Обильный пот выступил на лбу Формана, капельки скатывались вниз, по щекам, а в маленькой ложбинке на шее образовался целый маленький пруд. Еще не проснувшись окончательно, Форман нетерпеливо ворочался, раздраженно смахивая эти капельки с лица. Вот еще одна, и еще…
— Как же жарко, черт побери!
Он сел прямо, но открытые глаза ничего не видели вокруг, кроме солнца, бьющего в запыленное, покрытое коркой грязи ветровое стекло «фольцвагена». Он моргнул, коричневые мушки в глазах зашевелились, потом рассеялись, и Форман стал различать глаза, носы, рты. Лица. Лица индейцев. Лица людей Чинчауа — гордые, настороженные, с выдающимися скулами и глубоко посаженными глазами, затененные под соломенными сомбреро. Форман попытался придать лицу дружелюбное выражение. По-видимому, ему это не удалось, так как ближайший к нему горец быстро поднял дуло своего ружья и приставил его к самой щеке Формана. В этот момент полчище злобных маленьких человечков ворвалось в мозг Формана и начало крошить, и рубить, и стучать по нежным внутренностям его черепа.
— Практические шутки являются низшей формой юмора, приятель, — пробормотал он. Потом, уже на испанском, добавил: — Слишком большая порция выпивки размягчает мозги.
Ружье оставалось крепко прижатым к его щеке.
Пот заструился ручьями.
— Друзья, вы, конечно же, помните меня! Я уже раньше приезжал к вам.
Человек с ружьем нажал сильнее.
— Проклятье, — завопил Форман. — Мне больно! И как я уже сказал, вы знаете меня. Я друг или, по крайней мере, друг друга. Вспоминаете?
Очень осторожно и плавно Форман отвел ружье от своей щеки. Потом поднял уголки губ так, чтобы это движение могло сойти больше за улыбку и меньше, чем за гримасу от желудочных колик, открыл дверцу своего «фольцвагена» и выбрался наружу. Ему удалось сделать один шаг от машины, прежде чем ружье обрушилось ему на плечи, и Форман рухнул в грязь. На затылок ему ступил тяжелый башмак.
— Я определенно сдаюсь, — сказал Форман. — Отведите меня к вашему этнологу…
Давление на затылок возросло.
— Ладно, — предупредил он. — Дам тебе еще один шанс…
Башмак не пошевелился. Форман собрал все силы и откинулся назад, в направлении индейца. Застигнутый врасплох, тот тяжело шлепнулся наземь. Форман занес кулак.
— Не бей его!
Форман отступил, поднял голову, увидел спешащую к нему Грейс Бионди.
— Ты, идиот, протяни руку и помоги ему встать. Ради Бога, делай все быстро. — Она что-то быстро сказала поверженному мексиканцу. — Я сказала ему, что ты только играл в одну американскую игру, нечто вроде борьбы. Ничего страшного, просто извинись перед ним.
Форман подошел, протянул индейцу руку. Тот встал без его помощи, потом поднял свое ружье.
— Извини, что не удалось сломать тебе шею, — сказал Форман, осклабясь.
— По-испански, придурок! — потребовала Грейс. — И ради нас, сделай так, чтобы он поверил.
— Perdón mi, señor, — произнес Форман, не чувствуя ни малейшего раскаяния. — В следующий раз я тебе твое хреново ружье засуну прямо в задницу и разнесу им к чертовой матери все твои мозги.
Индеец Чинчауа оценивающе оглядел Формана, потом угрюмо побрел прочь; его приятели последовали за ним.
— Что за безумие привело тебя сюда, да еще ночью? — спросила Грейс.
— Сейчас что-то не вспоминается, — ответил он, снова ощутив присутствие назойливых гномиков, скачущих внутри головы. — Но вчера это казалось мне неплохой идеей.
— Тебе не следовало было приезжать.
— Ах, да, вспомнил, — я приехал к тебе. Не могу только придумать, зачем.
— Тебя только чудом сейчас не застрелили.
— Смерть будет долгожданной гостьей. Моя голова сейчас развалится на куски. Я запросто могу скончаться у тебя на руках.
— Весельчак. — Она долго и пристально смотрела на Формана, потом сделала вывод: — Ты пьян.
— Неправильное грамматическое время. Был пьян, когда-то был пьян, буду пьян снова. В настоящий момент у меня просто похмелье. О, Господи, какое похмелье!
