летим прямо туда. Только что проку от этого? Мы же слышали, как они врезались, ну а потом и мы тоже врезались, только не в скалы, а в наносный песчаник. Нас всех отбросило назад, мачты треснули, и корабль пошел ко дну. Море бурлило, словно вода в кипящем котле, но кое-кому чудом удалось выбраться на берег. И капитан Заф тоже спасся, и первым же делом направился он вверх по берегу, туда, где разбился «Зайчонок». Я тоже с ним пошел: что еще там делать было? Глядим: на берегу шесть человек и капитан Заф тоже с ними, вот только… – моряк печально покачал головой. – И часу не прошло, как он умер на руках у капитана Зафа. А мы, остальные… ну, местные жители там – народ вполне приличный, вот они нас у себя и приютили. Я все держался поближе к капитану. Он подхватил лихорадку… да и все мы тоже. Я был смертельно болен, мисс, а когда все-таки оправился, волосы у меня поседели, вот такие стали, как вы их сейчас видите. Но я слышал, как капитан Заф бредил в своей лихорадке, все брата своего поминал. А умер он уже на третий день. Сдается мне, что он совсем не хотел жить, как его брата не стало.

Когда он договорил, вокруг стояла тишина. А спустя мгновение моряк с извиняющимся видом продолжил трапезу. Наконец Руфь, придя в себя, вымолвила.

– Очень любезно было с вашей стороны доставить нам эти вести.

– Ну как же, мисс, я иначе и поступить-то не мог, ведь капитан спас мне жизнь. Я хоть и понимал, что тех, кто приносит дурные вести, не очень-то привечают…

– Мы совсем не виним вас за эти вести, – сказал Малахия, повинуясь быстрому взгляду Руфи, – и покажем вам, сколь мы признательны. Вы получите золото, а если пожелаете, здесь и место для вас найдется.

Моряк вытер рот о свое запястье.

– Что ж, сэр, очень вам за это благодарен, только если это для вас без разницы, то, думаю, я бы двинулся в порт Гул и подыскал бы там себе какой-нибудь корабль. Я же в морс с десяти лет, и только это дело и знаю.

Позднее, когда Перри увел моряка, чтобы показать ему место ночлега, Руфь сказала Малахии.

– Ну вот, Малахия, ты теперь настоящий хозяин.

– И еще смотритель Раффордского леса, – напомнил им Кит – Я передам эту печальную весть остальным членам семейства, понимаю, что вам трудно рассказывать об этом самим, а моему отцу следует непременно сообщить. Теперь, Малахия, полагаю, тебе придется подумать о женитьбе.

– И мой дядя, несомненно, пожелает, чтобы я взял в жены одну из его дочерей, – добавил Малахия с тоскливой улыбкой.

– Ты бы все равно лучше не выбрал, – отозвался Кит – А мои сестры – девушки хорошие. Как только уладятся эти неприятности с парламентом, и у нас будет время подумать о…

– Так ты считаешь, что войны не будет? – спросила Руфь.

Кит покачал головой.

– И все-таки, если уж случится худшее… – добавил он и пристально посмотрел на Руфь, стараясь встретиться с ее глазами, – нам с Малахией придется идти сражаться, а тебя, кузина, я хотел бы попросить присмотреть вместо меня за Хиро и младенцем. Ты такая сильная и умелая, а Хиро так болезненна. Мне необходимо знать, что ты позаботишься о ней.

Руфь ответила ему спокойным взглядом, лицо ее тоже было спокойным и бесстрастным. Она считала, что Хиро сильна как дуб при всей своей болезненной внешности. Однако понимал ли Кит, о чем просит, или нет, он продолжал настаивать.

– Так ты присмотришь за ними? Ради меня, кузина?

– Что ж, не будет никакого вреда, если я их навещу, – со вздохом ответила, наконец, Руфь, и Кит успокоился.

– Но до войны дело не дойдет, – снова повторил он. – Король проявит благоразумие, а парламент отступит. К Рождеству все уладится.

 

Глава 10

В молодом человеке, шагавшем вдоль пристаней Гааги, даже без ранца с выкладкой за спиной, любой признал бы наемника. Крепкое худощавое тело, небрежно-уверенная походка, настороженный взгляд, обветренное, жесткое морщинистое лицо – все это ясно свидетельствовало о роде его занятий, как, впрочем, и сильно поношенная одежда. Случайный наблюдатель мог бы также приметить его высокие кожаные сапоги, начисто выбритое лицо, шляпу с перьями и изогнутыми полями, предположив, что это, пожалуй, всадник, а не пехотинец. Предположение еще более окрепло бы, доведись сему наблюдателю увидеть нашего молодого человека обнаженным, со всеми рубцами от заживших ран на предплечьях и бедрах.

Гамиль прибыл в Гаагу, потому что там находился двор Соединенных провинций Голландии, а именно при этом дворе солдат-профессионал вероятнее всего мог бы подыскать себе службу. Гамиль нуждался в работе Да, он неплохо подзаработал в последней военной кампании, только вот добычу свою он уже успел пропить и прокутить, а потом еще лошадь его издохла прямо под ним, и ему пришлось целую неделю добираться сюда пешком Да, неделька-то тянется очень уж долго, когда бредешь на своих двоих. Но, едва прибыв в город, он направился к пристаням, поскольку именно там можно было найти самые что ни на есть дешевые жилье и пищу, и именно там – заметим, забегая вперед, – его и поджидала удача. Он наткнулся на хвост какой-то толпы и с гибкой легкостью невысокого и плотного человека принялся протискиваться вперед, чтобы взглянуть, что же там такое происходит.

Центр этой толпы и зачинщика всей суматохи легко можно было увидеть и столь же легко распознать. Это был высокий молодой человек, ростом больше шести футов, великолепного телосложения, элегантно одетый, с длинными волнистыми темными волосами и тем типом худощавого, смуглого, мрачновато-миловидного лица, который обычно даже самых норовистых женщин лишает дара речи от восхищения. Разгоряченный до бешенства, он отчаянно жестикулировал и кричал, по крайней мере, на трех языках. Толпа вокруг Гамиля явно получала удовольствие от этой сцены, отпуская собственные замечания. Но поскольку с голландским языком у Гамиля дела обстояли не блестяще, он попытался спросить у своего ближайшего соседа по-французски, из-за чего, собственно, вся эта суматоха.

Мужчина в ответ пожал плечами, не понимая его, но при звуке голоса Гамиля другой мужчина, стоявший перед ним в толпе, повернулся и немедленно протолкался к нему, с восторгом восклицая:

– Гамиль Гамильтон! Ах ты, старая лиса, ты-то что здесь делаешь?

– Даниел О'Нейл, разрази меня гром! – закричал Гамиль.

И в следующий миг они уже обнимались, крепко и несколько картинно. О'Нейл был невысоким, полноватым, вспыльчивым, уже лысеющим, этаким самодовольным, любящим посквернословить искателем приключений, который тоже был солдатом-профессионалом и в своем роде гением войны.

– Боже милостивый, – сказал О'Нейл, отступая немного назад, чтобы получше рассмотреть приятеля, и так сильно похлопывая его по плечам, что на глазах у Гамиля невольно выступили слезы, – ведь если бы тебя не послало мне само провидение, я, клянусь, больше никогда не пошел бы к обедне, стал бы протестантом и подписал этот Ковенант! Пойдем, пойдем, я отведу тебя к принцу, а то, между нами говоря, его сейчас так нужно утешить.

И без дальнейших церемоний О'Нейл поволок Гамиля через толпу туда, где взоры всех по-прежнему притягивала разгневанная фигура принца Руперта Рейнского, племянника самого короля Карла.

– Но что же стряслось? – поинтересовался Га-миль. – Почему он так гневается?

– Ах, – отозвался О'Нейл, – да разве не его разгневал столь тяжко этот дьявол, капитан корабля, с такой кривой душой, что крюк для якоря? Я про капитана Фокса говорю, мы все уже были на борту его «Льва» и должны были вот-вот отбыть в Англию, чтобы драться за короля. А туг налетает шторм, ну тогда капитан и заявляет, что мы, мол, все должны сойти на берег, а потом, как шторм стихнет, он-де нас снова заберет. А сегодня доходит до нас слух, что этот самый капитан выбросил все наше имущество, да и был таков! Удрал, как безумный сын самой распоследней шлюхи во всей Фландрии, а принц уплатил ему вперед за наш проезд, за всю компанию!

– В Англию? Драться за короля? Но почему, что там стряслось, Даниел?

– Боже милостивый, да ты разве не знаешь, – О'Нейл так и остолбенел, уставившись на Гамиля, – что парламент обзавелся собственным войском и выступил против короля, а тот уже в Йоркшире и пытается там собрать армию, чтобы их усмирить. Да неужто не слышал? Но идем же, идем, сейчас тебе принц все расскажет…

И через минуту они прорвались внутрь круга, толпившегося вокруг принца. Тот повернулся, вопросительно посмотрел на них и тут же прервал на полуслове трехъязычный поток своих словоизлияний. Лицо его, потемневшее от гнева, озарилось приветственной улыбкой, которая могла бы растопить кого угодно вместе с костями.

– Гамильтон! Друг мой, вот это встреча! – воскликнул принц.

– Ваше высочество, – почтительно произнес Гамиль, опускаясь на колено и пылко прижимаясь губами к протянутой ему руке.

– Нет-нет, поднимайся, друг мой, поднимайся! Так куда же, приятель, фортуна унесла тебя так надолго? Мы ведь не виделись с тобой с…

– С Бреды, ваше высочество, с осады Бреды. Мы же вместе шли на приступ, в тот раз, когда…

– Бог мой, да-да, тот приступ! О'Нейл, ты ведь тоже там был…

– Ага, еще бы я там не был! А разве его высочество принц Оранский не ринулся следом за вами в эту ужасную атаку, когда вы рисковали своей королевской персоной? А вы ведь самолично запретили ему идти на приступ!

Руперт вздохнул.

– Да, но какой отличный был приступ!

– Я слышал, что ваше высочество с тех пор находились в заключении, и искренне сожалел об этом, – сказал Гамиль.

– Три года, – промолвил Руперт. Лицо его на мгновение помрачнело, а потом он добавил: – Но я нашел им неплохое применение: читал и обучался. К тому же я был не совсем один: меня развлекал Бой… У меня уже был мой белый пудель, когда мы в последний раз виделись с тобой?

– Нет, ваше высочество.

– …а еще Сэлин, мой любимый зайчик, а еще…

– …еще всевозможные служанки, на любой вкус, только ты, Гамиль, не пугайся, – с нарочитой серьезностью добавил О'Нейл, – Принц пока что превосходит тебя в этом деле, мой юный горностай, хотя каждому из вас понадобится еще лет по двадцать, чтобы сравняться со мной.

Руперт благоразумно «не заметил» этой реплики.

– Однако, Гамильтон, – промолвил он, – ты подоспел в подходящее время. Затевается одно дерзкое предприятие, задача перед нами стоит серьезная и славная. Ты слышал о беспорядках в Англии?

– Нет, сэр, пока Даниел вот только что не упомянул о них.

– Там бунтуют изменники, и моему дяде-королю крайне необходимы преданные и опытные воины. Моя тетушка-королева продала свои драгоценности, чтобы купить оружие, и мы должны были доставить его туда морем… если бы нас не надул этот капитан, это дьявольское отродье…

– Даниел уже рассказал мне об этом, сэр. Но на свете ведь, хвала Господу, есть и другие корабли. Быть может, принц Оранский… при его пылких дружеских чувствах к вам…

– Да-да, он, конечно, даст нам какой-нибудь корабль, и мы соберем своих добрых друзей и помчимся на всех парусах. Ну, а ты, Гамильтон, с нами?

Гамиль снова преклонил колено и, приняв длинную сильную руку принца, опустил к ней свою голову.

– Ваше высочество, я с вами всем своим сердцем. Я прибыл сюда в поисках работы и, конечно, вряд ли мог надеться, что представится такое дело. Но если вы возьмете меня, то я ваш, сердцем и телом.

Руперт стоял, глядя на него сверху вниз, его большие темные глаза блестели. Преданность была милее его сердцу всего на свете, и он знал, как оценить ее.

– Да благословит тебя Господь, – промолвил он. – Я знал, что ты будешь с нами.

– Вот такие люди, как он, нам и нужны, сэр, – сказал О'Нейл. – Мы можем положиться на суровых мужчин, на кавалеристов, на джентльменов…

– На джентльменов? – с невинным видом переспросил Гамиль. – Ах, но ведь ты нам тоже понадобишься, Даниел.

И тот тут же шутливо шлепнул его по голове ручищей размером и весом с добрую медвежью лапу.

– А конь у тебя есть? – спросил Руперт Гамиля.

– Нет, сэр… моя добрая гнедая рухнула замертво прямо подо мной вот уже неделю назад.

– Не беда, мы тебе достанем новую. Я знаю, что вы, англичане, особенно те, что с севера, скачете, словно кентавры. Дайте мне полк таких воинов – и я покорю любую страну, какую бы мне ни назвали, – он обвел взором ближайшую к нему группу и увидел, что в каждом лице отразилось его приподнятое настроение. Отличная военная кампания в кругу друзей – вот настоящая жизнь для мужчины! Для Руперта думать – означало действовать. Он воскликнул: – А теперь во дворец! Через две недели мы будем в Англии!

«Англия, – подумал Гамиль. – Дом!» Его нога не ступала на родную землю вот уже почти десять лет. И за все это время он не получил ни единой весточки о своей сестре, да и сам ничего не сообщал ей о себе. Она то и дело вставала перед его мысленным взором, чистая и непорочная в блеске только что отчеканенного золота, хотя здравый смысл и подсказывал ему, что за все это время она, должно быть, изменилась. Какие же перемены найдет он дома, если дерзнет появиться там? Боль, которую он усиленно подавлял в своем сердце, состояла наполовину из страстного стремления побывать дома и наполовину – из мрачных предчувствий.

Спустя месяц они высадились в Скарборо с голландского корабля с сорока шестью пушками, их сопровождал и другой галиот, поменьше, на который погрузили вооружение и всяческие припасы, ради чего и продала свои драгоценности английская королева. Они высадились с наступлением темноты, но едва только на берег переправили обвязанных канатами лошадей, как Руперт, не в силах вынести никакой дальнейшей отсрочки, решил скакать прямо на Ноттингем, где, по последним сообщениям, находился король. С собой принц взял наиболее близких товарищей, прочие же вместе с обозом должны были двигаться следом за ними с доступной им скоростью.

Руперта сопровождали его младший брат, принц Мориц, а также О'Нейл, Гамиль и еще пара офицеров, ну и, разумеется, белый пудель Бой, устроенный в седле перед принцем и укутанный в алый плащ. В ходе их стремительной скачки они оказались на расстоянии какой-то мили от земель Морлэндов, однако Гамиль не промолвил ни слова, неотрывно и твердо глядя вперед, строго между ушей своего скакуна. Своими мыслями он управлял не столь хорошо, однако ему удалось сосредоточить их главным образом на пылкой тоске по горячим и никогда не спотыкающимся скакунам, выведенным Морлэндами, вроде Оберона, Психеи и Феи. Да, вот на такой лошади было бы отлично ринуться в битву! Он решил, что первым же делом, как только они доберутся до какого-нибудь опорного пункта, ему следует купить себе английскую лошадь, да и принца Руперта неплохо было бы убедить сделать то же самое.

Они достигли Ноттингема в ночь на двадцать первое августа, однако там их ждало разочарование: король уже был в Лестере. Поэтому, переночевав, принц со своими спутниками на следующее утро отправились дальше и вскоре встретились с королем и его свитой, возвращавшимися обратно в Ноттингем. Гамиль тогда впервые в жизни увидел короля Карла и был одновременно удивлен и приятно поражен. Удивило его то, что король оказался таким невысоким, поразила же яркая выразительность облика короля при всей его неприметной фигуре. Не то чтобы он был совсем уж маленьким, нет, но он выглядел этаким миниатюрным, словно существо какой-то иной породы, изящным и хрупким, как тончайший фарфор. Да, это было волнующим зрелищем, когда огромная, мощная богоподобная фигура принца Руперта опустилась перед ним на колени, чтобы поцеловать эту маленькую тонкую руку и смиренно предложить свои услуги у его стоп. Глаза короля наполнились слезами, когда он обнял своего племянника… это были большие темные глаза, глаза Стюартов – единственная сходная черта у двух этих столь разных мужчин. Когда Гамиль, в свою очередь, был представлен королю, монарх приветствовал его кратко, но весьма доброжелательно, и Гамиль остался доволен.

Они поскакали в Ноттингем, где на следующий день, двадцать второго августа, король должен был поднять свой личный штандарт. Руперту предстояло встретиться с уже собравшейся кавалерией численностью в восемьсот всадников, которой он в дальнейшем должен был командовать.

– Все они добровольцы, – сообщил О'Нейл Гамилю, когда они мчались в ноттингемский замок. – Джентльмены, их арендаторы и слуги, причем довольно значительное число из них с севера, что, несомненно, доставит удовольствие нашему принцу. Не те ли это северяне, для которых он приберегает столько разных припасов?

Слушая его, Гамиль рассеянно соглашался, но его разум и сердце дремали, поскольку ему и в голову не приходило, что среди добровольцев может оказаться кто-нибудь из его семьи или хотя бы из его соседей. В тот вечер оба принца ужинали с королем, но позднее они вернулись к своим соратникам, чтобы сообщить им о состоянии уже собравшихся новобранцев. Руперт был особенно доволен тем, что он успел услышать о своем будущем войске.

– Они не обучены воинской науке, – сказал он своим друзьям, – но отлично держатся в седле, да и наездники прекрасные. Нисколько не сомневаюсь, что им под силу не отстать от стаи волков, несущихся сквозь лесной пожар. Мы из них сделаем великолепную кавалерию. Гамиль, друг мой, как ты посмотришь на то, чтобы стать командиром конницы? Не отдать ли мне под твое начало отрад земляков-йоркширцев?

Глаза Гамиля сияли, когда он, запинаясь, высказал принцу свою признательность, и тем не менее чувства его по-прежнему дремали. И лишь на следующий день, когда пехота и конница были выстроены перед замком к подъему королевского штандарта, лишь тогда Гамиль, скакавший позади свиты короля, обнаружил, что его взгляд непреодолимо притягивает к себе один из конных отрядов. Он обратил внимание на гнедого жеребца с великолепным изгибом шеи и увидел прекрасно державшихся в седлах всадников, увидел их красновато-коричневые плащи и черно-белый герб Морлэндов. Красавец-жеребец волновался, и седоку приходилось сдерживать его. Это, конечно, был Оберон. Когда глаза кузенов встретились, губы Гамиля тронула горькая ироническая улыбка.

После того, как смотр войскам окончился, Га-миль задержался, понимая, что Кит захочет найти его. Кит подскакал к нему, но его улыбка неуверенно дрогнула, когда Гамиль, сделав каменное лицо, «не заметил» протянутой ему руки.

– Гамиль… я едва узнал тебя: ты ведь так давно не был дома. Очень приятно свидеться с тобой, кузен. Я заметил тебя в свите принца Руперта… Как же ты попал сюда? А я вот, как видишь, привел добрый отряд воинов от Морлэндов. Малахия тоже здесь, он будет рад встрече.

– Как моя сестра? – спросил Гамиль, когда любезное приветствие Кита смолкло, не встретив ободряющего отклика.

– С ней все хорошо, – ответил Кит, а потом, поколебавшись, добавил: – Теперь у нее ребенок… мальчик.

Губы Гамиля скривились.

– И ты оставил ее одну с малышом на руках? Выходит, ты не считаешь, что долг мужа – защищать свою жену?

При этих словах брови Кита насупились, однако ответил он спокойно:

– Именно поэтому я здесь. Я пришел сюда, чтобы защитить свою жену и сына, свой дом и всю семью. Ты долго пропадал в чужих краях и…

– Да, настолько долго, что ты, конечно, успел позаботиться о том, чтобы меня вовсе забыли.

– Тебя не забыли. Хиро упоминает твое имя в каждой молитве, и утром и вечером. Ты ведь уехал по доброй воле, а отнюдь не по ее… и не по моей, – произнес Кит, стараясь сохранять спокойствие.

– А теперь я вернулся, и принц Руперт предложил мне командовать отрядом йоркширской конницы. Полагаю, ты пожелаешь возвратиться домой, узнав, что твоим командиром назначили меня?

– Я не хочу ссориться с тобой, – миролюбиво сказал Кит. – Я прибыл сюда сражаться за моего короля, как, впрочем, и ты. Поэтому я буду выполнять его приказы. Разве дело, ради которого мы собрались здесь, не важнее наших с тобой чувств? Я думал, что десять лет воинской службы должны были научить тебя, по крайней мере, этому.

Гамиль пристально посмотрел на кузена. Когда Кит не улыбался, в нем появлялось нечто, напоминавшее Гамилю принца Руперта, однако ему неприятно было подобное сходство.

– Так ты согласен признать меня своим командиром? – отрывисто спросил он.

– Если это приказ, то разумеется.

– Да, приказ, – грубо ответил Гамиль, и так резко вонзил каблуки в бока лошади, что бедное животное подпрыгнуло. А Оберон, оскалив зубы от неожиданности, попытался укусить ее. – У тебя, я гляжу, до сих пор Оберон, – заметил Гамиль, поворачивая прочь.

Кит решил, что стоит еще разок попробовать достучаться до своего кузена.

– А у Малахии Светлячок. Уверен, что он с радостью отдал бы его тебе, если ты хочешь. У нас с собой есть запасные лошади.

