Облаченные в униформу служащие Музея восковых фигур Марринера уже выпроваживали через огромные стеклянные двери последних посетителей, когда управляющий принимал в своем кабинете Реймонда Хьюсона.
Управляющий был плотным моложавым блондином среднего роста. В роскошно сидевшем на нем костюме он выглядел величаво, но не казался при этом излишне разнаряженным. Реймонд Хьюсон представлял собой совсем иное зрелище. В его одежде, когда-то вполне добротной, а и теперь тщательно вычищенной и отутюженной, уже начали проявляться признаки того, что ее владелец проигрывает неравную схватку с жизненными обстоятельствами. Это был худощавый и бледный человек небольшого росточка, с растрепанными прядями жидких каштановых волос, и, несмотря на то что держаться он старался уверенно и даже решительно, во всем его поведении явно сквозила озабоченность и настороженность человека, привыкшего к поражениям. Он выглядел именно тем, кем и был в действительности, — человеком несомненно одаренным, но не сумевшим реализовать себя из-за полного отсутствия самоуверенности и напористости.
Хьюсон внимательно слушал управляющего.
— В вашей просьбе нет ничего необычного, — сказал тот. — Честно признаться, нам приходится регулярно — раза по три в неделю — отказывать в ней самой разношерстной публике, главным образом — молодым бездельникам, заключающим пари с приятелями и мечтающим испытать собственную храбрость. Видите ли, позволив посторонним переночевать в Зале убийц, мы ничего не приобретаем, а вот потерять можем многое. Пойди я на это, а какой-нибудь юный идиот возьмет и лишится ночью чувств — каково будет тогда мое положение? Правда, то, что вы журналист, в некоторой степени меняет дело.
Хьюсон улыбнулся.
— Надо думать, вы хотите сказать, что у журналистов нет чувств и поэтому они не могут их лишиться?
— Нет-нет, — рассмеялся управляющий. — Просто журналистов принято считать людьми здравомыслящими. Кроме того, в вашем случае мы можем претендовать на некоторую выгоду — получить с вашей помощью рекламу и привлечь новых посетителей.
— Совершенно верно, — согласился Хьюсон. — Именно поэтому я и надеюсь, что мы придем к взаимопониманию.
Управляющий снова рассмеялся.
— Я даже догадываюсь, что вы скажете дальше, — проговорил он. — Вы, наверное, хотите, чтобы мы вам заплатили, не так ли? Ходили слухи, что мадам Тюссо предлагала сто фунтов любому, кто согласится провести ночь в ее Зале ужасов. Надеюсь, вы не ожидаете, что от нас последует подобное предложение? Кстати, в какой газете вы работаете, мистер Хьюсон?
— В настоящее время я на вольных хлебах, — признался Хьюсон. — Делаю репортажи сразу для нескольких газет. Но это не значит, что у меня возникнут какие-то сложности с публикацией материала! «Утреннее эхо» оторвет его у меня с руками! «Ночь с убийцами Марринера». Да ни одна газета не откажется от такого!
Управляющий в задумчивости потер подбородок.
— Так… И как же вы предполагаете преподнести свой репортаж?
— Конечно, я сделаю его мрачным-мрачным и чуть приправленным юмором.
Его собеседник одобрительно кивнул и протянул Хьюсону сигареты.
— Очень хорошо, мистер Хьюсон, — проговорил он. — Если «Утреннее эхо» опубликует ваш репортаж, лично от меня вы получите пять фунтов, которые сможете забрать в любое удобное для вас время. Однако считаю своим долгом предупредить, что задача, которую вы на себя возлагаете, отнюдь не так проста, какой вы, возможно, ее себе представляете. Я хочу быть уверенным в вас, более того, я хочу, чтобы вы сами были полностью уверены в себе. Признаюсь, что лично я на это не отважился бы. А ведь я видел эти фигуры одетыми и раздетыми. Я знаю все о процессе их изготовления. Я могу прогуляться среди них и чувствовать себя при этом настолько безразлично, как будто меня окружают деревянные кегли. Но провести одному в их компании целую ночь — нет уж, увольте.
