На следующий день Клейн прибыл в Брухзал довольно поздно, и когда Арбогаста после свидания с адвокатом увели в камеру, начало уже темнеть. Наступает осень, подумал Арбогаст, приложившись щекой к холодной стене около окна. Как и каждый год, в эту пору уже вовсю тянуло осенью. Но в этом году тянуло сильнее всегдашнего. Чему это он, Арбогаст, улыбается, спросил у него адвокат. В ответ тот лишь покачал головой. Потому что об этом все равно никому не расскажешь: повсюду, куда ни глянь, была Мария! С того самого мгновения, когда он обхватил обеими руками ее безжизненную голову, она уже никуда не девалась. Понятно ли ему решение комиссии? Разумеется. Может ли адвокат в сложившейся ситуации что-нибудь для него сделать? Помолчали бы вы немного, подумал Арбогаст. После того, как здесь гасили свет, он порой лежал какое-то время без сна, пытаясь удовлетворить себя при помощи рук, — но так, чтобы она этого не заметила. И никогда у него это не выходило. Любое прикосновение во все эти годы неизбежно оборачивалось прикосновением к ней.

— А почему вы, собственно говоря, уехали из Берлина?

Неужели он и впрямь задал ей тогда этот вопрос? В ответ она только посмеялась, выуживая пальчиком последний кубик льда из бокала. Он ничего про нее не знал. Позже, в машине, она так хорошо помассировала ему затылок своей твердой ручкой, словно они давным-давно были добрыми знакомыми. А в другой руке у нее была сигарета. Он закрыл глаза и поцеловал Марию. И почувствовал, что лицо его упирается в стенку. Побелка вечером была влажной, пахла гипсом и затхлостью. Почему вы не идете на исповедь, Арбогаст, спрашивал у него преподобный Каргес при каждом визите в камеру. Надо исповедаться, чтобы вас простили. В ответ Арбогаст лишь тряс головой. Вновь и вновь задавался он вопросом, нет ли средства избавиться от Марии. Она гасила сигарету в пепельнице и брала его лицо в две руки. Его глаза тонули в ее глазах. Никогда никто не целовал его так. Он отчетливо помнил специфический запах пластика и древесины у себя в “изабелле”, который было ни оттереть, ни выветрить, хотя бы отчасти. Ее дыхание у него на щеке. Но дыхания у нее больше не было. Конечно же, он повел себя как самый настоящий убийца… А раньше, за ужином в Триберге, когда к столику вернулся кельнер, у которого он потребовал счет, Арбогаст спросил у нее:

— А детей ты там почему оставила?

Она сразу же посерьезнела. Сложила руки на коленях. И категорически замотала головой:

— Тебя это не касается!

Он провел рукой по животу. Контуры предметов в камере были не столько видны, сколько хорошо знакомы. Заниматься онанизмом ему было отвратительно. Идти на исповедь — тоже. И он не верил больше в то, что адвокат способен ему помочь.