Гамиль лишь кивнул и ускакал. Внутри у него все полыхало – ведь это было именно то, чего он так страстно желал, конь Морлэндов! Но получить сей дар из этих рук, рук, которые украли у него Хиро… Да, это была злая ирония.

В октябре королевская армия шла походным маршем на Лондон. В течение августа и сентября она продвигалась в западном направлении, в сторону Шрусбери, где набор новобранцев проходил успешнее. А следом шла армия парламента во главе с лордом Эссексом, которая оставила свои прочные позиции в Нортгемптоне и устроила опорный пункт в Вустере. Принц Руперт с утра до вечера выковывал из своей кавалерии надлежащее войско, обучая ее новому искусству ведения войны в конном строю – кавалерийской атаке. В этом ему оказывали значительную помощь воины-профессионалы, вроде Гамиля, сражавшиеся вместе с ним в Европе, где современные методы войны привились куда лучше.

Отряд Гамиля быстро стал отборной частью полка Руперта. Сердцевину его составляли двадцать пять воинов от семейства Морлэндов, прекрасно державшиеся в седле, великолепные наездники, преданные и послушные. Во главе их стояли Кит и Малахия, пользовавшиеся у своих людей уважением и доверием. Гамиль проявил себя прекрасным командиром, а его холодное отношение к Киту оставалось незамеченным, поскольку капитан Гамильтон был известен как последовательный и строгий поборник жесткой дисциплины, сдержанный со всеми без исключения. И только в пирушках со старыми приятелями, вроде Даниела О'Нейла, раскрывалась другая сторона натуры Гамиля.

В середине октября король решил, что настало подходящее время для марш-броска на Лондон. Он надеялся выступить внезапно и продвигаться стремительно, с минимальным обозом, чтобы застать войско лорда Эссекса врасплох. Обе армии находились примерно на равном расстоянии от Лондона, правда, королевские части были несколько дальше к северу. Если бы король сумел обогнать Эссекса и раньше его выйти на дорогу, ведущую к столице, то он мог бы с наскока занять Лондон, либо устроить Эссексу засаду и атаковать его прямо в ходе марша.

После десяти дней пути армия короля добралась до местечка Эджкот, близ Уорика, и вечером двадцать второго октября остановилась там на отдых. Местонахождение парламентских войск оставалось загадкой, хотя во все стороны были высланы разведчики. Поэтому предполагалось, что Эссекс либо по-прежнему в Вустере, либо удалился немного от него в направлении Лондона. В любом случае роялистам требовался отдых, и было решено остановиться на день-другой.

Кавалерия двигалась в нескольких милях к югу от главных сил, держась между ними и тем местом, где наиболее вероятно ожидалось появление противника. Когда конница остановилась, принц спросил, знает ли кто-нибудь эту местность.

– Если уж нам выпала пара дней отдыха, то почему бы не устроиться с комфортом, – обратился он к Гамилю и Даниелу, которые вместе с еще одним приятелем собрались вокруг принца на привале.

Вперед вывели какого-то кавалериста, очень разволновавшегося, и принц, чтобы выглядеть не столь грозным, спешился и присел на пенек, передав повод своему слуге. Бой немедленно подпрыгнул и потанцевал с минуту на задних лапках перед хозяином, а потом уткнулся мордой в ласковые руки Руперта.

– Ну хорошо… твое имя? – спросил он кавалериста, который настолько низко склонился перед ним, что даже не сразу расслышал принца. – Твое имя, кавалерист… да отвечай же!

– Дэви, сэр… Дэви Смит, – запинаясь, пробормотал молодой человек.

Ему было никак не более восемнадцати лет, да и то вряд ли. Этакий красивый, со светлой чистой кожей, белокурый мальчик, с длинными локонами, которые носили все кавалеристы, подражая своим офицерам. На шляпе юноши красовались два пера из фазаньего хвоста. Бросающаяся в глаза пышность внешнего облика являлась предметом гордости конницы Руперта, от ее высшего чина до низшего.

– И вы знаете эту местность?

– Да, сэр. Вообще-то, сэр, моя семья родом из Стратфорда, сэр, но вот сестра моей матери живет в Кайнтоне, сэр, как раз за этой вот дорогой, в четырех или пяти милях отсюда. Меня отправили к ней, сэр, когда моя мать умерла.

Руперт, терпеливо выслушав все это, сказал:

– Ну хорошо, Дэви, вспомни и скажи нам, какие тут есть большие дома поблизости. Какой-нибудь просторный дом, господский дом, где мы могли бы расположиться на одну-две ночи?

– О да, сэр, – быстро ответил Дэви. – Как раз у самого Кайнтона, сэр, там дом лорда Спенсера, это в Уормлейтоне, сэр. Вы могли бы поехать туда, я не сомневаюсь.

– Ты покажешь нам дорогу. Квартирмейстер!

– Да, ваше высочество?

– Отправляйтесь с этим кавалеристом и устройте нам место для постоя. Вам надо будет захватить с собой дозор… двадцати человек будет достаточно, – он обвел взором группу офицеров, находившихся с ним, и встретился глазами с Гамилем. – Ты хотел бы съездить?

– Наши кони свежие, ваше высочество, – ответил Гамиль.

– И тебе хочется немного поразмять косточки, – с улыбкой проговорил Руперт. С того самого времени, когда еще в сентябре произошла внезапная стычка у Поуикбридж между конными разъездами парламентской армии и принца Руперта, все страстно жаждали нового шанса пустить противнику кровь. – Что ж, как знать, может быть, тебе повезет и ты встретишь какое-нибудь сопротивление нашему намерению остановиться на постой. Квартирмейстер, поедете с капитаном Гамильтоном и теми людьми, которых он выберет. Кавалерист Смит, покажете им дорогу.

Уже темнело, когда дозор прискакал в Уормлейтон. Гамиль намеренно предпочел не выбирать в число своих двадцати дозорных никого из отряда Морлэндов в их ярких шафрановых плащах, поэтому он держался более расслабленно и непринужденно. А его люди были как бы предоставлены самим себе, хотя настороженно и поглядывали вокруг, проезжая рысцой по тихим улочкам. Лишь чувство дисциплины удерживало их от болтовни.

– Это вон по той дороге, господин капитан, – сказал Дэви Смит, собиравшийся повернуть свою лошадь на узкую, поросшую зеленью проселочную дорогу.

Но как раз в этот момент Гамиль, услышав что-то, мгновенно подал знак остановиться.

– Тише! – резко скомандовал он. Всадники натянули поводья и прислушались. – Лошади, – определил он.

– И судя по звуку, немалое число, – добавил квартирмейстер.

Они с Гамилем переглянулись. Большое количество лошадей могло означать только солдат… но вот своих или противника? Гамиль выбрал одного из своих людей, расторопного и молодого добровольца из Йоркшира, и негромко приказал ему:

– Рэглен, слезай с лошади и потихоньку проскользни вдоль той ограды, попытайся выяснить, что там делается, а потом бегом возвращайся сюда. А остальные соберитесь вот здесь, позади меня. И держитесь тихо – чтобы ни единого звука. Если это не наши, то мы должны застать их врасплох.

Беззвучно, словно юркий дикий зверь, Рэглен помчался по тропинке и едва скрылся за поворотом ограды, как тут же появился снова, несясь со всех ног.

– Это противник, сэр, – воскликнул он, вдевая ногу в стремя и вырывая поводья у кавалериста, который их держал. – Разъезд… человек тридцать, а то и больше, по-моему, направляются прямо сюда.

Гамиль торопливо думал: если это всего лишь разъезд, то самое милое дело – атаковать их немедленно и застать врасплох. Если же это авангард более крупного формирования, то и его они разнесли бы на части. Но ведь в таком случае необходимо захватить пленных, чтобы узнать, где находится противник. Да, он должен рискнуть.

– Сабли наголо! – крикнул Гамиль. – Мы атакуем их, господа. – Стук копыт приближался, вот он уже почти рядом с ними. – Вперед!

Когда головная шеренга показалась из-за поворота, дозор Гамиля решительно бросился в атаку, обнажив наголо послушные сабли и оглашая округу боевым кличем. Вражеские кони от неожиданности пятились и в панике визгливо ржали, отчаянно пытаясь развернуться и задать стрекача. А всадники тем временем старались сдержать их, а заодно исхитриться вытащить свои шпаги. Было очевидно: они не имели ни малейшего представления о том, что в этой местности могли находиться какие-либо королевские войска, иначе держали бы свои шпаги наготове. Спустя мгновение над тропой поднялась густая пыль, взбитая копытами и криками раненых. Для Гамиля бой был хорошо знакомой стихией. О, это ощущение под собой гибкого и мощного скакуна, туго натянутых поводьев в левой руке и тепла рукоятки сабли – в правой! Смелее скачи вперед, руби, коли и отражай удары врага! Светлячок, подгоняемый его шпорами, слегка привстал на дыбы и столкнулся грудью с лошадью из головной шеренги, преградившей ему путь. Убив наездника, Гамиль развернул Светлячка на месте, высматривая следующую жертву.

У противника не осталось ни единого шанса, и он уже пятился назад, готовясь обратиться в бегство. Людям Гамиля убийство было в новинку, их горячая кровь так и бурлила, но, перехватив взгляд квартирмейстера, Гамиль вспомнил, что надо взять пленных.

– Остановите их! – надрывая голос, приказал квартирмейстер.

Несколько вражеских конников в тылу дозора развернулись и кинулись наутек. Гамиль закричал своим людям, до предела повышая голос, чтобы его услышали сквозь этот гвалт:

– Только не убивайте их всех, ребята! Нам нужны пленные… разоружите их!

Понемногу воцарился порядок. Сторонники парламента были только рады поскорее сдаться, и едва кровавая пелена резни сошла с их глаз, как солдаты Гамиля сообразили, что сражались они со своими соотечественниками. Шум стих, пыль стала оседать, и нечто сродни замешательству понемногу охватило группу мужчин, сгрудившуюся на этой неприметной тропке.

Гамиль действовал быстро, понимая, что его воинам нельзя давать передышку, чтобы те не устыдились содеянного. Они обезоружили одиннадцать солдат противника, убили четверых, остальные бросились врассыпную. Из людей Гамиля несколько человек получили совсем неглубокие раны, один был убит. Гамиль спешился и подошел посмотреть – это был Дэви Смит. Он лежал, словно съежившись, уткнувшись лицом в землю, шея его была почти перерублена косым ударом. «Выходит, кто-то из них знал свое дело», – подумал Гамиль. Глаза юноши были открыты, и он смотрел слегка удивленно, будто смерть оказалась совсем не такой, какой представлялась ему прежде. Гамиль успел повидать слишком много убитых, но для него всегда бывало тяжело, когда гибли такие вот молодые, как Дэви. Он подобрал из пыли шляпу юноши и положил ее ему на лицо, чтобы больше не видеть этих расширенных от удивления глаз Фазаньи перья были запачканы кровью.

– Все, пора в путь, – жестко сказал он, отворачиваясь, – давайте доставим этих людей к принцу И прихватите лошадей: даже если они не сгодятся для кавалерии, мы ведь всегда сможем съесть их!

Его шутка вызвала дружный гогот – результат разрядки, нежели истинного веселья. И вскоре они уже скакали обратно, к своему лагерю, сквозь сгущавшиеся сумерки, а пленники двигались впереди, пешком, в окружении конников Гамиля. Их лошадей вели гуськом позади, и поводья каждой из них были закреплены петлей вокруг стремени той, что брела впереди.

* * *

От пленных узнали, что войско лорда Эссекса находилось приблизительно в десяти милях, по другую сторону Кайнтона, и никто не подозревал, что королевская армия стояла где-то поблизости. Тот разъезд, который ошеломил своей атакой Гамиль, был выслан с тем же самым заданием, что и он сам, – подыскать в Уормлейтоне помещение для постоя офицеров. Созвав совещание старших офицеров, принц Руперт предложил немедленно под покровом темноты обрушить удар на армию Эссекса, рассчитывая внезапностью компенсировать малочисленность войск. Но в итоге было решено направить послание королю и ждать его приказа. В депеше содержалось предложение занять позицию у Эджхилла и таким образом спровоцировать противника на атаку. Донесение было отправлено тотчас же, и задолго до рассвета пришел положительный ответ короля. К утру королевская армия была выстроена в боевом порядке на возвышенности у Эджхилла, а армия Эссекса развернулась на равнине, ниже их и несколько севернее. Теперь королевская армия стояла между войском Эссекса и дорогой на Лондон, не оставляя противнику никакого выбора. Эссекс вынужден был дать сражение.

Солнце медленно всходило за спинами морлэндцев, когда они наблюдали, как холодная тень Эджхилла на широких лугах перед ними становится все короче. Оберон переступал передними ногами и нетерпеливо покусывал удила. Кит наклонился вперед, чтобы погладить гриву, а потом огляделся вокруг. Полк принца Руперта стоял на правом крыле Сразу же слева от Кита расположился полк принца Морица, а позади них – пять полков пехоты с воткнутыми пока что в землю копьями. Целый лес шестов и жердей скрывал до поры до времени кавалерию на левом фланге под началом лорда Уилмота. Когда какой-нибудь копьеносец шевелился, на наконечнике его Копья отражалось солнце, бросая по холодной траве крутого откоса отблеск, словно это была раскаленная добела монетка. За отрядом Кита стояли еще два полка, принца Уэльского и королевской лейб-гвардии. Лишь сильно наклонившись вперед, Кит мог разглядеть позади них драгунов Ашера, восседавших на своих низкорослых мохнатых лошадках и коренастых и на редкость выносливых скакунах из Уэльса. В целом вся армия была довольно равномерно развернута вдоль гребня холма, хотя Кит никак не мог избавиться от ощущения, что именно там, где находился он, в собственном полку его высочества принца Руперта, в сердцевине кавалерийского фланга, и был центр всей армии. Он взглянул на Малахия и увидел, что тот уже в десятый раз за это утро проверяет, насколько свободно сабля держится в ножнах. Малахия перехватил его взгляд и ухмыльнулся от внезапного прилива энергии. Кит стоял в окружении воинов, пришедших с земель Морлэндов, ветер откидывал назад их шафрановые плащи, нагрудники доспехов тускло поблескивали на солнце. На головах у них были кавалерийские каски в виде котелков, что делало всех до забавного похожими друг на друга, и Киту приходилось тщательно всматриваться, чтобы различать своих земляков. Рукава у всадников были обернуты черными кушаками, на которых резко выделялся белый прыгающий заяц. Женщины в Морлэнде с любовью потрудились над этими зверьками. Мэри-Эстер сама пришила зайца к кушаку Кита перед его отбытием, словно этим она могла отправить вместе с ним свою любовь и материнскую заботу, охраняющую его от всех бед. А один из воинов засунул на счастье под булавку, крепящую его плащ, веточку вереска. Заяц и вереск. Никогда еще в своей жизни Кит не чувствовал столь остро, что он не одинок.

А внизу, в долине, примерно в миле от них, выстроились силы противника в таком же боевом порядке. Кит внимательно смотрел на них, видя лишь огромное скопление многокрасочных фигур, не конкретных людей, а просто массу народа, слегка покачивающуюся по мере своего движения. И только в отдельных местах, где вдоль выстроившихся рядом легким галопом летели удлиненные пятнышки-всадники, торопившиеся доставить донесения, в них можно было признать не массу, а людей. Отдельные подразделения выглядели стоногими глыбами. Кит подумал о своих людях: на что похожи они со стороны? Неужели морлэндцы выглядят так же, как противник? А какие чувства он будет испытывать, когда придется убивать их? Кит содрогнулся при этой мысли: они ведь тоже были англичанами, фермерами и рабочими, как и его воины, мужьями и отцами. Они тоже оставили дома жен, которых любили, быть может, не меньше, чем он любит Хиро, оставили детишек, вроде Кита-младшего. Он оглянулся, высматривая принца Руперта, но вместо этого взор его упал на королевский штандарт, позади пехоты и как раз в этот момент развернувшийся от порыва ветра. И Кит успокоился: не ему решать, где правда, а где неправда. Он сражался за короля – вот в этом и заключалась для него правда. Он был Морлэндом, а Морлэнды из поколения в поколение сражались за своих королей. А те люди, внизу, в долине, были мятежниками, и перед ними задача будет стоять потрудней: ведь они и сами должны понимать, что их деяния противоречат воле Господней. Между тем поднявшийся ветер донес из деревушки Рэдвей, что повыше на холме, звуки колоколов церкви, мелодичные и заунывно-сентиментальные, напомнив Киту, что было воскресное утро. Малахия снова перехватил его взгляд и сказал:

– Наши сейчас собираются в Йорк, к обедне. Интересно, знают ли они, что нам предстоит битва?

– В любом случае они будут молиться за нас, – ответил Кит, подумав, что предположение Малахии маловероятно. – Может быть, они направятся в кафедральный собор.

– А позднее им еще отслужит обедню в домашней церкви отец Мойе. И он будет кричать на слуг за то, что они невнимательно его слушают, – ухмыльнулся Малахия, представляя зычный голос вспыльчивого священника.

Кит понимал, почему Малахия вспоминает все это, и что думы о домашней церкви ему приятнее, чем о кафедральном соборе. Его собственные мысли были только о Хиро: лицо жены запечатлелось где-то глубоко-глубоко в глазах Кита, она была смеющейся и розовощекой, золотистые локоны растрепались, как бывает всегда после быстрой скачки. Ее облик будет с ним весь этот день, как был каждую ночь со времени их разлуки. И, словно прочитав эту мысль, Гамиль в тот же миг повернулся в седле и посмотрел на Кита задумчивым вопросительным взглядом. А потом снова отвернулся, и перья на его шляпе заколыхались на легком ветру. И внезапно Киту пришло в голову, что вполне вероятно один из них, а то и оба могут никогда больше не увидеть Хиро. Для каждого этот день мог оказаться последним в жизни. И Кит мысленно взмолился: «Господи, ты же знаешь: я никогда не испытывал к нему ненависти. Так прости же ему, если он ненавидит меня. И позаботься о Хиро и ребенке».

Весь день обе армии простояли друг против друга, приготовясь к битве. Время, казалось, остановилось, и только по перемещению теней они видели, что день проходит. Лошади дремали, уши их вытянулись в стороны, они переминались с ноги на ногу. А потом вдруг, уже в разгар второй половины дня, началось какое-то суматошное движение. Все встрепенулись, выбираясь из своих фантазий и грез, и принялись озираться вокруг, любопытствуя, что же это растревожило их. Король с небольшой свитой скакал перед главными силами армии, маленький человечек на громадном жеребце. Его черные доспехи мерцали, отражая лучи солнца, а на их фоне ярко блестела, голубая лента со звездой ордена Подвязки. Король сорвал со своих длинных черных локонов большую шляпу с перьями и заговорил. Кит находился слишком далеко, чтобы расслышать его слова. Позади короля он разглядел фигуры двух молодых принцев, принца Уэльского и герцога Йоркского, а немного сбоку – безошибочно узнаваемую фигуру принца Руперта на его белом жеребце. Колокола Рэдвея зазвонили снова. Было три часа дня.

Теперь слова короля передавались от солдата к солдату: сейчас начнется наступление! Король сказал, что он их командир. Движение пробегало по рядам воинов, словно трепещущие языки пламени по стерне. А внизу, в долине, противник, конечно, заметил это оживление и понял, что ему сейчас предстоит. Руперт вернулся, он во весь опор мчался вдоль рядов своей кавалерии, придерживая коня то тут, то там, чтобы обратиться к воинам. Принц проскакал и перед своим личным полком, конь его полупривстал на дыбы, и Оберон, уловив это возбуждение, тоже слегка поднялся на дыбы, его передние ноги напряглись, и жеребец негромко, но резко проржал. И в тот же миг ему откликнулось с десяток других лошадей, тоже волновавшихся в сдерживавших их руках.

– Ну вот и пришел наш час, ребята, – воскликнул принц, и смуглое лицо его было таким напряженным и горящим от возбуждения, что Киту оно чем-то напомнило обнаженный клинок. – Не забывайте, чему я вас учил. Вы идете шагом, рысью и галопом только по команде, с обнаженными саблями. Атакуйте их яростно, как черти, с пронзительным боевым кличем. Прорвите их ряды своей мощью! Забудьте о пистолетах, иначе пока вы будете прицеливаться, вражеская шпага уже пронзит вам кишки. Вот если мы подберемся к ним совсем вплотную, то тогда можно будет ими воспользоваться: воткните врагу свой пистолет прямо под ребра, прежде чем выстрелить – так-то уж вы точно не промахнетесь!

Солдаты при этом дружно расхохотались, и принц вдруг тоже ухмыльнулся.

– Они не устоят против нашего натиска, ребята. Мы уже стали знаменитыми: королевская лейб-гвардия попросила разрешения атаковать вместе с нами – вот какая у нас слава!

Лейб-гвардия была легендарным войском – отряд дворян, кони и вооружение которых были настолько красивы, что, как говорили, если бы их пришлось продать, то на вырученную сумму от каждого комплекта можно было бы оснастить целый отряд. Командовал лейб-гвардией кузен короля, лорд Бернард Стюарт.

– Так что держите наготове свои сабли, ребята, и ждите команды. Победа сегодня будет за нами!

