От автора

В последний раз мы с вами виделись в Пагспарвсе — старинной деревушке, затерянной в горах, из которой я никак не могла выбраться, потому что все окрестности замело снегом. В той самой деревушке, где — помните? — героям «Черной книги секретов», Ладлоу Хоркинсу и Джо Заббиду, пришлось пережить столько неприятностей. И вот, пока я дожидалась наступления оттепели, дабы двинуться дальше по их следам, мне удалось раскопать корни еще одной увлекательной истории, которая произошла в городе к югу от Пагспарвса. В общем, в конце концов я решила направиться в этот город, называемый Урбс-Умида, — ведь должна же я была своими глазами увидеть, где жили злобные родители юного Ладлоу, от которых он сбежал без оглядки.

Река Фодус, верная своим привычкам, медленно катит сонные воды через самое сердце города. Северная его сторона разрослась и разбогатела, зато южная пришла почти в полное запустение. Имея в своем распоряжении лишь те скупые сведения, которые оставил в своих мемуарах Ладлоу, я, потратив три дня на поиски, обнаружила наконец ту узкую улочку, в которой располагалась лавка Амбарта Джеллико, доброго друга Ладлоу. К моему немалому удивлению, оказалось, что лавочка все еще существует и владеет ею некто мистер Этельред Джелко, антиквар. У этого-то господина я и приобрела изящный деревянный ларчик, в котором хранились потрепанные обрывки дневника Пина вперемешку с вырезками из «Ведомостей», где я впервые встретила упоминание о Бенедикте Пантагусе и Юноне.

По отношению к тому, о чем повествуется в «Черной книге секретов», «Заклинатель Костей» не является ни продолжением, ни предысторией. По-моему, правильнее было бы называть такие сюжеты параллелями. История, о которой речь пойдет в этой книге, разворачивалась в то же самое время, что и приключения Джо Заббиду и Ладлоу Хоркинса в Пагус-Парвусе. Так что читайте и не волнуйтесь: вам совершенно не обязательно знать, что именно произошло в предыдущей книге. Хотя — кто знает? — может быть, дочитав, вы все-таки захотите заглянуть в «Черную книгу секретов».

Впрочем, советовать я, как всегда, не берусь. Мое дело маленькое: открыть читателю то, что мне удалось разузнать.

 

 

ПРОЛОГ

Из дневника Пина

До чего же я теперь ненавижу это проклятое место, этот кошмарный город. Люди прозвали его Урбс-Умида, что значит «мокрый город», и прозвище это он заслуживает сполна. Он отнял у меня все самое дорогое. Но уже очень скоро настанет день, когда я наконец покину его, вот только выясню всю правду. Я пройду сквозь городские ворота — и с величайшим наслаждением отправлюсь в путь, даже не оглянувшись. Только представьте: никогда больше я не вдохну тошнотворную вонь, запах гнили и разложения, никогда больше из темных углов в меня не вперятся взгляды, полные отчаяния и безысходности, и никогда уже не услышу я имени Деоната Змежаба и не прочту ни одной из его лживых статеек, напитанных ядом, который обильно стекает с кончика его язвительного пера.

Проклятье, до чего же холодно! Зима разгулялась вовсю, а на дворе между тем уже последний февральский день. Ну вот, не могу больше писать, пальцы совсем онемели. Хочется погрузиться во мрак, плотно укутаться во тьму и уснуть. Порой мне кажется, будто на самом деле я вижу сон, будто я уснул и скоро проснусь — и тогда все встанет на свои места. Но стоит подобной надежде закрасться в мое сердце, и я сразу же ощущаю запах реки — страшную вонь, реальность которой не вызывает никаких сомнений.

 

ГЛАВА 1

Странная компания

Мертвое тело, готовое уже поддаться гниению, в холодный зимний вечер не назовешь самой веселой компанией, но, с другой стороны, ведь Пин Карпью занялся этим делом отнюдь не в надежде на остроумную беседу. Ему нужны были деньги. Впрочем, нынешней ночью все было иначе. Если бы покойница, за телом которой он должен был наблюдать, — при жизни ее звали Сивиллой — вдруг ожила и попыталась затеять с ним разговор, Пин был бы не в состоянии ей ответить, даже если бы захотел.

Ибо он только что попал под воздействие какого-то усыпляющего зелья.

Едва ли в силах пошевелиться и уж точно не в силах произнести хотя бы слово, он в полузабытьи лежал на скамье в самом углу темной комнаты. Последним воспоминанием, которое всплыло в его одурманенном рассудке, был тот момент, когда он вышел из дома. Нынешнее же местонахождение было для него полной тайной.

Ценой нечеловеческих усилий Пину наконец удалось приподнять отяжелевшие веки. Пытаясь сосредоточиться, он вперился во тьму, но разглядеть, что происходит вокруг, было очень непросто, тем более что в глазах у мальчишки двоилось. Мысли его были медлительны и бесформенны, подобно облакам, плывущим по небу. Впрочем, в конце концов он решил, что это странное чувство, это одурманивающее гудение у него в голове, где-то между ушами, по-своему даже приятно.

В комнате кто-то шептался: из темноты доносились приглушенные голоса; если бы Пин не противился их убаюкивающим чарам, то непременно снова погрузился бы в забытье. Однако какая-то упрямая часть его сознания пробудилась уже настолько, что он отчетливо понял: нет уж, спать он больше не намерен. Будь на месте Пина в этот момент любой другой мальчуган, ему не удалось бы в таких тяжелых обстоятельствах перебороть сон, но Пин привык к ночным бдениям, которые нередко затягивались до самого утра. Такая уж у него была работа.

Караулить покойников — та еще работенка.

К тому же в кармане у него было припрятано надежное снадобье — склянка, до краев полная воды из Фодуса. До чего же противно было это делать — зачерпывать ядовитую зловонную жидкость; зато сейчас мальчик был ой как рад, что не забыл накануне наполнить склянку. Если бы только Пин смог до нее дотянуться! Его пальцы, обычно такие ловкие, сейчас были словно из мягкой резины; с огромным трудом удалось ему отогнуть клапан и запустить руку в карман куртки. Наконец он сумел нащупать пузырек, обхватить его пальцами и вытащить из кармана. Передохнув, мальчишка вступил в новую битву — на сей раз с плотной пробкой, которой было заткнуто горлышко склянки. Но для этого упражнения пальцы оказались слишком слабы, поэтому ценой невероятных усилий Пин поднес склянку ко рту — хотя при этом ощущение у него было такое, словно рука движется сквозь толщу воды, — и вытянул пробку зубами. Он сделал глубокий продолжительный вдох — и тотчас же взгляд его прояснился, а ноздри изнутри обожгла острая вонь, словно он раскусил горчичное зерно.

«Вот проклятье!» — мысленно выругался Пин и сонно моргнул, однако зелье возымело желаемое действие, и вторая затяжка окончательно привела мальчика в чувство. До крайности обессиленный, но по крайней мере способный уже отчасти воспринимать окружающее, Пин попытался осознать, что с ним происходит.

Для начала он вспомнил, где находится. Это было специальное помещение для мертвецов, что-то вроде зала ожидания, расположенное в подвале у мистера Гофридуса и называемое латинским термином «целла-морибунди». Вокруг стола, занимавшего центр комнаты, суетились три тени; именно эти люди с какой-то неведомой целью одурманили мальчика усыпляющим зельем. У Пина и мысли не возникло о том, чтобы попытаться сбежать: все члены его так онемели, что он не смог бы и шагу ступить. К тому же впечатление было такое, что этим людям нужен вовсе не он, а мертвое тело, лежавшее на столе.

— Он просыпается.

От слов девушки все тело Пина пронзил ужас. Он увидел, как из мрака выступила тень и двинулась в его сторону. Страх с силой сдавил ему сердце; мальчик хотел закричать, но не мог. Оставалось одно — плотно закрыть глаза. Если незнакомка подумает, что он еще спит, возможно, она не тронет его. Пин почувствовал, как она подошла и склонилась над ним. От девушки пахло можжевельником и дурманом — не скоро теперь забудутся эти запахи. Мальчик ощутил на своем лице мягкое нежное дыхание.

— Добавь-ка ему, — приказал мужской голос.

— Не нужно. По-моему, он еще не очнулся, — сказала наконец девушка.

Настала тишина.

Медленно, с большой осторожностью Пин решился наконец снова приоткрыть глаза. Вонь Фодуса и настойчивый запах снотворного образовали странную смесь, погрузившую мальчика в какой-то промежуточный мир между явью и сном. Постепенно он понял, что свечи опять зажжены, а по звуку голосов догадался, что в комнате находятся старик, девушка и молодой мужчина (судя по выговору — южанин). Поделать Пин ничего не мог, поэтому он, уже совершенно придя в себя, продолжал неподвижно лежать, наблюдая странную драму, которая разыгрывалась у него на глазах.

 

ГЛАВА 2

Загробные дела

Всего пару часов назад Пин был в здравом уме и твердой памяти и полностью владел своим телом. Вместо ужина он слегка перекусил подпорченным куском рыбы с хлебом, запил пивом и, выйдя из дома в Козлином переулке, где он снимал комнатушку, угодил под сильнейший град, который, впрочем, очень скоро перешел в снегопад. Пин всегда с радостью выходил из этого дома. Козлиный переулок считался самой плохой улицей на южной стороне Фодуса; и если бы вы знали, на что похожи остальные улицы в этой части города, то ужаснулись бы. У всех прочих улиц были свои преимущества, способные хотя бы отчасти искупить многочисленные недостатки, — скажем, некоторые шли слегка под уклон, так что грязное месиво, которое вечно застаивалось во всех выбоинах, здесь свободно стекало вниз, или же сами выбоины были не так глубоки, — но в пользу Козлиного переулка сказать было нечего.

Высокие узкие дома были сконструированы кое-как, построены наспех и втиснуты во все мало-мальски подходящие щели. Внутренние помещения были столько раз поделены многочисленными перегородками, что напоминали лабиринты. От этого полицейским было очень трудно ловить здесь преступников. Мешали и многочисленные проходы и подворотни, и узкие проулки между домами. Здания немного клонились вперед, отчего смотреть вверх было страшновато. К тому же из-за этого с крыш на улицу время от времени скатывались целые сугробы. Впрочем, здесь очень редко кто взглядывал вверх: очень уж много забот было у местных обитателей (да и за карманами приходилось следить). Освещение в Козлином переулке было очень плохое, поэтому здесь гнездилось множество всевозможных преступников. Бывало, что фонарщик вообще забывал сюда заглянуть, и, хотя некоторым это доставляло некоторые неудобства, большинство обитателей переулка были только рады возможности спокойно обделать в темноте свои грязные делишки.

Что до прочих улиц города — речь идет, разумеется, только о той его части, что лежит по южную сторону от реки, — то все мостовые без исключения были разбиты и изрыты топкими канавами, полными гниющих ядовитых помоев; и каждый божий день это болото месили лошадиные копыта, колеса повозок и многочисленные стада коров, свиней и овец, которых гнали из деревень на рыночную площадь. И каждый вечер гнилая топь замерзала и покрывалась ледяной коркой, поскольку в последнее время стояли лютые морозы. Давненько не бывало такой зимы.