— Почему? — спросил Хьюсон.
— Не знаю. Не могу объяснить. В привидения я не верю. Но даже если бы и верил, то считал бы, что призраки кружат вокруг тех мест, где они совершали убийства, или, по крайней мере, там, где покоятся их тела, но уж никак не в подвале, в котором собраны всего лишь их восковые копии. Просто я не смогу провести с ними один всю ночь, представляя, что каждый из них смотрит на меня, ухмыляется и что-то замышляет. В конце концов, это ведь изображения самых отвратительных и ужасных представителей человечества, и — публично я этих слов, конечно, не повторю — люди, которые приходят поглазеть на них, обычно руководствуются отнюдь не самыми высокими побуждениями. Вся атмосфера этого помещения полна какой-то недоброжелательности, и если вы к этому восприимчивы, уверяю, что вас ждет далеко не самая приятная ночь.
Хьюсон и сам это знал, знал с того самого момента, когда эта идея впервые пришла ему в голову. И душа его выворачивалась наизнанку, противясь ожидавшей ее участи, даже когда он беззаботно улыбался управляющему. Однако Хьюсон был человеком женатым и считал себя обязанным содержать семью, а за последний месяц стремительно скудеющие сбережения ему удавалось пополнять лишь теми крохами, которые он получал за случайные заметки. Наконец ему представился шанс, упустить который было бы просто преступно, — гонорар за спецрепортаж от «Утреннего эха» плюс пять фунтов от управляющего. А эта сумма могла бы обеспечить ему относительно безбедное существование на протяжении целой недели или даже двух, если распорядиться ею разумно и не транжирить по пустякам. Кроме того, если репортаж удастся, он сможет даже рассчитывать на постоянное место в штате.
— Нелегок хлеб преступников и газетчиков, — проговорил он. — Я уже настроился на незабываемую ночь, поскольку ваш Зал убийц едва ли можно сравнить с номером в отеле. Однако не думаю, что все эти восковые муляжи станут слишком уж докучать мне.
— Вы не суеверны?
— Ничуть. — Хьюсон рассмеялся.
— Но ведь вы журналист — у вас должно быть хорошо развито воображение.
— Все мои редакторы, на которых мне когда-либо приходилось работать, утверждали, что я начисто лишен воображения. Одних только голых фактов мало для процветания в нашем бизнесе, поэтому газеты предлагают своим читателям не просто хлеб, а бутерброд, смазанный толстым слоем масла.
Управляющий улыбнулся и встал.
— Хорошо, — сказал он. — Думаю, что все наши посетители уже разошлись. Одну минутку, я распоряжусь, чтобы фигуры в подвале не накрывали, и сообщу ночной смене, что вы сегодня проведете там ночь. А потом провожу вас вниз и помогу устроиться.
Сняв трубку с телефонного аппарата, он дал подчиненным необходимые указания и положил трубку на место.
— Боюсь, что все же я должен поставить перед вами одно условие, — сказал управляющий. — Вынужден просить вас не курить. Только сегодня вечером в Зале убийц чуть было не возник пожар. Не знаю, кто поднял тревогу, но, к счастью, она оказалась ложной. Нам повезло, что в тот момент внизу было всего несколько человек и удалось обойтись без паники. Ну что ж, если вы готовы, то можно отправляться.
Хьюсон проследовал за управляющим через полдюжины залов, в которых сотрудники музея драпировали на ночь английских королей и королев, генералов и выдающихся политических деятелей разных эпох, всех этих ярких представителей человечества, добрая или дурная слава которых дала им возможность претендовать на такого рода, бессмертие. Подойдя к одному из служителей, управляющий распорядился о кресле, которое нужно поставить в Зале убийц.
