Мы все еще в Деминге, штат Нью-Мексико. Первоначально Доминик с Карлосом запланировали на сегодня побывать в Мексике, перейдя через границу в Колумбусе, где и пообедать, но в последний момент планы Доминик поменялись и она не захотела никуда идти, поэтому мы целый день провели в праздности, сидя кружком на солнце. Вид у Карлоса был такой, как будто его только что окатили мочой: он предполагал, что это время они с Доминик проведут вдвоем и им удастся наконец закончить ругань, начавшуюся у горячего минерального источника в кемпинге, когда Карлос поинтересовался, кому Доминик пишет открытку, а она, не раздумывая, ответила: «Одному из наших друзей в Перте». Карлос захотел узнать, когда она собирается прекратить называть «нашими» приятелей ее бывшего мужа и ее, а то создается впечатление, что они до сих пор еще вместе.
В разгаре завязавшейся между ними перепалки, когда я почти поднялся, чтобы уйти и дать им возможность уладить свои разногласия наедине, вдруг неожиданно появилась тройка молодцов в десятигаллоновых шляпах, оказавшихся объездчиками полудиких лошадей. Я спросил у одного из парней, когда будет следующее родео, и он ответил, что ярмарка штата Нью-Мексико закончилась прошлым вечером и мы ее пропустили. Я сказал ему, что судья в Ла-Месе упомянул, что закрытие ярмарки намечено на завтра. Младший из троицы посмотрел на меня взглядом, яснее ясного говорящим, какие чувства пробуждает в нем тот, кто с ним не согласен; за взглядом вот-вот могло последовать накидывание на меня лассо и протаскивание моего тела вокруг кемпинга, поэтому я поспешил сказать: «Да это не имеет значения… а ведь вы действительно правы». Доминик все слышала, она приподняла солнечные очки и посмотрела на меня, не в силах удержаться от смеха, спросила: «Кит, ты что, опять трусишь?»
Все это было совсем не ко времени.
– Черт подери, – вышел из себя Карлос, – Доминик, ты бы лучше объяснила свои почтовые и телефонные шашни, а ты еще и к Киту цепляешься – что это все значит?
Кит!Люси
Мне необходимо знать, что делать с билетами.
Отказаться от них или нет?
Дорогой Кит!Папа хх
Удалось ли тебе наконец снять мерку для костюма? Мне необходимо иметь твои размеры как можно скорее. Ты еще думаешь относительно Рождества? Том сказал, что ты, возможно, приедешь. Сообщи мне о своих планах, поскольку мне надо разобраться со спальными местами. Ты не будешь против вашей прежней комнаты в полуподвале? Ты все понял, что я писая тебе о своих планах в отношении дома? Том сказал, что ты как-то странно воспринял их. Признаюсь, мне они тоже кажутся странными. Но я знаю, что это верное решение.
Уже поздно, далеко за полночь, а мы с Карлосом, после того как Доминик отправилась спать, сидим друг против друга у горячего источника в кемпинге и беседуем. Сначала из-за напряженности в наших отношениях разговор не клеился, и Карлос, порывшись в голове в поисках темы для беседы, стал рассказывать мне сюжет книги Фредерика Форсайта, которую сейчас читает.
Я курил сигарету и тоже нес ему какую-то несуразицу, в основном о Люси. Я сказал, что теперь колесо закрутилось в другую сторону и сейчас она сильнее тоскует обо мне, чем прежде я по ней.
Карлос подвел итог нашей беседы следующей сентенцией:
– Ты меня извини, но все это дерьмо, – глубокомысленно изрек он. – Хотя, может, ты и счастлив сейчас. Но все равно, что у тебя, то и у меня – самое настоящее дерьмо.
Я смотрел на вертикальную струйку пара, поднимающуюся над источником, которая как гибкий прутик раскачивалась под легким ветром и исчезала в темноте.
– Видно, такова судьба, – сказал Карлос. – Иногда я чувствую, что все переворачивается с ног на голову. Я вообще-то знаю, что ты чувствуешь, будучи третьим лишним, а иногда, как, например, сегодня, не знаю. – Он посмотрел мне прямо в глаза таким тяжелым взглядом, что я, не выдержав его, отвернулся. – Я начинаю чувствовать себя таким же.
