Боевую учебу мы начали в мае, но пополнение в наш полк поступало до самого августа, не всех бойцов удалось как следует подготовить. В Самарканде на меня, неопытного комбата, свалилось сразу столько забот и хлопот, что не оставалось времени отдохнуть, оглядеться, подумать о чем-либо, кроме неотложных дел службы. Учить приходилось не только бойцов, но и командиров — ротных, взводных, отделенных. Бекджика я вскоре выдвинул начальником пулеметной команды. Незаменимым другом и помощником, как я и ожидал, оказался для меня Серафим Иванихин. С бойцами — комиссар, а со мной — наставник во многом, начиная с военной науки, которую он превосходно знал и любил. Мы еще крепче сдружились с ним в эти ответственные, напряженные дни подготовки к решительным боям.

В августе двадцатого года начали поступать первые известия о серьезных волнениях в Бухарском эмирате. Впервые тогда люди услышали имя Бяшим-сердара, моего земляка с берегов Амударьи.

И вот в Чарджуе прошел съезд Бухарской компартии, совместно с левыми младобухарцами, которые были в все приняты полноправными членами. Съезд призвал трудящихся Бухары ко всеобщему вооруженному восстанию против эмирской власти.

Наконец Первый Восточный мусульманский полк Красной Армии был поднят по тревоге. Из лагерей пешим порядком мы прибыли на станцию Самарканд. Грузились в эшелон на товарной платформе. Отъехали без свистков. Фрунзе со штабом Бухарской группы войск уже находился в Новой Бухаре. Началось окружение тысячелетней столицы эмирата.

К Кагану подъехали за полночь. Был строжайший приказ: огней не разводить, никакого шума. Как назло во второй роте один русский парнишка, боец из пополнения, случайно пальнул из винтовки… За это накануне наступления — расстрел!

Сам комполка Михаил Баржанов прибежал на выстрел. Я и ротный стояли тут же, ни живы ни мертвы. Парень навытяжку, трясется. Баржанов только глянул: чего с него возьмешь? Не выдержал, размахнулся — да по уху ему раз, два… Тем дело и кончилось. Случайный выстрел делу не повредил: эмирские военачальники струсили, заперлись в пределах городской степы, о разведке в поле даже не помышляли. Наш полк к утру благополучно вышел на указанные позиции. Мелкие группы наспех вооруженных студентов медресе почти без выстрела бежали внутрь города.

… Ультиматум красного командования эмир отверг. Поступил приказ: начать артиллерийский обстрел позиций бухарских войск, укрывшихся за стеной. В безветренном нагретом воздухе далеко разнесся дружный грохот орудий.

Несколько десятков тысяч красных бойцов, пехоты и конницы, собранных в батальоны, полки, бригады и дивизии, двинуло командование к Бухаре. Однако полностью окружить, блокировать город, раскинувшийся на громадной территории, даже этой массе хорошо организованных войск оказалось не под силу. Городские Борота на западе и юге стены остались вне нашего контроля. Никто вначале не знал, что последний эмир Сеид-Алим-хан, десять лет сидевший на бухарском престоле и запятнавший себя кровью тысяч загубленных людей, во вторую ночь после начала военных действии тайком, с несколькими вельможами, личным конвоем, золотом и драгоценностями из казны выбрался небольшим караваном из города через Каршинские ворота и бежал на юг. Сумел ускользнуть от справедливого возмездия, спасти свою шкуру!

Битва разгоралась на многоверстном пространстве вокруг Бухары. Артиллерийский огонь вызвал многочисленные пожары внутри города, однако его защитники надежно укрывались за древней глинобитной стеной, высота которой в иных местах достигала трех сажен. Из бойниц, из-за зубцов полуразрушенных башен вели прицельный огонь эмирские солдаты-сарбазы, русские и афганские наемники, фанатики муллы и студенты медресе. Осада громадного города, снабженного водой и всем необходимым, могла затянуться.

Позиции нашего полка простирались к востоку от города. Напротив нас — Самаркандские ворота. Дорога, ведущая к ним, пролегает степью с редкими мазанками и садами. Здесь, в строениях, в окопах располагались стрелковые роты нашего полка.

Целые сутки мы вели бесполезную перестрелку с противником. Намеревались подобраться к стене, лестницы подтащить, штурмовать стену в нескольких пунктах. Но перед стеной — открытое пространство, степь, поросшая колючкой, у самой стены — ров. Все — под огнем врага. Даже пулеметы у него имеются.

