Катя Лаванс жила в Восточном Берлине неподалеку от Трептов-парка. Нынче вечером она пригласила гостей, чтобы отпраздновать получение доцентства. Ее девятилетнюю дочь Ильзу отправили ночевать к катиной однокласснице. После развода Катя редко приглашала гостей — и тем сильнее сердило ее сейчас, что не будет ни ее ассистента, у которого внезапно выпало ночное дежурство, ни коллеги Ланднера, жена которого, прибыв одна, и принесла эту скверную новость.
— Значит, два места за столом будут пустовать!
Впустив Дорис, Катя заперла входную дверь. Весь день она занималась стряпней и уже накрыла на большой веранде с металлическими столбами, пародирующими колонны, стол на шесть кувертов, но более сильного проявления разочарования она бы себе не позволила, и Дорис это понимала. Люди, не слишком хорошо знавшие Катю, считали ее весьма трезвомыслящей особой, к чему примешивалось и определенное равнодушие к собственной персоне, проявляющееся, в частности, в том, как она одевалась и вообще держалась. Моложавая и подтянутая, она практически не пользовалась косметикой, что привлекало еще большее внимание к абсолютно правильным чертам лица, которое выглядело куда моложе ее тридцати восьми. Каштановые волосы она стригла коротко, курила много и любила разговаривать с сигаретой во рту. И сейчас она решила было закурить, однако Дорис, поставив на пол две сумки с гостинцами, обняла ее и смачно расцеловала в обе щеки.
— Еще раз от всей души поздравляю! Немедленно расскажи мне, как ты себя чувствуешь в новом качестве.
Какое-то время Катя задумчиво смотрела на подругу и можно было заметить, как она мысленно прикидывает, что именно имеет в виду Дорис, но тут Катя все отчетливо вспомнила — и в первую очередь то, как она вышла покурить после сдачи диссертационной работы. Здание Института судебной медицины находилось на Ганноверской улице рядом с приютом для престарелых и немного походило на загородную виллу в классическом стиле, потому что было обнесено высокой стеной с чугунными воротами. Возле крыльца можно было наблюдать остатки некогда имевшейся здесь живой изгороди из бука и пустой бассейн с проржавевшим фонтаном, в котором когда-то жили золотые рыбки. У бассейна Катя и остановилась покурить — сигареты “Экштейн” — “сильные и стильные”, как гласила реклама. В этот миг схлынуло напряжение, достигшее за последние полгода невероятных степеней. Как всегда, она зашвырнула окурок в чашу бассейна, в очередной раз задавшись вопросом, кто его, собственно говоря, осушил. В руке у Кати был небольшой пакет, оставленный для нее в секретариате профессором Вайманом. Под подарочной оберткой обнаружился узкий черный пенал, на котором значилось: “Медицинская техника Р. В. Деккера”. В пенале, на белом дерматиновом ложе, покоился особый скальпель — того сорта, который по-отечески относящийся к ней профессор считал самым лучшим. Достав скальпель из пенала, Катя обнаружила, что на нем выгравированы ее инициалы.
Дорис, работавшая “устной” переводчицей на текстильном комбинате в Бисдорфе на краю Берлина и имевшая хорошие связи, поставила сумки с продуктами на кухонный стол и извлекла из одной полдюжины бутылок французского красного вина. Кате не следовало бы любопытствовать, где она отыскала такую роскошь. И Дорис вновь подивилась тому, как забывчива ее подруга. В конце концов они заранее договорились о том, что о вине позаботится Дорис. Но тут в дверь позвонили и появился Бернгард, Катин сослуживец по институту. Прежде чем поздравить хозяйку дома, он принялся извиняться, что прибыл без подарка. Дорис, пробормотав, что ей нужно позаботиться о продуктах, исчезла на кухне, а Катя долгое и неловкое мгновенье простояла с Бернгардом на лестничной площадке, причем тот и сам не знал, надо ему ее обнять или нет. И как раз когда он, широко раскинув руки, все-таки шагнул к ней, по лестнице взлетел Макс, практически оттолкнул Бернгарда букетом цветов и расцеловал Катю в обе щеки.
Она познакомилась с Бернгардом еще в первом семестре, и он не только оказался куда лучшим патологоанатомом, чем она сама, что она неоднократно подчеркивала, но и стал ее лучшим другом. И вот она подхватила под руку обоих мужчин и повела на веранду, с тем чтобы поисками вазы для цветов заняться позднее. И не слишком мешкать с этими поисками, потому что Бернгард с Максом общаться были не в состоянии, — первый из них слишком робок, чтобы пустить в ход свой английский. Так что она сразу же вернулась на веранду, убрала в сторонку ненужные тарелки, бокалы и приборы, вывалила все на сервант в гостиной, рассадила гостей возле круглого стола, зажгла свечи, а Дорис в это время внесла еду.