— Прошу тебя, я знаю, конечно я слишком примерная, но не говори Его имя всуе.
Форман состроил гримасу.
— Рождество. Бах! Вздор!
Она улыбнулась.
— Язычник.
— Христианка, — не остался он в долгу. — Эй, похоже, мы начали обзываться.
— Как бы то ни было, как христианка, я не могу оставить тебя страдать. Пойдем со мной, и я позабочусь, чтобы ты получил лечение, которое соответствует твоему состоянию.
— «Не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя…»
— Время от времени ты обращаешься к превосходным источникам. Но уж если начал, то скажи и остальное: «Но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить…» Так Руфь говорила Ноеминь.
— Эта девица, Руфь, — у нее был несомненный литературный талант.
Грейс отправилась вверх по склону, Форман поспешил за ней. Она оглянулась, стараясь не рассмеяться.
— Для такого распутного кутилы, ты, я смотрю, находишься в неплохой форме.
— Моя форма не такая уж хорошая. Если ты извинишь меня, я думаю, меня сейчас стошнит. — Форман отбежал к деревьям, скрылся из виду. Вернувшись, он выглядел еще слабее и бледнее, чем обычно. — Рождество бывает только раз в году, чему я очень признателен.
Она снова направилась вверх.
— Эй, не бросай меня! Запомни, милосердие тоже христианская добродетель. — Чувствуя дрожь в ногах, Форман пошел вслед за Грейс и, в конце концов, догнал ее. Но дышал он при этом очень тяжело.
Четыре таблетки аспирина из аптечки Грейс сразу и кварта крепкого черного кофе немного погодя — и маленькие человечки в голове Формана были почти окончательно разбиты и отступили. Его нервная система стабилизировалась, а череп изнутри оказался более или менее невредимым. Правда, были моменты, когда глаза Формана функционировали отдельно друг от друга; в один из таких моментов ему все же удалось рассмотреть Грейс Бионди у противоположной стены ее однокомнатной хижины.
— Ты мне так и не сказал, — начала она, — что за самоубийственный порыв привел тебя сюда в глухую ночную пору.
— Со временем ты узнаешь всю правду, — ответил Форман. — Я одержим черной страстью…
— Будь серьезным.
— Моя машина чуть не развалилась на ходу. Я едва спасся от дикой индейской банды, которая хотела безжалостно расправиться со мной. Каша, в которую превратилась моя голова, очень чувствительно реагирует на боль, оскорбления и скрипящие звуки любого происхождения. По вышеуказанным причинам я сейчас серьезен как никогда.
— Я сдаюсь. Ты безнадежный случай.
— В седьмом классе у меня была учительница, звали ее Фитцпатрик. Вот она-то была настоящей ведьмой. Мисс Фитцпатрик была неутомима. Она всегда, во что бы то ни стало, должна была добиться определенного ответа от определенного ученика. Ее не волновало, что она запугивает детей, что ни у кого из них нет ответа, который она хочет услышать. Мисс Фитцпатрик настаивала и выведывала, она выманивала лестью и обхаживала, она задабривала и уговаривала, она запугивала и устрашала всех нас. В то время я ненавидел мисс Фитцпатрик. Ретроспективно, я ненавижу ее и сейчас. Я всегда буду ненавидеть ее.
— И я напоминаю тебе твою мисс Фитцпатрик?
— Только в части твоего совершенно нормально развитого упорства. Во всех остальных отношениях ты просто сокровище и капельку красивее, чем мисс Фитцпатрик.
— Форман, — сказала она. — Я думала о тебе…
— Хорошо. А сейчас ты воочию видишь перед собой человека, которого от неминуемой гибели отделяет лишь узкая грань, и…
— Ты выживешь.
Ей захотелось прикоснуться к нему.
— Чего ты хочешь от меня? — спросила она.
— Тебя.
— Я так не думаю. Такой человек, как ты, — он не для меня. Горе и боль сопровождают тебя. Любая женщина, что позволит себе связать свою жизнь с тобой, окажется в беде.
Форман изучающе оглядел ее.
— Думай об этом не как о связывании жизней, а как о стимулирующем и интересном сексуальном приключении. Мне кажется, это Гете сказал: «Женщины это серебряные блюда, на которые мы кладем золотые яблоки».