В первое утро сгоряча роты второго батальона кинулись в атаку, в рост, бегом. Три десятка трупов остались на подступах к городу.

Полк зарылся в окопы. Перед вечером на рысях примчалась батарея трехдюймовок. Со стены заметили их, выстрелы превратились в огненный шквал. Пришлось установить орудия в сухом русле арыка позади мазанок. Ударили залпом по стене, в основание. Грохот, дым, пламя и пыль столбом…

Но всего лишь небольшие углубления были вырваны взрывами. Необходимо бить по воротам. Таков приказ штаба группы войск. Однако, чтобы разрушить снарядами дубовые узкие ворота, необходимо выкатить орудия для стрельбы прямой наводкой, сажен со ста. А среди защитников стены имелись меткие стрелки из трехлинеек и «максимов».

К ночи батарею передвинули на участок моего батальона. Вместе с командиром артиллеристов мы, укрываясь за деревьями и мазанками, выбрали позицию на утро.

— Рискнем, — сказал командир батареи, седоусый мужчина в кожаной фуражке, в прошлом ташкентский железнодорожник. — На какой башне у них пулемет?

— Вон, на северной, — я показал.

— У тебя пулеметчики хорошие?

— Найдутся такие. Сейчас вызову начкоманды, — я послал вестового за Бекджиком.

— По вашему приказанию… — откозырял тот, вытягиваясь.

— Бекджик, орудия поставим с утра возле дороги. Приказ — разбить ворота. Выбирай позицию для себя. Задача: подавить пулемет на башне, стрелков на участке стены до ворот. Вот командир батареи, знакомься. Необходимо обеспечить взаимодействие.

Бекджик и седоусый артиллерист пожали друг другу руки. Все втроем мы стали осматривать позиции. Темнело, огонь со стороны стены сделался редким. Разговаривали вполголоса по-русски.

— Рискованно… — проговорил, размышляя вслух, Бекджик.

— Все равно, — заметил артиллерист. — Приказ выполним. И так топчемся около суток.

— А если иначе? — Бекджик схватил меня за локоть. — Мы с ребятами под Эмбон мост подорвали ночью. Шпур и запалы найти бы только… Взрывчатку из снарядов добудем. Я берусь, с моим «интернационалом»!

— А что, парень дельно придумал! — артиллерист улыбнулся, сверкнув в темноте зубами.

— Пойдем к полковому! — я сразу оценил идею друга.

… По приказу Баржанова начбоеснабжепия полка на линейке съездил в Каган и обратно, привез запалы, бикфордов шнур. Бекджик и Семей в мазанке с занавешенными дверьми, освещаемой коптилкой, связали два заряда. После полуночи я с пулеметчиками, двигаясь ползком, с частыми остановками, подобрались вплотную к самаркандским воротам. Как всегда, бухарцы ночных дозоров не выставили. Саперными лопатками мы осторожно разгребли пыль, сухую землю, уложили заряды. Мне вспомнились ночи на фронте во время империалистической войны. Не зря, выходит, учился я в те годы воинскому мастерству, перенес все тяготы службы солдата-окопника.

Едва забрезжил рассвет, разом на всех позициях наших войск загрохотали десятки орудий. В тот же миг под нами качнулась земля. На глазах у всего полка, изготовившегося для штурма, гигантский столб пыли, пламени, черного дыма взметнулся к небу на том месте, где в желто-бурой степе темнели самаркандские ворота. Тяжелый грохот, словно из недр земли, раскатился над стеной, над окопами, садами, мазанками. Когда пыль осела и дым рассеялся, мы увидели на месте ворот зияющий пролом в стене, глубокую яму на дороге, ведущей в город. Стрельба со стен разом стихла — там были поражены произошедшим.

— Вперед! — коротко и резко взмахнул рукой комполка Баржанов у себя на командном пункте.

— Вперед! Бей! Ур-ра! За мной! — тотчас отозвались десятки команд, возгласов во всех концах окопов. Полк разом поднялся, с винтовками наперевес бойцы Еылезали на бруствер, выбегали из-за укрытий и, обгоняя один другого, мчались к стене. Степь перед рвом, а потом и сам ров наполнились людьми. Треск выстрелов, грохот разрывов, крики… Пулеметы Бекджика без устали прошивали очередями башню и зубцы — прикрывали наступление.

