Вскоре я освоился в дружной, работящей семье Александра Осиповича. С Федей мы часто гуляли. Оказалось, что место, где мы жили, именуется Невской заставой. Здесь селились многие рабочие, в том числе железнодорожники. Даже наша улица так и называлась — Железнодорожная.

Федя работал учеником слесаря в вагоноремонтных мастерских Николаевской железной дороги, Антон — на большом заводе, где отливали сталь. Арина Иннокентьевна трудилась в парикмахерской. Антонина, младшая дочь, помогала матери. Старшая дочь, Екатерина, была прядильщицей на заводе, находившемся за рекой. Каждое утро она отправлялась туда на маленьком пароходике.

Все работали в этой семье, никто не тратил денег попусту, а все-таки жили очень скромно. Позже, когда я узнал и другие семьи, то убедился: почти у всех одно и то же. Богачей мне случалось встречать лишь на улицах — они проносились в извозчичьих пролетках, закутанные в меха. На тех, кто шел пешком, даже не глядели — такие были гордые! В точности, как бекча у нас в ауле.

Дня три я отдыхал. Сделалось холодно, посыпал снег. Впервые в жизни я увидел совершенно белую землю, побелевшие деревья, крыши домов. Вот и солнце выглянуло неяркое. Очень красиво! Только непривычный мороз пощипывает нос, щеки, уши. Федя научил меня растирать их перчаткой.

А потом я почувствовал себя неудобно: все работают, только я один бездельничаю. В тот же вечер сказал об этом сначала Феде, потом Александру Осиповичу. За ужином, когда пришел с работы молчаливый Антон, начался разговор о том, как быть со мной.

— К нам на дистанцию пути сейчас не стоит поступать на зиму глядя, — размышлял вслух глава семьи. — На заводе у Антона сокращение, и так вон сколько народу выбросили на улицу.

— И еще смекают про то же, — вставил Антон, не поднимая глаз от миски с горячей картошкой.

— Батя, давай устроим Николая к нам! — с горячностью заговорил Федя. — Главный инженер тебя знает.

— Верно, сын, — сразу согласился Александр Осипович. — Путевую работу Николай освоил как-никак; с лета еще подучится и потом экзамен будет держать на мастера. А сейчас пускай идет по слесарному. С инженером я потолкую.

— Давай, Коля, вступай в ряды пролетариата! — Федя хлопнул меня по плечу. — Ты-то как, согласен?

— Еще бы, — отозвался я и сразу вспомнил слова старого мастера о пролетариях всех стран.

— Документ Николаю выправить, батя, не забудь, — опять вставил Антон.

— Насчет этого я мозгую. Завтра же вместе пойдем в полицейскую часть.

В полиции Александра Осиповича знали и, похоже, побаивались немного — это я сразу заметил по косым взглядам, которые бросали на него встречные городовые. Он шагал, не смущаясь, кое с кем даже здоровался, приподнимая фуражку.

Мы вошли к начальнику — офицеру с золотыми шнурами на мундире. Выслушав просьбу о паспорте для меня, офицер изрек:

— Согласно закону, господин… э-э-э… Богданов, вид на жительство вашему подопечному может быть выдан в единственном случае — если вы его законным порядком усыновите. Поскольку… э-э-э… молодой человек — несовершеннолетний, сирота. А для этого надлежит ему окреститься в православную веру, как принято, Когда крещение совершится, извольте подать прошение по форме, обоюдное-с! Форму получите в канцелярии. Вам ясно? Тогда честь имею.

Мы вышли в коридор. Я крепко задумался. Стать членом семьи Богдановых было для меня так естественно. Меня любили в этой семье, и я чувствовал симпатию к каждому ее члену. Но моя мама, родичи… Как им объяснить, когда доведется встретиться? К тому же заставляют креститься. Раздумывать, однако, времени не оставалось.

— Как решаешь, Николай? — спросил Александр Осипович, едва мы вышли от полицейского начальника. — Если поработать и поучиться здесь думаешь всерьез, иного выхода нет. Я с радостью назову тебя своим сыном. А с крещением — это мы уладим.

— Надо соглашаться, Александр Осипович. Я что ж… Пусть так и будет, стану сыном вашим и Арины Иннокентьевны…

— Пошли, со старухой нужно потолковать, с ребятами, — он зашагал к выходу, я двинулся за ним.

В семье новость была встречена всеми с одобрением. Волновалась — но и радовалась тоже — одна Арина Иннокентьевна…

— Коленька, — повторяла она, — ты уж своим, своей матушке после объяснишь, дескать, иначе нельзя было. Только бы она не обиделась, А уж я ее стану считать за сестру родную.

Вскоре все было сделано. Чтобы избежать трудностей, мы скрыли, что я подданный Бухары (правда, с таким «подданством» российские чиновники не особенно и считались), сказали, что я из русского Туркестана. Креститься мне не пришлось: Александр Осипович задобрил взяткой знакомого священника, и тот выдал нужную бумагу: нарекли меня Николаем. Потом и паспорт мне выдали. Мой возраст указали постарше — семнадцать лет, чтобы легче было устроиться на работу. Под именем Богданова Николая Александровича меня приняли в вагоноремонтные мастерские, на первых порах подручным.

Теперь мы вдвоем с Федей поднимались рано утром по гудку большого завода, что располагался на берегу Невы, наскоро завтракали — и на работу. Шесть дней в неделю, с осени до следующего лета.