— Боюсь, это все, что мы можем для вас сделать, — сказал он Хьюсону. — Надеюсь, вам удастся хоть ненадолго вздремнуть.
Миновав короткий коридор, они стали спускаться по тускло освещенной каменной лестнице такого зловещего вида, что, казалось, привести она может только в темницу. Лестница заканчивалась в небольшом холле, который был полон предметов, призванных пробудить в посетителях соответствующие настроения, — там были орудия труда инквизиторов, дыба из средневекового замка, приспособления для клеймения, тиски для больших пальцев и прочие изобретения, свидетельствующие о неравнодушном отношении человека к себе подобным. Дверь из холла вела в Зал убийц.
Он представлял собой комнату неправильной формы, под сводчатым потолком, слабо освещенную электрическими лампами, помещенными в перевернутые чаши матового стекла. В полном соответствии с замыслами архитекторов, это была жуткая и внушающая суеверный ужас камера, сама атмосфера которой заставляла посетителей разговаривать исключительно шепотом. Чем-то она напоминала часовню приходской церкви. Часовню, давно забывшую богоугодные службы и отданную на откуп язычникам для совершения нечестивых обрядов.
Восковые убийцы стояли на невысоких тумбах, снабженных пояснительными табличками. Оказавшись среди этих многочисленных фигур и не зная, кого они изображают, можно было подумать, что это какое-то случайное сборище людей, общим признаком которых является, пожалуй, лишь изношенность их одежд.
Злодеи недавнего прошлого мирно соседствовали со своими знаменитыми предшественниками. Тартелл, убийца из Уэйра, как будто только что застыл, повернувшись к юному Байуотерсу. Рядом с ним стоял Лефрой, несчастный выскочка, убивавший ради денег, полагая, что они сделают его похожим на джентльмена. Чарльз Пис, единственный член этой мерзкой компании, выглядевший самим воплощением зла, презрительно ухмылялся, глядя через проход на Нормана Торна.
Управляющий, сопровождая медленно обходившего фигуры Хьюсона, показывал на наиболее интересных представителей человеческого отребья.
— Это Криппен, должно быть, вы узнали его. Обратите внимание, насколько у него безобидный вид. Такое впечатление, что он и муху не сможет прихлопнуть. А это Армстронг. Ну просто скромный и богобоязненный старичок, не правда ли? Это старина Вакьер, у него такая борода, что вы его ни с кем не спутаете. Ну а вот это…
— А это кто? — взволнованным шепотом перебил его Хьюсон.
— О, я собирался непременно рассказать вам о нем, — вполголоса ответил управляющий. — Давайте подойдем поближе и хорошенько рассмотрим его. Это гордость нашей коллекции. Он единственный из всех присутствующих, кому удалось избежать виселицы.
Фигура, на которую указал Хьюсон, изображала невзрачного худощавого человечка ростом не более пяти футов. У него были крохотные напомаженные усики, глаза прятались за стеклами массивных очков, а с плеч свободно ниспадал широкий плащ. Все в его облике было настолько нарочито французским, что Хьюсону показалось, что перед ним просто какой-то карикатурный театральный персонаж. Он не смог бы внятно объяснить, почему это робкое и даже кроткое лицо произвело на него такое отталкивающее впечатление, но он вдруг отшатнулся и даже в присутствии управляющего только огромным усилием воли заставил себя снова поднять на него глаза.
— Так кто же он? — повторил Хьюсон.
— Это, — торжественно ответил управляющий, — доктор Бурдет.
Хьюсон нерешительно покачал головой.
— Кажется, где-то я слышал это имя, — пробормотал он, — вот только не помню, в какой связи.
Управляющий улыбнулся.
