Глава 1

Баллинкри-хаус, ветхий, старомодный дом, стоящий на узкой и грязной Кинг-стрит напротив дворца Уайтхолл, стал в сентябре 1670 года сценой блестящего собрания: Аннунсиата Морлэнд, княгиня Доваджер из Чельмсфорда, давала прием по случаю крещения ее новорожденного младенца.

Обстоятельства, предшествующие рождению ребенка, складывались трагически. Будущая мать, будучи на сносях, совершила путешествие из Йоркшира в Лондон. Дитя появилось на свет преждевременно, хилое и слабое. Однако все обошлось, и вот сегодня давался званый обед. Все жаждали получить приглашение на этот прием: близкая дружба княгини с главными членами королевской семьи служила достаточным основанием для отсутствия отказов, кроме того, она славилась гостеприимством, а это был первый прием не только в сезоне, но и после снятия траура в королевской семье: в мае трагически погибла принцесса Генриетта Орлеанская, младшая сестра короля, – и прием впервые за долгое время давал всем возможность продемонстрировать цвета и стиль нового сезона.

Проливные дожди позднего августа превратили Кинг-стрит в сплошное месиво из черной грязи, в которой вязли ноги, но, несмотря на это, около дома собралась огромная толпа, желающая видеть прибывающих гостей. Некоторые пришли затемно.

Даже после того, как главные гости прошли в дом, толпа не рассасывалась, хотя смотреть уже было не на что, кроме цветочных гирлянд, украшающих дом, да швейцара в черно-белой ливрее дома Морлэндов, но король и герцог Йорка находились внутри и могли появиться у окна; кроме того, было известно, что с наступлением темноты состоится фейерверк; а еще в такие дни к дверям дома всегда выносили куски недоеденного мяса, и именно по этой причине многие были с корзинками.

Большой зал на первом этаже был светлой и просторной комнатой, декорированной в современном стиле панелями из зеленого и золотого шелка и украшенной чудесными сокровищами, которые любовно собирал первый муж хозяйки, граф Хьюго Баллинкри. Все это было прекрасным обрамлением для Аннунсиаты Морлэнд, которая считалась одной из самых красивых женщин страны, хотя ей было уже двадцать пять лет и она родила шестерых детей. Высокая и стройная, с копной черных волос и темными глазами, как у всех Стюартов, она была в центре внимания, поскольку запросто болтала и шутила с королем. Сегодня она была одета в платье из изумрудного шелка с глубоким декольте, с рукавами, открытыми спереди и украшенными бриллиантами, подчеркивающими белизну тафты внутренних рукавов. Волосы были украшены жемчугами, а шея – изумрудным ожерельем – реликвией дома Морлэндов, известной под названием «королевских изумрудов», так как история гласила, что это ожерелье было даром короля Генриха королеве Кэтрин Парр, а затем подарено ею своей подруге Нанетте Морлэнд. После недавних родов графиня выглядела немного бледной и усталой, но это было почти незаметно из-за живости ее лица.

– А где мой новый крестник? – спросил король, улыбаясь и глядя на графиню сверху вниз. – Неужели он не появится на вечере, устроенном в его честь?

– Попозже, сэр, когда все гости будут в сборе, – ответила Аннунсиата. – Если бы не такая громкая музыка, вы наверняка бы услышали, как он выражает в детской свое нетерпение.

Король засмеялся.

– Рожденный играть ведущие роли, этот молодой человек нанес мне утром такой удар, что подбородок болит до сих пор.

Крещение происходило в королевской часовне Уайтхолла при покровительстве короля, королевы, герцога Йоркского, принца Руперта и лорда Кравена. Король наклонился ближе к Аннунсиате и тихонько прошептал:

– Конечно, его появление на свет – нечто из ряда вон выходящее, не так ли? Дорогая, что заставило вас так рисковать здоровьем, если не сказать жизнью, отправляясь в Лондон в экипаже по таким плохим дорогам? Думаю, ваш муж очень недоволен.

Аннунсиата кивнула, соглашаясь:

– Но, сэр, я так разволновалась, узнав, что двор уже вернулся, и не могла оставаться там долее. И вот я появилась в свете, а ребенок появился на свет. Не сердитесь на меня, сэр, ведь вы не хотели бы пропустить этот прием, не так ли?

Король громко рассмеялся, и окружающие напрягли слух, чтобы уловить, чем же графиня смогла так развеселить его.

– Я не могу слишком долго на вас сердиться, – произнес он и взял ее за руку, добавив: – Но, если серьезно, то вы должны беречь себя. Я потерял слишком много близких людей, чтобы рисковать вами.

Глаза Аннунсиаты наполнились слезами:

– Нам всем недостает ее высочества, сэр, но, конечно, вам больше всех.

Аннунсиата была подругой и наперсницей принцессы Генриетты и провела много времени с ней и королем, когда весной была в Англии. Король кивнул.

– Да, теперь остался только Джеми. – Король бросил взгляд в сторону своего брата, который стоял неподалеку, беседуя с третьим мужем Аннунсиаты, Ральфом Морлэндом. – И, честно говоря, моя дорогая, он одновременно и радует, и беспокоит меня.

Аннунсиата посмотрела на принца и сказала:

– Надеюсь, это не касается его здоровья.

Герцог Йоркский вряд ли вспомнил бы хоть один день, когда испытывал недомогание. Король грустно улыбнулся.

– Меня беспокоит не его физическое состояние, а состояние его разума. Вы же знаете, что я опять не сумел убедить парламент принять политику терпимости?

– Я, конечно, слышала, что они возобновили действие Акта о протестантских собраниях, – мягко произнесла Аннунсиата. – Естественно, поскольку это касается лично меня.

Король кивнул:

– Здесь, в Уайтхолле, вы в полной безопасности. Пока мы исповедуем католицизм осмотрительно, страна может позволить нам эту маленькую игрушку. Но не вне этих стен. – Король потряс головой. – В народе так велика неуместная ненависть и беспричинная злость, а Джеймс, боюсь, не знаком с осторожностью, и скрывать свою религию считает ниже собственного достоинства.

– Говорят, сэр, – Аннунсиата грустно улыбнулась, – что все новообращенные – фанатики. Но, сэр, мой муж полагает, что пора собирать новый парламент. Может быть, он утвердит то, что не может утвердить существующий?

Король отрицательно покачал головой.

– Боюсь, что нет. Судя по настроению народа, симпатии нового парламента станут еще более протестантскими и явно будут мешать католицизму. Нет, я должен убедить тех, кто работает сейчас, и продолжать ненавязчиво давить на них, будто капля, долбящая камень. Но вы, моя дорогая, будете ли беречь себя, когда вернетесь домой? Протестантские собрания...

– Не беспокойтесь, – тихо сказала Аннунсиата, – В Йоркшире я буду в полной безопасности. Север гораздо более терпим, чем Юг, а англиканские службы почти не отличаются от католических месс. Кроме того, в нашем мирке Ральф является законодателем для всех.

– Они некоторое время помолчали, а затем Аннунсиата сменила тему. – Скажите пожалуйста, сэр, как дела у королевы? Я очень сожалею, что она неважно себя чувствует и что сейчас ее нет с нами. Утром на службе она показалась мне немного простуженной.

Ральф Морлэнд, стоящий неподалеку, лишь вполуха слушал герцога Йоркского, хотя у него был приятный и мелодичный голос, а разговор о кораблях, который они вели, был ему интересен, как никакой другой. Взгляд Ральфа постоянно был прикован к очаровательной фигуре Аннунсиаты, и ее живость и привлекательность доставляли ему столько же радости, сколько и муки. Он женился на ней четыре года назад, и, казалось, наконец-то достиг своей гавани. Его жизнь состояла из сплошных контрастов: война наложила печальную тень на детство, лишив отца и матери и, в довершении всего, той, что была дороже матери, – Мэри-Эстер Морлэнд, вырастившей его; ранняя юность принесла ему счастье: он стал хозяином Морлэнда, женился и полюбил свою первую жену Мэри Моубрей из пограничных земель, которая была предназначена ему католической церковью.

Ральф был обычным человеком с простыми желаниями. Удобный дом, любящая жена, большая семья, здоровые ребятишки, уважение равных и немного радости от простых удовольствий: хорошей охоты, музыки, веселых шуток, – чего еще желать. Одно время ему казалось, что все это у него есть. Аннунсиата тогда была еще девочкой, и Ральф, будучи старше ее на пятнадцать лет, наблюдал за ней с нескрываемым восхищением и однажды спас от худшей из бед, в которые она нередко попадала в силу своей нетерпеливости.

Но счастье было недолговечным. Он понял, что жена несчастлива с ним; затем пережил ужас ее болезни и смерти, и наконец, словно в наказание за безоблачную жизнь, судьба забрала всех его детей, одного за другим. Ему казалось, что он бесцельно бродит в потемках, оплакивая близких и забытый Богом.

Потом вернулась домой Аннунсиата – прекрасная, желанная, пышущая здоровьем, дитя Фортуны, в отблесках триумфа своего пребывания в Лондоне, искрящаяся жизнью, несмотря на то, что ей тоже был знаком вкус потерь. Ральф понял, что любил ее всю жизнь, и она, что самое странное и чудесное, призналась, что тоже любит его. Он женился на ней, восхищенный и ошеломленный, как Эндимон, похищенный божественной Дианой, и уверенный в том, что наконец его жизнь попала в свое русло. Теперь у него было все.

Однако Ральф не мог не сознавать, что Аннунсиата становится все более беспокойной, и полагал, что это из-за детей: она трижды рожала ему сыновей и трижды горечь утраты постигала ее. Маленькие Ральф, Эдуард и Чарльз – все они жили не более нескольких недель; в прошлом году она снова зачала, и Ральф умолял ее быть очень осмотрительной, тихо сидеть дома и не перевозбуждаться. Аннунсиата же с самого первого дня беременности поступала наперекор его советам, будто подставляя себя под очередной удар судьбы. Последней причудой была эта поездка в Лондон ко двору, как только она узнала, что король вернулся из Виндзора. Ральф спорил и сопротивлялся до последнего, но она лишь смеялась странным диким смехом и единственное, что ему оставалось, – сопровождать ее, чтобы суметь предотвратить худшие из последствий, если, не дай Бог, что случится.

Иногда он думал, что жена просто не представляет, насколько опасно путешествие под проливными августовскими дождями в экипаже, порой застревающем в грязи до самых колес, что заставляло лошадей беспрерывно ржать и дергать его при нескончаемых попытках вытянуть из грязи. Как она могла на такое пойти? Аннунсиата была одной из лучших наездниц графства и провела в экипаже едва ли десять часов за всю жизнь. Во время поездки он неоднократно видел, как жена закусывает губы, сжимает зубы, зеленеет и отворачивается от него, чтобы не выдать, насколько для нее неудачна ситуация. Много раз по вечерам он добывал горячую воду, купал ее, как ребенка, а затем, дрожащую и безмолвную, укладывал в постель, прикладывая горячие кирпичи к стопам. И было маленьким чудом, что она смогла заняться делами, как только они приехали в Баллинкри-хаус. Другим же чудом было то, что ребенок, хоть и родившийся до срока, выглядел крепким и здоровым.

Сейчас Аннунсиата казалась очень живой и счастливой, болтая с королем, не выказывая и тени смущения или женской стыдливости, будто это она была его младшим братом, а не тот женоподобный субъект, с которым приходилось беседовать Ральфу. Ему все еще было не по себе в таком блестящем окружении наиболее выдающихся и титулованных особ лондонского высшего света. Длинный зал с современной обстановкой и редкими сокровищами был для него не столь подходящим фоном, как солидные темные панели Морлэнда; ему казалось, что он здесь неуместен и остальные гости считают его неотесанной деревенщиной. Ральф чувствовал это по их взглядам, по тому, как они называли его жену графиней, по отрывкам подслушанных разговоров.

И в некотором роде они были правы – он действительно был не у места. Ральф терпеть не мог Лондон с его запахом, искусственным очарованием и ограниченным пространством. Он любил открытые небеса, сладкий и свежий ветер, поля и холмы, и единственной причиной, заставляющей его ежегодно посещать этот город, было нежелание расставаться с Аннунсиатой. Ему хотелось бы, чтобы Йоркшир стал для нее всем. Он знал, что она любит Морлэнд, как и он, что ей необходимо проводить там часть года, чтобы восстановить и обновить силы; но Лондон с его более экзотическими развлечениями был нужен ей не меньше, – и Ральфа печалил тот факт, что жена чувствовала себя здесь настолько же уютно, насколько он – не в своей тарелке.

Внезапно Ральф понял, что герцог задал ему вопрос и ожидает ответа, и почувствовал, насколько он невежлив, игнорируя своего царственного гостя.

– Прошу прощения, ваша светлость, – произнес он в глубоком смущении, – я боюсь, что не совсем уловил...

Если принц Джеймс и был шокирован, на его красивом анемичном лице это никак не отразилось. Он поднял бровь и спокойно сказал:

– Все в порядке, Морлэнд. Здесь так шумно. Должно быть, Господь в своей мудрости имел достаточно вескую причину, чтобы наделить женщин столь пронзительными голосами, но... – он немного расслабился, но тут же собрался вновь. – Я спрашивал, не смогли бы вы с женой завтра отобедать у нас. Герцогиня чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы провести с нами весь день, но будет очень рада видеть вас обоих. Тихий обед в кругу семьи, лишь с несколькими гостями... Я пригласил вашего брата.

– Это большая честь для меня, ваша светлость. Большое спасибо, – сказал Ральф, надеясь, что Аннунсиата не приняла приглашения отобедать где-нибудь еще, например, с королем.

Вошел дворецкий, чтобы сообщить о прибытии последнего из именитых гостей.

– Его высочество принц Руперт Рейнский, герцог Кумберленда.

Ральф извинился и поспешил к двери, чтобы присоединиться к Аннунсиате и встретить принца. Аннунсиата сделала глубокий реверанс, Ральф склонил голову, принц вернул им поклон – обмен приветствиями был завершен. Когда он, взяв Аннунсиату за руки, расцеловался с ней, его жесткое лицо смягчилось от улыбки. В обществе было вполне допустимо, что женщина обменивается поцелуями даже с малознакомыми мужчинами, но Ральф почувствовал легкий укол ревности, поскольку все знали, что несколько лет назад их связывала романтическая влюбленность; и хотя Ральф и не верил злоязычным сплетням, будто Аннунсиата – любовница принца, но был же золотой медальон с прядью его волос... Аннунсиата, провожая принца к группе, окружающей короля, взглянула на Ральфа как бы извиняясь. Позволив себе расслабиться, он с легким вздохом направился к леди Арлингтон, которая в силу своего консерватизма всегда бывала на подобных приемах немного отстраненной.

– Прошу прощения за опоздание, – говорил в это время Аннунсиате принц, – но я должен был побывать в адмиралтействе, и там оказалось так много дел, что мне с трудом удалось вырваться.

Аннунсиата улыбнулась, глядя ему в лицо:

– Я убеждена, что только очень важные дела могли заставить вас так задержаться. Отдыхаете ли вы хоть когда-нибудь? Вы доведете себя до болезни.

Принц с нежностью посмотрел на Аннунсиату. Их любовь была глубока, но не высказана и могла быть только такой, поскольку ее окружало слишком много сложных обстоятельств.

– Вы же знаете, что я отдыхаю. И вообще в последнее время я стал очень легкомысленным.

Аннунсиату развеселила мысль, что такой серьезный человек может быть легкомысленным.

– Мой дворецкий сказал, будто я так смеялся в театре, что было слышно на улице.

Графиня расхохоталась. Два года назад, во время пребывания двора в Танбридж-Уэлсе, принц посетил представление, которое ставили для королевы актеры театра герцога Йоркского. В труппе была молоденькая актриса по имени Пэг Хьюджес, и принц Руперт – серьезный, величественный Руперт – буквально без ума влюбился в нее.

Аннунсиата с волнением наблюдала, как он в своей старомодной и царственной манере ухаживает за этой юной женщиной. Он никогда не торопился и лишь через год, прошлым летом, наконец-то определился с миссис Пэг и поселил ее в маленьком симпатичном домике в Хаммерсмите. С тех пор он выглядел настолько счастливым, что Аннунсиата с облегчением заключила: актриса честно выполняет свою часть договора. Теперь Аннунсиата хотела дать понять принцу, что поддерживает его решение, и желала оказать внимание женщине, которую тот столь очевидно любил.

– Говорят, в Хаммерсмите очень славно в это время года, когда листья меняют окраску. Вы должны обязательно пригласить меня туда, чтобы я могла составить собственное мнение.

Он сжал ее руку.

– Вы действительно приедете? Вы просто осчастливите меня, я так боялся попросить вас об этом.

Аннунсиата подумала, что это на него очень похоже. Во всем дворе Чарльза II только принц Руперт постеснялся бы пригласить леди к своей любовнице.

– Я с удовольствием приеду, – подтвердила она, желая убедиться в том, что он правильно ее понял. – Когда? Завтра?

– Завтра не могу, может быть, послезавтра? А может быть, вы приедете пораньше, чтобы провести там весь день? И возьмете с собой детей? Я буду очень рад им.

– Значит, послезавтра. Мы все приедем, – сказала Аннунсиата тихо и быстро, так как король повернулся к ним и они вынуждены были прервать частную беседу.

– А вот и ты, – сердечно сказал король своему кузену. – Я убежден, что ты явился сюда прямо из адмиралтейства, а туда пошел сразу же после крестин. Держу пари, что ты с рассвета маковой росинки во рту не держал.

– Но, сэр... – вежливо начал Руперт.

Стол был накрыт в буфетной, выдержанной во французском стиле, что стало модным для частных вечерних приемов, столь любимых королем. Такой утонченный выход из положения могла найти только Аннунсиата, поскольку в Баллинкри-хаус не было достаточно большого помещения, чтобы усадить всех за один стол. Приглашая гостей к столу, она слышала обрывки негромких разговоров, из которых сделала вывод, что прием не вызвал особых нареканий, и теперь могла позволить себе немного расслабиться. Столы были накрыты с такой изысканной щедростью, что ни у кого не вызывало сомнений ее искреннее стремление угодить всем и каждому; и хотя Аннунсиата и продолжала улыбаться, беседуя с королем по пути в залу, ее настороженный взгляд из-под ресниц пытался охватить все пространство, стараясь уловить забытые или упущенные мелочи.

Дома, в Йоркшире, она любила вникать во все детали быта, отчасти из-за крайней щепетильности, отчасти от того, что это помогало ей скоротать длинные деревенские дни, похожие один на другой, как капли воды. Но в городе Аннунсиата была так занята всевозможными визитами и посетителями, балами, приемами и дружескими вечеринками, выездами на природу, заказами и покупкой модных предметов туалета и украшений, что у нее абсолютно не было времени на домашние хлопоты. После свадьбы с Ральфом она пригласила в Морлэнд свою кузину Элизабет Хобарт в качестве гувернантки к детям Ральфа от первого брака – Мартину и Дэйзи. Обычно в те времена в богатых домах всегда жили бедные родственницы, не имеющие у себя дома шансов удачно выйти замуж и успешно выполнявшие обязанности старшей прислуги, к тому же не требующей оплаты. Аннунсиата понимала, что присутствие в доме кузины – скромной, интеллигентной и симпатичной молодой женщины с тонким вкусом – весьма полезно. Она также считала, что та способна на большее, и поэтому нашла на роль няни-гувернантки скромную молодую вдову ткача по имени Доркас, живущую неподалеку, и начала сама обучать Элизабет премудростям ведения дома, чтобы кузина могла справляться с многочисленными домашними обязанностями, когда Аннунсиата не могла или не хотела этого делать. Обе женщины – и Элизабет, и Доркас – находились под неофициальным, но очень эффективным контролем горничной Аннунсиаты – острой на язык, наблюдательной и сметливой лондонки по имени Джейн Берч, всегда знавшей все и вся, и, как ни странно, абсолютно не забивавшей себе этим голову.

Элизабет, ответственная за столь высокий прием в Баллинкри-хаус, вооруженная до зубов многочисленными инструкциями Аннунсиаты и ее семейными поваренными книгами, передаваемыми из поколения в поколение, под пристальным вниманием Берч, прекрасно понимала, что ей будет за малейший промах, и сумела так организовать всех поваров и слуг, что ни у кого не возникло даже мысли хотя бы в чем-то ее упрекнуть. Чего там только не было: нежнейшая семга-пашот в сладком соусе из фенхеля, щука под каперсовым соусом, изысканная морлэндская ветчина, закопченная по секретному семейному рецепту Аннунсиаты, копченое седло барашка, украшенное сочными цукатами из апельсинов, лобстеры в пикантном соусе, пирог с зайчатиной с маленькими луковичками наверху, вареные яйца и спаржа; паштет из оленины с возбуждающими аппетит пряностями, трубочки из слоеного теста, наполненные фаршем из крабов в белоснежном сливочном соусе, щедро сдобренном корицей и гвоздичным маслом; далее располагались: блюда с целым павлином с хвостом, расправленным веером и привязанным тонкой, почти незаметной проволочкой, и индейка, приготовленная тем же способом. Устрицы в шерри с молотым мускатным орехом были отменны, а о жареных вальдшнепах, заливном из перепелов, куропатках, фаршированных печеными сладкими каштанами, козленке, отваренном в молоке, нежнейших тушеных угрях, особенно любимых королем, и говорить не приходилось. Свежие и засахаренные фрукты, цукаты, «пьяная» клубника в бренди, сладкий творог с мускатным орехом и сливками, щедро украшенный крупной, блестящей черной смородиной, всевозможные виды сладкого французского желе и пудинги, древние рецепты которых Аннунсиата бережно хранила от всех посторонних глаз, кроме доверенного личного шеф-повара. И апофеозом этой вакханалии было поданное на огромном блюде ассорти из мороженого и шербета, для приготовления которого необходимо было заручиться поддержкой самого короля, поскольку его ледник в Сент-Джеймсе был единственным во всей округе. К столу были поданы рейнское и белое сухое вино, специально доставленное из погребов Испании и Канарских островов, а также французское шампанское, в последнее время ставшее очень популярным в лондонском свете.

Стол был отлично сервирован: скатерти ослепительно белы, все тарелки вымыты до блеска, хрусталь сверкал, как бриллианты, цветы и салфетки находились там, где положено, слуги были столь чисты, аккуратны и стояли так стройно, что казались не живыми, а нарисованными. Аннунсиата была удовлетворена. Она нашла взглядом Берч, стоящую поодаль от гостей, и одобрительно кивнула ей, та в свою очередь кивнула Элизабет, прячущейся в укромном уголке. Элизабет с облегчением вздохнула, напряжение спало, и ее колени внезапно подкосились – пришлось опереться о стену, чтобы не упасть.

Аннунсиата с неменьшим облегчением наблюдала, как ее гости подходят к столу, чтобы отойти от него уже с полными тарелками и стаканами, попивая вино, жуя и болтая одновременно. Все сработало, все шло как надо, это был успех. Именно так ей все и виделось, когда она пустилась в это сумасшедшее путешествие в Лондон: появление ребенка на свет в Уайтхолле, отмеченное блистательным приемом. С одной стороны, Аннунсиата презирала фешенебельную толпу с ее пустой болтовней и слепым подражанием моде и подсмеивалась над собой, с другой – была беспокойной, меркантильной, охваченной тихой, затаенной злобой. Баловень фортуны, она трижды выходила замуж за очень уважаемых людей, но все же была незаконнорожденной дочерью эксцентричной матери. В ней жило что-то еще, глубоко запрятанное и тщательно охраняемое. Эта, третья, Аннунсиата готова была победить весь мир в его собственной игре, переплюнуть моду, но только в случае крайней необходимости. Ее переполняли честолюбивые планы в отношении детей. Новый ребенок, если выживет, должен иметь все преимущества высоких связей с самого начала. У него обязательно будет титул – она займется этим буквально в ближайшем будущем, поскольку при таком количестве желающих добиться титула у короля будет неимоверно сложно. На это могли уйти годы...

Она четко осознавала, что играет с огнем, так как не могла не заметить, что король смотрит на нее с робким, лукавым восхищением. Беседуя с ним, Аннунсиата краем глаза видела Ральфа, пытающегося привлечь ее внимание. Милый Ральф! Муж был так хорош в новом наряде из иссиня-черного бархата и серебристого шелка, который она сама с любовью выбирала, – но сейчас она не могла уделить ему ни секунды, поскольку рядом находился король с его восхищением и масса других гостей, которых необходимо развлекать. Она действительно очень радовалась, что муж приехал с ней в город, однако надеялась, что он сумеет найти здесь какое-нибудь занятие и не будет слишком отвлекать ее.

Когда обед был почти закончен, Берч и Доркас поднялись наверх, чтобы приготовить детей, спуститься с ними в большой зал и там ожидать гостей, возвращающихся из столовой. Младенец был оставлен напоследок. Он не спал, но спокойно лежал на руках Берч в своем тяжелом торжественном крестильном наряде; его лицо после утреннего крика было красней вареного рака. По случаю рождения первого ребенка его величество подарил Аннунсиате богато расшитую рубашку, принцесса Генриетта в день вторых родов прислала ей шелковую шаль.

Сейчас Доркас привела детей в залу, приглаживая их и без того гладкие волосы, поправляя невидимые складки на одежде, умоляя стоять спокойно и никуда не убегать. Хьюго и Арабелле – близнецам – было по девять лет. Хьюго, который стал виконтом Баллинкри после смерти отца, когда ему еще не исполнилось и года, знал, что он очень похож на отца во взглядах, и посему вынужден был посвящать много времени своей еще совсем короткой жизни раздумьям над проблемами, с которыми ему приходилось сталкиваться. Он был невысоким, худощавым, смуглым мальчиком с темными вьющимися волосами и голубыми глазами. «Маленький француз», – говорила Берч, когда он бывал особенно шаловлив. Его отец был наполовину ирландцем, наполовину французом, и смуглость Хьюго объяснялась французской кровью. Хьюго понимал, что это не было его преимуществом, хотя знал также, что король смугл потому, что в нем тоже текла французская кровь. Но королю это не ставилось в вину.

Сестра Арабелла была единственным верным другом в его неспокойной жизни. Она была сильнее и выше его, ее белая кожа не отличалась чистотой, копна рыжих непослушных волос не поддавалась расческе, лицо было неулыбчивым и холодным, и, хотя слуги тоже не считали ее красавицей, казалось, девочка не чувствовала их неодобрения и не придавала большого значения наказаниям, а случались они довольно часто. Берч называла ее белкой, дерзкой девчонкой, и хотя это явно было упреком, чуткое ухо Хьюго улавливало в голосе Берч нотки уважения. Арабелла была любимицей бабушки, которая научила их с Хьюго ездить верхом и была беззаветно предана им до самой своей столь нелепой смерти в прошлом году на охоте. Горячая любовь бабушки служила Арабелле защитой от нападок матери. В силу своей независимости девочке удавалось самостоятельно справляться с проблемами и помогать брату снисходительно и любовно.

Единственное, чего Хьюго страстно желал, – быть любимым матерью, но казалось, этого ему не добиться никогда. И, стоя сейчас в роскошном зале, он поглядывал на картину, висевшую над его головой. Хьюго вспоминал, как они с Арабеллой позировали для нее и как их наказывали за то, что они, не выдержав долгого стояния на месте, начинали баловаться. Картина называлась «Турецкий портрет», потому что в центре ее сидела мать в серебристом турецком костюме и в золотом тюрбане с пером. У ног лежали два любимых коричнево-белых спаниеля, Шарлеман и Каспар; по обе стороны от нее стояли Хьюго и Арабелла, а на самом почетном месте, на коленях, сидел их младший брат Джордж, которого Хьюго считал причиной всех своих несчастий.

Джордж был на год младше близнецов, ему исполнилось восемь лет, и Хьюго уставился на портрет только для того, чтобы не видеть подлинника, стоявшего рядом. Джордж был высоким, очаровательным мальчиком, всеобщей игрушкой, любимцем слуг, фаворитом матери. Его кожа была чистой и нежной, черты лица отличались мягкой правильностью, волосы были до того светлые, что, казалось, отливали серебром, а глаза – чистого серого цвета. Улыбка у него была приятной, голос – еще приятней, и пел он, словно ангел. В довершение всех бед, после смерти своего отца Джордж унаследовал титул графа Чельмсфорда II, и, таким образом, согласно домашнему этикету, всегда имел преимущество над Хьюго, бывшим всего лишь виконтом.

Хьюго, который много времени проводил в засаде, подслушивая разговоры, слышал немало разных сплетен о Джордже, по большей части ему непонятных. Он понял только одно: существовала какая-то тайна, связанная с появлением младшего брата на свет; потому что их мать была черноволосой, как и все принцессы Стюарт, а отец Джорджа был маленьким неприметным мужчиной с каштановыми волосами. Джордж не походил ни на одного из родителей, и слуги ужасно удивлялись этому. По мнению Хьюго, Джордж больше всего напоминал их нынешнего отчима Ральфа Морлэнда, но было непонятно, что отсюда следует. Он копил информацию с надеждой, что когда-нибудь она ему пригодится и он займет законное место в сердце матери.

– Когда-нибудь, – все чаще и чаще говорил он Арабелле, – Джордж может стать графом, но я перворожденный. И первым должен быть я. Она должна любить меня больше.

И Арабелла, делившая с ним тяжкую ношу, но не придававшая этому значения, отвечала:

– Ты глупый мальчишка! Пойдем лучше играть со щенками.

И сейчас, с появлением на свет еще одного брата, названного в честь принца Руперта, близкого друга матери и их крестного отца, наверняка возникнут новые проблемы. Но младенец Руперт не имел титула и, на взгляд Хьюго, чрезвычайно безобразен, красен и лыс, так что можно было пока не беспокоиться за свое место. Кроме того, раньше тоже появлялись младенцы – трижды, но они умерли, и Руперт, может быть, тоже проживет недолго. Их сводный брат Мартин потерял таким образом пятерых братьев и стал единственным наследником поместья Морлэндов. Мартин был очень симпатичен Хьюго. Этот тринадцатилетний юноша был невысок, изящен, темноволос, смугл и голубоглаз. Тихий и спокойный, с обаятельной улыбкой, он ценил тонкий юмор. Все любили Мартина, а Хьюго просто им восхищался и очень ценил его мнение, а потому, хоть и никак от него не зависел, всегда вел себя с оглядкой на сводного брата. Мартин замечал это, как и все прочее, – он был очень наблюдательным мальчиком – и слегка удивлялся. Хьюго был ему симпатичен, но не более остальных, с кем приходилось иметь дело, независимо от их положения в обществе. Вся его любовь была отдана младшей сестре Мэри-Маргарет, которую все называли Дейзи. С самого ее рождения он был страстно и беззаветно предан ей. Теперь Дейзи уже исполнилось одиннадцать, и она быстро взрослела. Это была живая и очень симпатичная, высокая, ширококостная блондинка. Мартин уже начинал опасаться, что рано или поздно им придется расстаться. Он делал вид, что не видит ужасной перспективы ее грядущего замужества, надеясь избежать этого каким-нибудь чудесным образом, полагая, что все устроится само собой и они всегда будут рядом, потому что Дейзи была его забавой, его заботой, его протеже, его любовью. Юношу очень беспокоило то, что в последнее время Дейзи все более и более отдалялась от него, как духовно, так и физически. Наставник Мартина, отец Сент-Мор, и родной отец не раз намекали ему на его чувства. Берч же в свойственной ей грубоватой манере просто сказала, что пора оставить Дейзи в покое и обратить внимание на других девушек, на одной из которых он мог бы впоследствии жениться. Но все их речи не достигали цели, потому что для Мартина весь мир был четко поделен на две части: в одной были он и Дейзи, в другой – все остальные.