Розовый румянец медленно поднялся по ее загорелым щекам.
— Боже правый! — воскликнул Форман. — Ты покраснела!
— Ой, помолчи, пожалуйста…
— Знаешь, когда я в последний раз видел краску на щеках у девушки? Когда в школе прижался к Кэти Смит в танце и почувствовал некую естественную реакцию своего организма!
— Допивай кофе и возвращайся назад, в Акапулько. Что бы ты ни искал, я полагаю, ты скорее найдешь это там.
— Напоминаю тебе, что моя машина находится в крайне аварийном состоянии.
Она подошла к двери и кого-то позвала. На улице появилась молоденькая девчушка, и Грейс что-то быстро ей сказала. Девчушка умчалась прочь.
— Серафина поговорит с Рафаэлом, — объяснила Грейс. — Рафаэл отличный механик, обслуживает все машины в этой деревне. Он починит твой автомобиль.
— Грейс Бионди, вы разочаровываете меня.
— Каким образом?
— Вот здесь вы посвящаете свою жизнь работе среди примитивных созданий, но при этом в вас не наблюдается никакого сочувствия к соотечественнику, который находится в глубокой депрессии. Позор! Разве я не помчался сюда в свой единственный выходной, чтобы обсудить с вами нашу работу, чтобы обговорить возможности создания документального фильма о народе Чинчауа? И несмотря на это, со мной обращаются как с каким-то ухажером!
— Почему я должна верить тебе?
— Почему я буду врать?
Она задумалась над его словами.
— Что же, — сказала Грейс. — Рафаэл хороший механик, но он работает не очень быстро. Я думаю, не будет большой беды, если мы немного поговорим. — И уже произнося эти слова, Грейс знала, что не верит им полностью, но ей уже было все равно.
— Совершенно верно. Скажи, что такая милая женщина, как ты, делает в таком месте, как это?
— О, ты просто никогда не можешь быть серьезным.
— Неправильно! Все, что я хочу, — только понять тебя. Разве нельзя отделить врача от его инструментов?
Вертикальная морщинка залегла между голубых глаз Грейс.
— Что это значит?
— Относительно того алфавита, над которым ты работаешь, — разве нельзя его сделать зрительным? Сделать в фильме — человек говорит слово или фразу, потом идет мультипликация, слово разбивается на отдельные звуки и буквы…
— Тебе нужно послушать кое-что из того, что я успела записать, — ответила Грейс, подходя к противоположной стене комнаты. Она встала на колени и стала копаться в картонной коробке. Форман внимательно изучал пару ягодиц Грейс, округлившихся под ее брюками цвета хаки. Тут не могло быть вопросов — ее зад, несомненно, в лучшую сторону отличался от тех, что Форману приходилось видеть за свою долгую и не такую уж небезуспешную, по крайней мере в этой области, карьеру.
— Послушай вот это, — сказала Грейс, возвращаясь с магнитофоном и кассетой. — Здесь говорит Луис. Он очень старый, ему девяносто или даже больше. Никто этого точно не знает. — Она включила воспроизведение, и в хижине раздался ее голос, говорящий на языке Чинчауа. Потом голос Луиса — тонкий, скрипучий, звучащий непривычно, неровно поднимающийся и падающий. — Слушай внимательно, — попросила она, — и ты заметишь определенные повторения. Вот — ají — вслушайся! В зависимости от положения ударной гласной, а также от наличия или отсутствия ударения на слове, буква «j» может произноситься как «je…», — тут она воспроизвела резкий гортанный звук. — Вот, сейчас Луис произнесет его, вот! Он использует слово «came» вместо слов «приходить», «уходить» и «идти». Это слово обозначает все три понятия, а иногда и больше. Я потратила целую неделю, прежде чем поняла это. Но открытие того стоило, потому что оно сразу поставило на место остальные части головоломки. Язык Чинчауа не похож на разнообразный, сочный язык, вроде английского, где множество слов являются взаимозаменяемыми или звучат похоже, а обозначают совсем разное.
— Как «коса», «коса» и «коса»?
— Или «лук» и «лук». В языке Чинчауа эмфаза играет более важную роль, а от нюансов произношения зависит смысл сказанного.
— По-моему, ты делаешь громадные успехи, — сказал Форман, заинтригованный движениями ее рта.