Это был фальшивый заяц, tricky rabbit, — подсказала Дорис по-английски, с картофелем и зеленым горошком. Сидеть в такой компании им доводилось довольно часто, потому что Макс, композитор из Бостона и уже в течение года иностранный студент Академии художеств в Западном Берлине, напрашивался на обед всякий раз, когда приглашали Бернгарда. А Дорис вновь и вновь заманивала американца в русский сектор города, потому что ей хотелось попрактиковаться в разговорном английском. Так что Кате не оставалось ничего другого, кроме как, обращаясь к Максу, говорить по-немецки, чтобы и Бернгард мог поучаствовать в разговоре. Однако то и дело возникавшие в такой беседе паузы вроде бы не докучали никому из этой четверки; не спеша, принялись трое гостей расспрашивать Катю о ее трактате “Убийство при помощи волос различных животных”, разумеется, им всем давным-давно известном. Речь в трактате шла о том, фактом или преданием является описанное применительно ко многим диким племенам, но засвидетельствованное и в древних европейских источниках, умерщвление путем подмешивания в пищу главным образом измельченных звериных волос. Катя уже не раз рассказывала им о проведенных ею в этой связи опытах, особенно ярко живописуя перфорацию стенок кишечника у мышей, которую она наблюдала при вскрытии. Но в связи с торжественным поводом сегодняшней встречи, как выразился Бернгард, ее горячо попросили еще раз зачитать вслух хотя бы самое начало. И вот она достала свежеотпечатанную в одной из берлинских типографий брошюру и принялась читать “Введение”.
“Насколько велико значение волос, становится ясно, лишь когда припомнишь длинный перечень областей научного знания, в которых они находят широкое применение”.
Катя Лаванс читала, поднявшись с места, а место ее было, естественно, во главе стола. Ей стоило большого труда не рассмеяться, да и остальные слушали ее с добродушной ухмылкой. Нынче выдался первый теплый вечер года, Катя поставила на стол серебряный канделябр, подаренный ей на свадьбу родителями мужа, и пламя пяти свечей заиграло на стенках бокалов и заплясало крошечными искорками в красном вине.
Дорис кивнула ей:
— Читай дальше!
— Зоология описывает волосяной покров животных, утверждая, что у каждого вида имеются особые, характерные только для него, волосы. По кутикуле, поверхности, наполнению, окрасу, гибкости, содержанию воздуха и степени курчавости отдельного волоса, взятого с первого шейного позвонка, мы можем определить не только породу, но и принадлежность к конкретному животному. Волос человека имеет значение в психологии и в мифологии, причем особенно важен волосяной покров головы. Чтобы сохранить или приумножить “женскую прелесть” и “мужскую силу”, волосы перевязывают, заплетают в косичку, обесцвечивают, окрашивают, обезжиривают или, наоборот, смазывают жиром. Уже Гомер называет волосяной покров головы даром Афродиты. Потеря волос тяжело ранит человеческую душу. Совершенно очевидно, что здесь присутствуют и психосексуальные моменты”.
Макс погладил Дорис по голове, и она не удержалась от смеха. Катя подождала, пока подруга не успокоится, и продолжила чтение.
— “Девушка считает себя обесчещенной, если ее обреют, и существенно важно, что подобный суд Линча порой имел место в связи с проступками в сексуальной сфере. Кстати говоря, об этом повествуется еще у Тацита. У древних германцев имелся обычай срезать волосы и после проигранной битвы — в знак скорби и стыда”. Вот-так-то! — Она отложила брошюру. — Будет на сегодня!
Ей похлопали, после чего Макс поднялся с места, прошел в жилые комнаты и вернулся с пакетом, который тут же положил на стол. Пакет был примерно сорока сантиметров в высоту и практически кубической формы.
— Подарок, — торжественно объявила Дорис, — и Катя в знак благодарности обняла Макса, прежде чем распаковывать презент.
Макса позабавила растерянность, с которой она в конце концов взяла в руки покрытую темным лаком шкатулку десяти сантиметров в высоту и сорок на сорок в основании, на крышке которой были две хромированные металлические палочки.
— Светильник? — после некоторой паузы поинтересовалась Дорис.