— Вы бы прекрасно помнили это, если бы были французом, — сказал он. — Долгое время этот человек держал в ужасе весь Париж. Днем он лечил людей, а ночью, когда им овладевало соответствующее настроение, перерезал им глотки. Убивал он только ради какого-то извращенного наслаждения и всегда пользовался одним и тем же оружием — бритвой. Совершив последнее преступление, он оставил улику, благодаря которой полиции удалось напасть на его след. За первой уликой последовали другие, и вскоре стало очевидно, что полиция охотится за парижским подражателем нашего Джека Потрошителя и располагает таким количеством неопровержимых доказательств его причастности к совершению самых ужасных преступлений, которого хватит, чтобы несколько раз поместить его в сумасшедший дом или отправить на гильотину.
Но даже при таком незавидном для него раскладе наш дружок оказался полиции не по зубам. Когда он сообразил, что кольцо преследователей неотвратимо сжимается вокруг него, то просто исчез самым таинственным образом, и с тех пор полицейские силы всех цивилизованных стран тщетно пытаются найти его. Нет сомнений, что он покончил с собой, причем выбрал для этого такой способ, благодаря которому тело его до сих пор не найдено. Уже после его исчезновения было совершено несколько преступлений, подобных по почерку тем, которые были характерны для нашего экземпляра, но практически все уверены, что доктор Бурдет мертв и это не его рук дело. Как это ни странно, но у всех самых мерзких убийц обязательно появляются имитаторы.
Хьюсон невольно вздрогнул и беспокойно переступил с ноги на ногу.
— Какое отвратительное созданье, — проговорил он. — Ух! А какие глаза!
— Да, это наш маленький шедевр. Вы заметили, что его взгляд буквально впивается в вас? Да, глаза его особенно удались художникам. Видите ли, Бурдет занимался гипнозом и, как считается, гипнотизировал своих жертв, прежде чем расправиться с ними. И в это приходится верить, ведь как иначе такой тщедушный человечек смог бы натворить столько зла? Ни одна жертва даже не пыталась оказать ему сопротивления.
— По-моему, он шевельнулся, — пробормотал Хьюсон дрогнувшим голосом.
Управляющий улыбнулся.
— Боюсь, это не последний обман зрения, который вам придется пережить до окончания ночи. Запирать вас мы не станем. Когда достаточно на них насмотритесь, смело поднимайтесь наверх. У входа дежурят охранники — живое человеческое общение быстро вернет вас в норму. Не пугайтесь, если услышите наверху их шаги. К сожалению, осветить зал ярче мы не можем, поскольку все лампы и так включены. По понятным вам причинам освещение здесь намеренно сделано приглушенным.
Сотрудник ночной смены, устанавливавший для Хьюсона кресло, был в веселом расположении духа.
— Где желаете разместиться, сэр? — спросил он с улыбкой. — Может быть, здесь, чтобы поболтать с Криппеном, когда наскучит сидеть молча? Куда поставить-то его, сэр?
Хьюсон улыбнулся. Подшучивания охранника были ему приятны уже по той причине, что они согревали это мрачное помещение желанной и столь необходимой ему толикой человеческого тепла.
— Я сам поставлю, спасибо, не беспокойтесь, — ответил он. — Сначала определю, где здесь сквозняки.
— Сквозняков тут вы не найдете. Ну ладно, спокойной ночи, сэр. Если я вам понадоблюсь, то я наверху. Следите, чтобы они не рыскали у вас за спиной, и не позволяйте им притрагиваться к вам своими холодными и липкими пальцами.
Хьюсон рассмеялся и пожелал охраннику доброй ночи. Все оказалось проще, чем он предполагал. Он прокатил снабженное колесиками кресло — обтянутое плюшем массивное и тяжелое сооружение — по центральному проходу и намеренно развернул его спинкой к зловещей фигуре доктора Бурдета. По какой-то необъяснимой причине доктор Бурдет нравился ему куда меньше остальной компании. Занимаясь установкой кресла, Хьюсон чувствовал себя почти беспечно, но когда шаги охранника стихли где-то наверху и все помещение окутала глубокая и непроницаемая тишина, он понял, что его ждет еще более тревожная ночь, чем это представлялось ему раньше.