Доходный дом Бертона Флюса стоял в самом конце переулка. Это была грязная, убогая халупа, которую хозяин поделил перегородками на совсем крошечные комнатушки — ведь чем больше постояльцев, тем больше доход. И когда бы Пин ни возвращался в свою конуру, будь то днем или ночью, ему всякий раз было не по себе. Все его соседи без исключения были народ, мягко говоря, странноватый, и у каждого имелись отвратительные причуды или черты характера, а чаще то и другое вместе. Что касается самого Бертона Флюса, то ему Пин не доверял ни на грош, чувствуя, что этот человек может вышвырнуть его на улицу в любую минуту. Вся округа знала, что внизу, в подвале, Флюс дерет людям зубы — дело, кстати сказать, тоже очень доходное. Днем и ночью из подвала доносились душераздирающие вопли; все их слышали, но никому не хватало смелости спуститься и посмотреть. Вообще говоря, Бертон не раз уже намекал Пину, что согласен забрать у него зуб-другой вместо недельной платы за жилье, но мальчишка отказывался. Все это и еще много чего в придачу вертелось у Пина в голове, пока он спешно шагал вдоль реки. Перед самым мостом он остановился — там, где к реке спускался ряд мерзлых ступеней.

«Да уж, богачи и впрямь совсем другой народ», — печально подумал мальчик, глядя на противоположный берег. Река Фодус всегда, в любую погоду, распространяла по всей округе отвратительный запах ядовитых испарений, но ветер обычно сносил всю вонь на юг, так что на северной стороне она чувствовалась куда меньше. Поэтому даже воздух, которым дышали богачи, был лучше. С того места, где стоял Пин, можно было разглядеть смутные силуэты их роскошных домов — в остальном помогало воображение. Пину не нужен был дневной свет, чтобы увидеть нарядные фасады со сверкающими стеклами, парадные входы с лакированными резными дверьми, с арматурой из полированной меди, красную черепицу на крышах, грозных химер на карнизах.

Пин знал, что за народ живет в этих домах — люди, которые тратят деньги на легкомысленные удовольствия, на праздные развлечения, с помощью которых они стремятся развеять свою неизбывную скуку. И эти деньги не были добыты трудом. Боже упаси, чтобы эти надушенные мужчины на другом берегу реки, в своих кружевных манжетах и шелковых панталонах, честно отработали хотя бы день в своей жизни. Что уж говорить о дамах, вдыхающих своими изящными носиками чистый воздух и щеголяющих в таких широких юбках, в каких и в дверь-то протиснуться нелегко: эти и вовсе живут в свое удовольствие, попивают чаи, поют да рисуют. Разумеется, богатство чаще всего доставалось им по наследству, но это еще не значит, что честным путем. Богачи наследовали от своих предков не только имущество: ложь и двуличие, накопленные многими поколениями, были у северян в крови. Возможно, они не совершали тех жутких преступлений, какие еженощно творились на другом берегу реки, — богачи любят быть чистенькими, — но они все равно крали имущество ближнего и убивали, только более изощренными способами, чем южане, да еще и с вежливой улыбкой на устах.

«Наверное, неплохо было бы жить на том берегу, — размышлял Пин. — Только вот интересно, что лучше: жить в красивом доме и смотреть в окно на уродство или наоборот — жить в некрасивом доме, а в окно видеть красивый?»

Что и говорить, думал Пин, спускаясь к реке и осторожно погружая ноги в вязкую черную жижу, жить на этом берегу нелегко, здесь много грязи и шума, но, несмотря на все недостатки, южане все-таки по-своему честнее северян. На южанина смотришь — и сразу понимаешь, кто он есть. Он не таит правду под изысканной одеждой или изысканными словами.

Вот-вот должен был начаться прилив. Пин поспешно подобрался к самому краю воды. В прибрежном иле частенько попадались всякие безделки, оброненные моряками, но сегодня Пину было не до поисков: он торопился. Он извлек из кармана небольшую склянку с двумя ручками и откупорил ее. Крепко сжав одну ручку большим и указательным пальцами, мальчик слегка погрузил ее в воду, так что горлышко едва скрылось под поверхностью, и провел ею навстречу течению, пока стеклянный пузырек не наполнился темной влагой. Затем он тщательно закупорил его плотной пробкой и взбежал вверх по ступеням набережной.

Река Фодус была широко известна своей невыносимой вонью, но так уж устроены люди: они привыкают почти ко всему, с чем сталкиваются каждый день. Не часто выпадали такие дни, когда вонь бывала настолько отвратительна, чтобы жители Урбс-Умиды позволяли себе недовольные высказывания на этот счет. Существовала даже теория, будто за много поколений у коренных урбсумидцев выработался к запаху своеобразный иммунитет. Вероятно, подобным же образом можно было бы объяснить и их чудесную способность есть испорченную пищу без всяких печальных последствий. Ведь человек, который не чувствует запаха, не ощущает и вкуса. Правда, в случае Пина все было иначе. У него был очень острый нюх, который позволял ему отчетливо воспринимать малейшие изменения в самых тонких оттенках речного зловония.

Пока Пин добирался до церковного погоста, повалил снег. Низко опустив голову, мальчик прошел сквозь узкую калитку, едва не столкнувшись с юной девушкой, которая, наоборот, возвращалась с кладбища. В испуге она, будто бы защищаясь, вскинула бледные руки. Протискиваясь мимо нее, Пин уловил едва различимый аромат — неожиданно сладкий; ему стало неловко, и он пробормотал какие-то извинения, а затем двинулся дальше своей дорогой.

Кладбище Святой Милдред было очень древнее, — должно быть, здесь хоронили покойников с самых первых дней основания города. Его чрево, словно бездонный колодец, поглотило куда больше людей, чем можно было бы вообразить по количеству сохранившихся надгробий. Впрочем, это только кажется невероятным: на самом же деле ничего удивительного тут нет, поскольку почва на кладбище была на редкость сырой и кислой. А эти два свойства, особенно в сочетании друг с другом, существенно ускоряют процесс разложения. Поскольку кладбище располагалось на холме, то все трупные яды, впитываясь в землю, стекали по склону и попадали в конце концов в Фодус. И это был только один из многочисленных ингредиентов ядовитого речного супа. Известны были случаи, когда за несколько месяцев от тела покойника оставался только скелет, — об этом феномене частенько можно было услышать от сведущих людей в таверне «Ловкий пальчик».

Впрочем, пробираясь меж неровными рядами надгробий, Пин размышлял вовсе не о гниющих трупах. Он шел прямо к цели — видимо, хорошо зная дорогу, — пока не остановился перед невысоким деревянным крестом без надписи. Крест накренился влево, и Пин попытался слегка его выправить, что оказалось непросто: мерзлая земля была тверже камня. У основания креста лежал, тоже насквозь промерзший, крошечный букет сухих белых цветов. Мальчик его подобрал и присел на корточки прямо в сугроб.

— Здравствуй, мамочка, — ласково сказал он. — Я уже давно не приходил, прости, пожалуйста, но мистер Гофридус меня не отпускает. Сегодня вот я опять работаю. Но знаешь, уж лучше так, чем ночевать в доме Бертона Флюса. Он хитрый, все время про папу спрашивает. Вернется ли он? Действительно ли это его рук дело? А я и не знаю, что отвечать.

После каждого нового вопроса Пин ненадолго замолкал, будто ожидая ответа, но на кладбище стояла тишина. Так он сидел на корточках, ежась от холода, не замечая, как его плечи и голову покрывают все более плотные снежные хлопья, и теребя в руках крошечный букетик белых цветов.

 

ГЛАВА 3

Смерть дядюшки

Почти два месяца уже минуло с тех пор — это случилось в самом начале января, — но Пин помнил тот вечер так отчетливо, словно все произошло вчера. Еще на лестнице он почувствовал: что-то не так. Сверху доносились взволнованные голоса и наигранные всхлипы; поднявшись на свой этаж, мальчик обнаружил, что на лестничной площадке, возле двери его комнатушки, собралась небольшая толпа. Кое-кого из собравшихся он знал в лицо: вот дама из соседней комнаты, а вот трубочист — он живет на другом конце коридора, а эта прачка — этажом ниже. Когда Пин разглядел выражения лиц этих людей, его сердце вдруг сжали ледяные тиски. Он протолкался сквозь толпу и вошел в комнату. На полу перед пустым очагом неуклюже распростерлось человеческое тело. Над ним склонился какой-то мужчина плотного телосложения.

— Папа? — Голос Пина дрожал.

Незнакомец поднял на него взгляд и официальным тоном спросил:

— Ты — Пин Карпью?

Пин кивнул.

— А это твой отец? — Незнакомец отклонился в сторону, чтобы не загораживать от Пина лицо покойника.

Тяжело сглотнув, мальчик заставил себя посмотреть.

— Нет, — сказал он, — это мой дядя. Дядя Фабиан. Но мне на него наплевать.

— Похоже, не только тебе, — произнес незнакомец, поднимаясь на ноги. Вытянувшись в полный рост, он с важным видом прокашлялся, а затем достал маленький черный блокнот и кусок угля.

Пин наконец узнал мистера Джорджа Коггли, местного констебля.

— Что с ним случилось? — поинтересовался Пин.

— Вероятнее всего, задушен, — сообщил Коггли. — Видишь, у него глаза чуть не выскочили из глазниц? Верный признак. А где твой отец, сынок?

— Не знаю, — осторожно ответил Пин и окинул взглядом собравшуюся толпу; все пялились на него.

— Если знаешь, где он, ты обязан мне сообщить, а не то смотри, мало не покажется.

— Почему это?

— Потому что мы считаем, это он сделал! — едва ли не с ликованием прошипела прачка. — Тут видал кое-кто, как он драпал.

Она всегда недолюбливала Пина и его отца: нечего нос задирать, будто не ровня соседям. Не говоря уже о мамаше: что она себе думала, упокой Господи ее душу, — взяла да и явилась с той стороны реки и осталась жить на южном берегу? Не место северянам по эту сторону Моста. Чужаки они здесь, и все тут.

— Если бежал с места преступления — значит, он и убил, — назидательно изрек констебль Коггли.

— Так я и знал, что он плохо кончит, — пробурчал кто-то в толпе. — Уж чересчур много о себе возомнил. Такое до добра не доводит.

Пин стоял, окруженный шепчущейся и шушукающей толпой соседей, ошеломленный случившимся, не в силах произнести ни слова, а со всех сторон продолжали раздаваться все новые обвинения. Душа его наполнялась ненавистью к этим людям, пронырливым и коварным, сыпавшим ехидные замечания. Впрочем, мальчик и прежде прекрасно знал, как они относятся к отцу. Скрыть это было бы невозможно, как невозможно спрятать их длинные, горбатые носы или косые глаза, криво сидящие на уродливых лицах. Пин очень рано смекнул, что слеплен из другого теста. Детвора, жившая на той же улице, жестоко дразнила его, потому что мать Пина происходила из богатой семьи и потому что, когда она говорила, голос ее был по-северному мягок и мелодичен, а не скрипуч и резок, как у южан. Но сильнее всего людей бесило, что семейство Карпью притворяется, будто они не богаче прочих — такие же нищие оборванцы. «Вот уж дудки! — восклицали соседи. — Невозможно, чтобы у дамы с такими манерами и воспитанием не было денег. Да и зачем бы в таком случае Оскару Карпью жениться на ней?» А визиты дядюшки Фабиана только подливали масла в огонь: он всегда заявлялся разодетый в пух и прах (хоть в карманах у него не было ни гроша). Снова и снова приходилось Оскару давать ему от ворот поворот. «Нам нечем с тобой делиться», — говорил он.