Воодушевляющий гром приветствий сопровождал его к следующему отряду. Взволнованных лошадей с трудом удавалось удерживать на месте, а их седоки подгоняли поудобнее доспехи и вооружение, поглубже надвигали шляпы или каски, проверяли подпруги и стремена. Руперт, объехав полк, вернулся на свое место, а потом почти одновременно с обеих сторон начала обстрел неприятеля артиллерия, и трубы сыграли сигнал «шагом». Ряды кавалерии яростно ринулись вперед, но вскоре им снова пришлось сдержать свой пыл. Склон, идущий от края откоса, был настолько крутым, что поначалу они просто не могли передвигаться быстро. Но едва достигнув более плоской местности, трубачи сыграли «рысью», и вскоре Кит увидел вспышку на острие взметнувшейся вверх сабли Руперта. Сигнал к атаке! И до того, как труба повторила эту команду, волнение передалось от людей к лошадям. Отряд Гамиля находился на передней линии – самых быстрых лошадей всегда ставят вперед, – и когда Руперт пришпорил своего белого коня, пуская его в легкий галоп, Оберон едва не выпрыгнул из-под Кита. А потом всадники уже неслись во весь опор. Кит наклонился вперед, его сабля была готова к бою, глаза неотрывно следили за фигурой Руперта, скакавшего немного впереди Гамиля, а тот, его командир, стремительно несся на Светлячке чуть левее Кита. Со всех сторон гремел волнующий сердце гром от десяти тысяч копыт и леденящий душу жуткий боевой клич. Кит чувствовал запахи конского пота, пота всадников и истолченной травы, вокруг мерцали самые разные краски, мелькали гнедые и серые лошадиные шеи, расширившиеся глаза и откинутые назад уши, кушаки и доспехи, плащи и знамена, шляпы с перьями… От трех тысяч обнаженных сабель вспыхивал свет, подобный раскаленному огню. Кто может устоять против них? Пронзительно крича от избытка чувств, Кит вонзил шпоры в бока Оберона, и жеребец, оскалив зубы, рванулся вперед, без усилий перепрыгивая мелкую поросль дрока, его большие быстрые копыта, казалось, почти не касались неровной земли. Противник теперь был заметно ближе, он и сам сокращал расстояние между ними. Из рядов врага уже вылетела искорка мушкетного огня, а звук от выстрела донесся чуть позже, он был похож на потрескивание сухих веток в костре. Кит услышал тонкий свист, словно какое-то насекомое пронеслось мимо его уха, и инстинктивно отдернул голову в сторону. И в тот же самый миг уголком глаза он заметил, как чей-то шафрановый плащ, метнувшись вбок, выпал из седла. Это был Джеми, сын одного из арендаторов. Его лошадь, освобожденная от своей ноши, прыгнула вперед, поводья и стремена колыхались, а потом она свернула поперек наступавших рядов, но вскоре снова подстроилась к атаке.

Из передних рядов врага появилась группа конников, мчавшаяся легким галопом и на скаку палившая из пистолетов в землю. На них были оранжевые кушаки, яркие и сразу бросающиеся в глаза, и тут как раз головной всадник стал стягивать с себя кушак, делая это неуклюже, одной рукой, так как другой он держал поводья. Кушак на какое-то мгновение застрял у него возле уха, а потом он нетерпеливо высвободил его сильным рывком и предоставил ветру отбросить в сторону. Остальные проделали то же самое – и что все это могло бы означать? Но времени на размышление не было: они уже добрались до противника. С яростным кличем Кит следовал по пятам за принцем и капитаном, вздымая ввысь саблю. Шеренги неприятеля дрогнули. Перед Китом возникло перепуганное, болезненно побелевшее лицо с открытым ртом. Заметив слабый отблеск чужой сабли, он сокрушительным ударом опустил свою между шеей и плечом. Кит почувствовал толчок и упругость тела, увидел, как поразительно яркая краснота, внезапно возникнув из ничего, изверглась струей на его ладонь и руку, ощутил столкновение плеча Оберона с другой лошадью. Ну а потом этот человек исчез, и впереди образовалась брешь, в которую и прыгнул Оберон, расширив ноздри от отвращения и гнева при запахе крови.

А вот и еще одно лицо, на сей раз искаженное в бешеном крикс, еще одна сабля, но теперь уже занесенная для удара. Кит высоко поднял свою саблю, почувствовал, как неприятная дрожь от столкновения клинков побежала вниз по руке, едва оба лезвия соприкоснулись. Оберон попятился, с интуицией доброго жеребца энергично выбросив перед собой передние ноги. Лошадь противника резко отскочила, и Кит со своей удобной позиции снова взметнул саблю. Рука и сабля показались ему налившимися свинцом, всадник успел проткнуть ему руку, прежде чем Кит нанес удар. Свист и рев в его ушах смолкли, когда он следил, как его клинок взмывает к солнцу и опускается, безжалостно врубаясь в плоть. Противник свалился вбок со своей лошади, но лицо у него не изменилось от гнева, словно он вовсе не почувствовал удара. Тишина в голове Кита снова взорвалась шумом, и Оберон прыгнул вперед.

А между тем, передние ряды противника дрогнули, заколебались, и теперь, когда на них обрушились всей своей тяжестью огромные кони, они развернулись и обратились в стремительное бегство. Это произошла медленно и вместе с тем внезапно, словно прорыв плотины: поначалу сдвигается дерево перемычки, а потом наступает короткая пауза, прежде чем рушится все сооружение и вода вырывается наружу. Победа! Они прорвали шеренги врага. Уголком глаза Кит заметил Малахию, лицо которого было перекошено от пронзительного крика, а глаза дико сверкали. Кит пришпорил Оберона, чтобы держаться рядом с Малахией. Они мчались быстро, быстрее ветра, их обезумевшие лошади неслись галопом, словно за ними гнались все силы ада. Лошади противника были слишком медлительны. Кит и Малахия мгновенно настигли их и зарубили седоков. Теперь повсюду вперемешку с атакующими неслись галопом беспризорные лошади, пока им не предоставлялась возможность отбежать в ту или иную сторону.

Противник, спасаясь бегством, растекался в разных направлениях, рассеиваясь веероподобно, а королевская кавалерия растягивалась в ходе преследования. Воины Морлэндов по-прежнему держались вместе… те, которые остались в живых. Гамиль теперь был рядом с Китом, что-то отчаянно крича, впереди летел принц Руперт с поднятым клинком, голова его была повернута назад, к всадникам. Копыта звенели на твердой почве, вот уже пошел и булыжник, и дома по обе стороны от них. Они домчались до Кайнтона, что был в двух милях от поля битвы, удиравшее от них «воинство» парламента проскальзывало между домами и разбегалось по боковым улочкам. Гамиль настойчиво призывал своих людей остановиться. Кит натянул поводья Оберона, и конь послушно замедлил бег. Принц Руперт разворачивал своего жеребца на дороге впереди них, явно пытаясь прекратить атаку. Кит остановил Оберона, и со всех сторон от него лошади тоже начали останавливаться. Они тяжело дышали, бока их вздымались, а ноздри растягивались до красноты. Внезапная тишина после шума битвы резала уши.

Рука Кита была красной и липкой. Лицо Малахии было испещрено пятнышками цвета ржавчины, наподобие веснушек. Кит заметил у него на бедре довольно глубокую сабельную рану, хотя, похоже, Малахия о ней пока и не подозревал. Он улыбнулся Киту и тыльной стороной ладони, такой же красной, как у кузена, откинул прочь волосы, налипшие на вспотевший лоб. А сам Кит неожиданно почувствовал тошноту от резкого расслабления. В воздухе пахло кровью, и лицо его густо покрывала пыль.

– Капитан Гамильтон, задержите свой отряд здесь, чтобы останавливать каждого, кто попытается преследовать неприятеля. А сами затем следуйте за мной. Мы должны собрать остальных и вернуться на поле битвы, – строго приказал Руперт.

Битва? Кит в недоумении посмотрел вокруг, и тогда медленно до него стал доходить шум, который он перестал замечать. Где-то позади него, на равнине, пониже Эджхилла, сошлись в бою две пехоты, там под лучами заходящего солнца сражались и умирали люди. Это был какой-то странный шум, единый звук, сотканный из множества звуков: из человеческих голосов и нечеловеческих криков, из лязга металла о металл и орудийного огня… Это был звук, которого он никогда прежде не слышал, но теперь вот узнал его, и знание это было куда глубже того, что дает разум. Кит понимал, что отныне никогда не забыть ему этого голоса битвы.

 

Глава 11

Эдмунду так и не пришло в голову поинтересоваться мнением Амброза и Мэри-Элеоноры о предстоящем браке и переселении на другой край света. Впрочем, скажи он им заранее, это отнюдь не означало бы, что молодые люди воспротивились бы воле отца. Амброз всегда сознавал свое положение младшего сына, а имея двух старших братьев, у каждого из которых уже был наследник мужского пола, у него оставалось мало шансов унаследовать имение. Был еще, разумеется, и Лисий Холм, но Эдмунд считал это несущественным, что подтверждалось отправкой им туда Фрэнсиса, а не Амброза.

Да, в Англии с землей дело обстояло неважно, а вот в Новом Свете ее было в изобилии, бери – не хочу. Там у Амброза будет возможность стать крупным землевладельцем, на что он никогда не мог надеяться дома. Что касается Мэри-Элеоноры, то выбор ее был еще скромнее. Если она не хотела всю жизнь пробыть никчемной иждивенкой, ей предстояло выйти замуж, а брак будет зависеть от ее приданого. А исходя из размеров того приданого, которое, по всей вероятности, смог бы Предоставить ей Малахия, никакого землевладельца Мэри-Элеоноре, уж конечно, не досталось бы. В любом случае Амброз был для нее лучшей партией, на которую она могла бы рассчитывать, и отказаться от такого брака было бы с ее стороны просто наивным.

Да и в качестве супружеской пары они хорошо подходили друг другу: темперамент у них обоих позволял из любой ситуации извлекать пользу, так что, едва поженившись, они уже были совершенно готовы влюбиться друг в друга. Мэри-Элеонора, хотя и не отличалась большой красотой, однако была куда привлекательнее своей сестры Руфи. Это была миниатюрная, бледная, болезненного вида девушка с темными волосами и пугливыми голубыми глазами, а еще Мэри-Элеонора имела привычку нервно переплетать и крутить пальцы рук. Она редко разговаривала в обществе, всегда предпочитая держаться в тени, но Амброз, прилагая усилия получше узнать ее, нашел, что Мэри-Элеонора обладает живым воображением и набожностью, и это его весьма восхитило.

Для Мэри-Элеоноры эта задача оказалась проще: Амброз был красив, обаятелен, настоящий джентльмен! Из детей Эдмунда он больше всех походил на него. Не такой высокий, как Эдмунд, юноша унаследовал от отца точеные черты лица, серебристо-светлые волосы и спокойные серые глаза. Веселый, добродушный, несколько легкомысленный, он без труда поддавался чужому влиянию, был непостоянен, и, честно говоря, любой мог вертеть им как хотел. Мэри-Элеонора сумела убедить себя, что это все из-за его мягкого нрава. А когда ей все же пришлось признать, что это было в нем изъяном, она вполне могла утешить себя тем, что он так же легко может находиться под ее влиянием, как и под чьим-либо другим.

При своем скудном воображении Амброз не предвидел трудностей их рискованного предприятия. В этом он был весьма похож на своего дедушку, Томаса Морлэнда: тот никогда не ждал беды, а когда она приходила, животная тяга к душевному покою часто позволяла ему ускользать от нее. И теперь, когда Мэри-Элеонора нерешительно высказала ему свои опасения, он весело отмахнулся от них.

– Я уже слышал все эти байки о Виргинии: как там плантаторы мрут, с голоду, как их убивают злобные индейцы и тому подобную чепуху. Все это было много лет назад, Нелл, в самом начале. Теперь дела в Новом Свете обстоят совсем по-другому, там уже есть настоящие города, в них – лавки, где можно купить все необходимое, и туда каждую неделю, приходят торговые суда… В Америке ты ни в чем не будешь нуждаться.

Амброз, я знаю, что жизнь в Новом Свете изменилась, – спокойно упорствовала Нелл, – но все-таки это дикая страна, совсем не то, что Англия. Нас ждет тяжелая работа, лишения и опасности. Мне хотелось бы, чтобы ты в душе подготовился к этому. Но Амброз лишь засмеялся, посадил ее к себе на колено и поцеловал в щечку.

– Ах ты, моя осторожная маленькая Нелл! Нет-нет, не годится, чтобы оба мы были такими, как ты, надо, чтобы хоть я как-то поддерживал в семье веселье! Но ты не тревожься, моя голубушка, мой отец нипочем не послал бы нас туда, за тридевять земель, да еще за такую цену, чтобы мы там просто работали и подыхали, словно скотина. Он надеется, что я стану крупным землевладельцем, а ты – знатной дамой. Да мы с тобой обзаведемся, может, имением вдвое… нет, даже втрое больше, чем весь Морлэнд! Ты будешь жить в огромном доме, ходить вся в шелках, ездить в отличном экипаже, я тебе точно обещаю.

И Мэри-Элеонора никак не могла заставить Мужа посмотреть на вещи по-иному, а когда Эдмунд рассказывал им о своих планах, то и это не лишило Амброза радужных надежд.

– Вы отправитесь в ту часть Виргинии, которую называют Мэрилендом, – говорил им Эдмунд. – Она лежит ближе к северу, и земли в тех краях на редкость плодородные и добрые. Это палатинат, где дружелюбно относятся в равной мере и к католикам, и к протестантам, так что вам там не будут угрожать никакие сепаратисты. И земельное пожалование, хоть оно и стало меньше, чем прежде, все еще остается весьма порядочным.

– И насколько же порядочным, отец? – поинтересовался Амброз.

– По две сотни акров на человека, если ты доставишь с собой за собственный счет пятерых трудоспособных мужчин, – ответил Эдмунд. – А это означает, сын мой, что для начала ты получишь тысячу акров… и если дела у тебя пойдут хорошо, то будет несложно купить и больше.

Глаза Амброза заблестели, и он порывисто повернулся к Мэри-Элеоноре.

– Ну вот, Нелл, ты видишь? Я же говорил, что ты станешь знатной дамой!

Но Мэри-Элеонора оставалась хладнокровной.

– А где мы найдем этих пятерых мужчин, сэр? – спросила она свекра.

– Это не трудно, – ответил тот. – Я объявлю, что мы готовы оплатить проезд пятерых здоровых и крепких фермеров, после чего останется лишь отобрать из желающих самых лучших. Многим добропорядочным людям нужна земля. Они поработают на вас по контракту семь лет, а к концу этого срока ты уже будешь в состоянии нанять новых работников, если понадобится.

Но оптимизм Эдмунда был оправдан лишь отчасти. Да, многие с готовностью вызвались за чужой счет проехаться в Новый Свет, однако мало кто из них оказался достойным, богобоязненным и трудолюбивым фермером. Это, главным образом, были люди, у которых имелись веские причины покинуть Англию, или те, кто надеялся, что в некоем месте, где их не знают, им будет легче жить припеваючи, не обременяя себя работой. Но тем не менее, проявив терпение, Эдмунд в конце концов подыскал семерых мужчин, согласившихся пуститься в это рискованное путешествие. Самыми лучшими из них были Джозеф Хэммонд, его жена Бетти и шурин Джозия Пулмен. Все трое обрабатывали небольшой участок земли на севере Йоркшира на правах бессрочных арендаторов и не так давно были изгнаны землевладельцем, сдавшим им эту землю. Было еще трое работников: Уилл Бревер, Пен Хастер и Роберт Апдайк. А также молодой скотовод Джон Хогг, плотник Сэмуел Гудмен и его жена Хестер. Хотя выбор работников вплотную касался молодой четы, мнением Амброза и Нелл опять пренебрегли. А спроси у Нелл раньше, она возражала бы против Гудменов, поскольку с первого взгляда один вид этой парочки вызвал у нее неприязнь и недоверие.

Только они их не видели до тех самых пор, пока не сели все вместе на корабль в Гулле, чтобы морем добраться до Лондона. А к тому времени возражать было, мягко говоря, поздновато. Их имущество уже погрузили на борт, все то, что, как предполагалось, могло им потребоваться: сундуки, полные одежды и белья, собранного домочадцами, топоры и прочие инструменты, мушкеты и ножи, разная хозяйственная утварь, вроде кухонных принадлежностей, иголок, кубков, мисок, ну еще такие припасы, как свечи, соль, мыло, лекарственные травы и, конечно, провизия. В этом отношении им повезло, так как один из друзей Зафании и Захарии был капитаном корабля, отправлявшегося с торговым рейсом в Виргинию, так что он смог посоветовать им, что следует с собой взять. Эдмунд пригласил его отобедать в Морлэнд, посовещался с ним и составил исчерпывающие списки. По совету этого капитана, они также прихватили семена для посадки, несколько молодых деревцев и кое-какой домашний скот: овец, цыплят, коз и стельную телку.

Было также сделано несколько уступок в пользу роскоши, хотя если бы Амброз задумался над крайней малочисленностью этих уступок, уже одно это должно было бы предупредить его, какого рода жизнь ему предстоит – ящик с книгами, набор шахмат и небольшая гитара. В самый последний момент, перед тем как сундуки были обвязаны веревками и отосланы на корабль, Мэри-Эстер разыскала Нелл и вручила ей еще одно сокровище – прекрасное распятие из слоновой кости с крестом из палисандрового дерева.

– Оно принадлежало твоей бабушке, – сказала Мэри-Эстер, – но, умирая, она оставила его мне. А ей самой отдала его моя прабабушка, Нанетт Морлэнд, поэтому твоя бабушка считала, что оно должно возвратиться в мою семью.

– Это та самая Нанетт Морлэнд, портрет которой висит в столовой?

Мэри-Эстер кивнула.

– Да, та самая. И вот теперь я возвращаю его тебе, моя дорогая. Я знаю, ты будешь дорожить этой реликвией, а она послужит тебе напоминанием, что наша любовь и молитвы всегда с тобой. Веруй в Господа нашего, Нелл, и крепко держись своей веры, что бы ни случилось.

Обе женщины печально смотрели друг на друга, отлично понимая, сколь опасным было это дерзкое предприятие.

– Я буду скучать по вам, мадам, – наконец промолвила Нелл.

Да, конечно, она будет скучать по всей семье, в которой выросла. Маловероятно, что Нелл вновь увидит хоть кого-нибудь из них.

Но когда на лондонской пристани все они взошли на борт большого корабля «Гренвель», готового к отплытию в Виргинию, в городок Джеймстаун: Амброз, Нелл, семеро кабальных слуг и двое женщин, да еще тройка их личной прислуги, Рейчел, Феб и Остин, – Нелл поняла, что только у нее самой и Мэри-Эстер были мрачные предчувствия. Амброз, подобно своему отцу, воображал, что в этом Мэриленде он будет жить так же, как жил в Йоркшире, ну а слуги, если бы не думали то же, что и он, никогда бы, разумеется, не согласились составить им компанию.

В этом году, 1642-м от Рождества Христова, даже Рождество не было похоже само на себя. К уже привычным лишениям зимы добавились еще и вызванные войной. Хотя Йорк и почти весь север сохраняли верность королю, порт Гул по-прежнему находился в руках парламента, а дороги к портам на юге пролегали через занятые войсками парламента внутренние области страны, поэтому в этом году невозможно было добыть заморские товары, в обычных условиях вполне доступные.

– Апельсины и лимоны, имбирное пиво и сладкое вино… – ворчливо произнесла Анна Гетте, когда они присели в гостиной у окна. – Когда же мы увидим все это снова? И еще шелк, и ленточки… а когда я спросила у папы насчет нового платья к Рождественским праздникам, так он мне даже не ответил!

Наклонившись к окну, она протерла на замерзшем стекле чистое пятнышко и Посмотрела на морозный ландшафт. Даже вода во рву замерзла, а лебеди с озадаченным видом стояли на берегу. Время от времени то один, то другой из них пытался спрыгнуть вниз и, пробуксовав немного по льду, выскакивал обратно на берег.

– Глупые твари, – пробормотала Анна. Лебеди занимались этим вот уже полчаса. – Им бы давно уж пора научиться.

Гетта спокойно оторвала взгляд от своего занятия. Она нанизывала ягодки падуба на шелковый шнурок, делая ожерелье, такие же ягодки ярко сверкали на подоле ее бледно-голубого платья, словно капельки крови.

– Да ни к чему тебе новое платье, – заметила она. – В этом году совсем не будет больших балов, и даже если бы они и были, папа все равно не позволил бы нам бывать на них – ведь войска парламента так близко.

– О, тебе-то хорошо говорить, – раздраженно отозвалась Анна. – Тебе всего тринадцать, для тебя это неважно. А мне вот уже шестнадцать, и если я не буду знакомиться с молодыми людьми, то как же я вообще выйду замуж?

– Ну, папа об этом позаботится, – миролюбиво отозвалась Гетта, проталкивая иголку в Очередную ягодку.

Анна внимательно посмотрела на нее, раздражаясь еще больше, и вдруг вытянула руку и шлепком выбила цепочку со сверкающими ягодами из ладони сестры. Цепочка пролетела через комнату и ударилась о гладкий пол, и половина алых капелек рассыпалась во все стороны. Руки Гетты непроизвольно дернулись, чтобы спасти бусинки, а потом она посмотрела на Анну, и ее губы затряслись мелкой дрожью.

– Зачем ты это сделала? Анна крепко стиснула кулаки.

– Чтобы разбудить тебя! Да-да, разбудить и встряхнуть, размазня! Я не могу смотреть, как ты сидишь себе и сидишь, и ничего тебя не беспокоит! «Папа об этом позаботится». Ха-ха! Тебя даже не беспокоит то, что Рождество у нас будет скучным и отвратительным! Никаких званых вечеров, никаких танцев, вообще ничего приятного! Иногда мне кажется, что ничего приятного уже никогда больше у нас не будет, никогда, никогда!

