Сегодня утром девочка, приехавшая с родителями накануне в доме-автоприцепе с подъемной крышей, стоящем на соседней с нашей площадке, проснулась и во весь голос закричала: «Доброе утро, весь мир!»
Странно, но вместо того, чтобы пропустить это детское приветствие мимо ушей, примерно с десяток людей прокричали в ответ «Доброе утро!», в том числе и пожилая пара из «фольксвагена», стоявшего почти вплотную к нашей машине – они разбудили меня, когда кололи лучину для костра.
Перед концертом атмосфера в кемпинге дружественная, спокойная и мирная. Козлобородые юнцы сильно за тридцать с шумом и грохотом раскатывают вокруг кемпинга на скейтбордах. Повсюду влюбленные парочки: мужчины в футболках, расписанных на психоделический манер; с волосами, заплетенными в длинные косички; с проколотыми носами, которые украшают кольца и разнообразные блестки; женщины в длинных цветастых юбках, в бикини-лифчиках и босиком.
Концерт начался после обеда; сейчас уже вечер, но он все еще продолжается. Мы подошли к помосту. Зрители сидели на складных стульях или лежали на земле, подстелив под себя индийские ручного плетения маты. В такт музыке они качали головами, а руками массировали друг друга. Прически у всех были на один манер: либо конские, либо крысиные хвосты; одежда тоже не отличалась разнообразием: мешковатые, похожие на пижамные, штаны или армейские брюки; на открытых местах тел виднелись розовые татуировки; все были в сандалиях, на лодыжках – браслеты. Я в простой футболке и ботинках Тома почувствовал себя явно не ко двору на этом сборище, а мой ридикюль, свисающий с поясного ремня, казалось, кричал: «Смотрите, он дорожит тем, что имеет. Он не хиппи». Я попробовал заговорить с несколькими людьми, в основном с теми, кто настойчиво предлагал купить трубки-дудки, печенье с травкой, лотерейные билеты. Они все говорили медленно, чуть нараспев, называя меня приятелем. «Ну как, тебе нравится Седона? И вот так каждый день, каждый божий день».
Персики весною, яблоки осенью, эти слова песни группы «Благодарный мертвец» долетают до меня из парусинового шатра, позади которого я сейчас расположился. Мое внимание на эти слова обратил Деймиан, бродяга, слонявшийся по ту сторону ограды. Лохмы седых волос спадали на его худое костистое лицо. Рассказывая мне о «Мертвецах», он утверждал, что их песни по духу и смыслу напоминают церковные псалмы. «Джерри всегда призывает, идите вперед; это одна из его лучших песен, идите вперед. Если власти говорят вам, не ходите на концерт, вы все равно идите вперед, но будьте при этом осторожны. Они предупредили меня о том, что мне нельзя поставить палатку в парке – это распоряжение аризонских властей – но вы, ребята, должны, да и я должен идти вперед, так что идем вперед».
Он с женой Марион, учительницей начальных классов, живут на ранчо в Мингусовых горах. Он сказал, что следует за «Мертвецами» годами, ночуя на автостоянках. «Вот так все это и случилось. Это была семья, в которой нас было по меньшей мере тридцать тысяч. А они издали какие-то распоряжения, запрещающее движение за мир и ночевки на автостоянках. Вертолеты вот-вот сядут на головы».
Я притворился, что знаю о группе «Благодарный мертвец», но постепенно понял, что ничего о ней не знаю. Я спросил, почему они прекратили гастрольные поездки, на что Деймиан ответил: «Джерри-то помер», как будто последствия этого события должны быть мне понятны. После того как я сообщил ему, что журналист, он надолго уставил в меня пристальный взгляд своих маленьких глаз, а потом сказал, что именно этим он хотел заниматься всегда – писать. «Я кое-что и сам написал, правда не много. «Преступление», «Неспособность адаптироваться в окружающем мире», «Незаконное присвоение и бедность» в двух томах. Я тогда здорово расписался».