Наконец двери столовой открылись, и все, под предводительством короля с Аннунсиатой об руку, вошли в залу. Дети, следуя подсказкам Доркас и Берч, сделали наиглубочайшие реверансы и поклоны, а король, обожавший детей, подошел к ним и побеседовал с каждым, после чего с улыбкой взял новорожденного из рук Берч и показал всем присутствующим со словами:

– Вот перед нами юный виновник сегодняшнего торжества. И да благословит его Бог, и пусть он будет радостью и гордостью своих родителей.

Собравшиеся отреагировали шепотом одобрения; почетные гости прошли вперед и с восторгом отметили красоту младенца, и лишь некоторые из них заметили остальных детей. Принц Руперт, как и король, ласково поговорил с каждым из детишек, ведь он был их крестным отцом и они знали и любили его. Потом младенец снова заплакал, и Аннунсиата отправила их в детскую комнату, чтобы продолжить прерванный прием.

Позднее, ночью, когда Аннунсиата и Ральф, наконец-то, остались одни и готовились отойти ко сну, он спросил, довольна ли она приемом.

Аннунсиата, сидя перед зеркалом и расчесывая длинные, густые волосы, улыбнулась своему отражению и сказала:

– По-моему, фейерверк был недурен.

Ральф подошел к жене, взял из ее рук расческу и продолжил медленно расчесывать ее волосы. От этого прикосновения Аннунсиата ослабела, и мысли унеслись куда-то вдаль...

– И это все, что ты хочешь мне сказать? – спросил он с улыбкой. – Что фейерверк был недурен?

– А что еще я должна сказать? – лукаво ответила она.

–Ты принимала здесь самых именитых людей государства: короля, его брата и кузена. А ты взволнована не более, чем если бы это был обыкновенный семейный ужин.

– Они для меня как семья, – просто ответила Аннунсиата, но, встретив его взгляд в зеркале, наконец отвела глаза от своего отражения. – А тебе понравилось?

– Да, но мне больше нравится быть с тобой наедине.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее белую шею за маленьким ушком. Аннунсиата от удовольствия вздрогнула.

– Ты был сегодня очень красив в новом костюме.

Ральф обвил руки вокруг шеи жены, все еще удерживая ее взгляд в зеркале; ладони медленно скользнули вниз, к мягкой пышной груди.

– Достаточно красив, чтобы быть любимым тобой?

– Достаточно, даже для этого, – произнесла она. Руки Ральфа достигли ее груди, и она с готовностью ответила на ласку. Он прижался к ее щеке и поцеловал в уголок улыбающихся уст.

– Не пойти ли нам в постель? – прошептал он сдавленно.

Жена продолжала улыбаться, и он сказал:

– Ты выглядишь слишком юной для того, чтобы быть женой и матерью. Ты сейчас не старше той дикой девчонки-всадницы, которая бросилась за мной спасать овец Макторпа.

Аннунсиата повернула к нему лицо, их губы встретились, и Ральф страстно поцеловал ее. Оставаясь с ним наедине, она полностью принадлежала ему, и не было таких сил, которые могли бы разлучить их. Он крепко обнял ее и, прижав изящное девичье тело жены к своей могучей груди, направился к кровати. Улыбаясь призывной улыбкой, Аннунсиата ласкала его грудь.

– Ты хочешь меня? – спросил он.

– Да! – ответила она, но тут же добавила: – Но я не хочу сейчас еще одного ребенка. Мы должны быть осторожны.

Тень омрачила его лицо. Такая предосторожность была естественна для женщины, еще не оправившейся от родов, но он почувствовал себя отстраненным и обеспокоенно вгляделся в ее глаза:

– Ты любишь меня?

– Конечно! – сказала она, но что-то в ее голосе насторожило его.

 

Глава 2

Несмотря на то, что Морлэнды легли спать очень поздно, встали они рано – по привычке, которая могла бы шокировать, если бы король сам не любил просыпаться чуть ли не затемно и не сделал раннее пробуждение популярным и престижным среди высшей знати. В шесть часов утра вся семья и прислуга собрались вместе, чтобы прослушать утреннюю мессу отца Сент-Мора, а в семь хозяевам подали хлеб и эль – деловой день начался с раздачи заданий прислуге. Доркас и Берч привели детей для отцовского благословения, и они по очереди преклоняли перед ним колено, а цепкий взгляд матери придирчиво ощупывал их.

– Берч, что за платье надето на Дейзи? Вряд ли это одно из тех платьев, которые ей подарили на день Святой Анны?

– Но это оно, госпожа, – бесстрастно сказала Берч.

– О Боже, как этот ребенок быстро растет! – с удивлением и огорчением воскликнула Аннунсиата. – Она выросла по крайней мере на два дюйма! – И, уже обращаясь к Дейзи: – Ты не могла бы расти чуть медленнее, иначе к пятнадцати годам в тебе будет больше двух ярдов.

– Она не может этого сделать, мадам! – запальчиво встрял Мартин. – Она вся в отца.

– И тем не менее, ей придется, – сказала Аннунсиата, улыбаясь Мартину и давая понять, что это лишь шутка. – Иначе ее будущему мужу придется забираться на гору, чтобы поцеловать ее. Доркас, вы нашли бы что-нибудь из моих вещей, чтобы переделать для мисс Дейзи. Берч покажет вам платья, которые мне не очень нужны.

По мере того как дети подходили к отцу, мать успевала напутствовать каждого:

– Джордж, ты очень бледен. Поменьше уделяй внимание книгам, а если заболит голова, сразу скажи отцу Сент-Мору.

– Хьюго, стой ровно и не делай недовольное лицо.

– Ара, что у тебя на голове? Неужели нельзя привести волосы в порядок? Если ты не будешь вести себя как подобает леди и не научишься заботиться о своей внешности, то так и вырастешь неряхой.

Арабелла залилась краской и отошла в сторону. Аннунсиата справилась о младенце:

– Мне кажется, я опять слышала, что он плачет.

– Да, мадам, – озабоченно сказала Доркас. – Мне очень жаль, но у бедного малютки снова были колики. С ним не все благополучно, мадам.

– Это только ветры, – пресекла йоркширскую няньку Берч. – Ему будет лучше с каждым днем.

– Хорошо, – сказала Аннунсиата, испытывая одновременно и горечь, и надежду.

Доркас порывисто вышла вперед и сказала:

– Мадам, извините меня, но ребенок нездоров. Его нельзя кормить овсянкой, он не усваивает ее, я говорю правду, мадам.

Берч взглядом остановила эту речь. Она была лондонкой, и так же, как Аннунсиата, строго соблюдала традиции высшего света, которые предписывали вскармливание младенцев жидкой овсянкой, а кормить детей грудью считалось уделом нищих. Берч была в ярости. Как эта деревенщина посмела предложить подобное?

– Вздор! – выпалила она. – Младенца просто пучило. Он совсем перестал плакать.

Аннунсиата переводила взгляд с одной на другую и затем кивнула головой:

– Я не сомневаюсь, что ты права, – сказала она Берч. – Доркас, заберите детей, я постараюсь подняться наверх и сама присмотрю за ребенком.

Доркас поджала губы и, сделав книксен, собралась увести детей: мальчиков – делать уроки с отцом Мором, а девочек – заниматься рукоделием под ее присмотром. Но тут двери распахнулись, и дворецкий Аннунсиаты Том доложил о первом посетителе – единокровном брате Ральфа Кловисе.

Это был стройный, красивый молодой человек, с приятным лицом и обаятельной улыбкой, озарившей всю комнату, в которой собралась его теперешняя семья. Он потерял родителей во время Великой Чумы, и Аннунсиата приютила его с братом Эдмундом, заботилась о них и продвигала по службе. Оба они были хористами королевской часовни, а два года назад Эдмунд, попав под влияние герцогини Йоркской, принял католичество. Благодаря покровительству герцогини, Эдмунд изучал иезуитство в монастыре Святого Омера. Кловис занимал более выгодное, но менее высокое положение при дворе и теперь, в свои девятнадцать лет, совмещал занятия в часовне с обязанностями управляющего имением, как и его отец в свое время. Изящество молодого человека было глубоко обманчиво: энергия переполняла его.

– Я пришел слишком рано? – спросил он, целуя Аннунсиате руку, затем пожимая руку Ральфу. – Я понимаю, что это шокирующе неприлично, но в городе...

– Я знаю, – засмеялась Аннунсиата.– Ты всегда от зари до зари на ногах. Выпей с нами, только сначала попрощайся с детьми, а то Берч торопится их увести.

Кловис горячо поприветствовал всех детей по очереди, поинтересовался у Мартина, перестал ли тот кашлять, поцеловал обеих девочек, причем Дейзи подставила щеку с удовольствием, а Арабелла приняла это как вынужденную необходимость, и согрел сердце Хьюго тем, что поздоровался с ним раньше, чем с Джорджем. Как только детей увели, он произнес:

– Пожалуй, я не буду завтракать с вами, а то не успею до обеда переделать все дела.

– Ах да, ведь ты сегодня, как и мы, обедаешь с герцогом, – сказал Ральф, немного подумав.

– Поэтому едем быстрее.– Кловис внимательно посмотрел на тарелку Ральфа, и тот, добродушно улыбаясь, вытер губы салфеткой и встал.

– Да-да, ты прав, я уже иду. Ты приехал верхом?

– Нет, приплыл с последним приливом, и пара гребцов ожидает нас у ступеней Уайтхолла. Мы можем успеть в док Святой Кэтрин за полчаса, – сказал Кловис, готовясь тут же отправиться в путь. Ральф остановился на секунду, чтобы поцеловать жену.

– Смотри-ка, мой брат даже прилив заставляет работать на себя, – тонко подметил он.

Принимая поцелуй, Аннунсиата сказала:

– Мне кажется, что прилив к полудню вернется и принесет вас домой вовремя, чтобы переодеться к обеду. Ты все чудесно устроил, Кловис, теперь быстро забирай его и, пожалуйста, не опаздывайте.

– Чем ты будешь заниматься сегодня утром? – спросил Ральф, неохотно покидая жену, такую соблазнительную в своем нежном шелковом дезабилье, с волосами, собранными в узел.

– Нанесу визит герцогине, если она сегодня принимает. Ну, идите же, наконец. У меня очень много дел.

Как только закрылась дверь, Аннунсиата послала Тома в Сент-Джеймс-палас с запиской герцогине, позвала Берч, чтобы одеться, вызвала Элизабет, отдала ей распоряжения по дому на весь день и написала письмо Клему, управляющему Морлэнда, с распоряжением перестроить голубятню. Не успел Том вернуться, как стали приходить торговцы с множеством симпатичных вещичек, надеясь убедить графиню в их абсолютной необходимости. Они знали, что Аннунсиата встает рано, и им было очень удобно приходить к ней по утрам, когда весь высший свет еще спит. Пару раз она даже говорила королю о пользе своих деревенских привычек, поскольку раньше всех узнавала городские сплетни и первой видела и выбирала приносимые в дом товары.

Том вернулся от герцогини с теплой запиской, приглашающей ее позавтракать вместе. Таким образом, без четверти девять Гидеон подал карету к дверям, и Аннунсиата в сопровождении дворецкого, горничной и двух спаниелей – все это были необходимые атрибуты моды – спустилась вниз, чтобы не спеша доехать до Сент-Джеймса. И хотя дворец герцогини находился неподалеку, Аннунсиата, со свойственным ей снобизмом, наслаждалась поездкой и более того – приказала Тому поднять занавески кареты, чтобы все видели, насколько она близка к герцогине: ее приглашают к завтраку. Но даже сидя в экипаже, Аннунсиата боролась с желанием пройтись по зеленой мягкой траве.

Анна Хайд, герцогиня Йоркская, никогда не слыла красавицей, но нельзя было не заметить ее острый ум, а в те дни, когда за ней ухаживал герцог Йоркский, она была достаточно хороша, со стройной фигурой и ясными глазами. Впервые Аннунсиата встретила ее десять лет назад, как раз перед ее тайным замужеством с принцем Джеймсом и беременностью, обескуражившей весь свет. Аннунсиату, новенькую при дворе, включили в свиту герцогини, и с тех давних пор, через всю свою восходящую судьбу, она поддерживала уважительную дружбу с бывшей хозяйкой. Многократные беременности, неумеренное обжорство повлияли на фигуру герцогини – она стала безобразно толстой, а постоянные огорчения и болезни стерли с ее лица былую привлекательность, отчего она выглядела старше своих лет. Тяжелый подбородок, большой рот и водянистые глаза делали ее значительно старше Аннунсиаты, хотя разница была всего в шесть лет.

Герцогиня принимала Аннунсиату в пеньюаре, в своей личной гостиной, и, как только та сделала реверанс, подставила ей щеку для поцелуя, пригласив сесть на стул, стоявший рядом с креслом-качалкой, в котором она расположилась. Жестом мясистой руки, увешанной кольцами, герцогиня отослала слуг и сказала приятным, хорошо поставленным голосом:

– Ну, теперь нам будет удобней. Очень мило с вашей стороны, что вы решили навестить меня, леди Чельмсфорд.

– Как вы себя чувствуете, ваша светлость? – спросила Аннунсиата, польщенная тем, что ей предложили сесть. – Мне так жаль, что вы вчера не смогли прийти на крещение.

– Сожалею, что огорчила вас своим отсутствием, но вы же знаете, я не очень люблю такие приемы. Мне больше нравится ужин в тесном семейном кругу за приятной беседой, но хороших собеседников при нашем фривольном дворе сейчас найти сложно. Я не завидую ни вам, ни вашим приемам, но все же не понимаю, как вы можете такое выдерживать? Ведь есть же у вас, в конце концов, голова на плечах?

Аннунсиата рассмеялась:

– Как и у вас, ваша светлость! Но это не принято показывать. Эксцентричность позволена только сильным мира сего.

Гримаса боли исказила лицо герцогини, и она попыталась устроиться поудобней, добавив:

– Не лукавьте со мной. С вашего первого появления при дворе вы намеренно демонстрировали свою эксцентричность. Я прекрасно помню ваши ранние утренние прогулки в обществе короля, моего мужа и принца Руперта. И разве не вы ввели при дворе моду кататься верхом? И говорят, что даже сейчас вы ведете себя с королем так же свободно, как если бы были мужчиной.

Аннунсиата видела, что герцогиня только прикидывается шокированной, и сказала, опустив глаза:

– Надеюсь, вы не придаете значения скандальным сплетням обо мне? Их распустила леди Каслмэн, потому что на прошлой неделе застала меня за чтением книги.

Наконец-то она заставила герцогиню рассмеяться и была очень рада этому, потому что чувствовала: в нынешней жизни Анны Хайд не слишком много радости. Герцогиня приказала слугам подать завтрак на низенький столик, стоящий рядом, и жестом отпустила их.

– Мне хочется спокойно побеседовать с вами. Надеюсь, вас не затруднит подать мне чашку и тарелку?

– Конечно, – ответила Аннунсиата.

Завтрак был простым, но изысканным: пинта шоколада в высоком серебряном кофейнике, отбивной язык, тарелка с тонко нарезанным белым хлебом, намазанным маслом, серебряное блюдо с отборными яблоками и ароматный белый сыр. Аннунсиата встала, чтобы наполнить бокалы и тарелки, затем снова села, а ее любимые спаниели, лежащие у ног, не могли оторвать глаз от отбивных языков.

– Ну, теперь расскажите мне, как ваша семья? – поинтересовалась герцогиня.

Пока она завтракала, Аннунсиата рассказывала обо всем, что произошло с ней за последнее время, вплоть до рождения ребенка.

– Я полагаю, вы назвали его Рупертом?

– Да. Принц настоял на том, чтобы быть крестным отцом малыша.

– Очень любезно с его стороны, – сказала герцогиня, блеснув глазами от удивления.

Аннунсиата чувствовала: герцогиня знает обо всем, что случилось между принцем Рупертом и ней, включая их тайные отношения, но понимала также, что та никогда не будет этого ни с кем обсуждать, потому что осознавала возможные последствия.

– Но ради Бога, скажите мне, что заставило вас пуститься в это сумасшедшее путешествие в Лондон на столь большом сроке беременности и в такую ужасную погоду. Ведь вы могли умереть.

Аннунсиата ответила на это замечание подробным рассказом о том, что представляет собой Морлэнд в сезон дождей.

– В это время в Йорке нет абсолютно никакого общества, все лучшие люди покидают свои поместья. У меня был выбор – умереть в дороге или умереть от тоски.

– Тоска. Да! Я могу понять ваши чувства, – произнесла герцогиня, думая о чем-то своем. – Лежа здесь, прикованная к кровати многочисленными болячками... Странно, но факт – наша религия учит, как преодолевать боль и страдания, но никогда не упоминает о тоске.

Аннунсиата не знала, что сказать, но ее спас от необходимости ответа скрип открывающейся двери. Негодование от того, что ее прервали, исказило лицо герцогини, но оно тут же разгладилось.

– Это только дети. Их обычный утренний визит. Вы простите меня?

– Конечно, конечно.

Гувернантка привела двух юных принцесс. Старшая, Мэри, была очаровательной восьмилетней девочкой, слишком высокой для своих лет, с темными глазами и черными кудрявыми волосами, как и все Стюарты; имея легкий характер, она отличалась болтливостью и сентиментальностью и была любимицей отца и всех домочадцев. Пятилетняя Анна являлась полной ее противоположностью: небольшого роста, полненькая, тихая и молчаливая, – ее затмевали все и всегда, начиная с сестры. Она была чрезвычайно застенчива и ощущала свою непохожесть на других с острой проницательностью, какой от нее никто не мог ожидать. Природа не наградила ее ничем примечательным: рыжие волосы, неровная кожа, но одарила приятным, нежным голосом. Принц нанял дочерям актрису, и поэтому обе они умели очаровать разговором и пением.

Аннунсиате казалось, что принцесс непозволительно забросили: кроме дамских занятий шитьем, музыкой и танцами, они не знали и не умели абсолютно ничего. Считалось немодным, особенно среди протестантов, чему-либо обучать девочек; со времен Кромвеля пуритане полагали, что удел женщин – домашний очаг и вынашивание детей. В отличие от своих родителей, приверженцев старых взглядов, во избежание всеобщего осуждения принцессы воспитывались как добрые протестантки.

Но Аннунсиата приехала из Йоркшира, колыбели образования, из семьи с корнями, глубоко уходящими в католицизм, где обучение женщин считалось обязательным. Она получила такое же хорошее образование, как и любой мужчина, и ее удивляло, что Анна Хайд допускает такую ограниченность детей. Аннунсиата подумала, что герцогиня несколько холодна к дочерям, и размышляла над тем, какое место отводилось той в их воспитании. Наверное, будь сыновья герцогини живы, все могло обернуться иначе, и, когда принцесс увели, она со страданием начала вспоминать печальную историю Анны Хайд и ее погибших детей. Сын, зачатие которого послужило причиной тайного брака с герцогом Йоркским, прожил всего шесть месяцев; после Мэри родился Джеймс, герцог Кембриджский, умерший в четырехлетнем возрасте. Потом появилась на свет Анна, затем, в шестьдесят шестом году, – сын, который прожил всего несколько недель, через год – еще один, умерший через несколько часов. В шестьдесят восьмом родилась дочь, которая не дожила и до года, и в прошлом году герцогиня родила еще одну девочку, прожившую несколько дней. За десять лет – восемь беременностей с очень небольшими перерывами. У герцогини впереди лет восемь детородного возраста, но хорошо известно: чем старше женщина, тем меньше у нее вероятности родить здорового ребенка. Сердце Аннунсиаты сжалось от сочувствия, и она вознесла молчаливую молитву Святой Деве Марии и Святой Анне с просьбой защитить ее собственных детей. Анна Хайд проводила девочек взглядом и, когда за ними закрылась дверь, тихо сказала:

– Я не завидую их судьбе. Король выдаст их замуж за каких-нибудь германских принцев, и они безропотно подчинятся своей доле, как агнцы, которых ведут к закланию. По крайней мере, я сама выбрала свою судьбу, на горе или на радость...

Она замолчала на минуту, ее глаза заволокло туманом и мысли унеслись куда-то вдаль.

– Вы знаете, в те дни он был совсем другим. Очень красивым – он и сейчас красив, но эта красота теперь не греет. Тогда он был молод, остроумен, очарователен. В Гааге мог танцевать всю ночь напролет, а танцевал он чудесно. Вы ведь знаете, что народ любил Джеймса больше, чем его брата, – добавила она, глядя на Аннунсиату. – Можете со мной не согласиться, но в те времена Чарльза считали суровым и угрюмым. Его ум был чересчур остр. Он замечал слишком многое и страдал слишком глубоко. А Джеймс был веселым, с благородными манерами, все находили его весьма привлекательным.

Аннунсиата кивнула, не желая прерывать монолог герцогини. Спустя некоторое время та продолжила:

– Я влюбилась в него с первого взгляда. Я и в мыслях не держала ничего подобного, я была никем, лишь дочерью мастера Хайда... Но я была умна! Он тоже полюбил меня. Сейчас все говорят, что я поймала его в ловушку. Ну и пусть! Я никогда не была красивой, и сейчас, глядя на меня, все недоумевают, как он мог хоть когда-нибудь желать меня. Но это было! Было! И мы поженились.

Герцогиня говорила так тихо, что Аннунсиате казалось, будто она разговаривает сама с собой, вряд ли замечая чье бы то ни было присутствие.

– Он, конечно, всегда мне изменял. Даже в самые первые дни, до того, как умер наш первый сын. Правда, он всегда прислушивался ко мне, он любит меня и сейчас и всегда приходит за советом. Так же обстояло и с религией: мы поговорили, он задал мне множество вопросов, потом подумал и принял мою веру.

Внезапно ее глаза наполнились слезами, она повернулась к Аннунсиате и закричала.

– О! По мне, все неправильно! Мне кажется, что это должно прийти, как пламя в сердце, как внезапный яркий свет! Но у него все иначе. Он думает, рассуждает, спрашивает и затем, со всей силой своего бесстрастного ума, принимает – принимает абсолютно и бесповоротно. Но я знаю, что радости он не испытывает. Анна Хайд заметила свои слезы и смахнула их нетерпеливым жестом, словно они мешали ей.

– Он принял веру разумом, но не сердцем. Нет в нем ни радости, ни страсти. Он не слышит музыки, не воспринимает цвета, не ценит славу. Он не подвержен экстазу. Нет ни тайны, ни ужаса, ни экзальтации. О! Он такой холодный, холодный!

Анна еще немного помолчала. Аннунсиата глядела на нее с состраданием, вспоминая собственные светлые слова, сказанные накануне: «Говорят, что новообращенные одержимы верой». И, хотя ей никогда не приходилось говорить об этом, она понимала, что имеет в виду Анна Хайд: вера – это нечто большее, чем вера от ума; она заполняет тебя до такой степени, что ты ощущаешь себя сосудом, полным воды, а любой культовый праздник выливается в песню, радость, экзальтацию. Но не для герцога. Она попыталась представить его молодым и очаровательным, смеющимся и танцующим, но ей это не удалось.

Герцогиня снова смахнула слезы и сказала:

– Не то чтобы я волновалась о его светлости, вы не думайте, все как раз наоборот. Мы с королем не можем убедить его бывать в королевской часовне, хотя бы для проформы. Герцог считает, что лицемерить – бесчестно. Он не идет на компромисс. Бог знает, что будет, если он переживет Чарльза и взойдет на престол. Он шагает слишком широко для своего народа.

Аннунсиата кивнула, вспоминая один из аспектов романского католицизма, неприемлемый для английского народа, – святой обязанностью каждого католика было привести своего товарища в лоно римской церкви. А англичане никогда не позволят управлять собой чужеземному принцу, особенно принцу церкви.

– Тогда вы, наверное, полагаете, что королева не... – начала она с сомнением.

Губы Анны Хайд сжались.

– За восемь лет она так ни разу и не родила. Нет, скорее всего, детей у королевы не будет, но король никогда не помышлял о разводе.

– Возможно, если она забеременеет... Она так часто себя чувствует неважно...

– У нее постоянные обмороки и ипохондрия и больше терпения, чем можно предположить, но она сильна, как лошадь. Она переживет всех нас, будьте уверены. Вот почему я должна родить сына. И тяжело не родить, а сохранить его потом. Ведь вы хорошо это знаете.

Аннунсиата согласилась. Трое умерших сыновей, и последний тоже нездоров, по словам Доркас. Сердце сжалось от боли. Всего несколько ее детей выжили. Возможно, она действительно была не права, пустившись в это путешествие в Лондон, рискуя жизнью и здоровьем ребенка. Возможно, она должна отправить малыша обратно в деревню. Возможно...

– Мы все в Его руках, – мягко сказала Анна Хайд, и Аннунсиата поняла, что герцогиня проникла в ее мысли, читая их по ее лицу.

– Да, ваша светлость.

Как часто она успокаивала Ральфа такими же словами. Если Бог захочет взять ее дитя, то возьмет его. А если захочет оставить в живых, то найдет для этого средства.

Очевидно, герцогиня сочла, что пора поменять тему. Она устроилась поудобней и сказала:

– Не могу ли я побеспокоить вас и попросить налить мне немного шоколада. И скажите, пожалуйста, есть ли какие-нибудь вести от Эдмунда?

Ребенок продолжал болеть. На следующее утро, после возвращения Аннунсиаты из Хаммерсмита, Доркас решила поговорить с ней. Она дождалась, пока дети после утреннего визита к родителям разошлись по своим делам, попросила Тома дать ей знать, когда Берч будет очень занята, потому что не могла свободно разговаривать в ее присутствии. Наконец Том подал ей знак, значительно кивнув, и Доркас, пунцовая от возбуждения, наказав своим подопечным до ее возвращения сидеть тихо и смирно, вышла из комнаты.

– Поторопись, – сказал ей Том, пока они спускались по лестнице, – она вышла, чтобы найти муфту для хозяйки, поэтому у тебя всего несколько минут. Правда, она не найдет ее на месте.

– С чего ты взял? – удивленно спросила Доркас.

– Потому что я ее спрятал, – ухмыльнулся Том. – Я подслушал разговор и, узнав, что хозяйке нужна муфта, побежал и спрятал ее под кровать.

– Да благословит тебя Бог, Том! – сердечно сказала Доркас.

– Да ладно, чего уж там! – расплылся в улыбке Том. Аннунсиата была в хорошем расположении духа, вспоминая поездку в Хаммерсмит. Она нашла, что любовница принца Руперта, Хьюджес, была очаровательной, остроумной и интеллигентной девушкой, явно наслаждающейся своим влиянием на великого принца, но чувствительной и добросердечной. Принц, очевидно, восторгался своей пассией, и Аннунсиата почувствовала легкий укол ревности, ведь когда-то он также восхищался ею. Было приятно наблюдать, как он купается в счастье, и осознавать его нежную привязанность к ее детям. Картина, представшая перед глазами, заставила Аннунсиату растрогаться до слез, а мысль о том, насколько она сама была близка к роковой черте, но сумела не переступить ее, порой заставляла содрогаться от ужаса. Ведь этот человек мог стать отцом ее детей! Когда он касался ее руки или перехватывал взгляд, на их лицах появлялось выражение облегчения и сожаления одновременно.

Аннунсиата обернулась на скрип двери и, ожидая увидеть Берч, сказала:

– Думаю, нам надо найти какую-нибудь шляпную резинку для... О! Доркас, что тебе? Я собираюсь уходить.

– Мадам, могла бы я на минутку занять ваше внимание? Это о малыше, – нервно стискивая руки, сказала Доркас.

– Что? Он не... – испуганно спросила Аннунсиата.

– О, мадам, пожалуйста, я прошу разрешить мне нанять кормилицу для младенца, – выпалила Доркас.

Глаза Аннунсиаты сузились, но Доркас продолжала, не дав ей возможности открыть рот:

– Я знаю, что говорит Берч, но ребенок болен, и я боюсь, что он умрет.

– Ты не должна допустить этого, – холодно отчеканила Аннунсиата.

– Но, мадам, малыш не усваивает овсянку, он от нее болеет, бедное дитя. Позвольте мне нанять ему кормилицу, и он...

– Мой сын, словно ребенок какой-нибудь нищенки, будет вскормлен грудным молоком! И чем это ему поможет?

– Если это спасет его жизнь...

– Если?! А вдруг это убьет его?! Раз он не усваивает хорошую овсянку, то как может усвоить молоко?

Она видела, как расстроена Доркас, поэтому смягчила тон:

– Ну иди сюда, иди. Я знаю, как ты беспокоишься. Но ведь сегодня утром ему было лучше? Он же почти не плакал.

Доркас посмотрела на нее без всякой надежды.

– Мадам, он слишком слаб, у него не хватает сил. Аннунсиата нахмурилась и задумалась. Именно в этот момент в комнату вошла Берч. Выражение ее лица при виде Доркас говорило о том, что она знает, кто спрятал муфту и зачем, и обещало суровое наказание. Аннунсиата сказала Доркас:

– Займись своим делом, я поднимусь попозже, когда освобожусь, и дам распоряжение отцу Мору вознести молитву за ребенка.

Доркас пришлось опустить голову и подчиниться. Она вернулась к своим обязанностям, но, прежде чем пройти к девочкам, зашла в комнату, где в колыбели лежал малыш Руперт, посмотрев на него с беспомощной жалостью. Ребенок, родившийся достаточно упитанным, сейчас походил на маленький скелет с запавшими глазами. Пока она его разглядывала, малыш открыл глазки и издал жалобный тонкий стон.

– Нищенское молоко? – громко воскликнула Доркас. – Почему бы и нет? Как раз сейчас оно подходит к твоей внешности как нельзя лучше.

Сиделка, присматривавшая за младенцем, подошла к Доркас, но та, не заметив ее, вздохнула и вышла.