– Будет, будет, – запротестовала Гетта, забыв о своем ожерелье и вместо этого спеша успокоить сестру. – Война ведь не будет продолжаться вечно. А когда она закончится, жизнь снова станет приятной.

– Когда она закончится, я уже стану старухой, – сердито сказала Анна, а Гетта рассмеялась. – Если будешь смеяться, я тебя отшлепаю! – закричала Анна.

– Ну и ладно, тогда отшлепай меня, если тебе от этого станет хоть немного легче, – миролюбиво предложила Гетта.

Кулаки Анны медленно разжались, и на ее лице непроизвольно заиграла улыбка.

– Ах, Гетта, просто дело в том, что…

– Да я понимаю. Все так тихо стало, когда уехали Амброз с Нелл. Кит с Малахией в армии, в Оксфорде, Фрэнк – в Нортумберленде. Но зато Ричард вернулся домой…

Анна презрительно фыркнула.

– Ричард! А что проку от него, если он со своей мерзкой женой, считает все мало-мальски приятное грехом? По мне было бы лучше, если бы он вообще не возвращался! Я уверена, что папа и вполовину бы так не тревожился насчет этих Ферфаксов и армии мятежников, не будь здесь Ричарда.

– Да, это ставит его в очень щекотливое положение, – важно сказала Гетта. Анна толкнула ее.

– Ребенок! Да ты даже не понимаешь, что это означает. Ты просто слышала, как мама это говорит.

– Что я говорю? – спросила Мэри-Эстер, вошедшая как раз в этот момент. Пес, протолкнувшись вперед, подбежал к девочкам и ткнулся своей большой мордой в колени сначала одной, а потом другой. Его хвост так и метался из стороны в сторону. – Гетта, а почему твои бусинки на полу? Я считала, что ты делаешь ожерелье. И для кого же оно, мой цыпленочек?

– Для Хиро, – ответила Гетта, быстро вставая, чтобы подобрать бусинки.

Анна полупривстала, чтобы помочь сестре, а потом снова неуклюже опустилась на свое место у окна и нахмурилась.

– Это просто замечательно, – воскликнула Мэри-Эстер. – Завтра она приедет с малышом, поэтому мы должны подготовить для нее постель. Анна, сядь попрямее и не хмурься так. Тебе никогда не найти мужа с таким вот неприветливым видом.

– А как я вообще найду мужа, если у меня нет возможности знакомиться с мужчинами? – спросила Анна, мгновенно возвращаясь к своей давней обиде. – Мама, ну почему отец не хочет в этом году пригласить гостей? У нас же всегда бывало так много народу на Рождество?

– Дорогая моя, он просто не хочет привлекать к нам внимание, когда тут повсюду так много сторонников парламента. Ты же знаешь, что мы находимся очень близко к землям Ферфаксов, а поскольку у нас так много мужчин ушли на войну…

– Ах, черт бы побрал эту войну! И этих проклятых пуритан!

– Война скоро закончится, – попыталась успокоить дочь Мэри-Эстер. – И не забывай, что твой брат, который однажды станет хозяином этого дома…

– Наполовину брат, – поправила Анна. – И я не верю, что он станет хозяином. Папа никогда не допустит, чтобы какой-то пуританин владел Морлэндом.

– Ну хватит, Анна. Я вижу, тебе надо заняться каким-то делом. Помоги Гетте собрать ягодки, а потом можете обе прийти и помочь мне просмотреть ваши платья. Может быть, удастся их как-нибудь переделать. Пока идет война, мы должны быть бережливы.

Хотя Эдмунд сделал Ричарду, равно как его жене и слугам, больше уступок, чем нравилось ему самому, да и всем прочим в Морлэнде, Кэтрин и Ричарда их «достижения» не радовали. По вечерам, когда они уединялись за занавесями своей постели, а трое их слуг тем временем похрапывали в другом конце комнаты, они молились и подробно обсуждали свое положение, прежде чем окончательно отойти ко сну. Супруги спали в одной постели, не прикасаясь друг к другу, ибо Кэтрин лежала под одеялом, а Ричард поверх него, и между ними всегда находилось, сложенное белье. Именно Кэтрин и внушила Ричарду, что очистившиеся сердцем и душой никогда не вступают в плотские отношения, и что все эти похотливые помыслы ниспосланы самим дьяволом.

– Наш брачный союз предназначен Господом для более высокой цели, – то и дело говорила она и хвалила Ричарда за его сопротивление своему низменному естеству, пока тот, не всегда одобрявший свою подчиненную роль в их союзе, отказывался от каких-либо дальнейших порывов к сопротивлению.

Да ведь это было правильно. Он полюбил Кэтрин не столько за ее физические достоинства, сколько за умственные. Ну а если порой Ричард и испытывал страстный пыл и этакое стеснение, видел разные причудливые сны, то он даже и не трудился доискиваться причины этого. Ощущение стесненности и обделенное™ к этому времени уже в такой значительной мере стало частью его жизни, что он, пожалуй, затосковал бы по этим чувствам, если бы они вдруг исчезли.

– Муж, – начала Кэтрин в ту ночь, – мы ничуть не приблизили это семейство к Господу нашему. За все те месяцы, что мы пребываем здесь, ни единая душа не познала света истинной религии. Ни единая душа еще не спасена, Ричард! Ричард беспокойно заворочался.

– Я просто не знаю, что мы с этим можем поделать, – отозвался он. – Слуги меня ненавидят… Они даже со мной толком не говорят, когда я прямо их о чем-то спрашиваю.

– Ты начинаешь дело не с того конца, – строго проговорила Кэтрин. – Слуги в доме делают то, что и их хозяин. Твоего отца, Ричард, следует убедить закрыть эту церковь. Ты должен спасти его! А как только он возродится к новой жизни, мы сможем взяться и за остальных. За детей… надо будет только избавиться от священника-язычника. И твоя мачеха… впрочем, – задумчиво добавила она, – я не уверена, что с ней дело не пойдет еще труднее, чем с твоим отцом.

– Ну а я все-таки не вижу, что еще я мог бы сделать, – пробормотал Ричард. – Я пытаюсь поговорить с отцом, но он меня никогда не слушает. Мне всего и удается, что улучить минутку потолковать с ним, да и то – прихожу к нему, а он мне: «Не сейчас, я занят».

– Это я знаю, – сказала Кэтрин полюбезнее, – и думаю об этом. Понимаю, что ты делаешь все, что в твоих силах, но вся беда в том, что у тебя мало влияния на своего отца.

– Это не моя вина, – запротестовал Ричард, и в темноте Кэтрин, протянув руку, слегка похлопала его по плечу.

– Я знаю, муж. Вот потому я и думаю, как бы нам усилить твое влияние. И мне кажется… – последовала продолжительная пауза, настолько продолжительная, что Ричард уже решил, что Кэтрин заснула. Однако она вновь заговорила: —…настало время, когда мы должны до конца осуществить свой брак.

Во рту у Ричарда разом пересохло. Им стоило огромных усилий скрывать ото всех, что их брак никогда не был полным, потому, что если бы это стало известно, у Эдмунда возникли бы столь желанные основания для его аннулирования. Но до тех пор пока никто не знал об этом, они были в безопасности.

– Но… но почему? – запинаясь, спросил он. – Ведь это же отречение от всего, что ты говорила прежде, и для нашего брака совсем не нужно. Никто ведь не сможет доказать, что мы никогда…

– Это здесь совершенно ни при чем. Мы должны иметь детей. Ричард, у тебя должен быть сын.

– Но у меня он уже есть. Ральф…

– Твой ребенок воспитывается папистом… или настолько близким к папизму лицом, что это одно и то же. Нет, Ричард, мы должны завести сына, такого, которого мы сможем воспитать в истинной вере. Ты, должно быть, и сам видишь, что твой отец любит Ральфа до безумия. Рождение ребенка укрепит наше положение и усилит твое влияние на отца. Ральфа скоро отошлют в школу. А после его отъезда у нас появится свободное пространство для нашего ребенка. И как знать – быть может, удастся отыскать какой-нибудь способ скомпрометировать твой первый брак. И тогда, возможно, наш ребенок займет место Ральфа.

Ричард молчал, ведя борьбу с самим собой. Слова его жены казались такими бессердечными… тем более что, помимо своей воли, Ричард просто обожал Ральфа и желал лишь одного: чтобы мальчик проявлял к нему хоть какую-то привязанность. И при всем этом он понимал, что Кэтрин была права, новый ребенок помог бы его делу. Понимал он также и то, что Эдмунд частенько бросал на Кэтрин пытливый взор, любопытствуя, почему же она до сих пор не беременна. К тому же после всего прошедшего времени, после их длительного воздержания…

И, словно читая его мысли, Кэтрин довольно дружелюбно сказала:

– Я понимаю, дорогой мой супруг, что тебе это будет нелегко и отвратительно, но помни, во имя чего мы грешим. Нет-нет, мы не должны уклоняться от нашего долга, особенно когда задача столь трудна, почти неосуществима. Иди же, я готова, откинь одеяло.

– Кэтрин… ты уверена?

– Да, и я не страшусь. Ведь это ради истинной, достославной и чистой веры!

Трясущейся рукой Ричард оттянул в сторону одеяло и заполз под него. Благодаря Господа за эту темноту, он потянулся к Кэтрин. В его мозгу тяжело рокотал бурный водопад воспоминаний, и от отчаянной борьбы между его прежней личностью и новой, между его плотью и заново родившейся душой, между его нынешней целью и тайными, сладкими воспоминаниями он затрепетал. Кэтрин, однако, оставалась спокойна, тело ее было неподвижным и жестким, не вздрогнув даже тогда, когда его руки коснулись ее холодных и тонких ног. Но у нее ведь не было никаких сомнений, а прежде всего – никаких воспоминаний. Трясясь, Ричард распустил шнуровку ее Ночной рубахи, а когда он просунул внутрь руки и обхватил ими маленькие и незрелые грудки Кэтрин, он услышал, как она наконец-то испустила легкий вздох, и, невидимый в темноте, Ричард удовлетворенно ухмыльнулся.

Теплый сентябрьский день близился к концу. Это был нежный, навевающий дремоту день, раскрашенный во все яркие цвета позднего лета: золотистые, рыжевато-коричневые и красные. В такой-то вот день, думал Кит, они с Хиро с удовольствием поднялись бы верхом на холм Попл и посидели бы, а то и просто растянулись на травке… Много бы они не разговаривали, нет, просто смотрели бы на поля или ввысь, в небеса, ощущая, как теплый, напоенный запахами пшеницы сентябрьский воздух легко касается их щек. Они лениво пожевали бы былинки травы, вдыхая аромат горячей земли и первый, еще отдаленный, лазурный привкус осени.

Ну что ж, он и сам провел весь этот день, просидев на траве и придерживая своего коня, только вот было это совсем по иной причине. Зима, весна и лето пролетели в энергичном и решительном укреплении власти короля над западными районами страны. Август прошел в длительной осаде Глостера. А когда в конце концов сложившееся там положение заставило огромную армию Эссекса поспешить из Лондона на его выручку, король решил оставить Эссекса в Глостере и отвести свои войска, чтобы вклинить их между армией парламента и Лондоном. Киту казалось, что они вернулись в точности к тому, где уже были год назад: обе армии снова соревновались в стремительной гонке к Лондону, и ни одна из сторон так ничего и не выиграла, чтобы хоть было видно, на что же потерян целый год его жизни.

Нет, конечно, были и приятные воспоминания, было то, на что он мог с удовольствием оглянуться назад. Зимовали они в Оксфорде, и Кит со смешанными чувствами бродил по городу при столь отличных от прошлого обстоятельствах. По воле судьбы принц Руперт расположился в прежнем колледже Кита, при церкви Христа, и Киту довелось провести там уйму времени с принцем и его близкими приятелями. Принц же привязался к Киту, поскольку оба они были как раз тем типом молодых людей, которые нравятся друг другу, и в итоге Кит был повышен в звании и стал лейтенантом своего отряда. Понравилось это Гамилю или нет, но Кит был безупречным солдатом, чтобы протестовать или как-то помешать его продвижению. Если кузены оказывались вместе в одной компании, то Гамиль вел себя так осмотрительно, что никому и в голову не могло прийти, будто они в ссоре. Порой даже самому Киту казалось, что неприязнь к нему Гамиля уменьшилась.

Да, это было одним из приятных эпизодов. К прочим относились волнения от самой кампании, трудные верховые переходы и яростные атаки, пьянящее возбуждение от успеха. А еще были радость боевого товарищества и вечера вокруг костра, дружеские попойки, смех, шутливые тосты за Роберта-дьявола, и за его пуделя Боя, которого величали то сержантом, то майором, то даже генералом, не говоря уже о веселых песнях, о треске расслабляющихся усталых мышц и о покос, наступавшем после всего этого, когда принц мог пригласить его вместе совершить прогулку перед сном… О, как приятно было видеть его изящный профиль, словно выгравированный на фоне летних звезд, ощущать тяжесть его руки на своих плечах и тепло дружелюбного носа Боя, приютившегося на другой руке у принца!

Однако все то, что вспоминал Кит, по большей части не было приятным. Чем больше он воевал, тем больше его охватывала горечь попусту растраченной жизни. За что, собственно говоря, они сражались? За что сражался любой из них? Какие блага сулила им война? Кит никогда не высказывал своих мыслей вслух, поскольку знал, что ничего подобного не испытывали прочие: Руперт и Мориц, Гамиль и Даниел, даже Малахия… Для принца, например, это было делом славы и чести, он защищал свою родню. Мориц послушно во всем следовал за Рупертом: он слишком сильно любил его, чтобы нуждаться в какой-либо иной причине. Гамиль и Даниел находились в привычной стихии, повод для них был несуществен. А у Малахии от такой жизни в жилах кипела кровь. Но ни у одного из них не осталась дома жена, которую любили бы больше славы, не остался маленький сын, растущий теперь вдалеке от отца… И этих потерянных месяцев, проведенных без них, уже не вернуть никогда. Боже милосердный, только бы новый поход стал решающим, и все они тогда смогли бы разойтись по домам! Принц, как всегда, был полон оптимизма, но Кит уже перестал верить в успех, он только надеялся и возносил молитвы.

Они простояли на месте до темноты в ожидании приказа короля. Эссекс едва не перехитрил их, поскольку они ждали, что он проследует одной дорогой, а граф взял да и отправился совершенно другим путем. Руперт ожидал немедленной схватки и собрал всю кавалерию у Бродвей-Дауна. Но когда уже начало темнеть, а они так и не получили депеши, принц призвал к себе своего пажа Себа, Гамиля и Даниела и вместе с ними ускакал на поиски короля.

По мере того как садилось солнце, становилось прохладнее, и Кит поплотнее завернулся в свой плащ. Теперь его шафрановый цвет потемнел и запачкался, но сукно по-прежнему оставалось надежным сукном Морлэндов, плотным и стойким против любой непогоды. Теперь, при построении, шафрановых плащей было не так уж много. Двое пали при Бристоле, один – при Личфилде, а еще одного ранили при Чалгрове и спустя два дня он скончался от лихорадки. Это был маленький Дэви Каллен. Когда он умирал, Кит держал его в своих объятиях, ибо юноша жалобно кричал и звал свою мать. Ему было всего шестнадцать лет, и от боли он совсем обезумел. Две пули из мушкета раздробили его бедро, так что, может быть, и к лучшему, что его унесла лихорадка: он ведь больше не смог бы ходить. К этому времени почти у всех них имелись почетные раны. Малахия мог бы похвастаться тремя шрамами, а у Кита было рассечено левое предплечье. А вот Гамиль пока еще не получил ни царапины. Даниел говорил, что так уж заведено: бывалые воины знают, как уберечь себя, а первыми раны всегда получают самые неопытные юнцы.

Но вот, наконец, началось какое-то движение. Возвратился Руперт. Его огромный белый жеребец сверхъестественно светился во мраке, когда он легким галопом влетел на это поле, хотя скакунов его спутников Кит вообще не мог разглядеть. Прежде чем был отдан официальный приказ, просочились вести. Руперт отыскал короля в его походной квартире, застав его за карточным пикетом в компании лорда Перси, и сумел настолько тронуть его своим красноречием, что получил приказ выступить немедленно. Король должен был последовать за ними с главными силами армии. Трубачи протрубили команду «по седлам!», и кони, разом пробудившиеся от дремоты знакомым звуком, норовисто забили копытами. Кит держал Оберона накоротке, пока подтягивал подпругу, а жеребец тем временем так и вертелся по кругу, горя желанием поразмяться после вынужденного бездействия этого долгого дня. Старательно выбрав момент, Кит вдел ногу в стремя и наполовину оседлал коня во время одного из его кругов. Когда же он окончательно устроился в седле, все воспоминания улетучились, уступив место солдатской привычке. Еще не успев попасть ногой в другое стремя, он принялся собирать вокруг себя свой отряд.

Полк Руперта шел походным маршем всю ночь и к рассвету добрался до Фарингтона. Здесь от одного разведчика узнали, что Эссекс был впереди них, прорываясь по бездорожью к Ньюбери. Если он достигнет этого городка, ничто уже не сможет помешать ему вернуться в Лондон. Они сделали остановку, чтобы накормить лошадей и проглотить холодный завтрак, и тут же снова очутились в седлах, устремляясь за неприятелем по горячему следу. Им удалось нагнать армию парламента около Хангерфорда. Руперт без промедления велел начать атаку, и его приказ передавался устно, от человека к человеку, с тем чтобы во вражеском арьергарде не услышали сигнала труб. Кавалерия принца обрушилась на противника яростно, и схватка была короткой, но жестокой. Тут заморосил мелкий дождик, стемнело, войска Эссекса были утомлены: они шли целый день без остановки. И в конце концов Эссекс отвел своих людей обратно в Хангерфорд. Руперт совершенно измотал их и запер войско неприятеля в городке до подхода к ним основных сил короля, после чего можно было бы двинуться на Ньюбери. Теперь их положение упрочилось: Эссекс оказался отрезанным от столицы и вынужден был атаковать, тогда как от короля требовалось лишь пересидеть его. Однако на сей раз король был импульсивен, и в тот же вечер, вечер девятнадцатого сентября, Руперт привез в свой полк весть, что назавтра им предстоит сражение.

Кит был вместе с Гамилем, когда Даниел сообщил тому новость. Последовало короткое молчание, и Даниел с Гамилем выразительно посмотрели друг на друга. Наконец Гамиль промолвил:

– Принц, конечно, обратил его внимание на то, что у нас не хватает боеприпасов, а провиант, направленный из Оксфорда, все еще находится в пути?

– Обратил, обратил…

– И король тем не менее намерен завтра дать сражение?

Даниел в задумчивости поскреб зудевшие укусы вшей.

– А Бог его знает, – сказал он. – Королю следовало бы прислушаться, раз уж сам принц советует ему проявить осторожность… Эх, сдается мне, он так разволновал свою королевскую кровь еще в Бродвей-Дауне, что теперь уж ничто не удержит нашего маленького короля. Он прямо-таки сгорает от нетерпения, ну а принц сдерживает его! Да, эта картинка могла бы и покойника рассмешить!

Гамиль пробурчал что-то негодующее, а Даниел хлопнул его по спине.

– Ах, да не терзайся ты так! Таким, как мы с тобой, все равно ничего с этим не поделать. Да и мир наш был бы, знаешь ли, скучным, если бы все люди преуспели в одном и том же занятии. Вот мы с тобой… мы втроем… – из вежливости поправил он себя, бросив короткий взгляд в сторону Кита, – стало быть, мы втроем – солдаты, а солдатское дело – подчиняться и сражаться, когда велят, сражаться и сражаться, покуда тебе не скажут: все, хватит. Так что давай лучше отыщем какой-нибудь маленький костерчик, чтобы погреть ноги, и немного эля – согреть кишки. Пойдем, Кит, поможешь мне развеселить твоего угрюмого кузена.

Кит еще долго впоследствии вспоминал тот вечер. Ночь выдалась холодной, наверное, близились первые заморозки, и от этого холода сердцевина костра была темно-красной и пылала ярко и неистово, словно у огня была некая собственная срочная цель. Они сидели вокруг него, и мощные отблески костра ударяли вверх, им в лица, отбрасывая от их носов и бровей причудливые, дьявольски изощренные тени, придавая знакомым чертам друзей фантастический вид. Пламя поблескивало на высокой оловянной кружке, из которой пил Даниел, оттеняя золотое мерцание распятия на его крепкой смуглой шее, под бородой. Свет костра превращал окружавшую их темноту в совсем уж непроглядный мрак, и они казались отрезанными от всего на свете – от мира, от времени, от завтрашнего дня – в этом волшебном кругу морозно-красного огня, горьковатого эля и грубоватых смеющихся голосов… А потом вприпрыжку прискакал Бой, протиснулся в их круг, и огонь мигом изменил белый цвет его шерстки на румяно-розовый. Кит поднял глаза на его хозяина, и ему показалось, что принц башней вздымается куда-то в темноту, словно гора: его голова была настолько выше отблеска костра, что когда он говорил, его слова ускользали от Кита, и позднее он так и не смог вспомнить их. Он помнил лишь россыпь золотистых искорок, уносящихся ввысь и окружающих голову принца крохотными звездочками.

