Все-таки верно говорили мне в детстве: счастливый, дескать, ты парень, удачливый.

Утро следующего дня началось как обычно. Сводили в отхожее место, похлебки дали. Но сразу же после еды — неожиданность: на тюремном дворе показался старый знакомый — Хакберды-джебечи, задребезжал его хвастливый говорок. Сначала я не очень прислушивался. И вдруг называют мое имя! Я так и рванулся, забыв, что нога закована. Слышу — толкует о чем-то Хакберды со старшим надзирателем. Идут к зиндану. Дверь распахивают настежь.

— Нобат Гельды-оглы!

Меня!

Не успел я отозваться, старший надзиратель вместе с помощником отомкнули колодку.

— Выходи!.. — это мне. Еще ничего не соображая, вскакиваю на ноги. Неужели на свободу?!

— Друзья! Прощайте! Помоги вам аллах выбраться отсюда поскорее! Может, увидимся когда…

Не слышу, что отвечают мне товарищи по заточению. Вот я уже за дверью, во дворе! Ко мне подходит Хакберды-джебечи:

— Братец Нобат, здравствуй! Идем скорее. Скажи спасибо мне, всесильному Хакберды. Я все могу!

— Да пошлет аллах вам счастья и долголетия, дяденька… Сейчас в аул пойдем?

— Не-ет, сынок, господин казы не для того позволил тебе оставить зиндан. Благодари его за это, да и меня не забывай! Ну, а в аул тебе ходу нет. Вот, — он протянул мне узелок, — мать и родственники прислали тебе кое-что в дорогу. Слыхал про огненную арбу богопротивных урусов? Пойдешь строить для нее дорогу из железа: К полудню обещал прибыть посланец коркинского бека, с ним и отправишься. Что, может, не по нраву тебе? — пройдоха как будто опасался, что я откажусь.

Я молчал, охваченный противоречивыми чувствами. Значит, я не увижу маму, Донди? Но если сейчас не послушаться Хакберды, во второй раз едва ли удастся так легко ускользнуть из колодки в зиндане. Строить дорогу вместе с русскими. Интересно, хотя и жутковато… А, пусть! Только бы не в колодку!

— Что вы, Хакберды-ага! — я принудил себя улыбнуться. — Спасибо вам! Пойду куда скажут, все лучше, чем здесь. Только, когда увидите маму… и…

— Как же, как же, расскажу: дескать, здоров ваш сынок, прощальный поклон передает! Сегодня же их всех увижу, получу обещанное…

Он простился и ушел, поручив меня одному из слуг казы. Постепенно до моего сознания дошел смысл последних слов Хакберды: он остался верен своему ремеслу «посредника», устроил так, что меня выделили от аула на постройку дороги, а с моих родных содрал изрядный куш. Конечно, и с казы поделился, и с другими, у кого сила. Много лет спустя я доподлинно узнал, что все в точности так и было.

До полудня я слонялся по двору возле дома казы. В узелке из дома оказался черствый чурек, коурма. Перекусив, я лег подремать в тени дома.

Проснулся от гомона. Гляжу: на дворе десятка три незнакомых парней; они только что прибыли пешком, с узелками, сопровождаемые тремя всадниками. Один из конников, одетый побогаче, в белой чалме, с окладистой черной бородой, с саблей у пояса, оказался посланцем бека. Ему показали на меня. Он взмахом руки подозвал меня к себе. Молча, не сходя с коня, нагнулся, ощупал мои плечи, руки, оттянул нижнюю губу — глянул на зубы. «Точно лошадь покупает…» — подумалось мне. Видно, осмотр его удовлетворил. Бородач махнул рукой, давая понять, чтобы я присоединился к остальным.

Нас собрали в толпу, пересчитали. И повели за ворота. Бекский посланец ехал впереди, два его помощника — по бокам.

В пути мы постепенно разговорились. Оказалось, все эти парни родом из аулов, расположенных выше нашего по Амударье. Идут на строительство железной дороги. Кого отправили односельчане, кто сам завербовался — очень уж деньги нужны, отец больной или ребятишек в семье куча. Нашлись и такие же, как я, — прямо из зиндана. Надолго ли идем, далеко ли — никто не знал. И спросить не решались — важный бородач и его всадники внушали страх. Да и привык дайханин бояться каждого, у кого власть, сабля на поясе.