— Музыка! — радостно воскликнул Макс, взяв шкатулку обеими руками. — Это — первый на всем свете электронный музыкальный инструмент, изобретенный русским физиком Львом Сергеевичем Терменом.
— И когда же, — не без сомнения в голосе, поинтересовалась Катя.
— Термен начал демонстрировать эфирофон, как он назвал его, в 1921 году. Он показал его и общественности, и частным лицам по всей России, включая самого Ленина!
Дорис, хихикнув, взяла у Макса шкатулку.
— Не могу поверить.
— Ну, и что потом? — спросила Катя.
— В 1927 году он приехал в США. К этому времени он энглизировал свое имя и превратился в Леона Теремина. Должно быть, подобное звучание фамилии, скорее французское, казалось молодому ученому изысканным. А инструмент получил известность как терменвокс.
— И он стал богат и знаменит.
— Нет, к сожалению, отнюдь. В 1929 году он продал патент. Следующие десять лет профессор Теремин прожил в США, давая уроки игры на терменвоксе. Кстати говоря, считается, что научиться играть способен любой, кто в силах хотя бы не переврать простенькую мелодию. Значит, этот инструмент как раз для вас!
Дорис рассмеялась намеку на немузыкальность подруги. Макс, кивнув в сторону шкатулки, сказал, что лучше всего было бы немедленно ее опробовать. Катя, поднеся руки к губам, покачала головой.
— А как он конкретно функционирует?
— Исполнитель всего лишь модифицирует частоту и амплитуду.
— Ты хочешь сказать, что извлечение мелодии состоит в изменении одного-единственного звука, — поинтересовался Бернгард, после того как Дорис перевела ему слова Макса.
— В точности так!
Бернгард, кивнув, повертел в руках инструмент, у которого не было ни единой кнопки. Но сразу же послышалось тихое ритмичное гудение. Макс забрал у Бернгарда шкатулку и протянул Кате, которая, по-прежнему не соглашаясь, покачивала головой.
— На терменвоксе играют, перемещая руку рядом с обеими антеннами. Одна из них контролирует громкость — поднеси руку ближе, и звук идет на убыль. При помощи другой антенны регулируют высоту звука.
Катя кивнула и осторожно, словно нашаривая во тьме стену, прикоснулась к одной из металлических палочек, — и действительно, в этот миг могло показаться, будто она нащупала нечто невидимое, а именно звук, который стал внезапно слышен и начал модулироваться, подчиняясь ее касанию. А когда она неторопливо поднесла ко второй антенне другую руку, изменилась и громкость — сперва сошла на нет, а потом вернулась, словно описывая над столом незримые круги.
— Звук, однако, грубоватый, — заметила Дорис, и Катя поспешно отдернула руку от инструмента.
— А чем кончил профессор Теремин? — поинтересовалась она.
— Однажды в 1938 году группа людей в темных костюмах появилась в его манхеттенской лаборатории и похитила его без каких бы то ни было объяснений. Как знать, не утащили ли его обратно в Советский Союз?
На мгновение по веранде пролетел тихий ангел. Слышны стали шорохи, доносящиеся из других квартир, окна которых тоже выходили на задний двор, гости и хозяйка сидели, не поднимая глаз. Дорис, зажав рот ладонью, уставилась во тьму. Катя следила за Максом, который то и дело поправлял спадающие на лоб пряди черных волос. Макс был высоким и крепким — именно такими Катя и представляла американцев. Ей нравились его беспокойный и неуверенный взгляд — особенно в такие моменты, как этот, когда он не знал, что делать, — и размашистые жесты, при помощи одного из которых он сейчас вернулся в действительность. Когда Катя налила всем вина, Макс, накрыв ладонью бокал, улыбнулся ей.
— Простите, Катя, мне пора, — тихо сказал он.
Она знала, что в американский сектор ему нужно вернуться самое позднее к полуночи, и, действительно, он поднялся с места, прежде чем остальные допили до дна бокалы. Катя проводила его к выходу. Макс кивнул ей, уже сбегая прыжками по лестнице, он даже поленился застегнуть светлое пальто, а когда Катя вернулась к гостям, Дорис как раз рассказывала, каким образом ей удалось раздобыть вино. Вдобавок к ее рассказу Бернгард констатировал, что вино и впрямь отменное, и тут беседа снова забуксовала.
— Неужели его действительно вернули в Советский Союз, — просто для поддержания разговора вздохнула Катя.
Дорис, покачав головой, сделала шумный вдох. Бернгард сперва помолчал, затем покашлял, словно ему понадобилось восстановить голос после долгого молчания.
