Когда я вернулся в салон, Фитцджеральд беспокойно метался и стонал. Я вытащил финку и разрезал обе штанины его брюк от колена до лодыжки. То, что я увидел, глаз не радовало: Фитцджеральд никогда уже не сможет ходить на своих двоих – это я понял сразу.
– Плохо, да? – спросил Ольбрихт, и я понял, что он не так уж сильно пьян, как кажется. – Пройдите в капитанскую каюту. – И он указал на внутреннюю дверь. – В конце коридора. Там должны быть какие-нибудь лекарства.
Коридор, так же как и бар, имел наклон пола градусов в двадцать – тридцать, но я преодолел его без труда. В каюте царил кавардак: повсюду были разбросаны постельное белье, книги, ящики. Первой стоящей находкой был бинокль в кожаном футляре. В нише над койкой я обнаружил полированный деревянный ящичек – аптечку. Не успел я выйти из каюты, как весь корабль затрясся, послышался гнусный скрежет рвущегося металла – звук, от которого кровь стынет в жилах, последовал толчок, и пол под ногами круто взъехал под углом градусов в сорок пять.
Я потерял равновесие, упал и заскользил на спине назад, мимо двери в салон. Остановился я, наткнувшись на стену в дальнем конце коридора. Слава Богу, бинокль, целенький, болтался на шее, и мне удалось сберечь аптечку, зато пришлось изрядно потрудиться, вползая наверх по гладкому полу.
Обстановка в баре была как после киношной потасовки ковбоев. Ольбрихт спокойно сидел в углу, плотно прижатый к стенке, он лишь слегка запрокинул голову и бодро улыбнулся мне:
– Я думал, мы снялись с якоря.
Я отрицательно мотнул головой:
– Начался отлив, и мы плотно сели на камни, только и всего. Фитцджеральд наполовину съехал под банку. Я перекатил его на подушки, поплотнее обложил ими, чтобы он не скатывался, и заглянул в аптечку. Я искал болеутоляющее и нашел его в узеньком металлическом лотке: маленькие стеклянные ампулы с каким-то препаратом морфия, снабженные иглами для разового укола.
Я ввел пару ампул этого лекарства ему в левую руку, как было указано в инструкции, потом принес побольше подушек и постарался уложить его поудобнее. Бедняге предстояло долго ждать; даже если ветер ляжет, спасательная шлюпка сможет подойти и забрать его не скоро – только во время прилива, иначе ей не преодолеть скалу. Самое раннее – в четыре часа утра, а если шторм не ослабеет, то и вообще никогда.
– Пойду на палубу, – сказал я Ольбрихту. – Хочу посмотреть, сумела ли шлюпка дойти до Шарлоттстауна. Не знаю, сколько я там пробуду, но вам беспокоиться не о чем. При приливе корабль ни за что не сойдет с рифа.
– Приятель, я провел войну на подводных лодках и давно уже ничего не боюсь. Вот если бы вы были так любезны и принесли мне бутылочку чего-нибудь крепкого, то я протянул бы еще порядочно. – И он криво усмехнулся. – В этих чертовых подпорках мне не очень удобно сидеть.
А ведь ему было и в самом деле очень больно. Я вскарабкался по наклонному полу и прошел за стойку. Там была груда битых бутылок, но некоторые уцелели. Я откопал для него бутылку рома, и он, угрюмо поблагодарив, зубами вытащил пробку и отпил из горлышка.
Я оставил его и вышел из салона. Когда я открыл дверь, ветер навалился на меня плотной ощутимой стеной, а брызги фонтаном ударили через борт. Я глянул в разверзшуюся вокруг пучину с неровными зубьями черных скал, выступающими из белой пены. Толчея огромных валов перекатывалась между скалами и побережьем острова.
Бинокль оказался отличной штукой. Мне был виден конец волнолома, вход в бухту; дальше все смазывалось пеленой дождя и брызг.
Я заметил «Оуэна Моргана» в четверти мили от «Гордости Гамбурга»; «Морган» вынырнул как бы из ниоткуда на гребне волны; секунды две я четко видел Эзру в открытом иллюминаторе рубки и Штейнера, стоящего с Грантом у носового кокпита. Они снова пропали надолго, и у меня сжалось сердце от мысли, что они могут больше вообще не появиться.
