Прошлой ночью произошли удивительные события, и по этой причине сейчас выяснилось, что на автобусную станцию меня не повезут. Причина: Доминик меня отговорила. Это произошло в ресторане «Браун Бег Дели» в Эль-Пасо, куда мы прошлым вечером завернули, возвращаясь с озера Ли, и я до сих пор не могу ничего понять.

– Ты сказал Доминик о том, что меня надо довести до автобусной станции? – спросил я Карлоса, когда мы входили в ресторан, и он ответил, что да, но когда мы сели за стол и стали обсуждать этот вопрос с ней, она объявила, что поедет со мной на автобусную станцию. «Я не хочу, чтобы вы вдвоем околачивались там, на автостанции», – объявила она.

Поначалу я вообще не мог понять, что, черт возьми, происходит и повезут ли меня на проклятую автобусную станцию или нет.

– Я уточню расписание автобусов утром в Тусоне, хорошо? – обратился я к Доминик, сидевшей напротив меня.

Карлос притворился, что не слышал вопроса, а то, что ответила Доминик, меня прямо-таки ошеломило.

– Я не думаю, что тебе вообще надо ехать на автобусную станцию, – сказала она, – а ты как думаешь?

Я ответил, что, по-моему, это было бы к лучшему.

– И почему же, интересно узнать? Потому что я такая сварливая змея, которую ты не можешь терпеть рядом?

– Я чувствую, что действую вам на нервы, – ответил я. – Я путаюсь между вами.

– Но ведь ты не увидишь Большой каньон и все остальное, если уедешь. Ведь ты же этого не хочешь.

Мне следовало бы сказать: «Я и не собирался смотреть на Большой каньон» или «Побываю на Большом каньоне в другой раз».

– Тебе придется терпеть меня еще две недели, – объявила она. – Мы просто утомились от этой езды. Но это пройдет через несколько дней. Мы должны проводить по нескольку дней порознь, и мне хотелось бы иметь собственный угол. Мне необходимо хотя бы несколько часов в день быть одной. Я не знаю, чем и как объяснить ту мою выходку с сыром. Итак, вот тебе моя рука.

Я пожал руку Доминик. Ее ладонь была твердой и холодной, но держать ее в руке было приятно. Я посмотрел на Карлоса. Его глаза были полны непроницаемого безразличия, но я почувствовал сильное волнение, буквально переполнявшее мою душу, – до этого я ощущал лишь панический страх от одной мысли, что придется путешествовать в одиночку. Я с трудом сдержался, чтобы не закричать во все горло от облегчения – ведь теперь всего этого не случится.

– Один ты бы тут помер, – сказала она, подтвердив серьезность своего прогноза кивком головы, а я рассмеялся, пытаясь скрыть за этим деланным смехом чувственные слезы, непонятно как набежавшие на мои глаза.

– Я уверена в этом, – заключила она с тем же серьезным выражением на лице. – И мысли об этом лишили бы меня покоя.

Я не представлял себе, какой реакции с моей стороны ожидал Карлос, поскольку он снова сменил тему разговора и начал обсуждать американский футбол, который накануне смотрел по телевизору. А я подумал: «Пошел ты к черту, ты ведь сам пригласил меня, так почему же я должен есть только то, что лежит на холодильных прилавках, потому, что ты предпочитаешь изысканную пищу?»

– Они с арахисом, да? – спросил я, указывая на только что поданные беррито.

– Да, – в тон мне ответила Доминик, – и с моццарелла.

В этот момент принесли нахо. Сыр был такого же оранжевого цвета, как и тот, против покупки которого я протестовал днем в супермаркете.

– Да ну его к черту, этот оранжевый сыр. Я его есть не собираюсь, – сказал я, со смехом отпихивая от себя тарелку. Доминик тоже рассмеялась.

После этого атмосфера совершенно переменилась. Доминик заметила, что я очень долго не засыпал прошлой ночью, и спросила, не бродил ли я по кемпингу в поисках медведей. Она видела, что даже после двух часов ночи мой фонарик еще горел. Мне пришлось рассказать ей, что я делал записи в дневнике: писал о Дэнни и обо всем, что произошло. Карлос отвернулся, а Доминик снова сжала мою руку.