Хотя было еще рано открывать сезон, биржа заполнилась зеваками, пришедшими себя показать либо на других посмотреть, и Аннунсиата была рада, что Том с его габаритами мог легко расчистить дорогу для нее и Берч, придерживая собак. Около прилавка, где продавались предметы женского туалета, в том числе шляпные резинки, она с большим удивлением заметила одну из самых постоянных любовниц короля, мадам Нелли Гвин, в прошлом актрису, которая в свое время завоевала короля так же, как и Пэг Хьюджес принца Руперта; поговаривали, что она была самым сумасшедшим и диким созданием, какое когда-либо встречалось при дворе. Она пользовалась большой популярностью у простого народа за ясный ум и отсутствие высокомерия, а Аннунсиате нравилась добротой и мягкосердечностью. Бывшая актриса радостно приветствовала ее:

– Ну, здравствуйте, мадам! Я слышала, у вас родился сын. Надеюсь, все прошло без осложнений.

– Спасибо, мадам. Я чувствую себя хорошо, но, боюсь, ребенок не совсем здоров.

– Дорогая, как печально это слышать. У меня есть чудодейственный рецепт успокоительного сиропа, если позволите, я пришлю вам. Я слышала, что вчерашний день вы провели в Хаммерсмите с вашим... с его высочеством? – елейным голосом спросила Нелли, сделав невинные глаза. – Замечательная штука быть актрисой. Удивительно, почему все женщины не пробуют себя на этом поприще. Мне кажется, это самый верный способ подняться наверх. Конечно, за исключением тех, кто так или иначе связан с королем.

Аннунсиата взглядом пригасила ее улыбку, чувствуя за спиной присутствие Берч, а Нелли тем временем продолжала:

– Почему даже герцог Йоркский пригласил гувернершей к своим дочерям актрису? Скажите мне, мадам, какое занятие вы выбрали бы для своих дочерей?

Берч почувствовала, что разговор принимает скандальный оборот, но в этот момент довольно привлекательный молодой человек подошел к мадам Гвин сзади, обнял за талию, и та подпрыгнула, как испуганный заяц.

– Как дела, Нелли? Кого ты доводишь до инсульта на этот раз? Бог в помощь, леди Чельмсфорд. Клянусь, вы выглядите еще лучше, чем до родов.

– Как дела, Джон? – спросила Нелли, твердо убрав его ладонь с талии и отодвинув мужчину на расстояние вытянутой руки. – Ты опять напился, и в такую рань?

Это был Джон Вильмот, граф Рочестер, придворный остроумец и поэт, прославившийся непутевой жизнью и злобными памфлетами на дворцовую знать. Они с Нелли уважали и даже любили друг друга. Аннунсиата поприветствовала его с допустимой холодностью, но не отошла. Она любила остроумные речи, даже если они были грубоваты.

– Ты же знаешь, Нелли, я пьян всегда. Я не был трезвым уже пять лет, но меня это абсолютно не волнует.

– Если б ты смог оставаться трезвым хоть ненадолго, то, может быть, стал бы придворным поэтом вместо мастера «Сухой, как пыль».

Так мадам Гвин звала придворного поэта Джона Драйдена.

– А если бы ты смогла быть добродетельной достаточно длительное время, то, возможно, стала бы королевой, – возразил он. – Одно другого стоит.

– Отлично! – сказала Нелли радостно. – Если я шлюха, то, по крайней мере, протестантская шлюха, а не плакса и шпионка, как мадам Кэрвэлл.

– Мадемуазель де Кэруэль, – жестко поправил Рочестер, – не шпионка. Ее приставили к его величеству в качестве епитимьи.

Нелли затряслась от смеха.

– В таком случае, Чарли должен присматривать, чтобы этот Дисмэл Джими ее не украл. Он пасет своих женщин так безобразно и жадно, а у нее даже нет возможности оставить его.

Берч была явно заинтригована разговором, потому что тоже не понимала странной привязанности герцога Йоркского к бывшим любовницам. Видя ее реакцию, Аннунсиата почувствовала, что надо уходить. Она улыбнулась собеседникам и сказала:

– Я, с вашего позволения, хотела бы завершить свои покупки.

– Вы нас покидаете? – воскликнула Нелли. – Позвольте мне хотя бы прислать рецепт, о котором я говорила, мадам, для вашего больного малыша.

– Премного вам благодарна, – ответила Аннунсиата.

Рочестер шаркнул ножкой и сказал:

– Au revoir, леди Чельмсфорд. Я, конечно же, увижу вас сегодня на представлении?

– Откуда вы знаете, что я сегодня собиралась присутствовать на представлении? – заинтригованно спросила Аннунсиата.

Рочестер значительно посмотрел ей прямо в глаза:

– Я знаю все, мадам. От меня секретов нет, хотя многое из того, что я знаю о королевской семье, глубоко запрятано на дне моей памяти.

Аннунсиата не отвела глаз.

– Не очень мудро верить всему, что вы слышите, господин граф.

– Мудр ребенок, знающий своего отца, моя дорогая графиня, – спокойно ответил Рочестер и, когда Аннунсиата рассмеялась, еще раз поклонился ей со словами: – Ваш покорный слуга.

Аннунсиата направилась на улицу, выслав Тома вперед, чтобы тот подогнал карсту. Какая-то молодая женщина в нищенском платье пыталась привлечь ее внимание, но Аннунсиата в рассеянности прошла мимо. Зато Берч прекрасно рассмотрела ее, пока та, пробившись сквозь толпу, не достигла Аннунсиаты, протягивая вперед руки и восклицая:

– Мадам, мадам!!!

Берч преградила молодой особе дорогу и, сильно дернув ее за руку, сказала:

– Отойди, дрянь бессовестная!

Не прошло и часа после их возвращения домой, как Том сообщил, что пришла женщина от мадам Гвин с рецептом успокоительного сиропа. Аннунсиата читала письмо и не хотела отвлекаться.

– Но она желает говорить с вами, госпожа, – сказал Том. – И утверждает, что это очень срочно.

– Ерунда! – заявила Берч.

Аннунсиата подняла на нее взгляд. Иногда Берч брала на себя слишком много, и ее следовало ставить на место.

– Она сказала о чем, Том?

– Нет, госпожа, только твердит, что это срочно, – он колебался. – Она выглядит очень подозрительно и не похожа на прислугу богатой дамы.

– Ты думаешь, это воришка?

– Нет, госпожа, – ответил Том. – Но крайне подозрительная особа.

– Отошли ее и скажи, что мы позовем констебля и изобьем ее, если она придет еще раз, – сказала Берч.

– Пришли ее ко мне, Том, – жестко сказала Аннунсиата.

Берч злобно поджала губы, но замолчала до тех пор, пока не привели женщину, и лишь тогда закричала:

– Это же нищенка, которую мы видели сегодня утром. Пошла вон, несчастное создание! Как тебе не стыдно врываться сюда таким образом, бессовестная лгунья!

– Успокойся, Берч, – сказала Аннунсиата, пока молодая женщина пересекала комнату, чтобы с мольбой припасть к коленям:

– Пожалуйста, мадам Морлэнд, не отсылайте меня. Позвольте мне поговорить с вами, только поговорить!

– Стыдно, девушка. Это ни на что не похоже! – встряла Берч.

– Помолчи, Берч. Даже преступникам предоставляют слово. В чем дело, девушка? Рассказывай!

Когда та поднялась с колен и бросила взгляд на Берч, Аннунсиата добавила:

– Берч, подожди за дверью вместе с Томом. Да иди же ты, она не тронет меня. Судя по ее виду, она не ела больше недели. Я с ней легко справлюсь.

Когда слуги вышли и закрыли за собой дверь, Аннунсиата с любопытством посмотрела на посетительницу, решив, что та, должно быть, на пару лет моложе ее. Под налетом грязи и нищеты скрывалось миловидное лицо. У девушки была нежная кожа, темно-рыжие волнистые волосы и голубые глаза и, что заинтересовало Аннунсиату больше всего, йоркширский акцент.

– Ну, теперь можешь говорить. По твоему выговору я поняла, что ты пришла с моей родины. Как тебя зовут?

– Хлорис, мадам.

– А как тебе удалось меня найти? Девушка выглядела смущенной.

– Утром я услышала, как вас назвали по имени. И про рецепт мадам Гвин. Я хотела поговорить с вами, поэтому последовала за мадам Гвин к ее дому, а когда слуга вышел с запиской для вас, я – простите меня, мадам, – украла ее. Не хочу вас обманывать. Я бежала сюда, как заяц, чтобы прийти первой, но думаю, что она появится здесь с минуты на минуту.

– Варварские методы, – заметила Аннунсиата. – У тебя, должно быть, очень веские причины для этого. Ведь ты из Йоркшира, не так ли? И почему ты убежала?

– Мой отец работает в Морлэнде плотником, мадам. Его зовут Джон Моулклаф.

– Да, я знаю Моулклафа. По-моему, я и тебя где-то видела раньше.

– Конечно, мадам. И я знаю вас очень хорошо. Я работала в «Зайце и вереске».

– Тогда почему ты убежала? – Девушка опять смутилась. – Или, может быть, тебя выгнали?

– О, мадам! Я ничего не украла и не сделала ничего дурного. Я была хорошей девушкой, пока...

– А, кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду. Ты родила ребенка, а твой дружок исчез, и отец выгнал тебя. Так?

– Он был джентльменом, мадам. Он говорил, что любит меня, и обещал жениться. Я приехала в Лондон, чтобы попытаться его найти, но, наверное, ничем не смогу здесь заняться, кроме... Честное слово, я никогда раньше не была такой, мадам. Правда!

– И что же, ты пришла ко мне за помощью? А с чего ты взяла, что я буду помогать тебе? – спросила Аннунсиата.

Девушка взглянула в ее лицо, огромные глаза сделались еще больше, засияв гипнотическим блеском.

– Наоборот, я помогу вам, мадам. Мне было видение.

Аннунсиата растерянно посмотрела на нее, и невольная дрожь пробежала по телу; она попыталась скрыть это, но непроизвольно дернула рукой, чтобы осенить себя крестом.

– Неужели? И что же ты видела?

– У вас есть младенец, мадам, маленький мальчик. И он болен, очень болен. Вы боитесь, что он умрет. Но он не умрет, мадам, я спасу его.

– Каким образом?

Девушка опустила глаза в пол и расстегнула платье, обнажив переполненную молоком грудь.

– У меня был ребенок, мадам, мальчик. Он умер. Жизнь за жизнь. Если вы возьмете меня, я вскормлю вашего ребенка грудью, и это спасет его.

Аннунсиата вскочила и возбужденно прошлась по комнате. В конце концов она повернулась к девушке и сказала:

– Вставай, Хлорис, и послушай. Ты знаешь, что у меня есть ребенок и что он болен. Но это не тайна, об этом знают многие без всяких видений. Я думаю, что ты мне не лгала от начала до конца. Я думаю также, – это была только догадка, но по выражению лица девушки она поняла, что не ошиблась, – что твой сын не умер, а ты где-нибудь его прячешь. Но, тем не менее, пути Господни неисповедимы. Я сказала себе, что, если Он захочет спасти моего ребенка, то найдет средства. Возможно, именно это Он и сделал. Я возьму тебя, и ты станешь кормилицей моего ребенка. Ты спасешь ему жизнь. Можешь принести сюда свое дитя, пусть они растут вместе.

– Да благословит вас Господь, мадам. Да благословят вас Святой Антоний, Святая Моника и Святая Анна, мать Девы Марии. Вы не пожалеете об этом, мадам, я буду служить вам верой и правдой, вот увидите.

Хлорис схватила ее руку и начала целовать, Аннунсиата выдернула пальцы с брезгливой улыбкой.

– Надеюсь, так и будет. Я всегда имела слабость к актрисам, хотя грань, разделяющая актерство и ложь, очень тонка. Но я думаю, что когда-нибудь ты удивишь меня, если не сказать больше.

Внезапно Хлорис посерьезнела:

– Может быть, я и лгу, мадам, для своей пользы, но никогда и никому не причиняю этим вреда. Но одно – истинная правда: мне действительно было видение, и когда-нибудь это сослужит вам хорошую службу.

 

Глава 3

В марте следующего 1671 года умерла герцогиня Йоркская, Анна Хайд. Когда эта новость достигла Морлэнда, Аннунсиата очень расстроилась. Ей нравилась прежняя хозяйка, а несколько последних бесед с нею убедили Аннунсиату в том, что герцогиня была очень несчастлива и сознавала это. Все последующие новости, приходившие сюда из Сент-Джеймса, огорчали ее еще больше. Последними словами герцогини, обращенными к мужу, были:

– Герцог, герцог, смерть ужасна, ужасна! Говорили, что эти слова потрясли герцога до такой степени, что его охватил страх. Он был в трауре, но не очень долго.

Затем стало известно, что дом герцогини заброшен, а ее детей отослали в Ричмонд, где для них был приготовлен дворец, а полковник и леди Фрэнсис Вильерс назначены к ним гувернерами. Аннунсиата помнила, что у Вильерсов было много детей, и не представляла, как застенчивые принцессы смогут ужиться со своими новыми приятелями.

А герцог приступил к поискам новой партии. Теперь уже стало очевидным, что королева никогда не сможет произвести на свет здоровое потомство, а поскольку у Джеймса до сих пор были только дочери, естественно, что он начал поиски жены так быстро. Аннунсиата предпочла расценить этот шаг как лишнее доказательство того, насколько несчастна и одинока была герцогиня. Ральф был тоже очень огорчен, но Хлорис быстро утешила его:

– Господь с вами, хозяин. Тут ничего не поделаешь.

Хлорис твердо обосновалась в Морлэнде. Младенец Руперт начал выздоравливать с того самого момента, как впервые припал жадным ртом к ее переполненной молоком груди. Сейчас это был крепкий симпатичный ребенок, служивший причиной бесконечных пререканий между Доркас и Берч, так как последняя утверждала, что ребенок все равно поправился бы и что грудное вскармливание никак не повлияло на его здоровье.

Когда в начале года Аннунсиата убедилась, что снова беременна, Хлорис радостно сказала:

– Очень хорошо, мадам. Я буду кормить юного Руперта, пока на свет не появится новый малыш.

Аннунсиата чувствовала себя не слишком хорошо, чтобы спорить, и вопрос решился сам собой. Таким образом, Хлорис оставалась кормилицей всех ее будущих детей. Она была не просто кормилицей, хотя ее место в доме было трудно определить словами. На кормление младенцев уходило немного времени, а уход за ними возлагался на сиделок, Доркас присматривала за старшими детьми, поэтому Хлорис, не занятую кормлением, чаще всего можно было застать около Аннунсиаты, с которой она либо беседовала, либо помогала, либо развлекала.

– Полагаю, – сказал однажды Ральф, – ты можешь назвать Хлорис своей шутихой. У королев всегда есть шутихи, не так ли?

Хлорис нравилась Ральфу: он смеялся над ее ужимками, усмехался над ее свободной манерой поведения и с удовольствием присоединялся к играм, которые она заводила в темные длинные вечера. Хлорис могла внезапно и нетерпеливо закричать:

– Ну почему вы такие скучные? Даже огонь уснул! Просыпайтесь, господа! Я вас сейчас развеселю!

Детям Хлорис очень нравилась. Они находили в ней хорошего собеседника, понимающего их заботы, и постоянно сравнивали ее со своей суровой матерью. Слуги удивленно пожимали плечами, но, тем не менее, тоже шли к ней со своими маленькими проблемами. И только Берч не любила девушку, старалась избавиться от нее и вела молчаливую борьбу за право единолично владеть вниманием Аннунсиаты.

Летом король подписал Дуврский договор, по которому был заключен союз Англии с Францией против Дании, а в следующем году Голландии была объявлена война, которая развлекала Аннунсиату и беспокоила Ральфа.

– Дания не является нашим естественным врагом, – говорил он ей однажды весенним теплым вечером в длинном зале.

Аннунсиата, подняв глаза от шитья, с удивлением взглянула на мужа:

– Как ты можешь так говорить, Ральф!– воскликнула она. – Разве ты забыл про Медоуэй? Они сожгли наши корабли прямо у нас под носом. Мы должны за это отомстить. А как насчет Амбойны?

– Давние дела, – ответил Ральф. – Неужели ты не видишь, что тебя хотят заставить думать именно так? Эти факты используются для разжигания негодования общественности.

– При Амбойне убили моего деда, – сказала Аннунсиата, – а бабушка умерла с горя.

– Думается, что только это ты и помнишь, – проговорил Ральф. – Но тем не менее, именно Франция наш враг, а не Дания. Французы пожирают Европу. У них огромная, практически непобедимая армия, и никто не может им противостоять, кроме Голландии. И, проглотив всех, они обратят свой взор на нас.

Аннунсиата засмеялась.

– Не будь глупцом!

– Король совершает ошибку – в сочетании с Декларацией об индульгенции...

– Ты, естественно, не можешь этого не одобрить? – едко заметила Аннунсиата. – Ведь так много наших друзей выпустили из тюрьмы – тень приподнялась...

– Моя дорогая, – мягко сказал Ральф, – я никому не желаю быть узником. Я хотел бы, чтобы все могли свободно следовать своим убеждениям. Но когда король объявляет декларацию о прощении католиков на один день и ввергает себя в войну католичества против протестантства, он тем самым рост себе яму. Ты же знаешь отношение простого народа к католичеству. Они полагают, что это первый шаг в насильственном возвращении Англии в лоно Рима.

Аннунсиата отложила иглу:

– Они действительно так говорят?

– Да, – сказал Ральф. – Герцог Йоркский, адмирал, командующий флотом, – убежденный католик. Высшие офицеры в армии – католики. Говорят, что Клиффорд является ушами короля, а он тоже католик.

Аннунсиата на мгновение замолчала, задумчиво глядя на огонь.

– Люди так глупы, – сказала она наконец, – и невосприимчивы.

Наступила тишина, и она обвела взглядом свое семейство. Этот длинный зал был достаточно большим для того, чтобы каждый вечер здесь могли собираться обитатели дома. Каждый занимался своими делами, никому не мешая. Зал был заполнен разными звуками, ласкающими слух. Рядом, только протяни руку, потрескивал огонь, у камина сопели собаки, растянувшись, как живой ковер: два больших пестрых хаунда, Брэн и Ферн, и два спаниеля, Шарлеман и Каспар. «Собаки будут лежать у огня и в середине лета» – лениво подумала Аннунсиата. По другую сторону от огня, на самом свету, сидели отец Сент-Мор и управляющий Клем, разбираясь со счетами. Между ними и Аннунсиатой устроился Ральф, помогая своему слуге Артуру чинить упряжь, время от времени задевая ногой собак. Чуть дальше расположился Мартин, даже сейчас занятый уроками. Иногда он зачитывал какой-нибудь абзац для Дейзи, которая шила, болтая с Элизабет. Дейзи было совсем неинтересно то, что читал брат, но девушка кивала и улыбалась ему, когда бы он ее ни прервал. Поодаль сидела Доркас, тихо играющая в шахматы с Джорджем, и дальше всех Хлорис, поглощенная игрой в крибадж с близнецами, – эта компания создавала много шума.

«Какая милая семейная сцена», – подумала Аннунсиата и вздохнула: все это было безумно скучно! Она вспомнила Лондон, представления и приемы, прогулки верхом в парке, новые наряды и сплетни. За всю зиму она ни разу не была там, потому что только в ноябре родила – Чарльз сменил Руперта у груди Хлорис. Роды были очень тяжелыми, и Аннунсиата чувствовала себя больной для путешествий, а когда поправилась, наступил конец сезона, и игра не стоила свеч. Ральфа бесконечно радовало то, что она весь сезон провела дома, и, чтобы хоть как-то порадовать жену, они с Хлорис устроили пышное празднование Рождества.

Аннунсиата была в восторге от этого праздника, а также от зимней охоты, но с нетерпением ожидала прихода весны и приятных летних развлечений. Находясь в весьма умиротворенном состоянии духа, она была добра к Ральфу. Аннунсиата снова вздохнула. Она опять беременна, а это значило, что она все лето не сможет кататься верхом и охотиться, а будет вынуждена сидеть в полной неподвижности, и будущий сезон в Лондоне опять пройдет без нее. Словно читая мысли жены, Ральф улыбнулся, глядя на ее живот; его глаза одобрительно блеснули.

– Я люблю, когда ты такая, – тихо прошептал он, чтобы услышала только она.

– Я знаю, – коротко ответила Аннунсиата. «Ты любишь видеть меня в оковах» – мысленно добавила она и подумала о его первой жене Мэри, которая девять лет была за ним замужем, восемь раз беременна и умерла, не дожив до двадцати пяти лет. Вот удел послушных жен! Мать Аннунсиаты, Руфь, жила без мужчин, вырастила дочь одна, и всю жизнь была сама себе хозяйкой. Давая Аннунсиате образование и устраивая ее карьеру при дворе, она осознавала, насколько это вызывающе и нетипично для доброй пуританки.

Ральф все еще смотрел на жену, но она отвела глаза, погрузившись в шитье, и чувствовала, что в ней растет озлобление против мужа. Когда-то она страстно влюбилась в него, прибежав домой от ужаса чумы в Лондоне, в поисках теплого места, где можно было спрятаться. Тогда он был для нее всем, но шесть лет – долгий срок, она стала иной. В свои сорок один Ральф был красив, строен и привлекателен, но она больше не любила его, находила ограниченным и скучным и ничего не могла изменить – ей оставалось только наблюдать за разрастающимся конфликтом между тем, чего желала от жизни она, и тем, что устраивало его.

Ее внимание привлек Джордж – он закончил игру с Доркас и подошел к ней, пытаясь вскарабкаться на колени. Она отложила шитье в сторону. Сын устроился поудобней и крепко обнял ее.

– Ну что, дорогой, – спросила она, – выиграл ли мой маленький господин граф эту игру?

– Да, мама, Я всегда выигрываю у Доркас, даже если даю ей фору.

Мать улыбнулась и поцеловала мальчика, но у него хватило честности добавить:

– А вот отец Сент-Мор всегда меня обыгрывает. «Он так прекрасен, – думала Аннунсиата, – так умен, самый любимый из моих детей. Как же он похож на своего отца!» Она помечтала немного, вспоминая того, кто был ее лучшим другом и любовником, кто понимал ее, как никто другой.

– Мы так похожи с тобой, Нанси, – сказал он ей однажды. – Оба неисправимые авантюристы.

Быть с ним вдвоем – вот мечта и счастье всей ее жизни, прошлой жизни. Она вспоминала любимое смеющееся лицо, чудесный голос, имя, которым называл ее только он... и его смерть на ее руках, ужасная смерть от холеры. Она вздрогнула и прижала Джорджа к себе.

– Что случилось, мама? – спросил сын, но она с улыбкой покачала головой.

– Ничего. Прохладно, – она была так счастлива, что у нее есть Джордж, его сын, который никогда не позволит ей забыть своего единственного настоящего верного друга. Но Джорджа нельзя держать здесь, в деревне, как какого-то сына сквайра. Ему необходимо быть при дворе! Мальчик должен изучить дворцовый этикет и сделать карьеру. Он уже и сейчас может занять положение при дворе и начать восхождение.

Хьюго видел, что Джордж кончил играть и подошел к матери, глядя, как брат нежно трется о ее щеку и что-то шепчет. Он отвлекся от игры.

Хлорис, которая симпатизировала ему, отложила карты и сказала:

– Я устала от этой игры. Что-то мы все очень тихие и скучные. Не поиграть ли нам в шарады? Да, да! Давайте поиграем в шарады!

Она знала, что Аннунсиата предпочитала шарады другим играм, обожая все, что связано с актерством и переодеванием.

Все посмотрели на нее, огляделись, заинтересовались, но Берч твердо сказала.

– Уже слишком поздно. Дети перевозбудятся и будут плохо спать. Давайте лучше помузицируем или попоем.

– Да, это будет славно, – поддержал ее отец Сент-Мор, страстный любитель музыки.

Хлорис, не найдя причины возразить, сказала:

– Хорошо, давайте помузицируем. Хьюго, ты сыграешь нам что-нибудь на клавесине?..

Но Аннунсиата прервала ее, качая головой:

– Ой! Нет, нет! Я не в силах выдержать этот шум, он действует мне на нервы. Джордж что-нибудь споет нам, правда, дорогой?

– Да, мама, – сразу ответил Джордж, польщенный просьбой матери, и спрыгнул с ее коленок.

Хлорис посмотрела на хмурое лицо Хьюго и беспомощно пожала плечами, пока Аннунсиата говорила:

– Спой мою любимую песенку, Джордж, «На сладких волнах любви».

Джордж встал посреди залы, слегка сжал руки за спиной и запел перед восхищенной аудиторией. Он пел прекрасно, и только близнецы не выражали своего восторга. Арабелла безразлично уставилась в потолок и думала о лошадях, а Хьюго смотрел на Джорджа с ненавистью и мечтал о реванше.

В июньский полдень Аннунсиата вышла через главные двери и посмотрела, куда Ральф повел Златоглазку. На его лице настолько легко читались гордость и возбуждение, что Аннунсиата не смогла удержаться от улыбки. «Он так хотел, чтобы я наслаждалась этим днем, и так в этом не уверен», – думала она. Златоглазка приветственно покивала головой при виде хозяйки, нетерпеливо перебирая своими изящными бабками в быстром танце. Кобыле было уже шестнадцать лет, но она вела себя, как двухлетка, хотя ее манеры стали более эффектными. Ее темные глаза сияли, и шелковистый зеленый султан, украшавший сбрую, сильно подрагивал при каждом движении головы.

– Ты прекрасно выглядишь, дорогая! – прошептал Ральф жене. – Как королева!

Не желая портить прекрасный день, Аннунсиата сдержалась, чтобы не наговорить гадостей, а их у нее наготове было много, а просто мило улыбнулась и удобно устроилась в седле, разложив вокруг себя шелковые золотистые юбки.

Она подумала, что он беспокоится о младенце, и вспомнила, как он специально устраивал выезды и праздники для своей покойной жены, несчастной Мэри.

Держа Златоглазку за узду, Ральф подозвал Тома:

– Возьми лошадь под уздцы и отведи ее.

При этих словах Том и Аннунсиата невольно встретились взглядами, и она поспешила вперед, чтобы твердой рукой взять повод.

– Мой дорогой муж, – сказала она, – я никоим образом не калека. И далек еще тот день, когда я не смогу на своей лошади удержаться в седле.

Ральф сделал круглые глаза: шел третий месяц ее беременности, а Златоглазка вряд ли умела ходить шагом, но Аннунсиата жестко сказала, едва удерживаясь от грубости:

– Посторонись, муж! Я тебя умоляю!

Ему осталось только вздохнуть и подчиниться. Он вскочил на коня, и кавалькада двинулась вперед. Кавалькада получилась большая, потому что на праздник середины лета приехало много гостей: Кловис из Лондона, Фрэнсис Морлэнд из Тодс Ноу, семья из Нортумберлендского поместья и кузены Симондс из Блайндберда. Тетка Ральфа, Анна, вышла замуж за Сэма Саймондса, у которого было небольшое поместье в Шевиоте. Анна и Сэм давно умерли, а их сын Криспиан стал хозяином поместья. Он привез с собой двух незамужних сестер, Фрэнсис и Анну, которых представлял всем как Фэн и Нэн, и дочь Ральфа Сабину, выросшую в Блайндберде.

Многочисленные гости, одетые в праздничные наряды и с праздничным настроением, собрались на нижнем поле на окраине Хоб Мура. Это был праздник Святого Джона, и все надеялись от души повеселиться. Хозяин Морлэнда устроил для них новое интересное развлечение. Сцена радовала глаз яркими флагами, развевающимся на ветру шелком открытого павильона, приготовленного для удобства дам, цветными вожжами и попонами множества лошадей, которых водили туда и обратно среди толпы. Йоркширцы любили лошадей, и мужчины всегда устраивали состязания своих фаворитов; поэтому со стороны хозяина Морлэнда было очень мудро устроить такие скачки с призами для победителей. После скачек планировался большой праздник с танцами. На кухне давно уже горел огонь, и на всю округу распространялись вкусные запахи. На другой стороне большой дороги, совсем рядом, располагалась харчевня «Заяц и вереск», хозяин которой выкатил на поле бочки своего отменного эля, так что недостатка в горячительных напитках не должно было случиться. Он с удовольствием выставил пиво по вполне умеренной цене, ожидая удачной торговли, особенно вечером. Для тех, кто не проявлял внимания ни к женщинам, ни к лошадям, тут же на арене, которая находилась позади харчевни, были устроены петушиные бои.

Толпа с громким одобрением приветствовала Морлэндов: Ральфа – со всей широтой их простой души, Аннунсиату – более сдержанно, хотя за красоту и близость к королевскому дому ее любили не меньше. Златоглазка вела себя неспокойно, пугаясь орущей и напирающей толпы, и Аннунсиата с облегчением вздохнула, когда наконец сошла с лошади, заслужив одобрительные восклицания за умелое обращение с нею.

– Думаю, им хотелось бы, чтобы ты приняла участие в скачках, – тихо сказал ей Кловис, помогая сойти с лошади.

– Три месяца назад – с удовольствием, – улыбнувшись, ответила Аннунсиата.

– И, без всяких сомнений, ты выиграла бы! – ухмыльнулся он.

Ральф присоединился к ним, огорченный тем, что не смог прийти на помощь жене, оттесненный толпой.

– Я с нетерпением жду начала состязания, – продолжал Кловис. – Все лошади элитных кровей – потомки Кингскапа, не так ли? Это был отличный жеребец!

Лицо Ральфа засияло. О чем, о чем, а о лошадях он поговорить любил.

– Лучший из всех, которые когда-либо у нас были! Может быть, даже лучше, чем великий Принц Хэл, хотя он тоже произвел несколько хороших животных. Но все они слишком тяжелы для быстрого бега. И я хочу добавить в нашу местную породу немного легкой крови. Я слышал, что некоторые из лошадей варваров...

– Если ты начнешь беседовать с Ральфом о разведении лошадей, то никогда не остановишь его, – предупредила Аннунсиата Кловиса. – Он почти готов ехать в Африку, чтобы вывезти оттуда лошадь, поэтому я умоляю, не заводи его!

– Да ты подумай только, как это могло бы улучшить породу! – воскликнул Ральф, но, увидев их удивленные лица, сменил тему разговора. – Ну, ладно, ладно. Я вижу, там люди пытаются привлечь мое внимание, пойду-ка лучше к ним. Кловис, ты проследишь за тем, чтобы графиня устроилась поудобнее?

– Конечно, – ответил Кловис.

