Только в апреле двадцатого года я наконец добрался до Ташкента. Ехал всю дорогу один. Группа товарищей из Москвы, военных и партийных работников, отправилась еще тогда же, осенью, как только освободился путь. Мне все-таки пришлось задержаться в Петрограде, пока не были отброшены белые банды и британские корабли на Балтике.

В самом деле, нелегко оказалось мне уехать. Ведь я по всем документам считался Богдановым Николаем, сыном петербургского рабочего. Александр Осипович полагал, что к землякам я должен прийти как сын своего народа, обогащенный опытом рабочей жизни, военной службы, революции. Пришлось нам с ним всю нашу историю изложить не раз устно и на бумаге. Потом мне выдали новые документы, теперь уже на имя Гельдыева Нобата Гельдыевича. После врачебного осмотра вновь зачислили на военную службу. И направили в распоряжение командующего Туркестанским фронтом, на укрепление национальных частей Красной Армии как «фронтовика с командным и боевым опытом, политически проверенного, грамотного». Так говорилось в письме губвоенкомата, которое было со мной.

Грустным и трогательным вышло прощание с милыми стариками. Александр Осипович один проводил меня на Николаевский вокзал. Поезд уходил под вечер. В последний раз мы молча обнялись.

— Будь верен рабочему делу, Коля! — проговорил он на прощанье. Оба мы не скрывали слез.

…Долго-долго тащился от Москвы поезд из разномастных вагонов всех классов — желтого, синего, зеленого цвета. Людей — битком набито. На продолжительных стоянках пассажиры нередко после перебранки с машинистом, который отказывался дальше вести поезд, сама принимались таскать к паровозу дрова и воду ведрами. После этого состав медленно трогался, паровоз то и дело свистел, отставшие пассажиры бежали вслед, прыгали на подножки вагонов. Недели две мы плелись до Оренбурга.

Стоял март, в России еще лежали снега, а здесь уже дул теплый ветер с юга. Я ехал в вагоне, состоявшем из четырехместных купе, двери которых были выломаны. Пассажиры часто менялись. Иногда попадались красноармейцы или рабочие из Петрограда — эти жадно расспрашивали меня о своем родном городе. Туркестанцы стали садиться только от Оренбурга.

Вот, наконец, сделалось совсем тепло — проехали Аральское море. Теперь на станциях стали продавать рыбу, и связками сушеной рыбы топили паровоз. Здесь уже слышалась казахская и узбекская речь, во мне признали туркмена, заговаривали. Я рассказывал о себе скупо — так посоветовали в Питере, в губвоенкомате.

Поезд прибыл в Ташкент поздним вечером. Станционный комендант объяснил, что штаб фронта — в крепости, в самом центре города, куда нужно ехать трамваем, и лучше переночевать на вокзале. Я отправился в садик напротив, там и подремал, сидя на скамейке и накинув шинель на плечи. Было тепло, сухо. Площадь перед вокзальным зданием гудела от голосов множества людей.

Утром, едва только показался краешек ташкентского горячею солнца, я в полуразбитом трамвае доехал до крепости. У ворот проверили документы, и одни из ка-раульных красноармейцев отвел меня в двухэтажное кирпичное здание с высокими окнами. Здесь было много командиров; они торопливо сновали из одной двери в другую, держа в руках папки, портфели.

— Сюда, — показал мой провожатый на одну из дверей, обитую черной клеенкой. — Представишься товарищу Благовещенскому, начальнику строевого отдела штаба фронта. А дальше — сам не робей!

Он подмигнул на прощанье и скорым шагом удалился. Я осторожно приоткрыл дверь:

— Разрешите?

— Входите, голубчик, пожалуйста, — послышался слегка дребезжащий голос, очевидно принадлежащий доброму и очень вежливому старику. Так оно и оказалось. За широким столом, обитым коричневой кожей, сидел костлявый узкоплечий пожилой мужчина с приветливым морщинистым лицом и длинной, похожей на моток пряжи, желто-белой бородой. Синие глаза его ласково и внимательно разглядывали меня поверх очков в оловянной оправе. Хозяин стола был одет в поношенный, прекрасно сшитый китель, перекрещенный новенькими ремнями. «Наверное, генерал бывший», — мелькнуло у меня в голове.