Издевательства не прекратились даже после того, как мать Пина умерла. Случилось это в прошлом году. Тогда соседи опять затаили на Оскара зло — на сей раз потому, что он не поделился с ними богатым наследством. И напрасно Оскар снова и снова повторял: «Не было никакого наследства. Вы же знаете, я обычный плотник. У нас нет ни гроша за душой».

Соседи так и не поверили. А теперь, когда умер Фабиан, когда его убили, все опять тычут пальцем в сторону Оскара Карпью. Всю следующую неделю Пин денно и нощно рыскал по улицам города в надежде отыскать отца, но безрезультатно: Оскар бесследно пропал, не оставив сыну даже весточки. А еще через неделю Пину пришлось съехать с квартиры. В одиночку он не мог заработать достаточно денег, чтобы платить за такое жилье, да к тому же никто больше не желал терпеть его пребывание. Целых десять дней, которые дались мальчику очень нелегко, провел он в поисках хоть какой-то работы. В конце концов его принял на службу мистер Гофридус. Тогда Пин смог, по крайней мере, снять каморку у Бертона — хотя теперь он только и мечтал, как бы съехать оттуда…

Пин поежился. Большая снежинка, упавшая за ворот куртки, вернула мальчика к действительности. Услышав, как часы пробили очередную четверть часа, он вскочил на ноги.

— Я должен идти, мама, — сказал он. — Мне нельзя опаздывать к мистеру Гофридусу, а не то он найдет вместо меня другого мальчика. Он говорит, желающих пруд пруди. Думаю, так и есть. В этом городе люди на все согласны ради денег. Я больше не буду пропадать так надолго. Честное слово.

Он нежно коснулся креста, отвернулся и бегом кинулся к кладбищенским воротам, ловко лавируя между могилами. Так он бежал всю дорогу до Скорбного переулка и, запыхавшись, остановился под вывеской, на которой значилось:

Годдфри Гофридус

ГРОБОВЫХ И МОГИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР

 

ГЛАВА 4

Годдфри Гофридус

В этом городе, где само рождение уже рассматривалось как первый шаг к смерти, Годдфри Гофридус, гробовщик и могильщик, состоял с нею в куда более близких отношениях, чем большинство людей.

Ремесло гробовщика всегда считалось весьма прибыльным, ибо недостатка в клиентах не бывало. Однако нельзя сказать, чтобы Годдфри всегда мечтал о столь обильном и близком общении с покойниками. Дело в том, что пятнадцати лет от роду он был сражен каким-то таинственным недугом, который почти на три месяца лишил его способности двигаться и говорить. Все три месяца юноша пролежал в постели ничком. Но уже через неделю его родители поняли, что их сын может остаться в таком состоянии навсегда, а потому почли за лучшее жить дальше как ни в чем не бывало.

Утратив почти все способности, за исключением мыслительной (а можно представить себе, что за мысли лезли ему в голову в те ужасные месяцы!), однажды ночью, вконец изнуренный мучительной пыткой, Годдфри уснул — и больше не просыпался. На третий день мать окончательно уверилась, что сын мертв. Она позвала мужа в комнату Годдфри, и в течение десяти минут оба родителя молча стояли, склонившись над сыном. «По-моему, умер», — сказал мистер Гофридус. Они позвали соседа, чтобы тот подтвердил факт смерти (врача вызывать было слишком накладно), и организовали похороны.

К счастью для Годдфри, как нередко бывало в те времена, могильщик оказался весьма нечистоплотным типом: он втихаря продал по-прежнему неподвижное тело юноши в Урбс-Умидскую школу анатомии и хирургии, а похоронил гроб, набитый песком. Проспав четыре дня кряду и как следует отдохнув, на пятый день Годдфри открыл глаза и обнаружил, что лежит распластанный на хирургическом столе в анатомическом театре. Над головой юноши был занесен сияющий скальпель, и хирург как раз собирался погрузить лезвие ему в грудь (как ни странно, больше всего в память Годдфри врезался этот блик на поверхности лезвия, и многие годы спустя похожее мерцание света на металле вызывало у него неприятные воспоминания). Это зрелище заставило Годдфри собрать по капле все силы, которые остались еще в его теле, — их хватило, чтобы издать слабый свист.

— А труп-то, похоже, живой! — крикнул кто-то из аудитории, некий студент-медик, известный своей привычкой констатировать очевидное.

Годдфри возвратили домой, к убитым горем родителям, которые хоть и не поняли, каким образом их отпрыску удалось проделать путь из могилы до хирургического стола, но встретили воскресшее чадо с распростертыми объятиями. Конечно, они полагали, что сыну предстоит совсем иной путь, но теперь решили, что лучше об этом особенно не задумываться, и через пару дней жизнь Годдфри возвратилась на круги своя.

Хотя, конечно, не совсем. Странная болезнь оставила на память о себе одно неприятное последствие — паралич лица. Бедняга Годдфри мог лишь отчасти пользоваться своими лицевыми мышцами, поэтому на лице его навсегда застыло одно и то же (сонное) выражение. Он не мог больше ни улыбаться, ни хмуриться, ни смеяться или плакать — по крайней мере так, чтобы это было видно со стороны, — и говорил только сквозь сжатые зубы.

И вот, чудесным образом избежав гибели под хирургическим скальпелем, юный Годдфри твердо решил, что ни один человек больше не должен пройти через те испытания, что выпали на его долю. Он подался в ученики к владельцу местного похоронного бюро, а когда хозяин скончался, унаследовал его дело. Всего лишь за пару лет Годдфри Гофридус прослыл на всю округу как человек надежный, который ни за что на свете не похоронит живого. А все потому, что главной его задачей, на решение которой тратилось больше всего времени и усилий, было удостовериться в полной и несомненной безжизненности подопечных.

Возможно, на первый взгляд это покажется довольно нелепым, однако не следует забывать, что события, о которых здесь идет речь, произошли в те дни, когда определить, действительно ли человек перешел в мир иной, было не так-то просто. Даже врачи мало что могли сделать — разве только проверить, не мутнеет ли зеркало от дыхания, или попытаться нащупать пульс, который нередко бывает слабым и незаметным. В те ужасные дни, лежа без движения будто бы в бессознательном состоянии, бедняга Годдфри снова и снова возвращался к мысли о том, как чудесно было бы, если бы кто-нибудь изобрел какую-нибудь машину, механизм или инструмент, с помощью которого можно было бы определить, жив он еще или нет, — тогда ему не пришлось бы так сильно страдать. И тогда он дал клятву, что если однажды воскреснет, то непременно возьмет на себя эту роль, станет тем самым изобретателем.

Теперь Годдфри упорно над этим работал. Правда, оказалось, что сочетать ремесло гробовщика с работой над изобретениями тяжеловато, а потому Годдфри решил взять себе в помощь ученика и вывесил в окне карточку с объявлением. На зов откликнулся один-единственный мальчик — Пин, который удачей своей был обязан умению читать; в этом была, конечно же, заслуга матери.

И вот в назначенный день мистер Гофридус провел Пина по своим владениям. В витрине лавки, расположенной на первом этаже, были выставлены образцы и самых дорогих, и самых дешевых гробов, какие мистер Гофридус предлагал клиентам: лакированные, полированные и просто струганые, с роскошной фурнитурой и вовсе без нее. В огромном двустворчатом шкафу с прозрачными дверцами хранилось множество предметов, которые можно было взять напрокат: покрывала на гроб, темные костюмы, вуали и черные перчатки, конские плюмажи, приглашения на траурную церемонию и поднос, усыпанный приличествующими случаю перстнями, то есть, разумеется, в форме черепов.

Затем мистер Гофридус провел Пина в большое подвальное помещение, ко всем стенам которого были прислонены разнообразные гробы — всевозможных цветов, форм и размеров и на разных стадиях изготовления. В центре комнаты располагался внушительных размеров верстак, на котором в рабочем беспорядке были разбросаны молотки, гвозди, деревянные рейки и разный плотницкий инструмент. Пол был усыпан щепками, стружками и опилками. А по стенам ровными рядами, словно в боевом строю, были развешаны медные и железные скобы, петли, обода, таблички для гравировки имен, ручки и прочие гробовые принадлежности, какие только бывают на свете.

Пин всему этому совершенно не удивился, и когда мистер Гофридус пригласил мальчика в следующую комнату, он, разумеется, ожидал увидеть что-нибудь в том же духе.

— А теперь самое главное, — с гордостью провозгласил Годдфри, открывая следующую дверь. — По-латыни это называется целла-морибунди. Что-то вроде приемной для покойников.

Остановившись на пороге, Пин робко заглянул внутрь. Надо сказать, как и всякий житель Урбс-Умиды, он отлично знал, что такое целла-морибунди, — это специальная комната, где мертвое тело находится до похорон. В городе свято соблюдали старинный обычай, хотя никто уже не помнил, откуда он взялся: покойника хоронили только спустя три дня и три ночи после кончины. В ходу была даже такая пословица: «Хочешь, чтоб наверняка, — обожди-ка три денька». Пин очень хорошо помнил те долгие часы, что они с отцом провели возле тела матери, которое три дня пролежало в доходном доме, в той самой комнате, где они тогда жили. Услуги мистера Гофридуса были им не по карману.

Комната оказалась куда меньше мастерской — и заметно прохладнее. Посредине возвышался стол (в тот день пустовавший), а над ним был подвешен к потолку какой-то загадочный механизм, состоявший из строп, шестеренок, винтов, рычагов и свежесмазанной цепи. У стены стояло несколько шкафчиков с узкими ящиками, а над ними на полках были выставлены зловещего вида предметы, очень похожие на инструменты для пыток.

— Мамочки, что это за штуковины?! — воскликнул Пин, потрясенно озираясь. Ему еще не доводилось слышать о том, чтобы в целла-морибунди хранились подобные вещи.

Годдфри нахмурился, то есть его левая и правая брови едва заметно двинулись навстречу друг дружке.

— Эти «штуковины», как ты изволил выразиться, ни больше ни меньше как результат моих многолетних трудов на благо людей — живых и мертвых.

Нельзя сказать, чтобы эти слова рассеяли недоумение Пина.

— То есть как?

— Милый мой мальчик, — отвечал Годдфри, как всегда, сквозь сжатые зубы, — вообрази самое страшное, что только придет тебе в голову, а потом мысленно помножь этот ужас на десять.

На мгновение Пин задумался.

— Свалиться в Фодус и наглотаться при этом воды, — предположил он, и надо сказать, что слова эти не были лишены прозорливости.

— Хм, — одобрительно кивнул мистер Гофридус, — что ж, это и впрямь был бы кошмар. А что-нибудь еще страшнее ты можешь придумать?