Ральф отошел в сторону, и его тут же обступили плотники, повара, грумы, наездники, друзья и нищие. Кловис сказал:

– Я не завидую сегодня его доле, – и повел Аннунсиату под навес. Он усадил ее в центральное кресло и заботливо проследил, чтобы остальным тоже было удобно. Элизабет Хобарт уселась справа от Аннунсиаты, Фрэнсис и Анна Саймондс – слева, Сабина и другие дети – по обе стороны, а слуги стояли сзади, вдоль скамей. За спиной Аннунсиаты Хлорис и Берч устроили молчаливую войну за место подле нее. Затем, подчиняясь взгляду Аннунсиаты, Кловис сел на пуф у ее ног, сдвинув спаниелей в одну сторону, и приготовился развлекать даму.

– Ну, а теперь, – сказала она, – пока до скачек еще есть время, мы можем спокойно поговорить. Расскажи мне обо всех новостях. Был ли ты в Сент-Омере? Видел ли Эдмунда?

– Да, он очень счастлив. В этом году, надень Святого Михаэля, принял обет, думаю, скоро он станет монахом. Ты знаешь, ведь он такой... – Кловис замолчал в поисках слова, а затем продолжил: – Его взгляд всегда направлен внутрь, на тихую лужайку души.

Аннунсиата нежно улыбнулась.

– Ты так долго прожил при дворе и все еще уверен, что у мужчин есть душа?

Он мирно посмотрел на нее.

– Называй это как хочешь, но ведь что-то заставляет мужчин ходить на двух ногах, а не на четырех?

– Что слышно с войны? – спросила она спустя минуту.

– Все плохо, очень плохо. Новости с войны не могут быть хорошими. Наш флот ничего не добился на море, французы начали наступление на Данию, а датчане тем временем понемногу отступают: разрушили дамбу и теперь стоят напротив французов, глядя на них через пролив.

– Как ты думаешь, французы пойдут в наступление? – спросила Аннунсиата.

– Я думаю, нет. Ходят слухи, что датчане недовольны своим правительством из-за того, что война приняла такой оборот. Они хотят мира с Англией так же, как и большинство англичан стремятся к миру с Данией. Датский народ уверен, что их министры продали мир в своих интересах. Предприняты попытки вернуть Вильгельма Оранского на его законное место, чтобы еще раз сделать наследным штатгальтером.

– А что это такое? Что-то вроде короля? – спросила Аннунсиата.

Вильгельм был племянником короля Чарльза, сыном его сестры Мэри.

– Почти так; однако его власть не абсолютна, он всегда должен будет искать согласия с датским парламентом. Но в общем-то, он будет королем.

– А что будем делать мы? Я полагаю, что король откажется вести войну с собственным племянником?

– Не знаю, – вздохнул Кловис. – Понятия не имею, что будет делать наш король. Мне кажется, он ставит войну с Данией на первое место. Но думаю, что ты права: если принц Вильгельм станет штатгальтером, наш король скорее заключит союз с ним против Франции. Это более желанный друг, чем король Людовик.

Подошли Криспиан и Фрэнсис, которые ходили смотреть лошадей. Они были близкими друзьями и кузенами и проделали длинный путь вместе с армией Монка, чтобы вернуть королю Чарльзу его корону, но были абсолютно не похожи друг на друга. Криспиан, невысокий и плотный, еще раздобрел, с тех пор как стал сам себе хозяином и освободился от неодобрительной опеки отца. Он ел и пил без меры, а выпить очень любил. Его поместье располагалось на границе с Шотландией, на пересечении торговых путей, и поэтому в Нортумберленде найти хорошее вино было легче, чем где-нибудь южнее. Такие привычки не улучшили его внешность: волосы выпадали, тонкие черты лица, доставшиеся ему от матери, исчезли под слоем жира, от обильных возлияний лицо все больше краснело, а голубые глаза день ото дня становились все более водянистыми.

Фрэнк же был худым, смуглым, стройным и крепким, как орех. В Тодс Ноу он вел спартанский образ жизни, сам управляя своим поместьем и приглядывая еще и за Эмблхоупом, доставшимся Ральфу в наследство от первой жены. Его тонкие ноги были слегка искривлены от частой верховой езды, лицо, обветренное, смуглое, с высокими скулами, избороздили мелкие морщинки, но оно оставалось приятным и веселым. Его украшали очень голубые глаза, а темные кудрявые волосы только начали покрываться серебром.

Братья подошли вместе, и Криспиан, крепкой рукой обнимая Фрэнка за плечи, сказал:

– Черт побери! Мне нравится этот конь. Он должен носить тебя весь день и вернуться с высоко поднятой головой. И мне по душе йомен, который его оседлал. Я люблю таких ребят, в них столько задора!

– Если он будет продолжать принимать выпивку от своих почитателей, – заметил Фрэнк, – то выпадет из седла раньше, чем попадет на старт. Этот парень слишком тяжел для быстрой езды, его ноги похожи на дубы.

Фрэнк перехватил взгляд Аннунсиаты и улыбнулся, слегка поклонившись ей.

– Он очень вынослив, это я гарантирую, но не сможет развить скорость, а скачки устроены для легких и быстрых лошадей, – терпеливо пояснила Аннунсиата.

Криспиан тут же поправился:

– Я же не говорил, что он станет победителем. Я просто сказал, что мне он очень нравится. Ну, ладно, леди! Вам удобно? Скоро выведут лошадей для парада. Фэн и Нэн, подвиньтесь-ка, чтобы мы с Фрэнком могли сесть рядом с графиней.

Девушки беспрекословно подчинились, но Фрэнк вытянул руку и галантно сказал:

– Ни в косм случае, Крисп, мы не должны причинять дамам такого беспокойства. Кузина Фэнни, пожалуйста, сядьте на место. Мы великолепно разместимся у ног дам и будем развлекать их.

Криспиан озабочено огляделся:

– Черт побери, Фрэнк! Если я сяду, то уже никогда не подымусь. Фэн не возражает, чтобы немного потесниться, не так ли, Фэн?

Но Фрэнк не позволил ей этого сделать и, улыбаясь, решительно устроился у ног Фрэнсис, тем самым не давая ей возможности подчиниться брату. Крисп со стонами и руганью с трудом пристроил свое грузное тело между Сабиной и Анной, тяжело вздыхая, но без обиды, потому что Фрэнк все всегда делал правильно. Аннунсиата удивленно переглянулась с Кловисом, заметив при этом, как залилась краской Фрэнсис, когда у ее ног расположился Фрэнк. Лицо девушки осветилось радостной улыбкой, которая значила нечто большее, чем благодарность за ту маленькую услугу, которую он ей оказал. Фрэнк поднял глаза на Фрэнсис, и Аннунсиата подумала, что вряд ли он понимает, как относится к нему кузина. Бедной Фэн было уже двадцать четыре, ей давно пора замуж, но ее отец был очень болен, а Криспиан – слишком ленив, чтобы искать партию для сестры. Кроме того, четыре года назад, после смерти матери, она осталась за старшую, на ней лежали все заботы по хозяйству, и Криспиан, вероятно, решил, что ей уже никогда не выйти замуж. Анна, полная противоположность Фэн, была мягкой, аппетитно пухленькой, простой девушкой, охотно со всеми соглашавшейся. И хотя ей уже исполнился двадцать один год и, по мнению Криспиана, замужество ей тоже не грозило, она была вполне счастлива, посвятив себя брату и сестре и не особенно интересуясь тем, что происходит вне стен дома. Кловис, уловив направление взгляда Аннунсиаты, тихонько извинился перед ней и направился к Анне, чтобы немного развлечь ее. Аннунсиата мысленно поаплодировала ему за этот акт милосердия, несмотря на то, что сама осталась без компании.

Брен и Ферн, с визгом и лаем шныряя под ногами собравшихся, пролезли к Аннунсиате и ткнулись в ее руки, а успокоившись, примостились у ее ног, занимая очень много места. Следом за ними пришел Ральф.

– Дорогой, забери собак, – жестко сказала Аннунсиата, и Ральф, взяв их за ошейники, вывел из павильона.

– Можно мне присесть? – спросил он нетерпеливо. – Скоро начнется состязание.

Участники первого заезда подъехали, чтобы засвидетельствовать почтение графине и остальным членам семейства и дать им возможность полюбоваться лошадьми. На поле заключались пари, и все, даже слуги, хотели поставить хотя бы на одного скакуна.

Каких только лошадей здесь не было, начиная от пони и кончая плужными. Участники состязаний отличались не меньшим разнообразием. Тут были друзья дома, джентльмены из города и их сыновья, сквайры из ближайших поместий, фермеры с соседних земель, ремесленники и даже цыгане, которые к павильону не приближались, но бросали туда любопытные взгляды, крепко держа поводья своих тяжеловозов.

– Я выведу породу мулов, – прошептал Ральф Аннунсиате, когда этот странный парад кончился. – Сюда приходил один сумасшедший старик из Гэлтреса, который хотел, чтобы его маленькая дочь участвовала в параде верхом на тягловом быке.

Аннунсиата засмеялась:

– Не верю. А, вот и твои лошади. И, надо сказать, выглядят они великолепно.

Кловис, услышав эти слова, бросил поверх головы Фрэнка:

– Ты, конечно же, пожадничал, когда назначал приз, заранее зная, что он не уйдет из твоих рук. Признайся, Ральф, ты устроил все это для себя?

Мартин, который должен был выступать на молоденьком Ориксе, подошел поклониться мачехе и показать ей лошадь. За ним стоял Хьюго, которого распирало от гордости и возбуждения, потому что он должен был участвовать в скачках на Лионе. Он ожидал своей очереди получить порцию внимания от матери и ощутил укол ревности, когда увидел, как Аннунсиата, вытянув из волос зеленую шелковую ленту, повязала ее на руку Мартину со словами:

– Носи мои цвета, Мартин. Ты обязательно победишь.

Мартин поблагодарил и отошел в сторону. Хьюго вскочил на Лиона, нетерпеливо перебиравшего ногами, но тут через задний полог павильона вошел Джордж, подошел к матери и нежно потерся о ее щеку. Она с улыбкой обернулась. Хьюго, никогда не умевший красиво подать себя, направляя Лиона вперед, не сумел стереть с лица кривую мину. Мать нахмурилась и сказала:

– Ради всего святого, Хьюго, сядь ровнее и улыбнись. Ей-богу, Лион слишком хорош для тебя.

Хьюго отвернулся и отъехал. Слезы жгли его глаза. «Я не буду плакать, не буду плакать», – убеждал он себя. Никто не должен видеть его слез. Но образ сводного брата – красивое лицо, выглядывающее из-за плеча матери, прямые светлые волосы, смешавшиеся с ее темными кудрями, – горел в его мозгу.

Мужчины поднялись, чтобы оседлать лошадей, а остальные – чтобы сопровождать заезды. Женщины начали заключать пари и делать ставки на заезд. Аннунсиата с удовольствием наблюдала за тем, как Мартин на Ориксе обменивается, с заботливой помощью Тома, последними замечаниями с распорядителем состязаний, и затем заключила пари с другими членами семейства. Фрэнсис поставила все наличные деньги на Фрэнка и села на место, стискивая руки в ожидании его победы и покраснев от беспокойства, что кто-нибудь заметит ее выбор.

Подряд прошли три заезда, заняв почти целый день, потому что собрать всех наездников в одном месте и в одно и то же время и удержать там для старта было очень трудно, а заставить их стартовать одновременно – почти невозможно. Но, наконец, они все-таки тронулись. Участники состязания должны были сделать широкий круг по полю и вернуться на место старта; зрители в неимоверном возбуждении приветствовали своих фаворитов громкими криками, а те, кто сопровождал заезд верхом, размахивали хлыстами и время от времени прикладывались к фляжкам и бутылкам, предусмотрительно захваченным с собой, и иногда выпадали из, седла. Кое-кто из зрителей пострадал, хотя серьезных увечий не было ни у кого; один очень толстый сквайр, тихо выпав из седла прямо под дерево, потерял сознание и пролежал там весь день, причем все проходившие мимо были убеждены, что он просто пьян и спит; а какая-то беременная селянка, разволновавшись, родила прелестного сына прямо рядом с ареной для петушиных боев.

Первый заезд начался с конфуза: лошади, слишком долго ожидавшие старта, так перевозбудились, что когда, наконец, Ральф взмахнул платком, некоторые из них рванули в противоположную сторону. Среди этих наездников-неудачников был и Хьюго, и к тому времени, когда он сумел развернуть Лиона, лидеры заезда прошли уже более половины дистанции. Этот заезд выиграл йомен по имени Франклин на огромном жеребце, которого он вывел сам, смешав кровь своих тягловых лошадей и быстрых лошадей морлэндской породы. Как и большинство прогрессивно мыслящих фермеров, он сам разводил выносливых и сильных лошадей, экономя при этом массу средств. Он удачно стартовал в заезде, а его жеребец, обладавший спокойным нравом, гораздо спокойней реагировал на толпу, чем другие лошади. Ральф, поставивший много денег на собственных лошадей, очень расстроился, но сказал:

– По крайней мере, заезд выиграл потомок Кингскапа, хотя и не совсем тот.

Во втором заезде победил джентльмен из города, хотя Хьюго, наконец справившийся с Лионом, отстал от него совсем немного и чувствовал, что выиграл бы, будь дистанция чуть-чуть длиннее. Когда к нему подошел Мартин, он утолял жажду пинтой эля. Левая рука сводного брата была на перевязи.

– Ты ранен? – озабоченно спросил Хьюго. Мартина передернуло от боли.

– Бедный Орикс оказался между двумя подвыпившими йоменами на тяжеловозах, занервничал и скинул меня. Я повредил руку – не сломал, не волнуйся. Но, к несчастью, я не смогу участвовать в следующем заезде. Хочешь сесть вместо меня? Орикс шустрее Лиона.

Хьюго удивленно взглянул на него. Мартин усмехнулся:

– Я уже спросил отца, он не против.

Хьюго схватил его руку с невыразимой благодарностью, но тотчас же извинился, поняв, что Мартину больно.

– Да, и надень эту ленту, – сказал Мартин, пытаясь снять ее. – Помоги мне, пожалуйста, я сам не могу.

– Но ее дала тебе моя мама, – сказал Хьюго.

– Лента идет вместе с лошадью. Давай, поторапливайся, надевай живее. Тебе пора на старт.

Хьюго, почти не владея собой, через несколько минут был на старте, верхом на Ориксе, который уже успокоился и смотрел на него так, словно понимал, чего от него ожидают. Зеленая лента, обвивавшая плечо Хьюго, полоскалась на легком ветру. Казалось, от нее исходит запах матери, и сердце Хьюго переполнялось от ощущения под собой напряженной спины Орикса. Он представил себе лицо матери, представил, как она с гордостью и удовольствием будет смотреть на него, как вручит приз за третий заезд и поцелует у всех на виду.

Слова Мартина звучали в его ушах:

«На старте займи выгодное положение. Держись середины, подальше от зрителей. Постарайся вырваться вперед и никого не пропускай. Это самая быстрая лошадь, ей нужно только дать возможность выиграть».

Взгляд Хьюго замер на платке в вытянутой руке Ральфа, он натянул поводья и сжал ногами Орикса, с трудом удерживая его на месте. Орикс перебирал ногами и, как только платок взлетел, вырвался вперед, повинуясь рукам Хьюго. Теперь все внимание мальчика было сконцентрировано на цокоте копыт, свисте ветра, запахе разгоряченной спины Орикса, его ушах и шее. Земля мелькала под ногами, шум толпы, казалось, доносился откуда-то издалека, как шум прибоя. Он отчетливо слышал лишь звон копыт и тяжелое дыхание лошади.

«Не смотри по сторонам, – напутствовал его Мартин. – Следи внимательно за тем, чтобы идти по центру дорожки».

Это оказалось достаточно просто. Дорожка была вытоптана, и серо-коричневая линия вилась перед глазами; он видел только ее, шепча в ухо Орикса подбадривающие слова. И тут он заметил группу всадников, преграждающих ему путь. Что они тут делают? Почему стоят у него на дороге? Ему придется остановиться. Как же быть? Зачем они мешают ему?

И тут, сквозь пелену, застилающую глаза и уши, он увидел среди этих людей Ральфа, услышал приветственные крики толпы, и с недоверчивым удивлением понял: финиш, он победил! Еще не веря в свою победу, с полным ртом пыли, мешавшей говорить, Хьюго сполз на землю и стоял, оглаживая дрожащего Орикса, а люди приветствовали его, радостно хлопая по плечам, и радость их была так велика, что плечи моментально заболели.

– Он победил, в этом нет сомнения!

– Замечательно, молодой хозяин!

– Самый молодой в заезде, а победил старых и опытных!

– Действительно здорово, ваше лордство! Здорово!

– сказал под конец высокий седобородый горожанин.

«Ваше лордство! Ведь я виконт Баллинкри! – думал Хьюго с возрастающей экзальтацией. – Я привел лошадь отчима к победе, неся цвета моей матери!»

Он немного засмущался от обилия приветствий, но лицо излучало счастье победы.

Сквозь толпу к нему пробрался Мартин и здоровой рукой взял Орикса за повод, радостно улыбаясь.

– Иди же! – выкрикнул он. – Я возьму Орикса и прослежу, чтобы его обтерли насухо. Подойди к матери!

Пыльный, взлохмаченный, в костюме, пришедшем в полный беспорядок от этой бешеной скачки, Хьюго направился к павильону. Аннунсиата с довольной улыбкой получала от Кловиса выигранные деньги, который делал для нее ставку на последний заезд.

– Слишком мало и слишком поздно, – смеялась она. – За этот день я стала на двадцать фунтов беднее.

– Затем она заметила сына, стоявшего перед ней, и нахмурилась:

– Хьюго, посмотри на себя! В каком ты виде? Разве ты не мог привести себя в порядок, прежде чем подойти ко мне? А почему на тебе моя лента? Отдай немедленно. Берч, повяжи ее мне снова.

– Это был я, мама! – наконец удалось произнести Хьюго. Невольные, едва сдерживаемые слезы застилали ему глаза. – Верхом на Ориксе был я.

– Ты? – недоверчиво спросила она.

– Мартин повредил руку и сказал, чтобы я ехал вместо него. Это был я, и я победил!

Берч, вплетая ленту в волосы Аннунсиаты, бросила взгляд на мальчика и так дернула за концы, будто вместо ленты в ее руках были волосы Хьюго. Аннунсиата продолжала хмуриться. Губы Хьюго задрожали. Все было совсем не так, как он представлял.

– Надо быть скромнее! – холодно произнесла мать. – Следовало бы сказать, что у тебя была самая быстрая лошадь, и если кто и выиграл заезд, так это бедный Орикс, которого ты бросил. Хороший наездник всегда следит за тем, чтобы за его лошадью тщательно ухаживали. Не заняться ли тебе этим?

Когда он ушел, дамы поднялись, чтобы пройтись. Хлорис подошла к Аннунсиате и прошептала ей:

– Мадам, вы были несколько холодны с бедным маленьким лордом.

Аннунсиата сделала, паузу:

– С Хьюго? Холодна? Что ты имеешь в виду?

– Он подошел к вам, так радуясь, что выиграл для вас...

– Ты чересчур добра к этому ребенку. Он получил свой приз, чего еще ему надо?

– Ну, может быть, мадам, вашей любви?

– Хьюго слишком похож на своего отца. Он любит только себя. Кстати, юный граф выглядит немного неряшливо, – сказала Аннунсиата, взглянув на Джорджа. – Ты бы привела его в порядок. – Она отвернулась и взяла Кловиса под руку, с очаровательной улыбкой склонив голову к нему на плечо. – Не дождусь танцев, – проворковала она. – Надеюсь, ты потанцуешь со мной, если хоть ненадолго сможешь оторваться от Фэн.

– Ваш покорный слуга, миледи! Как всегда, – улыбнулся он в ответ.

– Я аплодирую вашей доброте, – сказала Аннунсиата, сжимая его руку. – Бедной девочке так нужно внимание. Я сегодня же вечером поговорю с Ральфом, может быть, он сумеет убедить Криспиана выполнить свой долг по отношению к сестрам и к собственной дочери, потому что этой большой девочке уже шестнадцать лет, – добавила она, перехватив взгляд Сабины, высокой ширококостной блондинки. – И если он в ближайшее время не сможет выдать ее замуж, проблемы неизбежны. Кловис, ведь ты не женат? А дальше может быть хуже.

– Жениться на собственной племяннице? О чем вы говорите? – поднял он брови.

– Да не на Сабине, – поморщилась Аннунсиата, легонько толкая его. – Что ты скажешь о мисс Нэн?

– Или мисс Фрэнсис? – спросил Кловис. – Или об обеих? Вы сторонница полумер, мадам?

– О нет! Мисс Фрэнсис любит Фрэнка, неужели ты не понял?

– Нет, я ничего не заметил. Аннунсиата выглядела польщенной.

– Женщины более наблюдательны, нежели мужчины. Я вижу все и делаю только правильные выводы.

На эти слова Хлорис, шедшая сзади с Джорджем, печально покачала головой.

 

Глава 4

Когда в сентябре начался сезон, Ральф отказался ехать в Лондон, мотивируя это тем, что Кловиса видел совсем недавно и тот прекрасно справится со всем без него, а больше в Лондоне и делать нечего. Аннунсиата пришла в ярость, потому что срок ее беременности не позволял отправиться в такое путешествие одной. Следовательно, она должна была остаться в Йоркшире, тогда как все приличное общество соберется в Лондоне. Но она ничего не могла с этим поделать. На самом деле Йорк, почти полностью разрушенный во время гражданской войны, постепенно восстанавливался – не как фабричный центр, а как центр моды, и очень много приличных семей жили или в самом городе, или в его окрестностях. Регулярные ярмарки привлекали в город многих, и в течение всего сезона там часто проходили концерты, балы и приемы. При желании Аннунсиата могла бы стать первой дамой общества.

Но, раздраженная и сердитая на весь свет, она не выходила из дома, жалуясь на погоду, на скуку и на то, что не может пойти на охоту. Ральф постоянно пытался развлечь жену и скрасить ее пребывание в деревне, устраивая различные приемы и заказывая у самого лучшего каретного мастера Йорка маленькие коляски, в которых она могла бы прогуливаться по поместью. Но Аннунсиата только бросала на мужа злобные взгляды и говорила, что дороги в поместье настолько плохи, что в ее положении ездить верхом гораздо безопаснее, нежели кататься в этих колясках.

Ральф, как всегда ранней осенью, был очень занят многочисленными делами фермы, а также обязанностями хозяина поместья и мирового судьи, так что большую часть времени проводил вне дома. У Аннунсиаты тоже было немало забот она должна была вести дела не только поместья Шоуз, включая всю городскую собственность, которая досталась ей в наследство от матери, но и дела поместья Чельмсфорд, ожидавшего совершеннолетия Джорджа. Ежедневные хлопоты по дому Морлэндов она все больше и больше перекладывала на плечи Элизабет, и в результате, когда не была занята финансовыми делами, наконец-то смогла уделить больше времени детям.

Хьюго и Джордж были защищены от пристального внимания матери занятиями с отцом Сент-Мором, а Мартин, которому уже стукнуло пятнадцать, в свободное от уроков время часто уезжал с отцом, вникая в дела своего будущего поместья. Но ничто не мешало Аннунсиате заставить Дейзи с Арабеллой постигать хорошие манеры и дворцовый этикет. Все остальное время Аннунсиата развлекалась, играя с Рупертом и его молочным братом Майклом – Чарльз был слишком мал, чтобы интересовать ее. В хорошую погоду она гуляла в садах и землях Морлэнда, а если нервничала больше обычного, то уходила подальше в поля, сопровождаемая одним слугой, которому строго-настрого наказывалось соблюдать дистанцию, чтобы она могла чувствовать себя в одиночестве.

Когда темнота приковывала ее к дому, а Ральфа еще не было, вечера казались особенно унылыми. Именно в это время она впервые обнаружила истинную ценность своего приемного сына Мартина. Он был интеллигентным мальчиком, и, в отличие от детей, которые увлекались игрушками, был без ума от книг. Мартин чутко улавливал настроение мачехи и всегда готов был развлечь ее. Аннунсиата находила в нем интересного собеседника. Его образование под руководством отца Сент-Мора было достаточно разносторонним, и часто они втроем вели жаркие дискуссии по различным проблемам философии, литературы или астрономии. Мартин разделял ее интерес к архитектуре, и они провели множество темных длинных вечеров, чертя планы перестройки поместья, которую Аннунсиата намеревалась предпринять, как только освободится от своего теперешнего состояния.

Когда все остальное успевало наскучить, оставалась музыка. Мартин очень недурно играл на гобое, хотя и не обладал хорошим голосом, но, когда хотелось послушать пение, Аннунсиата всегда могла позвать своего ангела Джорджа. И часто, когда мальчики играли и пели для нее, она, скрестя руки на коленях и уставившись в огонь, воскрешала в сердце картины былого, своей бурной жизни: двух прежних мужей, запретного принца Руперта – почти любовника, и всех друзей и знакомых при дворе; уносясь еще дальше в прошлое, она вспоминала свою измученную, молчаливую, непутевую мать, тетку Хиро Хэлтлинг с ее увядающей, растраченной красотой, и троих мужчин, которые любили ее и которым она отдала свою юность, – Ральфа, Эдуарда и Кита.

Как повернется ее жизнь? Найдет ли она любовь, на которую так надеялась? Аннунсиата искала ответы на свои вопросы в отблесках пламени. Куда она пойдет дальше? Она не находила ничего, что могло бы развеять ее опасения. Похоже, будущее не принесет ей ничего нового, кроме бесконечных беременностей и родов.

Младенец родился в день Святого Стефана, что, по словам слуг, было счастливым предзнаменованием. Это был мальчик, и бедное дитя стало причиной ужасной ссоры между своими родителями, едва появившись на свет, потому что Ральф хотел назвать его Стивом, в честь Святого Стефана, а Аннунсиата – Морисом, чтобы доставить удовольствие принцу Руперту. Сначала они спорили вежливо, затем – все более ожесточаясь, пока Ральф, наконец, окончательно потеряв самообладание, не закричал в ярости:

– Ты думаешь гораздо больше о принце, чем о собственном муже! Какое счастье, что в прошлом сезоне мы не были в Лондоне, а то бы я усомнился, действительно ли являюсь отцом этого ребенка!

Аннунсиата побледнела.

– Как ты смеешь? – прошипела она. – Как ты смеешь так разговаривать со мной?

При воспоминании о ссорах со своим первым мужем Хьюго Аннунсиату охватил яростный гнев. Но Ральф – не Хьюго; он тоже побледнел, понимая, как обидел жену, упал на колени рядом с кроватью, на которой она лежала, и взял ее руки в свои.

– О, прости меня! – воскликнул он. – Моя дорогая, мне так стыдно! Я совсем не то имел в виду, ты же знаешь! Я был очень зол, прошу прощения от всего сердца! Пожалуйста, скажи, что простила меня!

Он поцеловал ее руки, сначала одну, потом другую.

– Мое ужасное поведение в момент, когда ты еще не оправилась от родов, вдвойне непростительно! Можешь назвать его Морисом, если хочешь. Поступай, как тебе нравится.

После столь бурного скандала они несколько дней были друзьями.

Следующая ссора возникла в результате горячего желания Аннунсиаты устроить судьбу Фэн и Нэн. В январе Ральф объявил, что весной, после торгов, которые будут проходить всю зиму, его дочь Сабина выйдет замуж за Криспиана Саймондса. Аннунсиата считала это неравным браком, о чем и сказала Ральфу. Кроме того, она была очень расстроена тем, что Ральф так и не поговорил с Криспианом о возможном замужестве его сестер. Ральф категорически запретил Аннунсиате вмешиваться и заявил, что это не его дело, а ситуация настолько деликатна, что он не имеет права давать советы и что Сабина непременно выйдет замуж за Криспиана.

– Партия вполне приличная и греет мое сердце, – сказал он. – Это привяжет к нам поместье Блайндберд еще больше. Именно поэтому она много лет росла там, где ей предстоит жить. А что касается другого вопроса... – он неприязненно передернул плечами.

Но в начале следующей недели Морлэнды получили известия, заставившие Аннунсиату думать, что в отношении последнего вопроса она все-таки была права. От Криспиана пришло письмо, из которого Ральф ожидал узнать детали предстоящей свадьбы. Но вместо этого оно содержало жуткую новость о смерти Фрэнсиса, погибшего на охоте в Кейльдербернском ущелье. Аннунсиата была глубоко потрясена. Она хорошо знала Фрэнка еще по Лондону, он ей очень нравился, а его спартанский образ жизни приводил ее в восхищение. Кроме того, в письме Криспиан написал, что Фэнни чуть не умерла от горя, узнав эту страшную новость. Криспиан писал, что ему кажется, будто Фэн все эти годы любила его и жила надеждой, что рано или поздно он попросит ее руки. Но теперь слишком поздно. Бедная Фэн! Глаза Аннунсиаты покраснели от слез.

– Вот видишь! – воскликнула она. – Если бы ты поговорил о том, о чем я тебя просила, ничего не случилось бы! Он женился бы на Фэнни и сидел бы дома, рядом с ней, в целости и сохранности, вместо того чтобы рыскать по ущельям!

Это было нелогично, и Ральф знал, что жена понимает это. Он очень любил и жалел ее, но не мог позволить ей думать, что ошибается и относительно Сабины. Пропасть между ними увеличивалась.

Последней каплей, переполнившей чашу, явилось известие, что в феврале парламент отверг Декларацию об индульгенции католиков и, что гораздо хуже, принял акт, в соответствии с которым все католики отстранялись от государственной службы.

Кловис, который прискакал к ним из Лондона, как только это стало известно, сказал:

– Шейфтсбери и Арлингтон за него, они собираются нанести удар Клиффорду, потому что он – единственный католик в «кабальном» министерстве и является доносчиком короля. Он, конечно, вынужден будет подписать этот акт. А что касается парламента, то в первую очередь пострадает герцог Йоркский. Ему необходимо будет подписаться под актом, потому что он возглавляет флот. Для флота, безусловно, нет большой разницы, кто будет его возглавлять – герцог Йоркский или принц Руперт, потому что курс их навигационной политики един, однако для герцога это очень важно.

– Но я не понимаю, – сказала Аннунсиата, – почему герцог должен что-то подписывать? Все знают, что он католик. Какое значение может иметь этот акт?

– Потому что, моя дорогая графиня, – безнадежно ответил Кловис, – акт требует, чтобы каждый, кто состоит на государственной службе, придерживался англиканской веры, которая отвергает доказательства, а принц Джеймс никогда на это не пойдет.

Кловис задумчиво повернулся к Ральфу. Тот кивнул и тихо спросил:

– А мировой судья тоже должен будет сделать это?

– Значит, тебе придется отречься? – поинтересовалась Аннунсиата.

– Мне надо подумать! – ответил Ральф.