Потом мы весь вечер вспоминали о своем путешествии в Европу и обо всех приключениях, заводилой в которых был Дэнни. Впервые за все время путешествия мы заговорили о нем. Внезапно Доминик напомнила мне о том, как мы стащили водный велосипед на мысе Римини; воспоминание об этом всегда вызывало в моей душе смущение и дискомфорт, в особенности когда Карлос находился рядом. Я лишь сказал, что она чуть-чуть изменилась с той поры. Она сказала, что причиной этого явился развод, и заметила, что и я слегка изменился, но к лучшему.

– Ты ведь раздражаешься из-за каких-то мелочей? Может, я неосознанно делаю что-то, вызывающее твое раздражение, – сказал я. – Если бы ты сказала мне… Я знаю, что вызываю раздражение. Я бы постарался как-то исправиться.

– Да, все это глупости, – ответила Доминик. – Ну, может, комары. Я еще в Австралии перестала обращать на них внимание.

Тут в наш разговор вмешался Карлос: «Вообще-то есть кое-что еще, – сказал он и посмотрел на меня с таким видом, как будто не был уверен, стоит ли ему говорить о чем-либо. – Ну, например, ты постоянно ставишь свою палатку почти вплотную к нашей. Доминик всегда старается ставить нашу палатку после того, как ты поставишь свою, чтобы создать хоть какую-то уединенность».

Доминик запротестовала, заявив, что это неправда.

– Кит, ведь ты всегда ждешь, пока мы не поставим свою палатку, – настаивал Карлос, глядя на Доминик и ожидая ее поддержки. – В кемпинге полно свободного места. Но ты всегда ставишь свою палатку почти вплотную к нашей.

– Он боится нападения зверей, – сказала Доминик.

Карлос, слегка сконфузившись, продолжал: «Просто интересно, почему ты постоянно это делаешь. В принципе, мне все равно, но я не могу понять, ради чего все это. Давай, Кит, продолжай в том же духе, – он обхватил меня за шею. – Ты вообще можешь спать в нашей палатке, если тебя так пугают комары».

Я чувствовал необходимость сказать Доминик, что дело вовсе не в боязни комаров, но то, следующее, что сказал Карлос, встревожило меня.

– Кит, ты боишься всего. Я не знаю никого, кто боялся бы всего больше, чем ты, – сказав это и помолчав немного, он добавил более мягким и, как мне показалось, намного более покровительственным тоном: – Вот потому-то ты сейчас здесь с нами, друг мой.

Я подумал о том, что был не прав в отношении Доминик и принимал ее не за ту, кем она была на самом деле. Ее отличала необычайная практичность, и мне подчас казалось, что именно из-за этого мы и ссорились. Я по ошибке воспринимал проявления этой сверхпрактичности либо за грубость, либо за снисходительное отношение ко мне. Она, конечно же, обладала чувством юмора, но, когда ей преподносили шутку, ей надо было знать заранее, что это шутка, иначе она не воспринимала ее. Лучше и не пытаться шутить с ней, сделав каменное лицо, но, если, шутя с ней, вы будете улыбаться, она поймет все так, как надо. Ее собственные шутки могут развеселить. Она незаметно подкралась к уборной, в которой я сидел, и зарычала по-медвежьи, а когда я, не помня себя от страха, выскочил оттуда, она чуть не лопнула от смеха.

– Это хорошая практика – запомни, лучше притвориться мертвым.

Сегодняшние новости: мы проехали только 300 миль на север по шоссе 1-25 до Лас-Крусес, а затем свернули на шоссе 1-10. Патрульный полицейский остановил меня за превышение скорости, а сейчас мы подъезжаем к национальному парку «Рокрхаунд» близ Деминга, штат Нью-Мексико.

 

Дорогой Кит!