Запись в дневнике № 13
Я позвонил Люси из Хитроу, чтобы рассказать ей о том, что случилось, но она с родителями отправилась обедать в ресторан. Пол дал ей номер телефона больницы Гилид, и она позвонила туда около часа ночи. Ее соединили с реанимационным отделением сразу же после того, как доктор Шейф сообщил нам, что состояние Дэнни стало еще более критическим. Операция по удалению тромба в мозгу закончилась, как и ожидалось, нормально, но жизненные показатели Дэнни стали столь угрожающими, что он вряд ли доживет до утра.
И вновь нам пришлось разделиться на группы, чтобы увидеть Дэнни: каждая группа пробыла около него по три часа. И вновь это вызывало мучительные размышления – нам разрешили проститься с Дэнни или была хоть какая-то надежда? Вы можете даже поговорить с больным, находящимся в коме, поскольку способность слышать последней покидает угасающее сознание. Это сказал нам доктор Шейф, и поначалу мы с Томом именно это и делали.
Мы говорили, что любим его, что ему становится лучше. Мы рассказывали ему об обычных делах и говорили, каким он был сильным. Затем, по прошествии какого-то времени, мы по очереди садились у его изголовья и смазывали вазелином его губы, пересыхающие от кислорода, которым он дышал; мы уже сказали ему все, что можно было придумать, и теперь разговаривали между собой, как будто сидели вокруг стола за воскресным обедом. «А что, эта дежурная медсестра очень даже ничего, как ты думаешь, Дэнни?» «Да и Мэнди тоже классная девочка. Я думаю, она слушала все твои шоу. Ты знал об этом, Дэнни? Твои шоу нравятся многим. Ну, конечно, не считая этих ослов из Хемлина».
Примерно около трех часов ночи мы, казалось исчерпав все темы для бесед, пошли вниз в небольшое кафе. Турок-уборщик впустил нас, мы сразу же прошли по столам в поисках английских газет. Для того, чтобы не заснуть, мы читали их вслух возле койки Дэнни, а затем, когда наши языки от усталости и сухости во рту почти перестали шевелиться, мы замолчали и стали читать про себя до того, как отец в четыре часа ночи пришел, чтобы сменить нас.
Мы прошли в пустую палату в конец коридора, где нам разрешили занять две свободные койки. Около одиннадцати часов утра нас разбудила Софи, и мы сразу же пошли в реанимационное отделение.
Доктор Шейф был возле Дэнни, когда мы вошли. Он описал нам ситуацию: кровяное давление у Дэнни слегка снизилось, частота дыхания улучшилась; они хотят снизить количество кислорода, подаваемое системой вентилирования легких, и посмотреть, сможет ли организм Дэнни самостоятельно восполнить его нехватку. Доктор Шейф спросил у отца, что собирается делать наша семья. Мы стояли совсем близко от изголовья Дэнни, когда он спросил нас об этом, скользнув при этом взглядом по нашим глазам, как бы намереваясь найти в них ответ на свой вопрос. У меня появилось ощущение, что мы замышляем какой-то тайный сговор против Дэнни.
Доктор Шейф сказал, что мы должны уговаривать Дэнни дышать. Его легкие долгое время принудительно вентилировались, и он, должно быть, позабыл, что такое самостоятельное дыхание.
– Ты должен дышать, Дэнни, – сказал папа, поглаживая Дэнни по волосам.
– Дэнни, дыши, пожалуйста, – вторил ему Том.
– А ну давай, дыши, ленивый ублюдок, – обратился к нему я. – Они же издеваются над тобой, плюют на тебя, ну, начинай, наконец, дышать.
– Вдох – выдох, – сказала Софи. – Только и всего, вдох – выдох.