И он подумал. Посоветовался с отцом Мором, проводил немало времени в часовне или в комнате управляющего за чтением книг и в конце концов объявил, что решил не отрекаться, но акт подпишет. Это и явилось той злополучной каплей, и они опять поссорились. Вера Ральфа никогда не была такой твердой, как ее. А теперь он говорил:

– Я не хочу терять службу. И более того, не хочу таким образом закончить свою карьеру, не хочу, чтобы это отразилось на детях. Это практическое решение и ничего более. Вот увидишь, очень многие католики поступят точно так же, по тем же соображениям.

– Другие меня не касаются, – отрубила Аннунсиата.

– Аннунсиата, ты хочешь, чтобы я был святым, а я простой смертный и думаю, что не так уж это и важно.

– Твоя вера не кажется тебе важной? То, что является самым сердцем нашей религии, главным таинством?

Ральф беспомощно пожал плечами:

– Вы, женщины, всегда трепетней относитесь к таинствам, чем мы, мужчины. Но разве нас не учили, что Бог обращает гораздо больше внимания на мысли, которые у нас в душе, нежели на слова, слетающие с наших уст? Поэтому слова, которые я произнесу, не будут для меня ничего значить, И Бог поймет это.

– А как Создатель отличит правду от лжи? И что же такое клятва, как не слова, устами и сердцем сказанные Всевышнему? И какую ценность она может иметь, будучи ложью?

– Человек, которому я принесу клятву, не узнает, что это ложь, а я смогу сохранить свою позицию.

Аннунсиата недоуменно развела руками.

– Но, солгав Богу, ты потеряешь душу. Она утечет сквозь пальцы, как вода. И что тогда? – Она вспомнила слова Кловиса о том, что именно душа заставляет мужчин ходить на двух ногах, а не на четырех.

Аннунсиата то спорила с мужем, то и умоляла его, но, когда настало время, он все-таки принял клятву. В душе Аннунсиаты произошел надлом, и нить, соединяющая их, оборвалась окончательно. В тот день она смотрела на него холодными глазами и думала: «Теперь ты ничего для меня не значишь. Ты мне никто!» Она еще не знала, куда эта мысль может привести ее, но за злостью и обидой сквозила радость облегчения.

Ральф сидел у камина в комнате управляющего, Брен и Ферн сопели у ног. Весь дом был погружен в темноту и безмолвие: семья и прислуга давно легли спать. Ральфу было не до сна, его мучили беспокойство и неудовлетворенность. Он сидел так часами, наблюдая, как горит огонь. Вот и сейчас он сидел неподвижно и смотрел, как осыпается пепел с углей. Местные жители верили в то, что осыпающийся пепел предсказывает появление гостей. Он поднялся на ноги, не тревожа спящих собак, и тихо прошел в часовню, надеясь найти успокоение разгоряченному мозгу.

В часовне было темно, только от лампад исходил слабый свет. Он прошел к своему месту на первой скамье, на котором, по традиции, дважды в день всегда сидел хозяин Морлэнда. Это место принадлежало ему вот уже пятнадцать лет. Ральф вытянул длинные ноги, рука потянулась к стене, пальцы на ощупь нашли маленькую дырочку, которую один из Морлэндов много-много лет назад проковырял в камне. Он сидел здесь так часто, как требовал того его долг по отношению к Богу и к людям. Здесь он всегда ощущал сильные путы традиций, тяжесть ноши, которая зовется правами, привилегиями, ответственностью за то, что ты хозяин. Поколение за поколением здесь сидели многие, кто нес эту же ношу до него, и отправление мессы всегда считалось главным долгом хозяина. Раньше ему и в голову не приходило, что из-за религии могут возникнуть проблемы.

Ральф понимал, что вера никогда не имела для него слишком большого значения. Он знал, что у женщин и прислуги Морлэнда эта слепая вера есть, видел, как преображаются их лица, наблюдал их экстаз и покой. Для него же это являлось традицией, он не чувствовал себя причастным к таинству. Вера была скорее привычкой, он делал то, что считал наилучшим, и верил в то, что Создатель то же самое сделает для него. Так за что его наказывать? Он сделал то, что считал наилучшим для Морлэнда, для своих детей, для жены... А она все равно отвернулась от него. Бог-то поймет, что он сделал, но она, она не понимала и смотрела на него глазами, горящими от ярости, глазами, которые при свете дня видели древнюю темноту таинства. С внезапным озарением он подумал, что это напоминает веру простого народа в сказки: однажды закатится солнце, вокруг останется только темнота, они утратят здравый смысл и вернутся к своим идолам, будут отправлять древние обряды, советоваться с колдуньями, поклоняться языческим божкам и страшным демонам.

Ральф вспомнил своего деда Эдмунда, во время гражданской войны отказавшегося сражаться за короля, чтобы сохранить Морлэнд в целости и сохранности. Слуги рассказывали историю о том, что статуя Пресвятой Девы, которая была старше самого дома, плакала настоящими слезами, когда Эдмунд открыл ворота противникам короля. Самые старые клялись, что видели это сами. Но что такого ужасного сделал Эдмунд, и что ужасного сделал он, Ральф? Если бы Эдмунд сопротивлялся, то Морлэнд стерли бы с лица земли, многих ранили, возможно, убили, семья распалась бы, и, может быть, навсегда. А если бы Ральф не принял клятву, он сделался бы ослушником закона. Он беспрерывно искал ответ на вопросы, не имеющие ответа. Он вспомнил свою первую жену Мэри, ее безрадостную жизнь. Чем же он был виноват в ее несчастьях? Только тем, что женился на ней? Но мог ли он тогда думать, что поступает неправильно?

Отец Сент-Мор ничем ему не помог. Когда Ральф попытался рассказать, что с ним происходит, – сбивчиво, бессвязно, поскольку никогда не умел говорить красиво и сам не вполне понимал себя, – священник только произнес:

– Человек всегда должен поступать как надо. Больше он ничего не может сделать.

Ральф злобно подумал, что Сент-Мор – священник Аннунсиаты и ей наверняка ответил бы.

Легкий звук заставил его повернуть голову, и он с удивлением заметил, что дверь открывается. Аннунсиата... Сначала Ральф подумал, что жена ищет его, но быстро понял свою ошибку, потому что она, не глядя но сторонам, устремилась в женскую половину часовни. Она не заметила мужа, – он притаился в тени, желая знать, что будет дальше. Аннунсиата взяла с собой ночник из спальни, слабое пламя освещало ее белое лицо и отбрасывало фантастические тени на стены и потолок часовни.

Она подошла к алтарю, зажгла две свечи, опустилась на колени перед статуей Девы, молитвенно сложила руки и обратила взор на лик Благословенной Матери. Ральф смотрел на жену, болезненно ощущая ее красоту. Рукава белой ночной рубахи нежно струились по рукам, темные густые волосы были откинуты назад, открывая линии четкого профиля, выделявшегося на фоне темноты, темные глаза светились, губы беззвучно двигались в молитве. О чем она думает? Что просит? Лицо Аннунсиаты было освещено внутренним огнем, но он и представить не мог, какие чувства владеют ею. Может быть, она все-таки спустилась вниз поискать его, скучает по нему, жалеет о своей холодности? Наблюдая за женой, Ральф заметил сияющие алмазы слез на ее лице – одна из них проложила извилистую дорожку к углу рта. Она поймала ее непроизвольным движением языка, и Ральфу очень захотелось, чтобы жена оказалась в его объятиях, принесла свои слезы ему, чтобы он мог осушить их своими поцелуями, крепко прижать ее к себе и успокоить, как бывало уже не раз. Всю свою жизнь он заботился об этой женщине, защищал ее, и сейчас не смог вынести ее слез. Ральф тихонько встал и направился к жене. Аннунсиата перекрестилась, поднялась с колен и заметила его.

Они долго смотрели друг на друга, пока он подбирал слова, чтобы пробиться к ней, и ее гордое красивое лицо замыкалось все больше и больше.

– Я не мог уснуть, поэтому... – начал он.

Ральф позволил фразе умереть, мягким жестом обведя часовню. Жена безразлично смотрела на него.

– Ты плакала? – спросил он, все еще надеясь, что она упадет ему на грудь и он погладит ее по голове. Но Аннунсиата промолчала, и тогда, в полном отчаянии, он выпалил:

– Думаю, в скором времени мне опять придется ехать в Нортумберленд. Там накопилось много дел.

Он хотел попросить ее поехать вместе с ним. Он хотел, чтобы она заговорила. Но, казалось, от этих слов жена отдалилась от него еще больше. Какие теперь могут быть просьбы?

– Ехать надо скоро, может быть, завтра, – выпалил он, надеясь, что от неожиданности жена скажет хоть что-нибудь.

– Может быть, завтра... – эхом отозвалась она. Ральф молча смотрел, как она уходит. Почему она плакала? Но он знал, несмотря на холод отчуждения, что эти слезы не по нему. Утром он отдал все распоряжения и на неделю уехал на север.

За первые два дня пребывания в Блайндберде он увидел достаточно, чтобы убедиться в правильности своего решения о женитьбе Криспиана и Сабины. Он согласился с тем, что венчание должно произойти немедленно. Сабина была диковатой, непохожей на леди, но у нее никогда не было больших запросов. Она лишь мечтала жить в большом поместье, где можно предаваться своему любимому занятию – охоте. Девушка сопротивлялась попыткам отца и священника дать ей хоть какое-то образование столь успешно, что, хотя умела читать и писать, ее кругозор был ограничен так же, как и ее запросы. Сабина не строила никаких иллюзий о романтической любви, она слишком мало читала для того, чтобы хотя бы представить такое, а проводя время среди животных и конюхов, приобрела весьма практический взгляд на семейную жизнь. Она ладила с Криспианом – он выделит ей необходимое количество лошадей и слуг, – и не боялась его, поскольку выросла рядом с ним и даже находила привлекательным.

Чувства Криспиана касательно предстоящего брака были еще проще. Он знал, что когда-то ему придется жениться, чтобы получить сына, которому можно будет передать поместье. Но двумя его главными грехами были лень и себялюбие, и получить жену на блюдечке с золотой каемочкой, без всякой заботы, было весьма приятно. Сабина вполне годилась в жены, более того, он знал ее с детства и уже командовал ею. Ему не придется привыкать к ней или предпринимать попытки ублажить ее. Девушка ему нравилась, как, впрочем, и многие другие. Единственной живой душой, о ком он когда-либо заботился, единственным человеком, который мог вывести его из летаргии, был Фрэнсис. Из-за Фрэнка он проделал долгий путь по морозу, чтобы присоединиться к силам генерала Монка, страдал от холода и голода, оставив теплый очаг и вкусную еду ради идеалов. Но Фрэнк умер, и ничто больше не разбудит его: Давая согласие Ральфу на свадьбу с Сабиной, Криспиан улыбнулся и разрешил Анне заняться устройством праздничного обеда и обучением невесты новым обязанностям.

Все было устроено вполне удовлетворительно. После смерти Фрэнка поместье Тодс Ноу вернулось к Ральфу и требовало управляющего для ведения тамошних дел. Поместьем Эмблхоуп, доставшимся Ральфу от его первой жены Мэри, раньше тоже управлял Фрэнк. Земли там были никудышные, но зато стоял большой каменный дом, в котором выросла Мэри. Ральф давно хотел отдать это поместье Сабине в приданое, планируя перестройку, а после разговора с Криспианом было окончательно решено, что молодая пара будет жить в Эмблхоупе, поскольку дом там лучше. Ральф должен был найти управляющего для Тодс Ноу, а Криспиан – стюарда для Блайндберда, и, таким образом, он сможет присматривать за обоими поместьями в придачу к Эмблхоупу.

– В Эмблхоупе будет поприятней, – говорила Сабина Анне, сидя за шитьем при уходящем свете дня, заканчивая свой свадебный наряд. – Здесь отличная охота, но снег лежит слишком долго. Дом там гораздо больше, и можно будет принять больше соседей. Я очень удивлюсь, если мы хоть на день останемся без их внимания. К тому же дом стоит почти на дороге, – продолжала она. – Не будет проблем с доставкой провианта. Криспиан говорил, что главная дорога на Эдинбург проходит всего в двух милях от дома.

– Криспиан будет счастлив; там он сможет получить свой кларет – сколько угодно и когда угодно, – жестко сказала Фэнни, оторвавшись от работы.

– Конечно, в большом доме будет намного больше забот, – задумчиво произнесла Анна, и Сабина с благодарностью коснулась ее руки.

– Но ты справишься! Ты справишься и с десятью домами, ведь ты такая умная! – это была откровенная лесть, но польщенная Анна все приняла за чистую монету.

Анну не беспокоило то, что все заботы по дому Сабина, наверное, переложит на ее плечи, но мысль о том, сколько у нее будет гостей, взволновала ее. Они с Сабиной продолжали болтать, мечтая о новой жизни, а Фрэнсис работала молча. Она вынашивала собственные планы, хотя время для их осуществления было не очень удачным.

Через две недели после свадьбы все они уехали в Тодс Ноу, чтобы отслужить поминальную мессу по Фрэнку, потому что, когда он умер, из-за плохой погоды и Ральфу не удалось сделать этого. Церемония проводилась в маленькой церкви на холме, около торфянистого болота на краю усадьбы. На службу пришло много народу, а позже были поминки. Они проходили в большом зале, украшенном ветками розмарина и оружием Фрэнка. Когда поминальный вечер был в полном разгаре, Ральф потихоньку оставил гостей и пошел на холм, в маленькую церковь. Утром было солнечно, а сейчас небо заволокли черные, не по сезону, тучи, и всепроникающий обильный дождь обрушился на окружающие холмы и вершины. Церковь стояла на небольшом древнем кладбище, отделенная от болота лишь каменной стеной, из которой кое-где повыпадали камни, и ветер беспрепятственно хозяйничал здесь. В одном углу стояла дикая слива, гнущаяся и качающаяся от возраста, дождя и ветра, ее старые неровные ветви местами надломились, и именно здесь тринадцать лет назад Ральф похоронил свою первую жену.

Камень на ее могиле просел и начал осыпаться, но густая растительность, покрывающая и землю, и памятник, делала его неотъемлемой частью этого грустного пейзажа. Ральф попытался думать о Мэри, но не смог вызвать в памяти ее образ – она была слишком далеко. Их пятерых сыновей он тоже похоронил, поэтому и они казались ему нереальными. Ральф помнил только свою боль. Он стоял, молча глядя сквозь проломленную стену, сквозь туман, сквозь низкие облака, затянувшие небо. Где-то рядом блеяла овца, невидимая сквозь белую плотную завесу тумана; вода, стекая с темной кривой ветки сливы, капала ему на плечо. Ральф поднял взгляд и с удивлением обнаружил это маленькое чудо, белое и нежное, как звезда. На старых, поломанных непогодой ветках после омывающего и животворного ливня появились нежно-белые бутоны цветов. Вся сложность жизни открылась ему. Он не знал, является ли то, что с ним происходит, наградой или наказанием за его деяния, или все события абсолютно не связаны и не имеют причин. И обе возможности казались одинаково пугающими.

Дрожь сотрясла тело, и он повернулся, с ужасом увидев серую фигуру, безмолвно шагающую к нему сквозь стену дождя. Его рационализм моментально улетучился, он вмиг стал суеверным не лучше любого крестьянина. Волосы на голове поднялись дыбом, он невольно вскрикнул, потому что это наверняка был призрак Мэри, пришедший наказать его. Расплывчатая фигура женщины в сером плаще с капюшоном скользила по мокрой траве, не оставляя следов. Но ужас длился всего лишь мгновение: как только фигура приблизилась, он увидел капельки дождя, стекающие по шерстяному плащу, и услышал звук ее шагов. Женщина подняла голову, и он узнал Фрэнсис.

_ Что ты здесь делаешь? Простудишься! Возвращайся в дом.

Фрэнсис остановилась рядом с ним, поглядела на могилу и, словно прочитав его давешние мысли, сказала:

– Она такая старая, что уже стала частью земли, а его могила, как новая рана. Не понимаю, почему мы так прячем могилы. Я хотела бы похоронить его не здесь, – Фрэнсис кивнула головой в сторону торфяника. – Я хотела бы, чтобы его похоронили втайне, не сказав где, тогда бы мы не видели, как земля поглощает могилу, год за годом забирая его от нас все дальше и дальше, пока он не сольется с ней полностью. – Она посмотрела на Ральфа, гадая, понимает ли он ее. – Как сейчас это происходит с ней. Неужели ты не чувствуешь? Ведь Мэри больше не принадлежит тебе.

– Я пытался вспомнить, как она выглядит, но так и не смог.

Фрэнсис кивнула:

– Я не увижу его могилу в любом случае. Меня здесь не будет.

– Куда ты собираешься? – спросил Ральф более жестко, чем следовало бы, опасаясь, что Фрэнсис наложит на себя руки: очень уж расстроенной и странной она была.

– Мне нужна твоя помощь. Вот почему я пришла сюда. Они попытаются меня остановить, – она жестом показала в сторону дома, где находились остальные члены семьи. – Я хочу уехать во Францию и принять там обет.

– Ты хочешь стать монахиней? – изумленно спросил он.

Она, словно не слыша его, опять посмотрела на могилу, совсем забыв, что здесь лежит не Фрэнк.

– Он никогда не принадлежал мне, ни живой, ни мертвый, но был для меня всем. Пока он жил, жила и я, зная, что время от времени буду видеть его. Теперь он мертв. Я никому никогда не была нужна. Я отдам мое сердце Иисусу, если он возьмет его. Не велика ценность, но...

Фрэнсис надолго замолчала, а Ральф пытался найти слова, которые могли утешить ее. Он не представлял себе, о чем она думает, и наконец сказал:

– Ты любила его, – и, надеясь успокоить ее, продолжил: – Он был отличным парнем. Возможно, останься он жив, он так никогда и не женился бы...

– Он не хотел меня, – произнесла Фрэнсис бесцветно. – С самой первой встречи в Лондоне он хотел только ее. Я все знала, но для меня это не имело значения. Я не могла перестать любить его, как и он не мог перестать любить ее. Он, конечно, никогда ни о чем ей не говорил, но однажды, когда ему было совсем плохо, не удержался и поделился со мной. – Она подняла лицо к Ральфу – боль старой раны отражалась в ее глазах. – Он сказал мне, он сказал, сказал... что она встала между ним и Богом, а когда он думает о Святой Деве, то видит ее лицо.

– Чье? – спросил Ральф.

Но она его не слышала и продолжала, будто он не произнес ни слова:

– Он сказал, что мог бы умереть за нее. А когда она вышла за тебя замуж, он чуть не умер. Но к тому времени он уже считал себя великим грешником, что помогло ему выжить. А теперь он мертв. Я тоже хотела бы умереть, но пока не заслужила этого. Мое время еще не пришло. Ты должен помочь мне. Ты понимаешь, что должен помочь мне?

– Да, – тихо произнес Ральф, погружаясь в свои мысли. – Да, я понимаю. Я помогу тебе.

Казалось, она осталась довольна ответом, повернулась и пошла прочь, быстро растворяясь в сгущающихся сумерках. Ральф долго глядел ей вслед; он пытался думать о Фрэнке, но перед его мысленным взором почему-то вставал Эдуард.

 

Глава 5

Аннунсиата стояла возле незажженного камина в комнате стюарда, теребя перчатки и похлопывая себя по ноге длинным хлыстом. Она была одета для верховой езды в элегантную амазонку темно-синего цвета; волосы собраны в высокий хвост, а шляпа, украшенная множеством перьев, лежала на столе, за которым сидел Мартин, читавший письмо. Он быстро пробежал глазами по строкам, но, окончив чтение, перевернул листок и перечитал письмо заново. Аннунсиата притопывала ногой все чаще, и глаза ее горели нетерпением.

– Ну? – спросила она и, когда юноша, наконец, поднял голову, повторила: – Ну?

– Мой отец приехал в Берни и собирается задержаться там на несколько недель, а потом вместе с Кэти и Китом отправиться в Эдинбург, где проведет там несколько дней.

– Это все? – Аннунсиата приподняла брови. – Так много бумаги и чернил для того, чтобы так мало сказать?

Мартин улыбнулся ее нетерпению.

– Основная часть письма посвящена его планам перестройки Аберледи. Их положение улучшилось, как сказала тетя Кэти, и Кит собирается осенью поехать в Лондон и немного покутить. Я думаю, что тогда отец вернется домой, но об этом он ничего не пишет.

– Кэти, живущая в замке? – Аннунсиата удивилась, а потом рассмеялась. – Быть того не может. Ральф обычно зовет ее гусеницей. Я полагаю, Кит собирается в Лондон, чтобы добиться титула Гамильтона, который ему обещан. Кэти очень понравится быть леди Гамильтон. Она ничего не говорила о подобных планах?

– Нет, – ответил Мартин. – Только о перестройке дома и о детях. Ее сын, родившийся весной, умер.

– Ах! – воскликнула Аннунсиата с сожалением. – А ведь совсем недавно умер и ее первенец. Ему, кажется, было семь или восемь лет. Какой ужас! Но я надеюсь, близнецы здоровы?

– Она ничего не пишет о них, поэтому, видимо, с ними все в порядке. Ну, мадам, позвольте вас спросить, что вы собираетесь делать сегодня?

– Ты можешь не только спросить, но и составить мне компанию, – Аннунсиата, перехватив протестующий взгляд Мартина на стол, заваленный бумагами, с которыми ему предстояло разобраться, так как во время отсутствия отца он вел дела поместья, со смехом сказала: – Пойдем, Мартин, тебе нужно отдохнуть. На улице прекрасная погода, и ты должен научиться заниматься делом, когда идет дождь, и получать удовольствие, когда светит солнце, как поступаю я. В конце концов, у меня тоже есть поместье, которым я должна заниматься, и оно такое же большое, как и твое. А разве ты когда-нибудь видел меня за делами в такой ясный день, как сегодня?

– Куда вы собираетесь ехать? – восхищенно спросил Мартин. В свои шестнадцать лет он был уже мужчиной. В нем не осталось ничего мальчишеского, кроме изящного сложения. Темноволосый, с добрым взглядом голубых глаз и обветренной кожей, он слегка напоминал ей Фрэнка.

– Хочу прокатиться, покрасоваться, поторопить людей, чтобы ни у кого не возникло сомнения в том, что в Морлэнде есть хозяйка. Я бы хотела доехать до Майкллита, повидаться с Джоном Моулклафом и узнать у мастера Рена о голубятне. Наверное, он закончил работу над ней.

– Постройка очень большая и сложная, – вежливо напомнил Мартин.

– Пятьсот гнезд – но так уж много, – отмела Аннунсиата его доводы.

– Но форма, мадам, очень сложная. Может быть, мастер Рен и хороший архитектор, но понимает ли он что-нибудь в голубятнях?

Аннунсиата гневно сдвинула брови, приготовившись защищать человека, которого она, как и все члены королевской семьи, нежно опекала, но тут поняла, что Мартин дразнит ее, рассмеялась, взяла его под руку и повела по направлению к двери.

– Ты поедешь со мной, ведь ты не сможешь мне отказать?

– Я не смогу отказать вам ни в чем, – галантно ответил Мартин.

Мачеха потрепала его по щеке и погрозила пальчиком:

– Никаких придворных манер со мной, с-э-э-р! Я знаю, у тебя есть множество причин, по которым ты хочешь ехать в Майкллит.

– Но это правда, – открывая перед ней дверь и выпуская спаниелей на улицу, сказал Мартин. – Отец оставил все на мое попечение, а это значит, что я должен заботиться о вас, как и обо всем поместье.

Аннунсиата вышла в вестибюль и снова нежно коснулась его руки.

– Странно, – мелодично произнесла она, – насколько мирно здесь все выглядит без него.

– Мирно? – удивился Мартин. Аннунсиата подняла глаза.

– Я не имею в виду, конечно, что твой отец нарушает покой, но... Даже не знаю, как это объяснить. Ты так легко со всем управляешься. У прислуги отличное настроение, дети спокойны, животные сыты, и ярко светит солнце.

Теперь засмеялся Мартин.

– Я знаю, знаю, это звучит по-дурацки, но, кажется, что Морлэнд очень хорошо тебя принимает. Я совсем не скучаю по нему.

– Ой, мама! – воскликнул Мартин, весело качая головой.

Она со всей силой сжала его руку:

– Не называй меня мамой! Я не твоя мама!

От легкого недоумения улыбка медленно сползла с его лица:

– Извините... Тогда – мадам.

– Или – моя леди, – предложила она, словно извиняясь за то, что говорила с ним так резко.

Мартин посмотрел на нее очень серьезно:

– Да, моя леди, очень хорошо. Вы и есть моя леди, а я ваш подданный и непослушный ребенок.

Они прошли в большой зал, где у главной двери сидел внук Клема Клемент: здесь было его рабочее место – он ждал поручений.

– А, Клемент! Попроси оседлать Златоглазку и Королеву Мэб и подать к парадной двери, – сказал Мартин. – Мы с хозяйкой собираемся поехать в Майкллит. Да, и узнай у отца Сент-Мора, не надо ли ему что-нибудь передать в школу или больницу. Мы заедем туда на обратном пути.

Спустя несколько часов они возвращались, и дорога их пролегала под аркой, ведущей на задний двор, где важно, широко раскинув великолепные цветные хвосты, разгуливали павлины, хвастаясь пышным оперением перед своими равнодушными курицами, и были так увлечены демонстрацией нарядов, что не желали уступать дорогу всадникам.

– В середине лета снова должны быть скачки, – говорил Мартин, – поскольку отца сейчас нет, именно я должен заняться организацией праздника. Хьюго мог бы мне в этом помочь...

– Хьюго? Какая от него может быть польза? – удивленно спросила Аннунсиата.

– Очень большая! – твердо, с горячей убежденностью сказал Мартин. Ему не хотелось критиковать мачеху, но он надеялся, что сможет незаметно, исподволь, открыть ей глаза на лучшие качества своего сводного брата, которых было немало. – Он очень чувствительный и просто хороший помощник. Надеюсь, он снова будет участвовать в скачках на Ориксе. Хьюго – замечательный наездник.

– Лучше бы ты обращал больше внимания на его уроки и манеры. Мне будет очень трудно получить для него место при дворе, если он и впредь станет манкировать занятиями и изучением дворцового этикета. Теперь о Джордже...

Как только они подъехали к дому, где Гидеон ждал, когда хозяйка отдаст ему поводья, вышел Клем с небольшим заклеенным конвертом.

– Мадам, – сказал он, – письмо пришло сразу после вашего отъезда. Срочное.

– Из Шотландии? – возбужденно спросила Аннунсиата и нервно, как бы останавливая стон, поднесла руку к горлу.

– Нет, мадам, из Лондона, с печатью его высочества. Мартин спрыгнул на землю, отдал мальчику поводья и подошел к мачехе, чтобы помочь ей спешиться и забрать перчатки, которые она сняла, чтобы без помех вскрыть конверт. Пока она читала письмо, он наблюдал за ее лицом. Первая четверть послания явно не содержала дурных новостей, но затем сладкое удовольствие на ее лице сменилось выражением полного шока. Аннунсиата побледнела, ее губы задрожали так мелко, что она вынуждена была закусить их. Несколько раз прочитав текст, она беспомощно сложила эти «стопудовые» листки.

– Мадам, что случилось? Надеюсь, плохих новостей нет? – спросил Мартин.

Мачеха медленно перевела на него взгляд, как бы возвращаясь издалека. Казалось, смысл его слов не сразу дошел до нее.

Она перестала кусать губы и сказала:

– Нет, плохих новостей нет.

Тем не менее, она была явно шокирована.

– Плохих новостей нет, – повторила она и, с видимым усилием пытаясь взять себя в руки, произнесла: – Прости меня. Мне необходимо побыть одной. Я пойду в розарий прогуляться.

Мартин следил за ее удаляющейся фигурой, все больше и больше погружаясь в свои мысли. Затем взглянул на Клема, и они обменялись понимающими взглядами.

– По-моему, – сказал Мартин, – кто-нибудь из ее женщин должен пойти к ней. Где Берч?

– Миссис Берч уехала в Шоуз, хозяин, – сказал Клем. Готовность принять Мартина за хозяина в отсутствие Ральфа лишний раз доказывала слова Аннунсиаты о том, насколько хорошо к нему относилась прислуга. – Мисс Элизабет отдыхает, но я могу позвать ее...

Мартин на мгновение задумался: кого же послать? Ответ появился сам собой – того, кто мог достучаться до его мачехи, когда она нуждалась в помощи.

– Пошли к ней Хлорис. Скажи ей, чтобы она была....

– ...осторожной, хозяин?

– Внимательной.

Хлорис пришлось долго искать свою госпожу, потому что Аннунсиата, как раненое животное, спряталась от посторонних глаз в самые заросли, где ветви почти полностью скрывали белую мраморную скамью, на которой она сидела, стискивая письмо в руках, лежащих на коленях, так низко склонив голову, что лица из-за спадающих прядей волос не было видно. Каспар и Шарлеман, уставшие от дальней прогулки, сладко спали в тени розовых кустов.

При появлении Хлорис Аннунсиата подняла голову, но больше не проявила никакого интереса. Она плакала. Хлорис опустилась перед ней на колени и, достав из рукава носовой платок, молча осушила ее слезы, чувствуя, что лучше ни о чем не спрашивать хозяйку. Аннунсиата позволила ей проявить внимание, постепенно приходя в себя. «Хлорис стала красавицей...» – вяло отметила она. Хорошая пища, покой и уход превратили девушку в «породистую кобылу»: кожа стала белой и чистой, глаза сияли, копна золотистых кудрей спадала пышными локонами, словно грива. Слишком красива для кормилицы.

– Хлорис, – сказала она наконец утомленным голосом.

– Да, моя бедная госпожа.

– Где Берч?

Берч бы поняла, ей она могла сказать все.

– Вы послали ее в Шоуз, – вежливо ответила Хлорис. – Послать за ней?

– Нет.

Она ничего не сможет объяснить Хлорис, но, казалось, слова жгли ее изнутри.

– Этого следовало ожидать, но все равно – так неожиданно... Я всегда знала, что это может случиться, но гнала от себя такие мысли.

Сверкающие голубые глаза Хлорис, полные сочувствия, встретились с ее взглядом.

– Так больно, Хлорис! Я понимаю, что все это блажь, почти святотатство, но так больно!

И Хлорис, знавшая от Клема, что хозяйка получила письмо с печатью принца Руперта, кое-что слышавшая от Берч, от слуг, а кое-что – из других источников, сделала такое понимающее лицо, какое в свое время и дало ей репутацию ясновидящей. – Я знаю, госпожа, но вы ведь предполагали, что такое возможно.

– Ты знаешь? Знаешь, что в этом письме? – удивленно спросила Аннунсиата.

– У мадам Хьюджес родился ребенок, – тихо сказала Хлорис.

– Откуда тебе это известно?