Тусклый и неподвижный свет падал на ряды застывших фигур, выглядевших до такой степени живыми, что полное отсутствие звуков казалось противоестественным и почти невыносимым. Даже когда толпа погружается в самое глубокое молчание, всегда можно уловить в ней шум дыхания, шелест одежд и сотню других мельчайших звуковых признаков присутствия живых людей. Здесь же воздух был подобен воде у самого дна стоячего пруда. Ни малейшего колебания, способного всколыхнуть бессильно обвисшие занавеси или прошуршать полами одеяний заполнивших комнату фигур, ни намека на движение, вызывающее едва уловимое перемещение теней. Хьюсон мог оживить лишь собственную тень, послушно следовавшую за движениями его руки или ноги. Все вокруг было мертво для зрения и слуха. «Так, должно быть, человек чувствует себя на дне моря», — подумал он и решил обязательно вставить в завтрашний репортаж эту удачную фразу.
Он отважно окинул взглядом окружившие его фигуры. Это всего лишь восковые куклы. Пока эта мысль будет главенствовать над всеми остальными, все будет в порядке, сказал он себе. Однако она никак не могла прочно утвердиться в сознании, и мешало этому острое чувство дискомфорта, которое испытывал Хьюсон от пронзительного взгляда восковых глаз доктора Бурдета, направленного ему прямо в затылок. Глаза копии маленького француза манили и притягивали его, и Хьюсон изо всех сил боролся с желанием оглянуться.
— Хватит! — сказал он себе. — Нервы уже начинают сдавать. Если я сейчас обернусь и посмотрю на это расфуфыренное чучело, то тем самым признаю, что боюсь его.
И тут он мысленно услышал чей-то вкрадчивый голос:
— Ты просто боишься повернуться и посмотреть на него.
Несколько секунд он препирался с назойливым искусителем, но в конце концов чуть развернул кресло и глянул за спинку.
Фигура маленького зловещего доктора каким-то образом выделялась среди окружавших ее изваяний, застывших в неестественных и неудобных позах, и причиной тому, возможно, был неподвижный сноп света, падавший на нее строго сверху. Хьюсон невольно вздрогнул, поразившись той пародии на кротость, которую сумел придать этому восковому лицу какой-то дьявольски искусный скульптор, на невыносимо долгую секунду задержался взглядом на глазах доктора и поспешно отвернулся.
— Он всего лишь восковая кукла, как и все вы, — с усилием пробормотал Хьюсон. — Все вы только восковые куклы, и не более того.
Да, они были восковыми куклами, это бесспорно, но восковые куклы не могут двигаться. Нельзя сказать, что Хьюсон заметил какое-то движение, но ему показалось, что за ту пару секунд, которые он смотрел за спинку кресла, в положении фигур, находившихся прямо перед ним, произошли некоторые едва уловимые изменения. Криппен, например, повернулся на несколько сантиметров влево. Нет, решил Хьюсон, это впечатление, видимо, вызвано тем, что, развернув кресло, он поставил его не точно на то место, где оно стояло сначала. Он на мгновение задержал дыхание и, собрав все силы, как штангист перед рывком, заставил себя успокоиться. Вспомнив упреки, которые не раз приходилось ему слышать от редакторов, Хьюсон горько усмехнулся.
— И они еще говорили, что у меня нет воображения! — пробормотал он вполголоса.
Хьюсон достал из кармана блокнот и стал быстро делать в нем пометки.
— Так… Мертвая тишина и зловещая неподвижность фигур. Как на дне моря. Гипнотизирующий взгляд доктора Бурдета. Кажется, что фигуры шевелятся, когда на них не смотришь.
Вдруг он захлопнул блокнот и стремительно обернулся через правое плечо, придирчиво оглядывая неподвижные фигуры полными ужаса глазами. Он ничего не видел и не слышал, но какое-то шестое чувство предупредило его об опасности. Прямо на него, равнодушно улыбаясь, смотрел Лефрой, как будто говоря: «Это не я!»