Доктор Шейф вышел и вскоре вернулся с тремя медбратьями. Больному снизили норму ввода седативных препаратов, объяснил он, поэтому Дэнни может проснуться и начать вырывать трубки из ноздрей, а чтобы не допустить этого, при нем будут находиться медбратья. И действительно, когда доктор Шейф нажал клавишу на корпусе вентилятора, Дэнни заметался, как в лихорадке.
– Это нормально, – успокоил нас доктор Шейф. – Пожалуйста, напоминайте ему, что он должен дышать.
И мы затянули: «Вдох – выдох, Дэнни. Ну давай, Дэнни, дыши. Вдох – выдох, вдох – выдох», как будто перед нами была роженица, а мы своими уговорами помогали ей вытолкнуть на свет ребенка, сопровождая свои мольбы шумными вдохами и выдохами, чтобы показать Дэнни, как легко это делается. Дэнни настолько сильно метался по койке, что папа, Том и я вместе с тремя медбратьями с трудом могли удержать его. В конце концов его грудная клетка стала наполняться воздухом.
– Вдох – выдох, – произнесла Софи, схватив меня за руку. – Смотри, он дышит.
– Вдох – выдох, – дружно повторяли мы, с тревогой глядя на его грудь.
Когда Дэнни затих, снова впав в беспамятство, и врач объявил, что дыхание и работа сердца стали стабильными, работник социальной службы рассказал нам о том, что произошло. Дэнни был обнаружен в подземном гараже дома, в котором он жил, и в бессознательном состоянии доставлен в Гилид. Он находился в Германии на положении гражданского лица, работающего в системе вооруженных сил Соединенного королевства, поэтому о том, что его доставили в больницу, немедленно уведомили британского офицера связи Мэнди. Она связалась с центром правительственной связи в Мюнхенгладбахе, оттуда позвонили в службу радиовещания в Херфорде и уведомили о случившемся начальника Дэнни Сэма Смита. Он в свою очередь известил управление военной полиции в Билефельде, а они сообщили о произошедшем полиции в Эйлсбери, которая и направила к нам полицейского.
Папа, Джейн, Софи и мы с Томом поехали на квартиру Дэнни с намерением встретиться с «хаусмайстером», который его обнаружил.
Карл Кобел был высоким, затрапезного вида мужчиной, который практически не говорил по-английски.
Наконец мы нашли выход и по его телефону позвонили Мэнди в больницу, которая переводила наш разговор, а мы, стоя вокруг аппарата, передавали трубку туда-сюда. Нам удалось выяснить, что Карл спустился в гараж, чтобы проверить, работает ли подъемная решетка на въезде, и тогда – а это было около трех часов ночи 26 декабря – вытащил Дэнни из салона машины, заполненного угарным газом. Карлу было почти шестьдесят пять лет, и у него не хватило сил на то, чтобы держать Дэнни в вертикальном положении; это и явилось причиной образования мозгового тромба, – когда Карл открыл дверцу, Дэнни вывалился из машины головой вперед. Карл вызвал «скорую помощь».
Позже Карл привел нас в квартиру Дэнни, а сам остался снаружи, пока мы искали записку, которую он, возможно, оставил. Никаких записок не было, но, рассматривая расписание Дэнни, прикрепленное к доске, стоящей на холодильнике, Том заметил нечто очень важное: Дэнни обманывал нас, говоря, что должен вернуться на следующий день после Рождества. У него вообще не было никакой необходимости возвращаться в Германию в тот день. Он не должен был появляться на работе до 27. И что еще важнее – он уже не был больше ведущим утреннего шоу. В расписании на следующий месяц ему выделялось лишь небольшое время в середине дня, но об этом он даже и не упомянул во время Рождества.
Следующей ночью, когда после дежурства у Дэнни мы с Томом сидели на каменной стене форта, возвышающейся над Билефельдом на пятьсот футов, и смотрели на красные черепичные крыши лежащего внизу города, я рассказал ему о том стуке в мою дверь в предрождественскую ночь. Я сказал, что, по моему мнению, дело здесь совсем не в том, как сложились его дела на радиостанции, а в чем-то несравненно более важном, во что я должен был активно вмешаться. Я не верил в то, что у Дэнни был срыв в этот день, как считает отец. Может быть, дело в христадельфианизме и Венди? Том и слушать не хотел об этом; злобно глядя на меня, повторил одно из высказываний Дэнни: «Нам всем суждено петь гимны из одной и той же книги песнопений». Он сказал, что никто ничего не смог бы сделать, а я хотя и согласился с ним, но почувствовал облегчение оттого, что поделился с Томом своими сомнениями, да и сам Том стал мне ближе.