Да, Пин мог. Например, кое-что связанное с Бертоном Флюсом. Мальчик изложил эту мысль гробовщику, но оказалось, что и она недостаточно ужасна. В конце концов мистер Гофридус склонился к самому уху Пина и шепнул ему правильный ответ — правда, в форме вопроса:

— Скажи-ка, сынок, можешь ли ты представить что-либо более ужасное, чем быть похороненным заживо?

Пин почувствовал, как по спине его пробежала холодная дрожь, и решительно помотал головой. Впрочем, как оказалось, мистер Гофридус не увидел этого жеста, потому что уже кружил вокруг странного стола, возбужденно размахивая руками, что совершенно не сочеталось с по-прежнему безразличным выражением парализованного лица.

— Вообрази только: мирно поспав, ты, ничего не подозревая, пробуждаешься вдруг в полной, непроглядной тьме. Тянешь руку к свече, которая, как ты помнишь, стоит на тумбочке возле кровати, но рука неожиданно натыкается по пути на что-то твердое. Пытаешься встать, но тебе едва удается перевернуться со спины на живот. Совершенно растерянный, ты начинаешь постепенно, с нарастающим ужасом соображать, что проснулся и это не сон, ты лежишь не в постели, а в своем собственном гробу.

У Пина заклацали зубы. Да, в этой комнате было очень прохладно. Но мистер Гофридус, похоже, и не думал прерывать начатую речь. На лице его не было заметно никаких признаков возбуждения, зато глаза сверкали, как угли. Вне всяких сомнений, сейчас он заново проживал, хотя бы отчасти, кошмарные события, которые приключились с ним в юности, и это повторное проживание странным образом доставляло ему удовольствие.

— Что за страдания пришлось бы тебе испытать, лежа во мраке, почти без движения! Конечно же, ты постараешься по возможности сохранять спокойствие, чтобы воздуха хватило подольше, — ведь ты будешь все-таки надеяться, что кто-нибудь тебя вытащит. Но часы потекут за часами, а дни за днями, и ты поймешь наконец, что крики твои, слезы, стоны не услышит никто. Представь, каково это: сознавать, что перед тобою открыты всего две возможности — задохнуться или сдохнуть с голоду. Хватаясь за горло, ты будешь бороться за каждый вдох. А в последние несколько часов тебя сдавят тисками голод и ужасная, испепеляющая жажда, которые, как ты понимаешь, никогда не удастся удовлетворить.

Тут он обернулся к Пину:

— Скажи-ка, возможно ли что-то страшнее?

Мальчишка уже было совершенно уверился, что мистер Гофридус собирается похоронить его заживо, а потому начал пятиться к двери.

— Не… нет, — пролепетал он.

— Именно, — подтвердил мистер Гофридус. — Значит, ты без труда поймешь, зачем я соорудил эти «штуковины». У нас в городе, правда, полно умельцев, что делают гробы со всякими колокольчиками, сигнальными флажками и прочей чепухой. Я ерундой не занимаюсь. Уж коли похоронили, колокольчики не помогут. Человеку уже нанесена неизлечимая травма — ведь искалечить можно не только тело, но и сознание. Я, Годдфри Гофридус, стремлюсь пресечь зло на корню.

— Как это? — запинаясь, дрожащим голосом поинтересовался Пин, подозрительно рассматривая странного, неестественно хладнокровного типа.

— Необходимо, — провозгласил Гофридус, — чтобы человек умер раньше, чем состоятся похороны.

— Ага… — облегченно выдохнул Пин.

«Значит, — подумал он, — хоронить меня заживо все-таки не будут. Хотя утешение сомнительное».

А мистер Гофридус продолжал:

— Чтобы работать у меня, ты должен будешь научиться пользоваться всеми этими устройствами. — С этими словами гробовщик взял Пина за локоть и подтолкнул к столу. — Не будешь ли так любезен? — попросил он, помог мальчику забраться на стол и уложил на спину. — Это одно из моих первых изобретений, которым, заметь, я чрезвычайно доволен.

Мистер Гофридус стащил с ноги Пина ботинок, потом носок и, обвязав вокруг большого пальца кожаный шнур, крепко его затянул. Подозрительность Пина сменилась полной растерянностью. Бедняга попытался приподняться на локтях, но мистер Гофридус, словно не замечая неловкости ситуации, силой заставил мальчика вернуться в лежачее положение.

— Как считаешь, если бы ты просто спал, тебя такая штука разбудила бы?

С этими словами мистер Гофридус поднял руку и принялся ритмично дергать за ручку-петлю, висевшую прямо над головой. Колесики и шестеренки завертелись, и нога Пина стала яростно дергаться вверх, словно отплясывая какой-то дикий танец.

— Наверное, — ответил Пин, стараясь перекричать шум механизма — поскрипывание болтов и грохот цепи. — Если бы просто уснул, как обычно. Только нужно ведь очень крепко уснуть, чтобы кто-то подумал, будто я умер.

— Хм… — Мистер Гофридус погрузился в раздумья. Не часто ему удавалось испробовать свои изобретения на живых людях, так что из случая, который представился ему сейчас, он был намерен извлечь всю возможную пользу. — Значит, попробуем это, — решил он наконец.

Выдвинув один из узеньких ящиков шкафа, стоявшего возле стены, хозяин извлек из него довольно длинную иглу, которой весьма решительно ткнул Пина в голую пятку.

— Ааай-яййй! — завопил Пин и как ошпаренный вскочил со стола, совершенно забыв, что все еще привязан к приспособлению, дергающему за палец.

Эта прыть едва не привела к трагедии; к счастью, мистер Гофридус схватил мальчика прежде, чем тот успел вырвать тяжелый механизм из креплений и сдернуть его с потолка. Не сказав больше ни слова, лишь поахивая и поохивая, мистер Гофридус высвободил Пина из хитросплетения цепей, проволоки и кожаных шнуров.

После этого мальчик уклонился от участия в дальнейшей демонстрации изобретений, отказался, стиснув зубы, пробовать на себе щипцы для языка и потребовал, чтобы мистер Гофридус ограничился просто рассказом о назначении прочих устройств. По лицу гробовщика невозможно было понять, как он отнесся к этому заявлению: рассердился, расстроился или то и другое вместе; однако он принял условия Пина, и последующие два часа мальчик с гробовщиком провели, разглядывая и изучая разнообразнейшие инструменты и приспособления, предназначенные для того, чтобы безошибочно определять, действительно ли покойники являются таковыми, а не попросту спящими, пьяными или парализованными.

Приспособления эти поражали воображение как количеством, так и разнообразием. Возникало впечатление, будто мистер Гофридус долгое время потратил на изучение всех возможных способов причинить человеку боль, которая позволила бы пробудить мертвого. Его изобретения способны были вызывать полную гамму болевых ощущений: от попросту неприятных, когда человека дергают за палец ноги или тянут за уши, до куда более болезненных, когда, скажем, бьют кастетом и орут в самое ухо, а затем и вовсе невообразимо мучительных, с описаниями которых интересующиеся могут ознакомиться по книге мистера Гофридуса «Жив или мертв?» (сохранилось несколько экземпляров этой книги во вполне приличном состоянии). Даже отвратительные свойства вод реки Фодус были поставлены на службу великому делу. Оказалось, что если налить эту воду в бутылку и закрыть пробкой, то через некоторое время ее вонючесть и другие особенности не пропадают, а только крепнут, и мистер Гофридус был убежден, что единственный вдох этой дряни непременно разбудит и мертвеца. Шествуя от одного экспоната к другому, объясняя, как действуют разные изобретения, мистер Гофридус в то же время излагал мальчику свою теорию о том, что живое тело должно весить больше, нежели мертвое, поскольку, в отличие от последнего, в нем присутствует душа, которая и добавляет веса.

— И сколько же весит душа? — поинтересовался Пин.

— Хороший вопрос, молодой человек, — похвалил гробовщик. — Конечно же, нет ничего проще, как соорудить подходящие весы. Проблема в другом: очень сложно устроить так, чтобы человек оказался на этих весах непосредственно в тот момент, когда душа его будет расставаться с телом.

Пин был совершенно уверен, что если и есть на белом свете человек, способный решить такую проблему, то человек этот не кто иной, как мистер Гофридус. Так прошло утро, и к полудню, несмотря на все прежние сомнения и подозрения, Пин начал даже восхищаться гробовщиком, поставившим перед собой столь благородную цель — добиться, чтобы ни один человек не был похоронен заживо. Вне всяких сомнений, очень высокая цель. Что касается самого мистера Гофридуса, то ему пришлись по душе любознательность мальчика и умные вопросы, поэтому он без колебаний принял Пина на службу.

— А кроме того, чтобы наблюдать за мертвецами, что еще я должен буду делать? — поинтересовался Пин.

На мгновение мистер Гофридус задумался.

— Много чего, милый мой мальчик. Много чего.

Действительно, «много чего» оказалось очень точным описанием рабочих обязанностей Пина. Целыми днями он дергал покойников за пальцы ног, колол им булавкой подошвы, тянул за языки, не говоря уже о прочих делах, связанных с изготовлением гробов (Пин прилаживал к ним мелкие детали, и, надо сказать, делал это настолько ловко и точно, что у мистера Гофридуса на лице проступало восхищение) и даже утешением скорбящих родственников. По ночам, если в похоронное бюро привозили покойника, которого нужно было стеречь, Пин устраивался на деревянной скамье в целла-морибунди и, убежденный, что никто его не потревожит, в полудреме размышлял о том, как круто изменилась его судьба. Так проходили неделя за неделей, и постепенно мистер Гофридус все больше и больше полагался на Пина во всем, что касалось повседневной работы в похоронном бюро, а сам погружался в работу по изобретению и сооружению все более изощренных приспособлений. Пин даже научился по малейшим изменениям в выражении лица хозяина догадываться о переменах в его настроении.

Правда, в тот странный вечер, когда Пин явился на работу, мистер Гофридус уже наводил порядок в мастерской и собирался уходить.

— Тебе осталось провести с бедняжкой Сивиллой последнюю ночь, — сообщил он Пину, кивнув в сторону двери, ведущей в целла-морибунди. — Завтра ее похоронят.

Пин пожелал хозяину доброй ночи. Некоторое время он постоял в мастерской, прислушиваясь, и только после того, как хлопнула входная дверь, мальчик шагнул через порог целла-морибунди. Вообще говоря, трупов он не боялся: для натур брезгливых и разборчивых в этом городе места не было, а преимущества, происходившие от самого наличия работы, с лихвой окупали все ее возможные недостатки. Разумеется, подвальное помещение в доме мистера Гофридуса обеспечивало далеко не самый теплый и уютный ночлег — что поделаешь, мертвецы любят прохладу, — но это ведь все равно лучше, чем ночевать на улице.

Южанам обычай сидеть возле покойника в течение положенных семидесяти двух часов был очень даже по нраву. Надо сказать, они даже превращали эту печальную обязанность в своеобразный праздник в честь усопшего. Северяне же, напротив, считали эту традицию вульгарной (не говоря уже о хлопотах и неудобствах), а потому похоронные агенты нанимали для мертвецов специальных смотрителей (в данном случае — Пина), чтобы те подежурили возле покойника вместо родни. Разумеется, как всегда бывает в подобных случаях, возможность нанять такого смотрителя стала признаком богатства и престижа. И уж тем более богачам нравилось сетовать соседям, как дорого пришлось заплатить, чтобы покойника подергали за язык и потыкали булавками в пятки!