Конечно, это не он, конечно, это и никто другой, все дело в нервах. Или нет? Не повернулся ли Криппен еще чуть в сторону, воспользовавшись тем, что Хьюсон на мгновение оставил его без внимания? Этому коротышке доверять никак нельзя! Стоит только отвести глаза в сторону, как он тут же меняет положение. И у всех остальных только это на уме, все они просто издеваются над ним! Хьюсон выбрался из кресла. Хватит с него! Довольно! Он уходит. Он не намерен торчать тут всю ночь с этими восковыми уродами, которые ни секунды не могут постоять спокойно, если на них не смотришь!
…Хьюсон снова опустился в кресло. Он ведет себя трусливо и глупо. Ведь это действительно всего лишь восковые фигуры, и они просто не могут двигаться — нужно заставить себя постоянно думать об этом, и тогда все будет в порядке. Но откуда же это беспокойство? Откуда ощущение, что нечто неуловимое присутствует совсем рядом и, не нарушая тишины, всегда оказывается вне поля его зрения, куда бы он ни посмотрел?
Он резко развернулся вместе с креслом и наткнулся на мягкий и в то же время зловещий взгляд доктора Бурдета. Затем так же неожиданно оглянулся на Криппена. Ага! На этот раз он чуть было не застал того врасплох!
— Ты уж будь поаккуратнее, Криппен! И всех остальных это касается. Увижу, как кто-то из вас шелохнется, — тут же разнесу вдребезги! Все слышали?
Пора уходить, сказал он себе. Он уже набрался достаточно впечатлений, чтобы написать сенсационный материал, да его хватит и на целую серию из десятка статей, если уж на то пошло! Нет никакой необходимости задерживаться здесь. «Утреннее эхо» не ставило ему условие провести здесь всю ночь, да и наплевать им на то, сколько времени он тут просидел, — главное, чтобы материал удался. Да, все это так, но ведь охранник наверху непременно станет над ним подтрунивать. А управляющий — кто знает, что у того на уме? Вдруг управляющий лишит его пяти фунтов премиальных за то, что он не досидел здесь до утра? А эти деньги были бы для него совсем не лишними. Как там Роза, подумал он, спит или лежит, глядя в потолок, и думает о нем? Он представил, как она будет смеяться, когда он расскажет ей обо всем, что ему здесь…
Нет, это уж слишком! Хьюсон уже почти смирился с тем, что восковые фигуры убийц так и норовят поменять позы, если на них не смотреть, но чтобы они при этом еще и дышали? А кто-то явно дышал. Или это его собственное дыхание, которое он слышит как будто бы со стороны? Он выпрямил спину, настороженно прислушался и медленно выпустил воздух из легких. Нет, все же это он дышит, или… Или рядом с ним дышит некто другой, настолько осторожный, что умудряется вдыхать и выдыхать одновременно с ним…
Хьюсон нервно закрутил головой, оглядывая сгрудившиеся вокруг фигуры затравленным взглядом вконец замученного человека. Со всех сторон на него взирали равнодушные и пустые восковые лица, но Хьюсона не оставляло ощущение, что он опаздывает на какую-то долю секунды, что еще чуть-чуть — и он успеет уловить неосторожное движение руки или ноги, заметить беззвучное шевеление губ, дрожь век, проблеск мысли в нарисованных глазах. Вся эта компания вела себя подобно шкодливым ученикам, которые перешептываются и хихикают за спиной учителя, а потом ловко надевают на лица маски невинности, когда он поворачивается к ним.
Нет, так дело не пойдет! Определенно так дальше продолжаться не может! Нужно ухватиться за что-то реальное, за любую здравую и трезвую мысль, за все что угодно, имеющее отношение к нормальному миру, к солнечным лондонским улицам, заполненным живыми людьми. Его зовут Реймонд Хьюсон, он талантливый, но неудачливый журналист, чувствующий и думающий живой человек, а все эти фигуры вокруг — не более чем куклы, а потому они не могут ни двигаться, ни перешептываться. Ну и что с того, что они в точности похожи на существовавших когда-то убийц? Они сделаны из воска и опилок и выставлены здесь для развлечения праздной публики, стремящейся утолить свое нездоровое любопытство.
