В Боливии в День Усопших дети приносят на кладбища еду и подарки и оставляют их на могилах умерших. Интересная смесь язычества и христианской традиции, оказавшаяся весьма подходящей к случаю. Но даже самые суеверные из боливийских крестьян едва ли ожидают, что умершие восстанут и выйдут из могил в этот день. А я ожидал.

Ла-Гуэрта маленький горняцкий городок, затерявшийся среди горных пиков в высоких Андах, население его пять-шесть тысяч. Самый удаленный уголок мира. Прямых пассажирских рейсов из Перу не было, поэтому я летел туда из Лимы на старом DC 3, выполнявшем некие грузовые перевозки для американской горнодобывающей кампании.

Когда я прибыл, шел сильнейший дождь, но то ли был таков промысел Божий или еще что, но у выхода из маленького здания терминала стояло такси. Водитель оказался веселым индейцем с густыми усами. Одет он был в дождевик и соломенную шляпу и выглядел удивленным и обрадованным появлением пассажира.

— Отель, сеньор? — спросил он, укладывая мой саквояж.

— «Эксельсиор», — ответил я.

— Здесь есть отель, сеньор. — Его зубы блеснули в свете, падавшем от фонаря. — Всего один.

В машине отвратительно пахло, крыша протекала, и когда мы начали спускаться с холма вниз к огням города, я почувствовал какое-то неотчетливое раздражение. Какого черта я здесь, зачем снова делаю то, что делал так много раз? Пытаюсь поймать хвост истории, которой, возможно, вообще не было. И сама Ла-Гуэрта, представшая лабиринтом узких улочек, каждая с открытой канализацией, стекающей вниз, к центру, с теснотой ветшающих домов с плоскими крышами, нищетой и убожеством всех видов, не помогла.

Спустя несколько минут мы въехали на главную площадь с довольно интересным большим фонтаном в стиле барокко в центре, неким реликтом колониальных дней, вода била из ртов и ноздрей целого собрания нимф и дриад. Маленьким чудом казалось уже то, что фонтан работал. Отель стоял на дальней стороне площади. Когда я вышел из машины, то заметил множество людей, нашедших укрытие под колоннадой справа. Некоторые были в карнавальных костюмах, во влажном воздухе чувствовался запах дыма.

— Что здесь происходит? — спросил я.

— День всех святых, сеньор. Праздник.

— Непохоже, чтобы они очень веселились.

— Дождь. — Он пожал плечами. — Трудно устраивать фейерверки. Но для нас это единственная возможность. Скоро они отправятся процессией на кладбище, чтобы поклониться своим любимым. Мы называем этот день Днем Усопших. Вы слышали о таком, сеньор?

— В Мексике его празднуют так же.

Я расплатился с таксистом, поднялся по лестнице и вошел в отель. Как и все в Ла-Гуэрта, отель знал лучшие дни, но теперь розовая штукатурка шелушилась, на потолке видны были следы протечек. Портье торопливо отложил газету, удивленный не меньше таксиста появлением перспективного клиента.

— Мне нужна комната.

— Конечно, сеньор. Надолго?

— На одну ночь. Утром я лечу обратно в Перу.

Я положил перед ним документы, чтобы он мог выполнить все нелепости, на которых настаивает правительство, когда дело касается иностранцев.

Пока портье делал запись в регистрационном журнале, он спросил:

— Вы здесь по делам, сеньор? Вероятно, от горнодобывающей кампании?

Я открыл бумажник и достал из него банкноту в десять американских долларов, которую аккуратно положил рядом с регистрационным журналом. Он прекратил писать, в темных глазах появилась настороженность.

— В Лиме было напечатано сообщение в газете, что в понедельник здесь умер один человек. Упал замертво здесь на площади, прямо у вашей двери. Он удостоился упоминания, потому что полиция обнаружила у него в чемодане пятьдесят тысяч долларов и паспорта на три разных имени.

— А, да. Сеньор Бауэр. Вы его друг, сеньор?

— Нет. Но, может быть, я его узнаю, если увижу.

— Он под присмотром владельца местного похоронного бюро. В таких случаях тело держат в течение недели, пока ищут родственников.

— Мне так и говорили.

— Этим делом занимается лейтенант Гомез, начальник полиции. Полицейское управление на другой стороне площади.