Том

Только что получил твое письмо. Что вообще происходит? Ты все еще общаешься по телефону с Люси, ты все еще вместе с Доминик и Карлосом? Что ты решил насчет Рождества? Ты ежеминутно меняешь свои решения и это кажется… несколько странным. Тащи свою задницу домой. Я хочу, чтобы в это Рождество подлива к индейке была с комками.

P. S. И помирись с Люси, шляпа.

 

Дорогой Том!

Кит

Это письмо пишу в кемпинге в Деминге, штат Нью-Мексико, и я все еще с ними, потому что, ты не поверишь, Доминик меня отговорила. Я неправильно понимал все, что она делала, и сейчас чувствую себя виноватым за все сказанное о ней прежде. Прошлым вечером она была просто очаровательной, и сейчас я больше чем уверен, что все это затеял Карлос.

Наши отношения коренным образом изменились. Нынче утром меня остановили на шоссе за превышение скорости. Доминик постоянно с самого первого дня предупреждала, что такое может случиться. Нам надлежало доехать до здания суда в Ла-Меса и заплатить штраф в 110 долларов; Доминик выложила свою треть без всякого ворчания и упреков. Она даже сфотографировала, как я вручаю деньги судье, и сразу же защебетала о том, что ярмарка северо-западной части штата Нью-Мексико уже работает, так что мы сможем посмотреть родео. Два дня назад ничего подобного от нее невозможно было и ожидать. Одним словом, произошла смена ролей, и теперь Карлос кипит и пышет злобой.

P. S. Вот каким серьезным стал сейчас твой младший брат. А ты когда-нибудь думал, что Дэнни станет таким? Я начал писать что-то наподобие ретроспективного дневника с целью показать, как все было, и подвести к тому, что случилось, но ловлю себя на том, что мысленно пишу Дэнни какие-то странные письма по электронной почте. К чему бы это? Я не могу поверить тому, что случилось, или я просто полоумный кретин, дошедший до точки?

Запись в дневнике № 12

Полисмен, стоящий на пороге, не мог сообщить нам ничего конкретного, а лишь название больницы, Гилид в Билефельде, которая, как мы выяснили по дорожному атласу, находилась в нескольких милях от Херфорда. Полисмен произнес всего несколько фраз, и среди них: «Вам незачем туда спешить, мистер Ферли». Незачем спешить. Трудно даже просто перечислить, сколько смысловых значений может содержать в себе одна такая фраза. Незачем спешить. Означало ли это, что не произошло ничего серьезного? Что Дэнни просто сломал руку? Но зачем тогда полисмену приезжать к самому нашему порогу, чтобы сообщить о таком пустяке? Незачем спешить. А может, это означало, что с Дэнни случилось что-то настолько серьезное, что его уже не будет в живых, когда мы доберемся дотуда? Незачем спешить. А может, полисмен просто хочет убедить нас не мчаться сломя голову в аэропорт? Может, поэтому он и поставил свою машину поперек нашего проезда?

На международной телефонной станции нам смогли дать только номер факса больницы. Мы пытались поговорить с кем-либо в службе радиовещания в Херфорде, но во второй день Рождества там никого не было; автоответчик сообщал подробности состязания по телефону и принимал ответы участвующих в нем. Мы пытались связаться с администрацией радиостанции для британских военнослужащих в Чалфонте, но безуспешно. Тогда мы позвонили в справочное международной телефонной станции и попросили дать номера телефонов любых других больниц в Билефельде, рассчитывая с их помощью узнать номер телефона больницы Гилид. Женщина-оператор дала нам телефон больницы Йохаест, но когда мы объяснили причину нашего звонка дежурному, который не совсем хорошо понимал по-английски, он поставил телефон в режим ожидания, и в течение десяти минут мы слышали лишь металлический голос робота, беспрерывно повторявший «Bitte warten, bitte warten».

В конце концов мы оставили попытки выяснить что-либо по телефону, и папа решил, что мы должны лететь туда и на месте выяснить, что произошло.