— Я установила четырнадцать букв, но все еще не могу определить кое-какие варианты их использования. Мне кажется, у них есть еще шесть или семь букв, некоторые из них соответствуют нашим. Плюс особые формации, для которых аналогов в нашем языке не существует. Вот почему мне нужны записи — с их помощью я могу снова и снова изучать речевые образцы и, одновременно, составлять устную историю племени Чинчауа. Вот здесь, на этой кассете, Луис рассказывает о нашествии необычных богов, которое произошло много лет назад…
— Богов?
— Богов, — подтвердила она, выключая магнитофон. — Тебе известна история Кетцаля?
Форман опустил подбородок на руки и заглянул в глаза Грейс Бионди.
— Нет, ты точно несерьезный человек, — заключила она.
— Расскажи мне историю Кетцаля.
— Кетцаль — так зовут прекрасную птицу с юга. Но некоторые также говорят, что она прилетела с востока. Некоторые племена верят, что Кетцаль был мужчиной, который родился около тысячи лет тому назад. Он был, говорят они, скорее всего моряком, дожил до сорока лет. Другие утверждают, что он был миссионером, который пешком ходил по Мексике. Кетцаль был утренней звездой, богом плодородия, богом ветра. Он был богом света и добра, и в этом смысле можно сказать, что он подготовил дорогу монотеизму, впоследствии пришедшему на землю Мексики…
— Другими словами, вера в него облегчала испанцам задачу внедрения своих религиозных верований в индейские культы?
— Я бы не так это сформулировала, но не буду спорить. Некоторые полагают, что Кетцаль на самом деле был изобретением ранних миссионеров, которые действительно использовали окольные пути для обращения местных аборигенов в свою веру.
— А какая связь между Кетцалем и рассказом Луиса?
— На этой кассете Луис упоминает одно древнее пророчество. Много лет назад brujos предсказывали появление белобородого Кетцаля, который восстанет из-за моря с востока и будет носить крест.
— А с моря с востока пришел старина Эрнан Кортес.
— Да, и его корабли несли кресты.
— И ацтеки стали жертвами жульнического обмана со стороны Кортеса.
Грейс сожалеюще улыбнулась.
— В глазах Монтесумы и его народа, пришествие Кортеса должно было выглядеть осуществлением древнего пророчества. Да, и действительно — кто решится выступить против живого божества? — Она снова улыбнулась.
— Я должен сказать тебе одну вещь, — торжественно и серьезно начал Форман.
— Да?
— Ты должна улыбаться чаще. Тебе это идет.
Некоторое время Грейс молчала.
— Возвращаясь к Луису. На этой кассете он также говорит о когорте бледнолицых богов, которые выбрались из моря. Это были великаны с рыжими и белыми бородами и блестящей кожей.
— И что ты из этого поняла?
— Вспомни, Луис повторяет историю, которая переходила из поколение в поколение…
— При наличии соответствующих уточнений, думаю, что я смогу догадаться, о ком идет речь.
— А, может, и нет. Устная традиция сильна, и точность передачи информации в ней часто поддерживается именно ее непосредственностью. Гораздо больше, чем в письменной речи. Отец — сыну, старый — молодому, поколение — следующему поколению. Я сопоставляла между собой эти рассказы — они почти идентичны во многих деталях, иногда даже слово в слово повторяют друг друга.
— Об этих бородатых богах?
— Я думаю, Луис может говорить о викингах.
— О викингах на западном побережье Мексики?
— Викинги были моряками. Они любили приключения. Легенды о прибытии викингов в эту страну существовали задолго до Кортеса.
— Ладно. И что с ними случилось?
— Никто этого не знает.
— И даже этот Луис?
— Луис говорит о форте, который эти рыжебородые боги построили у береговой линии. Но во время шторма их крепость была смыта в море.
— На этом дискуссия о рыжебородых богах с блестящей кожей считается завершенной, — сказал Форман.
Грейс встала и посмотрела на него.
— Форман, у тебя самомнение человека, не имеющего убеждений.
— И что явилось причиной такого приговора?
— О, я просто пытаюсь сравнивать интеллекты. Как я понимаю, я безнадежно отстала от вас. Что же, Рафаэл уже починил вашу машину. Вы можете ехать обратно.
— Моя голова, — запротестовал Форман, обхватывая ее обеими руками. — Я должен отдохнуть…
Грейс повела Формана на горный склон, к югу от деревни. В небольшом, похожем на рюкзак мешке из сизаля, который Форман нес перекинутым через плечо, находился их завтрак.