— Знаю по своему опыту, что в подобных случаях полиция не особо старается помочь. — Я положил еще десять долларов рядом с первой банкнотой. — Я журналист. Возможно, здесь будет для меня материал. Все очень просто.

— А, теперь понимаю. Газетчик. — У него загорелись глаза. — Чем могу помочь?

— Бауэр. Что вы о нем можете сказать?

— Совсем немного, сеньор. Он прибыл на прошлой неделе из Сукре. Говорил, что ждет приезда друга.

— Кто-нибудь к нему приезжал?

— Нет, насколько мне известно.

— Как он выглядел? Опишите его.

— Шестьдесят пять, но, возможно, и старше. Да, вполне может быть, что старше, но утверждать трудно. Из тех мужчин, в которых постоянно ощущается жизненная энергия. Настоящий мужик.

— Почему вы так говорите?

— Мощное сложение. Невысокого роста, но плечи широкие. — Он развел руками. — Толстая, мощная шея.

— Толстяк?

— Нет. У меня не осталось такого впечатления. Скорее, массивный человек, впечатление силы. Он хорошо говорил по-испански, но с немецким акцентом.

— Вы можете это определить?

— О, да, сеньор. Здесь бывает много немецких инженеров.

— Могу я взглянуть на запись в регистрационном журнале?

Он развернул журнал ко мне. Это была запись, предшествующая моей. Там были паспортные данные, внесенные клерком, и рядом подпись Бауэра, легкомысленная завитушка, но поставленная твердой рукой, и дата, в которой семерка была написана с черточкой, континентальный стиль.

Я кивнул и подтолкнул десятки к портье.

— Спасибо.

— Сеньор. — Он подхватил двадцать долларов и спрятал их в нагрудный карман. — Я покажу вам вашу комнату.

Я взглянул на часы. Уже одиннадцать.

— Слишком поздно, чтобы наведаться в похоронное бюро.

— О, нет, сеньор. Там всю ночь дежурит смотритель. Здесь такой обычай: умерших не оставляют без присмотра в течение трех дней и трех ночей на случай… — Он замялся.

— Ошибки? — предположил я.

— Так точно, сеньор. — Он грустно улыбнулся. — Смерть такая окончательная вещь, что хочется быть уверенным. Сверните по первой улице налево. Вы увидите похоронное бюро в самом конце. Ошибиться невозможно. Над входом синий фонарь. Смотрителя зовут Хьюго. Скажите, что вы от Рафаэля Марено.

— Благодарю вас, — сказал я официально.

— К вашим услугам, сеньор. Если вам захочется перекусить после возвращения, что-нибудь можно будет организовать. Я дежурю всю ночь.

Он снова развернул газету, а я зашагал через холл к выходу. Задержавшись на верху лестницы, я заметил, что процессия уже выстроилась. Она была похожа на ту, что я наблюдал в Мексике. Возглавляла ее пара ряженых с яркими фонарями в руках, одетых властелинами смерти и ада. За ними шли дети с мигавшими свечами, некоторые уже погасли под сильным дождем, следом взрослые с корзинками с хлебом и фруктами. Кто-то заиграл на флейте, тихо и заунывно, к нему присоединился барабанщик. Только эти звуки и сопровождали движение абсолютно безмолвной колонны.

Нам, кажется, было по пути, поэтому я пристроился в хвосте процессии, поднял воротник плаща, чтобы защититься от сильного дождя. Похоронное бюро я увидел сразу. Как и говорил Марено, над входом горел синий фонарь. Я остановился, наблюдая за продвижением процессии, звучание флейты и барабана странно завораживало. Только когда процессия свернула на другую улицу и совсем скрылась из вида, я дернул за цепочку звонка.

Довольно долго было тихо, только шумел дождь. Я уже взялся за цепочку, чтобы позвонить еще раз, когда услышал, что за дверью кто-то двигается, шаркающие шаги приближались. На высоте глаз открылась решетка, и показалось лицо, очень бледное в темноте.

— Хьюго?

— Что вам угодно, сеньор? — Голос был едва слышным шепотом.

— Я бы хотел увидеть тело сеньора Рикардо Бауэра.

— Возможно, утром, сеньор.

— Меня прислал Рафаэль Марено.

Наступила пауза, потом решетка закрылась. Послышался звук отодвигаемого засова, дверь заскрипела, открываясь. Он стоял с масляной лампой в руке, очень старый и очень хилый, словно один из его собственных подопечных решил встать и выйти. Я скользнул внутрь, он закрыл дверь.