Считалось, что, если по истечении трех дней мертвец не подал никаких признаков жизни, его можно спокойно похоронить. Обычно к этому времени становятся очевидными и другие признаки, доказывающие, что душа покинула тело окончательно и бесповоротно. Пин обладал на редкость чувствительным обонянием, а потому обычно раньше других понимал, что труп уже начинает портиться; можно сказать, эта способность делала мальчишку более чем подходящим помощником для мистера Гофридуса. И вообще, обладатель подобного дара имеет множество преимуществ. Например, острый нюх оживляет и скрашивает тоску земного существования. Впрочем, Пин, направляясь к своей безжизненной подопечной, печально размышлял о том, что в городе вроде Урбс-Умиды жизнь простых смертных, обонятельные способности которых развиты весьма посредственно, а не как у собаки, все же куда менее тягостна.

 

ГЛАВА 5

Memento mori

Сивилла лежала на столе, на пышном тюфяке кремового цвета. Тюфяк, в свою очередь, покоился на черном бархате, укрывавшем всю поверхность стола и спадавшем до самого пола мягкими складками. На девушке была длинная белая сорочка, в ногах туго затянутая узлом и плотно облегавшая шею. Талию свободно охватывал вышитый алый поясок, а к левому плечу была приколота изящная мерцающая брошка в виде мотылька. Руки девушки были скрещены на груди, и каждую украшало по три кольца. Аккуратно уложенные длинные черные волосы обрамляли бледное личико; голова покоилась на бархатной подушке, украшенной кистями. Глаза были закрыты, длинные ресницы роняли на щеки длинные тени, губы нежно алели. Двойной след от колес повозки, что так жестоко прервала краткую жизнь девушки, был искусно замаскирован. Мистер Гофридус по праву гордился своим исключительным умением придавать лицам клиентов умиротворенное выражение. Лучшей похвалой для него были слова: «Вы только взгляните! Кажется, будто она просто спит!» (несмотря на все, разумеется, самые тщательные проверки, подтвердившие, что в действительности это не так).

Действительно, родственники усопших почти всегда произносили эти слова. Их же два дня назад изрекли и родители несчастной девушки, когда увидели ее в этом подвале. Мать тут же ударилась в слезы, а отец принялся нервно мерить шагами тесную комнату, в который раз уже проклиная повозку, переехавшую его дочь. Но самые яростные проклятия были обращены к некоему молодому человеку по имени мистер Генри Белдинг, который каким-то обманным путем умудрился уговорить девушку принять его предложение руки и сердца и переманил ее на свою сторону — южную сторону города. Мистер Гофридус созерцал эту сцену со всегдашним бесстрастным выражением лица и лишь время от времени, когда считал уместным, начинал бормотать слова утешения.

— Как могло такое случиться? — снова и снова стенала мать. — Дорогая моя Сивилла! Ведь она получила такое прекрасное воспитание — и вдруг полюбила такого неподходящего молодого человека. Отец его улицы мел, а мать торговала джином. Какой позор!

— Да уж, — пробубнил мистер Гофридус. — Представить невозможно, какой это был для вас удар. Что ж, по крайней мере, судьба даровала вам утешение — ведь теперь ваша дочь перешла в лучший мир и она никогда не станет женой сына подметальщика.

Мать Сивиллы бросила на мистера Гофридуса косой взгляд, но по лицу гробовщика, как всегда, невозможно было понять, что он хочет этим сказать. Так что в таком деликатном ремесле паралич лицевых мышц дает множество преимуществ.

Пин замер возле стола, засмотревшись на спокойное лицо девушки. В прохладном воздухе витал знакомый аромат смерти. В этом запахе не было ничего неприятного; вообще говоря, по представлениям Пина, смерть пахла не столько человеческим телом, сколько травяными снадобьями, которыми гробовщик натирал кожу покойников, чтобы уберечь ее от преждевременного тления. Пина нельзя было назвать чрезмерно чувствительным мальчиком. Жизнь в таком городе, как Урбс-Умида, — это азартная игра, где игроков на каждом шагу подстерегает смерть. И вот парадокс: по мере взросления их шансы прожить дольше не уменьшались, а возрастали. Если младенцу удалось протянуть до двух лет, то вполне вероятно, что он доживет и до десяти. Коли вам стукнуло пятнадцать, значит, вы определенно имеете возможность перевалить на третий десяток. Ну а тридцатилетний уже может считать, что старость ему гарантирована (старость здесь начиналась лет в сорок и заканчивалась в сорок пять).

Пин неуверенно протянул руку и осторожно коснулся пальцев девушки: они были холодны, как, должно быть, самые глубокие омуты реки Фодус. Он с грустью подумал, что бедняжка совсем молода — лет семнадцати, не более. Пину вспомнились строки, которые он однажды прочел на надгробии:

Пин присел на лавку. Как и всякий раз, когда он сидел вот так долгими ночами, в полном одиночестве, в этой темной холодной комнате, мысли его вновь обратились к отцу. Все-таки история с дядей Фабианом полна загадок. Пин отлично знал, что считают другие, но сам он не верил в то, что отец преступник. И ни за что бы не поверил — только услышав признание из его собственных уст. Убийца? Нет, немыслимо. Хотя, надо признать, обстоятельства говорили не в пользу Оскара Карпью. Как-никак, он исчез, а в его комнате обнаружили мертвое тело. Но доказательств-то не было. Только свидетельства соседей да умозаключения Коггли. Для них все очевидно как дважды два, но ведь они не то что умножать — складывать не умеют. А Пин складывал известные ему обстоятельства снова и снова и каждый раз приходил к одному выводу: отец невиновен. Единственный факт не давал мальчику покоя: почему в тот злополучный день Оскар Карпью не вернулся домой?

«Хватит об этом думать», — решил наконец Пин. Он улегся на лавку, заложив руки за голову, и попытался выкинуть из головы все неприятные мысли.

Пин внезапно очнулся от легкой дремоты. Комната была полностью погружена во тьму: свечи уже успели потухнуть. Соскользнув с лавки, мальчик осторожно двинулся к двери. Из мастерской доносились подозрительные звуки. Там явно кто-то был.

— Мистер Гофридус? — позвал Пин.

В следующее мгновение он ощутил легкое дуновение воздуха и услышал шуршание ткани. Не успел мальчик открыть рот, чтобы закричать, как чья-то рука легла ему на лицо и затолкала в рот мокрую тряпку. Он только почувствовал, как веки налились свинцом, все тело обмякло, и больше ничего.

 

ГЛАВА 6

Из дневника Пина

Когда я по совету матери начинал вести этот дневник, мне и в голову не могло прийти, что однажды мне придется записывать в него такие странные истории, как рассказ о событиях, произошедших в последнюю ночь, которую я провел возле Сивиллы в целла-морибунди. С лавки, где я лежал, можно было различить, что незваных гостей — трое; роста они разного, одеты все в черное, двое в капюшонах, один в шляпе. В мою сторону не смотрели, поэтому я отважился в третий раз нюхнуть воды Фодуса. Только я схватился за склянку, как молодой мужчина, стоявший возле стола с покойницей, заговорил:

— Мистер Пантагус, а вы уверены, что с мальчиком ничего плохого не случится?

— Не беспокойтесь, мистер Белдинг, — последовал ответ, и я разглядел, как мужчина постарше ободряюще потрепал напуганного юношу по плечу, — ничего страшного. Может, голова немного поболит, только и всего. Жизненный опыт пойдет парню на пользу.

Похоже, что мистера Белдинга, юношу лет восемнадцати, эти слова успокоили. К тому же в тот момент его занимали куда более важные вещи, нежели забота обо мне. Он отвернулся к столу и взял мертвую девушку за руку.

— Бедная милая моя Сивилла, до чего же она холодная, — удивленно пробормотал юноша.

— А чего вы ждали? — проворчала в ответ незнакомка в капюшоне. В голосе ее слышалось явное беспокойство.

Мистер Пантагус поднял на нее взгляд и ласково улыбнулся.

— Не волнуйся, Юнона, — произнес он, — мы быстро.

Я заметил, как Юнона потянула за тонкий шнурок, обвивавший ей шею, но что висело на нем, разглядеть не сумел, поскольку неизвестный предмет она зажал в ладони. Затем она быстрым движением мазнула чем-то себе под носом, прямо над верхней губой, — должно быть, каким-то неведомым снадобьем. Мазок мягко поблескивал в свете свечей. Точно так же поблескивала и верхняя губа мистера Пантагуса, — по-видимому, он произвел те же самые действия, что и Юнона.

— Что это? — спросил мистер Белдинг. — Мне это тоже нужно?

Юнона покачала головой и сделала знак, чтобы он замолчал. В правой реке у нее появился изящный флакон грушевидной формы на тонкой серебристой цепочке. Девушка стала медленно обходить комнату по кругу однообразными гипнотическими движениями раскачивая флакон туда-сюда, туда-сюда. Когда она проходила мимо, до меня донесся аромат столь сладкий, сколь горек был запах воды Фодуса из моей заветной склянки, и не удивлюсь, если столь же сильно действующий на сознание. Не в силах противиться запаху, я глубоко вдохнул ароматный воздух. Юнона же продолжала обходить комнату и, поравнявшись с мистером Белдингом, на пару мгновений задержалась у него за спиной. Вдохнув запах, юноша тут же закашлялся и зачихал.

— Что вы делаете?! — в страхе воскликнул он.

— Не волнуйтесь. Это всего лишь зелье для вызова духов, — успокоила Юнона.

— Простите, — прошептал юноша. — Просто мне никогда еще не приходилось заниматься такими вещами.

— Зато нам приходилось, — мягко возразила Юнона. — И останавливаться нельзя.

Постепенно всю комнату окутал сильный запах снадобья. Я внимательно наблюдал сквозь полуопущенные веки, как Юнона подошла к мистера Пантагусу и встала подле него, в изголовье покойницы. При мерцании свечей кожа Юноны мягко светилась под черным капюшоном. Мистер Белдинг стоял от Сивиллы сбоку и беспокойно переминался с ноги на ногу.

Мистер Пантагус запустил руку в складку плаща и извлек оттуда мешочек, затянутый шнурком. Приоткрыв его и зачерпнув полную пригоршню каких-то сушеных трав, он стал осыпать ими голосу мертвой, бормоча при этом вполголоса что-то нечленораздельное. Вновь погрузив руку в мешочек, он достал связку коротких коричневых палочек, быстро растер их меж пальце и рассыпал получившийся порошок по всему телу покойницы. Кое-какие запахи были знакомы мне: я узнал нотки корицы и аниса, но остальные чуял впервые.

Затем он достал из пышных складок рукава широкогорлый кувшин. Погрузив пальцы в темную жидкость, он разбросал брызги по комнате. Воздух потяжелел, налился запахами полыни и мирры. От такого многообразия ароматов у меня, хоть и лежавшего на лавке, голова пошла кругом. Что же до юного мистера Белдинга, то он едва не лишился чувств от тяжести переживаний и запахов; бедняга молча, с открытым ртом наблюдал за происходящим, а Юнона тем временем все стояла у него за спиной, покачивая в воздухе своим грушевидным флаконом.