Они ушли, неся с собой корзину с букетиками шалфея, предлагая их зрителям. Марион оставила один букетик мне, привязав его к пологу палатки. «Здешние индейцы использовали ее – она освежит твое дыхание перед тем, как ты начнешь обниматься и целоваться; заваришь ее вместо чая, и она снимет боль. К тому же это еще и отличный стимулятор потенции. Очень хорошее средство этот розовый шалфей». Она также рассказала мне о концерте, который был двадцать лет назад и на котором использовался виброфон такой мощности, что все позабыли свои разногласия и сделались единым целым, а над местом, где проходил концерт, засверкали молнии. – Поверь мне, это было предзнаменование. Это было на самом деле, и это было предзнаменованием, – уверяла она. – В остальных случаях музыка заставляет всех птиц лететь в одном направлении. Все люди концентрируют внимание на одном и том же. Подожди, наступит вечер, и ты увидишь, что-то обязательно произойдет.
Полночь. Идет концерт. Выступает певица Стилли-чертовка с оркестром Дэйва Нельсона. Движения певицы по сцене – наполовину танец, наполовину скачки; в наиболее неоднозначных местах композиции она сгибает ноги, как корова, мозг которой поражен губчатым энцефалитом или коровьим бешенством. С ней рядом крутится парень с блаженным выражением лица и локонами, как у Иисуса. Две девицы в цветастых юбках и жилетках из бычьей кожи, держа за руки девочку семи или восьми лет, с идиотским хихиканьем крутят ее вокруг себя. Загорелая женщина с открытым взглядом и венком из маргариток на голове обходит зрителей с книгой регистрации – тот, кто запишется в нее, будет считаться присутствующим на концерте. Женщины хлопают в такт музыке, просунув ладони в пляжные туфли, чтобы звуки хлопков были громче. Мандолина звучит сильно и резко; эти звуки отдаются в вашем животе, так как эта область тела чувствительна к звукам высоких тонов. Собаки, от жажды вывалив огромные языки, неистово крутятся и дергаются на поводках. Отцы поднимают детей на руках. Наркоторговец с конским хвостом на макушке поглаживает рыжую бороду, не спеша и по порядку укладывая пачку долларов в сумочку, висящую на поясе; пластмассовое кольцо у него в ухе качается в такт движениям головы при счете купюр. Карлос, презрительно оглядывающий хиппи, говорит:
– Погляди-ка, что за вид у этого фрукта – господи, ну и штат. Я знал, что нам следовало найти кемпинг где-либо в другом месте.
Я купил два шоколадных бисквита с марихуаной, и мы с Доминик съели их на глазах у Карлоса, который, когда мы предложили ему присоединиться к нам, категорически отказался.
– После первого бисквита вы почувствуете возбуждение. От второго – вы попросту опьянеете. И уляжетесь под дерево. Наслажда-а-а-а-йтесъ.
Карлос отправился в палатку в одиннадцать часов вечера почитать книгу после очередной ругани с Доминик, которая решила, что после прилета в Сидней проведет несколько дней со своими друзьями в Нусе. Когда концерт закончился и почти все разошлись, мы с Доминик сели на поросший травой холмик рядом с изгородью кемпинга. Мы с удовольствием вдыхали сладковатые запахи трав, перемешанные с благовонным дымком китайских палочек для воскурения. Из дома-автоприцепа доносился приглушенный смех и звуки музыки – там веселилась группа каких-то музыкантов. Бисквиты с марихуаной сделали свое дело, и я перестал чувствовать нижнюю часть своего тела, которая словно окоченела и онемела.
Доминик спросила, чувствую ли я себя под кайфом. Я ответил, что да, и она стала учить меня французским словам – vous и tu – и объяснять разницу между ними. Потом она легла и положила голову на мой согнутый локоть. Мне было приятно ощущать ее тело, и я захотел ее поцеловать. Неожиданно мы поцеловались; от алкоголя наши рты пересохли, и мы поочередно ласкали губами то одну, то другую губу друг друга. Я поцеловал ее в шею, но она отстранилась.
– Ты чего-то боишься? – спросил я.
Она ответила, что нет, но затем призналась, что да. Когда я спросил, чего именно, она вспылила:
– Потому что ты ненормальный.
Но, будучи в состоянии наркотического опьянения, я не обратил внимания на ее слова, и мы снова поцеловались. Затем я потерся щекой о ее щеку, но она снова отстранилась.