— У меня есть с собой любопытный текст, — сказал он наконец тихим голосом, — и вытащил из тощей папки, пролежавшей весь вечер на перилах веранды, какой-то журнал.
С первого взгляда Катя поняла, что это номер западногерманского медицинского журнала “Евро-Мед”.
— О чем там речь?
— О мяснике из несоциалистического зарубежья, которого ты недавно столь мужественно защищала по телевизору. Здесь интервью с судебно-медицинским экспертом.
— Ну и что же?
— Профессор Маул действительно дал заключение, исходя исключительно из фотографий тела, на которых он углядел следы удушения.
— Так что же, не было отчета о вскрытии?
— Ясное дело, был.
— Ну и?..
— Острая сердечная недостаточность.
— Так не бывает!
— Тем не менее.
Бернгард нашел в журнале интервью и зачитал вслух:
— “Речь идет о фотографии, на которой запечатлен след от удавки, то есть о совершенно нормальной и заурядной улике, точно такой же, как в тысяче других судебных дел.
— Но нельзя же строить экспертное заключение на основе фотоснимка!
— “Снимок, — говорит Маул, — на котором запечатлен след от удавки, совершенно однозначен”.
— А может, он фантазирует? А вдруг этот след возник уже пост мортем? Он такого не допускает?
— А разве, если человек уже мертв, не появляются трупные пятна, — спросила Дорис.
Бернгард, пожав плечами, зевнул. Катя, кивнув, попросила у него журнал. И, получив, сразу же окунулась в чтение.
— Ну, тогда я, пожалуй, начну прибираться. — Дорис составила тарелки стопкой. — Ты мне поможешь, Бернгард?
Вдвоем они унесли посуду на кухню, и Катя даже не заметила, как они вообще покинули ее дом. Потому что, лишь закончив чтение, она обнаружила, что стоит полная тишина, и только тогда сообразила, что гости уже ушли.
На столе еще оставалась полупустая бутылка, возле нее стоял Катин бокал, и она плеснула себе немного вина. Закурила, полюбовалась ночным небом и его отражениями в темных окнах на разных этажах. Постепенно начало холодать. Убийцу девушки приговорили к пожизненному заключению, Катя попыталась представить себе, как выглядела жертва у него в объятьях. Как обмякло ее тело в его руках и взгляд, которого он от нее ждал, оказался устремлен в никуда.
Смотреть в эти закатившиеся глаза, вновь и вновь видеть эти устремленные в никуда взгляды, было для нее самым страшным в ее профессии. А порой Кате даже казалось, будто ей удается поймать последний взгляд — крошечную, уже мгновенье спустя окончательно гаснущую, искорку в глазах у покойника. А в иные разы ей чудилось, будто это смотрит на нее сама смерть. Катя задумалась над тем, что именно мог почувствовать в решающие мгновенья этот мужчина, имени которого она не знала, как не знала и того, по справедливости ли он осужден. Но тут из находящегося неподалеку Цоо до нее донесся рык льва — ее любимого льва, как называл его бывший муж Кати, и она сразу же позабыла о человеке, имени которого — а звали его Ганс Арбогаст — она не знала.
Вместо этого она принялась думать о том, какое бессчетное число раз бывала в Цоо, раздобывая волосы животных для своих опытов. И неизменно она проходила мимо клетки с этим львом, и он всегда рычал точно так же. Рычал так громко, что она невольно прибавляла шаг. Сейчас она осторожно поднесла пальчик к терменвоксу и тронула какую-то из антенн. Легкий мотивчик, вызванный этим жестом к жизни, ей чрезвычайно понравился, и она сосредоточилась на том, чтобы не потерять его, а для этого следовало шевелить пальцами равномерно и ритмично. Она представила себе, что мотив вырастает перед ней, как джинн из бутылки, вырастает уже сам по себе — и притрагиваться к нему больше не обязательно. Другой рукой она медленно и методично увеличила громкость. Мотивчик зазвучал бойчее — и чем бойчее он звучал, тем явственней проступал перед ней образ джинна, покачивающийся в пламени свечей и в конце концов, как ей показалось, отпрянувший от ее руки.
Теперь это был уже не мотив, а одна-единственная тягучая нота, которая с каждой долей секунды становилась все тише и тише, она словно бы медленно уходила под воду, как тонущее судно. В конце концов эта тихая пульсирующая нота вновь превратилась в бойкий мотив, который, как это ни странно, некоторым образом походил на львиный рык, хоть и был явно искусственного происхождения. И звучал он в берлинской ночи так же чужеродно и одиноко.