Без всякого предупреждения, явно рассчитывая на драматический эффект, мистер Пантагус вдруг резко хлопнул в ладоши. От этого внезапного звука даже мое утомленное сердце внезапно подскочило в груди. Затем, возложив руки на лоб мертвой девушки, он запрокинул голову, и из-под черного капюшона послышался ясный, отчетливый голос:

— О Гадес, к тебе я взываю! О властитель подземного царства! Повелитель теней!

Голос звучал так зловеще, что по спине у меня побежали мурашки и я задрожал. А мистер Пантагус продолжал призывать:

— И ты, о царица могучая, повелительница времен года, Персефона! Услышь меня, услышь мою мольбу и откликнись на мою просьбу. Пошли к нам на один краткий миг дух вот этой умершей девушки и позволь этому человеку в последний раз поговорить со своей возлюбленной.

Слова мольбы повисли в холодном воздухе. Ничего не произошло. Вдруг мистер Белдинг тихонько ахнул и отшатнулся от стола. Я бы и сам ахнул, если бы мог, потому что Сивилла, до сих пор неподвижно лежавшая на столе, словно камень, начала шевелиться.

По телу покойницы, от головы до пят, пробежала дрожь, и из груди вырвался протяжный жалобный стон. Звук этот был столь ужасен, что мне захотелось зажать ладонями уши, но лучше бы мне было закрыть глаза. К моему величайшему ужасу, веки на лице мертвой девушки дрогнули и глаза широко распахнулись. Она обернулась к мистеру Белдингу, и по лицу ее медленно расплылась широкая улыбка. Я с силой зажмурил глаза и снова открыл их. Неужели это действительно происходит? Зачарованный, я смотрел и не верил тому, что вижу, — но нельзя отрицать, на реальность было очень похоже.

Со слезами на глазах мистер Белдинг склонился к девушке и удивленно и недоверчиво спросил:

— Дорогая Сивилла, неужели это действительно ты? Это и вправду ты?

— Да, Генри, — отвечала девушка странновато-сиплым полушепотом. — Это действительно я, твоя Сивилла. Говори скорее, любимый, у нас мало времени.

Юноша оглянулся на Юнону, которая ободряюще кивнула, и тут же пал на колени, прильнув лбом к краю стола, всхлипывая и дрожа.

— Ты должна простить меня, — произнес он сдавленным голосом. — Последние слова, что я сказал тебе, были несправедливо жестоки. Они вырвались в сердцах. Ты даже не представляешь, как я жалею о них теперь. И я даже не успел попросить прощения, когда эта повозка… тебя… тебя… — от избытка чувств он осекся, но договорил: — … переехала тебя, словно бродячую собаку.

В порыве отчаяния юноше воздел руки перед мертвым телом; плечи его содрогались, грудь судорожно вздымалась. На несколько мгновений он застыл в этой позе, но Юнона легонько толкнула его локтем.

— У нас мало времени, — шепнула она.

Мистер Белдинг попытался взять себя в руки. Вытерев нос тыльной стороной руки и пригладив вздыбившиеся на голове вихры, он, запинаясь, продолжил:

— Сивилла! Я очень сожалею о том, что сказал тебе в последний раз. Прошу, не заставляй меня всю оставшуюся жизнь жалеть о тех жестоких словах. Умоляю, скажи, что прощаешь меня!

Я бы ни за что не поверил, что трехдневный труп способен ласково улыбаться, но Сивилла — вероятно, так же глубоко тронутая речью молодого человека, как и я, — поступил именно так: лицо ее озарилось теплой улыбкой. Она даже подняла руку и слегка коснулась щеки своего бедного Генри.

— Я прощаю тебя, — сказала она и тут же легла обратно, опустив голову на подушку.

Юношу вновь сотрясли рыдания, с которыми он не в силах был справиться, и мистер Пантагус поднял на Юнону весьма озабоченный взгляд. Та осторожно потянула мистера Белдинга за рукав.

— Все кончено, нужно идти, — тихо, но твердо произнесла она. — Задерживаться здесь опасно. Не стоит делать глупостей. Если нас застанут…

— Да-да, конечно, — ответил юноша и икнул.

Мистер Пантагус распахнул дверь, и в комнату ворвался прохладный свежий воздух. Юнона подтолкнула мистера Белдинга к двери, и мистер Пантагус буквально выволок его наружу. Юнона тоже сделала движение, чтобы покинуть комнату, но вдруг резко обернулась, подошла прямо к скамейке, где я лежал, и пристально посмотрела в мои широко распахнутые глаза. Лицо ее было так близко, что я заметил выпавшую ресницу на щеке. Мне запомнилось, что от девушки исходил аромат можжевельника. В следующее мгновение она исчезла.

 

ГЛАВА 7

Отличное ремесло

Юнона стояла у крошечного окошка, едва впускавшего в комнату дневной свет.

«До чего же в этом городе мало солнца», — уныло подумала она, глядя на серо-багровые небеса. В последнее время по ночам тучи часами висели над Урбс-Умидой. Луна порою выглядывала из-за туч, но тут же снова скрывалась, будто не в силах вынести отвратительного зрелища, которое представлял собой раскинувшийся внизу город. Опять повалил снег. Вьюга, насвистывая свою скорбную песню, старалась пробиться сквозь щели в оконной раме; Юнона прикрыла внутренние ставни и для надежности даже опустила деревянный крюк. В комнате стало еще темнее: лишь тусклый огонь догорал в камине возле кровати да две свечи теплились в настенных канделябрах.

Юнона скинула плащ и повесила его на гвоздь, торчавший из двери, затем подошла к камину и поднесла дрожащие руки к огню. Несколько раз казалось, будто она собирается сделать что-то, но борется с собой; наконец девушка опустилась на колени и, пошарив рукой под кроватью, вытащила оттуда чемоданчик из коричневой кожи. Повозившись с замками, она собиралась уже откинуть крышку, как вдруг в дверь постучали. В мгновение ока Юнона вскочила на ноги. С виноватым видом она ногой затолкала чемоданчик обратно под кровать и крикнула:

— Войдите!

Дверь приоткрылась, и в щель просунулась голова пожилого мужчины. Лицом он был бледен, почти сер, глаза обведены темными кругами.

— Бенедикт! — воскликнула Юнона. — Ну и вид у тебя!

— Что ж, спасибо. — Хрипло рассмеявшись, старик вошел в комнату и уселся возле огня. — Проклятая лестница, — объяснил он, — угробит меня.

— Может быть, я смогу помочь. У меня много целительных снадобий…

Взгляд Бенедикта метнулся к кровати, из-под которой виднелся угол чемоданчика; он приподнял бровь.

— Спасибо, не стоит, — сказал он. — От моего недуга ничто не поможет: ни одно снадобье не остановит бег времени. Ну а ты… уж слишком полагаешься на свои травки.

— Ну-ну, не ворчи, — огрызнулась было Юнона, но замолчала: Бенедикт зашелся в приступе кашля, а оправившись, снова заговорил:

— Погода ухудшилась.

Юнона улыбнулась:

— Ты разве для этого сюда пришел? Чтобы поговорить со мной о погоде?

— Нет. Конечно нет. Я пришел поговорить об очень важном деле.

— Я, кажется, догадываюсь, — пробормотала Юнона.

— Юнона, я уже немолод. Время пришло, пора мне завязывать с путешествиями. Силы уходят. У меня есть кое-какие сбережения — вполне достаточно, чтобы дожить век достойно. И для тебя я кое-что припас.

Юнона решительно замотала головой:

— Не нужны мне твои деньги.

— А они не мои, — возразил Бенедикт. — Они наши. Твоего труда в них вложено не меньше, чем моего. Может быть, даже больше. — Он засмеялся. — Подумай сама, ну что бы я делал, простой Заклинатель Костей, оживляющий мертвых, не будь у меня такой помощницы?

Юнона хотела было возразить, но Бенедикт знаком попросил ее замолчать.

— Разумеется, ты могла бы остаться со мной, — продолжал он, но по голосу Юнона догадалась: он не верит, что она согласится. — Однако ты еще совсем молода. Уходи из этого страшного города.

— А как же мадам де Коста?

— Забирай ее, — предложил Бенедикт. — До сих пор она тебе служила верой и правдой. Это отличное ремесло. Найдешь себе другого помощника.

— Отличное ремесло? — усмехнулась Юнона. — Ты и вправду так думаешь?

— А ты нет? — обиженно спросил Бенедикт.

— Дело не в тебе, — поспешила успокоить его Юнона, — дело во мне. Наши представления никогда еще не пользовались таким успехом. Похоже, эти урбсумидцы никогда не насытятся предсказаниями мадам де Коста. Просто иногда… — И голос ее потух.

Бенедикт задумчиво кивнул:

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Смириться с этим нелегко, но нельзя забывать, что мы — и ты в том числе — даем этим людям нечто очень важное.

— Но ведь многие из них страдают по-настоящему, — возразила Юнона. — Они спрашивают о том, что их мучит.

— И мы исцеляем их боль.

— Хочется верить.

— Разве мы не даруем им утешение?

Юнона задумчиво закусила губу:

— Ну да. А взамен берем шесть пенсов. Для них это большие деньги.

Бенедикт пристально взглянул на девушку и мягко возразил:

— Люди нуждаются в утешении, и не так уж важно, из какого источника они его получают. Порой я не могу понять, как ты еще жива — с твоим-то мягкосердечием!

— По-моему, честность и мягкосердечие — разные вещи, — вспылила Юнона: слова Бенедикта задели ее — ведь старик и не подозревал, как они близки к истине.

— Ну ладно, хватит. Мы уже не раз это обсуждали, — решительно сказал Бенедикт. — Мы не мошенники и не уличные карманники. Все-таки от нас эти люди кое-что получают в обмен на свои гроши.

Девушка молчала. Бенедикт метнул на нее настороженный взгляд:

— А знаешь, Юнона, по-моему, у тебя совершенно другое на уме.

— Очень может быть, — согласилась Юнона. — И похоже, пришло время этим заняться.

Бенедикт встал и взял девушку за руку. Костяшки его пальцев распухли и покраснели, по щекам расплылись багровые пятна.

— Если ты действительно этого хочешь, не стану тебе перечить. Но коли уж я с тобой не пойду, позволь мне, по крайней мере, помочь тебе. Возьми деньги.

Юнона улыбнулась:

— Ты и так очень много для меня сделал. Достаточно того, что ты вытащил меня из этого города.

— Я мог бы сказать тебе в ответ то же самое. Ну да ладно. Подумай на досуге о том, что я сказал. Совсем не обязательно сжигать мосты: выбор за тобой. Но подумай как следует, прежде чем принять решение.

Юнона кивнула:

— Ты-то как без меня?

— Ничего, не беспокойся. Вот только отдохну немного, — отвечал Бенедикт, неверно поняв смысл вопроса. Подойдя к двери, он обернулся и окинул девушку недовольным взглядом. — Тебе бы тоже не мешало отдохнуть. Этот город вытягивает из тебя силы.

Старик вышел, и девушка вновь обернулась к камину. Бенедикт не сказал ей ровным счетом ничего нового. Она и без того понимала, что ему нужно где-нибудь переждать зиму — отдохнуть, отъесться, набраться сил. Пансион миссис Сытвуд — то, что надо. Но от одной мысли о том, чтобы остаться в Урбс-Умиде, у Юноны кровь стыла в жилах.