Вот так-то лучше. А что же это за анекдот он вчера слышал?..
Хьюсон начал пересказывать себе анекдот, но дошел только до середины, когда понял, что призывный и требовательный взгляд доктора Бурдета буквально приказывает ему оглянуться.
Не в силах противиться охватившему его наваждению, Хьюсон склонил голову на бок, а затем полностью развернулся вместе с креслом и оказался лицом к лицу с обладателем этих гипнотических глаз. Хьюсон злорадно прищурился, а губы его, только что дрожавшие от ужаса, вдруг растянулись в недоброй усмешке. Он заговорил громко и торжественно, внезапно всколыхнув застоявшуюся атмосферу гневными звуками своего голоса.
— Ты пошевелился, будь ты проклят! — воскликнул он. — Да-да, я видел, как ты только что пошевелился!
И застыл, глядя прямо перед собой, как утративший последние силы путешественник, заблудившийся в арктических снегах.
Движения доктора Бурдета были уверенными и неторопливыми. Он осторожно спустился с тумбы, напоминая манерами жеманную даму, выходящую из автобуса. Все фигуры по обе стороны от прохода располагались на помосте, который на пару футов возвышался над полом и был отгорожен от публики плкппевым канатом. Доктор Бурдет приподнял канат, пригнувшись, проскользнул под ним, сошел с помоста и, присев на его край, спокойно посмотрел на Хьюсона. Потом удовлетворенно кивнул, улыбнулся и сказал:
— Добрый вечер. Должен сообщить вам, — продолжал он на безупречном английском, в котором лишь опытный специалист смог бы уловить легкие признаки иностранного акцента, — что до той поры, пока я не оказался случайным свидетелем вашей беседы с достойным всяческого уважения управляющим этого милого заведения, я и не подозревал, что буду иметь удовольствие находиться здесь сегодняшней ночью в вашем обществе. Вы не сможете пошевелиться или вымолвить слова, пока я вам этого не разрешу, однако вы меня прекрасно слышите и понимаете. Что-то подсказывает мне, что вы… Как бы это выразиться?.. Скажем, нервничаете. Дорогой мой, не нужно обманывать себя. Конечно же, я не один из этих ничтожеств, и в моем так называемом воскрешении нет ничего сверхъестественного. Видите ли, я и есть доктор Бурдет.
Он помолчал, откашлялся и закинул ногу за ногу.
— Прошу простить меня, — сказал он, — ноги немного затекли. Что ж, позвольте мне удовлетворить ваше естественное любопытство. Некоторые обстоятельства, описанием которых я не стану вас утомлять, вынудили меня выбрать местом жительства Англию. Вчера вечером я проходил мимо этого здания, когда заметил полицейского, рассматривавшего меня с излишним любопытством. Мне подумалось, что он собирается остановить меня, чтобы задать свои назойливые вопросы, отвечать на которые мне совсем не хотелось, и потому я смешался с толпой и вошел в музей. За вполне умеренную плату я оказался в этом зале, где мы с вами имеем теперь удовольствие беседовать, и посетившее меня вдохновение подсказало выход из затруднительной ситуации, в которой я оказался.
Я крикнул, что в зале начинается пожар, а когда все находившиеся здесь идиоты бросились к лестнице, я спокойно снял со своей копии плащ, который вы теперь имеете возможность видеть на моих плечах, набросил его на себя, спрятал под помостом прежнего его хозяина и занял его место на тумбе.