Они прошагали грязной тропинкой, которая вилась по неглубокой долине, потом стали карабкаться вверх по крутому откосу, пока не вышли на полянку, всю трепещущую от желтых полевых цветов и несмолкающего гудения тысяч и тысяч пчел за работой. Грейс со смехом смотрела, как Форман пытается уклониться от жужжащих насекомых, беспорядочно машет руками.
— Не будешь трогать их, они не тронут тебя, — сказала она. — Чинчауа гарантируют полную надежность этого метода.
— А что, пчелы тоже подписались под этой гарантией? — отозвался Форман, без энтузиазма вышагивая вслед за Грейс.
За поляной начался лес: гигантские сосны стояли на значительном удалении друг от друга, как будто, по какому-то неписанному соглашению, договорились не мешать соседу получать свою порцию солнечного света и живительных соков. Упругая подстилка из сосновых игл заменяла в этом лесу пол, а в воздухе был разлит глубокий, бодрящий, зеленый аромат. Еще сотня шагов, и они опять начали восхождение. Здесь, на грубом открытом склоне холма, запахи были другими: нестойкий, остаточный — от пасущихся коз, сильный и постоянный — привкус горного воздуха.
Тропинка вилась вокруг скалистых нагромождений, скользила между высоких серых стен, из трещин и расщелин которых тут и там выглядывали гротескно очерченные карликовые деревья и дикие цветы. Они шли молча. Форману потребовалось все его мужество, чтобы не отставать от высокой девушки; ноги у него уже начали болеть. Дорожка неожиданно расширилась, и Грейс остановилась у тянувшегося почти на десять футов уступа. Из пролома в скале бил родник, похожий на ослепительно сверкающую веревку.
— Это очень хорошая вода, — объяснила Грейс, наклоняясь, чтобы попить. — Лучшая в Мексике, так считают Чинчауа.
— Им повезло, что здесь есть пресная вода.
— Да, если не считать того, что ручей пересыхает задолго до того, как приходит в деревню, а для женщин слишком далеко ходить сюда за водой каждое утро. Ее пьют козы, когда пасутся там, в горах над нами.
— Если бы это был голливудский фильм, тут обязательно нашлось бы обрамленное скалами озеро, и мы бы стали в нем плавать.
— Под звуки сотни скрипок, — добавила она.
— И одной романтичной арфы.
Свесив ноги вниз, Грейс уселась на уступ.
— Кстати, в твоем фильме есть сцена, где герои плавают вместе?
— Безусловно. — Форман занял место рядом с Грейс. Далеко внизу, в пыльных и тихих тенях, перед ними расстилалась долина. — Актеры резвятся в плавательном бассейне с подогретой водой. Обнаженные, естественно.
— Естественно.
Быстрый взгляд на Грейс не сказал ничего, за исключением того обстоятельства, что у нее превосходный профиль. Он откинулся назад, оперся на локти.
— Ты чувствуешь это?
— Что?
— Что мы единственные, кто остался в этом мире, и что других мест больше не существует. Только эти горы, этот ручей, и мы.
— Что за пугающая мысль! У тебя еще много таких?
Форман решил: «К черту все это», — и поцеловал ее. Ее губы были податливы, прохладны от студеной воды, но пассивны; он настойчиво прикоснулся к ним кончиком языка. Она отстранилась от Формана.
— «Еще одна глупая идея» — ты так думаешь? — спросил он.
— Тебе обязательно все время обороняться? Ты, очевидно, считаешь, что я все еще наивный ребенок. Неправда. Я взрослая женщина, и я начинаю этим заниматься тогда, когда я этого хочу и если я этого хочу.
Он примиряюще поднял ладони.
— Мир?
— Я с тобой не воевала. — Она стала доставать из сизалевого мешка их припасы — молочный сыр, тортильи, несколько апельсинов. Грейс порезала сыр, завернула его в лепешку и протянула Форману.
— Можно я задам один вопрос о твоем фильме? — спросила она.
— Валяй.
— Почему обнаженные актеры?
— Такова правда.
— Что это такая за правда?
— Правда о людях. Об их телах и о том, что они с ним делают.
Грейс принялась очищать апельсин.