— Идите за мной, пожалуйста.

Он пошел впереди меня по короткому коридору и открыл дубовую дверь. Мгновенно я ощутил запах смерти, его отвратительную сладость в холодном воздухе. Я замешкался на мгновенье, но последовал за смотрителем дальше.

Помещение, в которое я вошел, освещалось единственным источником света в виде масляной лампы, свисавшей на цепи с потолка в центре, и было полно теней. Это была покойницкая, какие мне уже доводилось видеть раньше пару раз в Палермо и в Венеции, хотя венецианская версия была значительно усовершенствованной. Здесь находилось около десятка гробов с обеих сторон, но мне сначала было предложено подняться по ступенькам на маленькую платформу, где стоял стол и стул.

Мой взгляд притягивали тени внизу. Все гробы стояли открытыми, тела покойников полностью видны, окостеневшие пальцы плотно обвязаны концом шнура, уходящего вверх к блоку, а от него к столу, где другой конец шнура присоединялся к старинному колоколу, свисавшему с кронштейна в стене.

Смотритель поставил свою лампу. Я сказал:

— Случалось, что кто-нибудь звонил в эту штуку?

— В колокол. — Теперь я увидел, что он очень стар, самое малое лет восемьдесят, лицо усохшее, слезящиеся глаза. — Однажды, сеньор. Десять лет назад. Молодая девушка. Но она снова умерла через три дня. Ее отец отказывался смириться с этим фактом и не отдавал ее тело в течение целого месяца. В конце концов, полиция была вынуждена вмешаться.

— Нетрудно понять, что им пришлось это сделать.

Он открыл журнал и обмакнул перо в чернильницу.

— Кем вы приходитесь сеньору Бауэру, сеньор? Я обязан внести это в официальную запись.

Я вытащил бумажник и достал из него очередную бумажку в десять долларов.

— Зачем такие формальности, друг мой? Я простой газетчик, проходивший мимо. Я слышал историю и подумал, что, возможно, его узнаю.

Он колебался некоторое время, потом положил ручку и взял фонарь.

— Как скажете, сеньор. Следуйте за мной.

Это оказался самый последний гроб в заднем ряду. Я испытал некоторый шок, когда старик поднял лампу, и стали видны красные губы, блеск зубов и полные, округлые щеки. Затем я сообразил, что, конечно, над ним поработал бальзамировщик. Казалось, мне показывают портновский восковой манекен, совершенно ненатуральное лицо с массой косметики, которое не имело ничего общего ни с одним из тех, что я видел на фотографиях. Но как надеяться на сходство после тридцати прошедших лет? Большая, очень большая разница между сорока пятью и семидесяти пятью.

Когда прозвенел звонок, я едва не лишился сознания, но затем сообразил, что это звонят с улицы. Хьюго сказал:

— Прошу прощенья, сеньор. Кто-то за дверью.

Он ушел, оставив меня у гроба Бауэра. Если на нем и были какие-то кольца, они были сняты, мощные пальцы сплетены на груди, между ними помещен шнур. Его одели в аккуратный синий костюм, белую рубашку и темный галстук. Все вместе выглядело замечательно.

Из коридора послышались голоса. Один определенно принадлежал американцу.

— Вы говорите по-английски? Нет? — Затем тот же голос продолжал по-испански. — Я должен увидеть тело человека, Бауэра. Я прибыл издалека, и время у меня ограничено.

Хьюго пытался протестовать.

— Сеньор, теперь уже поздно. — Но его возражения были отметены в сторону.

— Где тело? Здесь?

Почему-то, возможно, какое-то шестое чувство подсказало мне отступить в темноту угла. В следующий момент я порадовался, что это сделал.

Он вошел в покойницкую и остановился, белые волосы блестели в свете лампы, дождь придал блеск его воинскому плащу, прямые плечи, подтянутая фигура военного, и только белизна волос и подстриженных усов свидетельствовали о том, что ему семьдесят пять.

Не думаю, что мне доводилось испытать подобное удивление, поскольку я видел человека, являвшегося легендой своего времени, генерала Гамильтона Каннинга, награжденного Почетной медалью Конгресса, Крестом за выдающиеся заслуги, Серебряной Звездой, Военной Медалью. Филиппины, высадка в Нормандии, Корея, даже начало Вьетнама. Ходячая история, один из самых уважаемых из ныне живущих американцев.