Но они появились; как по волшебству выплыли из бездны и опять пропали через мгновение. Я простоял у борта час, глядя, как они продвигались, каждой клеточкой тела чувствуя тяжесть их борьбы со свирепым морем. Они уцелели потому, что за штурвалом стоял мореходный гений – Эзра, а море было такое, что смотреть на него без содрогания было невозможно.
Беда едва не случилась в двухстах ярдах от волнолома. Порывы ветра достигали ста узлов; «Морган» как раз взобрался на вершину волны, когда натиск ветра отшвырнул его, потерявшего на миг управление, в сторону. У меня перехватило дыхание: неужели Эзре суждено пережить еще одно кораблекрушение? Но Эзра не сдавался: надстройки «Моргана» вынырнули из водоворота. В последний момент судьба сдалась. Я увидел, как шлюпка одолела последнюю волну, плавно скользнула в бухту и исчезла за волноломом.
Итак, все кончилось, Эзра победил. Эзра и его великолепная, наспех собранная команда. Я чувствовал, как с плеч свалилась тяжесть. В самый раз теперь было пропустить пару стаканчиков. Только теперь я ощутил, что насквозь продрог и промок до нитки.
Я вернулся в бар, порывшись за стойкой, обнаружил – невероятно! – бутылку виски «Хей энд Хей», явно из офицерского запаса. Затем я съехал вниз, к Фитцджеральду. Он все еще был без сознания, но теперь казался спокойнее, так что я пробрался к тому месту, где сидел Ольбрихт, и втиснулся за столом рядом с ним.
– Добрались, – сказал я. – Я видел, как они входили в бухту.
– Замечательно, – сказал он, и я заметил, что он уже выпил полбутылки. – Смогут ли они вернуться?
– Думаю, да, но придется подождать следующего прилива. Мы можем ожидать их в любое время после четырех часов утра.
– Понятно, – кивнул он. – Однако, как мне известно, именно тогда и наступит время риска. Подъем воды при приливе здесь доходит до тридцати футов. Достаточно любого, даже не очень сильного ветра, чтобы судно снялось с рифа. А с распоротым днищем мы камнем пойдем к рыбам.
– Ну что ж, вы все точно подметили. Вам от этого легче?
– Не особенно, вот почему я так много пью.
Фитцджеральд застонал, замотал головой и открыл глаза. Я придвинулся ближе к нему:
– Как чувствуешь себя?
Он поглядел на меня долгим невидящим взглядом. Лицо его все было в каплях пота. Потом он улыбнулся и слабо проговорил:
– Это ты, Оуэн? Что произошло?
– Ты, черт этакий, без конца играл в героя, вот тебя ненароком и придавило.
– А... помню, – выговорил он, кивая. – Ноги... – И попытался приподняться, но я удержал его на подушках. – Не чувствую ничего. Их, кажется, нет вовсе.
– Все как надо, – сказал я. – Я накачал тебя морфием до отказа. Лежи тихо и успокойся.
Он закрыл глаза, потом открыл снова.
– Так, значит, мы на «Гордости Гамбурга». Что с остальными?
– Все благополучно добрались до бухты. Я наблюдал за ними до конца пути. Они вернутся за тобой... и за нами всеми в утренний прилив.
Наркотик начинал действовать. Глаза его подернулись пеленой, и он тихо сказал:
– Ты знаешь, там... на «Оуэне Моргане»... было замечательно... Я никогда еще не... Я бы не упустил этого ни за...
Закончить фразу он не смог, глаза закрылись.
– Умер? – поинтересовался Ольбрихт.
– Нет еще.
– А по виду – готов.
Я был согласен, но говорить так означало накликать беду – снова дала себя знать моя кельтская кровь. Я сказал ему, что хочу осмотреться, и вышел на палубу.
Вода ушла с отливом, и теперь лишь порывы ветра изредка помогали волнам лизнуть искореженное днище «Гордости Гамбурга». Черные клыки рифа торчали из воды под острым углом. Опасность на время отступила. С приливом она вернется, как верно заметил Ольбрихт. Я с содроганием вспомнил о Мельничном жернове, этом приливном водовороте, нагоняющем из открытого моря целый вал воды, и о том, что будет, если его мощь и мощь бури сложатся. Я видел крушения судов на остроконечных скалах – и не хотел бы никогда их больше видеть. Тем, кто не знает, я твердо говорю: нет ничего страшнее зрелища разламывающегося и тонущего корабля.