На всю жизнь запомнилось, как после суток тяжелого пути, ночевки в открытой степи, мы приблизились к небольшому, по необычайно многолюдному аулу. Здесь квартировали рабочие со стройки. Тут и увидел я первого в моей жизни русского. Он не торопясь вышел нам навстречу из ворот дома, возле которого нас остановили и велели сесть на обочине дороги. Человек этот показался мне удивительно худым, костлявым, потому что был без халата, и тем не похож ни на кого из наших. В сапогах и черных штанах, в белой рубахе, а на животе ремень с медной пластинкой вроде амулета. На голове невиданная шапка, круглая, низкая, с белым верхом и каким-то металлическим крестиком на околышке. Загорелый, усы желтоватые с проседью. А под усами изогнутая трубка, из нее дым поднимается и где-то на конце вспыхивает огонек… Вот, наверно, этот самый, с огнем и дымом, — арбакеш, огненную арбу погоняет! Меня и тянуло к светлоусому и страшно было даже глянуть на него прямо, во все глаза.

Человек между тем поздоровался по-туркменски с посланцем бека, с улыбкой оглядел каждого из нас, выпуская дым из своей трубочки, похлопал по плечу одного, другого. На меня почему-то посмотрел пристально и на его лице — если я правильно понял — изобразилось сострадание. А я глазел на него уже без опаски — привык. Совсем нестрашным оказался этот «безбожник», встреченный мной на пороге новой, неведомой жизни.

Нас разделили на десятки, поместили в строениях, наскоро сколоченных из досок. Денек дали отдохнуть, оглядеться. Потом подняли на рассвете, велели разобрать кетмени — около сотни их стояло возле нашего жилища, все новенькие, чем-то липким смазанные. Повели за аул, где мы еще не бывали. Здесь мы впер-вые увидели будущую дорогу — пока что длинную полосу; вдоль все где ямы накопаны, где рассыпана кучами земля; и по всей полосе натыканы какие-то палочки, колышки. Ничего железного я, как ни старался, увидеть не смог. Нас повели еще дальше, к холму, вокруг которого уже махали кетменями землекопы. А вот и еще русские — эти без рубах, головы повязаны тряпками, катят по доскам какие-то одноколесные тележки.

Нам показали, где копать землю и кидать на тележки, которые назывались тачками, как я узнал в тот же день. Было это недалеко от теперешней станции Талимарджан.

За дело я принялся с усердием. Но, видать, не зря провел столько недель в душном зиндане, на жидкой похлебке. После обеда почувствовал, что мой кетмень вдруг сделался необычайно тяжелым. Стучало в висках; перед глазами плыли бордовые круги. Изо всех сил старался не отставать от остальных, но внезапно у меня подломились ноги, и я упал навзничь; едва не угодив под груженую тачку. Не чувствовал, как: товарищи отнесли меня в наш барак. Помню только: вдруг запахло горьковатым дымом, и я увидел над собой лицо того самого русского, светлоусого, с трубкой в зубах, который первым встретил нас. Поглядев на меня, он о чем-то спросил по-русски десятского — узбека из Керки. Они поговорили, и мне показалось: русский кого-то в сердцах ругает.

— Ну, что, парень, — он снова наклонился ко мне, заговорил по-туркменски: — Плохо тебе? Может, полечить?

— Нет, нет! — я в ужасе замотал головой, меня бросило в дрожь при одной мысли о табибе. — Я… только отдохну немного, вы не беспокойтесь…

— Ты от рождения такой тощий?

— В зиндане… долго держали…

— В зиндане?! — русский опять обернулся к нашему десятскому, и тот разъяснил, каковы тюрьмы в Бухаре для подданных эмира.

— Эх-х… — вырвалось у русского, он заскрипел зубами, наверное, опять заругался. — Ладно, — проговорил он решительно, — два дня отдохни, потом будешь работать со мной.

…Так я сделался, подручным Александра Осиповича Богданова, петербургского железнодорожника, в то время нанявшегося на стройку магистрали Бухара — Термез. И не знал я тогда, какой важной для меня окажется эта встреча…

Александр Осипович мог свободно говорить по-туркменски — до этого он года три руководил ремонтными работами на линии от Бухары до Чарджуя. Но с первого же дня он принялся учить меня русскому языку. Мы с Богдановым не расставались ни днем, ни ночью — вскоре я и жить перебрался к нему в домик, что стоял в стороне от бараков. Поэтому учеба у меня пошла легко и быстро. Сперва я научился по-русски говорить, затем. Александр Осипович принялся учить меня читать и писать.