Битва была кровавой и мучительной. Они сражались весь день, атакуя, перестраивая ряды и снова бросаясь на упрямые и неподатливые шеренги лондонского ополчения и их стрелков. А когда наступила темнота, они все равно продолжали биться, пока сражение не зашло в тупик. Ни одна из сторон не выиграла ни метра чужой земли. Король приказал отвести войска в сторону Оксфорда, и как только они покинули поле боя, «круглоголовые» повалились там, где стояли, и уснули на земле, на которой только что проливалась кровь. А королевские конники, проскакав немного, спрыгнули со своих измученных лошадей, расседлали их и уснули, положив головы на седла. Кит смертельно устал, да еще был немного контужен: его слегка задела пуля от мушкета, и хотя особого вреда она не принесла, разве что ободрала кожу, сам удар ошеломил его, и воспоминания об этом дне были весьма грустными. Он помнил только этот шум, эти пронзительные крики, это страшное усилие удержаться в седле и продолжать сражаться, сражаться, час за часом… А когда Кит лег на землю, ему показалось, что он без всяких усилий погрузился в яркий и спокойный круг от света костра, да-да, того самого, из предыдущей ночи. Вот это и было реальным, куда более реальным, чем сражение. И день незаметно ускользнул от него в прошлое. Кит уснул.

Ему снился сон, и он проснулся от собственного крика, не понимая сначала, где он находится и что вообще происходит. Кит посмотрел вверх, в серое, сыпавшее мелким дождиком предрассветное небо, а потом в поле его зрения ворвался контур головы Оберона – это конь повернулся посмотреть на что-то. И тут Кит вспомнил все и сел. Повсюду вокруг него высились приземистыми буграми спящие люди, повсюду были видны темные очертания дремавших лошадей. Но на самом краю поля было какое-то движение, передвигались всадники. И среди них был Руперт. Страдание, пережитое во сне, никак не желало оставлять его и наяву, и Киту захотелось успокоиться, побыть вместе с друзьями. Его страшило это странное чувство одиночества при пробуждении. Он очень хотел позаимствовать у Руперта хоть немного его энергии и уверенности.

Огонь! Этот круг от света костра, эти причудливо затененные лица, смех и разговоры… впрочем, этот звук куда-то исчез из его памяти, словно они находились за стеклом, а он был снаружи и разглядывал их через окно. И одно лицо было больше остальных… И вот он уже с усилием поднимался на ноги, уже тянулся за седлом, чтобы водрузить его на спину Оберона, и воспоминание, от которого его сознание старалось отгородиться, вернулось к нему. Да, это смеющееся лицо принадлежало Малахии, он хохотал в свете костра, по другую сторону того невидимого барьера, и было это только вчера. Малахия не вернулся с поля боя. Кит видел, как он упал, нет, это было не во время первой атаки и не во время второй… Кит точно не знал когда, но Малахия не вернулся…

Кит оседлал Оберона, пальцы его онемели от сырости и холода. Он неловко возился с застежками, но уставший Оберон терпеливо стоял, не двигаясь. Кит довел его в поводу до Руперта, пролагая себе дорогу среди крепко спящих людей, не замечавших даже, когда он ненароком спотыкался об их тела. Лицо Руперта было мрачным, однако принц не выглядел усталым, нет, он был крепким как скала и непобедимым. Кит жадно впился в него глазами, поражаясь его спокойной уверенности и выдержке.

– Мы отправляемся на поле битвы, – сообщил Руперт. – Там скоро, как только рассветет, появятся жадные до падали хищники, и они растерзают все, что движется. А там ведь могут оставаться раненые, нуждающиеся в помощи. Ты поедешь?

Кит кивнул и обвел взглядом группу, окружавшую принца: нет, это был не отряд, просто несколько человек, вероятно, привязанных к Руперту, вроде него самого, влекомые потребностью, более сильной, чем сон.

– Тогда садись в седло, – сказал принц. – У меня есть еще одно дело – я должен отыскать Фолкленда. Он ненавидел эту войну, и все-таки когда потребовалась его жизнь, он отдал ее без колебания. Я должен привезти его тело.

Никто, конечно, не произнес вслух, что лорд Фолкленд ненавидел также и принца. Да, погибнуть за великое дело – прекрасно, но погибнуть за дело, в которое ты сам не веришь, – трагедия.

Всадники неторопливо скакали к месту вчерашнего сражения. Над полем висел туман, он, словно дым, цеплялся тонкими нитями за скорчившиеся повсюду, потемневшие от росы фигуры, молоком собирался в ложбинках… Зрелище было неземное, фантастическое, становящееся более кошмарным из-за красоты этой легкой дымки. Они продвигались вперед медленно, высматривая уцелевших. Их можно было отличить по простому прикосновению: мертвые уже окоченели и были холодными, очень холодными… Малахию Кит отыскал, как ему показалось, спустя значительное время. Он лежал лицом к земле, немного в стороне, как бы сам по себе, прямо там, где упал. Перевернув его, Кит увидел, что вряд ли он долго мучился: выражение лица Малахии было спокойным, таким спокойным, как будто смерть явилась за ним во сне.

 

Глава 12

Земля, которую выделили Амброзу и Нелл, находилась на северном берегу реки Пэтаксент. Это была превосходная местность с плодородной почвой, красивыми высокими деревьями и стремительными ручьями, а еще им дали четыреста акров болотистой земли вдоль реки Литл-Чоптенк. Только спустя некоторое время они обнаружили, что этот последний участок располагается на восточном побережье Чесапикского залива, то есть на противоположном берегу от их имения. Строго говоря, прошло более года, пока они толком выяснили это, поскольку первым делом им пришлось расчищать основной участок от этих красивых деревьев, потом возводить дом, а потом еще и огораживать его…

Целых девять недель они пересекали Атлантический океан. Моряки говорили им, что это было вполне удачное и быстрое плавание. Однако переселенцам было не до скорости, они думали только об омерзительной погоде, о неистовых водах океана, о морской болезни, о неудобствах и монотонности путешествия. Порой им целые дни приходилось просиживать в темном, отвратительно пахнувшем трюме, питаться лишь сыром, корабельным хлебом из испорченного зерна да соленой рыбой, запивая все это скудным глотком слабенького пива. Их терзали тошнота от качки, а потом еще и вши с клопами и разные болезни – словом, мало кто из них не мечтал бы никогда не слышать и не знать об этом Новом Свете. Нелл и Амброзу удалось сохранить относительную бодрость духа. Амброз забавлялся тем, что организовал из пассажиров хор и устраивал музыкальные представления, ну а Нелл помогали молитвы и надежды на будущее. Еще находясь на борту корабля, Нелл обнаружила, что она беременна, и это позволило ей увереннее смотреть в будущее. Предстоящее материнство влило также новые силы в молитвы, которые она возносила преимущественно под покровом темноты, поскольку большинство пассажиров были пуританами того или иного толка. Ну и как это всегда принято у людей низкого происхождения, они подозрительно относились ко всему, что даже отдаленно походило на папизм. Нелл очень старалась не обнаружить присутствия подарка Мэри-Эстер, запрятанного в самой глубине одного из сундуков.

Во время этого путешествия она куда больше узнала об их кабальных слугах и в целом, была рада, что ей предоставилась такая возможность, пока они еще не заброшены судьбой все вместе в незнакомые земли. Нелл обнаружила, что чета Хэммондов и Джозия Пулмен были глупыми и безразличными ко всему людьми, трудолюбивыми, но не имевшими никакого образования, ни духовных устремлений, ни мыслей о будущем. Они трудились на своей земле точно так же, как это делалось испокон веков, не думая о времени. Они страдали в тяжелую годину, но им никогда не приходило в голову воспользоваться ситуацией, когда дело шло на лад, и накопить хоть что-нибудь на черный день. Их прежний землевладелец умер, а новый, который, ясное дело, был куда моложе и энергичнее, стремился получить побольше дохода от своей собственности и сильно поднял их арендную плату. Хэммондам было не под силу выплачивать дополнительные деньги, и потому молодой хозяин выгнал их, и супруги вынуждены были скитаться по стране, Пока случай не занес их в раскинутые Эдмундом сети. Нелл понимала, какой от них будет толк: Хэммонды станут делать то, что им прикажут, – конечно, при условии, что их задания окажутся достаточно просты, – и делать это они будут хорошо, хотя и медленно. Но любой чрезвычайный случай или даже просто перемена ситуации поставила бы их в тупик, и они стояли бы столбом и тупо таращили глаза, пока кто-нибудь не вызволил бы их из беды или не объяснил бы им, как надлежит справиться с затруднением.

Среди простых работников спокойным и надежным человеком был только Роберт Апдайк. Старше остальных, ему уже стукнуло тридцать восемь лет, он имел вид довольно привлекательный. Да, люди такого склада обычно бывают умелыми и смышлеными работниками. Нелл обладала чем-то вроде удивительного таланта общения с людьми – тот же дар, что был у ее сестры Руфи в отношении животных – она могла многое в них чувствовать, хорошие ли они или плохие, какой из них можно извлечь прок. И Нелл с самого начала поняла, что в Роберте было что-то такое… какой-то изъян, нет-нет, не то чтобы явный порок, но во всяком случае некая слабость. И эта слабость проявилась, когда они провели в плавании несколько дней: он был пьяницей, причем такого типа, что порой мог оставаться трезвенником по нескольку месяцев кряду, а потом вдруг пускался в безумный запой, который на несколько дней делал его ни на что не пригодным и еще несколько дней после запоя он «болел». Этим-то и объяснялось спокойствие Роберта, равно как и тот доселе непонятный факт, что, хотя он и был хорошим работником, его прогоняли с одной фермы за другой.

Уилл Бревер, мужчина огромных размеров, обладал силой гиганта и мозгами недоразвитого карлика. У него было широкое красноватое лицо, постоянно расплывшееся в улыбке; жесткие и сухие белесые волосы, стоявшие торчком на голове, словно щетина на метле. Но никакого вреда он в себе не таил, просто он был как бы недоделан, и ниспослан в этот мир готовым лишь наполовину. Впрочем, как вскоре обнаружила Нелл, Пен Хастер тоже оказался недоделанным: у него отсутствовали напрочь всякие понятия о морали. Он ехал вместе с Уиллом, и было совершенно очевидно, что куда бы ни направили они свои стопы, Пен использовал крепкие мышцы Уилла и его по-детски добродушный нрав, чтобы окружить себя теми или иными удобствами. Он был невысоким, пронырливым, довольно неприятным созданием, с долей этакой звериной ловкости, когда надо было унюхать пищу или отыскать убежище. А еще он обладал коварным, скупым, трусливым, ленивым нравом и совершенно не умел отличать добро от зла.

Самым молодым из кабальных слуг был скотовод Джон Хогг, ему было всего двадцать. Он, разумеется, умел обращаться с животными, похоже, нутром чуя, как отбирать из них самых лучших, и исключительно благодаря его усилиям стельная телка пережила это путешествие. Когда погода совсем ухудшилась, он сидел в ее крошечном стойле и баюкал голову телки в своих руках почти два дня кряду. Однако с людьми Джон был угрюм, груб и даже жесток. Нелл предположила, что он затаил обиду в душе, только не знала, чем или кем она вызвана.

И оставались еще Гудмены, плотник и его жена. Сэму было тридцать два, Хестер лет на пять-шесть моложе его, и вот эту парочку Нелл боялась, чувствуя в них какое-то зло. Нет, внешне они ничем не проявляли дурных намерений: Гудмены были вежливы, сообразительны, дружелюбны и прилежны. Вполне вероятно, что Сэм был отличным плотником, а Хестер ткачихой, оба получили прекрасные рекомендации от своих хозяев, которые, по мнению Нелл, конечно, ошибались. Еще до окончания их плавания она заподозрила Хестер в воровстве, поскольку пропало несколько мелких вещей, только вот доказать ничего Нелл не могла. Она лишь насторожилась, а свои опасения не стала доверять никому. Амброз бы только рассмеялся, а ее служанки Рейчел и Феб, хотя и могли бы проявить понимание, говорить с ними об этом было бы ошибкой. Нелл оставалось просто ждать и внимательно наблюдать.

Мэри-Элеонора и остальные женщины в течение месяца жили в городе Сент-Мэри, пока мужчины строили дом в имении. И за этот месяц она наслушалась предостаточно рассказов о лишениях и трудностях жизни плантаторов, от которых более слабой женщине, чем она, впору было сдаться, а то и вовсе умереть. Но Нелл также узнала и много полезного. Женщина, у которой она временно остановилась, была женой торговца одеждой, прожившего в Виргинии двадцать лет. Для плантаторов они считались богатыми и пользовались уважением переселенцев. Ее муж был членом виргинской ассамблеи, пока они не переехали в Сент-Мэри вскоре после основания города.

– Самое первое, что вам понадобится, моя дорогая, – говорила ей миссис Колберт, – это большая лодка и причал, в противном случае вы просто никогда не сможете вообще покидать свой дом. Мы ведь живем у воды и пользуемся этим. А еще вам надо заготовить на зиму побольше припасов: тут может быть очень тяжело, по-настоящему тяжело, а урожая в этом году вам не собрать, раз уж приехали так поздно. Конечно, – продолжала миссис Колберт, – тут у вас будет рыба. Крабы и устрицы, а также утки и гуси, если ваши люди хорошо владеют своими ружьями, но вам придется покупать зерно и пшеницу, и это обойдется вам весьма недешево.

– Денег у нас совсем немного, – призналась Нелл слегка встревоженно.

Миссис Колберт засмеялась.

– Ах, деточка, да у кого же их много? Сомневаюсь, найдется ли на весь Мэриленд хоть сотня монет. Но у вас есть много ценных вещей для обмена. Будь я на вашем месте, – практичным тоном продолжала она, – я бы продала вашу телку. У вас меньше шансов сохранить ее в течение зимы, чем у тех, кто уже обосновался, и было бы просто преступлением потерять животное впустую после того, как вы сумели привезти ее в такую даль. А цену вы за нее получите хорошую. Скот здесь пока что – вещь достаточно редкая. Вы продадите телку, а если вам понадобится молоко, то следующей весной вы сможете добыть себе какую-нибудь козу.

– Я поговорю об этом со своим мужем, – пробормотала Нелл, и миссис Колберт добродушно похлопала ее по руке.

– Это правильно, что вы проявляете лояльность. Но я-то понимаю, и вы это понимаете, что в вашей маленькой семье решения всегда будете принимать именно вы. Ну, что еще я могла бы вам порассказать?

– Может быть… о том, чего мне следует остерегаться, – подсказала Нелл.

Лицо миссис Колберт сделалось серьезным.

– Болезней и смерти – чего же еще? Я уже давным-давно приехала из Англии, но до сих пор помню, как тяжело приходилось в первые несколько лет… Я привыкла, что всегда можно послать кого-то за нужными тебе вещами, привыкла, что можно заказать себе из города все необходимое, можно нанять мужчину или женщину – и они быстро сделают все, что ты не желаешь делать сама. А здесь вам придется рассчитывать только на себя. Тут нет ни дам, ни утонченных джентльменов. Есть мужчины и женщины – вот и все. Я знаю, что вы привезли с собой служанок…

– Это была не моя идея, а родителей моего мужа, – быстро ответила Нелл. – Я и не надеялась, что буду жить здесь так же, как жила дома.

Миссис Колберт одобрительно кивнула.

– Я рада, что вы понимаете это… значит, потрясение у вас будет не таким сильным. А теперь об опасностях, да? В особенности запомните: запирайте весь свой скот на ночь, а зимой держите у самого дома, потому что волков тут плодится все больше, и они такие же наглые, как и двуногие разбойники. А индейцы… никогда не доверяйте индейцам.

– А я слышала, что индейцы в этой части света дружелюбны, разве нет? – в замешательстве спросила Нелл.

Рот миссис Колберт вытянулся в зловещую линию.

– Никогда не доверяйте индейцам, – повторила она. – Тогда, еще в двадцать втором году, мы тоже думали, что они дружелюбны. Мы прожили в мире и согласии с ними несколько лет и даже принялись обращать их в христианство, а потом однажды без всякого предупреждения они на нас напали. Вырезали почти четыре сотни наших людей и еще столько же умерли потом от голода, потому что мы не смогли даже выйти из домов, чтобы собрать урожай. Я не стану рассказывать вам о том, чего я тогда навидалась, деточка, а не то вас по ночам будут мучить кошмары. Я только вот что вам скажу: никто и никогда не в силах распознать, что может взбрести на ум индейцу. Если вы увидите его достаточно близко от себя, чтобы выстрелить, то сразу стреляйте. И не медлите, не трудитесь задавать ему вопросы. Нелл была потрясена, но от замечаний удержалась. Не в ее нраве было судить поступки других. Но рассказ миссис Колберт врезался ей в память, и Морлэнд казался ей теперь бесконечно далеким, словно его и вовсе не было.

Эдмунд отнюдь не испытывал восторга, когда в начале 1643 года в Йорк вернулся Фрэнсис в компании шестерых мужчин с Лисьего Холма, поскольку он стал офицером личного полка герцога Ньюкасла, набранного в приграничных районах, людей которого любовно называли «барашками» Ньюкасла из-за их форменных камзолов, сшитых из белой неокрашенной шерстяной пряжи. Когда Фрэнсис заявился в Морлэнд, Эдмунд принял его холодно. Но сам Фрэнсис поначалу и не заметил этого, поскольку его отец всегда был сдержан в проявлении чувств, а Фрэнсис со своим легким нравом считал привязанность и одобрение со стороны родителя вещами, не требующими наглядных подтверждений.

И к тому же все остальные члены семейства встретили Фрэнсиса весьма тепло. Анна повисла у него на руке, глядя на него с восхищением. Он всегда был ее любимцем, поскольку ближе всех остальных был к ней по возрасту и уделял ей внимание в ту пору, когда прочие мальчишки игнорировали ее, считая досадной помехой. Гетта и Мэри-Эстер устроились рядом с Фрэнсисом со своей работой – в военное время беспрестанное шитье, казалось, еще больше, чем когда-либо, стало уделом женщин – и расспрашивали его с весьма лестным интересом. А Ральф и Эдуард внимательно изучали его саблю и пистолет, флягу для воды и шпоры, молча сражаясь за табуретом Фрэнсиса за право первым примерить его шляпу.

Когда Эдмунд получил возможность спокойно поговорить с сыном, он холодно произнес:

– Я отправил тебя в Лисий Холм, чтобы ты защищал его. Если бы я желал видеть тебя здесь, в Йорке, я бы вовсе не стал отсылать тебя из дома.

Фрэнсис обаятельно улыбнулся. Внешне он очень был похож на Кита, только с более мягкими чертами лица, да и по всему истинный Морлэнд: темные волосы, синие глаза, которые слегка косили из-за высоких скул, придавая ему до странного кошачий облик.

– Разумеется, сэр, – почтительно ответил он. – Но когда милорд Ньюкасл явился вербовать новобранцев, а кое-кто из людей заявил ему вот это же самое, что, мол, они нужны дома, чтобы защищать собственные стены, он им и говорит: «Защищать от кого?» А когда они ему ответили, что от врага, он сказал: «Да вы что, ребята, ведь самое лучшее место бить врага – это поле битвы, а единственный путь попасть на битву – это вступить в армию». Так что, конечно, после этого нам пришлось пойти.

– Пришлось? – переспросил Эдмунд. Фрэнсис, не заметив тона его голоса, продолжал:

– Он прав, разумеется: случается так, что человек должен идти навстречу опасности, а не сидеть дома и дожидаться ее. Даже Арабелла в конце концов поняла это.

– Она очень расстроилась, узнав, что ты уходишь? – спросила Мэри-Эстер.

– Фрэнсис женился на своей кузине Арабелле Морлэнд всего несколько месяцев назад.

– Поначалу, конечно, но спустя некоторое время она привыкла к моему отсутствию, поскольку, видишь ли, почувствовала себя хозяйкой. А кроме того, счастливая судьба помогла нам поднять ей настроение: я вот все приберегаю эту новость, Отец, мадам, Арабелла ждет ребенка!

– О, Фрэнсис, вот уж действительно превосходная новость! Но как же для нее печально, что тебе придется быть вдалеке от дома, – заметила Мэри-Эстер.

– Да, – беззаботно ответил Фрэнсис, – но к тому времени, как родится младенец, я надеюсь вернуться. Эта война не может продлиться дольше. К сбору урожая с ней будет покончено.

Эдмунд встал.

– Сомневаюсь, что даже твое присутствие в армии ускорит завершение войны к этому сроку, – гневно произнес он. – Я крайне возмущен тем, что ты добровольно идешь сражаться. Твое место дома, в имении, которое я доверил тебе. Если бы я знал, сколь низко ты ценишь этот дар, я бы распорядился им более осмотрительно.

Фрэнсис в изумлении уставился на отца.

– Сэр, – запротестовал он, – вы просто не понимаете…

– Я отлично все понимаю. Я отправил тебя в Лисий Холм, потому что ему угрожала опасность, и я считал твое присутствие там необходимым для его защиты. А ты бросил его на попечение беременной женщины и нескольких слуг! Следовательно, я вынужден считать, что либо ты сомневаешься в правильности моего суждения, либо тебе совершенно безразличен мой дар.

Фрэнсис побагровел от гнева и страдания.

– Нет, сэр, ни то и ни другое, – страстно ответил он. – Я полагал, что войдя в лета, я вправе иметь собственное мнение о том, в чем более всего состоит мой долг.

– И ты еще смеешь говорить мне о долге?! Да разве ты не знаешь, что первый долг сына – повиноваться своему отцу? Все, чем ты владеешь, ты получил из моих рук! А может быть, ты замыслил проложить себе в этом мире иной путь, поскольку ты так крепко полагаешься на свое суждение и так мало – на мое?