Мы вылетели примерно в 9 часов вечера, и я практически ничего не могу вспомнить, что было во время полета, кроме того, что каждые несколько минут нам предлагали то выпить, то поесть, то журналы, то плед. Папа постоянно включал свой мобильный телефон в надежде на то, что придет сообщение от Пола; Софи держала в своей руке руку Джейн, а та не переставая плакала; Том не отрываясь смотрел в иллюминатор; а я сам с собой мысленно играл в игру. Если дверь туалета откроется в течение следующих пяти секунд, нас ждут хорошие новости и с ним все нормально. Если апельсиновый сок будет с мякотью, с ним все будет в порядке. Если у меня сойдется семирядный убывающий пасьянс, с ним все будет хорошо.

Затем я придумал себе новое занятие – заставлял себя думать о Дэнни как о живом. Это казалось мне очень важным. Не обращать внимания на действительность. Если я смогу представить себе Дэнни живым, если я смогу припомнить все его особенности и привычки, все налги совместные дела, то он каким-либо образом узнает, что я делаю, и начнет думать о том же, и если отнестись к этому со всей серьезностью, и вправду считая вопросом жизни и смерти, то это сохранит ему жизнь. Дэнни и я в Вейл-парке, в руках у нас деревянные шпаги, а к футболкам пришиты вырезанные из черной бумаги знаки Зорро; Дэнни и я на стене в Хестоне; Дэнни и я воруем клубнику из сада, разбитого на заднем дворе дома мистера Рамбольда в Беконсфидде; глупые, но веселые игры с соперничеством и на выигрыш, которыми Дэнни, Карлос и я постоянно забавлялись на Тринг-роуд; чувствительные удары мячом – один из игроков замахивается ногой, прицеливаясь мячом к голым задам двух других, а они, стоя от него на расстоянии пяти метров на креслах-кроватях, прикрывают сбои зады твердыми обложками развернутых книг.

Все то время, пока я прокручивал в мозгу сцены и события прошлой жизни, я не мог поверить в наихудший исход – в то, что Дэнни был уже мертв. Я был уверен, что будь это так, я бы чувствовал, а следовательно, знал бы это: в моей голове существовало нечто такое, что известило бы меня. Я бы ощутил это. Всякий раз, когда Дэнни звонил мне из Германии, я почти всегда мог сказать, что звонит он, еще до того, как поднимал трубку. Казалось, когда Дэнни на проводе, то и телефон звонил как-то по-особому. Как раз в это время я стал пользоваться электронной почтой: я всегда уже через секунду после того, как его письмо попадало в мой почтовый ящик на сервере моего провайдера, знал об этом. Если один из нас начинал предложение, другой мог его досказать. Нас смешило и веселило одно и то же. Я был его братом, и мы вместе собирали этих чертовых медведей – будь он сейчас мертв, подтверждением этого должен был бы быть какой-то ясный знак или предзнаменование. В этом я был абсолютно уверен.

Больница находилась примерно в часе езды от аэропорта Ганновера, и когда мы прибыли туда, британского офицера связи вызвали по громкой связи – им оказалась женщина по имени Мэнди, говорившая с немецким акцентом. Она провела нас в свой офис и оттуда позвонила главному консультанту доктору Шейфу, который через несколько минут уже оказался в офисе. Он пригласил нас пройти с ним и привел в небольшую приемную травматологического и реанимационного отделения. Там нас уже ожидала медсестра. Стены приемной были украшены пейзажами с лебедями, на столе стояла коробка с бумажными салфетками, на полке, висящей на стене, стояла одна книга – Библия на немецком языке.

У медсестры в руках был пластиковый мешок – тонкий мешок голубого цвета без каких-либо надписей и эмблем, – в такие мешки заворачивают спиртное навынос в дешевых магазинах. Она протянула мешок нам. В нем была одежда Дэнни. Это был первый страшный удар. Второй был еще страшнее.