— Товарищ начальник строевого отдела, — откозыряв, начал я громко и отчетливо, как учили меня еще в запасном полку на Охте, — краском из резерва Гельдыев по наряду Петроградского губвоенкома прибыл в ваше распоряжение…

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой! Все знаю про вас, уже который месяц телеграмма получена, — прервал он меня, легко поднялся со стула и оказался высоким и стройным. — Здравствуйте, поздравляю с прибытием! — он протянул мне руку. Мы поздоровались. Крепкой оказалась рука у старого штабиста. Я отдал ему свое предписание и пакет с сопроводительным письмом.

— С дороги умаялись, не так ли? — продолжал он, усаживаясь на место и мне указывая на стул возле окна. — Пожалуйста, садитесь. Как чувствуете себя?

— Спасибо, — я осторожно присел на краешек стула. Что-то располагающее, прямо отеческое было в этом человеке, с его совсем не начальственным тоном и добрыми глазами. «Неужели генералом был? — опять подумалось мне. — Хороший человек и, должно быть, уважаемый».

— Надеюсь, здоровье теперь не подведет. Из-за него столько лет не брали на военную службу. Вы ведь фронтовик еще с германской? Были ранены? Ну-ка, голубчик, расскажите, да не стесняйтесь.

Я рассказал. Благовещенский умел слушать внимательно, не прерывал, подбадривал редкими кивками.

— Ну вот и прекрасно, — проговорил он, когда я упомянул, что мне рекомендуется туркестанский климат. — Пока отдохните в Ташкенте, с товарищами познакомьтесь. Затем в Самарканд. Там формируем новые национальные части. Насчет военной тайны вы, товарищ Гельдыев, конечно, не новичок… Создается полк, в основном из жителей Бухарского эмирата. Нужны командиры подразделений. Вот что вас ожидает.

— Значит… с эмиром кончать?! — Я не мог сдержать нежданно нахлынувшей радости, не заметил, как вскочил со стула.

— Молодой человек, волноваться не следует, — он покачал головой. — Догадка ваша верпа. О дальнейшем узнаете после встречи с командующим товарищем Фрунзе. Послезавтра, в десять ноль-ноль, жду вас тут, у себя. А пока… — он что-то написал на уголке моего предписания, — пойдете устраиваться в общежитие комсостава. Гостиница «Регина», Ирджарская улица. Недалеко, миновать только базар. Ташкента вы ведь не знаете? Зайдите, голубчик, в соседнюю комнату, к адъютанту строевого отдела. Отмстите прибытие, там вам расскажут, как добраться. Итак, до послезавтра. Отдыхайте, готовьтесь! — он снова поднялся, протянул мне руку.

…В грязноватой гостинице, превращенной в общежитие красных командиров, меня поместили в комнате на втором этаже. Здесь стояли четыре койки под солдатскими одеялами, возле двери находились кран и раковина умывальника. Комендант, невысокий кавалерист без одного глаза, указал мне койку и вышел. Едва я присел, огляделся — в комнате больше никого не было, — дверь отворилась. Легким шагом, слегка прихрамывая, вошел среднего роста, стройный человек, в новенькой летней форме, на загорелом лице — светлые, пшеничного цвета усы, серые глаза чуть насмешливы. Сбросив фуражку и пригладив вьющиеся русые волосы, он быстро глянул на меня:

— Будем знакомы, Иванихин.

Мы обменялись рукопожатиями. Я назвал себя, Серафим Николаевич — так звали моего соседа по комнате — с первого взгляда привлек меня какой-то сдержанной удалью, ловкостью в движениях, молодцеватостью. Чувствовалось: человек он надежный, с таким вместе не пропадешь ни в какой переделке. Сразу же мы разговорились, стали называть друг друга по имени, потом перешли на «ты». Я попросил звать меня Николаем. Серафим оказался старше меня на четыре года.

— Ты тоже был офицером? — спросил он, когда я рассказал о беседе в штабе фронта.

— Нет. А разве ты… — я не докончил фразы. Но Серафим нисколько не смутился:

— Угадал, братец! Я как раз был. Последний чин — поручик. В Сибирском корпусе служил, на Западном.