— Значит, тебя зовут Нобатом? — в первый же день переспросил железнодорожник, когда мы познакомились и вдвоем отправились на работу. — А у меня два сына, такие же, как ты, немного постарше. Одного зовут Антоном, другого Федором. Еще две дочери. В Петербурге остались. Знаешь такой город?

Я кивнул. Про Петербург я слыхал, там живет сам ак-падишах — белый царь.

— А наш аул — Бешир, — неожиданно для себя проговорил я. — Только отца у меня нет. Умер. Мама в селе осталась.

— Мама? Хорошо, значит ты не сирота, — Александр Осипович покивал головой. — Ну, а за что тебя в зиндац посадили?

— Это Донди… — начал было я, и вдруг воспоминания острой болью пронзили сердце. Говорить не хотелось, я отвернулся, почувствовал, что глаза наполняются слезами.

— Ладно, Нобат, — железнодорожник положил на мое плечо тяжелую ладонь. — Потом когда-нибудь расскажешь. Пошли, работа не ждет.

Вскоре я все сам рассказал ему: и про Донди, и про дядю Амана, и про то, как меня из тюрьмы вызволил Хакберды-джебечи. Александр Осипович только по обыкновению кивал головой да попыхивал трубочкой. Впервые, оказывается, ему довелось так близко соприкоснуться с судьбами обездоленных бухарских дайхан.

— Ну и жизнь тут у вас! — скрипнув зубами, проговорил он, когда я все рассказал. — Будто в омуте. Ничего, раскачаем… и до эмира дойдет очередь! Наступят иные времена! Не горюй, Нобат!

И он ладонью стиснул мое плечо. А мне снова вспомнились давние дедушкины слова — о других временах, которые неминуемо наступят. Значит, не только мой дед верил в это? Одни и те же слова. А люди совершенно разные, разных народов… Есть над чем задуматься.

— Да, братец, это ты верно подметил, — удовлетворенно произнес Александр Осипович, когда позже я рассказал ему историю моего деда. — Твой дед всю жизнь трудился и все равно умер бедняком. Я тоже работаю, да и мои товарищи, русские, вон сколько их теперь здесь. А наш достаток? Сам видишь и еще наглядишься. Ну, а наши богачи да правители… Ого, куда там вашему эмиру со всеми беками да эмлекдарами! Сами-то они, понятно, пальцем о палец не ударили, мозолей на руках не знают. Живут трудом бедняков, простых людей, таких, как ты да я. Русский ли, туркмен, узбек или киргиз — им все равно. Значит, и нам нужно быть всем заодно, против всяких богачей, угнетателей, какой бы нации ни были они. Пролетарии всех стран, соединяйтесь, одним словом! Не слыхал такого? Погоди, до всего дойдем, братец Нобат. Не сгнил в зиндане — теперь-то не пропадешь!

Я слушал речи моего нового покровителя, — а говорил он в этом духе частенько с тех пор, как я начал понимать по-русски, — и далеко не все мог сначала уразуметь. Ведь я только-только вышел за пределы родного села и не прочел еще ни единой в своей жизни книжки! Мне в то время русские издания были еще не по зубам. Но теперь я познакомился со множеством людей различных национальностей, рядом со мной находился душевный, умный, бывалый русский человек — по годам мне отец, — который, по всему видно, привязался ко мне. И все виденное и слышанное производило переворот в моем сознании, будило жадное любопытство, стремление постигнуть самую суть своего прошлого и того, ради чего здесь работали люди со всех концов земли. Александр Осипович всегда подробно отвечал на мои вопросы, поначалу робкие и путанные, сам вызывал меня на разговор, просил рассказать о жизни в селе, исподволь приучал меня самого искать и находить разгадки тех головоломок, которые преподносила судьба. Только предупреждал: до поры до времени не вести обо всем этом откровенных бесед ни с кем.

