— Как твои дела?

— Нормально.

Арбогаст кивнул Катрин. Она сидела за другим концом гладко отполированного стола, надзиратель у — входа, а за спиной у нее смутно белели непрозрачные стекла окон. Каждого свидания надо было испрашивать письменно и дожидаться положительной резолюции тюремного начальства. Катрин старалась навещать Арбогаста так часто, как это допускалось тюремными правилами, то есть раз в две недели. Но, поскольку заранее никогда не было известно, получено разрешение или нет, иногда ей случалось съездить в Брухзал напрасно. Арбогаста извещали о ее приезде лишь по факту. Вскоре он уже мог определить заранее, в каком наряде она появится, — в вязаной кофте под пальто — зимой, или в пиджачном костюме — летом, и снимет пиджак, демонстрируя ему белую блузку.

Он смотрел на нее — и с годами ему все сильнее хотелось, чтобы она просто сидела здесь и помалкивала. Его взгляд ощупывал линии ее лица, останавливался на обнаженных руках, которые она складывала на столе. Он следил за тем, как она моргает или сглатывает слюну. Он фиксировал в памяти изменения ее прически и макияжа, ему казалось, будто он подмечает все перемены, он был убежден, что она не покупает себе новых украшений. На свидании ему удавалось то, на что он едва ли был способен у себя в камере, — он припоминал их общее прошлое. Вспоминал о том, как влюбился в нее незадолго перед выпуском, вспоминал о послеполуденных часах, проведенных в заброшенной каменоломне, и о ночи в камышах, вспоминал о свадьбе и о том, как она вынашивала Михаэля. При этом он невозмутимо смотрел на нее, словно бы просто любуясь. И (о чем она, разумеется, же догадывалась), возвращаясь в камеру, он уносил обновленные воспоминания, как свежий запас пищи, которой ему предстоит кормиться в одиночестве. Но в большинстве случаев она почти сразу же прерывала молчание и принималась рассказывать, как дела у Михаэля, как поживает мать, что происходит в “Золотой семге”, какова ситуация с деньгами и что приключилось с тем или иным соседом. Катрин и раньше старалась держать его в курсе событий — и продолжила заниматься этим сейчас, когда у него самого не осталось ни событий, ни курса.

Исступленнее всего ему хотелось рассказать ей о Марии. И о ее смерти тоже, хотя и не с самого начала, но, главное, о странном чувстве, которым он проникся к этой едва знакомой женщине. Арбогаст никогда не признавался Катран в интрижках, то и дело случавшихся у него, но, придя тою ночью домой, он же был уверен в том, что сумеет и на этот раз промолчать. И лишь, положив на ночной столик у изголовья спящей жены сумочку Марии, заметил, что вообще прихватил с собой эту сумочку, и понял, что взял ее исключительно затем, чтобы снабдить Катрин вещественным доказательством из того, другого, мира, в который он попал, как только Мария умерла в его объятьях. И сейчас он безучастно смотрел на нее. Из того, другого, мира он так и не выбрался. А она никогда же спрашивала его о Марии.

— Почему твои письма всегда бывают такими короткими?

В знак извинения он покачал головой. В ходе предварительного заключения в грангатском изоляторе она часто навещала его и брала с собой Михаэля, с которым они оба просто возились, пока не истекал срок свидания. Теперь она навещала его реже и требовала, чтобы он писал ей письма. Но у него быстро иссякли и темы, и слова. Бесчисленные повторы, никак не подкрепленные жизнью, вредят и любовным признаниям, и страстным клятвам. Арбогаст знал, что и у других узников та же проблема, поэтому они и разговаривают на прогулках, поэтому и обмениваются историями и рисунками (за чужие рисунки здесь принято расплачиваться табаком), чтобы было чем наполнить конверты от писем. Многие — те, что умели рисовать, — и вовсе обходились одними рисунками, да и сам Арбогаст пару раз отдал пустой лист старику из первого флигеля, который цветными карандашами и собственноручно приготовленными цветными чернилами раскрашивал здешнюю однообразную пустоту, и тот один раз сделал его, Арбогаста, карандашный портрет, а в другой — нарисовал “Золотую семгу” со слов самого Арбогаста, описавшего ему ее на прогулке.

Катрин было проще: она записывала все, что происходит, записывала все подряд.

— Мне так нравится, — завела она все тот же разговор, — когда ты мне описываешь, как проводишь день, что происходит у тебя в душе и о чем ты думаешь.

Она схватила его за руку, и он, сразу же испугавшись, ощутил это прикосновение. Тюремщик отвел взгляд в сторону. Иногда, на прощание, она даже целовала его, и на это тоже смотрели сквозь пальцы. Он торопливо отдернул руку. Иногда он вспоминал ее теплую кожу, мысленно перебирал изменения, которые внесло в ее внешность время, проведенное с ним и без него. Вспоминал о том, каким мягким был ее живот после родов, как она затаскивала его на себя и в себя, обхватив ногами его бедра. Сейчас они не разговаривали о том, каково это — жить без супружеской ласки, и у него не хватало смелости спросить у нее, не завела ли она себе кого-нибудь. И продолжает ли она любить его, Арбогаста.

Через несколько лет после ареста (а тогда Михаэлю было только три, он ничего не понимал и возился с родителями в комнате для свиданий) сын изменил отношение к Арбогасту. Начать с того, что у отца с сыном пропал малейший контакт; стоило мальчику увидеть его в арестантском наряде. Катрин и сейчас брала его время от времени в Брухзал, но Михаэлю в комнате для свиданий сразу же становилось скучно, а когда он пошел в школу и, позже, — в гимназию, то, приходя сюда, просто стоял и смотрел на отца во все глаза. Обнимать себя он не давал.

— Щекотно!

— Оставь, не ерепенься.

— Не хочу. Отпусти меня, папа! Щекотно!

С какого-то времени Катрин перестала брать сына с собой.