— Вот здорово. И я в Сибирском!

Перебивая друг друга, мы начали вспоминать былое, войну, потом революцию. Оказалось, что и родные наши места не так уж далеко: Серафим родился в Семиречье, в городе Токмаке. Он мог свободно разговаривать по-киргизски, легко объяснялся с узбеками. В Петрограде побывать ему не довелось, он расспрашивал меня о городе, о днях революции в Феврале и Октябре.

— А ты партийный? — спросил он меня среди разговора.

— Нет… — теперь я был смущен.

— Ну, а я, хоть и в офицерской шкуре побывал, большевик еще с восемнадцатого, когда служил в Москве инструктором пулеметной школы.

— Ты на германской был ранен?

— Первый раз там. А теперь вот только из госпиталя в Оренбурге. Это с колчаковцами. Думали, без ноги останусь. Хорошо, специальность какая ни на есть имеется…

— Ты был рабочим?

— Вот тут, Коля, не в точку ты угодил. Перед тобой недоучившийся студент Томского императорского университета. Инженер без году неделя!

— Значит, ты гимназию окончил?

— Почти. Только не гимназию, а реальное. А потому, что мой папаша — священник, проще сказать, поп станичный. Вывел бы меня в люди, если б не война. Спасибо ему! Но я, еще студентом, дошел до ума, перед бедным людом в долгу за то, что стал образованным, нужды не ведал. Долг, понимаешь, Коля? Тот не интеллигент, а свинья, кто не понял своего долга перед народом!

Долг! Мне вспомнились прощальные слова моего приемного отца. Я тоже многое узнал в те годы, копа мои забытые, полунищие земляки безропотно трудились, платили подати эмиру — ставленнику царя и российских богатеев. Ну вот, наконец-то, наступило время расквитаться за все доброе, что мне подарила судьба, расправиться с нашими общими врагами. Дни эмира и его слуг сочтены — в этом теперь у меня сомнений не оставалось.

Мы с Серафимом решили до вечера прогуляться по Ташкенту, который он превосходно знал еще с детских лет. Он много рассказывал о своих родителях, о Семиречье, о студенческих годах в Томске.

— А этот Благовещенский, — спросил я, когда мы ехали трамваем в старый город, — генерал, наверное?

— Ну, брат, до чего ты глазастый! — удивился мои новый товарищ. — Опять почти угадал. Только не генералом он был, а подполковником генштаба. В Туркестане чуть ли не всю жизнь, а в революции с нами с первого дня. Ценят его и бойцы, и командиры — голова! Обхождение — сам видел, и ведь все от души. Редкий человек, побольше бы таких…

Выяснилось, что Иванихину, как и еще нескольким командирам из нашего общежития, приказано явиться в штаб фронта послезавтра, в десять утра. Вот как! Возможно, и служить мне придется вместе с этим полюбившимся мне боевым командиром-большевиком.

…С нетерпеньем ожидал я этого часа, как, наверное, и каждый из командиров, вызванных в штаб округа. Еще бы — встреча с командующим, самим Фрунзе, чья слава уже тогда вознеслась высоко над армией и страной! В кабинете у Благовещенского мы расселись на стульях, поставленных вдоль стен, фуражки, папахи, буденовки держали на коленях. Почти не переговаривались, ощущая волнение, даже какую-то робость. Ведь решается наша судьба, паше будущее.

Благовещенский, проверив всех по списку, сам отправился доложить командующему. Мы все замерли в молчании. Из коридора донесся звук твердых шагов, звон шпор. Дверь распахнулась. Мы вскочили, защелкав каблуками сапог.

— Здравствуйте, товарищи краскомы! — четко произнес Фрунзе спокойным голосом.

— Здрас-с! — грохнули мы единым духом, после чего продолжали стоять навытяжку. Михаил Васильевич, позванивая шпорами на высоких сапогах, прошел и сел за стол Благовещенского, который следовал за ним с папкой в руках. Фрунзе был без шапки, густые темные волосы зачесаны назад. Лицо загорелое, с румянцем, каштановые усы и борода. Одет в защитную куртку с малиновыми разворотами и нарукавными нашивками, синие галифе. Среднего роста, плотный, неторопливый в движениях. Усевшись за стол, он левой рукой провел по усам и четко, спокойно проговорил:

— Вольно, товарищи! Садитесь, разговор у нас долгий.