У него был жесткий характерный голос, не неприятный, но в нем ощущалась властность человека, который привык идти в жизни своим путем.

— Который?

Хьюго обошел его, поднял лампу, и я отступил еще дальше в угол.

— Вот этот, сеньор.

Когда он шел к гробу, лицо Каннинга казалось вполне спокойным, но в глазах отражалось волнение, видимая напряженность, но читалась в них и надежда. Он взглянул в напомаженное лицо, и надежда умерла, словно свет ушел из глаз. Плечи поникли, и в первый раз он выглядел на свои годы.

Он устало повернулся и кивнул Хьюго.

— Не буду вас больше беспокоить.

— Это не тот человек, которого вы ищете, сеньор?

Каннинг покачал головой.

— Нет, друг мой. Думаю, не тот. Спокойной ночи.

Казалось, он глубоко вздохнул, и к нему вернулась прежняя энергия, и он вышел из комнаты.

Я быстро вышел из темноты угла.

— Сеньор, — начал говорить Хьюго, но я жестом призвал его к молчанию и вышел в коридор. Когда Каннинг открыл дверь, я увидел такси из аэропорта, водитель ждал на дожде. Генерал сказал:

— Теперь можете отвезти меня в отель. — И захлопнул за собой дверцу.

Хьюго потянул меня за рукав.

— Сеньор, что здесь происходит?

— Мне и самому интересно, Хьюго, — сказал я тихо и быстро пошел по коридору к выходу.

Такси стояло около отеля. Когда я подходил, по лестнице торопливо спустился мужчина в летной кожаной куртке и шапке с козырьком и сел в машину. Такси отъехало. Дождь продолжал лить. Я постоял, глядя ему вслед, но так и не понял, сидел ли в нем Каннинг.

Рафаэля за конторкой не было, но пока я задержался, чтобы стряхнуть с себя воду, открылась дверь слева, он появился и улыбнулся мне.

— Вы добились успеха, сеньор?

— Нет, пожалуй. Это такси сейчас отъехало отсюда? — поинтересовался я.

— А, да. Это был пилот мистера Смита, американского джентльмена, который только что зарегистрировался. Они были на пути в Ла-Пас, но из-за погоды были вынуждены сесть здесь.

— Понятно. Вы сказали: мистер Смит?

— Так точно, сеньор. Я как раз снабдил его выпивкой в баре. Могу я и вам что-нибудь предложить?

— Ну, учитывая мое состояние, большая порция бренди будет данью благоразумию.

Я последовал за ним, расстегивая на ходу плащ. Комната оказалась довольно приятной, со стенами из природного камня и с баром с хорошим ассортиментом напитков с одной стороны. Каннинг сидел в кресле перед камином с пылающими дровами, держа в руке стакан. Он резко взглянул вверх.

— Вот вам и компания, сеньор, — весело сказал Рафаэль. — Собрат гость. Сеньор О'Хаган — сеньор Смит. Сейчас я принесу вам бренди, — добавил он и отошел.

— Как говаривала моя бабушка, в такую ночь хороший хозяин собаку не выпустит, — сказал я, сбрасывая на стул плащ.

Он улыбнулся мне, демонстрируя знаменитое обаяние Каннинга, и протянул руку.

— Англичанин, мистер О'Хаган?

— На уровне Ольстера, — сказал я. — Но не будем об этом, генерал.

Улыбка осталась на месте, изменились только глаза, стали холодными, жесткими, и рука сжала мою руку с удивительной для его возраста силой.

Разрядил обстановку Рафаэль, появившийся с моим бренди на подносе.

— Могу я вам еще налить, сеньор? — спросил он Каннинга. Тот улыбнулся, снова воплощенное дружелюбие, и сказал:

— Попозже, друг мой. Попозже.

— Сеньоры. — Рафаэль удалился.

Каннинг откинулся на спинку кресла, пристально глядя на меня, глотнул немного скотча. Он не стал тратить время на то, чтобы убедить меня, что я ошибся, а просто сказал:

— По всей вероятности, мы встречались раньше?