Меня он чаще называл Николаем, Николой, и я к этому постепенно привык. Теперь я уже знал, что мой новый знакомый вовсе не погонщик «огненной арбы», то есть паровоза, которого, кстати, в здешних местах пока и не видели. Богданов — старший путевой мастер, он руководил устройством земляного полотна, малых мостов через сухие русла, каких множество в нашей степи. По его указаниям, ориентируясь по деревянным вешкам, что мы вместе расставляли вдоль участка трассы, младшие мастера и десятники со своими рабочими возводили небольшие насыпи, прорывали выемки, укладывали камень в мостовые опоры. Я таскал за Александром Осиповичем теодолит на треноге, рейку, угломер, рулетку и прочие инструменты, с которыми он постепенно учил обращаться и меня.

Стоял июнь, началась сильная жара. Мы поднимались на рассвете, наскоро завтракали и спешили, пока сердце не начнет жарить вовсю, пройти намеченный участок трассы. Чуть позже нашего принимались за дела землекопы с кетменями, кирками, лопатами, тачками. К полудню работы прекращались — люди обедали, потом прятались от солнца кто куда. Часа в четыре снова начинали трудиться и теперь уже дотемна. Так каждый день, кроме воскресенья.

Вот, наконец, земляное полотно было готово. На телегах и арбах повезли вдоль всей трассы деревянные шпалы. Рабочие растаскивали их по полотну, мы с Богдановым размечали, как их раскладывать. Потом прямо по степи, волоком, лошадьми потянули рельсы. А когда они были уложены, землекопов перевели от нас дальше по направлению к Керкичи на правом берегу Аму. Мне пришлось расстаться с немногими земляками, которые здесь работали.

— Может, пойдешь, Николай, со своими? — посасывая трубочку, как бы невзначай, спросил меня Александр Огипович вечером, накануне отправки землекопов. Я быстро глянул на него: наверное, от волнения у него подрагивал полуседой ус. У меня сжалось сердце. Сейчас собраться, уйти с односельчанами — значит, может быть, никогда больше не свидеться со своим наставником. А сколько еще осталось неизведанного! Я уже тогда начал смекать: если теперь возвращусь обратно в свой аул, все пойдет по-старому, опять буду гнуть спину на бессовестного дядю Амана или на какого-нибудь бая и не видеть мне ни достатка в доме, ни Донди. А вот если научусь всему, что знает мой учитель, тогда другое дело. Может, он мне расскажет, как прижать богатеев у нас в ауле и в других местах… Чтобы, как он говорил не раз, «пролетарии соединились». Вот тогда, пожалуй, никто не встанет на моем пути к счастью! Дождется ли этого Донди? Я был в ней уверен, хотя и тревожился. Да и покидать Богданова мне было жаль. Ведь я так привязался к нему, и он обо мне заботился, точно о сыне.

— Если можно, Александр Осипович, я не пойду. С вами останусь пока…

— Вот, молодец! — он Широко улыбнулся, сверкнув ровными зубами, разгладил усы. — К своим еще поспеешь… А делов у нас с тобой впереди — ого-го!

Я облегченно вздохнул. В тот же день распростился с земляками. А к вечеру на их место прибыли и поселились в бараках новые рабочие, в большинстве русские, которые должны были укладывать путь — скреплять рельсы и пришивать к шпалам, отсыпать балласт, вести телеграфную линию.

Теперь все называли меня Николаем, иные Колей, и говорил я по-русски почти без затруднений. Я и одежду носил, как у всех, — штаны, косоворотку, на голове фуражку с перекрещенными молоточками, на ногах сапоги, а подпоясывался ремнем с медной бляхой.

Вечером Александр Осипович учил меня читать и писать. Для начала он раздобыл букварь. В нем было несколько русских сказок, они мне очень понравились, показались чем-то знакомыми.

Во время работы Богданов проверял, как скрепляют болтами и накладками рельсы, пришивают их к шпалам стальными костылями. Между делом он и меня учил разбираться во всей железнодорожной премудрости.

Наконец рельсы были уложены. В последний раз мы с мастером прошли по участку, проверили ширину колеи.

— Добро! — сказал Александр Осипович, когда мы остановились на границе участка. Завтра с утра принимаем первый поезд. Рельсы и шпалы забросит вперед.

… Паровоз, черный, будто вороной конь, показался мне похожим не на арбу, а скорее на тунче — чугунный сосуд с носиком, в котором воду кипятит на костре. Только этот тунче — на колесах и бежит с грохотом и жутким воем. А за ним цепочкой платформы; эти, и верно, схожи с арбой. Человек, измазанный с ног до головы в масле и копоти, соскочил с паровоза, когда он поравнялся с нами и замедлил ход.