– Не надо, я не хочу.
Когда я засмеялся и спросил почему, она ответила, что мы ведем себя как дети. Я снова засмеялся и сказал:
– Хорошо быть ребенком.
С этим она тоже не согласилась, а я в ответ рассмеялся и стал гладить ее затылок. Когда мы снова посмотрели друг на друга и я увидел перед собой ее глубоко сидящие глаза на белом как бумага лице, то понял, что это лицо, запечатлевшееся в моей памяти, как фотография, сделанная при вспышке, останется там навсегда. Она сказала, что в действительности ничего обо мне и не знает.
Мы пошли к палаткам. Наркотик больше не действовал, и не было необходимости поддерживать друг друга при ходьбе. Она, едва коснувшись губами моей щеки, поцеловала меня поцелуем «на вы», перед тем как мы зашли за угол блока туалетов.
– Сейчас мы расстанемся, и каждый ляжет спать на свою постель, – подумал я.
И вот я лежу в своей палатке и, высунув голову наружу, смотрю на звезды. Букетик шалфея приятно щекочет лицо, и облака пролетают надо мной, как птицы.
Дорогой Кит!Том
Уж не убили ли тебя Доминик с Карлосом за то, что ты так неопрятно и некрасиво ешь сыр? Может, мне обратиться в ФБР?
Дорогой Кит!Люси хх
Ты в порядке? Я волнуюсь и переживаю из-за тебя. Том тоже не получал от тебя никаких вестей.
Запись в дневнике № 18
Отдых с Люси в Греции обернулся сплошным кошмаром, а ведь в течение нескольких недель мы с нетерпением ожидали этой поездки. Предполагалось, что она станет началом новой жизни, однако я не мог заставить себя не думать о Никки. Однажды ночью на острове Антипарос я в течение сорока пяти минут снимал колоду, надеясь поднять карту, означающую лицо Дэнни, непрестанно говоря себе, что если подниму карту, означающую лицо Никки, то это должно свершиться.
Символом нашего разрыва с Люси стали мотыльки. На следующий день после того, как я написал первое электронное письмо Никки, я обнаружил мотылька в туалете у нас дома, а в тот день, когда с Дэнни произошло несчастье и я укладывал вещи перед поездкой в Германию, в нагну спальню в полуподвале залетел громадный мотылек, поразивший меня своими размерами и даже напугавший. Во время отдыха в Греции эта тема обострилась. Мы посетили долину бабочек на острове Парос, где вблизи прохладных ручьев обитали миллионы тигровых мотыльков. Мотыльки отдыхали, набираясь сил перед брачным периодом, который должен был вскоре наступить. Когда они складывали свои крылышки в черно-белую полоску и садились на ветви и листья, то становились почти невидимыми на фоне растительности. Я заметил их на дереве и показал Люси, но она так и не смогла разглядеть мотыльков, хотя некоторые листья были сплошь облеплены ими.
Когда я вернулся домой, то не обнаружил ни одного сообщения от Никки. Я подождал день. Ничего. Подождал еще день. Ничего. Я почти лишился рассудка и написал ей письмо, в котором спрашивал, получила ли она мое… послание. Она ответила, что оно ее шокировало. Она и не предполагала, что я чувствую. «Ты прав, – писала она, – я счастлива в браке и не могу даже подумать о том, чтобы сбежать с человеком, который может есть только сыр. Предложи ты мне это десять лет назад, я, возможно, восприняла бы это совсем иначе. Теперь о таких вещах даже и говорить-то неловко. Прости за то, что я вела себя с тобой столь легкомысленно. Это со мной бывает всегда, когда я нервничаю. Что же нам делать?»
Сперва я был рад тому, что она ответила. Даже такой ответ все-таки лучше, чем ничего. Затем я разозлился на нее за легкомыслие, и, наконец, когда наши отношения с Люси начали улучшаться, а обмен письмами сделался менее интенсивным, я почувствовал почти облегчение. К тому времени я уже прекратил обращать внимание на Люси и поэтому пропустил симптоматические изменения в ее поведении, а через неделю произошли события, которые были для меня в полном смысле громом средь ясного неба.