– Я прочитала это по вашему лицу.

– Девочка, – произнесла Аннунсиата, глядя на свои ладони, будто там что-то было написано. – Родилась 9 июня. Они назвали ее Руперта, – она подняла взгляд.

– Не понимаю, почему это меня так беспокоит, но...

– Теперь все встало на свои места, раньше это казалось вам нереальным.

– Ты действительно понимаешь, – сказала Аннунсиата, поймав руку Хлорис. – Думаешь, я грешница? Я на самом деле никогда не допускала мысли о том, что это все по-настоящему. Словно могла бы перевернуть страницу назад и переписать всю историю заново. А теперь – как будто именно сейчас я потеряла его.

Она снова заплакала, прижимая руки к глазам, пытаясь унять слезы. Хлорис участливо посмотрела на нее:

– Плачьте, госпожа! В слезах – облегчение. Аннунсиата закрыла лицо руками и сдавленным голосом произнесла:

– Мне нужна моя мама, мне нужна Эллен.

Но обе они были давно мертвы. И она сама отвернулась от Ральфа. И нет на свете человека, который мог бы ей помочь. Она должна сама, в одиночестве, справиться со своей болью.

– Вот расплата за мои грехи.

Инстинктивно чувствуя, что настал нужный момент, Хлорис опустилась на колени и обняла свою хозяйку, уткнувшуюся в ее плечо.

– Плачьте, моя госпожа, – прошептала она, – слёзы лечат душу. В этом нет вашей вины. И вы единственная пострадавшая. Плачьте! Плачьте! А потом идите в часовню и приклоните свою голову перед Святой Девой, она всегда поймет.

В июньском воздухе плыл сильный и сладкий аромат белых роз. Аннунсиата вспомнила аромат сада в Баллинкри-хаус, лето Великой Чумы, когда она повстречалась со смертью.

– Я всегда буду ненавидеть запах роз, – сказала она спустя некоторое время. – Уведи меня отсюда, Хлорис.

Лето заканчивалось. Урожай был готов к уборке, а Ральф все еще не вернулся домой. Если оглянуться назад, это лето казалось всем очень странным, но счастливым, полным солнечных дней, дальних прогулок, пикников и купаний, охот и игр в мяч по вечерам, фейерверков и скачек. Особенно счастливы были дети, потому что мать, менее загруженная заботами, чем обычно, стала мягче и добрее. Чувствительного Джорджа очень беспокоило, что порой мама сидит неподвижно, устремив на него взгляд, а для Хьюго это изменение казалось чудом. Мать больше не придиралась к нему, не игнорировала его, порой казалось, что она даже любит его. Он купался в неожиданном солнечном тепле, и от этого сам стал мягче, больше улыбался, стал менее скованным и реже ссорился с Арабеллой.

Арабелла, почти равнодушная к похвалам матери, тоже наслаждалась свободой, которую всем подарило это лето. Наблюдая за нею, Аннунсиата думала, что Арабелла временами становится похожей на Руфь, то ли бледным лицом, то ли копной рыжих волос, и, смягчаясь от этой мысли, меньше придиралась к своей непослушной дочери.

Аннунсиата находила время поиграть и с младшими детьми и, сидя на берегу озера или пруда с Рупертом и его приятелем Майком, пока Чарльз и Морис играли подле нее, часто вспоминала то счастливое лето в Хэмптоне, когда близнецы были еще совсем маленькими, а Джордж только родился. Последнее лето перед тем, как она влюбилась в принца Руперта, навсегда изменившего ее жизнь. Тогда еще был жив Эдуард. Он спас ее от ужасной беды, но даже ему не удалось повлиять на то, что владело ее сердцем.

От Ральфа время от времени приходили письма, сжатые и скупые на новости, с указаниями по хозяйству и с вопросами об урожае и состоянии Кингс Капа. Он никогда не писал писем лично Аннунсиате, и непонятно почему это тревожило ее. Знали ли Кэти и Кит об их ссоре и отчуждении? Она представила себе, как Ральф обсуждает это с Китом, и пришла в ужас и постепенно убедила себя в том, что у него нет уважительных причин, чтобы так долго оставаться в Шотландии, что он влюбился в какую-нибудь юную шотландку из высшего общества Эдинбурга и крутит с ней роман. Аннунсиата внушала себе эту бредовую идею, не переставая удивляться, почему она так беспокоит ее.

В один из пасмурных октябрьских дней Ральф появился дома, приехав без предупреждения. Он был бледен и из-за непомерной худобы выглядел значительно старше своих лет. Муж приехал в большой спешке, отдал массу распоряжений, никому не улыбнулся и заявил, что послезавтра ему надо уезжать.

– Я прослышал об одной лошади, – объяснил он. – Джентльмен из Эдинбурга, у которого множество друзей в разных местах, рассказал мне о великолепном скакуне из поместья в Генуе. Он договорился о торгах для меня, я сейчас же поеду и привезу лошадь сюда.

– Но неужели ты должен ехать сам? – остолбенела Аннунсиата. Безусловно, это было дело прислуги.

Глаза Ральфа странно блеснули.

– Я так хочу, – сказал он, не добавив более ничего. Жена явно не понимала, что он должен сам получить лошадь и не может доверить этого никому.

Потом тот день его пребывания в Морлэнде казался нереальным, а после столь стремительного набега дом выглядел опустошенным, и все воспоминания о прошедшем счастливом лете, как листья, сброшенные порывом ветра на землю, улетучились, будто его никогда и не было.

В ноябре в Англию привезли новую невесту герцога Йоркского, кандидатура которой устраивала не всех, поскольку она была романо-католической итальянской принцессой. Многие считали, что это не дело – сажать католичку на английский трон.

– Говорят, госпожа, – докладывала Берч, – что она очень набожна и собиралась идти в монастырь. Ее отцу стоило больших трудов уговорить дочь принять предложение герцога.

– Еще говорят, госпожа, – подхватывала Хлорис, подражая интонациям Берч, – что ее отец – совсем не ее отец, и что она натуральная дочь самого папы.

Обе женщины помогали Аннунсиате разобраться с ее нарядами и, как всегда, когда бывали рядом, ревностно боролись за внимание своей госпожи.

– Ну, хватит об этом! – безапелляционно сказала Аннунсиата. – Ей предстоит стать новой герцогиней Йорка. И я должна поехать в Лондон и засвидетельствовать свое почтение.

– Без хозяина, госпожа? – неодобрительно спросила Берч.

– Очевидно, без хозяина, – жестко ответила Аннунсиата. – Будет очень неприлично, если я не представлюсь новой герцогине как можно быстрее. А поскольку никто не имеет ни малейшего представления, где хозяин... – Она внимательно посмотрела на платье, которое обе женщины держали в руках. – Нет! Это платье нужно переделать. Очень приятный цвет. Берч, пойди и посмотри, на месте ли тот розовый шарф, он подходит сюда по цвету.

Когда Берч вышла из комнаты, Хлорис сказала:

– Вы на меня очень рассердитесь, госпожа, если я скажу, что ваша поездка в Лондон без супруга будет выглядеть по меньшей мере странно?

Аннунсиата нахмурилась, но затем решила сменить гнев на милость: Хлорис была нужна ей.

– Ни капельки! Ты, конечно, права. Это – повод. Но я сама разберусь, а твоя печальная участь – держать свое знание при себе.

– Значит, ваша ссора с хозяином была тоже только поводом, правда?

– Что ты имеешь в виду? – Аннунсиата, шокированная, повернулась к Хлорис, а та лишь печально покачала головой.

– Если это не так, значит, должно быть что-то еще. Ну, госпожа, вы-то знаете, что это правда. И бесполезно на меня сердиться, потому что я вам сейчас очень нужна.

Аннунсиата посмотрела на нее и мягко кивнула.

– Да, да! Это правда. И ты мне нужна. «Моя шутиха» – вот как тебя Ральф называл.

– Шуты говорят правду, когда никто другой не осмеливается. Вы возьмете меня с собой в Лондон, госпожа? Я буду хорошо служить вам.

– А как насчет твоих обязанностей здесь? – спросила Аннунсиата.

Хлорис сделала обиженное лицо.

– Я вскормила ваших младенцев, мадам, и вполне удовлетворена этим. Три года кормления, три года обильного молока – вполне достаточно для любого. Вы ведь не будете возражать против этого? Я хотела бы поехать в Лондон в качестве вашей горничной. И хоть немного развлечься.

Аннунсиата задумалась.

– Из тебя выйдет великолепная горничная! – согласилась она. – И это будет хорошо действовать на меня. И, наверное, на самом деле пора прекращать кормить Мориса грудью.

Лицо Хлорис смягчилось, и она тихо произнесла:

– И в конце концов, госпожа, я, скорее всего, больше не понадоблюсь вам как кормилица.

Глаза Аннунсиаты наполнились слезами, она с силой сжала пальцы. Хлорис подумала, что та плачет о потерянной любви мужа, но правда стала явной спустя несколько мгновений, когда она зашептала сдавленным голосом, как ребенок, который боится демонов в темноте:

– Я не хочу, чтобы он умирал, не хочу, не хочу...

Хлорис, чувствуя себя виноватой за то, что разбередила рану, уронила платье, которое до сих пор держала, взяла хозяйку за руки и осторожно расцепила ее пальцы.

– Не надо, госпожа, – сказала она, – искушения окружают нас постоянно, и мы должны быть очень осторожными, чтобы не поддаться им. Хозяин все время будет возвращаться, когда ему захочется. Мужчины всегда поступают так, как хотят, ни с кем не советуясь.

Свадьба принцессы Мэри Беатрис Д'Эст и герцога Йоркского была отпразднована очень быстро и тихо, в ту самую ночь, когда она прибыла в Англию. Тем не менее в Лондоне наблюдались беспорядки, по улицам пронесли изображения папы, которые потом сожгли, а окна в домах высокопоставленных католиков были разбиты. Народ считал, что принцесса Мэри – дочь папы, и выходит замуж за герцога, чтобы привести Англию обратно в Рим. Король казался спокойным, когда Аннунсиата предстала перед ним по прибытии в Уайтхолл, но его тревога все-таки проявилась в словах:

– Мадам, я приказал приготовить вам апартаменты во дворце. Здесь вам будет безопасней. Охранять Баллинкри-хаус очень сложно.

– Вы думаете, есть опасность, сэр? – поинтересовалась Аннунсиата.

Чарльз передернул плечами.

– Думаю, что очень небольшая. Но, пока не закончатся беспорядки, мне гораздо спокойней, когда все мои близкие рядом со мной, у меня на глазах. Не думаю, что это надолго. Лондонские пожары очень ярки, но умирают быстро.

Итак, она осталась в Уайтхолле, и здесь же была представлена новой герцогине. Мэри Беатрис была чрезвычайно красивой молодой женщиной, высокой, темноволосой и темноглазой, ей только что исполнилось пятнадцать лет.

Аннунсиата подумала, что, когда она впервые попала в Уайтхолл, ей было столько же. Интересно, сумеет ли это очаровательное создание с чувственными глазами пресечь донжуанство герцога? И сможет ли эта юная и, несомненно, здоровая женщина подарить герцогу сына, о котором он так мечтал и которого так боялся простой народ? Как бы то ни было, впереди – не слишком спокойные времена. Старшая дочь герцога Мэри, достигнув необходимого возраста, скорее всего, выйдет замуж за принца Вильгельма Оранского. И если к этому времени у герцога и герцогини не будет сына, чтобы занять трон, это сделает принцесса Мэри и ее датский муж.

Аннунсиата сделала реверанс и подумала, что Анна Хайд наверняка считала, будто продвинула своего супруга на первое место, и должна была умереть, зная, с какими проблемами ему придется столкнуться.

После формального представления, когда Аннунсиата шла в свои апартаменты переодеться к ужину, который король давал в честь юной герцогини, слуга в ливрее герцога остановил ее и попросил следовать за ним в кабинет герцога для аудиенции.

Герцог приветствовал ее грациозным поклоном. Аннунсиата заметила тень замешательства на его обычно бесстрастном лице:

– Дорогая графиня, я полагаю... Наверное... Вы слышали новость о вашем муже?

Аннунсиата печально вздохнула и спокойно сказала:

– Прошу прощения у вашей светлости, но я уже много недель не имею известий от мужа.

– А-а, понятно, – сказал герцог и обвел глазами комнату, пытаясь сосредоточиться, а остановив взгляд, произнес: – Король мне кое-что сказал. Я с трудом поверил в это. Но, моя дорогая мадам, я думаю, вы будете счастливы узнать, что ваш муж прибыл на одном из кораблей, которые сопровождали мою жену. Это был корабль для перевозки лошадей, – голос герцога задрожал от замешательства. – Я уверен, что сейчас он поехал прямо в Йоркшир, учитывая тяжелый нрав животного, которого привез.

– Он купил скакуна, ваша светлость?

– Я полагаю, да. Очень удачно получилось: флотилия принцессы как раз собиралась отплыть в Англию, когда ваш муж искал хоть какие-нибудь средства, чтобы доставить жеребца домой. – Глаза герцога блеснули. – Путешествие было чрезвычайно тяжелым, корабль слегка поврежден, однако никто не пострадал. Я счастлив принести вам хорошие известия.

Аннунсиата поблагодарила его и вышла. А к тому времени, когда она достигла своих апартаментов, Хлорис из других источников уже получила новости в более колоритной форме.

– Из-за лошади это путешествие стало страшным кошмаром, госпожа, – рассказывала она Аннунсиате, пока Берч помогала ей переодеться. – Едва ступив на палубу корабля, она повела себя как демон, и хозяин вынужден был сидеть рядом день и ночь, не имея возможности отлучиться ни на секунду. Эта дьявольская лошадь почти на кусочки разнесла корабль. Итальянские моряки всю дорогу крестились и молились, думая, что этот кошмар послан для того, чтобы утопить их. А затем, когда они прибыли в Англию и им удалось выгрузить жеребца, никого не убив, что уже было чудом, капитан корабля представил счет за нанесенный урон... – самому герцогу! Мне кажется, итальянский язык нашего хозяина был ничуть не лучше, чем английский – капитана корабля, и тот думал, что лошадь предназначена принцессе. Он сказал, что желает герцогу счастья и покоя с женщиной, которая в состоянии справиться с таким монстром, как этот!

Аннунсиата засмеялась, понимая теперь, почему герцог был столь обескуражен. Но Берч быстро остудила ее мыслью о том, что, если хозяин прямиком поехал в Морлэнд, то хозяйка обязана прервать свой визит и немедленно последовать за ним.

Наступило молчание, и три женщины посмотрели друг на друга. Это был переломный момент. Аннунсиата сглотнула и сказала:

– Я остаюсь. Будет невежливо так быстро уехать. Я напишу хозяину и попрошу его прибыть сразу же, как только он доставит лошадь в поместье.

Мартин был так шокирован видом отца, что не мог вымолвить и слова. Ральф положил руку ему на плечо и попытался улыбнуться.

– Успокойся, просто я почти не спал. Мне станет гораздо лучше, когда я приму ванну, поем и отдохну. Где твоя мачеха? Я должен показать ей лошадь. Я привез ее, привез! Хотя временами я сильно в этом сомневался. Боже мой, что за путешествие! Но каков зверь! Пойдем, ты должен посмотреть на него. Он так прекрасен, что не выразить словами, – глаза горят, и темперамент необыкновенный... Он должен обставить всех скакунов и прославить наше имя на весь мир. Пойдем, пойдем, посмотри!

С этими словами они вышли во двор. Мартин шел медленно, видя, что отец очень истощен и перевозбужден. Жеребец стоял во дворе, а два конюха держали его за поводья с обеих сторон. Он устал так же, как и человек, ставший теперь его хозяином, но дрожал от ярости и страха, готовый в любой момент вырваться на свободу, если его попытаются объезжать. Он прядал ушами, раздувал ноздри, пытаясь уловить новые запахи, глаза рыскали по сторонам в поисках опасности. Ральф подошел прямо к нему с вытянутыми вперед руками. Лошадь успокоилась и стала смирно рядом со своим хозяином, как равный с равным. Мартин встал, как вкопанный, и уставился на жеребца, красивей которого никогда не видел. Мощные грудь и круп, нежность его головы и стройность ног создавали необыкновенное сочетание силы и красоты, так глубоко подействовавшее на Мартина, что он с трудом удержался от крика. Ральф продолжал говорить, нежно оглаживая мокрую шею великолепного скакуна.

– Черный, как ночь, быстрый, как ветер, сильный, как море! Ну, тихо, тихо! Мой черный, мой красивый! У меня нет для тебя достойного стойла, но я помещу тебя в самое лучшее, какое есть, пока не построю тебе дворец. Ну, пойдем, пойдем.

– Папа, – сказал наконец Мартин, – может быть, ты позволишь Гидеону отвести коня, я за тебя беспокоюсь, ты так измучен.

– Я назову его Варваром, – сказал Ральф, оглаживая жеребца и пропуская слова сына мимо ушей. – Для него нет достойного имени, поэтому я назову его так.

Мартину не удалось увести отца. Ральф настоял на том, что должен отвести скакуна сам, и оставался с ним до тех пор, пока тот не съел все, что он самолично ему приготовил. Даже когда жеребец поел и на глазах у него появилась пелена, свидетельствующая о том, что он засыпает, Ральф оставался рядом, то беседуя с конем, то обращаясь к Мартину. А затем, наконец, опять задал вопрос, на который так и не получил ответа:

– Где твоя мачеха? Почему она не пришла? Мартин понимал, что помощи ждать неоткуда, и твердо посмотрел на отца:

– Ее здесь нет, отец. Она в Лондоне, в Уайтхолле.

– Без меня? – прошептал Ральф. Он тупо смотрел на коня до тех пор, пока юноша не дотронулся до его руки и не сказал:

– Папа, пожалуйста, пойдем.

– Без меня... – повторил Ральф и встряхнул головой, словно надеясь прояснить мысли. Затем взглянул на Мартина – тот убрал руку и отшатнулся под суровым, злым взглядом отца. – Иди, Мартин, – тихо сказал он. – И проследи, чтобы меня не беспокоили.

– Отец...

– Я сейчас приду... Скоро. Иди, я сейчас. Варвар нервозно перебирал копытами, озираясь по сторонам в поисках, как ему казалось, невидимой опасности, не в состоянии забыть тот ужасный шум и качку на корабле, которые в его представлении, наверное, были чем-то вроде конца света. Сейчас человек был для него единственным знакомым существом, и Варвар смотрел на него, как на спасителя. Довольно долго человек стоял тихо, потом подошел ближе, обнял животное за шею и уткнулся ему в грудь. Жеребец напрягся, потом обмяк, и ощущение покоя влилось в человека, и он задышал глубоко и ровно.

Ральф прижался лицом к остро пахнущей шее коня и вспомнил о словах Фрэнка: «Она встала между мной и Богом». Ральф тоже боготворил Аннунсиату, считая путеводной звездой всей жизни, но сейчас, совершенно отчаявшись, сдавленно прошептал в ухо Варвара:

– Теперь моей гордостью должен стать ты! – и, наконец расслабившись, заплакал так, как плачут только мужчины – скупо и зло.

 

Глава 6

Ответ Ральфа на письмо Аннунсиаты был немногословен, но и не оставлял ни малейшей возможности не понять его. Он писал:

«Моя дорогая жена, действительно получилось очень неудачно, что я не знал о твоем присутствии на свадьбе герцога в Уайтхолле. Однако так много дел требуют моего внимания здесь, что я не могу сейчас приехать к тебе. У тебя достаточно сопровождающих, и я не беспокоюсь о твоей безопасности по пути домой, но к Рождеству хотел бы видеть тебя здесь».

Аннунсиата получила письмо в тот момент, когда собиралась в театр на Друри-лэйн, где должен был присутствовать король, поэтому взяла его с собой, чтобы прочитать в экипаже. Нахмурив брови, она пробежала по строкам и засунула письмо в муфту со злым восклицанием:

– И за это я должна была заплатить три пенса!

Берч и Хлорис переглянулись, но побоялись прокомментировать слова хозяйки, а Аннунсиата уставилась в окно, избегая их взглядов. По прибытии в театр настроение немного улучшилось, поскольку ее появление вызвало большое оживление. Изящная коляска Аннунсиаты была очень модной, лошади – как нельзя лучше. Два лакея шли перед коляской, освобождая ей дорогу. Помимо этого, Аннунсиату сопровождали кучер и мальчик, одетые в ливреи, и ее девушки: опытная Берч – в ее обязанности входило нести шлейф, и одна из самых симпатичных горничных, Хлорис, в перешитом платье хозяйки, – ей полагалось вести спаниелей. Толпа, собравшаяся вокруг театра, чтобы увидеть, как высший свет съезжается на спектакль, громко и радостно приветствовала Аннунсиату, правда, эта радость не мешала зевакам тут же передавать друг другу все последние сплетни о ней, а двое босоногих мальчишек яростно и молча сражались за право бросить худые, жалкие тела ей под ноги, чтобы она, не дай Бог, не испачкала подол своего великолепного платья.

Представление уже началось – было модно немного опаздывать, и Аннунсиата шла очень медленно, так что король, прибывший чуть позже, встретил ее на лестнице и пригласил в свою ложу.

– Весь день одни, сэр? – спросила Аннунсиата с наигранным удивлением, со счастливым видом взяв его под руку.

Чарльз улыбнулся своей очаровательной улыбкой:

– Барбара и Пончик подхватили насморк, поэтому сегодня я вынужден развлекать себя сам. Все, что есть у одного, должны быть и у других.

– Именно поэтому вы дали мадам Кэруэль герцогство? – невинно спросила Аннунсиата.

Луиза де Кэруэль только что была пожалована титулом герцогини Портсмута. Барбара Пальмер была герцогиней Кливленда уже три года и. все время поддевала мадам Кэруэль этим фактом.

– Конечно, – сказал Чарльз, – иначе они давно сжили бы меня со свету.

– Вы сопротивлялись довольно долго, – заметила Аннунсиата.

– Потому что меня забавляло, как Барбара издевается над бедной Фаббс, гоняя из комнаты в комнату и заставляя менять место. Дворцовый этикет – такая чушь, но он развлекает нас. Однако люди стали говорить, что я пренебрегаю ею, а этого нельзя было допустить, особенно потому, что она рассталась со своей фигурой, служа своему королю.

После того как Кэруэль вынашивала королевского сына, ей не удалось обрести прежние формы, и с каждым месяцем она прибавляла в весе – именно тогда король и начал звать ее Пончиком.

– Ваше величество очень внимательны к женской репутации, – прошептала Аннунсиата с намеком, как раз в тот момент, когда они достигли театральной ложи и король высвободил руку, чтобы войти первым.

Он остановил приветственные крики зрителей, жестом позволил актерам продолжать представление, поставил стул для Аннунсиаты рядом с собой, и, когда они уселись, положил подбородок на руки и произнес:

– Репутация тех, кто мне близок, касается меня всегда. А о вас начинают поговаривать, моя дорогая.

Глаза Аннунсиаты наполнились слезами.

– Я написала ему, сэр. Просила присоединиться ко мне, но он отказался и велел возвращаться домой. Я только что получила письмо. – Она вытащила из муфты конверт и вручила королю. Молча прочитав, он вернул его обратно.

– Что же вы теперь будете делать? – вежливо поинтересовался он. – Вернетесь в Йоркшир?

– Нет, – сказала она, независимо поднимая голову.

– Пусть он приезжает ко мне. Я не поеду к нему, как... как...

– Как верная жена? – предположил Чарльз. Аннунсиата выглядела рассерженной.

– Почему все обязанности лежат только на жене? Он оставил меня одну на все лето, уехал на корабле в Геную с какой-то сумасшедшей идеей, и я даже не знала, жив он или мертв. Где же верные мужья? Он сам виноват в том, что я вынуждена была приехать в Лондон одна. И не моя вина, что у него накопилось слишком много дел.

Король опечалился.

– Таков порядок вещей, – сказал он. – Возможно, это и несправедливо, но жена может потерять репутацию, а муж – нет. Моя дорогая, позвольте мне уговорить вас поехать домой. О вас уже слишком много судачат.

– Они судачили обо мне и раньше, сэр, – мягко сказала Аннунсиата, но лицо ее посуровело.

– То, что говорили раньше, было неправдой, – напомнил король. – И говорили только те, кто толком ничего не знал. А сейчас в Уайтхолле назревает скандал.

– В Уайтхолле? Чем можно шокировать Уайтхолл?

– нервно засмеялась Аннунсиата.

Король взял ее за руку и посмотрел с пониманием.

– Я знаю, знаю! При моем дворе мужья и жены могут открыто изменять друг другу, и никто не подумает о них плохо. Но, моя дорогая, даже в Уайтхолле супруги должны жить вместе.

– А как насчет герцогини Кливленда?

– Барбара – особая статья, – сказал Чарльз. – Но и она официально живет вместе с мужем. Их дом находится в Уайтхолле. Но Роджер по делам службы должен проводить много времени вне дома.

Аннунсиата была непреклонна.

– Назад не поеду, – заявила она, надувая губы, как недовольный ребенок. – Я не поползу, как наказанная собака, к мужу, который уделяет так мало внимания своим супружеским обязанностям.

Король вздохнул, и она некоторое время молча смотрела на сцену. Затем он сказал:

– Ну, ладно! Раз вы не желаете возвращаться домой, я должен об этом позаботиться.

Аннунсиата заинтересованно посмотрела на него, а он внезапно улыбнулся, обнажив красивые белые зубы.

– Вы сказали, что я пекусь о женской репутации – значит, я должен быть заботлив вдвойне, если дело касается членов семьи. Кажется, однажды я уже спас ваше имя, моя маленькая кузина. Поэтому ничего страшного не произойдет, если я сделаю это снова.

Аннунсиата благодарно взглянула на него.

– Я никогда не была полностью уверена в том, что вы знали, – сказала она.

– Я не буду вам передавать все сплетни, которые ходят в Уайтхолле, – ответил он. – Но увидите, скоро они прекратятся.

Король был достаточно ленив, но, решив что-нибудь сделать, никогда этого не откладывал. Через несколько дней прибыло официальное письмо, назначающее графиню Доваджер Чельмсфорд придворной дамой спального покоя королевы, с обязательным проживанием в Уайтхолле, что давало ей возможность не возвращаться в Йоркшир по уважительной причине.

Аннунсиата опять написала мужу, объясняя нежелание возвращаться более логично, чем хотелось бы Ральфу, и начала наслаждаться свободой. Рождество всегда было самым веселым праздником года. В Уайтхолле тоже царила лихорадочная суета веселья, не позволявшая ей задуматься о Морлэнде, о Ральфе, о детях, о своем долге.

На Новый год, во время официального обмена подарками с королем, Аннунсиата подарила ему одну из необычных вещиц, которые собирал ее первый муж Хьюго, – золотую статуэтку из Персии, изображавшую обнаженного мальчика, державшего на плече кувшин с вином. Когда кувшин наполнялся, вино, протекая по трубочкам в полости статуэтки, вытекало наружу через пенис, и задача состояла в том, чтобы успеть поймать его в бокал, не упустив ни капли. Это вызвало множество разговоров и восхищения, а некоторые кавалеры, играя и забавляясь со статуэткой, напились до бесчувствия.

Подарок короля вызвал еще больше комментариев, но не потому, что тоже был забавным, а в связи с его ценностью. Он подарил ей бриллиантовое колье, которое, по словам некоторых гостей, стоило свыше тысячи фунтов. Это взбудоражило старые слухи о том, что Аннунсиата была любовницей короля. Однако никто, кроме самых отпетых, не мог долго верить в это, и скоро и двор, и город начади вынашивать другую идею, будто она была самой юной из всех его дочерей. Когда Аннунсиата появилась на свет, королю было всего четырнадцать, но никто больше не ставил ему это в вину. Ни он, ни Аннунсиата не сделали ни одной попытки опровергнуть эти слухи. Наконец, в феврале в Вестминстере был подписан мир с Данией, парламент распущен, король сделал сэра Томаса Осборна своим первым министром, пожаловав титул графа Денби. Осборн был йоркширцем и другом дома Морлэндов, поэтому некоторые из тех, кто распускал слухи, утверждали, что таким образом был сделан комплимент Аннунсиате, поскольку ничто другое не могло гарантировать ей таких привилегий. А сплетни, утверждавшие, будто Аннунсиата – дочь короля, так убедительно объясняли ее присутствие при дворе, что было почти забыто то, что она приехала сюда без супруга и отказалась вернуться домой. Так король еще раз спас ее.

Хьюго наслаждался Рождеством в Морлэнде, как никогда раньше. По просьбе Мартина Ральф на двенадцать дней назначил Хьюго «лордом без правил» – это означало, что все беспрекословно должны ему подчиняться в этот период, и они с Мартином очень веселились, придумывая абсурдные приказы и распоряжения. Он также был церемониймейстером всех игр и забав. Мартин и Джордж сочинили музыкальную пьесу, Хьюго ее поставил, и это доставило ему такое удовольствие, что он принял как само собой разумеющееся то, что главную роль играть должен Джордж. Все было, как обычно в Рождество: праздничный стол с традиционным сливовым пудингом, нищие, каждый день приходившие к воротам, чтобы попасть к столу, работники и селяне, которые приносили праздничные подарки хозяину и оставались, чтобы хорошенько выпить и закусить. Все двенадцать дней у дверей дома толпились жонглеры, фокусники, странствующие артисты и певцы – их также приглашали в большой зал, где они развлекали хозяев дома, гостей и прислугу. Каждую ночь пели и плясали до утра. В тот день на святках, когда по обычаю всем вручались подарки, Хьюго получил памятный подарок от короля, а Дейзи – от королевы, и он должен был поцеловать девочку, что и выполнил, но настолько неловко, что все вокруг рассмеялись. В течение всего сезона все были к нему очень добры, никто не придирался, не делал замечаний, и он, казалось, светился от переполнявшего его счастья, сожалея лишь о том, что рядом не было матери, которая могла бы увидеть, какой любовью и популярностью пользуется ее сын.

И все-таки что-то его беспокоило. Отсутствие матери не удивляло мальчика, потому что для него она была божеством и ее действия не обсуждались. Но где-то, на самом донышке души поселилась тревога из-за того, что среди некоторых слуг появился определенный настрой против Аннунсиаты. Отчим тоже не казался счастливым и напоминал Хьюго больную лошадь, которой каждое лишнее движение причиняет боль. Он надеялся, что Мартин знает причину. Отчасти потому, что считал, будто Мартин знает все, а отчасти потому, что иногда ловил печальный и всепонимающий взгляд брата, устремленный на отца. Однако Хьюго никак не связывал все это с отсутствием матери. И надеялся, что, как только наступит хорошая погода, она вернется, и это лето пройдет так же замечательно, как и предыдущее.