Наконец огонь противника стих. Полк разворачивался, в точности следуя приказу, — недаром столько недель мы потели на учениях. На левом фланге спешил наш третий батальон, второй бросился штурмовать стену и башню, первый на правом фланге выдвинулся к хивинским воротам, по которым теперь в упор били наши орудия.

Я и Серафим с вестовыми обогнали цепочки взводов. Скорее к воротам! Самый ответственный момент — нужно подавить тех, кто еще сопротивлялся на стенах, ввести роты на улицы, направить их к центру города.

На стене и за стеной кипел рукопашный бой. Наши бойцы пустили в ход штыки, бухарцы разбегались, стреляя из-за каждого укрытия. Но пролом уже был в наших руках. В начале улицы дома разбиты, сожжены. Я приказал расчистить проход. Послышался новый взрыв неподалеку от нас — это Бекджик со своими саперами взорвал башню, чтобы освободить путь в город ротам второго батальона.

Завязался бой в лабиринте извилистых бухарских улиц, тесных двориков. Сопротивление было упорным, безнадежность положения только усиливала злобу фанатиков, которые гибли, не выпуская из рук оружия. Наиболее слабые сдавались десятками.

Нам на подмогу спешили красные конники — Первый полк Туркестанской кавалерийской дивизии. С алыми флажками на пиках у правофланговых, на рысях подходили эскадроны. Командир — стройный, черноглазый, с офицерской выправкой — спешился возле меня, и я показал ему, на каких улицах наши продвинулись.

Нам добровольно помогал ориентироваться в лабиринте улиц один из пленных, редкобородый оборванный таджик-студент. Он мне сказал, что всегда сочувствовал джадидам, но его мобилизовали защищать власть эмира.

Многих бойцов потеряли мы пока пробились к площади перед Арком — дворцом эмира. Дворец горел. На площадь сгоняли пленных, пойманных вельмож и чиновников. Над городом перекатывался гул, грохот, вой многих тысяч голосов, метались языки пламени, столбы дыма затмевали солнце. Точно пришел день Страшного суда — день возмездия за тысячелетнюю тиранию, за насилия, кровь, казни, унижения… Последний день уходящей эры.

— Товарищ комбат! — на бегу, с винтовками наперевес окликнули меня Семен и Муким, двое «интернационалистов», когда я с вестовыми принимал донесения от ротных под куполом Тоджи-Саррафон, где мне приказали устроить командный пункт батальона. — Товарищ командир! Наши к зиндану пробились. А в нем заключенных видимо-невидимо. Пойдемте, их там освобождают!

Оставив на командном пункте комиссара Иванихина, я с вестовым и пулеметчиками бегом пустился к зиндану. Камеры-клетки располагались вдоль широкой лестницы, ведущей к воротам Арка. Здесь уже распоряжались бойцы нашего батальона. Разыскали смотрителей, и те дрожащими руками отпирали замки колодок и кандалов на руках и ногах несчастных жертв эмира.

…Что такое был ничтожный зиндан в моем родном ауле по сравнению с этой ужасной галереей у подножья эмирского дворца! Перед нами вереницей проходили живые трупы, скелеты, обтянутые кожей в струпьях и язвах, полуослепшие, утратившие человеческий облик, а иные вместе с ним и рассудок. Несчастные сразу не могли даже уразуметь, что с ними происходит, некоторые со страхом отшатывались от своих освободителей. Другие плакали от счастья, обнимали красных бойцов, а те сами порой с трудом сдерживали слезы.

Люди в халатах, с револьверами у пояса — бухарские коммунисты, члены временного ревкома — записывали имена освобождаемых, откуда они родом, за что были посажены. Теперь этих горемык необходимо было отправить в их родные места.

Я мельком оглядывал бывших заключенных, и внезапно один из них привлек мое внимание. Он был лохматый, с лицом, заросшим черной бородой с проседью, сгорбленный, а взгляд острый, насмешливый. Где-то я его встречал? Сапар! Мой товарищ по зиндану в Бешире!

— Сапар! — я подошел и тронул его за плечо. Увидав, что и голова у него почти вся поседела, повторил почтительно: — Сапар-ага!

Видимо, он плохо слышал, и только почувствовав мое прикосновение, вздрогнул, обернулся:

— А! Кто-то знает мое имя?