Мэнди, офицер связи, вошла в приемную и принесла поднос с чаем, который приготовили в комнате медсестер. Внутри у меня все сжалось. До этого мы все считали, что произошла автомобильная авария. Дэнни должен был проехать 500 миль, пересечь четыре страны, машина была новая, возможно, он был усталым, а ехал очень быстро; Дэнни всегда предпочитал быструю езду. Может быть, он еще и не совсем протрезвел после ночи и содержание алкоголя было больше допустимого. Ведь и полисмен, когда говорил с нами, произнес слово «авария», подумал я. Мы старались представить себе, как это произошло, мысленно рисуя возможные картины столкновения. Но доктор Шейф завел разговор об угарном газе, о том, что мозг Дэнни испытывал недостаток кислорода. Он был в коме, и у него образовался тромб, который им предстоит удалять хирургическим путем. Это не оставляло больших надежд на благополучный исход. Буквально сразу после этих слов мне в голову пришла мысль о том, что сказанное им крайне запутанно.

– Дэниел Ферли – мой сын, – сказал отец, который, очевидно, подумал то же самое, что и я. – Мы прилетели из Англии, мы голодные и усталые, моя дочь в положении, и мы хотели бы знать, что происходит. Нам было сказано прибыть в Гилид. Я думаю, здесь…

Доктор, опустив голову, стал смотреть на пластмассовую чашку, которую держал в руках, потом переглянулся с Мэнди; а я и Том одновременно вздрогнули от одной и той же мысли. Дэнни пытался превзойти себя.

Перед тем, как приступить к операции по удалению тромба, они пустили нас к нему. Доктор Шейф объяснил, что они не могли начать операцию раньше из-за присутствия угарного газа в крови Дэнни, и прежде необходимо было произвести насыщение крови кислородом. Нас всех одновременно не впустили к нему, чтобы избежать риска занесения инфекции. Вместе с ним в палате находился ожоговый больной, который был в критическом состоянии, поэтому мы заходили по очереди: сначала Джейн, Софи и Том. Когда они в слезах вышли, вошли мы с отцом.

Я ожидал увидеть нечто похожее на то, что показывают в сериале «Скорая помощь»: бегущие люди, толкающие впереди себя каталки и выкрикивающие отрывистыми лающими голосами: «Давление 120 на 40; дайте камфару, немедленно вводите ему адреналин». Но в палате было необычно тихо. На столе дежурной сестры стоял радиоприемник, и мы даже слышали смех. Койка, на которой лежал Дэнни, стояла в дальнем конце палаты рядом с койкой ожогового больного. Он лежал на боку, накрытый до пояса простыней. Волосы были расчесаны на прямой пробор, отчего лицо его выглядело чужим, как у незнакомца; от его тела ответвлялось множество трубочек: одна входила в нос и расширяла носовые ходы, чтобы дать приток воздуха, необходимый для вентилирования легких; через прозрачные трубочки, подсоединенные к рукам, в тело подавались растворы с медицинскими и седативными препаратами из капельниц с дистанционным управлением; катетер, ведущий к мочеприемнику, был прикреплен к металлической раме койки. Экран монитора пестрел разноцветными волнистыми линиями – работала система, следящая за давлением, сердечным ритмом, частотой пульса и степенью насыщения крови кислородом.

Я не мог оторвать взгляда от его лица. Оно было неестественно опухшим – по словам медсестры, это обычный результат действия стероидов, которые ему вводили, чтобы растворить тромб. На свадьбе Софи шафер Пола сделал с лица жениха картонные маски, в которых каждый из гостей должен танцевать первый танец; лица на этих масках были сделаны путем фотокопирования с увеличением в 1,25. Примерно так выглядел и Дэнни. Его голова, казалось, изменила прежнюю пропорциональность по отношению к телу.

В воздухе чувствовался не сильный, но какой-то всепроникающий и тошнотворный запах пота, а единственный различимый на слух звук издавала пластиковая трубка, идущая от вентилятора, подававшего воздух для дыхания; звук был такой, как будто кто-то старательно высасывал из стакана через соломинку последние капли молочного коктейля. Отец направился прямо к Дэнни и поцеловал его в лоб. Он сделал это так, как делал в детстве, перед тем как уложить Дэнни в кроватку, и я подумал, что отец осознал то, что Дэнни умирает.