В течение двух последующих дней состояние Дэнни слегка улучшилось. Содержание кислорода в дыхательной смеси снова уменьшили, поскольку собственное дыхание обеспечивало пятьдесят процентов потребности. Его ступни зафиксировали в гипсе, дабы предотвратить отвисание стоп; его левую руку, которая спастически прижималась к подбородку, также постепенно распрямляли и фиксировали гипсом, и она в конце концов расположилась вдоль тела. Мы уже знали, как управлять аспиратором: дыхание Дэнни еще не было естественным, и в легких скапливался экссудат, который надо было отсасывать через специальный катетер, вводимый в легкие через носовые ходы и дыхательные пути.
Мы позвонили к себе на работу, сообщили о том, что произошло в нашей семье, и договорились о предоставлении отпусков по семейным обстоятельствам. Отец безуспешно пытался связаться с матерью; родственников мы известили; а я позвонил Венди, которая тут же подхватилась лететь к нам, чтобы передать свои горошины, но я, объяснив ситуацию, убедил ее не делать этого. «Боже мой, боже мой», – беспрерывно повторяла она, не пытаясь узнать причину, побудившую его поступить так, а лишь сказала, что уже несколько недель от Дэнни не было никаких вестей.
– Ты здесь ни при чем, – повторял я и все время хотел добавить: – Виноват в этом только я.
Мы как-то незаметно свыклись со своими новыми обязанностями, ставшими для нас повседневными. Трехчасовые посменные дежурства у постели Дэнни, начавшиеся с первого же дня: Софи, папа и Джейн (если она была в состоянии) заступали утром, а в это время мы с Томом завтракали в расположенном неподалеку кафе; наша очередь дежурить наступала после обеда, а в это время отец и женщины, опасаясь, что еда в кафе повредит их желудкам, отправлялись обедать в ресторан, находящийся в нескольких сотнях метров от больницы. В начале вечера Софи, отец и Джейн снова появлялись в палате, а Том и я шли в ресторан «Старая часовня», который мы переименовали в «Старую задницу». Мы были свободны до одиннадцати часов вечера и почти всегда проводили большую часть этого времени на вершине холма, где стоял форт. Сидя на крепостном валу, мы, потягивая фельтинское пиво, смотрели на лежащий внизу город и обсуждали состояние Дэнни, стараясь отыскать в нем обнадеживающие признаки. «Кровяное давление снижается…» «Частота его дыхания улучшилась…» «Когда, по-твоему, он может прийти в себя?»; эти обсуждения обычно кончались тем, что я начинал винить во всем себя, а Том, стараясь разуверить меня в этом, переводил разговор на Джейн, которая все еще не может привыкнуть к больничной обстановке, постоянно ходит в пальто и предпочитает общаться с администрацией через работника социальной службы, постоянно отрывая его от текущих дел. И, наконец, около часа ночи мы все встречались в больнице и направлялись в расположение гарнизона, где был бар. Сидя в баре, мы хвалили Джейн за то, что она могла растолковать все сведения, полученные в течение дня от врачей. Так проходил почти каждый день. «Следующий день будет решающим», – постоянно говорили нам. Этот день наступал, проходил обычным образом, и на его исходе нам говорили, что решающим будет следующий день.
В палате у Дэнни мы с Томом нередко обсуждали то, что сотворил Дэнни, и иногда, хотя и не часто, называли его за это дураком, а когда темы разговоров исчерпывались и говорить становилось не о чем, мы читали ему: две книги Ника Хорнби, книгу Билла Брисона и его любимую книгу «Маленький принц» Антуана Сент-Экзюпери.