Мы сели, Благовещенский тоже, по правую руку от Фрунзе. Командующий снова встал:

— Обстановка на фронтах республики, я уверен, вам известна. Каково положение здесь, в Туркестане? — он подошел к стене, отодвинул занавеску, за которой оказалась карта. — Вот наш фронт. В Семиречье — белоказаки, Анненков. Закаспийская область освобождена еще в феврале. В Хиве революция победила, обстановка стабилизируется. Осталась Бухара. Потенциальный источник серьезных конфликтов, прибежище для битых белогвардейцев, гнездо антантовской агентуры. В Фергане басмаческие шайки снабжаются оружием, инструкторами и деньгами из Бухары…

Потом он говорил о деспотическом режиме эмира, о разорений трудящихся, их остром недовольстве. Уже создана Коммунистическая партия Бухары. Каждый день из эмирата бегут в Советский Туркестан люди — крестьяне, ремесленники, даже солдаты. Всенародное восстание в Бухаре назревает…

— Реввоенсовет фронта, — сказал Фрунзе, — решил образовать из представителей местных национальностей части, готовые выступить на поддержку бухарским трудящимся. В Самарканде формируется Первый Восточный мусульманский добровольческий полк, стрелковый, трехбатальонного состава с пулеметами. Комполка — Баржанов, он прекрасно зарекомендовал себя в Керки, во время осады белыми. Баржанов с группой командиров уже выехал в Самарканд. Сейчас начальник строевого отдела зачитает приказ о назначениях на должности. Прошу, товарищ Благовещенский.

— Смирно! — скомандовал тот, вместе с нами вскакивая на ноги. Затем он громко и торжественно прочитал приказ: —…Гельдыев Нобат Гельдыевич — командиром третьего батальона. Иванихин Серафим Николаевич — комиссаром того же батальона.

Потом он перечислил командиров рот, начальников служб.

Командир батальона! Неужели мне доверяют боевую судьбу стольких людей? И неужели я справлюсь. Серафим вместе со мной — вот здорово!

— А теперь, товарищи, будем беседовать попросту, — проговорил Фрунзе, снова усаживаясь за стол, когда чтение закончилось, нам скомандовали «вольно» и мы тоже сели. — Вопросы, просьбы, сомнения — все выкладывайте. В дальнейшем случая может не представиться, военные судьбы переменчивы, сами знаете…

— Товарищ командующий, разрешите? — выпалил я, видя, что все молчат, и поднялся на ноги. Фрунзе кивнул и внимательно посмотрел на меня. Я чувствовал на себе напряженные взгляды двух десятков глаз. — Товарищ командующий, справлюсь ли я с батальоном? Был рядовым солдатом на фронте. Давно. Еще, правда, с красногвардейцами… Очень трудно будет! Нельзя ли перевести на роту?

Командиры задвигались, кто-то полушепотом переговаривался с соседом. Фрунзе кивнул:

— Вопрос понятен, товарищ… Гельдыев. Садитесь, отвечу. Видимо, вопрос такого рода волнует здесь не только вас. Товарищи краскомы! Вам ли говорить о безмерных тяготах, что пережила страна? С войной, с остатками контрреволюции необходимо кончать как можно скорей. В Бухаре белые офицеры сколачивают и обучают армию, оружие шлет Антанта. Если станем медлить — дорогой ценой оплатим победу. Мы знаем, что ни одного из вас назначили на должность выше той, которая соответствовала бы его опыту. Придется на практике учиться, вместе с боннами. Среди вас есть фронтовики, в прошлом офицеры — помогайте друг другу. Полк необходимо сколотить в кратчайший срок — таково требование Реввоенсовета фронта к вам, друзья! Помните: вам предстоит в короткий срок совершенно необученных людей превратить в настоящих солдат резолюции. Их воодушевляет жгучая ненависть к эмирской деспотии. Вот это используйте в вашей работе.