— Минут пятнадцать назад, в покойницкой, что на следующей улице, — сказал я. — Я скрылся в тени, должен сознаться, таким образом, поставил вас в несколько неловкое положение. Но, конечно, я видел вас и раньше на пресс-конференциях и тому подобных мероприятиях в течение многих лет. Нельзя не знать Гамильтона Каннинга, если пишешь о политике и делах военных.

— О'Хаган, — сказал он. — Тот, что пишет для «Таймс»?

— Боюсь, что именно так, генерал.

— У тебя хорошая голова, сынок, но напомни мне, объяснить тебе относительно Китая. В этом вопросе ты сбился с пути в последнее время.

— Здесь вы эксперт. — Я достал сигарету. — А что с Бауэром, генерал?

— А что с ним? — Он сидел, откинувшись на спинку, скрестив ноги, совершенно расслабленно.

Я рассмеялся.

— Хорошо. Попытаемся с другого конца. Спросите меня, зачем довольно известному корреспонденту лондонской «Таймс» понадобилось тащиться из Лимы в такую дыру, как эта, только чтобы взглянуть на тело человека, называвшего себя Рикардо Бауэр, который упал замертво здесь на улице в понедельник.

— Хорошо, сынок, — сказал он лениво. — Расскажи мне. Я весь внимание.

— Рикардо Бауэр, как скажет вам не один эксперт, был один из псевдонимов, использованных Мартином Борманом в Бразилии, Аргентине, Чили и Парагвае во многих случаях в течение последних тридцати лет.

— Мартин Борман? — удивился он.

— Да, перестаньте, генерал. Рейхсляйтер Мартин Борман, глава канцелярии нацистской партии и секретарь фюрера. Единственный член гитлеровского высшего эшелона, которого так и не досчитались после войны.

— Борман мертв, — возразил он тихо. — Он был убит при попытке вырваться из Берлина. Взорван при переходе моста Вайдендаммер ночью 1 мая 1945 года.

— Ранним утром 2 мая, генерал, — поправил я. — Если быть точным. Борман покинул бункер в 1.30 утра. Эрик Кемпка, шофер Гитлера, видел, что он попал под артиллерийский обстрел на мосту. Но, к несчастью для истории, лидер «гитлерюгенда» Артур Эксман перешел реку Шпрее по железнодорожному мосту с группой, которую вел Борман, а это было значительно позднее.

Он кивнул.

— Но тот же Эксман заявил, что видел Бормана и врача Гитлера, Штампфеггера, мертвыми около станции Лертер.

— И больше никого, чтобы подтвердить историю, — сказал я. — Очень удобно.

Он поставил стакан, достал трубку и стал набивать ее из кожаного кисета.

— Так вы верите, что он жив? Вам не кажется, что это своего рода помешательство?

— Я оказываюсь в довольно разнообразной компании. Начиная со Сталина до простого смертного вроде Якова Гласа, шофера Бормана, который видел его в Мюнхене после войны. Потом еще Эйхман, когда израильтяне взяли его в 1960, он сказал им, что Борман жив. Зачем ему было бы это говорить, если это неправда.

— Справедливо. Продолжайте.

— Семен Визенталь, охотник за нацистами, всегда настаивал на том, что Борман жив, утверждал, что располагает сведениями о нем. Ладислас Фараго говорил, что брал у него интервью. В 1964 году власти Западной Германии назначили за его голову сто тысяч марок, и он был признан виновным в военных преступлениях в Нюрнберге и приговорен к смерти заочно. — Я наклонился вперед. — Чего еще вы хотите, генерал? Хотите услышать об испанце, который утверждает, что в 1945 году плыл из Испании в Аргентину на U-боте вместе с Борманом?

Он улыбнулся, наклонился вперед и подбросил в огонь еще полено.

— Да, я разговаривал с ним вскоре после того, как он обнародовал эту историю. Но если Борман был жив все эти годы, чем он мог заниматься?

— «Камераденверк», — предположил я. — Деятельность на пользу содружества, организации, которую они основали с тем, чтобы позаботиться о движении после войны, используя те сотни миллионов в золоте, которые вывезли.

— Возможно. — Он кивнул, глядя в огонь. — Это возможно.

— Одно я знаю точно, — сказал я. — Там, в покойницкой, лежит не он. По крайней мере, вы не думаете, что это он.

Он взглянул на меня.

— С чего вы взяли?

— Я видел ваше лицо.

Он кивнул.