Ранними вечерами – и никогда днем, на что были свои причины, – мы обычно включали телевизор и настраивались на канал РТЛ, для того чтобы поучаствовать в игре «Wer wird Millionär?», немецком варианте игры «Кто хочет стать миллионером?».
Кто такая рыжая вечерница?
А: Бабочка
Б: Летучая мышь
В: Птица
Г: Коррида
Когда мы не могли дозвониться, мы все равно выкрикивали ответы: «Летучая мышь»… «нет, наверняка это бабочка». Дэнни время от времени глухо стонал, как обычно стонет человек, которому снится кошмарный сон. Всякий раз, заслышав его стон, мы притворялись, что слышим не стон, а ответ на вопрос викторины.
– Черт подери, Дэнни, ты сейчас сказал «птица»? Я-то думал, что твоего немецкого только на то и хватит, чтобы заказать пива.
К концу третьего дня врачи перестали говорить нам, что он умирает. Но они не говорили нам, что он будет жить. Так когда же, в таком случае, они сообщат нам хоть что-либо обнадеживающее? Однако отец в подтверждение того, что ситуация изменилась, начал по вечерам говорить в баре всем, кто его слушал, примерно такое: «Этот мальчик непобедим, этот мальчик истинный воин. Моего сына внесли в приемный покой больницы с заднего хода, но, Бог свидетель, он покинет больницу через главный вход».
Утром четвертого дня врачи снизили содержание кислорода в дыхательной смеси до 20 процентов, однако вынуждены были вновь поднять его до 30 процентов, потому что кровяное давление у Дэнни сразу подскочило. Результаты некоторых проведенных неврологических исследований так были обнадеживающими.
Во второй половине дня мы снова все собрались в лебединой комнате – так мы назвали фойе и часто шутили над этим с Томом («Ну уж черта с два, что-что, но слово «лебединая» нам не подходит), – и нам сказали, что у Дэнни обширное поражение мозга. Доктор Шейф пояснил, что в результате кислородного голодания в мозгу у Дэнни произошли необратимые изменения, нарушившие практически все функции, однако сказать точно какие именно они смогут только после того, как Дэнни придет в себя.
Существуют два ключевых аспекта, которые надо учитывать, когда речь идет о коме: первое, чем дольше человек пребывает в этом состоянии, тем сильнее оказывается повреждение его мозга, когда он приходит в себя; второе, чем дольше человек пребывает в бессознательном состоянии, тем больше вероятность того, что его мышцы впоследствии окажутся сжатыми и атрофированными.
Дни шли, но оптимизм отца не угасал, а наоборот, передавался также и нам. Разговаривая по телефону с сотрудниками своего банка, он уверял их, что уже через несколько дней Дэнни будет дома. Он никогда не упоминал о том, что Дэнни пытался покончить с собой, и не говорил о том, что у него поражение мозга; он объяснял, что причиной является авария, в результате которой Дэнни получил травму головы. Он и нас, казалось, убедил в этом, и мы даже шутили по этому поводу: «Das Kopf ist kaput» («Головка бо-бо») – таков был самый точный перевод фразы, описывающей состояние Дэнни, который мы составили с помощью немецко-английского словаря и собственного воображения. «Твоей Kopf ist kaput, Дэнни. А мы так и будем пыхтеть здесь возле тебя, пока тебе, дорогой ты наш, не наскучит лениться и вот так валяться».
Перед самым Новым годом прилетел Пол, и мы перебрались из военного городка в квартиру Дэнни.
В тот же день ожогового больного, соседа Дэнни по палате, перевели на хирургическое отделение, поэтому доктор Шейф позволил нам всем собраться у койки Дэнни и даже слегка отметить праздник. Мы завесили трубки, идущие к телу Дэнни, бумажными транспарантами; из центра города доносились приглушенные расстоянием звуки фейерверка – в такой вот обстановке и с несколькими бутылками крепкого немецкого пива мы встретили наступление нового тысячелетия. «Frohes neues Jahr», – поздравляли нас медсестры, а в полночь отец, обмакнув в пиво ватный тампон, провел им по губам Дэнни. «С Новым годом, сынок. Не сдавайся и продолжай в том же духе. Ты молодец, и у тебя все идет отлично, сынок. Мы все гордимся тобой».