Все было понятно. После краткой, но полной значения, убедительной речи командующего у меня появилась уверенность в собственных силах. Как можно скорее научиться самим и бойцов научить, раз это необходимо для освобождения трудящихся Бухары! Разве не к этой самой, теперь уже близкой цели пролегал весь мой жизненный путь, через душный зиндан, строительство железной дороги, Петроград, мастерские, фронт, бои в Октябре? Пройдем же его до конца!

…Веселой гурьбой мы высыпали из штаба на крепостной двор. Хохотали, дурачились, хлопали друг друга по плечам.

— Поздравляю с назначением, товарищ комбат-три!

— Служу трудовому народу, товарищ военком!

Еще два дня мам дали отдохнуть. Близился праздник Первого мая, но нам необходимо было спешить в Самарканд. Однажды утром мы с Иванихиным отправились на фургоне в Троицкие лагеря, принимать команду бойцов для нашего полка. Среди них, как мне сказали, был хорошо подготовленный расчет станкового пулемета — спаянные солдаты разных национальностей.

… Дежурный командир сначала показал нам лагерь — прекрасно оборудованные палатки, стрельбища, места для гимнастики и штыкового боя. Все это нетронутым осталось от царских времен. Теперь здесь обучали пополнение для Красной Армии. Тем временем старшина подготовил для встречи с нами маршевую команду Восточного полка.

Около полусотни красноармейцев, одинаково обмундированных, выстроились на плацу в три ряда. Приняв рапорт и поздоровавшись, мы с комиссаром медленно прошли вдоль фронта. Люди разных национальностей — большинство узбеки и таджики, вот казах, русский… Кавказец, наверное, армянин. На правом фланге — высокий ладный молодец, черноглазый, с усами, очень смуглый. Туркмен? И почему он с такой жадностью впился в меня взглядом горячих, темно-карих глаз? Что-то знакомое в них почудилось мне. Но бойцы в строю, я — их новый командир, не место и не время для изъявления своих чувств.

Закончив осмотр, я обратился к людям с короткой речью по-русски, напомнил о том, что выезжаем через день. Потом Иванихин сообщил некоторые новости из России. Тем временем я спросил у старшины:

— Как зовут бойца на правом фланге? Смуглого того… Откуда он?

— Командир пулеметного расчета Аллаберен Бекджик, Рабочий Бородинских мастерских. Бывалый, под Эмбой был ранен.

Бекджик!

… Мы сидели на молодой травке возле стрельбища. Бекджик затягивался махоркой — привык в отряде красногвардейцев-колузаевцев. Повоевать пришлось, Я сбивчиво рассказываю о себе, но мысли совсем о другом…

— Бекджик, что у нас в ауле? Ведь помнишь, сколько лет, как меня забрали.

— Понимаешь, Нобат, я знаю немногим больше твоего. Ты был в зиндане и потом сразу на стройку… А я всего месяцем позже тебя ушел. Вблизи Талимарджана пришлось мне работать. Сначала землекопом. А потом, уже когда путь укладывали, познакомился с русским парнем Семеном Дрокииым, он сейчас тут, в нашей команде. Ташкентский, с Бородинских мастерских. Сдружились мы, понимаешь? С ним я бежал в Ташкент. Приютился у его родственников, перебивался кое-какой работой на базарах, можно сказать, нелегально, без документов жил до самой революции. Потом попал в мастерские, стал слесарем. У Семена отец умер, они позвали меня жить к себе. Еще один дружок у нас появился, казах Телеген, сирота, от голода умирал на вокзале… Так мы и зажили коммуной. В Красную гвардию пошли, в отряд Василия Колузаева, слыхал? Повоевали с кадетами. Ну, потом рабочих многих из отряда вернули в мастерские. А весной, когда мы узнали про Восточный полк, пошли прямо в штаб. Туркфронта. Вот, взяли нас, мы теперь — пулеметный расчет…

— Ага, слышал про вас! Интернациональный коллектив.

— Правильно. У нас еще узбек Муким Фазлиев и армянин Асатур Погосян, всего пятеро. Значит, вместе пойдем на эмира? — он жадно затянулся махоркой. Я узнавал и не узнавал в нем забитого робкого парня, сироту-батрака из глухого аула. Закалился человек в пламени революции!

Больше в тот день нам поговорить не удалось. Подробно рассказали друг другу о своей судьбе за прошедшие годы мы уже в вагоне, на пути в Самарканд.