— Я видела кое-что из такого. Но для меня это выглядит так, как будто они используют свои тела скорее как, ну, как оружие…
— Продолжай!
— …И мне было, наверное, ну, неловко, что ли смотреть…
— Стыдно, ты хочешь сказать.
— Я смущалась, вот как я бы это назвала. Я была смущена, так же, как и другие люди в кинотеатре, потому что в определенном смысле мы все были там, на этом экране. Если человек гордится собой, гордится своим телом, он не обязательно хочет выставлять его на всеобщее обозрение, делать из него зрелище для других. Все эти постельные сцены, эта имитация, они ничего не значат для меня. Они унижают секс и любовь, делают их одинаковыми для всех, универсальными и обезличенными.
— Послушай, искусство должно начинаться с опыта…
— Я согласна.
— Для того чтобы сделать это, нужна метафора. Секс может очень хорошо выступать в роли такой метафоры. Он не единственное, конечно, средство, но в верно подобранном контексте секс способен оказаться чертовски полезным и эффективным инструментом создания необходимой метафоры.
— А почему не любовь?
— Кто говорит, что нет? И когда это секс вынимался из любви?
— Никогда, для меня. Но в последнее время стали делать наоборот, из секса вынимается любовь.
Что на это можно было ответить? Только поцеловать ее еще раз. Она не отстранилась, а через мгновение задрожала, губы ее слегка раздвинулись. Форман подумал про себя, не слишком ли он распускается, не слишком ли много воли дает — себе и ей. Он отодвинулся и сосредоточил все свое внимание на завтраке.
— Ты пугаешь меня, — мягко сказала Грейс.
«А ты пугаешь меня», — хотел он ответить ей, но не стал.
— Мы мало знаем друг о друге, — снова заговорила она.
Он стал загибать пальцы.
— Отец у меня итальянец, мать ирландка. Ты католичка…
— Я предпочитаю слово «христианка»…
— Ты преподавала в Африке, ты пугающе красива и ты невероятно несговорчива.
— Почему несговорчива? Потому что я не уступила твоим чарам достаточно быстро для того, чтобы удовлетворить тебя?
— Разве я так сказал?
— Ты привык к скорости. Ты быстро мчишься в любом направлении, куда в данный момент ведет тебя дорога.
— Твои слова не особенно льстят ни тебе, ни мне.
— Куда же ты хочешь ехать?
— Послушай, мы что, пришли сюда, чтобы обсуждать, что не в порядке с Полом Форманом? Если ты так чертовски тревожишься о том, чтобы оставаться застегнутой на все пуговицы, я тоже не собираюсь обнажать свою душу.
— Я приняла очень важное решение, — сказала Грейс, рассудительно и оценивающе смотря на Формана.
Форман был уверен, что она сейчас собирается дать ему от ворот поворот. Он обхватил себя руками.
— Ты никогда не знал точно такой же женщины, как я.
Форман выдохнул воздух.
— Я поддерживаю это умозаключение.
Ее голубые глаза заблестели.
— Я никогда не знала такого мужчины, как ты. В тот самый первый раз, на рынке, и когда ты приехал ко мне сюда… ты был таким агрессивным, таким явно сексуальным… таким, черт побери, привлекательным. — Он протянул к ней руку, но Грейс уклонилась от нее, отрицательно покачала головой. — Я решила, тебя для меня одной слишком много. Я не очень опытная женщина, как ты видишь. Но сегодня я начала видеть в тебе другие качества. Мягкость, чувствительность, даже сострадание, да, думаю так. Почему же ты так стараешься все это спрятать?
— А что еще ты думаешь, что видишь?
— Очень несчастного человека. И еще человека, который боится слишком близко подпустить к себе другого.
— О, черт… — начал было он сердито, потом осекся. Через некоторое время Форман снова заговорил. — Может быть, ты и права. Я сейчас себя так чувствую, черт, каким-то разоблаченным, как будто меня вытащили на свет…
— И это пугает тебя?
Форман кивнул.
Они наблюдали, как солнце падает за западную гряду скал; тени, как вытянутые пальцы, быстро потянулись к ним. Воздух стал прохладнее, свежее, и Грейс задрожала, сжалась плотнее.