Хьюго удивительно точно понимал и ощущал состояние отца. Ральф был слишком растерян, чтобы осознавать, насколько несчастлив. Он ни на одно мгновение не допускал мысли, что Аннунсиата может отказаться вернуться домой. Когда пришло письмо, он перечитывал его несколько раз, полагая, что не так понял жену, а когда, наконец, убедился в том, что понял ее правильно, то все еще был уверен, что она вернется к Рождеству. С ее стороны было бы ужасным не приехать, потому что к этому времени в Морлэнде собирался весь свет, по крайней мере, наиболее важные для Ральфа люди. Друзья и соседи, уважаемые люди Йоркского общества, их слуги, фермеры, подчиненные – все, вплоть до монахинь из больницы Святого Эдуарда, стекались в Морлэнд на Рождество, чтобы отдать дань уважения хозяевам и разделить с ними радость праздника. И то, что в это время дом оставался без хозяйки, было кошмаром.

Но она не приехала, и Ральфу пришлось лицом к лицу встретить людское удивление, если не сказать – осуждение. Назначение Аннунсиаты придворной дамой королевы, по крайней мере, давало ему в руки уважительную причину, которой можно было объяснить ее отсутствие, но это не пресекало пересудов, молвы и неодобрительных кивков в его сторону, правда, только тогда, когда окружающие были уверены, что он не видит и не слышит этого. Если бы Ральф настойчиво оправдывал жену, люди вряд ли столько судачили бы о ней, но его растерянность окончательно развязала им языки.

Мартин взял бразды правления в свои руки, как и раньше, и самым точным образом выполнил все приготовления к празднику. Он отдавал слугам приказы и принимал гостей, делая вид, что только выполняет отцовские указания. Он знал, что его поведение не оскорбит отца, и старался изо всех сил, надеясь ничего не упустить.

Все произошло ночью в день Святого Стефана. С утра состоялся традиционный обильный праздничный обед, днем – представление с масками, перед ужином – танцы, а когда все устали до изнеможения и разошлись по кроватям, Ральф приказал Клему принести в комнату стюарда кувшин кларета. Клем выполнил приказание, найдя хозяина задумчиво сидящим у камина. Печально вздохнув, Клем поставил кувшин и стакан, зажег камин, впустил Брена и Ферна, скулящих у дверей, и тихо пожелал хозяину спокойной ночи, обеспечив ему максимальный комфорт, на который был способен. Ральф медленно пил кларет, наблюдая за языками пламени, и с грустью вспоминал прошедший год. Сегодня был первый день рождения Мориса, за обедом пили за здоровье малыша, а также за здоровье его покровителя, с которым, как полагал Ральф, справляла Рождество Аннунсиата. «Год назад, – думал он, – она наверху лежала на кровати, рожая мне сына».

Свечи погасли, но огонь еще теплился, и Ральфу хватало света. Собаки уснули, сопели и видели сны, в которых явно охотились на кроликов. Кларет кончился, Ральф поднялся и прошел в холл, где нашел другую бутылку, которую Клем предусмотрительно для него оставил. Еле передвигая ногами, Ральф вернулся через ледяной холл в тепло натопленного помещения, наполнил стакан и поставил бутылку на каминный столик, чтобы она согрелась. Стук в дверь был таким тихим, что Ральф его не услышал, но на повторный стук проснулся Брен, поднял морду и посмотрел в сторону двери.

– Что такое, приятель? – спросил Ральф собаку. Кто-то осторожно приоткрыл дверь.

– Кто там? – рявкнул Ральф. – Я же просил, чтобы меня не беспокоили.

Дверь распахнулась, и в проеме показалась Элизабет в халате, накинутом поверх ночной рубашки. Она выглядела смущенной.

– Простите, я думала, вы разрешили мне войти, – сказала она.

– Я разговаривал с собакой, – ответил Ральф. – Я не слышал вашего стука.

– Простите, – осторожно проговорила Элизабет, собираясь закрыть дверь.

Внезапно Ральф остро ощутил одиночество и сказал:

– Постойте. Раз вы уже здесь, входите. Подойдите к огню, вы, должно быть, замерзли.

Он знал, насколько холодно в холле. Элизабет с сомнением посмотрела на него, но он произнес:

– Закройте дверь, холодом тянет.

Казалось, она собралась с мыслями, вошла, закрыв за собой дверь, и приблизилась к огню.

– Что вы здесь делаете в такой нас? – поинтересовался Ральф, внезапно поняв, насколько он пьян. Но голос звучал удивительно чисто и ясно, хотя и очень далеко.

– Мне не спалось, – сказала Элизабет, протягивая руки к огню.

Ральф уставился на ее руки и подумал о том, как они прекрасны, тонкие и изящные, в ореоле отблесков огня, просвечивающего их насквозь.

– Я спустилась вниз поискать что-нибудь успокаивающее, увидела под вашей дверью свет и пришла посмотреть, кто здесь.

Ральф принял это объяснение, хотя наверняка знал, что она лжет. Свет из-под двери не виден до тех пор, пока не завернешь в коридор, ведущий в комнату стюарда и в часовню. Ему было все равно, почему она пришла. Он просто обрадовался.

– Вы бы выпили немного вина. Сюда! Садитесь сюда и положите ноги на решетку. Ну-ка, собачки, подвиньтесь немножко.

Он отогнал рычащих собак в сторону, придвинул стул к огню, усадил на него Элизабет и налил ей в стакан немного вина.

– Возьмите, – сказал он и, видя ее колебания, добавил: – Все в порядке, я уже пил из этой бутылки. Ну же! Это поможет вам уснуть.

Ральф скользил взглядом по ее фигуре, наслаждаясь этим зрелищем, поскольку Аннунсиата уже очень давно не доставляла ему этого удовольствия. Элизабет пила молча, и он видел, как румянец приливает к ее щекам, то ли от огня, то ли от смущения. Она скромно опустила глаза, и в линии ее губ было что-то трогательное. Ральф вернулся на свое место, еще немного выпил и посмотрел на нее в одобрительном молчании. Он всегда был добр к ней, но только сейчас понял, что никогда не замечал ее как женщину. Элизабет была дочерью его младшей тетки, которая вышла замуж за молодого сквайра из Эссекса, некоего Карла Хобарта, оказавшегося, к своему несчастью, во время войны не на той стороне.

Элизабет привезли в Морлэнд еще совсем ребенком, и ей была уготована судьба «бедной родственницы» управлять прислугой и вести домашнее хозяйство.

Элизабет всегда была склонна недооценивать себя, иногда Ральф замечал, что Аннунсиата использует девушку в качестве контрастного фона для своей блистательной внешности. Глядя сейчас на нее, он думал, что девушка очень миловидна, а благодаря легкому оживлению кажется даже красивой. У нее было нежное лицо, круглый, приятно очерченный подбородок, большие глаза и нежные губы, а темные волнистые густые волосы были настолько хороши, что даже растрепанные, как сейчас, украшали ее. Она была немного моложе Аннунсиаты – Ральф нахмурил лоб, вспоминая, насколько – ей двадцать четыре, и уже десять лет она ухаживала за домом и создавала в нем уют, сначала как гувернантка его детей, а затем в качестве домоправительницы Морлэнда. Тихо и незаметно, не мозоля никому глаза, она день за днем обеспечивала мир и порядок в доме, хотя ей давно пора было иметь семью и вести собственное хозяйство. Вино, согревшее его, также стерло разделявшую их грань, и он спросил:

– Элизабет, вы никогда не чувствовали себя обманутой?

– Что вы имеете в виду? – удивленно спросила она. Ральф подумал, что это трудно объяснить, но все же попытался:

– Вы, наверное, хотели бы выйти замуж?

– Я никогда не думала об этом, – тихо ответила она. – Среди тех, с кем можно было бы связать жизнь, я никогда не встречала человека, за которого хотела бы выйти замуж.

– Среди кого? – изумленно спросил Ральф. – Я имею в виду, за кого могли бы?

Элизабет выдержала паузу, а затем сказала:

– Вы же знаете, я бесприданница, поэтому никто, о ком я мечтала, не взял бы меня в жены.

Ральф не совсем понял, что она имела в виду. Встречала ли она человека, которого хотела и который женился бы на ней, будь у нее приданое, или имела в виду что-то совсем другое. Он не решался спросить. И вместо этого он сказал:

– Я должен лучше заботиться о вас.

Наконец-то она подняла на него глаза. Брови удивленно поднялись, и он с изумлением понял, что никогда до этих пор не замечал, какая у них нежная и чудесная форма – казалось, будто опытная рука художника прошлась тонкой кистью по ее лбу.

– Вы? – спросила она. – Вы всегда были очень добры ко мне. Неужели вы считаете меня неблагодарной?

Вопрос его смутил. Он поднял бутылку и отпил большой глоток кларета, надеясь, что это прояснит мысли, или, по крайней мере, вновь развяжет язык. Элизабет продолжала смотреть на него, а ее руки, сложенные на коленях и сжимавшие стакан, казалось, сулили покой. После долгой паузы он сказал:

– Но в таком случае вы должны были чувствовать, что она к вам не добра. Она никогда... Она всегда... Она всегда смотрела на вас, как на... удобство.

Казалось, Элизабет поняла, кого он имеет в виду. Она слегка опустила голову, как будто задумавшись об этом и готовясь быть абсолютно объективной.

– Если она и обманула меня, – произнесла девушка наконец, – то, скорее всего, сама того не желая. Не то чтобы она была не добра ко мне. Просто по-другому и быть не могло.

Элизабет отпила из своего стакана и, похоже, закончила беседу, но Ральф не хотел, чтобы она уходила. Множество мыслей бродило в его разгоряченном винными парами мозгу. Он внезапно ощутил себя причастным к ее думам и чувствам, поставил бутылку, поднялся и шагнул в ее сторону.

– Я сделаю для тебя все, – как бы со стороны услышал он свое обещание и удивился, насколько убедительно звучит его голос. – Все, что смогу...

Элизабет тоже встала. Ральф покачнулся. Она была маленькой, намного ниже Аннунсиаты, ее плечо едва доставало ему до подмышки, принимая его вес, будто она была создана специально для этого. Они повернули к двери, и Ральф пошел, опираясь на девушку, касаясь щекой ее мягких локонов, уложенных на затылке.

– Ты знаешь, у тебя чудесные волосы, – сказал он доверительно. – А у нее похожи на конскую гриву. Ей далеко до тебя.

– Тихо! – прошептала Элизабет. – Не поднимайте шума.

Его мозг раздваивался, одна половина была пьяной и тупой, а вторая – ясной, как морозная ночь. Ему казалось, что он наблюдает за собой со стороны. Он твердо повернул Элизабет от главной лестницы в сторону старой винтовой, ведущей прямо в гардеробную больших спальных покоев. В гардеробной он с трудом оторвался от ее плеча, в темноте привлек девушку к себе и крепко обнял. Элизабет, казалось, слегка заколебалась, но ее губы были теплыми, мягкими и готовыми к поцелую. Ральф впился в них долгим поцелуем, а потом скользнул щекой и губами по ее волосам, вдыхая их запах.

– Ты должна выйти замуж, – сказал он. – Мама всегда говорила, что грех – это пустая трата времени.

Элизабет ничего не ответила, неподвижно стоя в кольце его рук, и Ральф чувствовал легкие и частые колебания ее груди от прерывистого дыхания. Держа руку на ее плече, он провел ее в свою спальню – они проделали это маленькое путешествие, как старые друзья, – уложил ее на кровать, быстро разделся, опасаясь, что она выскользнет с другой стороны и исчезнет до того, как он до нее доберется. Но, когда он лег под одеяло и задернул полог, Элизабет все еще была там, теплая и мягкая. Он снова горячо обнял ее, подмял под себя и уперся подбородком о ее макушку.

Ральф уже больше года не был близок с женщиной, но все же испытывал к Элизабет скорее дружеские чувства, нежели страсть. Постепенно она расслабилась, и именно тогда он и возбудился. Поскольку он знал, что Элизабет девственница, ясная часть сознания говорила ему, что дальше заходить непозволительно. Но когда он положил ее маленькую изящную руку на свой член, она не отдернула ее, а взяла его нежно, как можно было бы взять только детскую ручку. Ральф снова поцеловал ее, и она тихо сказала ему в темноте:

– Что бы ни случилось, я верю тебе.

– Да, я знаю, – ответил он, впервые в жизни ощущая такую огромную, переполняющую его доброту.

– Что, если... Что, если я... – она не знала, как закончить эту фразу.

– Все будет в порядке, – успокоил он девушку. Ральф чувствовал, что засыпает, но его огромный член лежал в ее руке, как подарок, требующий большой заботы и нежности от них обоих. Он ритмично двигался над нею и ощущал, что она очень старательно повторяет его движения, будто первый урок. Конечно, она ничего не знала, он должен всему научить ее. У Аннунсиаты до него было много мужчин, и она никогда целиком ему не принадлежала, а Элизабет... Желание с новой силой поднялось в нем. У Элизабет он был первым. Она будет принадлежать только ему.

– Я буду о тебе заботиться, – сказал он. – Обещаю. Всегда! Всегда.

И, лежа под ним, и веря ему, как другу, она выдохнула:

– Да…

Письмо было неряшливым и растрепанным, как и посыльный с бегающими глазками, который его доставил. Ральф брезгливо вскрыл конверт, с трудом двигая пальцами, так как морозный воздух сковывал движения. Он с объездом находился на северных полях, проверяя ранние всходы, когда этот малый, как вор, подкрался к нему и вручил письмо, не глядя в глаза. Надо заметить, что слуги Ральфа тоже редко смотрели ему в глаза, если он не требовал этого.

«Она будет в Ньюмаркете целую неделю в «Голове короля», только с ПР», – кратко сообщалось в записке, написанной измененным почерком. Ральф прочитал ее и обратился к посыльному:

– Сколько она тебе обещала за то, что ты доставишь это мне?

– Шиллинг, – равнодушно ответил тот, а затем добавил: – Дорога очень длинная, и ужасно холодно.

Но Ральф знал свою корреспондентку.

– Чушь! За почту его величества платят три пенса.

– Почта его величества иногда пропадает, – ответил посыльный и уставился в землю, демонстрируя полную непричастность.

– Она пообещала тебе шесть пенсов, или я датчанин, – сказал Ральф.

Мужчина передернул плечами и обратил лицо к небу, как бы размышляя, будет ли дождь.

– А, ладно. За хорошие новости стоит заплатить. Вот тебе твой шиллинг.

Человек взял монету, изучил ее и спрятал в один из многочисленных карманов своей многослойной одежды.

– Я поеду назад, – сообщил он. – Если я увижу ее, надо ли что-нибудь передать?

Ральф подавил улыбку и сказал:

– Если увидишь, передай, что я там буду.

– Ага, – сказал мужчина и отправился в путь. Ральф некоторое время наблюдал за ним, а затем с легким сердцем вернулся к своей работе. Целую неделю в Ньюмаркете.

Естественно, они с Аннунсиатой встретятся и поговорят... Оба были очень горды. Он не мог поехать в Уайтхолл, а она не могла смирить гордыню, чтобы вернуться домой. Ньюмаркет был идеальным компромиссом. Никто не мог усомниться в интересе Ральфа к скачкам, ведь он каждое лето проводил бега в Йорке и пересек почти полмира, чтобы привезти домой жеребца для улучшения породы своих лошадей. Она будет там только с принцем Рупертом, и это хорошо. По слухам он знал о жене больше, чем из всех ее писем за прошедшие месяцы. Но слухи были нерадостны. Многие считали ее любовницей короля, что, скорее всего, означало, как он понимал, что она любовница кого-то другого, хотя король действительно опекал ее и приблизил ее апартаменты к своим. Если Аннунсиата уйдет от него к королю, он действительно ее потеряет. Интересно, какие же слухи о нем дошли до нее? Они с Элизабет были очень осторожны, но слуги обладают необычайным талантом выявлять все тайное, и Ральф опасался, не донесли ли на него Аннунсиате.

Неделя скачек планировалась в марте. Он приедет потихоньку, без всяких церемоний, найдет ее и поговорит. Ральф убеждал себя, что ему безразлично, вернется она или нет, но ведь именно он должен позаботиться обо всей семье, о детях, о репутации. Должно быть достигнуто хоть какое-то соглашение, создана хотя бы видимость респектабельности. Но Ральф не говорил себе всей правды. Чем ближе подходило время отъезда на юг, тем больше он сгорал от нетерпения. Она была любовью его жизни, и нежная привязанность, которая существовала между ним и Элизабет, напоминала чувство к Аннунсиате не больше, чем свеча напоминает солнце. Свеча хороша во тьме ночи, но ни один человек не будет зажигать ее днем.

Благодаря королю Чарльзу скачки приобрели популярность, а из-за них стал популярным Ньюмаркет. Неделя скачек была длинной вереницей развлечений, и вся деревня наполнялась соблазнами. Все гостиницы и пансионы были забиты, а по улицам ходили толпы шикарных дам и джентльменов, их слуг и лицедеев на любой вкус. Лошади были везде, а их запах и звуки заполняли все дни, так же, как музыка, танцы и веселье – ночи. В город стекались, как мухи на варенье, торговцы всех сортов; мастера конного снаряжения, кузнецы, конюхи ехали сюда в поисках работы, а ясноглазые юноши из хороших семей – в надежде, что кто-нибудь заплатит им за участие в скачках. Здесь были мастера дамских причесок и брадобреи, безработные горничные и дворецкие, воры и карманники и множество людей всевозможных профессий – и каждый мог найти себе дело по душе. При таком большом скоплении народа здесь было раздолье для торговцев вином, закуской, сладостями, а на десерт предлагались петушиные бои.

Аннунсиате все это было очень по сердцу. Она обожала шум и возбуждение толпы, наряды и танцы; ей нравилось каждый день появляться в сопровождении короля и принца Руперта, советовать им, на каких лошадей ставить; она любила азарт скачек, а имея некоторый опыт и хороший глаз в оценке лошадей и собственные деньги, ставила так удачно, что еще до конца недели и король, и принц Руперт оказались у нее в долгу. Король находился здесь неофициально, то есть был без королевы и свиты, и Аннунсиате льстило, что она единственная женщина подле него. А особенно приятно было то, что рядом с ней – Руперт, и никакой Пэг Хьюджес. На всех балах и ассамблеях, которые они посещали, не было кавалера, не предложившего бы ей руку, но она танцевала только с принцем. Иногда они беседовали о лошадях или о собаках, иногда о чем-нибудь отвлеченном, но в основном пребывали в счастливом молчании, соприкасаясь руками, улыбаясь, когда встречались их глаза.

Аннунсиата заметила, что Хлорис пытается привлечь к себе ее внимание, но была слишком занята собой и приписала это флирту горничной с молодыми капитанами, наводнившими деревню. Но на четвертый день, когда Аннунсиата нежилась в постели, думая, что бы такое съесть на завтрак и что бы эдакое надеть к обеду, дверь ее спальни открыли более решительно, чем предписывалось этикетом, и Хлорис, возбужденная и раскрасневшаяся, сказала, стоя на пороге:

– К вам посетитель, госпожа. Аннунсиата нахмурилась.

– Так рано? Кто это? Я не могу никого принять, – начала она, но Хлорис уже отступила в сторону и пропустила посетителя.

У Аннунсиаты не хватило времени даже на то, чтобы выразить возмущение, поскольку мужчина, пройдя на свет, падающий из окна, снял шляпу и произнес:

– Надеюсь, ты сможешь уделить мне немного времени?

Аннунсиата не могла вымолвить ни слова, сердце ее ушло в пятки. Хлорис, воспользовавшись паузой, вышла из спальни и закрыла за собой дверь.

«Я уничтожу ее за это», – подумала Аннунсиата, а сама спокойным, почти ровным голосом сказала:

– Конечно, Ральф. Столько, сколько тебе угодно. Проходи и располагайся. Прикажешь подать прохладительного?

– Нет, нет, спасибо. Прошу прощения за ранний визит, но я хотел наверняка застать тебя. У тебя такая насыщенная жизнь.

Аннунсиата подумала, что они ведут себя как вежливые незнакомцы. Муж подошел ближе, и на мгновение ей показалось, что он сейчас наклонится и поцелует ее, но Ральф сел на стул у изголовья кровати, развязал шнуры плаща и сбросил его с плеч. Аннунсиату, наблюдающую за его действиями, колотила нервная дрожь. Муж принес с собой запах улицы и лошадей. Его ботинки были в грязи, и она догадалась, что он только что прискакал. Одежда Ральфа была модной, но не вычурной и подчеркивала линии крепкого, выносливого тела, так отличавшегося от бледных, изнеженных тел ее городских кавалеров, походивших на траву в подполе. Его пальцы были сильными и ловкими. Он был так реален, так ярок, словно ослепительный солнечный свет для непривычного глаза. Аннунсиата попыталась заглянуть ему в лицо, но тут же отвела взгляд. Ему сорок три, как и королю, – никогда раньше она о нем так не думала и вдруг почувствовала, что Ральф настоящий и взрослый, а она ребенок, играющий в свои игрушки, маленький и беспомощный. Аннунсиате казалось, будто муж застал ее за какой-то шалостью и пришел сюда за тем, чтобы отвезти ее домой и наказать. Настоящая жизнь была только в Морлэнде, все остальное – игра.

Молчание затянулось. Ральф смотрел на нее, а она – на его руки. Наконец он тихо, доброжелательно, но очень твердо сказал:

– Аннунсиата, мы не можем продолжать жить подобным образом.

Ее лицо вспыхнуло, отчасти от злости.

– Неужели ты пришел сюда для того, чтобы взвалить всю вину на меня?

– Я пришел, чтобы заключить с тобой мир, – ответил он. – И узнать, что ты можешь предложить.

Она изумленно посмотрела на него.

– Все произошло из-за наших отношений, Ральф. Неужели ты не отдаешь себе в этом отчета? После твоего поведения в прошлом году...

Он непонимающе взглянул на нее.

– Что я такого сделал?

Это было очень похоже на Хьюго, ее первого мужа, память о ком она ненавидела сейчас так же, как когда-то любила.

– Не заставляй меня ненавидеть тебя, – сказала она, как будто он мог услышать ее мысли.

Лицо Ральфа по-прежнему было недоуменным.

– Я не хочу этого, – произнес он. – И никогда не хотел, чтобы ты меня ненавидела. Не понимаю, почему мы охладели друг к другу.

– Нет? Ты не понимаешь? Не понимаешь? – взорвалась Аннунсиата и зло рассмеялась. – По-моему, ты считаешь себя еще более благородным, чем я думала. Я должна поблагодарить тебя за твою доброту, заботливый муж, попросить прощения и вернуться домой, чтобы искупить свою вину. Ты этого ожидал, когда ехал сюда, не так ли?

Ральф даже не попытался ответить на такой выпад, зная, что это невозможно, и сказал:

– Ходят слухи и назревает скандал, это нехорошо для семьи и детей. Я хочу всего лишь найти компромисс для блага семьи и не собираюсь говорить о вине или о том, что произошло. Надо думать о будущем.

Она выпрямилась и внимательно на него посмотрела.

– С тобой что-то случилось. Ты стал другим. У тебя есть женщина, так?

Ральф промолчал, но лицо его опечалилось. Аннунсиата продолжала:

– Похоже, я не ошиблась. Ты нашел кого-то, кто согревает твою постель. Вот откуда это внезапное благородство. Ты хочешь, чтобы я вернулась, поскольку я твоя собственность. И получить мое благословение на твои амуры.

– Дети удивляются, почему ты не возвращаешься домой, – спокойно сказал он. – И кроме того, твоего внимания требует Шоуз.

Шоуз... Внезапно тоска по дому сжала горло, и Аннунсиата шепотом спросила:

– Они доделали мою голубятню?

– Да, – ответил Ральф, – и лестницу. Ты хотела перестроить старый дом, помнишь? Возвращайся хотя бы для этого, если больше незачем.

Аннунсиата отвернулась, невыносимая грусть переполняла ее сердце.

– Нет, я не буду перестраивать Шоуз. Все это уже в прошлом. Но я вернусь летом.

Она взглянула на мужа, чтобы уловить триумф в его глазах, но Ральф оставался безучастным и даже печальным.

– Я всегда хотела этого. И никогда не собиралась покидать дом. Ведь это и мой дом тоже. Я всегда проводила зимние сезоны в Уайтхолле и каждое лето возвращалась домой.

– Спасибо, – сказал Ральф.

– А ты? – спросила она. – Ответишь ли ты мне тем же? Будешь приезжать в Уайтхолл?

– Иногда, если захочешь.

Они посмотрели друг на друга, понимая, какая пропасть лежит между ними. Похоже, оба не знали, как ее преодолеть.

– Спасибо, – тихо сказала Аннунсиата, затем с трудом добавила: – Надеюсь, она принесет тебе счастье.

– Счастье? – откликнулся он. – Нет! Этого я не жду. Помогает немного, вот и все.

Ральф поднялся, собираясь уходить, взглянул на нее и с сомнением в голосе произнес:

– Аннунсиата, если хочешь, можешь завести любовника. Я не буду осуждать тебя.

Наступило гробовое молчание. Аннунсиата подумала, что муж не должен был говорить таких слов, тем более что он тоже знал это.

Некоторые слова вообще не стоит произносить вслух, они только портят дело. Ральф упустил момент, чтобы откинуть все в сторону, снести барьеры, обнять ее, прижать к себе и увлечь в поток своей страсти. Но это тоже было бы непростительно. Он не понимал ее гордости, напоминающей мужскую. Она должна отдаться свободно, по собственной воле. Взять ее силой было бы покушением на ее независимость, ей не вынести этого. Ральф вспомнил то, давнее мгновение, на берегу реки, когда Аннунсиата сама пришла в его объятия, доверчиво положила голову на плечо и сказала, что выйдет за него замуж. Тогда он был ей очень благодарен. Но годы шли, и с течением лет он забыл то чувство, воспринимал ее, как свою собственность, – и в этом была его ошибка. Сейчас Ральф не знал, как ее исправить. Аннунсиата может однажды вернуться к нему, а может и нет, и ничего с этим не поделаешь.

– Я пошел, – сказал он, завязывая плащ.

Необычайно красивая и соблазнительная в своей теплой, мягкой постели, жена глядела на него чужими, холодными, темными глазами. Ральф хотел сказать, что любит ее, попросить побыстрей вернуться домой, но эти глаза запрещали ему все. В конце концов он смог только выговорить:

– Пусть Бог благословит и хранит тебя! – и, пока они не увидели слез друг друга, быстро вышел.

 

Глава 7

Элизабет казалось, что ее жизнь прошла, как во сне. С того самого момента, как ее привезли в Морлэнд ребенком, вся прислуга, а особенно экономка Ли, внушала ей, что она не ровня юным дамам в доме и должна быть благодарной, скромной, исполнительной и трудолюбивой. Все инструкции ложились в благодатную почву – она и так причисляла себя к низшим. Ее обучали вместе с молодыми дамами, но, кроме основных знаний по чтению, письму и арифметике, она освоила немного и считала, что ее мозг отторгал ненужные знания. В то же время она отлично усваивала домоводство, поскольку в будущем это позволило бы успешно вести дела большой семьи. Таким образом, уже много лет Элизабет вела дом, но не свой, – не член семьи и не прислуга... Она не была несчастлива, но счастье было для нее чем-то вроде иностранного языка, который она никогда не учила; привязанность – вот лучшее чувство из всех, что были ей знакомы.

Но в последний год, с тех пор, как Аннунсиата потеряла интерес к ежедневным домашним делам, Элизабет немного почувствовала власть, и это отразилось па отношении слуг. Они всегда считали Элизабет более или менее ровней себе, а теперь все изменилось, ее начали звать «мадам» вместо прежнего «мисс». Дни Элизабет были заняты более обычного, она вставала в пять утра, поскольку первая служба начиналась в шесть, а летом иногда и раньше, затем следовал легкий завтрак, и она приступала к работе: обходила молочную ферму, контролировала надои молока, следила за приготовлением масла и сыра; на птичьем дворе считала яйца, наблюдала за тем, чтобы птицы получали достаточно корма, просила Клема поставить ловушки на крыс, приказывала кормить отдельно мясных уток для рождественского стола, ходила на пруды, где разводили карпов и карасей; обследовала новую голубятню Аннунсиаты, разговаривала со специалистом по голубям об увеличении количества голубиных пар, которым предстояло обживать новые гнезда.

Главной задачей дня было посещение кухни: в ее обязанности входило заказать обед или, по крайней мере, обсудить его с шеф-поваром, а также осмотреть кладовые, выяснить, что нужно заменить и закупить, проследить, чтобы полы были тщательно вымыты, а посуда натерта до блеска. Иногда ей приходилось наблюдать за приготовлением какого-нибудь блюда по рецепту из тяжелой книги в кожаном переплете, которая передавалась из поколения в поколение хозяйками Морлэнда.

В винные погреба и в погреба, в которых хранилось масло, Элизабет никогда не ходила, потому что там была вотчина Клема и она не хотела на нее посягать.

В одиннадцать утра все останавливалось для молитвы, а затем Элизабет шла в сады, которые тоже были под ее опекой: травяной, овощной, фруктовый. Она отвечала и за пасеку, как и за сбор и хранение меда; а кроме того, за кормление и уход за павлинами и лебедями. Обедали обычно в час, и трапеза длилась два часа и более, в зависимости от того, кто был за столом, а затем она приступала к остальным своим обязанностям: проверяла, насколько чисто и опрятно убран дом, все ли в порядке в спальне, правильно и красиво ли застелены кровати, зажжены ли камины, наполнены ли водой кувшины. Элизабет приказывала расставить цветы по комнатам, включая часовню, проверяла запасы свечей. Она заходила в комнаты прислуги, чтобы убедиться, что там чисто, и выслушивала просьбы слуг, а затем садилась за свое вечное шитье, которым занималась всякий раз, как выдавалась свободная минутка.

В шесть начиналась вечерняя служба, потом был ужин, немного музыки или бесед, и все укладывались спать. Эта повседневность нарушалась лишь изменением времени года – каждое из них приносило свои задания и проблемы – или праздниками и гуляниями, означавшими для нее дополнительную заботу, как, впрочем, и удовольствие, а также днями генеральных уборок, когда в доме мыли и чистили все сверху донизу.

Но теперь у нее был Ральф. Элизабет знала, что поступает неправильно, что она грешница, преступница, и все же это наполняло ее таким счастьем, что казалось благословением, а не грехом. Элизабет выполняла свои ежедневные обязанности так же старательно, как всегда, но с новой энергией и улыбкой счастья, освещавшей лицо, которую она безуспешно пыталась спрятать. Она чувствовала себя так, будто всю свою жизнь спала – до той ночи, когда спустилась в комнату стюарда в поисках Ральфа.