Фрэнсис уже готов был выпалить не менее резкий и гневный ответ, но тут его внимание отвлекли какое-то неожиданное движение и возглас. Гетта вонзила иголку себе в палец и вскочила на ноги, держа руку далеко на отлете, чтобы не закапать кровью свое шитье. Со стороны это выглядело ничтожнейшей случайностью, но когда Фрэнсис взглянул на нее, она перехватила его взор и с мольбой в глазах покачала головой. Никто не заметил этого жеста, кроме него, и потому Фрэнсис, прикусив губу, лишь пробормотал негромко:

– Нет, сэр. Эдмунд отвернулся.

– Я еще поговорю, с тобой попозже. Не возвращайся в Йорк, пока не повидаешься со мной… возможно, у меня будут кое-какие поручения для тебя в городе.

С этим он и оставил их. После недолгого молчания Мэри-Эстер мягко сказала:

– Фрэнсис, ты поступил нехорошо.

– Он обвинил меня в неблагодарности, – сердито пробурчал Фрэнсис.

Мэри-Эстер покачала головой.

– А в чем ты едва не обвинил его? В измене? Я же видела, что эти слова уже трепетали у тебя на губах. И если бы Гетта тебя не остановила, ты бы высказал ему свои взгляды на долг мужчины перед его королем, – она посмотрела на Гетту, сосавшую палец. – Бедный мой ягненочек… больно?

– Не очень, – отозвалась Гетта.

Анна, толком не понимавшая, что происходит, вскочила и зашагала туда-сюда по комнате.

– По-моему, отец больно уж зло говорил с бедным Фрэнком. Будь я мужчиной, я бы тоже вступила в королевскую армию… И к тому же Фрэнк, по-моему, выглядит просто замечательно со своими офицерскими нашивками, – она снова кинулась к брату и с нежностью повисла у него на шее. – Ах, дорогой Фрэнк, почему бы тебе не привезти сюда кого-нибудь из своих друзей-офицеров? Пригласи их в гости, ну, пожалуйста, пожалуйста! Мы теперь вообще никого не видим, и отец так неприветлив, что никто с нами и не общается. Я ведь никогда не выйду замуж, если не познакомлюсь с какими-нибудь молодыми людьми.

– Перестань, Анна, не подобает тебе так говорить, – резко оборвала ее Мэри-Эстер.

Но Анна ничуть не смутилась.

– Да-да, – продолжала девушка, – я слышала, что лорд Ньюкасл – весьма элегантный джентльмен, настоящий придворный. А если бы он устроил здесь свой штаб, то, возможно, он стал бы устраивать приемы, и тогда Фрэнсис мог бы брать меня с собой.

– Ах, Анна такая глупая со своей вечной болтовней про танцы и приемы, – вступил в разговор Ральф. – Солдатам некогда танцевать с глупыми девчонками. Солдаты маршируют, сражаются и одерживают славные победы, правда, Фрэнк? Ты возьмешь меня в свой полк, Фрэнк? Я знаю, что ты можешь взять меня.

– Ты пока еще слишком молод, – ответил Фрэнсис. – Тебе придется подождать несколько лет.

– Тьфу ты! Да к тому времени и война закончится, – сердито проворчал Ральф.

Позже, после того как Фрэнсис возвратился в город, Мэри-Эстер пришла к Эдмунду, находившемуся в комнате управляющего. Она рассчитывала застать его за работой, но он просто сидел, уставившись в горящий камин. Отблеск огня окрасил его волосы в розовато-золотистый цвет, а языки пламени, отражавшиеся в глазах, делали их похожими на первые вечерние звезды в разгар лета. Эдмунд не поднял глаз, когда она вошла, и Мэри-Эстер решила, что муж сердится. Но когда к нему подбежал Пес, Эдмунд рассеянно погладил его огромную серую голову и потянул собаку за угли, а Пес с удовольствием уткнулся мордой в ладонь хозяина.

– Ну, – начал Эдмунд, – ты явилась, чтобы тоже упрекать меня?

Мэри-Эстер не знала, что ей следует сказать. Она совсем не ожидала от него таких слов.

– Ты был суров с ним, – нерешительно проговорила она.

– А разве я не должен быть суров в случае непослушания?

– Но он делает лишь то, что велит ему совесть.

Теперь Эдмунд поднял взгляд, и Мэри-Эстер была потрясена враждебностью в его глазах. Ей вдруг захотелось развернуться на каблуках и пуститься бежать, но это выглядело бы нелепо. Да и куда она могла убежать? Как вообще могла она убежать от него, ее собственного мужа?

– Странно слышать это из ваших уст, мадам, – промолвил он. – Если бы все люди слушали только свою совесть без должного повиновения власти, то что бы тогда сталось со всеми нами? Я считаю, что первой заповедью каждого паписта является повиновение. Тому, кто повинуется, не нужна никакая совесть.

– Но, Эдмунд… – запротестовала Мэри-Эстер.

– Вы рассуждаете, как сепаратистка, мадам. Неужели у каждого должны быть собственные жизненные правила? Уж от кого, от кого, а от вас я не ожидал подобных мыслей.

– Эдмунд, – негромко вскрикнула она, не понимая причины его озлобления. – Ты ведь знаешь, что я не папистка. Ты ведь знаешь…

– Что я должен знать? Для меня в этом нет никакой разницы. Ты проводишь половину жизни там, в часовне, стоишь на коленях, бьешь поклоны, крестишься, возносишь хвалы Господу… Кто кладет свежие цветы в часовне Пресвятой Девы, а? А твоя дочь… ты поощряешь ее в этом вздорном идолопоклонстве перед ее садом! Я видел, как слуги приносят туда подношения, словно это языческий алтарь!

– Эдмунд, что это значит? С чего ты набросился на меня? Что я такого сделала?

Он встал, кулаки его сжимались и разжимались, и Мэри-Эстер едва не отшатнулась от мужа. Внезапно она осознала, какой он большой и сильный. Она содрогнулась от ужаса и страстного желания, и лишь огромным усилием воли ей удалось сохранить спокойствие.

– Ты всех нас здесь подвергаешь опасности, – продолжал Эдмунд. Он не повысил голоса, нет, она понимала, что он никогда этого не сделает, однако голос его дрожал от напряжения. – Неужели ты не понимаешь, в каком положении мы находимся? Мы за пределами города, мы беззащитны! На западе и на юге стоят крупные силы парламента. Довольно и того, что мой сын и твои кузены сражаются в королевской армии. Но теперь, когда здесь Ньюкасл, и Фрэнсис тоже с ним, в это будем втянуты и мы. Они нас пригласят, и как же мы сможем отказаться? Здесь будут встречи, обеды, они попросят денег и людей… и кто знает, чего еще?

Мэри-Эстер была потрясена.

– Но, Эдмунд… муж мой… что же ты предлагаешь? Ведь ты им не откажешь? Ты не примкнешь к мятежникам?

– Мятежникам? Не знаю я никаких мятежников. Это люди, которые сражаются за то, во что они верят. За свободу от тирании и…

– Против короля?! – воскликнула Мэри-Эстер. – Да это же измена!

Эдмунд повернулся к ней так резко, что Пес навострил уши и зарычал, но ни он, ни она этого не заметили.

– Замолчи! И не смей произносить при мне этого слова! Не забывай, кто ты такая!

Мэри-Эстер, с трудом сдерживая себя, спокойно ответила:

– Я помню, что я из семейства Морлэндов, а Морлэнды поколение за поколением проливали свою кровь за короля!

Наступило молчание, а потом раздался его голос, подобный вздоху:

– Тогда нам пора остановиться, – какое-то мгновение они пристально смотрели друг на друга, а потом Эдмунд продолжил более мягко: – Я не знаю, кто в этой войне прав, а кто – нет. Я не могу даже пытаться судить об этом. Я знаю, что король сделал много такого, что, по-моему, было неправильным. Я знаю, что полномочия парламента были ограничены способом, который мне не по душе. Я англичанин, и свобода – это наше наследие. Но я еще и Морлэнд, ты об этом не забыла, Мэри? – то, что он назвал ее по имени, было в своем роде просьбой, и от этого Мэри-Эстер затрепетала, хотя она и не знала, от гнева ли это, от страха или от любви, а то и от этого сразу. – Прежде всего я верю в себя, в свою семью, в Морлэнд. Меня ничто не волнует в этом противостоянии короля и парламента. Меня беспокоит лишь то, чтобы принадлежащее мне было сохранено для моих детей и детей моих детей. И кто бы ни победил, король или парламент, я хочу, чтобы победитель не смог бы отобрать у меня то, что принадлежит мне. Теперь ты меня понимаешь? Мэри-Эстер в ужасе смотрела на него.

– Понимаю, – ответила она.

Ее потрясло то, о чем она не могла сказать, слова, которыми она не могла воспользоваться, ибо он был ее мужем, и она любила его, да и двадцатилетняя привычка не допускала такой вольности. Для нее вопроса о правоте и неправоте вовсе не стояло: король был королем, помазанником Божиим, и долгом каждого, в особенности – каждого Морлэнда, было защищать короля. Делать же противоположное… Слово «измена» подразумевало не только преступление, но и грех против всего порядочного в роде человеческом – грех против верности, чувства благодарности, любви, благочестия, веры… Это слово подразумевало самое дурное, что только способен сотворить человек. Господь, Король и Церковь были едины, и ее жизнь принадлежала каждому из трех в отдельности столь же полно, как и всему их триединству.

– Я понимаю, – повторила она, – что до сих пор я тебя совсем не знала, хотя и пробыла твоей женой почти двадцать лет.

Эдмунд взывал к пониманию… что ж, вот она и бросила свое понимание ему в лицо. Он, в свою очередь, сделался холодным и неприступным.

– Во всяком случае, раз уж ты моя жена, тебе подобает знать, что ты обязана быть мне предана и послушна.

Мэри-Эстер слегка выпрямилась, словно солдат, которого отчитывают.

– Да, это я знаю.

Гордо подняв голову, она взяла Пса за ошейник и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь. И так же, не опуская головы, Мэри-Эстер прошествовала по коридору в часовню. И там самообладание покинуло ее. Опустившись на свое обычное место и сложив на коленях руки, она заплакала навзрыд, убитая горем. Слезы струились по ее щекам: она была слишком горда, чтобы прятать лицо в руках.

Вид королевского имения был ослепителен: от тысяч свечей в Большом зале было почти так же светло, как от солнечных лучей: яркие краски, очаровательные дамы и галантные кавалеры, музыка, танцы, смех, на редкость уместные и изящные забавы… Общими усилиями лорду Ньюкаслу и королеве Генриетте-Марии удалось воссоздать в Йорке довоенное и быстро исчезнувшее великолепие Уайтхолла.

Королева возвратилась из Голландии с большой партией оружия и прочих припасов для королевской армии, а поскольку парламент удерживал все порты на юге, а также порт Гул на востоке, она высадилась в Бридлингтоне, где ее уже поджидал Ньюкасл с тысячью солдат, чтобы сопровождать обратно в Йорк. Там Генриетта-Мария должна была оставаться до тех пор, пока король не сможет прислать войско, чтобы забрать ее, поскольку путь между Йорком и Оксфордом пролегал через удерживаемую парламентом территорию. Ньюкасл никак не мог оставить Йорк – оба Ферфакса по-прежнему находились слишком близко от города.

В этот вечер давался бал-маскарад в честь графа Монтроза, лидера сторонников короля в Шотландии, который прибыл посоветоваться с Ньюкаслом и засвидетельствовать свое почтение королеве. Ньюкасл воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы заручиться поддержкой всех тех джентльменов, в которых он не был уверен. Косвенно предупрежденный Фрэнсисом, что отец может уклониться от встречи, Ньюкасл пошел на хитрость и преподнес приглашение, как знак внимания королевы. А для большей убедительности отправил его с вооруженным курьером. И в итоге Эдмунд Морлэнд с женой и двумя дочерьми явился пораньше в королевское имение, чтобы засвидетельствовать королеве свое почтение. То, что на балу должны были также присутствовать его старший сын и невестка, привело в замешательство всех, включая и самого Ричарда.

Поначалу он возмутился. Как? Его смеют приглашать свидетельствовать свое почтение какой-то королеве-папистке?! Однако Кэтрин резко оборвала вспышку супруга легким жестом руки и после краткого глубокомысленного молчания приняла приглашение от имени их обоих. Когда они остались наедине, Ричард потребовал от жены объяснения.

– Мы должны быть осторожны, муж. Положение у нас здесь непростое, и если мы будем противостоять твоему отцу слишком открыто, нас могут заставить покинуть дом.

– Ну так давай уедем, – отважно выпалил Ричард. – Мы найдем друзей тех же убеждений, и они нас примут к себе. Мы можем отправиться в Гул или даже обратно в Норвич. Мы не должны подвергать риску наше дитя.

Дело в том, что Кэтрин уже была беременна.

– Вот именно, – подтвердила она, кивнув. – Мы не должны подвергать дитя опасности. Долгое путешествие, враждебность твоих родных, а также поспешное бегство могут привести к тому, что у меня случится выкидыш. Нет-нет, Ричард, мы должны остаться и до поры до времени не привлекать к себе внимания. У нас еще будет шанс, шанс завершить ту работу, для которой мы сюда посланы. Ты ведь не хочешь, чтобы мы оставили этот дом сейчас, когда наша задача еще не выполнена?

– Но ведь мы, несомненно… мы разве не подвергаем опасности свои души? – спросил Ричард, сильно озадаченный.

Кэтрин загадочно улыбнулась.

– Ты должен положиться на меня, муж. Разве не я всегда вела тебя по пути истинному?

Ричард не ответил, но на лице застыло выражение неуверенности. Он не мог понять, к чему ведет дело Кэтрин. Поначалу, когда она обратила его в истинную веру и приняла в ряды солдат, сражающихся за дело Господне, все казалось таким ясным, простым и легким. Но с тех пор все так запутывалось и запутывалось… Сначала женитьба: она сказала, что так необходимо, потом – обет воздержания. Приехав в Морлэнд, Ричард вообще перестал что-либо понимать. Они совсем не преуспели в своей работе по спасению душ. А потом Кэтрин неожиданно все-таки настояла на реальном осуществлении их брака, и с того времени они стали сущей мукой друг для друга. Ричард очень хорошо справлялся с полным воздержанием, но он никак не мог совладать со своего рода раздвоением между умственным отвращением к этому греховному акту и физическим наслаждением от него. А Кэтрин… она-то сама что при этом испытывала? Шла ли в ней такая же борьба? Подобные переживания целыми днями беспокоили и изводили Ричарда, он понимал, какой конфликт готовит ему каждая ночь. Все это действовало на него столь сильно, что он начал избегать общества своей дражайшей супруги, когда только мог, и проводил долгие часы в скачках и охоте на пустошах и в лесах.

И вот теперь, приведя его в еще большее смятение, Кэтрин настаивала на том, чтобы они отправились на это сборище королевы-папистки, королевы, на которой лежала ответственность за все страдания добропорядочных англичан. Ибо каждому было известно, что король совершенно околдован ее дьявольскими чарами и, подстрекаемый ею, пытается затащить англиканскую церковь обратно в лапы Рима. Не принадлежа к людям утонченным, Ричард всегда двигался напрямик к тому, чего хотел, даже если сам чувствовал, что заблуждается. Ему пришлось просто смириться с тем, что у Кэтрин есть некая труднодостижимая цель, которой сам он не понимал, и это делало его глубоко несчастным.

А вот того, что несчастны были также его отец и мачеха, не замечал никто, кроме них самих. Натянутые отношения, установившиеся между ними с того дня, как вернулся домой Фрэнсис, надежно скрывались, благодаря твердой решимости обоих супругов вести себя подобающим образом на глазах у членов семьи и слуг. Эдмунду это давалось легче, поскольку он никогда и не выказывал своей привязанности к жене на людях… ну разве что так, чтобы этого не заметил никто, кроме нее самой. Что же касается Мэри-Эстер, то лишь обостренное чувство верности долгу и еще более обостренная гордость заставляли ее скрывать свои страдания и выглядеть почти такой же веселой, как и всегда. Но это стоило ей огромного напряжения. Лицо ее похудело, а глаза погасли. Мэри-Эстер всегда проводила немало времени, укрепляя свой дух, в часовне и в саду, поэтому никто и не замечал, что она ускользала куда-то, чтобы побыть одной, чаще прежнего. А если верному Псу и приходилось то и дело слизывать слезы с лица хозяйки, то ведь рассказать об этом он не мог.

Самое худшее время для них обоих наступало вечером, когда они оказывались в постели, поскольку там уже не было зрителей, чтобы играть перед ними, и осознание бездны, разделявшей их, становилось более мучительным и острым. Мэри-Эстер полагала, что она чувствует их отчуждение сильнее, чем Эдмунд, поскольку он сдержаннее проявлял свои чувства. Но сам он знал, что хуже всего приходится ему, ибо у жены было так много отдушин, через которые она могла выпустить свои эмоции, тогда как он никогда не доверялся никому, кроме нее, и его возмущало, что в своем бессердечии Мэри-Эстер не понимает этого. Оба они стремились избегать этой вынужденной близости в занавешенной постели. Мэри-Эстер торопилась лечь пораньше, чтобы сделать вид, что она спит, когда придет Эдмунд. Сам же он засиживался в комнате управляющего до глубокой ночи, иногда засыпая прямо за своим столом, а утром просыпаясь замерзшим, с онемевшими мышцами. Он пристрастился время от времени проводить ночи вне дома, в Твелвтриз или в одном из других домов. Когда они все-таки спали вместе, то неподвижно лежали настолько далеко друг от друга, насколько позволяла постель, спали недолго и просыпались, толком не отдохнув.

Между тем для Анны и Генриетты неожиданное приглашение Ньюкасла сулило ничем не омраченное удовольствие. Анна была почти вне себя от восторга: ведь она могла наконец-то отправиться на бал-маскарад, да еще какой бал! – в присутствии самой королевы, ее придворных дам в их ослепительных платьях и множества красивых галантных кавалеров. И один из них – ее собственный брат, который, следовательно, должен будет представить ее и добыть ей партнеров для танцев. Она осталась вполне довольна платьем из бледно-сиреневого шелка, своей прической, элегантно украшенной лентами и живыми цветами. Только вот Гетта тревожилась, что Анна, не приведи Господь, заболеет от волнения или будет рассчитывать на многое, а в итоге ее надежды не оправдаются. Что касается самой Гетты, то она, конечно, тоже волновалась, но проявлялось это лишь в том, что девочка, пожалуй, улыбалась больше обычного. Добродушное выражение ее личика, круглого и смуглого, привлекало к себе партнеров, хотя и платье у Генриетты было не новым, а перешитым из материнского, и его зеленый цвет не шел ей так, как был к лицу Анне ее сиреневый наряд.

После маскарадного представления, когда начались танцы, Фрэнсис, отлично осведомленный об ожиданиях Анны, добродушно представил ей двоих офицеров из своего полка, Саймондса и Раддока. Саймондс на правах старшего низко поклонился и попросил оказать ему честь первого танца. Анна, трепеща от волнения, согласилась. Когда они отошли, чтобы занять свои места, Раддок, перехватив веселый взгляд Гетты, предложил ей руку, и они заняли место через две пары от Анны и Саймондса, откуда легко можно было наблюдать за ними. Было очевидно, что Анна пустила в ход все свое очарование, а Саймондс был совсем не прочь поддаться этим чарам.

– Ваша сестра прелестна, – заметил Гетте Раддок. – Она уже произвела на моего приятеля огромное впечатление.

Гетта подумала, что по выразительности своих движений Саймондс похож на ошеломленного мотылька, приплясывающего вокруг пламени свечи, но вслух лишь сказала:

– А он ваш хороший приятель? Раддок ухмыльнулся.

– Я вас понимаю, – ответил он. – Да, он безупречно порядочен и, несомненно, таков, что вы можете без всяких опасений доверить ему свою сестру.

Гетта засмеялась.

– Как хорошо вы меня поняли.

– Тогда как я, – сказал он, сжав ее руку, когда они коснулись пальцами при обороте, – отнюдь не так порядочен, и теперь ваша репутация будет погублена навсегда, поскольку все видели, что вы танцуете со мной.

– Я не думаю, чтобы Фрэнсис мог представить мне человека, которого он не одобряет, – невозмутимо отозвалась Гетта.

– Да, но Фрэнк так доверчив, что он нипочем не распознает негодяя, пока того не повесят. Зато у вас, мадам, если я могу позволить себе подобную дерзость, несмотря на ваше ласковое выражение лица, на редкость острый и проницательный глаз.

– Достаточно острый, сэр, чтобы распознать в вашей дерзости то, что за ней стоит, – улыбнулась Гетта.

Пока девушки без устали танцевали с молодыми джентльменами, среди которых с приятной частотой снова и снова возникали оба их первых партнера, Эдмунд вел весьма неприятную беседу с лордом Ньюкаслом, который, похоже, был чрезвычайно хорошо осведомлен о семействе Морлэндов, как о нынешнем, так и об их предках.

– Я был весьма рад, что со мной находился ваш сын, когда я покидал Нортумберленд, – сказал он Эдмунду, пока они прогуливались вдоль края площадки с танцующими парами. – Ваш отец, по-моему, был воином с Редсдейла, а мать его – Мэри Перси, о которой до сих пор поют песни по всему Приграничью.