Я с трудом пробрался в помещение, которое когда-то было штурманской рубкой, и исправил фонарь и сигнальную лампу. Наступил поздний вечер, с востока надвигалась темнота, и все еще бушевало штормовое море между нами и островом.
Я зажег фонарь и повесил его на крюк.
– Немного света в темноте, – сказал с улыбкой Ольбрихт. – Вы мне еще не рассказали о войне, между прочим. Она, стало быть, закончилась?
– Наконец-то.
Он угрюмо кивнул:
– Верите или нет, но я страстно жаждал услышать эту новость на протяжении шести лет. А теперь, услышав ее, я спокоен. Слишком долго пришлось ждать, слишком дорого платить.
– Понятно...
Я пристроил побольше подушек со стульев на полу рядом с Фитцджеральдом и прилег. Снаружи завывал ветер, злобно барабанил дождь в иллюминатор. Внутри же было тихо и мирно, и вдруг я почувствовал смертельную усталость, закрыл глаза, намереваясь дать им передохнуть, и незаметно погрузился в сон.
* * *
Пробудился я от тяжкого стона и увидел, что Фитцджеральд пытается сесть. Я не дал ему этого сделать, прижав снова к подушкам; когда он повернулся ко мне, глаза его были полны боли.
– Никогда мне не было так больно! Так ужасно больно...
– Держись, – сказал я. – Сейчас станет легче.
Я вогнал ему еще одну ампулу. Казалось, лекарство подействовало тотчас, и мне было видно, как черты его лица разгладились. Он открыл глаза и пристально взглянул на меня.
– Я тебе здорово не нравился, да?
Я устало протер глаза рукой, снимая сон.
– Какая разница?
– Наверное, да. – Он слегка улыбнулся. – Невозможно всех расположить к себе.
Я взглянул на часы и удивился: было уже два часа тридцать минут ночи.
– Поспи еще, недолго осталось ждать.
Он меня не слушал и заговорил так тихо, что мне пришлось приблизить ухо к его губам, чтобы услышать его слова:
– Я рад, что пошел с вами, Морган... Герои, все ребята – герои. Горжусь, что служил с ними. И ни о чем не жалею...
Он еще что-то говорил, но так неразборчиво, что понять было невозможно. Прошло еще минут пять, и он тихо умер.
* * *
Лицо Ольбрихта в свете лампы было мрачным.
– Что теперь?
Я потянулся за сигнальной лампой.
– Хочу попробовать наладить связь с берегом. Надо посмотреть, какая погода.
Дождь перестал, по темно-фиолетовому небу плыла полная луна, и все оно было усеяно яркими холодными звездами. Ветер утих, но небольшой шторм продолжался – море никогда не успокаивается сразу.
Лунный свет позволял видеть на некоторое расстояние, однако остров был погружен во тьму. Ни единого огонька. Я ожидал, что Эзра уже готов выйти за нами, да и на борту «Моргана» был прожектор – и никого...
Я стал непрерывно сигналить лампой, делал это двадцать минут или около того, – просто маячил, не передавая сообщений. Не было необходимости: они и так знали, что мы здесь.
Лишь поняв, что там что-то случилось, я перестал сигналить.
Скалы ушли под воду. Волны громко чмокали в днище нашу «Гордость Гамбурга», и корпус корабля тяжко постанывал от этих прикосновений. Беда вернулась и подступала все ближе.
Было примерно половина четвертого, когда я вскарабкался обратно по палубе, зашел в рулевую рубку и стал рыться в рундуке с сигнальным имуществом. Вода повредила большинство коробок с сигнальными патронами. Мне удалось отыскать четыре штуки, которые не были испорчены, и ракетницу, и я вернулся на палубу. Уровень моря уже был тот же, что и в то время, когда Эзра забрасывал нас с «Оуэна Моргана» через борт на палубу, только теперь вода неуклонно прибывала. Судно задвигалось, корма стала слегка подниматься. Теперь уже палуба не была такой покатой. Я подошел к борту и дал сигнальную ракету. Она медленно опускалась на парашютике и освещала все вокруг в течение полминуты.