— Да вспомните, мы с вами вместе сидели в зиндане, лет восемь назад! Я Нобат Гельды-оглы… Со мной был еще дядя, Аман. Помните, моя невеста убила бая и нас…

— Хо… хо… — у него в каком-то исступлении расширились гноящиеся глаза. — Бешир… Колодка… Девушка немилого зарезала, сумела за себя постоять… А ты, а вы… Помню! Тебя ведь в то время выпустили?

Теперь он разговаривал осмысленно. Видать, сознание медленно возвращалось к несчастному.

— Выпустили, правильно, Сапар-ага! — я взял его ладонь, крепко пожал. — Только не на свободу, а дорогу строить. Ну, потом кое-чему научился… Вот теперь мои товарищи вернули вам свободу, всем зинданам конец! И эмиру тоже, хоть он и удрал.

— Свобода… — повторил задумчиво узник и опустил голову с перепутанными космами грязных волос. — А на что мне она теперь? Невесту все-таки продали… На родине вряд ли кто остался в живых…

— Не печальтесь, друг! Новая жизнь наступает. Я вот тоже не знаю, что у нас в родных местах… Да вы когда из Бешира?

— Давно, — Сапар махнул рукой. — Казы меня засудил навечно. Перевели в Бухару… Я уж и годам-то счет потерял…

— Значит, никаких известий с родины?

— Невесту продали. А после — никаких…

Тем временем подошла его очередь на опрос. Я выяснил у товарища, ведущего запись, где будут содержаться бывшие узники, пообещал Сапару навестить его вместе с земляками. Вернулся на командный пункт батальона. Оказалось, Иванихин с вестовыми отправился в город собирать наших бойцов. Поступил приказ: тушить пожар на Арке, взять под охрану эмирскую резиденцию, пресечь грабежи, начавшиеся кое-где в центре города, учесть и эвакуировать пленных, донести о потерях. Разрозненные роты стали стягиваться к Тоджи-Саррафону, служившему прежде пунктом обмена денег. С адъютантом комбрига и представителем ревкома мы начали расставлять бойцов по постам, устраивать караульные помещения для смены. Мы победили, наступала короткая передышка накануне новых боев.

… На другой день здесь же, на площади Регистан, должен был состояться многолюдный митинг жителей Бухары вместе с красноармейцами. Город украсился красными флагами, цветами. Дотлевали пожарища на местах сгоревших строений, с улиц убрали трупы, свежим песком засыпали лужи крови. Вышли из подполья, приободрились тайные противники эмира. Оказалось, что они кое-чем сумели помочь наступавшей Красной Армии и отрядам бухарских коммунистов — вывели из строя несколько орудий эмирской артиллерии, открыли одни из ворот, помешали бегству некоторых сановников. И вот теперь эти люди праздновали освобождение своей многострадальной родины.

Толпы жителей, празднично разодетых, по еще несколько растерянных, вливались на Регистан со всех прилегающих улиц. Часть моих бойцов находилась на постах, часть отдыхала перед сменой, командиры несли службу начальников караулов. Серафима Иванихина вызвали в политотдел группы войск, ом должен был выступать на митинге, поскольку владел узбекским языком. Моя задача — проверять караулы.

С двумя вестовыми медленно обходил я посты. Шумела, гомонила площадь Регистан. То тут, то там возникали небольшие стихийные митинги. Горячо палило сентябрьское солнце.

Бухарского эмирата больше не было. Сейчас на общегородском митинге провозгласят народную республику трудящихся — это я уже знал. Начиналась новая эра в жизни моего родного края — то, во что научил меня верить Александр Осипович, мой приемный отец. К борьбе за это будущее, которое теперь становилось явью, он столько лет готовил меня. Спасибо ему сердечное!

Я знал — предстоят еще упорные схватки с врагом. Но теперь я к этому готов, как, наверное, мало кто из моих земляков, сверстников.

… Здесь, на этих самых камнях, некогда продали в рабство моего деда, тогда еще подростка, чужеземца-сироту. Но даже в нем годы неволи не смогли убить светлых надежд. «Придут иные времена…» Так вот о каких временах мечтал он всю свою жизнь.

Донди, мама! Дождетесь ли вы меня? Суждено ли мне изведать счастье, предсказанное с детства, отнятое безжалостной судьбой? Я спрашивал себя об этом и не мог ответить. Жизнь моя посвящена революции. Куда теперь поведут меня ее неисповедимые пути?