— Я хочу, чтобы ты знал, — тихо сказала она, — что я не девственница. Мне не хотелось бы тебя обманывать. У меня был мужчина. Я думала, что люблю его. Это была ошибка. Не то чтобы он был плохим человеком, но он был слишком сложным, слишком чужим для меня. В то время я не смогла справиться с ним. Я была слишком молода, не имела представления о том, чего я хочу. Я была просто не в состоянии дать Артуру то, что ему было необходимо, то, что он хотел получить от меня.
— Как давно был Артур?
— Почти три года назад. — Потом очень тихо: — С тех пор никого. — Грейс опустила голову.
Он начал понимать. Форман поднялся и протянул Грейс свою руку.
— Уже поздно и становится холодно. Давай возвращаться. — Он потянул ее вверх, поднимая на ноги, и они были вместе, их губы сплавились в единое целое. Форман ощутил хороший женский запах, исходящий от нее, он словно проник ему в кровь, лишил его воли, сделал слабым от желания и страха.
По-прежнему не отрываясь друг от друга, они опустились вниз, и его пальцы нерешительно прошлись по ее телу, исследуя и открывая его, и с каждым новым открытием нерешительность исчезала из них. Их губы не расставались, они переговаривались какими-то гортанными, горловыми звуками, и, когда рука Формана нащупала обнаженную грудь Грейс, он придвинулся к ней ближе, как будто стремясь незаметно и исподволь прижаться к этой теплой, щедрой плоти.
Форман до боли захотел сорвать одежды, которые разделяли их, стремительно ворваться в ее тело и остаться там, скатиться вместе с ней вниз по длинному склону. Но инстинкт предостерег его от этих опасностей. Не спеши, спокойнее, дай ей возможность отступления, — это были ощущения, которых он раньше никогда не знал, не испытывал.
Он целовал и ласкал ее, и каким-то образом ее грудь оказалась открытой угасающему дневному свету. Великолепные, слегка уплощенные, расставленные довольно широко друг от друга холмы, увенчанные темно-розовыми, малинового цвета сосками… Он дотронулся до каждого, потом по очереди поцеловал их. Потом снова вернулся ко рту Грейс, согревая своей рукой одну ее грудь.
— Ты чудесна…
Она пристально посмотрела на него.
— Прошу тебя, не говори того, чего сам не думаешь…
— Ты прекрасна, прекрасна вся… как ты пахнешь, вкус твоей кожи…
Его губы сомкнулись на соске. Грейс вздохнула. Когда он дотронулся до ее обнаженного бедра, Грейс задрожала, напряглась, вдруг стала неподвижной.
Он произнес ее имя и посмотрел в ее глаза. Они были закрыты, а лицо не казалось ни расслабленным, ни напряженным, скорее на нем было выражение остановившегося времени.
— Скажи мне остановиться, — прошептал Форман, — и я сделаю, как ты хочешь.
Ее губы беззвучно зашевелились.
— Ты хочешь этого? Хочешь, чтобы я любил тебя? Грейс?
— Да.
Дрожащими пальцами он раздел ее, потом торопливо сбросил с себя одежду.
Грейс лежала неподвижно, и длинные лучи позднего солнца вспыхивали на ее сильном, хорошо сложенном теле; ее золотые волосы сияли. Ее место было здесь, она принадлежала этому горному уединению, служила совершенным дополнением этому ветру, этим отвесным скалам, этим закаленным деревьям и траве на камнях.
Форман обнял Грейс, прижался к ее груди, глубоко вдыхая богатый, чистый запах этой женщины. Они долго лежали неподвижно.
— Ты не передумал? — спросила она наконец.
— Я хочу, чтобы ты была готова.
— Прошу тебя, — сказала она. — О, пожалуйста, пожалуйста…
Форман закрыл ее губы своими, и Грейс яростно вцепилась в него; жар, исходивший от ее обнаженного живота, снова наполнил кровью его мужское естество… Его движения были осторожны, и он изо всех сил старался контролировать себя, чтобы не причинить ей боли или не испугать.
Это было нелегко. И это, как ни странно, понравилось Форману. Ее плоть уступала неохотно, сопротивляясь его вторжению; что-то по-прежнему сдерживало, ограничивало, не пускало его дальше. Наконец была боль, и ликующий прорыв, и дикий, свободный крик, срывающийся с ее губ. Потом он превратился во что-то темное и тающее и, беспорядочно метаясь, затих в нежных золотых глубинах Грейс Бионди…
Не разговаривая и не прикасаясь друг к другу, они спустились с горы, вошли в деревню, прошли мимо рядов глинобитных хижин, из которых поднимался дымок, — там готовили ужин. Форман хотел взять Грейс за руку, но она отшатнулась от него.