Элизабет даже сейчас не знала, чего ждала от той ночи, не знала даже, зачем туда пошла. Однако все произошедшее казалось ей настолько правильным, что она уверяла себя, именно так все и должно быть. Отец Сент-Мор сказал бы, что она ищет оправдания, и, наверное, был бы прав.

Элизабет не хотела и не могла расценить свое поведение как грех, и поэтому перестала ходить на исповеди, что сразу же вызвало у слуг подозрение. Элизабет не знала, что они об этом думают, но догадывалась. Все они вели себя подчеркнуто вежливо, будучи слишком хорошо вышколенными, – но иногда она ловила на себе странные взгляды, до нее доносился тихий шепот, который при ее появлении прекращался. Клем время от времени смотрел на Элизабет не то чтобы осуждающе, но печально, видимо, жался ее.

Она еще не знала, надо ли ее жалеть. Радость была такой новой, необычной – каждый день она жила в воспоминаниях и ожидании ночи. Она не спала с Ральфом каждую ночь, но часто, даже днем, при случайных встречах, он обращался к ней с новой нежностью. Он всегда был добр к ней, но сейчас вел себя так, будто действительно наконец-то заметил ее.

Элизабет думала о том, что будет, если она забеременеет. Она хотела бы носить его дитя, хотя прекрасно понимала, какие проблемы это вызовет. Иногда она мечтала, что выйдет за него замуж. Развод, конечно, невозможен. Но вдруг Аннунсиата умрет – люди ведь умирают, умирают... Элизабет не желала ей смерти, но если это случится... И такие мысли были второй причиной, по которой она не ходила исповедоваться. Людская молва не волновала ее, она считала себя виноватой только перед Богом. Она была влюблена, безмерно счастлива и жила ради этого мгновения, не желая видеть, что за вспышкой солнечного света таятся тучи, но время от времени задумывалась над тем, что будет, когда вернется Аннунсиата, все же надеясь, что этого никогда не случится.

Теперь, когда Мартин взял на себя заботы по ведению хозяйства в поместье, Ральф смог уделять гораздо больше времени своему любимому занятию – разведению лошадей, и всю эту весну посвятил племенной работе по выведению новой породы от вновь приобретенного жеребца. Когда Варвар привык к новому окружению, оказалось, что он гораздо лучше поддается обучению и нежнее, чем все жеребцы, которых когда-либо видел Ральф. Интеллигентность этого коня порой казалась почти человеческой, и Ральф считал, что, если приложить время и терпение, его можно выдрессировать, как собаку. И жеребец действительно привязался к Ральфу, как собака. Иногда, в его отсутствие, Варвар позволял ухаживать за собой кому-нибудь из конюхов, но только Ральф был его любовью, и никому другому не разрешалось тренировать жеребца и садиться на него верхом.

Для Ральфа поездки верхом на Варваре были новым ощущением. Его прежний жеребец Кингс Кап был приучен к коляске, а не к верховой езде, и хотя он был достаточно спокоен в стойле, никто не мог и помышлять о том, чтобы оседлать его. А Варвару, казалось, действительно нравится верховая езда, и он очень радовался и возбуждался при виде Ральфа с седлом и поводьями в руках. Выйдя за ворота, он прижимал уши и с любопытством осматривался. Ему было интересно все. И во время прогулок Ральф постоянно рассказывал жеребцу о том, что он видит, словно делая доклад хозяину.

Кроме того, Варвар был очень быстроногим. Галоп, почти беззвучный и стремительный, был подобен полету. Он так твердо стоял на ногах, что мог отлично двигаться по любой почве. Ральф любил скакать с ним по болотам, разбрызгивая жидкую грязь из-под копыт и легко перепрыгивая через препятствия, лишь чуть-чуть натягивая поводья. В июне, когда кобылы уже были отяжелевшими от Варвара, Ральф участвовал на нем в скачках, но настолько опередил всех остальных, что вынужден был отказаться от приза, сказав, что участвовал в забеге ради удовольствия. Среди коневодов ходили всякие разговоры, многие советовали ему принять участие в других скачках, например, в Ньюмаркете или в Виндзоре. Все хотели заполучить Варвара для осеменения своих кобыл; некоторые предупреждали Ральфа о том, что жеребца надо как следует охранять, поскольку его могут увести.

Ральф был достаточно осторожен. В июне, как раз перед скачками, закончили строительство отдельной конюшни специально для Варвара, и все местное население говорило о ней с восхищением и удивлением, называя мраморным дворцом, потому что ни один конь никогда раньше не жил в таких царских условиях. Конюшня состояла из двух помещений, в одном из которых находился Варвар, в другом жил доверенный конюха, лишь иногда уходивший домой, так что конь практически никогда не оставался один.

Ральф надеялся, что Аннунсиата приедет к летним скачкам, но ее сообщения были неутешительными. В начале июня она уехала в Виндзор, потом в Оксфорд и Вудсток, и только в июле прислала ему торопливую записку о том, что они уже выехали домой. Ральф, получив это известие, не знал, как к нему отнестись. Элизабет выбралась из его постели и приказала начать уборку и так чистого дома, а Доркас разыскивала самую лучшую одежду для детей. И наконец, накануне дня Святого Свитина, от графини пришло официальное письмо, в котором говорилось, что они приехали в Уэтерби слишком поздно и не успевают сегодня попасть домой, но завтра обязательно будут.

Хьюго старался не шуметь, но у Арабеллы слух был острее, чем у собаки.

– Что ты делаешь? – прошептала она.

– Одеваюсь, – ответил он, надеясь, что больше сестра ни о чем не спросит.

Он знал: Арабелла сочтет его дураком, если он расскажет ей о своих планах, и не хотел этого слышать. Почему-то мысли выглядят гораздо хуже, стоит только облечь их в слова. Даже зная, что о нем думают, он чувствовал себя нормально до тех пор, пока слова не были произнесены.

В темной комнате Арабелла казалась белым призраком, особенно когда слабый свет, льющийся из окна, касался ее лица. Наступило молчание, а затем до него долетел ее голос, низкий и бесцветный:

– Ты дурак.

– Пожалуйста, Ара, не надо, – прошептал он, сражаясь с чулками.

Хьюго было уже тринадцать, и его мышцы налились, особенно на ногах, а чулки до неприличия обтягивали бедра. Ему давно нужна была новая одежда, но кто же ее закажет, если матери так долго нет дома?

– Ты дурак, – спокойно повторила Арабелла. – Ты собираешься ехать ее встречать, так? Неужели ты еще не понял: она нас не хочет. Она не любит нас. Если бы мы были ей нужны, она взяла бы нас с собой или осталась дома. Ты только навлечешь на себя неприятности. А что будет в школе? Тебя побьют розгами.

– Мама скажет им, что все в порядке, – упрямо ответил Хьюго.

Он, Арабелла и Джордж ходили в школу Святого Эдуарда. Розгами их наказывали реже, чем в других школах, но все же случалось.

– Она обрадуется и скажет им, что все в порядке. Арабелла безнадежно посмотрела на него.

– Куда ты едешь? Где собираешься ее ждать?

– Хочу доехать до конца. Если я потороплюсь, то успею в Уэтерби до того, как они выедут.

– Верхом? Ты собираешься украсть лошадь? Сумасшедший!

Хьюго надел, наконец, костюм и подошел к кровати с ботинками в руках.

– Не выдавай меня, Ара! – попросил он.

Он не мог различить лица сестры, а она смотрела на него с выражением жалостливой привязанности. Арабеллу не очень волновала мать, но раздражало стремление брата угодить ей, хотя она прощала ему все.

– Конечно, не выдам. Все и так очень скоро откроется. Дома я скажу, что ты рано утром ушел в школу, а в школе – что ты заболел и остался в постели.

– Тебя побьют, – сказал Хьюго.

Ложь была еще большим грехом, чем азартные игры. Но Арабелла только передернула плечами.

– Мне все равно. Но как ты не понимаешь, что она этого не стоит!

– Все будет в порядке, – успокоил ее Хьюго. – Вот увидишь! Я попрошу ее, чтобы она заступилась и за тебя тоже.

– Ну, иди. Скоро станет совсем светло.

Больше она не произнесла ни слова, легла и в растрепанных чувствах отвернулась от брата.

Напрямик до Уэтерби было около девяти миль, по дороге – чуть меньше одиннадцати, но в любом случае не больше двух часов верховой езды. Хьюго думал, что мать, будучи придворной дамой, не просыпается столь рано. К счастью, было лето, часть лошадей оставалась на ночь на улице, и он надеялся взять одну из них. Он никогда не мог вывести лошадь из стойла и провести ее мимо конюха, не подняв переполоха. И потому вышел на цыпочках через заднюю дверь. Собаки знали его и не залаяли, даже когда он взял седло и поводья. Наверное, проще скакать без седла, просто на попоне, но Хьюго не хотел появиться перед матерью как вор.

Кобыла Мартина Королева Мэб, стоявшая в паддоке, тихо подошла на его зов. Он был уверен, что Мартин не будет возражать. Когда первые лучи просыпающегося солнца озарили утреннее небо, Хьюго быстро оседлал ее, вывел из паддока и вскочил в седло. Он решил поехать напрямик, через поля до Уэлтона, а там уже выбраться на дорогу. Это был самый короткий путь. Мальчик чувствовал себя просветленным и возбужденным. Возможно, по пути следует набрать цветов, а увидев ее, он должен спрыгнуть с седла и вручить ей букет с сияющей улыбкой, сказав:

– Добро пожаловать домой, моя леди мама!!! Она улыбнется и скажет... Хьюго размечтался о том, что мать могла бы сказать ему, а потом запел в такт ритмичной поступи кобылы.

То, что случилось, могло случиться только с ним. В то время, как он выехал на дорогу в Уэлтоне, его мать двумя милями севернее ехала по дороге через Бикертон. Она была не только прекрасной придворной дамой, но и очень опытной путешественницей, хорошо знавшей преимущество раннего выезда.

Солнце было уже высоко, когда грязный и усталый Хьюго вернулся домой на такой же грязной и усталой кобыле. Мартин встретил его во дворе со смешанным чувством симпатии и сожаления.

– Напрасно ты брал Мэб, – попенял он брату. – Я хотел сегодня на ней выехать, а теперь на что она похожа?

– Я где-то потерял маму, – вымолвил Хьюго, вряд ли слыша его. – Когда я туда добрался, мне сказали, что она уже выехала. Я не думал, что она уедет так рано...

– Ты вообще ни о чем не думал, – сказал Мартин. – А теперь все открылось, и мне за тебя страшно. Даже зная об этом, я не смог бы ничего от нее утаить. Она сразу же послала в школу, чтобы снять вас с уроков, и все стало ясно. Арабелла сказала в школе, что ты дома, так что завтра ее ждут розги. Дома она уже свое получила. Твоя мать в гневе. Зачем ты так поступаешь, Хьюго?

– Где она? – спросил Хьюго. Его лицо побледнело, губы дрожали.

– В длинной зале. Иди сразу туда. Она хотела тебя видеть немедленно. Я отведу Мэб. Господи, на что она похожа! Что ты с ней делал?

Хьюго слез с лошади, и Мартин увел свою усталую кобылу, а Хьюго, предпринимая бессмысленные и бесполезные попытки стряхнуть грязь и пыль с костюма, прошел в дом.

Разговор был еще ужасней, чем он мог представить. Мать, красивая и гневная, уничтожила его словами, раня гораздо глубже, чем порка, которую он получил позже.

– Я только хотел, чтобы тебе было приятно, – вот все, что смог промолвить Хьюго в свою защиту.

Аннунсиата подняла на него удивленный взгляд. – Чтобы мне было приятно? Посмотри на себя! Неужели твой вид может порадовать меня? Ты похож на клоуна – весь в грязи, красный, растрепанный!

За его стулом, не имея ни малейшего желания быть свидетелем этого разговора, послушно стоял маленький Джордж, застыв на месте и пытаясь избежать взгляда сводного брата. Аннунсиата сделала жест в его сторону, и он еще острее почувствовал неловкость положения.

– Если хочешь знать, что доставляет мне удовольствие, посмотри на своего брата. Вот он выглядит как джентльмен, да и ведет себя соответственно.

Одежда была впору Джорджу – в такой одежде нетрудно быть чистым и аккуратным. Но Хьюго не мог этого сказать. Он смотрел на Джорджа, а Джордж уперся глазами в пол в тайной надежде, что он разверзнется и поглотит его. А мать продолжала свою тираду:

– А если бы ты тратил больше времени на уроки, то говорил и думал бы, как джентльмен, а не как конюх. Учителя более чем недовольны твоими знаниями. Джордж опередил тебя в латыни и греческом, хотя он на год младше. По-моему, тебе и Арабелле больше нравится скакать по окрестностям с грязными ногами и руками.

Когда она закончила, Хьюго позволили уйти. Он шел, как слепой, стараясь сдержать слезы, и направился умываться перед уходом в школу. Джордж же остался наслаждаться обществом матери – ему позволили находиться дома до конца недели. Аннунсиата хотела побыть с сыном, а поскольку в школе он вполне успевал, ему разрешили пропустить занятия. Последнее, что слышал Хьюго, закрывая за собой дверь, были слова матери, обращенные к младшему брату:

– Возьми свой инструмент, дорогой, и поиграй мне, мои нервы совсем расстроены...

Аннунсиата приехала домой в хорошем настроении, но надолго его не хватило. После продолжительного отсутствия дома все казалось странным и чужим. Ей чудилось, что слуги смотрят на нее вопрошающе, младенцы выросли до неузнаваемости, а весь дом без нее явно процветал, будто ему было все равно, вернется она когда-нибудь или нет. Даже солнце светило чересчур ярко, а павлины стали еще более красочными. Ее беспокойство сочеталось с чувством вины, которую вроде бы не следовало ощущать, и все-таки отчасти она была виновата – именно это заставило ее послать Гиффорда в школу, чтобы снять детей с уроков. Как выяснилось, Хьюго прогуливал школу, и буря негодования захлестнула Аннунсиату. Ее беспокоило что-то еще, где-то на самом краю чувств, и это ощущение она не хотела впускать в сознание. Морлэнд без нее был в абсолютном порядке, а почему – непонятно. Дом должен был страдать от отсутствия хозяйки, а он будто не замечал этого. Хозяйка здесь была! От этого непрошеного знания сердце Аннунсиаты сжималось.

Конечно, Элизабет выполняла обязанности домоправительницы блестяще, как и всегда, когда Аннунсиата уезжала из дома или была слишком занята. Но в поведении Элизабет появилось что-то новое, с ней по-иному разговаривали слуги, даже иначе стояли, когда она обращалась к ним. Теперь Морлэнд принадлежал Элизабет, а не Аннунсиате, и она не хотела знать почему.

День закончился – чрезвычайно жаркий, одуряюще солнечный, – и все, что должно было праздновать возвращение хозяйки, только действовало ей на нервы. Морис капризничал, потому что у него резались зубы, собаки от жары не знали, куда себя деть, Ральф казался отрешенным и подозрительно веселым; Элизабет передергивалась, как гремучая змея, когда Аннунсиата заговаривала с ней. Близнецы вернулись из школы в плохом расположении духа, чем еще больше испортили и так неважное настроение, так что никто не огорчился, когда после вечерней молитвы все пошли спать.

Оставшись вдвоем в спальне, Ральф и Аннунсиата наконец-то смогли поговорить. Аннунсиата, облаченная в ночную рубашку, отпустила слуг и, расчесывая волосы, ходила из угла в угол, с таким остервенением работая расческой, будто в руках у нее было оружие. Ральф молча разделся, сел на край кровати и наблюдал, как жена мечется по комнате.

– Если мы поговорим, станет лучше или хуже? Аннунсиата повернулась к нему так резко, что он инстинктивно отшатнулся.

– Ты намеренно пытаешься унизить меня? Как ты мог из всех женщин выбрать ее?!

– Кого? – непроизвольно спросил Ральф.

– Из всех – эту маленькую серую мышку! Ты мог бы найти какую-нибудь женщину из города, и иногда посещать ее, как джентльмен, не нарушая приличий. Или работницу с фермы, – тогда об этом вообще не стоило бы говорить. Как по-твоему, что скажут люди? Как они это расценят? Это же скандал! Ты сделал из меня посмешище! В приличном обществе так себя не ведут. Сойтись со своей кузиной – моей кузиной – моей домоправительницей!!! Жить с ней, как муж с женой, в моем доме, на виду у всего света! Как будто меня уже нет в живых!

Она снова отвернулась и продолжала ходить по комнате, словно эта безумная ходьба могла унять ее ярость.

Ральф промолчал – убедительных доводов не было. Аннунсиата внезапно остановилась в дальнем углу комнаты, словно только сейчас на нее сошло озарение.

– Возможно, все еще впереди. Ты хотел вернуть меня домой именно поэтому? Чтобы отравить? Или – еще лучше – несчастный случай на охоте. А затем – вдовец с разбитым сердцем после непродолжительного траура, конечно...

– Не говори так! – мягко сказал Ральф. – Похоже на бред сумасшедшего!

Аннунсиата посмотрела на мужа, и ее плечи опустились.

– Я и чувствую себя сумасшедшей! Может быть, я действительно схожу с ума. Почему ты так поступил, Ральф? Ради Бога, почему?

– Я никогда не хотел, чтобы ты уходила, – сказал он. – Это ты оставила меня. Тебя не было, а я... Мне с ней было удобно, вот и все. Я не выбирал ее назло тебе. Ты должна это знать.

– Я не знаю ничего, кроме того, что ты меня унизил.

– Это ты меня унизила, отказавшись вернуться домой. Я ведь приезжал к тебе, пытался тебя вернуть. Но ты сделала свой выбор.

Аннунсиата пронзила его взглядом.

– Надеюсь, это больше не повторится?

Он помолчал, затем, немного подумав, сказал:

– Хочешь, я отошлю ее? Она может поехать в Эмблхоуп. Анна будет…

– Нет, – резко ответила Аннунсиата. – Кто-то должен заботиться о доме. Мне уже безразлично, как ты поступишь.

Аннунсиата отвернулась, прошла, к столу, налила в бокал вина, добавила корицы из серебряного сосуда, стоявшего на подносе рядом с винным кувшином, размешала ее в бокале и не спеша, маленькими глотками, выпила. Снова повернувшись к Ральфу, она была абсолютно спокойной, и сердце Ральфа оборвалось, потому что жена показалась ему недосягаемо далекой.

– Ты развязал мне руки, – сказала она, улыбаясь. Ральф с самого начала не знал, где допустил ошибку, поэтому сейчас мог только недоуменно смотреть на нее. Оба больше не произнесли ни слова, легли в постель, Ральф задул свечи и задернул полог. Он лег рядом с женой, ощущая тепло ее такого родного тела, но не прикоснулся к ней. Спустя некоторое время он, наконец, отважился успокаивающе дотронуться до ее руки, . осторожно, будто приручал дикого зверя. Аннунсиата была безразлична к его робкой ласке, но и не проявила явного неудовольствия. Воодушевленный, он нежно погладил ее щеку, шею и осмелился дотронуться до груди. От его легкого и ласкового прикосновения сосок напрягся. Ральф надеялся, что их тела договорятся быстрее и сумеют разрушить те барьеры, которые они выстроили между собой словами. Он любил и все еще желал ее. И думал, что жена должна чувствовать то же самое. Но когда его рука скользнула ниже, она сказала спокойно и безразлично:

– Нет... – затем убрала его руку и добавила: – Видишь ли, я не хочу снова забеременеть. Я не могу допустить этого.

Больше они не говорили ни о чем. Ральф уснул, а через час проснулся от мягкого света и тихих голосов. Пришла Хлорис, разбудила Аннунсиату, сказала, что Джордж тяжело заболел и очень страдает от спазмов в животе.

Это было очень странное лето, если не сказать – совсем несчастливое. Несмотря ни на что, Ральф и Аннунсиата остались друзьями. С течением времени напряжение немного ослабло, и то, что они демонстрировали окружающим, стало реальным для них самих. Они были друзьями всю жизнь, и если ночью лежали по разным сторонам кровати, то днем скакали верхом, вместе охотились, спокойно беседовали, обсуждали дела и продолжали дружить, будто не было ни свадьбы, ни последующего отчуждения. Элизабет отступила на второй план, что было бы очень тяжело любой другой, но она привыкла играть на сцене жизни вторые роли. Аннунсиата легко спрятала мысли о ней в глубь памяти и вела себя так, словно ее никогда не существовало.

У нее было очень много забот. Поскольку Шоуз оказался окончательно заброшенным, дела отнимали массу времени. Кроме этого она уделяла много внимания верховой езде и охоте – главным своим летним увлечениям. И, конечно, детям. Четырехлетний Руперт был очень шустрым и слишком умным для своих лет, чем напоминал Мартина в этом же возрасте. Он быстро вырастал из детской одежды и становился похожим на своего царственного деда. Чарльз – ему исполнилось два с половиной – был очаровательным ребенком и все больше походил на отца. Морис был еще маленьким, и им занимались няньки, хотя Доркас считала, что он будет самым умным из всех детей. Первая ярость на Хьюго сменилась обычным безразличием, но Арабелла ее более чем заинтересовала, потому что девочка приближалась к возрасту, когда ей надо будет искать партию. С годами Арабелла похорошела, и Аннунсиата надеялась, что она станет еще симпатичней, но пока ее черты были все еще крупноваты для ее лица. Она была очень похожа на мать Аннунсиаты, а к той красота пришла с возрастом. Тринадцать, конечно, еще очень мало, но на следующий год, когда дочери исполнится четырнадцать, ее можно будет взять с собой в Уайтхолл. При такой конкуренции ничто не бывает слишком рано.

Маленький Джордж, ее любимец, был причиной самых больших огорчений этого лета, хотя и не по своей вине. Аннунсиата любила в нем все, но здоровье сына очень беспокоило ее. За первым приступом болезни последовали другие, а симптомы были тс же: острые боли в животе, сопровождающиеся рвотой, с последующим периодом истощения и слабости. Доктор, осмотревший Джорджа, очень удивился.

– Наверно, что-то не то съел, – констатировал он в первый раз.

В третье посещение он сказал сиделке:

– Очень похоже на то, что его хотят отравить.

Аннунсиате доктор этого не сообщил, только сиделке. Не в его правилах было упоминать о яде тем, кто ему платил. Он отдал указания по уходу за ребенком, велел регулярно кормить его и объяснил, что ему можно есть, а от чего следует отказаться.

В сентябре они с Ральфом поехали в Нортумберленд навестить Криспиана с Сабиной, которая уже второй раз была беременна. Ее первая беременность завершилась выкидышем. Супруги путешествовали верхом, неофициально, в сопровождении лишь Тома, Артура и Хлорис. По мере удаления от Морлэнда они почувствовали себя по отношению друг к другу гораздо свободнее. В Эмблхоупе Криспиан и Анна встретили их очень приветливо, а Сабина – с особым воодушевлением, поскольку могла показать им, в каких высоких кругах общества вращается, а еще более от того, что могла продемонстрировать своим друзьям и соседям знаменитую графиню, которая была близким другом самого короля Чарльза и жила при дворе, поскольку королева считала ее незаменимой. Все было очень мило, жизнь текла беззаботно, и, хотя они пробыли здесь целый месяц, Аннунсиата была так счастлива, что осталась бы и дольше, если бы не пришла пора возвращаться назад.

Вернувшись в Морлэнд, Аннунсиата оставалась там до 14 октября, дня Святого Эдварда – основателя школы, где учились ее дети. Этот день всегда был праздником, днем свободы, днем, когда дети получали подарки, совершалась специальная благодарственная служба в церкви и устраивался пышный обед для высшей знати. Школу основал один из предков Аннунсиаты, и в этот день она была почетным гостем школы. Все дети, один за другим, подходили к ней после службы, чтобы поклониться и подарить белый цветок, а взамен получить традиционный пенни.

Сразу после праздника Аннунсиату снова неудержимо потянуло в Лондон, и уже через три дня она выехала вместе со слугами, лошадьми и собаками, чтобы полностью погрузиться в другую жизнь. Она испытывала к Ральфу добрые чувства почти все лето, но когда в то ясное октябрьское утро прощалась с ним, темные окна дома, казалось, рады ее отъезду. Наверное, они были на стороне той женщины, которая ждала своей очереди, чтобы надеть домашние тапочки хозяйки и занять ее место в постели. Аннунсиата плотнее закуталась в меха, небрежно кивнула мужу и дала команду трогаться.

Лондон встретил ее неприветливо: по прибытии она обнаружила, что Баллинкри-хаус во время летнего наводнения был затоплен, и пострадало не только содержимое дома, но и само строение. К счастью, у нее были апартаменты во дворце.

– Это ужасно старый дом, – жаловалась она королю во время первого частного визита. – Вряд ли я смогу сама оплатить его ремонт – скорее, позволю ему разрушиться.

– Мне кажется, вам не придется делать этого, моя дорогая, – сказал король, беря Шарлемана на руки и слегка поглаживая.

Чарльз зашел к ней после игры в теннис со своим братом, и острый запах пота заполнил комнату:

– Если вы оставите его в покос, он упадет под собственный аккорд, – продолжал он.

Аннунсиата улыбнулась.

– Хорошо бы. Он совсем ветхий, а на кухне такие крысы, каких вы в жизни не видели. Их можно оседлать и прокатиться вокруг Гайд-парка.

Король отпустил спаниеля, и взял шляпу:

– Почему бы вам не построить новый дом? По-моему, все вокруг только этим и занимаются. Я уверен, что Кит Рен просто умирает от желания соорудить для вас что-нибудь. Ваша голубятня только разожгла его аппетит.

– Вот теперь и вы надо мной смеетесь. Король усмехнулся:

– Да нет же, моя сладкая. Если вдруг я начну новое строительство, мои министры встанут на дыбы. Но если вы решите построить себе дом, я смогу принять в этом горячее участие.

Первой необходимостью в каждом следующем сезоне был новый гардероб. И на следующее же утро по прибытии Аннунсиата послала за своей портнихой, миссис Дрейк, которая была, несмотря на преклонный возраст, великолепной мастерицей. Не успела Аннунсиата вернуться, как ее дни оказались заполненными посещениями разных торговцев, предлагающих материалы, гарнитуры, драгоценности, безделушки, так что под рукой миссис Дрейк было все, чтобы совершенствовать свое мастерство.

– Какие цвета! – восклицала она, проплывая сквозь толпу в комнату Аннунсиаты, словно корабль по морю. – Вы будете неподражаемы в этом сезоне, по-моему, они подойдут вам, как никому другому!

Однажды, когда Аннунсиата была занята с миссис Дрейк, молоденькая девушка, одна из тех новых служанок, нескончаемый поток которых проходит через каждый лондонский дом, постучалась в дверь и сказала:

– К вам джентльмен, моя леди.

– Как его имя, дитя мое? – поинтересовалась миссис Дрейк. Аннунсиата не успела и рта раскрыть.

– Мистер Морлэнд, госпожа, – ответила девушка, будто ее спросила сама хозяйка.

Миссис Дрейк и Аннунсиата быстро переглянулись. Что здесь делает Ральф? Миссис Дрейк сложила свои лоскуты и поднялась.

– Я пойду. Вам все равно потребуется время, чтобы обдумать модели, а платье из розового шелка я начну сразу. Впускай джентльмена, дитя мое. Нечего столбом стоять.

Миссис Дрейк пропустила девушку вперед себя. Аннунсиата встала, поправляя юбки, и осмотрела в зеркале прическу. Она повернулась как раз в тот момент, когда открылась дверь и в комнату вошел высокий темноволосый мужчина в столь строгом костюме, что можно было принять его за пуританина. Голубые глаза вошедшего встретились с темными глазами Аннунсиаты, он немного побледнел, а потом на его щеках вспыхнуло по красному пятну. Мужчина чувствовал себя ужасно неловко, но его руки, протянутые навстречу, дрожали от нетерпения.

– Не сердитесь на меня, что я заранее не известил о своем прибытии, – сказал он. – Я подумал об этом, но так хотел вас увидеть, что не мог заставить себя ждать.

Изумление на лице Аннунсиаты сменилось выражением удовольствия, и, когда она взяла его руку и тепло пожала, ее глаза засияли.

– Мой дорогой Кит, разве я могу на вас сердиться? Я рассердилась бы, если бы вы не направились прямиком ко мне. Я так давно не видела вас, так давно...

Девушка вышла, закрыв за собой дверь, а Аннунсиата с Китом замерли на месте, держась за руки, как будто и не было стольких лет разлуки.

– Вы изменились, – сказала она наконец. – Когда я видела вас в последний раз, вы были мальчиком, теперь вы стали мужчиной.

– А вы, – произнес Кит, не в состоянии отвести от нее взгляда даже для того, чтобы снять плащ. – Вы стали еще красивее. И ни на день не старше.

– Зачем же начинать с глупостей? – засмеялась она, высвобождая руки. – Снимите плащ и позвольте предложить вам выпить. Ой, Кит, я так рада тебя видеть!

Последние слова Аннунсиаты прозвучали с такой непосредственностью, как будто ей все еще было пятнадцать. Кит развязал плащ и сбросил его с плеч, не обращая внимания, куда он упал – на стул или на пол, и опять протянул руки Аннунсиате.

– Правда? – спросил он. – Надеюсь, правда. Я так давно хотел снова увидеть тебя.

Он смутился, когда смысл этих слов дошел до него, и неуклюже добавил:

– Мы столько лет не виделись... Нам есть, что рассказать друг другу. Есть о чем поговорить...

– Как здоровье Кэти? – спросила Аннунсиата. Кит покраснел от смущения, и она невольно почувствовала себя виноватой.

– Ты приехал в Уайтхолл по делу?

– Да, – ответил он, обрадованный тем, что она сменила тему разговора.– У меня дела с купцами и ювелирами, а также есть дело к королю. Я хочу перестроить Эберледи, и, кроме того, меня волнует вопрос о титуле.

– Тогда ты пробудешь здесь достаточно долго, – отмстила Аннунсиата.

Кит посерьезнел и спросил:

– Для тебя имеет значение, сколько я здесь пробуду?

Внезапно наступила такая тишина, что был отчетливо слышен каждый звук в комнате, начиная от сосредоточенного ворчания Шарлемана, воевавшего под кроватью с тапочком, и кончая тихим, прерывистым дыханием Кита. Кит, дорогой Кит, почти что брат, третий из того трио молодых людей, сменивших один другого в борьбе за ее благосклонность, ее улыбку в те счастливые, солнечные дни беззаботной юности. Эдуард, ставший ее любовником и отцом любимого сына Джорджа, Ральф, за которого она вышла замуж... А теперь рядом был Кит, сжимающий ее руки и смотрящий на нее темно-синими глазами Морлэндов, как у Фрэнка, как...

– Полагаю, что у тебя здесь будет множество дел, – сказала она. – И надеюсь, что ты пробудешь у нас очень долго.