Зрелище было ужасающее. По мере того как рос прилив, забурлил Мельничный жернов, волны неслись скачками одна за другой; казалось, это огромная река в половодье. От такой пляски судно трясло каждый раз, когда оно получало толчки волн, отзывавшиеся зловещим, глухим лязгом, разносящимся по всему корпусу. Когда ракета опустилась в море, я попробовал выпустить и остальные, но ни одна не сработала.
Я подождал в темноте, глядя, как заволакивается тучей луна, прислушиваясь к жуткому плеску Мельничного жернова, ощущая, как дрожит под ногами палуба; я точно и безнадежно знал – близок миг, когда прилив подхватит и сбросит судно с рифа, а море поглотит его бесследно.
Я вернулся в бар. Ольбрихт спросил:
– Их нет?
Я отрицательно мотнул головой, и он, проглотив остатки рома из бутылки, вздохнул.
– Смешно, – добавил он, – но я никогда не допускал мысли, что утону вместе с кораблем.
– Мы будем вместе.
– Но можно ведь что-то сделать! Гляньте еще раз. Не могут они бросить нас вот так!
Я знал, что у него на уме, но молча вышел. Звук выстрела – и все кончилось. Для него.
* * *
Корабль слегка покачивался с боку на бок и вдруг резко накренился так сильно, что одно кошмарное мгновение я думал, что он перевернется и увлечет с собой меня.
Море бушевало вовсю; прислушиваясь к его рокоту, я вспомнил тот знаменитый случай со мной и Симоной, перед войной, когда прогулочная лодка перевернулась, а Мельничный жернов нас спас. Может, и на этот раз он сделает то же для меня? Надежды в такую погоду мало, однако лучше действовать, чем ждать.
Я вернулся к Фитцджеральду. Мне нужен был его спасательный жилет; два жилета лучше, чем один, – я мог бы отправиться в море с дополнительным запасом плавучести. Мне удалось снять его без особого труда, и я напялил второй жилет поверх своего.
Ольбрихт, упав лицом на стол, так и лежал. На его затылок невозможно было смотреть. Я прошел по наклонному полу и пошарил за стойкой среди бутылок, ища чего-нибудь выпить. Через некоторое время потух фонарь.
Я вернулся на палубу, зажав в руке первую попавшуюся бутылку, и выдернул пробку зубами. Это был дрянной немецкий шнапс, по вкусу похожий на моющее средство. Я встал около борта, глотнул сколько влезло и смотрел, как поднимается вода и бурлит Мельничный жернов. С полбутылки я сумел одолеть, и, когда вышвырнул ее в море, в желудке у меня горело. Ну что ж, на некоторое время спасет от переохлаждения.
Я намеренно оставил на себе всю одежду и теперь, взяв сигнальную лампу, послал короткое сообщение обычным кодом Морзе: «Корабль гибнет. Вынужден спасаться вплавь. Морган».
Я мог бы передать больше, но внутренняя предусмотрительность не позволяла. Эзра со Штейнером и остальные вернулись бы за нами, если бы могли. Не вернулись – значит, что-то помешало.
Радль? Снова Радль. Все здешние неприятности – его рук дело. В этом я был уверен. Я стянул с головы на шею глазную повязку из прорезиненной ткани, перебросил лампу через борт и сам прыгнул вслед за ней.
Второй спасательный жилет спас мне жизнь: благодаря добавочной плавучести я хорошо удерживался на поверхности и мог свободно дышать, как бы волны ни захлестывали меня.
Меня втянуло в Мельничный жернов и понесло со страшной скоростью. Скорость течения составляла девять или десять узлов, поскольку расстояние, которое я пролетел за считанные минуты, было невероятно велико.
Луна все еще ярко светила, и видимость значительно улучшилась, так что, когда я вознесся на гребень волны, мне был виден форт Эдвард со стороны бухты. И снова я опустился в морскую долину, меня подхватило течение, во власти которого я чувствовал себя беспомощным, как деревянная щепка.
Сначала было не особенно холодно – надо отдать должное одежде. Холод пришел позже, но я старался поменьше двигаться, чтобы сохранить теплоту тела.
Человеку, которого несет морское течение, заняться нечем. Часы у меня были водонепроницаемые, со светящимися стрелками; посмотрев на них, я неожиданно обнаружил, что нахожусь в воде уже двадцать минут. На востоке сквозь черноту неба начинал пробиваться рассвет. Еще одна огромная волна высоко подняла меня, и я бросил последний взгляд на «Гордость Гамбурга». Корабль все еще сидел на Остроконечных скалах. А за ним надвигалась огромная стена воды из Атлантики, сметая все, что попадалось на пути. Она обдала риф огромной завесой брызг, а когда схлынула, «Гордость Гамбурга» исчезла навсегда.