— Нужно уходить, — решительно произнесла она.

Некоторое время она простояла без движения, в глубокой задумчивости. По правде говоря, представления мадам де Коста и впрямь неплохая штука, можно считать их прекрасным развлечением для публики, и ничем более. А вот сеансы по оживлению трупов — совсем другое дело. У Юноны душа была не на месте. И в истории с Сивиллой она участвовать не хотела — Бенедикт уговорил ее. Девушке вспомнился мальчуган, которого они усыпили. Меньше всего на свете Юнона хотела бы причинить кому-то вред. Его широко открытые глаза так и застыли перед ее внутренним взором — один зеленый, другой карий.

Юнона стала мерить комнату шагами. В ее душе шла жестокая борьба. Она опять достала из-под кровати чемоданчик и положила его перед камином. Расстегнув ремни, девушка вдруг вскочила на ноги и отошла к противоположной стене, не отрывая от чемоданчика взгляда. Наконец с криком, полным страдания, она вновь метнулась к нему, дрожащими руками откинула крышку и издала глубокий вздох облегчения, удовлетворенно пробежав взглядом по стройным рядам мешочков, конвертиков и баночек.

Чемодан был полон тряпичных мешочков и глиняных горшочков, запаянных воском, плотно закупоренных стеклянных флаконов, кисетов из мягкой кожи и амфор, закрытых пробками. Пробежав пальцами по содержимому чемодана, Юнона достала оттуда небольшую деревянную ступку и пестик. Быстро, привычными движениями девушка бросила в ступку щепоть порошка из одного мешочка, извлекла из другого несколько сушеных листьев, растерла их между пальцев и тоже бросила в ступку. Затем аккуратно добавила ровно три капли какой-то жидкости янтарного цвета и растерла все до состояния однородной массы. Размазав получившуюся смесь по маленькой горелке, она подвесила ее над открытым огнем, потом улеглась на кровать, блаженно растянулась на ней, всей грудью вдохнула сладкий аромат трав и погрузилась в благоуханные сновидения.

 

ГЛАВА 8

Бесславный конец

ПРАЖОРНОЕ ЧУДИСЧЕ

Бетти Пегготи,

владейусч владельц (зачеркнуто) [1]  хазяйка троктира Ловкий пальчик, ни нисьот атвецтвиннасьти за нервный срыфф или аппапликсический удар и протчие нидуги, каторыи могут прайзайти фпаслецтвии взаимадействия пасититиля (как то: глазения, говорения или кармления) с Пражорным Чудисчим. Пасититилям хрупкава тиласлажения саветуим пириступая парок помнеть что эта на свой страх и риск.

Следует также помнеть что Пражорное Чудисче эта кошмарная ашипка природы, иво нильзя приручить. Дагаварицца с ним нивазможна.

Со фсеми вопросами абрасчайтесь к хозяину чудисча мистеру Руди Идолису (сидит на кресли у фхода)

Записана паддиктоффку Бетти Пегготи

Гарри Этчам был коренной урбсумидец и гордился этим; он был горд, что родился и вырос по южную сторону реки Фодус, что сызмальства привык к вони, грязи и к повадкам южан. Жил он как все, полагаясь лишь на себя, на свое природное хитроумие да на приверженность к честному труду — правда, в очень странной его разновидности. По вечерам он любил опрокинуть кружку-другую пива в ближайшей таверне — чаще всего в «Ловком пальчике», — что дает вполне ясное представление о нраве этого человека. Но тем вечером, уступив настойчивым советам приятелей и собственному любопытству, он решил наконец своими глазами взглянуть на знаменитое Прожорное Чудище. В конце концов, день вроде выдался неплохой, было что отметить. Во-первых, он нашел две луковицы и морковку — по меркам Гарри, вполне еще съедобные, — ближе к ночи, воротясь домой, он сдобрит ими рагу; во-вторых, он умудрился стащить ни много ни мало восемь пенни из шляпы, что лежала у ног слепого попрошайки. День удался, так что сегодня Гарри не нужна была выпивка — он и так был в превосходном настроении.

Он задумчиво остановился у объявления, приклеенного к стене. Прочитав все, что смог разобрать, он смекнул, что не относится к числу ни людей слабонервных, ни хрупкого телосложения. Как было указано в объявлении, хозяин Чудища сидел в кресле у входа. Гарри сунул ему в руку шесть пенсов, шагнул за занавеску и сошел по ступеням.

В ноздри ему ударила невыразимая, удушливая вонь, вполне сравнимая с запахом самого Фодуса. Гарри порылся в карманах, ища носовой платок, чтобы прикрыть им свой длинный нос, — и не нашел; тогда он приподнял воротник и спрятал лицо за ним. В подвале было сумрачно, однако к тому моменту, когда нога Гарри нащупала последнюю ступеньку, глаза его уже привыкли к темноте. Не более чем в трех футах от посетителя стояла высокая клетка с толстенными прутьями. В дальнем углу ее копошилась какая-то бесформенная фигура. Прислушавшись, Гарри уловил самые разнообразные звуки: хрюканье, чавканье, хруст разрываемой плоти, плевки. Затем кто-то громко и влажно чихнул. С отвращением он ощутил, как по лицу его разбежались крошечные капли слюны и бог знает чего еще.

Вглядываясь во тьму и прислушиваясь, Гарри постепенно убедился, что в комнате он не один. Сбоку от клетки, ближе к задней стене, стоял неизвестный. Силуэт его шляпы смутно маячил во мраке, но сам человек был одет в темное, фигура его казалась бесформенной, и различить детали было невозможно. Прижав голову к прутьям клетки, незнакомец, похоже, что-то шептал страшному зверю. Впрочем, слов было не различить, поэтому Гарри решил подойти поближе, но споткнулся о какую-то палку и со звоном ударился о железные прутья. Таинственный силуэт вздрогнул и тут же, низко опустив голову, поспешил к выходу, даже не сняв перед Гарри шляпу и не удостоив его ни словом приветствия.

Бегство незнакомца привело Гарри в замешательство; он опять устремил взгляд в глубину клетки. Теперь Чудище было видно немного лучше. Оно — точнее, он, ибо Гарри был совершенно убежден, что перед ним существо мужеского пола, — не обращало внимания на присутствие зрителя и продолжало свою отвратительную трапезу.

— Эй! — позвал Гарри несмело. Не зря же он выложил целых шесть пенсов! — Эй! — окликнул он Чудище, на этот раз громче.

Но зверюга не обратила внимания. Гарри склонился к полу в поисках какого-нибудь предмета, которым можно было бы ткнуть Чудище в спину, но в это мгновение Чудище молниеносно ринулось из дальнего угла клетки прямо на Гарри и тяжело обрушилось на железные прутья. Пожалуй, Гарри еще никогда не сталкивался лицом к лицу с настолько уродливой тварью. Будучи жителем Урбс-Умиды и вращаясь в определенных кругах, он повидал на своем веку предостаточно всяких страшилищ, но из них ни одно не могло бы сравниться с Чудищем.

Прожорное Чудище разинуло огромную, будто пещера, пасть и испустило душераздирающий рык. Зловонная слюна сочилась между желто-коричневыми клыками и капала с нижней губы. Лицо поросло шерстью, а налитые кровью глаза с огромными зрачками, казалось, того и гляди, выскочат из орбит. Волосатая рука — или лапа? — Гарри не смог бы сказать наверняка, да и недосуг ему было об этом размышлять, — крепко схватила его за шкирятник.

— Аааааййй! — заорал Гарри, крутанулся, рванулся и, выскочив из плаща, со всех ног ринулся вверх по ступеням.

Когда он вынырнул из-за занавески, человек, что сидел в кресле у входа, приоткрыл один глаз и проводил незадачливого посетителя взглядом, едва скрывая самодовольную ухмылку. Руди Идолису не впервой было наблюдать подобные сцены, да и делу его они шли только на пользу.

Выбежав на Мост, Гарри запнулся о камень мостовой; чтобы удержать равновесие, пришлось ткнуться одной ногой в канаву. Нога по щиколотку погрузилась в густую грязь. В сердцах он выругался — сперва увидев, в какое состояние пришел ботинок, а затем почувствовав, как холодная, почти ледяная вода просачивается под шнуровку и в щели расползшихся швов. Но и этого было мало; мимо бедолаги на большой скорости пронеслась повозка, и бегущие спицы колес забросали его ошметками грязи. Стиснув зубы с досады, Гарри похлопал себя рукой по рубашке и брюкам, тщетно пытаясь стряхнуть холодную жижу.

Все его тело покрылось испариной, а кишки в животе будто стянуло тугим узлом, который не так-то просто будет потом развязать. А в голове все еще раздавались звериные вопли. И чавканье, и рыгание, и костный хруст. Не говоря уж о вони! «Боже правый! — негромко провозгласил он, и слова вырвались изо рта легким облачком пара. — Что за адская вонь!»

Такого отвратительного запаха Гарри не чувствовал уже очень давно — с тех самых пор, как несколько лет назад, в разгар самого жаркого месяца, на целых три дня и три ночи ветер перестал дуть и во всем городе воздух застыл, будто желе, а вода в реке едва не свернулась, будто кровь.

Гарри отправился домой. У него, как и у всех урбсумидцев, была весьма примечательная походка: так ходит человек, который привык неосознанно замечать все неровности мостовой, ямы и рытвины и ловко их перепрыгивать и огибать. Хорошо еще, что снег кончился, подумал он, но воображение было по-прежнему во власти увиденного в таверне. Гарри полной грудью вдохнул ледяной ночной воздух. «Боже правый!» — только и вырывалось у бедняги снова и снова. Подумать только: ведь есть же чудаки, которые по нескольку раз ходят глазеть на Чудище. «Как так? — дивился Гарри. — И главное — почему?» Но тут же поймал себя на мысли: а не сходить ли и ему во второй раз? Неужто Чудище и впрямь так ужасно? Может, наведаться к нему снова через недельку, а то и через денек-другой — проверить, не показалось ли чего со страха, не пригрезилось ли…

Гарри шел, низко наклонившись вперед, навстречу пронизывающему ветру, и не заметил, как из темного переулка вынырнул какой-то человек и пристроился рядом.

— Ну как, видел его? — спросил незнакомец.

От неожиданности Гарри остановился и поднял глаза, но в тот самый момент луна почему-то решила спрятаться за снежные тучи, а ближайший фонарь был далековато, и все, что удалось Гарри увидеть, — лишь смутная тень на стене дома.

— Кого видел?

— Чудище! — прошипел незнакомец.

— Да, — подтвердил Гарри; почему-то это признание принесло ему облегчение. — Да, я видел Прожорное Чудище.

Чувство было такое, будто на исповеди побывал. По крайней мере, Гарри подумалось, что именно так, наверное, чувствуешь себя после исповеди, — надо сказать, он не заглядывал в церковь уже лет двадцать.

— Ну и как впечатления?

Гарри нахмурился:

— Готов съесть свою шляпу, если это не самая мерзкая тварь, какую я в жизни видал.

— Объясни-ка тогда, — попросил неизвестный, — что в этом Чудище такого, что ты ходишь глазеть на него?