— Народ Чинчауа, — застенчиво объяснила она, — очень целомудренный. На людях мужчины и женщины никогда не касаются друг друга.
— Думаешь, они узнали, что мы там делали..?
Она подняла на него глаза; в них были ирония и отчаяние одновременно.
— Тогда они бы забросали меня камнями как puta.
— Ты меня разыгрываешь.
— Не сильно. В самом крайнем случае они бы настояли, чтобы я уехала.
— Примитивные мозги за работой. Очевидно, что здесь, что в Штатах, — никакой разницы.
Прежде чем Грейс смогла ответить, из темноты перед ними возник приземистый коротышка с колесообразными ногами и так быстро заговорил по-испански, что Форман не понял из его речи ни слова. Когда сообщение было передано и получено, толстяк убрался восвояси, покачивая головой и посмеиваясь.
— Это был Рафаэл, — сказала Грейс. — Твоя машина может ехать.
— Внешний вид этого Рафаэла не внушает доверия к его техническим способностям.
— О, — ответила Грейс, и в ее голосе проскользнуло мимолетное превосходство. — Рафаэл сказал, что у тебя просто кончился бензин.
Форман выругался.
— Рафаэл залил тебе в бак достаточно, чтобы доехать до Акапулько.
Форман остановился и взял руку Грейс.
— Давай вернемся вместе.
— В Акапулько? Я не могу. У меня есть работа…
— К черту ее, — сказал он. — Останешься со мной, пока картина не будет закончена. Еще одна неделя…
— Я не могу этого сделать.
— Ты не хочешь.
— Я хочу сказать, что буду чувствовать себя неправой, если стану жить с тобой. Постарайся понять мои чувства.
— Наверное, ты жалеешь о том, что мы сделали.
— Я не специалист по чувству вины, но у меня есть свои сомнения. А у тебя?
— Ты и взаправду живое существо!
— Мне жаль, что ты сердишься. Я не сержусь на тебя.
— Проклятье, ты что, хочешь, чтобы я каждый день елозил задницей по камням, забираясь на эти несчастные горы, а потом барахтался лицом в грязи, куда меня кидает банда дикарей? А что насчет моей работы? — Он попытался пнуть камешек, но промахнулся. — А, черт! Скажу тебе правду: когда мне в морду тычут ружьем, у меня резко портится настроение.
Она попыталась не улыбнуться.
— Твое настроение явно в состоянии вынести некоторое улучшение.
— Очень смешно. Можешь на досуге составить список вещей, которые тебе во мне не нравятся. Мое настроение, мои моральные устои, то, как я выгляжу и, может быть, то, как я занимаюсь любовью.
— Прекрати.
— И еще. Меня зовут Пол. Ты никогда не называла меня так. Даже там, наверху. Ну, произнеси, произнеси мое имя. Пол. Скажи его, черт бы тебя побрал!
— Пол.
— О, Господи! — воскликнул он. — Поедем со мной, ладно? Я не знаю, почему я этого хочу, но я хочу. Это что, сумасшествие? Должно быть, да. Поедем, хотя бы на несколько дней. Пока мои нервы не успокоятся и я не придумаю какого-нибудь способа снова сюда вернуться.
— Я не поеду с тобой, но я буду здесь, когда приедешь ты, Пол.
— Они снова одержали победу. Папы римские. Сборище пижонов, которые даже не представляют себе чувства мужчины, которого женщина крепко обхватывает своими бедрами. Они ничего не в состоянии понять.
— Приезжай поскорей, Пол. Пожалуйста.
Форман сделал несколько размашистых шагов к своему «фольцвагену» и остановился.
— Только запомни одну вещь. Долгими вечерами, когда ты будешь мудрить со своими дифтонгами и твердыми приступами, думай обо мне. Выключи свой проклятый магнитофон на десять секунд и подумай обо мне.
Грейс смотрела, как он идет вниз, к машине, — поднятые вверх, напряженные плечи, опущенная голова, весь очень мужественный. И сильный, и весь ушедший в свое собственное страдание и боль. Грейс хотела пойти за ним. Но не могла, так она считала. Пока не могла…