* * *
Время перестало существовать. Я отдал себя на волю течения – пусть несет, куда хочет. Когда-то оно вынесло нас на берег Штейнера – вынесет ли теперь?
«Берег Штейнера»? Странно, что я никогда не мог думать о том месте как-либо иначе. Время – вещь относительная. За короткое время может случиться то, чего не будет во всю оставшуюся жизнь.
Теперь я здорово застыл, лицо и глаза разъедала соль. Видимость была не очень хорошей, луна спряталась, наступал рассвет, утесы казались темными тенями; форт Мари-Луиза выступал над ними мертвой громадой прошлого.
Если меня не выбросит на берег, то отнесет к дальнему краю течения и я проплыву мимо юго-восточной оконечности острова, а там, в отдалении, уже берег Бретани. Уж туда-то меня доставит как пить дать, но не слишком скоро и в виде замороженной туши, годной лишь на съедение рыбам.
Я устал до изнеможения. Появилась сонливость – первый признак скорой смерти от переохлаждения; но вдруг, когда меня опять подняло вверх волной и я глянул поверх изодранного белого ковра бурунов на утесы, чернеющие на фоне серого предрассветного неба, я увидел под ними берег – берег Штейнера. Послышался голос, окликнувший меня по имени, высокий и чистый, как далекий зов трубы, донесшийся из прошлого, из детства. Когда это происходило: тогда или сейчас? Я нырнул, затем, изо всех сил барахтаясь, снова выплыл; волна подняла меня – и я увидел ее явственно и отчетливо, стоящую по пояс в воде, с развевающимися на ветру волосами. Симона ждала меня; ждала, когда Мельничный жернов вынесет меня на песок так же, как вынес нас обоих когда-то в далеком прошлом.
А волны все накатывали, беспощадные и неумолимые; и вот огромная смердящая волна подбросила меня чуть не до луны и опустила, все горло мне забил тяжелый привкус соли; течение снова подхватило меня своей тяжелой рукой и прощальным пинком вышвырнуло на берег.
Чувство было такое, что вода проникла всюду: в уши, в глаза, под череп. Я отчаянно заскреб руками по дну; море снова настигло меня, тряхнуло, ухватило за ноги и потащило назад. Я хотел крикнуть – дыхания не хватило; судорожно зашарил в поисках опоры – и тут ощутил железную хватку чьей-то руки, которая впилась в плечо и выдернула из воды на берег...
Я лежал на спине, кто-то будто колотил меня кувалдой между лопатками. Припадок убийственного кашля закончился как обычно – меня вывернуло морской водой.
Отдышавшись, я едва слышно просипел:
– Ладно... хватит. Я жив.
Повернувшись, я увидел стоявшую надо мной на коленях Симону. Она обвила мою шею руками.
– Слава Богу, Оуэн! Я знала, что ты попытаешься так, как... тогда – через Мельничный жернов. Падди и Эзра не верили, что это возможно, но я знала...
Они оба стояли по другую сторону. Эзра протянул мне фляжку:
– Хлебни-ка. Что с майором Фитцджеральдом?
Прикладываясь к фляжке, я рассказал ему, что произошло. Слушая меня, он печально кивал.
– Я так и подумал, – сказал он, – когда увидел твой сигнал, но мне не дали ответить.
Я смотрел, не понимая, и Падди сказал:
– Радль убил майора Брандта в доме приходского священника вчера под вечер. Мы не знаем, как это случилось. Он со своей шайкой поджидал нас на пристани.
– Вот почему мы не смогли вернуться за тобой, парень, – объяснил Эзра.
– А Штейнер? – спросил я, с трудом приподнимаясь.
– Радль собирается повесить его на старом буке возле церкви, чтобы все видели. И солдаты, и рабочие «Тодта» – все. Чтоб неповадно было, понимаешь?
– Когда? – медленно, но настойчиво спросил я чужим голосом.
– Назначено на восемь, – сказал Райли, взглянув на часы. – В его распоряжении около часа, и думаю, твоим американским друзьям тоже недолго осталось жить.
Симона горько зарыдала.