— Тот, кто там лежит не Борман.

— Как вы вообще о нем узнали? Я имею в виду Бауэра. События в Ла-Гуэрта вряд ли попадают на первые страницы «Нью-Йорк Таймс».

— Я нанимаю агента в Бразилии, который имеет список некоторых имен. Любое упоминание имени из этого списка, где бы то ни было в Южной Америке, он сразу меня информирует об этом. Я немедленно вылетаю.

— Это я нахожу поистине поразительным.

— Что ты хочешь знать, сынок? Как он выглядит? Что это даст? Пять футов, шесть дюймов, выдающиеся скулы, мощная шея, довольно грубое лицо. В любой толпе он мгновенно теряется, потому что выглядит совершенно обыкновенно. Просто еще один работяга, отдыхающий на набережной или где угодно еще. Он был практически неизвестен немецкой публике и прессе. Почести и награды для него ничего не значили. Только власть. — Казалось, что он говорил сам с собой, когда сидел так, глядя в огонь. — Он был самым могущественным человеком в Германии, и никто этого не понимал, пока не закончилась война.

— Мясник, — сказал я. — Тот, кто одобрял окончательное решение и убийство миллионов евреев.

— Но он, так же, посылал военных сирот к своей жене в Баварию, чтобы она о них заботилась, — заметил Каннинг. — Знаете, что ответил Геринг в Нюрнберге, когда его спросили, не знает ли он, где находится Борман? Он сказал: «Надеюсь, что он жарится в аду, но не знаю».

Он поднялся с кресла, подошел к бару и взял бутылку «скотча».

— Могу я вам налить еще?

— Почему бы нет? — Я поднялся и пересел на стул около стойки бара. — Бренди.

Наполняя мой стакан, он сказал:

— Вам известно, что мне довелось побывать военнопленным?

— Это достаточно известный факт, генерал. Китайцы держали вас два года в Манчжурии. Не поэтому ли Никсон нарушил ваш заслуженный отдых, чтобы вы сопровождали его в Пекине год назад?

— Нет. Я имею в виду, еще раньше. Я был в плену раньше. В конце Второй Мировой Войны меня захватили немцы. Держали в Шлосс-Арлберг в Баварии. Там было организовано пристанище для пленных знаменитостей.

Я, действительно, об этом не знал, хотя это было так давно, что вряд ли стоило удивляться. Кроме того, по-настоящему слава к нему пришла в Корее.

— Я этого не знал, генерал, — признался я.

Он бросил лед в стакан с большой порцией виски.

— Да, я пробыл там до самого упора. В местах, которые ошибочно известны как Альпийская твердыня. Частица пропаганды Геббельса. Ему, действительно, удалось убедить Союзников, что таковая существует. Это привело к тому, что по началу войска с большой опаской приближались к этим местам, что позволило превратить их в место отдыха для крупных нацистов, сбежавших из Берлина в те последние несколько дней.

— Гитлер мог бы сбежать, но не сделал этого.

— Это верно.

— А Борман?

— Что вы имеете в виду?

— Одного я никогда не мог понять, — сказал я. — Он обладал блестящим умом. Даже половины его способностей было бы слишком много, чтобы не оставлять до последнего момента использование шанса выжить. Если он, действительно, хотел сбежать, ему бы следовало отправиться в Берхтесгаден, где у него был бы шанс, вместо того, чтобы оставаться в бункере до конца. У него не могло не быть плана.

— Он у него и был, сынок. — Каннинг медленно кивнул. — Жизнью своей можешь поклясться.

— Откуда вам это известно, генерал? — спросил я тихо.

И вдруг он взорвался, утратил выдержку.

— Потому что я его видел, черт побери, — крикнул он хрипло. — Потому что я стоял от него не дальше, чем сейчас от вас, обменялся с ним выстрелами, держал его за горло своими руками, это вам понятно? — Он замолчал, вытянул руки, посмотрел на них с каким-то удивлением. — И упустил его, — прошептал он.

Он прислонился к стойке бара, опустил голову. Наступила долгая пауза, в течение которой я не знал, что сказать, а ждал, ощущая пустоту в желудке от волнения. Когда он поднял голову, то снова был спокоен.

— Знаете, что удивительно, О'Хаган? Чертовски странно. Все эти годы я хранил это в себе. До этого момента никогда не рассказывал ни одной живой душе.