– Все в порядке, Дэнни, все здесь… мы все здесь, с тобой, – прошептал отец, держа Дэнни за распухшую руку, к большому пальцу которой был прикреплен датчик пульса. – Том, Софи и Джейн уже были у тебя, а Кит сейчас здесь. Вот он, Кит, рядом со мной.

– Я здесь, Дэнни, – сказал я и тоже поцеловал его в лоб.

Папа приложился почти к самому уху Дэнни.

– Вот сделают операцию, и тебе станет лучше. Поверь мне. Пожалуйста, держись, будь сильным, любимый мой мальчик. Будь сильным. Мы все тебя любим, и мы все здесь. Вот сделают операцию, и тебе станет лучше. Ты слышишь меня? Пожалуйста, держись и будь сильным, мой любимый мальчик.

Мы и не заметили, как у раскрытой двери собрались несколько сестер. Одна из них вошла в палату и отсоединила одну из капельниц. Она установила ее на поднос, заставленный какими-то приборами.

Папа все еще говорил с Дэнни, прося его быть сильным, пока мы перемещались к заднему концу койки, чтобы не мешать сестрам отсоединять другие трубки. Отец взял в руки ступню Дэнни. Я взял в руки. другую. Больше ни до чего мы не могли дотянуться, и тут до меня, казалось, дошло, что в действительности происходит. Я запаниковал.

– А если ты не сделаешь то, что просит отец, твоя машина станет моей, ты понял? – подумал я и тут же поймал себя на том, что вслух произношу эти слова. – Папа, он должен встать, иначе его машина станет моей, верно?

Отец посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

– Пойдем-ка отсюда, Кит, – сказал он, положив руку мне на плечо.

– Обещай ему что-нибудь, папа, – сказал я. – Ну обещай, прошу тебя.

Старшая медсестра сказала, что мы можем остаться.

– Минутку, – сказала она, взглянув на часы.

– Прошу тебя, папа, обещай ему что-нибудь, – снова сказал я. – Надо что-то делать. Он же подумал, что мы пришли проститься с ним. Но ведь мы же не прощаемся. Ну обещай ему что-нибудь, папа.

И вот подошло время везти Дэнни в операционную.

– Я буду повсюду в салоне разбрасывать обертки от чипсов и другой еды, буду со скрежетом переключать шестерни в коробке, внутри она вся провоняет, я врежусь в дерево, да так, что от мотора ничего не останется. Представляешь, что я сделаю с твоей машиной?! Дэнни, будь сильным, или я разобью твою чертову машину. Он должен быть сильным, правда, папа?

Отец обошел койку и наклонился, чтобы снова поцеловать Дэнни, по его липу ручьями текли слезы. Я сделал то же самое, и мое лицо тоже стало мокрым от слез. Дэнни повезли в другой конец белого коридора, моего прекрасного брата, все еще прекрасного, несмотря даже на то что голова его сейчас была размером с большой арбуз. «И никто, кроме родного брата, не знал Менте», – прокричал я, торопливо шагая рядом с кроватью до самых распашных дверей лифта, на котором его подняли в операционную.

– Говорите со мной, мальчики, – серьезным голосом попросил отец, почти падая в кресло, стоящее рядом с креслом Джейн в вестибюле. Том и Софи инстинктивно посмотрели на меня, так все обычно смотрели на меня, когда хотели узнать что-то, имевшее отношение к Дэнни; точно также они смотрели и на него, желая узнать что-либо, касающееся меня. И я, конечно же, не сказал ничего про тот самый стук в дверь, а так же и про то, что я уже начал догадываться о причине, по которой Дэнни совершил это. Что значило для него это шоу? Человек, ближе которого у меня не было никого во всем свете, стучался в мою дверь в канун Рождества, за два дня до того, как он будет пытаться покончить с собой – видимо, он искал того, кто мог бы отговорить его от этого, а что сделал я? Перевернулся на другой бок и снова заснул – да будь он трижды проклят, этот сон.