– Осведомленность вашей светлости безупречна, – холодно ответил Эдмунд.

– Да, она славилась как своей отвагой в битве, так и красотой, – не без лести промолвил Ньюкасл. – Ваш сын водил меня на ее могилу, когда я навещал Лисий Холм. Знаете, мне лестно получить к себе на службу правнука столь верной долгу жительницы Приграничья… к тому же он предложил мне свои услуги добровольно.

От того, что Ньюкасл в своем комплименте сделал упор на определенные слова, Эдмунду стало особенно не по себе, но он только произнес:

– Ваша светлость слишком любезны.

– У вас, кажется, есть и другие сыновья, которые в настоящий момент служат в кавалерии нашего лихого принца? Приятно видеть, что Морлэнды живут в столь полном соответствии со своим родовым девизом.

– Один сын, милорд, мой второй сын, – поправил Эдмунд с легким нажимом. – Там еще есть его кузены по боковым линиям.

– Не имеет значения. Это прекрасно характеризует вас, сэр. Я слышал, что и кони Морлэндов знамениты в этих краях. Мне бы хотелось посетить ваши конюшни.

Его слова прозвучали как резкая смена предмета разговора, но это было не так. Сделав над собой усилие, Эдмунд ответил:

– Ваша светлость делают мне честь.

– Ну что вы, Морлэнд, что вы?! Королю всегда везло на преданных людей, хотя лица низкого происхождения, возможно, не столь хорошо сознают свой долг, как джентльмены. Я же, будучи командующим королевских войск на севере, лишь исполняю свой долг, выражая высокую оценку его величества тех жертв, которые вы приносите ради него. Он, уж поверьте мне, в полной мере проявит свое великодушие, когда минует нынешний кризис. Даже еще быстрее, чем откажет в своей снисходительности тем подлым изменникам, которые подняли мятеж против его законной власти.

Подразумевалось, что от подобных речей Эдмунд должен покрыться потом, ибо в словах лорда было полным-полно замаскированных намеков, угроз и обещаний. Впервые приостановившись в своей неспешной прогулке, Ньюкасл внимательно посмотрел Эдмунду в глаза язвительным и до неприятного проницательным взглядом.

– Истинное удовольствие беседовать с вами, господин Морлэнд, – льстиво сказал он. – Мы так хорошо понимаем друг друга. Если вдруг мои государственные дела помешают мне навестить ваши конюшни, вы ведь простите меня, что вместо себя я вынужден буду прислать одного из своих младших офицеров?

Эдмунд от раздражения позволил себе последнюю и – увы! – уже бесполезную ответную колкость.

– Познания вашей светлости в вопросах, связанных с кониной, столь знамениты, что я могу не опасаться: в вашем окружении, конечно, не может быть никого, кто не знал бы цену хорошей лошади.

Ньюкасл улыбнулся и учтивым кивком отпустил Эдмунда. Внутри у него все бурлило. Итак, Ньюкасл намерен отправить какого-то младшего офицера, чтобы реквизировать его лучших лошадей! И что же еще его вынудят отдать, помимо этого, – деньги, столовое серебро, людей? Да, Ньюкаслу легко толковать об этом, когда король одерживал верх над мятежниками… а если бы это было не так? Тогда человек, помогавший ему, навлек бы на свою голову всю ярость сторонников парламента, и ему ничего бы не помогло, сколько бы он ни убеждал, что его заставили сотрудничать силой. Почему они не могут оставить его в покое? Если у них есть желание сражаться, пускай себе и сражаются на здоровье, – он не хотел принимать в этом никакого участия! Единственное, о чем он мечтал, – это распоряжаться собственной жизнью по своему усмотрению.

 

Глава 13

Да, расчистка земли была изнурительной работой, способной из здорового человека сделать калеку. Мужчины трудились под палящим солнцем, едва ли не до истерии искусанные тучами москитов. Они отпиливали с дерева ветви, потом рубили само дерево, а под конец выкорчевывали пни… Женщины тоже помогали им: отволакивали ветви в сторону и, срезав с них лишнее, рубили на дрова. Рейчел поначалу возмущалась, что кому-то взбрело в голову отправить ее в поле, но Нелл одним лишь взглядом заставила Рейчел замолчать. Феб совсем не роптала, как и положено хорошей девушке, хотя сама Нелл присматривала за ней, так как Феб не отличалась выносливостью. Когда появлялась возможность, Нелл давала ей более легкое поручение и старалась, чтобы работа эта была в тени. Бетти Хэммонд, разумеется, ожидала всего этого, а Хестер Гудмен, к удивлению Нелл, трудилась и жаловалась при этом не более, чем любой другой.

Однако по прошествии двух недель Амброз запротестовал так решительно, как позволяла его мягкая натура.

– Ты должна отдохнуть, – сказал он Нелл. – Я просто не в силах смотреть, что ты так много работаешь… да ты только взгляни на свои бедные руки!

И он перевернул их. Да, руки у нее были когда-то белыми и гладкими, словно хрупкий фарфор. Теперь же они покрылись волдырями и ссадинами, у основания каждого пальца загрубели мозоли, а в большой палец и вдоль края указательного глубоко въелась грязь. Нелл бросила бесстрастный взгляд на печальную картину. Она вспомнила слова миссис Колберт о том, что здесь нет ни дам, ни утонченных джентльменов, а просто мужчины и женщины.

– Дорогой мой, я должна выполнять свою долю работы. Здесь все должны работать.

– Но не в поле! Ручаюсь, что у тебя найдется достаточно дел и дома. Ты не должна все время гнуться и горбиться под палящим солнцем. Подумай хотя бы о ребенке!

– Хорошо, но только Феб тоже пойдет в дом: она недостаточно крепка для такой работы.

Амброз с готовностью согласился, полагая, что Феб возьмет на себя наиболее тяжелую работу по дому. А вскоре число рабочих рук сократилось еще больше. Нелл не забыла о совете миссис Колберт насчет большой лодки. Когда мужчины срубили достаточно деревьев, они занялись строительством причала, выбрав для этого наиболее удобное место на берегу, близ дома. Делали они его «на глазок», постоянно ошибаясь. Их первый опыт попросту рухнул в реку, как, впрочем, и второй, поскольку они недостаточно глубоко загнали в землю сваи. С третьей попытки им удалось соорудить крепкий каркас, способный противостоять даже капризной приливной волне, ну а остальное было уже легко. Ежедневно в обеденное время приходили Нелл и Феб и приносили им пищу и ведро воды. Мужчины же, валявшиеся в изнеможении где попало, лишь бы там была тень, глядя на подтянутых женщин, тоже приободрялись.

А потом встал вопрос и с самой лодкой. У Амброза, который в Англии просто из интереса немало времени посвящал изучению больших и малых кораблей, было некое представление о том, чего он хочет. А Нелл, выросшая в семье потомственных моряков, все свое детство имея свободный доступ к книгам о кораблях, также понимал, что им необходимо и как – приблизительно, разумеется, – это следует осуществить. Но только Гудмен обладал практическими навыками, необходимыми для воплощения их идей в жизнь. Если бы не он, они бы в конце концов смастерили либо плот, либо маленький челнок. Сэм, наспех сколотив для себя близ причала грубое убежище, вытащил свои рабочие инструменты и приступил к делу.

Наблюдать за его работой было одно удовольствие… конечно, в те короткие минуты, когда у кого-то находилось на это время. Работал он медленно, а когда его спрашивали, он отвечал, что, мол, с лодкой все должно получиться замечательно. Все прочие готовы были удовлетвориться чем-нибудь не столь замечательным, только бы это было закончено побыстрее. Но природное уважение истинных англичан к мастеру своего дела брало верх, и они не вмешивались в его занятие. Сэму был необходим какой-нибудь помощник, и в его доводе, что Хестер еще дома, в Англии, привыкла помогать ему, было немало истины. Сэм говорил, что она уже знает все его повадки, а в поле, мол, от нее все равно пользы меньше всех, так что, стало быть, Хестер будет для них наименее чувствительной потерей. Нелл, однако, никак не могла избавиться от чувства легкого потрясения: чета Гудменов работала в необременительном, удобном для них ритме, под покровом своего сарайчика, тогда как остальные напряженно трудились под палящими лучами солнца, расчищая поля и возводя изгороди.

Амброз оказался прав, говоря, что у Нелл найдется достаточно дел дома. Помимо основных занятий – готовить на всех пищу и приносить воду, – на что ей с Феб приходилось тратить уйму времени, ходя взад-вперед с тяжелыми ведрами, – была еще скотина, за которой полагалось ухаживать, был огород, где еще толком ничего не посадили… К огороду Нелл отнеслась со всей серьезностью. Она уже начинала понимать, как трудно будет прокормить их всех зимой. Маловероятно, что в этом году им удастся посадить хоть какие-нибудь полевые культуры, и потому Нелл твердо решила, что по крайней мере у них должно быть немного овощей. Вдвоем с Феб они расчистили небольшой участок позади дома, вспахали его ручным плугом. Работали женщины медленно: Феб из-за того, что была хрупкой и болезненной, а Нелл – потому, что беременность сделала ее крупной и неповоротливой. Но, тем не менее, они осилили это, посадив семена разных овощей, привезенных из Англии.

– Они должны хорошо приняться, – сказала Нелл Феб, когда обе женщины шли вдоль грядок, сгибаясь пополам, чтобы с каждым наклоном посадить по одному драгоценному семечку. – Земля здесь нетронутая, значит, она будет на редкость плодородной, да и климат тут теплый и влажный. Думаю, пройдет не так уж много времени, и нам будет чем похвастаться перед остальными.

– Деревья, похоже, тоже приживаются, мадам, – заметила Феб.

Нелл на минутку выпрямилась, чтобы дать отдых болевшей спине, и посмотрела через расчищенный клочок земли туда, где маленькие саженцы, перестав уныло увядать, уже давали молодые побеги. Это было самое первое, о чем позаботилась Нелл сразу же после приезда, когда отправилась вместе с остальными осматривать участок для их будущего дома. Деревья посадили раньше, чем возвели дом: пара яблонь, одна – для еды, другая – для приготовления сидра, груша, особый сорт абрикоса, выведенный Морлэндами, и, наконец, как маленький штрих откровенной роскоши – розовый куст. Он уже зазеленел и непременно должен был покрыться белыми цветами, поскольку это была белая Йоркская роза, еще до окончания лета. По мнению Нелл, это служило хорошим предзнаменованием.

Когда Амброзу понадобилось зарегистрировать свою новую плантацию, супруги некоторое время обсуждали, под каким названием ее следует записать, и именно вид вот этого розового куста в конце концов навел Нелл на мысль:

– Амброз, а почему бы нам не назвать ее простой Йорком?

На том они и порешили.

Задача накормить всех, хотя еще и не превратилась в сложную проблему, времени отнимала порядочно. Запас зерна у них был небольшим, а овощи Нелл еще не подоспели, поэтому им приходилось питаться главным образом мясом и ягодами: ежевикой, земляникой, а также сладкими маленькими дикими сливами. Все это в изобилии произрастало на окрестных полях. В реке водилась рыба, большие, с непривычным вкусом устрицы, совсем не похожие на английских устриц, крабы и великое множество уток, а в лесах – олени и дикие индейки. У них также были яйца от собственных кур, молоко от молочной козы, которую Нелл по совету миссис Колберт привезла с собой из Сент-Мэри, а еще жило целое семейство свиней, нагуливавших жир на сочной траве.

Нелл и Феб собирали куриные яйца и снимали фрукты. Вскоре они научились ловить крабов с помощью кусочка испорченного мяса, нанизанного на бечевку, а Нелл преуспела в стрельбе по белкам и голубям. Порой ей даже удавалось подстрелить и индейку, но вот утку – ни разу. Однако все это отнимало массу времени, более серьезная охота скорее была делом мужчин. Даже если бы Нелл и смогла незаметно подкрасться к оленю и застрелить его, ей все равно не удалось бы после этого дотащить убитого зверя домой. Поэтому она настойчиво убеждала Амброза пойти на охоту, в глубине души надеясь, что, если удастся уговорить его, то это даст мужу хотя бы временную передышку в работе. Несмотря на то, что Амброз никогда не жаловался и стойко переносил трудности, он, конечно, не привык к этому, подобно Роберту, Уиллу и даже Пену. Вместе с Амброзом отправился Джон Хогг, и день, проведенный в безмятежном выслеживании оленя в лесной прохладе, принес им обоим благодатный отдых.

Суровые условия неумолимо собирали свою дань. У нескольких человек периодически начиналась легкая лихорадка, которую Нелл лечила настоем ромашки и сассафраса, правда, без особого успеха. Привычными также стали кишечные колики. Лекарством от них служили листья ежевики, а против запоров применялся настой ревеня на патоке. Джозия ухитрился сильно поранить ногу топором, что вывело его из строя на несколько дней, да и после рана никак не заживала. Она становилась все хуже, и Джозия был просто в ужасе, опасаясь гангрены. Нелл терпеливо лечила его, заново вскрывая и прижигая рану, когда предательский жар и краснота показывали, что воспаление пошло по новому кругу. Она испробовала все, что только могло прийти ей в голову, а Джозия молча терпел, лицо его пожелтело, приобретя цвет сыра, и лоснилось от пота. Он следил своими невероятно расширившимися глазами за Нелл со смесью ужаса и надежды, что терзало ей сердце. И в конце концов, исчерпав все известные ей средства, Нелл попробовала старинное снадобье, о котором рассказывала ей Мэри-Эстер, – паутину и заплесневевший хлеб. Добыть последний было невозможно, поскольку хлеба у них было слишком мало, чтобы он успевал заплесневеть, а вот с паутиной дело было куда легче, хотя Нелл потребовалось некоторое время и терпение, чтобы собрать ее. В Джозию это лечение вселило больше мрачных предчувствий, чем любое другое, которое она испытывала на нем, однако, вскоре рана стала заживать, а спустя неделю и совсем затянулась.

Но не успел Джозия вернуться обратно на поля, как лихорадка свалила с ног Феб. Раньше у нее уже несколько раз бывала легкая лихорадка, а потом проходила. Но на этот раз лихорадка оказалась настолько сильной, что девочка, похоже, сгорала, словно клочок бумаги, упавший в огонь. Нелл не отходила от нее, и в итоге пришлось отозвать с полей Рейчел, чтобы та помогала ей по хозяйству. В считанные дни девочка иссохла так, что от нее, можно сказать, ничего не осталось.

– Она умирает, – негромко сказала Рейчел утром третьего дня после начала лихорадки.

Нелл в этот момент осторожно протирала лоб Феб куском влажной ткани. Она с болью подняла глаза на Рейчел, хотя и понимала, что та права. Кости черепа девочки, казалось, вылезали наружу, сквозь тонкую кожу. Из-под губ проступали очертания зубов, нос заострился, щеки и лоб вздулись, но были при этом как бы пустотелыми, словно все ее тело заранее репетировало окончательную перемену.

– Как бы я хотела, чтобы у нас здесь был священник, – прошептала Нелл. – Я не могу перенести, что она уходит из жизни вдали от дома, да еще без последнего причастия.

– Бедное дитя, не следовало бы хозяину отправлять ее сюда.

– Он ведь не знал, какой здесь окажется жизнь, – вступилась Нелл за Эдмунда, хотя и без особого на то основания. Своих собственных опасений она пока еще не доверяла никому, но теперь высказала вслух: – Ему не следовало посылать никого из нас. Как мы сумеем пережить зиму, Рейчел? Может быть, мы еще будем завидовать бедняжке Феб.

– Нет, мадам, – ответила потрясенная Рейчел. – Вы не должны так говорить. Все у нас будет хорошо, как только мужчины расчистят поля, и мы начнем собирать урожай. Что вы, мадам, чего вам бояться? Это из-за вашего положения, только и всего.

– Да, ты права, – согласилась Нелл спокойствия ради. Несправедливо обременять Рейчел собственными волнениями: чем реже каждый из них будет думать о грядущих испытаниях, тем лучше для всех. – Рейчел, а не взять ли мне свое распятие. Если Феб очнется, надеюсь, оно принесет ей утешение.

Нелл просидела так все утро, держа в руках семейную реликвию и молясь за душу умирающей девочки. Феб еще не исполнилось и пятнадцати лет, и сама мысль, что ей суждено умереть в незнакомых краях, так толком и не отведав жизни, казалась невыносимой. А потом, ближе к полудню, произошла перемена: девочка зашевелилась, беспокойно задвигалась и открыла глаза. Они с трудом сосредоточились на лице Нелл, и та ласково улыбнулась. Губы Феб зашевелились, хотя и не издали ни звука. «Она с нами прощается», – подумала Нелл и подняла распятие повыше, чтобы Феб могла видеть его. Потом Нелл опустила его к лицу девочки, и та, поцеловав распятие, вздохнула и закрыла глаза.

Нелл заплакала и, положив крест на грудь девочки, начала молча молиться: «Господи, ты видишь, как она умерла. Прими же ее к себе, хотя рядом с ней и не было священника. Она умерла так легко, я не могу доставлять ей новые страдания».

Нелл склонила голову в молитве и только тогда осознала, как она устала. Ее слегка покачивало, но она так и не покинула места у изголовья кровати. Немного погодя вошел Амброз. Но она этого не слышала, пока он не коснулся ее плеча. Вздрогнув, Нелл подняла глаза. Амброз улыбался.

– Нелл, голубушка моя, посмотри-ка, что я тебе принес. Это знак, я уверен, – и он достал свою руку из-за спины. На ладони лежала полураскрывшаяся белая роза. – Первая, Нелл, первая, выросшая на нашей новой земле!

Нелл уставилась на него, ничего не понимая.

– Феб… – только и вымолвила она наконец. Амброз повернул голову, быстро посмотрел, и его лицо… расплылось в широкой улыбке.

– Да ведь ей же лучше! – воскликнул он. Нелл посмотрела на девочку, думая, как бы ей вывести мужа из заблуждения, и увидела – о, чудо из чудес! – что распятие, лежавшее на груди Феб, ритмично двигалось в такт с ее дыханием, нормальным дыханием. Лихорадка отступила!

– О, Амброз… – прошептала Нелл. Пытаясь подняться, она покачнулась, и только его заботливые руки не дали ей упасть.

– Нелл, да ты же сама больна! Она покачала головой.

– Всего лишь устала, дорогой мой, так устала… К вечеру Феб впервые после долгого перерыва посла – немного похлебки, сваренной Рейчел, поскольку Нелл, по настоянию Амброза, легла в постель. Этой ночью у нее начались роды, и после огромных страданий она родила своего первенца, мальчика. Он был мертв.

Лето сорок третьего года стало самым счастливым в жизни Анны, о чем она то и дело говорила Геттё, когда девочки оставались вдвоем в постели. Пока королевская армия базировалась в Йорке и Эдмунда вынуждали к сотрудничеству, возможностей знакомиться с молодыми офицерами у нее было предостаточно. Разумеется, отец никогда не приглашал в дом никого из них и не давал ни приемов, ни балов, но вопреки его желаниям Морлэнд то и дело посещали многочисленные визитеры. Посланцы Ньюкасла заглядывали потолковать о лошадях и деньгах, и с ними всякий раз приезжал младший офицер, а то и два. Последние могли свободно бродить по садам, пока их командиры пререкались с Эдмундом. Фрэнсис часто наведывался домой, никогда не забывая прихватить с собой новых друзей, а когда в городе устраивались светские увеселения, Эдмунд с женой и членами семейства нередко бывал вынужден их посещать.

Но больше всего Анне нравились Охоты в большой компании, которые в то лето участились – отчасти забавы ради, а отчасти из-за постоянной необходимости поставлять армии свежее мясо. Анна была превосходной наездницей, как, впрочем, и все Морлэнды, и она знала, что эффектно выглядит в седле. Мэри-Эстер оставалась дома, она порой давала Анне Психею, и хотя кобыле шел уже пятнадцатый год, с ней по-прежнему не могла сравниться в скорости никакая другая лошадь. Анна не сомневалась, что в своем зеленом охотничьем костюме и шляпе с перьями и широкими полями, какие носят кавалеры, да еще на изящно гарцующей гнедой, она производит неотразимое впечатление.

А среди приятелей Фрэнсиса происходило своего рода соревнование за право посетить Морлэнд или пристроиться к одной из охотничьих вылазок, и часть этой суматохи, если не всю ее, следовало отнести на счет прелестей двух сестричек Фрэнка Морлэнда. У Гетты сложился свой круг поклонников, и хотя их восторги были поскромнее, они звучали не менее искренне, чем цветистые знаки внимания, оказываемые госпоже Анне. Сама Анна никогда не чувствовала себя счастливее, чем в окружении то одной, то другой группы красивых и щеголеватых молодых людей, соперничавших друг с другом в изобретении комплиментов и выражении вечной преданности ей. Она почти выкинула из головы ничего об этом не подозревавшего прапорщика – впрочем, теперь уже произведенного в лейтенанты – Саймондса. Но поскольку он был ее полуофициальным сопровождающим, Анна развивала куда более горячую и рискованную интригу, скорее даже флирт, с его младшим братом Рейнольдом.

Рейнольд совсем недавно пришел в армию в звании прапорщика, последовав по стопам брата в основном от скуки. Оставшись дома, он был вынужден выполнять все прежние обязанности брата, полагая при этом, что служба в королевской армии непременно будет легче, да и больше ему по душе. Наслушавшись волнующих кровь рассказов о шикарной жизни в Йорке при лорде Ньюкасле, он сразу же по прибытии поспешил подключиться к приятным и довольно изысканным небольшим компаниям, сопровождавшим Фрэнка Морлэнда.