— Богданыч! — еще издали радостно закричал он, увидев Александра Осиповича. — Здоров! Сколько лет, сколько зим…

Они обменялись крепким рукопожатием. Я стоял чуть поодаль. Видно было, что человек с паровоза торопится. Два старых приятеля о чем-то вполголоса переговорили, приезжий сунул Александру Осиповичу свернутую бумагу.

— Ну, до скорого! — он взмахнул на прощанье рукой, вскочил на подножку паровоза, который тотчас тронулся, потянув за собой платформы.

Работы теперь оставалось немного: укладка балласта, окончательное выравнивание пути. И я заметил: Богданов после встречи со своим знакомым сделался сумрачным, рассеянным. Казалось, мысли его были где-то далеко.

Дня через три, вечером, я решился спросить:

— Александр Осипович, вам из дому написали, да? Как там ваши, все живы-здоровы?

— Письмо?.. Верно. Живы, слава богу. Только дела там неважные, брат Никола. — Он помолчал, затянулся дымом из трубочки. — Ты вот побывал в зиндане, знаешь, чем это пахнет. А теперь там, в Питере, товарищам нашим такое же счастье приспело.

— В зиндан посадили?! — со страхом переспросил я.

— Зиндан… «Кресты» называется. Куда вашему зиндану до них! Не приведи никому познакомиться! В общем, Николай, придется мне вскоре отсюда лыжи навострить, как у нас говорят. Ну, еще потолкуем, а сейчас давай-ка спать.

Впервые со всей ясностью в моем сознании оформилась мысль: рано или поздно старый мастер уедет домой, в Петербург. А куда деваться мне? В тот вечер я заснул, так и не приняв никакого решения.

Еще не успели закончить укладку балласта, как Богданов однажды за обедом сказал:

— Николай, мне время собираться. Завтра приедет поезд с головного участка, еду в Новую Бухару. Там расчет и — прощай бухарская степь! Ну, а ты что надумал?

Я молчал — слишком неожиданным показался мне начавшийся разговор. К тому же в этот момент решалось мое будущее…

— Мы уже с тобой толковали, — продолжал, попыхивая трубочкой, путеец. — В аул тебе сейчас возвращаться не резон. Что тебе там делать? И Донди за тебя едва ли отдадут. Заработал ты кое-что, верно. Может, поедешь все-таки?

— Нет, — я решительно мотнул головой. — Дядя Аман жадным стал. Да и не в нем одном дело.

Я никак не решался высказать другое: в селе мне теперь было бы тоскливо, неинтересно. Что нового мне сулила жизнь бедняка-дайханина, в сущности бесправного раба эмира и его подручных? И Александр Осипович, видимо, угадал мои мысли и чувства:

— Если желаешь, давай поедем вместе. Ты, верно, кое-чему научился, но если годик проведешь в Питере, при железной дороге, — сделаешься мастером, и бумагу тебе выправим. Вернешься, станешь тут служить — вот тебе и достаток, и почет, и никакой бекча тебя пальцем тронуть не посмеет. Мне с тобой тоже расставаться неохота. Решайся, брат, верно говорю, не пожалеешь! А уж я тебя не оставлю. Жить станешь у нас, места хватит, и ребята у меня славные. Сам увидишь.

Разлука с близкими, с Донди продлится еще год? Но ведь старый мастер все правильно говорит, я ему верил, точно родному отцу.

— Известить бы наших в ауле… — нерешительно произнес я.

— Напишем письмо, как приедем! — лицо Богданова посветлело: — Значит, вместе?

— Хорошо…

Вся моя жизнь сложилась бы по-иному, если б я заколебался в тот решающий момент.

…Поезд — такой же, как прежде, паровоз с громадной трубой, с вереницей платформ — прибыл с юга на следующий день после обеда. Пожитков у Александра Осиповича оказалось немного — только инструмент мастера-путейца; у меня — вовсе ничего. До станции Каган — города Новая Бухара — тащились на пустой платформе трое суток. Там, в управлении железной дороги, получили расчет. Мне хотелось глянуть на Бухару старую — столицу эмирата, но Богданов сказал, что нам нужно спешить.