Должен признаться, что остаток вечера был для меня очень утомителен, но, к счастью, мне удавалось воспользоваться моментами, когда на меня никто не смотрел, чтобы перевести дыхание и расслабить затекавшие от напряжения ноги. Правда, однажды какой-то мальчишка закричал, что видел, как я пошевелился. Насколько я понял из последовавшего монолога его матушки, дома ему придется немедленно отправиться спать, не рассчитывая на сладкое.
Характеристика, данная мне управляющим, которую мне, к своему глубочайшему сожалению, пришлось выслушать, оказалась во многом пристрастной, хотя и небезосновательной. Разумеется, я отнюдь не мертв, но не возражаю, что весь мир придерживается противоположной точки зрения. Описание управляющим моего хобби, которым я развлекал себя долгие годы, в целом можно признать справедливым, но изложенным не совсем корректно. По моему глубокому убеждению, все люди делятся на коллекционеров и тех, кто чужд этому достойному уважения увлечению. Последних мы рассматривать не станем. Что же касается коллекционеров, то они собирают буквально все, в зависимости от собственных вкусов и пристрастий, — от монет до сигаретных пачек, от бабочек до спичечных этикеток. Лично я коллекционирую горла.
Он снова помолчал, разглядывая горло Хьюсона с профессиональным интересом, в котором сквозило явное неодобрение.
— Я должен благодарить случай за то, что он свел нас сегодня, — продолжал он. — С моей стороны было бы опрометчиво предъявлять какие-то повышенные требования… Видите ли, по причинам личной безопасности в последние годы мне пришлось несколько сократить свою активность, и вот теперь судьбе было угодно послать вас мне в подарок для удовлетворения моей маленькой прихоти. Прошу вас, сэр, простите мне это замечание личного характера, но у вас такая тоненькая шейка… Будь у меня возможность, я бы никогда не остановил на вас свой выбор. Я предпочитаю толстые шеи, толстые красные шеи…
Пошарив во внутреннем кармане, он достал из него какой-то предмет, осторожно потрогал его указательным пальцем, а затем стал плавно водить им вперед и назад по ладони левой руки.
— Это французская бритва, — заметил он скучным голосом. — Может быть, вам она знакома, хотя в Англии такими почти не пользуются. Для их правки нужно дерево. Лезвие у нее, как вы видите, очень узкое. Режет оно не слишком глубоко, но вполне достаточно. Сейчас вы в этом сами убедитесь. А теперь позвольте задать вам обязательный вопрос услужливого брадобрея: вас устраивает эта бритва, сэр?
Он встал, крошечный человечек, так и источавший из себя потоки физически ощутимого зла, и приблизился к Хьюсону бесшумной крадущейся походкой охотящейся пантеры.
— Будьте так любезны, сэр, — сказал он, — чуть приподнять подбородок. Спасибо, и еще немного, совсем капельку. О, очень хорошо, благодарю вас… Мерси, мсье… мерси… мерси…
В верхней части одной из стен зала располагалось узкое слуховое окно матового стекла, сквозь которое с первого этажа музея в подвальное помещение проникал днем неверный и болезненный свет. После восхода солнца его живые лучи стали сливаться с приглушенным сиянием электрических ламп, и это смешанное освещение сделало место ночных событий, и без того достаточно мрачное, еще более зловещим.
Восковые фигуры все так же равнодушно стояли на своих местах в ожидании восхищенных и негодующих посетителей, которые через несколько часов заполнят этот зал и будут бродить по нему, опасливо поглядывая по сторонам. В самом центре зала неподвижно сидел Хьюсон, крепко прижавшись спиной к спинке кресла. Подбородок его был высоко поднят, как будто он ждал, что сейчас его начнут брить, и хотя ни на горле, ни на каком-либо другом месте его тела не было ни царапины, Хьюсон был мертв. Его прежние работодатели глубоко ошибались, считая, что он полностью лишен воображения.
Доктор Бурдет безразлично взирал со своей тумбы на сидевшего перед ним покойника. Он не шевелился, да и не способен был на это. В конце концов, он был всего лишь восковой куклой.