Неожиданно начали съезжаться и другие родственники. Из Корнуолла 30 декабря прибыла бабушка, у которой была важная причина для того, чтобы приехать: она привезла лоскутную подушечку, сшитую ею для Дэнни – чтобы мог во время отдыха подкладывать ее себе под голову. Мы вволю посмеялись над бабушкиным подарком, потому что в данный момент ничего более бесполезного, чем ее подушечка, невозможно было придумать. У нас побывали с визитами и несколько сотрудников службы радиовещания, в том числе и Сэм Смит, непосредственный начальник Дэнни, от которого мы и узнали некоторые подробности тех таинственных изменений в расписании предоставления эфира, которые заметил Том. Примерно за две недели до Рождества Дэнни был отстранен от ведения утреннего шоу и ему было предоставлено время во второй половине дня, и, хотя это не называлось переводом на менее квалифицированную и престижную работу – просто ему было дано время, чтобы «подновиться», – было ясно, что на самом деле не все обстояло так гладко. Начальник службы радиовещания Сэм Смит, появившийся на работе после рождественских выходных в канун Нового года, сразу же прибыл к нам с извинениями за то, что не навестил нас раньше. Он рассказал нам, что Дэнни поменял время своего выхода в эфир с рубрикой «Пауза для раздумий», передававшейся в 7.20 утра, и вместо капеллана Тима Филлпса из военного городка в Уэнтворте, приезжавшего к этому часу в студию, передал это время главе местной христадельфиакской церкви, к которой сам принадлежал. Смит напомнил о том, что солдаты присягали на верность королеве и англиканской церкви. Включение в сетку радиовещания записи молитвенных собраний в кристадельфианской церкви посчитали достаточно серьезным основанием для того, чтобы в виде наказания отстранить Дэнни от участия в утреннем шоу.
Второго января содержание кислорода в дыхательной смеси было снижено до 20 процентов, на следующий день до десяти, а с пятого января дополнительный кислород в дыхательную смесь перестали вводить совсем.
Прошла еще одна неделя, но никаких изменений в состоянии Дэнни не наблюдалось. Следующая неделя также не принесла никаких результатов. И вдруг, когда мы постепенно стали приходить к мысли, что Дэнни уже никогда не придет в себя, он открыл глаза. Это произошло 23 января, и это было необыкновенным событием, однако я его пропустил, впрочем, так же как и все. Это было свойственно Дэнни, делать что-то, когда никого нет рядом.
Нас предупредили о том, что не стоит обольщаться – открытие глаз само по себе мало что значит – это может быть просто рефлекс на какой-то внешний раздражитель. Но все-таки это было самой хорошей новостью за две прошедшие недели, и, несмотря на предупреждение врачей, мы не могли сдержать радости. Люси только что приступила к новой работе в журнале «Иншу-аранс Манфли» и поэтому не могла приехать раньше, но, получив известие об этом событии, сразу же помчалась в аэропорт и прилетела ближайшим рейсом. Вернулась и Софи, уехавшая после Нового года домой к детям. И хотя мы опять собрались все вместе, мы четко не представляли себе, что нам делать. Мы решили отметить это событие – жарили барбекю на балконе в квартире Дэнни. И послали по бутылке шампанского Карлу Кобелу, Мэнди и доктору Шейфу, а Сэм Смит в полуночном выпуске новостей сказал несколько теплых слов о Дэнни. К этому времени мы все были под хмельком. «Доброе утро, Херфорд. Эту передачу мы посвящаем Дэгши Ферли, которого большинство из вас будут помнить как ведущего утреннего шоу и который сегодня впервые открыл глаза и очнулся от очень долгого сна».
Два последующих дня были просто ошеломляющими: Дэнни произнес первое слово после почти месячного молчания: «Чертовщина», и мне вдруг показалось, что мой брат оживает.