— Еще успеешь, наглядишься, — обронил он как бы невзначай, а я про себя тогда подивился этим словам, такими они мне показались загадочными. Много лет спустя смысл их сделался для меня ясен, как и значение других поступков Александра Осиповича.

Затем мы сели уже в пассажирский поезд. Сколько нового, невиданного прошло у меня перед глазами за две недели пути до Петербурга! Какая, оказывается, громадная страна — Россия! Мы пересаживались с поезда на поезд трижды. И всюду — новые люди, новые картины природы, большие города, широкие реки, поля с незнакомыми растениями, леса, о которых я даже и не слыхал никогда. Ни на мгновенье не пожалел я, что решился на это путешествие в неведомую, волнующую даль.

— Ну, вот и приехали! — проговорил Богданов, когда одним туманным утром мы поднялись с полок вагона, в который сели в Москве. Поезд стал замедлять ход, подъезжая к большому городу, где небо казалось насквозь прокопченным от дыма множества высоких труб.

Едва мы успели одеться, наскоро умыться — поезд остановился у длинного крытого перрона. Шел дождь, дул прохладный ветер. Стояла середина октября.

Нас встретила сухонькая пожилая женщина в очках, закутанная в темный платок с кистями. То была жена Александра Осиповича — Арина Иннокентьевна; это я узнал тотчас же, но еще долго не мог научиться как следует произносить ее трудное имя. За спиной женщины стояли двое рослых парней в фуражках, из-под которых выбивались светлые кудрявые волосы. После того как Александр Осипович расцеловался с женой, он поздоровался за руку с каждым из парней. Затем познакомил с ними меня.

— Вот, Николай, это Антон, — он показал мне на старшего, — а это Федя. Мои сыны. А вот вам, ребята, товарищ и брат издалека. Зовут Николаем. Как да что — после расскажу.

Парни по очереди пожали мою руку. Старший, с усиками над верхней губой, пытливо заглянул мне в глаза, а младший, Федя, с ярким румянцем во всю щеку, приветливо улыбнулся и хлопнул меня по плечу:

— Гляди веселее, Коля-Николай! Питер не жалует понурых.

Я улыбнулся, сразу ощутив расположение к нему. Ребята подхватили наши пожитки. Все вместе вышли на площадь перед вокзалом. Здесь тоже были проложены рельсы, только узкой колеи, а по ним бежали вагончики, которые тянул маленький черный паровоз.

— Паровик, — пояснил мне Федя. — А еще недавно лошадей впрягали. У вас в Бухаре, небось, такого не увидишь, а?

Я хотел возразить: мол, только что и у нас построили настоящую железную дорогу, но тут подкатил и остановился почти пустой вагончик, и все, кто стоял, торопливо бросились в него. Вот механик паровоза ударил в колокол, отпустил рычаг тормоза, и маленький поезд тронулся. Мы поехали вдоль чистых прямых улиц Петербурга. Затем еще шли пешком. По левую руку катила в низких берегах свои воды широкая, спокойная река.

— Нева, — ответил Федя на мой безмолвный вопрос.

Накрапывал дождь, ветер вздымал полы шинели, купленной Александром Осиповичем для меня в Москве. Мы шагали улицей, вдоль которой стояли низенькие домики, между ними — заборы из досок. Наконец возле одного из домиков остановились.

— Пришли, Коля, — проговорил Федя и постучал в калитку. Она распахнулась. Перед нами стояла девушка в темной юбке и белой блузке, черная коса свешивалась спереди до пояса. Лицом девушка была очень похожа на Федю — такой же румянец во всю щеку, длинные, пушистые ресницы. Это была настоящая красавица.

— Антонина, младшая дочь, — представил мне ее хозяин дома.

Антонина, опустив глаза, подошла к отцу и молча поклонилась. Он поцеловал ее в лоб. Потом девушка кивнула мне головой и отступила в сторону, пропуская нас на выложенную кирпичом дорожку, ведущую к домику.

Здесь мне отныне и предстояло жить. Все так непохоже на то, что осталось далеко, на берегу мутной, норовистой Амударьи под горячим солнцем моей родины.

Арина Иннокентьевна уже хлопотала, собирая с помощью дочери угощение. Антон раздувал на дворе сверкающий медью самовар. Федя жестом руки пригласил меня за собой в комнату, где мы с ним будем помещаться вдвоем.