Сначала я трудился в кузнице, потом стал учиться на слесаря, познакомился и с токарными станками. Нелегко приходилось с непривычки: одиннадцать часов в душной, наполненной грохотом мастерской. Вечером возвращался почти без сил, но все-таки усаживался за книжки, учился письму и счету. На работе мне, где только мог, оказывал помощь Федя, всегда доброжелательный, веселый. А дома в учебе помогали Арина Иннокентьевна и розовощекая скромная Тоня. Не раз приходило в голову: если б не Донди… Однако образ моей любимой жил у меня в сердце. Я терпеливо ждал, надеялся: едва кончится год, поеду в наши края. Может, потом сюда вернусь, Донди с собой увезу…

Ко мне на родину Александр Осипович написал письмо. Не прямо в аул, моей матери и родственникам — ведь регулярной почты в Бухарском эмирате не существовало, да и что стали бы делать неграмотные дайхане с письмом на незнакомом языке? И власти, наверное, не оставили бы их в покое: ведь неслыханное в наших краях дело — письмо, да еще из Петербурга. Поэтому мастер написал одному из своих знакомых железнодорожников, работавшему на новой линии, и попросил его передать через моих односельчан матери, что я жив-здоров, через год вернусь, а пока чтоб не тревожилась.

С Федей мы сделались друзьями, скоро у нас не стало тайн друг от друга. Как-то зимой он мне под большим секретом сообщил кое-что об отце. Оказалось, — как я, впрочем, и догадывался, — Александр Осипович — революционер, один из людей, поставивших целью своей жизни бороться за права рабочих и всех, кто трудится и дни свои проводит в бедности. Федя рассказал о выступлениях рабочих против царского правительства в 1905 году, о том, что отцу грозил арест и суд, потому он и вынужден был уехать в Бухару. В последующие годы революционеров уже так не преследовали — была объявлена амнистия, и Богданов смог вернуться. Конечно, ему было бы лучше задержаться с возвращением, по на одном из заводов после забастовки арестовали его ближайших товарищей, посадили в «Кресты». Я сразу вспомнил: об этом путеец обмолвился однажды летом, когда строили дорогу в наших степях.

Мне Александр Осипович с самого начала представлялся человеком необыкновенным, ни на кого не похо-жим. Уж год спустя мне сделалось ясно: это потому, что он был первым русским, которого я встретил; к тому же он оказался и революционером и, может быть, главное, — стал мне как бы отцом в такие годы, когда умный наставник особенно необходим. Видно, судьба пли воля самого аллаха свела меня с человеком, отважившимся выступить против ак-падишаха — белого царя. Нет, не напрасно увез меня старый мастер с собой в Петербург, сделал своим сыном. Если мне суждено вернуться на родину, теперь я, наверное, сумею сделать так, чтобы не допустить беззакония властей, издевательства над беззащитными бедняками. Еще столько месяцев впереди: Александр Осипович, его сыновья, другие рабочие многому научат меня, расскажут, как бороться против угнетателей.

Началась зима, то ударяли жгучие морозы, то наступала оттепель с мелким дождем и туманом. Подошел новый, 1914-й год.

Ближе к весне начали поговаривать: будет война, судя по всему, с Германией. В лавках, где рабочие покупала для себя все необходимое, неожиданно поднялись цены. Будто по уговору, администрация наших мастерских снизила расцепки, мы стали получать меньше прежнего. И штрафами замучили нас окончательно. Рабочие заволновались. «Бастуем!» — разнеслось однажды утром по всем уголкам главного корпуса. Тотчас, в неурочное время, заревел гудок мастерских. Мои товарищи, токаря, останавливали станки, я сделал то же.

— Айда, Коля, на сходку! — крикнул Федя, пробегая из слесарной к выходу на подъездные пути. Я пустился за ним. Перед воротами, на путях, бурлила возбужденная толпа рабочих. Тут же слышались отрывистые свистки, грубые окрики городовых.

— Разойдись! Не скопляться! Расходись по добру! — рычали на собравшихся откормленные, в синих шинелях городовые, они расталкивали людей, пихали в грудь и в спину кулаками и концами своих шашек — «селедок», как их называли.

— Фараоны! — неслись с разных сторон проклятия в адрес городовых. — Сытые хари! Царские холуи, чтоб вам передохнуть! Псы хозяйские!

Сходку провести не удалось. «По домам, ребята!» — передали по цепочке невидимые руководители забастовки.

Все ринулись к воротам, на улицу. Городовые не препятствовали.

Мастерские бастовали три дня. Наконец стачечный комитет — в числе его членов оказался и Федя Богданов — договорился с администрацией, которая согласилась на некоторые уступки. Нам немного, повысили расценки, были отменены кое-какие штрафы. Никого не арестовали, однако с той поры Федя попал под неусыпный надзор полиции.

Миновала зима с метелями, оттепелями, необычайно короткими днями. На Неве стал ломаться лед, потемневший от копоти заводских труб. И в это время поползли упорные слухи: близится война! И не только с немцами, по и с турками, Австро-Венгрией.

— Не стоит тебе. Никола, сейчас уходить из мастерских, — сказал мне Александр Осипович как-то вечером, когда всей семьей обсуждали слухи о войне. — Если в самом деле что начнется, отсюда, должно быть, не заберут.

Так были отложены наши планы — сделать из меня дорожного мастера.

Летом о войне говорили всюду уже в открытую. И вот — выстрелы в Сараеве… Теперь никакого сомнения: близится взрыв.

1-го августа, сразу же после объявления манифеста, Федя получил повестку — явиться к воинскому начальнику, на призыв. Спешили в первую очередь избавиться от «смутьянов».

Старшего, Антона, не взяли только потому, что на завод стали поступать заказы военного ведомства. А моя очередь была совсем близко — ведь мне прибавили возраст.

Забрали меня даже до срока. Летом и осенью, в первые же месяцы войны, русская армия понесла громадные потери. Срочно требовались пополнения. И в запасном полку — на Охте, по ту сторону Невы, — мне довелось провести всего лишь два месяца.