Это был красивый молодой человек с рыжевато-золотистыми волосами, синими глазами и слегка веснушчатой кожей, а еще у него была курчавая, коротко подстриженная бороденка – большая редкость по тем временам! Это придавало ему довольно угрожающий, пиратский облик, который большинство женщин, понятное дело, находили неотразимым. Не стала исключением и Анна. Когда при первом знакомстве с ней он склонился над ее рукой и взглянул из-под своих золотистых ресниц дерзким и манящим пристальным взглядом, Анна почувствовала, что все ее тело так и затрепетало. На людях он вел себя с ней точно так же, как и любой из прочих молодых людей, – то есть с непомерной учтивостью и изысканными любезностями. Но это всегда сопровождалось брошенными искоса циничными взглядами и вполне определенной улыбкой, как бы говорившей ей: «Так что же, мадам, когда мы, наконец, прекратим эти игры и перейдем к сути дела?» И это заставляло Анну содрогаться от восхитительных предвкушений.

Когда они охотились, Анна и Рейнольд без труда могли отделиться от остальной компании, поскольку – не говоря о Психее, быстрой и неудержимой – у Рейнольда Саймондса была самая лучшая лошадь, так что Анне оставалось лишь пуститься через поля по такому дерзкому маршруту, на который никто другой и не осмелился бы. Ну а Рейнольд просто следовал за ней, и вскоре они оказывались в весьма подходящем леске или рощице в приятном одиночестве.

Поначалу они просто разговаривали. Анна по-прежнему восседала на Психее, а Рейнольд стоял себе, держа обеих лошадей и прислонившись к плечу Психеи, и смотрел на, Анну снизу вверх своими ясными и дерзкими глазами. Но вскоре молодой человек убедил ее тоже спешиться, чтобы, как он пояснил, можно было поговорить поудобнее. Ну а там от разговоров к обмену страстными поцелуями шаг был коротким. Но когда Рейнольд предпринимал попытку двинуться дальше, Анна неизменно отскакивала и говорила:

– Нет-нет, я не могу. Мы должны вернуться, а не то остальные заинтересуются, куда мы подевались.

А потом, ясное дело, наступил день, когда Анна привычно повторила это, только он не отпустил ее, а сжал еще крепче, посмотрел ей прямо в лицо и со своей убийственной улыбкой сказал:

– Вы дразнили меня уже достаточно долго, госпожа Анна. На этот раз я вас так просто не отпущу.

– Но вы должны… должны… я не могу! Ну пожалуйста, Рейнольд!

– Да разве ты не любишь меня, Анна? Ну давай же, признавайся! Я-то знаю, что любишь.

Анна, залившаяся румянцем, смогла лишь кивнуть в ответ.

– А тогда… зачем же отказывать мне в том, чего хотим мы оба? Ты разве не знаешь, что военное счастье сурово к влюбленным? В любой момент может начаться бой – и тогда кто знает, вернусь ли я назад? Завтра я уж могу быть мертв, Анна, подумай об этом!

– О, нет! Не говори так!

Тут уж Рейнольд обнял ее совсем крепко.

– Вот представь, что меня завтра убьют, – продолжал он истязать ее, – и тебе придется доживать свой век, зная, что это была наша последняя встреча. Не сопротивляйся, – говорил он, целуя ее лоб и глаза и приближаясь к губам, – ты ведь слишком любишь меня, чтобы отказать мне. Подари же мне свою любовь, Анна.

А губы его между тем опускались еще ниже, к горлу, к груди, и Анна неожиданно обнаружила, что и говорить она толком не может из-за стеснения в груди.

От страстного желания Анна испытывала слабость и головокружение, но все-таки ей удалось прошептать:

– Но, Рейнольд… а что, если я… – было трудно произнести это, ибо воспитывали ее в благопристойности. – Если я… забеременею?

Он уже ощущал в своих объятиях уступчивую вялость ее тела и понимал, что сопротивление сломлено. Что ж, он подумал и об этом.

– Тогда мы поженимся, – небрежно произнес Рейнольд.

У нее ведь должно быть приличное приданое, прикинул он, что не могло оставить его равнодушным: Рейнольд был младшим сыном в семье, и скромное состояние родителей должен унаследовать его брат Сэм, а ему самому там мало что досталось бы. Анна была довольно глупа, чтобы как-то ограничивать его жизнь после того, как они поженятся. Пока она будет слепо верить, что он любит ее, он сможет делать все, что его душе угодно, ну а одурачить ее – дело нехитрое. Рейнольд вообще мало что теряет: если Анна и в самом деле забеременеет, он получит жену с хорошим приданым и богатой родней, ну а если нет – то военная судьба скоро унесет его далеко-далеко от этих краев.

– Но… – Анна все еще колебалась, хотя его руки уже проворно проскользнули под ее корсаж, – но мой отец никогда не согласится… он не позволит нам пожениться…

Еще бы: Рейнольд, младший сын какого-то мелкого землевладельца, без собственного имения! Анна не могла выразить этого словами, но понимала, что Эдмунд с презрением отнесется к подобной партии. Но теперь было слишком поздно сопротивляться. Кровь бурлила в ее жилах, а сильные руки Рейнольда уже осторожно опускали ее на землю.

– Ничего, я заставлю его дать согласие на брак. Поверь мне: все будет хорошо. Ну, поцелуй же меня, Анна, и подари мне свою любовь…

Лошади мирно пощипывали нежные молодые листья боярышника, и единственным звуком, нарушавшим эту мирную тишину, было шуршание кустов и тихое позвякивание их удил, когда животные тянули к себе листья.

В январе 1644 года в разгар самой худшей из зим, которые хранит память, двадцать две тысячи шотландцев пересекли замерзшую реку Твид, хором распевая псалмы. После сражения при Ньюбери парламент подписал договор с шотландской ассамблеей, согласившись обратить всю Англию в пресвитерианство по шотландскому образцу, если шотландцы помогут «круглоголовым» разгромить короля. Ньюкасл выступил из Йорка в надежде сдержать шотландцев одноименного с ним города, Ньюкасла, и не дать им соединиться с армией Ферфакса, по-прежнему удерживавшей порт Гул.

А дальше к югу опасность нависла над городом Ньюарк. Это был жизненно важный пункт между севером и югом, который удерживали роялисты во главе с сэром Джоном Хендерсоном. Но уже в марте парламентские силы под командованием сэра Джона Мелдрума осадили Ньюарк, и Хендерсон отправил в Оксфорд к королю слезную мольбу о помощи. Король послал за Рупертом, который тогда находился в Шрусбери и занимался государственными делами в качестве губернатора Уэльса. Руперт немедленно двинулся походным маршем на Ньюарк. С ним был лишь небольшой отряд: часть его личного кавалерийского полка и часть полка принца Уэльского. Однако по мере продвижения Руперт сумел собрать целую армию, забирая солдат в каждом королевском гарнизоне, мимо которого он проходил.

Ядром этого собранного с миру по нитке войска была несгибаемая, ныне уже ставшая знаменитой кавалерия Руперта, состоявшая из таких людей, как Даниел О'Нейл, Гамиль и Кит. По-прежнему лихие и беспощадные, они утратили свою прежнюю беззаботность и жизнерадостность. Настроение их зависело от Руперта, а принц пребывал в горьком разочаровании. Сражался он, как и его солдаты, отчаяннее, чем кто бы то ни было, и тем не менее принц не мог не замечать, что Все, чего они достигли, пускается на ветер дилетантскими действиями королевского окружения.

А с тех пор, как к ним присоединилась королева, внеся в жизнь двора еще большее легкомыслие, дела пошли так, что хуже некуда. По мнению Руперта, король и его придворные, похоже, стали считать войну серией опасных интерлюдий в настоящей жизни королевского двора. Дух интриги был необходим придворным, как воздух, война же только развлекала их, в той мере, в какой она давала простор для новых интриг. А Руперт, прямой, откровенный, никогда не отличавшийся тактичностью, нажил себе так много врагов, что недостатка в заговорах и сплетнях не было. Пока он совершал дерзкие переходы и сражался, они красовались при дворе, плели свои паучьи сети и награждали друг друга новыми титулами.

Близкие друзья принца, разумеется, не могли не видеть переживаний Руперта, и это плохо отражалось на их боевом духе. Они больше не верили, что война были их войной, и уже начинали не на шутку сомневаться в ее победоносном завершении. Однако преданность и честь гнали их все дальше и дальше, уже не таких веселых, как прежде, зато более угрюмых, но столь же непреклонных.

Двадцатого марта они появились неподалеку от Ньюарка, и в двенадцати милях от его стен сделали короткую остановку для отдыха. Руперт созвал своих офицеров.

– Мы здесь отдохнем, – объявил он. – Накормите лошадей и проследите, что едят солдаты. Еда должна быть только холодной. Нам необходимо захватить мятежников врасплох, а в этой темноте они углядят любые костры, которые мы разожжем на многие мили вокруг. Луна должна взойти чуть-чуть раньше двух ночи. Мы двинемся вперед и сомкнёмся на севере, окружив их. Денни, у тебя найдется хороший, спокойный, надежный солдат? Я хочу попробовать доставить послание Хендерсону. Если нам удастся сделать так, чтобы он ударил изнутри, как только мы атакуем неприятеля, это облегчило бы нашу задачу.

– Я найду вам кого-нибудь, сэр, – ответил Даниел, сдержанно кивая. – Только, сэр, по-моему, это опасно. Здешние края так кишат мятежниками, как дворовая собака – блохами. Представьте, что этого человека схватят, – тогда наши планы станут им известны.

– Отличная мысль, – сказал Руперт. – Мы составим послание таким языком, который Хендерсон поймет, а неприятель – нет. Разыщи своего человека и приведи его ко мне. А вы, остальные, присматривайте за своими солдатами. Я совершу обход, как только покончу с этим делом.

Офицеры вернулись к своим отрядам. Все солдаты уже спешились, и теперь, ослабив подпруги лошадей, доставали их торбы для зерна. Лошадей поставили в круг небольшими группами, головами внутрь, так что один человек мог без хлопот удерживать их, и седоки делали это по очереди. Остальные тем временем доставали свой хлеб, сыр и сушеное мясо, устраиваясь поблизости на сырой траве. При такой организации привала в случае внезапного приказа о выступлении солдаты могли, затянув подпруги, взлететь в седла в кратчайшее время и с наименьшим замешательством.

Проследив за своими людьми и проверив, все ли в порядке с Обероном, Кит отыскал себе тихое местечко на небольшом пригорке, около кустов, где земля была посуше, и растянулся там на отдых, опершись на локти. Зимой он получил довольно серьезную рану в бедро, которая до сих пор давала о себе знать после долгого напряжения и ныла в сырую погоду. Вот и теперь нога его болела, и Кит ожидал приближения дождя. Еда была при нем, но есть он не мог. У него ныло сердце, и почти бессознательно он вытащил с груди последнее письмо, которое получил от Хиро. Кит не стал разворачивать его, ибо уже успел выучить послание наизусть. Он просто держал его, поглаживая пальцами. Для Кита оно было своего рода талисманом, как бы нелепо это не выглядело.

Спустя минуту к нему подошел Даниел, чтобы составить компанию вместе с еще одним членом братства наемников, французом Мортеном, имя которого обычно произносили на английский лад – Мортон. Они присели на корточки рядом с Китом в дружелюбном молчании и вытащили свою еду.

– Ну что ж, – начал Даниел спустя некоторое время, – дело сделано: я отправил туда молодого Хокстона. Бог даст, наш лихой весельчак справится с заданием.

Мортон яростно сгрыз сухарь острыми маленькими зубами, а потом, подмигнув Киту, спросил:

– Ну что, приятель, нет аппетита? А не заболел ли ты?

Кит отмахнулся от вопроса, как кошка отстраняется от непрошеной ласки.

– Мне не хочется есть.

– Он предпочитает поедать свое сердце, – беззлобно произнес Даниел, кивнув головой в сторону письма в руке Кита, и добавил, почти читая его мысли: – Это письмо от жены. Он считает его талисманом, а если мятежники схватят его, то уж наверняка повесят как идолопоклонника, как и меня, вне всяких сомнений, повесили бы вот за это.

И он с усилием вытянул наружу свой золотой крест из-под воротника рубахи. Кит поднял на него взгляд и медленно сказал:

– Я дал ей как-то раз одну вещицу, чернильный орешек в форме заячьей головы. Она не расстается с ним, говорит, что это – ее талисман, что он будет хранить ее. – Кит не понимал, зачем рассказывает им это… может быть, потому, что просто хотелось поговорить о ней. – Заяц у нас считается фамильным символом, – рассеянно закончил он.

– Ну конечно, Кит, – проговорил Мортон, почесав свою темную бородку. – Я видел его на плащах твоих людей. Бегущий заяц, верно? Такой белый, скачущий… А с ней все в порядке, с твоей женой? – кивнул он на письмо.

– Это старое письмо, – ответил Кит. – В нем она пишет, что все хорошо и с ней, и с ребенком.

– Ах, еще и ребенок, – сочувственно покивал Мортон.

– Сын. В августе ему будет четыре.

Да, этот хрупкий, болезненный мальчик подрос, пережил в младенчестве ужасные опасности и достиг почти четырехлетнего возраста. А теперь им там предстоит встретиться с новыми опасностями: ведь шотландцы медленно, но верно приближались к Йорку. И его сына может унести болезнь, на его дом могут напасть не знающие пощады солдаты-варвары, а он вот здесь, далеко-далеко от них, не в силах помочь им… И ради чего?

Даниел, пережевывая жесткое как подошва сушеное мясо, взглянул на него и хрипло сказал:

– Тебе не следовало бы идти на войну, друг мой Кит, вот в чем беда.

– Но как же я мог не пойти? – просто ответил Кит, и все замолчали, понимая, что он, как и они, связан долгом чести более сильными узами, чем усердие в деле и даже их профессиональный долг.

Чтобы разрядить обстановку, Даниел, выплюнув неподдающееся мясо, свирепо проговорил:

– Клянусь Святой Девой Марией, этот зверь при жизни никогда не был христианином – иначе теперь он не стал бы пытаться сломать зубы честному католику. Господи, Мария и Иосиф, чего бы я только сейчас не отдал за лакомое фрикасе из цыпленка!

В два часа взошла луна, выплыв над стремительными весенними тучами, и в промежутках между дождем она показала им дорогу. План состоял в том, чтобы застигнуть неприятеля врасплох. Когда они, дав круг, вышли к северу от города, причина этого маневра стала ясна: там был горный кряж, который скрыл бы их приближение от осаждавшей город армии до самого последнего момента. И ветер тоже был на их стороне, он дул прямо на них со стороны неприятеля.

– Бог мой, как же смердят эти пуритане! – в своем привычном стиле воскликнул Даниел.

Около девяти часов утра они добрались до этого горного кряжа и как только поднялись на его вершину, рука Руперта взлетела вверх, заиграли трубы, и кавалерия обрушилась на изумленных мятежников.

Эта небольшая группа приятелей, как всегда, вылетела впереди всех: Руперт на сером жеребце, столь легко отличимый в своем алом плаще, Кит, влекомый вперед мощным и широким шагом Оберона, Гамиль на Светлячке, Даниел, Мортон. Все они, обнажив сабли, неистово кричали и были недоступны для неприятельских стрелков, которые только-только занимали свои позиции, когда авангард конницы нагрянул на них. Руперт с боевым кличем вырвался на пару корпусов впереди и мчался настолько стремительно, что вражеская шеренга, появившаяся у него на пути, дрогнула. Однако трос воинов стояли твердо, сбившись в кучку и подняв плечи.

Кит увидел, что принц ринулся на этих троих, и попытался развернуть Оберона в его сторону. Но теперь уже и другие, приободренные этой троицей, повернули обратно, и Киту пришлось с боем пробивать себе дорогу вперед. Он увидел, что Руперт проткнул насквозь одного из неприятельских солдат, но когда он с усилием вытаскивал из него саблю, на него напали двое других. Из-за правого плеча Кита послышался резкий треск, и вражеский солдат с мечом, лезвие которого уже начинало опускаться, свалился с седла, прижимая руки к груди. Меч его, так и не нанеся удара, отлетел прочь. Кит быстро оглянулся и увидел Мортона с дымящимся пистолетом в руке и разинутым ртом.

– Денни, – вопил он, – быстрее, принц!

Последний из этой троицы мятежников, внушительных размеров всадник, ухватив Руперта за воротник, вовсю пытался стащить его с лошади, явно рассчитывая захватить принца в плен, а не убивать. Кит отразил чей-то выпад мечом, а потом, к своему облегчению, увидел, что Даниел пробился вперед и скачет на помощь Руперту. Сабля ирландца взлетела вверх, полыхнув на солнце, и опустилась на руку мятежника. С безумным криком тот, потеряв равновесие, рухнул с лошади, кровь высоким фонтаном брызнула из обрубка его запястья, а Кит между тем с тошнотворным ужасом увидел, что пальцы перерубленной руки еще несколько мгновений продолжали цепко держать воротник принца, пока тот не сбил эту подергивающуюся мерзость прочь.

И в этот короткий миг невнимательности Кит ощутил холодное жжение сабельной раны в левой руке и повернулся как раз вовремя, чтобы успеть спасти собственную жизнь. Его рука была сильно рассечена и обильно кровоточила, но он все еще мог удерживать ею поводья. К этому времени уже подоспели основные силы кавалерии, и неприятель начал пятиться назад и обратился в бегство. А потом донесся волнующий душу звук труб, и по рядам пролетел крик, что солдаты Хендерсона производят вылазку из осажденного города – послание принца пробилось туда и было верно понято!

Бой продолжался еще около получаса, а затем Мелдрум, видя безнадежность своего положения, попросил о переговорах. Солдаты с обеих сторон отступили, тяжело дыша, давая отдых своим болевшим рукам, державшим мечи, а их командиры тем временем встретились посередине очистившегося пространства между двумя армиями. Со стороны Хендерсона вдруг выехал маленький Хокстон, улыбавшийся так, что его лицу впору было разорваться пополам. Он спешил воссоединиться со своим капитаном, Даниелом, который от радости, что парнишка вернулся целым и невредимым, так сильно влепил ему по спине, что Хокстон покраснел и задохнулся.

– Ты это сделал, бойцовый петух, сделал, клянусь всеми святыми! Благослови тебя Дева Мария, малыш, ты же нам сэкономил целый день – вот что ты сделал! – кричал Даниел так громко, что его можно было расслышать сквозь шум. На многих усталых лицах появились улыбки. – Бог мой, но как же быстро все это произошло! Переговоры закончены, уж поверьте мне, ребята: вы только посмотрите на этого старого болвана, ковыляющего восвояси! Наш принц отпустил его.

Мятежникам было разрешено уйти с условием, что они оставят свое оружие и имущество. Но едва они двинулись прочь, как некоторые из кавалеристов, кровь которых все еще бурлила, бросились на безоружных людей, чтобы отобрать у них личное имущество и – что еще важнее – доспехи, которые у «круглоголовых» были лучше, чем у людей Руперта. На короткое время возникло замешательство, а потом в самой гуще грабителей появился принц, колотивший их своей саблей плашмя и яростно ругавшийся. К нему присоединились другие офицеры, и спустя минуту спокойствие было восстановлено; мародеры, боязливо крадучись, вернулись в свои ряды, что-то бормоча. Один прошел мимо принца, все еще сжимая какой-то неприятельский штандарт. Руперт схватил его за воротник, когда грабитель поравнялся с ним.

– Где ты взял это? – спросил он угрожающе-спокойным голосом.

Солдат побледнел и, запинаясь, ответил:

– Вон у того офицера, сэр… милорд…

– Отдай его мне, – он так грубо вырвал штандарт у солдата, что едва не сдернул того с лошади. – Какое ты имеешь право поступать вот так – отбирать штандарт у безоружного человека? Трус! Я даже от противника ожидаю более достойных манер, чем твои. Возвращайся в строй! Когда захватишь штандарт в бою, можешь оставить его себе. – Пошел вон, негодяй!

Солдат, дрожа, поспешил к своему отряду, а Руперт, подскакав к офицеру-мятежнику, с изысканным поклоном вернул ему его штандарт. Офицер ответил столь же степенным и учтивым жестом, а затем воины парламента ушли, молча и теперь уже беспрепятственно.

Кит внимательно наблюдал за ними, сжимая пальцами края раны. Его правая рука отдыхала, ноя от напряжения боя. Он чувствовал, как Оберон под ним устало переминается с ноги на ногу. Конь уже был в летах, а подобная жизнь способна лишить былой силы даже самое выносливое животное. А сам Кит, сколько еще он сможет продолжать все это? «Ну, еще одно сражение, ну, снимем еще одну осаду, одержим новую победу… – думал он. – Скоро наступит лето, за ним – пора урожая, а потом придется биться уже на снегу и видеть, как он краснеет от их крови». Кит очень устал, и даже его неистовая тоска по дому не могла сравниться с безумным желанием просто лечь и больше не воевать. Теперь он хорошо понимал, почему Фолкленд в сражении при Ньюбери так легко распорядился своей жизнью. Кит попытался было подумать о Хиро и о сыне, но они были где-то далеко-далеко в его сознании, за пеленой туманной дымки, и он даже не смог припомнить, как выглядит жена.

Назавтра им предстояло двинуться обратно, в Уэльс, а после этого… кто мог знать? Рассеянно наблюдая, как кровь медленно проступает над его пальцами и с края ладони капает в пыль, Кит подумал, а увидит ли он вообще когда-нибудь снова свой дом.