— Ну… — задумался Гарри, продолжая свой путь, — трудно сказать. Но с уродами ведь всегда так: вроде и хочешь отвернуться, а не можешь.

— Значит, не можешь? — с сомнением переспросил незнакомец.

— По крайней мере, это очень трудно, — пояснил Гарри, словно извиняясь. — А почему ты спрашиваешь?

Попутчик как будто не слышал, что к нему обращаются.

— Думаешь, это правильно — выставлять Чудище напоказ?

— А почему нет? — отвечал Гарри, которому уже становилось не по себе.

В этом городе не часто случается, чтобы совершенно незнакомый человек вдруг подошел к вам на улице и ни с того ни с сего завел беседу. А если уж кто и подходил, то обычно угрожающе требовал: «Кошелек или жизнь!» При любых других обстоятельствах, если бы Гарри не был под совсем еще свежим впечатлением от встречи с чудовищем, он бы непременно дал деру.

— На что еще может сгодиться тварь вроде Прожорного Чудища? — спросил Гарри. — Разве Господь сотворил его и ему подобных не для того, чтобы нас подивить и повеселить? И потом, глядя на них, бедных уродов, мы должны вспоминать, как Бог милостив к нам, грешным. Слава Создателю, мы не такие.

Странно, что в этот момент Гарри — человек, прямо скажем, не страдавший чрезмерным религиозным рвением, — то и дело поминал Бога.

— А ты думаешь, Чудищу нравится, когда на него глазеют?

Гарри этот допрос уже порядком надоел.

— Что поделаешь, людям нужно как-то развлекаться. Я заплатил, чтобы глянуть на Чудище, — и глянул. Ну ладно, мне домой пора, всего наилучшего.

В это мгновение незнакомец шагнул к нему и преградил путь. Гарри рассердился и слегка даже испугался; он торопливо свернул направо, в короткий проулок, ведущий к реке. Гарри шел быстро, но отчетливо чувствовал: незнакомец идет следом, не отстает. За спиной раздавался скрип торопливых шагов по мерзлому снегу и время от времени слышалось какое-то странное жужжание. Гарри решительно обернулся — спиной к реке, к незнакомцу лицом; тот продолжал приближаться.

— Почему ты идешь за мной?

— Ты сказал все, что я хотел знать, — произнес незнакомец, в который раз уже не обращая внимания на вопрос. — Спасибо, что уделил время.

И не успел Гарри ахнуть, как преследователь взял и ткнул какой-то коротенькой палкой в его тучный живот. Все тело Гарри мгновенно скрутила острая боль; он отшатнулся назад, не в силах пошевелиться, не в силах дохнуть, судорожно обхватив грудь руками. Опять послышалось жужжание.

— Что… ты… делаешь? — выдохнул он.

— Этого ты уже никогда не узнаешь, — последовал ответ.

Второй чудовищный удар скрутил Гарри и отшвырнул к ограждению набережной; бедняга перегнулся через парапет, так что голова его бессильно повисла над водой. Зловоние Фодуса обожгло ноздри. Быстрым движением незнакомец сунул Гарри в карман какой-то предмет; сильные руки обхватили лодыжки и резко вскинули вверх, так что тело повисло над бездной. «Интересно, что это у меня в кармане?» — такова была последняя мысль, мелькнувшая в голове Гарри. Он почувствовал, что это не луковица и не морковка. В следующее мгновение вода расступилась, как рвется дешевая ткань, — лишь чтобы сомкнуться у бедолаги над головой; рана в теле реки мгновенно срослась, и утопленник канул в небытие.

 

ГЛАВА 9

Деодонат Змежаб

Описать внешность Деодоната Змежаба можно только двумя словами: совершенный урод. Впрочем, это еще очень мягко сказано. Его уродство было феноменально — наглядная демонстрация всех возможных физических недостатков. Кожа дряблыми складками собиралась на кряжистой шее, которую венчала самого что ни на есть нелепого вида голова, чрезмерно большая для коротенького, горбатого торса. Посреди перекошенного лица торжественно восседал непропорционально крупный красный нос, по бокам от коего маячили мутноватые глаза, полускрытые под выпуклым лбом. Кроме того, Змежаб был волосат не в меру, так что кустистые брови его срослись в одну линию с небольшой седловинкой над переносицей. Зубы у Деодоната, как и у большинства горожан, были в самом плачевном состоянии — по крайней мере те, что еще оставались у него во рту, — и болели постоянно, изо дня в день. Впрочем, Змежаб был не слишком улыбчивым человеком.

Деодонат был некрасив уже во младенчестве, что, конечно, не редкость, но даже мать полагала, что сын ее представляет не самое приятное зрелище. Когда мальчик подрос, на него стали пялиться прохожие на улице, а некоторые даже переходили на другую сторону, словно боясь заразиться. Он быстро смекнул, что мир, лежащий за стенами дома, зол и жесток, а потому перестал выходить и заперся в своей комнате. У мальчика была ясная голова, живой ум, так что он сам научился читать и писать и изучил все науки, которые считались полезными в те времена.

Что до родителей — возможно, когда-то в глубоком детстве Деодонат и любил их, но очень скоро любовь сменилась презрением. С самых первых дней они старались по возможности не смотреть на свое чадо, к тому же чем более сын приобщался к наукам, тем менее в семье становилось общих тем для разговора, ибо родители были невежественны. Когда ребенку исполнилось десять, они решили, что с лихвой выполнили свои родительские обязательства (с их точки зрения, совершенно безупречно, учитывая обстоятельства), и однажды поутру запродали сына в какой-то бродячий балаган, где выставляли напоказ уродов.

Последующие восемь лет своей жизни Деодонат провел, странствуя из города в город и развлекая своим видом почтенную публику, которой его представляли под вымышленным именем — мистер Страхолюд. Номер, который он представлял, был предельно прост: Деодонат неподвижно, с каменным лицом сидел в тесной кабинке на стуле, а посетители на него глазели. А уж как им нравилось глазеть! Порой бедняга едва сдерживал ярость, особенно когда его тыкали палкой. В таких случаях он, злобно ощерившись, издавал угрожающий рык — тогда женщины вскрикивали, а мужчины изрекали что-нибудь вроде: «Ну и ну! Это чудище еще и огрызается!»

И вот, сидя так на своем стуле и безмолвно наблюдая за публикой, которая пялилась на него и от ужаса прикрывала рты ладонями, Деодонат размышлял о человеческой натуре и в конце концов заключил, что весь род людской омерзителен по природе своей и сполна заслужил многочисленные несчастья и беды, которые постоянно обрушиваются на него, будь то по воле рока или по злому умыслу. Разница, между прочим, большая: Деодонат лелеял мечту о мести. Отомстить он хотел не кому-то в отдельности — этим можно заняться и позже, — хотя, надо сказать, иногда ему приходило в голову, что неплохо бы для начала поквитаться с родителями. Деодонат имел отличное представление о законах, движущих экономикой, и концепцию спроса и предложения принимал целиком и полностью. Человек должен как-то зарабатывать свой хлеб, и в этом смысле хозяин балагана ни в чем не повинен — он просто дает людям то, чего они хотят. Если уж возлагать на кого-то вину, так на публику, которая приходит таращить глаза на несчастных, обделенных природой.

Так продолжалось, пока Деодонату не исполнилось восемнадцать: он странствовал с балаганом, выступал перед публикой и звался мистером Страхолюдом. Он отрастил густую бороду и однажды ночью сбежал, предварительно связав хозяина и прихватив все его деньги. Обеспечив себе таким образом на первое время кусок хлеба и крышу над головой, он направил стопы в Урбс-Умиду — город, известный своим уродством и мерзостью. Деодонат надеялся, что хотя бы там сможет остаться незамеченным, слиться с толпой, жить тихо и мирно.

Говорят, красота и уродство относительны, ведь одно и то же разные люди видят по-разному. Деодонат считал иначе. Он на горьком опыте убедился: чтобы жить спокойно и более-менее благополучно, нужно стараться, чтобы его вообще никто не видел.

Говорят еще, внешность обманчива. Всем известно, что главное всегда скрыто внутри — не снаружи. Однако в случае Деодоната Змежаба внутрь лучше бы не заглядывать вовсе — до того там было мерзко и отвратительно, даже хуже, чем снаружи. Характер этого человека сложился в кошмарных условиях, в которых прошла его юность. Деодонат был и мерзок, и жалок — внутри равно как и извне, — и исправить его было почти невозможно.

Как только Деодонат впервые вошел в город Урбс-Умиду, сквозь южные его ворота, он сразу почувствовал, будто вернулся домой. Окинув взглядом окрестности, он улыбнулся. Вот так город: порочный и скверный, кругом царят ложь и лицемерие… Деодонат взял внаймы комнату в самом злачном районе города, куда и переселился вскоре. Густой запах Фодуса среди жаркого лета доставлял ему удовольствие, а тела безродных бродяг, что плавно покачивались на поверхности воды, вызывали довольную ухмылку. Порой он даже отваживался заглянуть в таверну «Ловкий пальчик»: он любил постоять в уголке, созерцая сограждан в самом их неприглядном виде.

Первое время он жил припеваючи, понемногу расходуя неправедно нажитые деньги, однако понимал, что нужно найти какой-то постоянный доход. Только где? Он слыхал кое-что о газете под названием «Урбс-Умидские ведомости» — популярном издании, которое пользовалось неизменным успехом у публики благодаря кричащим заголовкам, незамысловатому языку и крупному шрифту. И вот Деодонат настрочил для пробы статейку о состоянии городских мостовых (их постоянно вскрывали для ремонта водопровода) и отправил с посыльным в редакцию. Статейка понравилась: издателей покорили ее возмущенный тон и сарказм. Деодоната попросили написать о чем-нибудь еще, и он не отказался.

Так началось его сотрудничество с «Ведомостями».

Деодонат работал, не покидая своего уютного жилища. Хозяйка, которая и сама красотой не блистала, считала, что кругленькая сумма — отличное лекарство от многих неприятных чувств, в том числе от отвращения, а потому с радостью предложила приезжему просторную комнату в верхнем этаже, откуда открывался отличный вид на город. В остальном Деодонат почти не требовал никакого внимания и, к счастью для всех, предпочитал одиночество любому обществу. Так что днем он скрывался от посторонних взглядов у себя в комнате и очень редко выбирался на улицу до темноты. Статейки в газету он передавал через мальчика, сына квартирной хозяйки, который за пенни прибегал каждый день и забирал мелко исписанные листки.

По ночам, вернувшись после обычных своих полночных прогулок, Деодонат устраивался поближе к огню и читал. Казалось, времена мистера Страхолюда давно миновали, и порой его наполняло какое-то странное чувство, которое он не знал, как назвать. Должно быть, перед ним забрезжила тусклая улыбка счастья.

Теперь Деодонат чувствовал себя в безопасности; под рукой было все, чем он дорожил, а именно книги, его личная библиотека. Перелистывая страницы, он переносился в другой, лучший мир, и повседневное городское существование, такое унылое и безысходное, казалось нелепым сном. Порой же, под настроение, Деодонат любил поразмыслить над словами великих философов прошлого — римских и греческих; человеку в его обстоятельствах всегда есть чему у них поучиться. Но самой большой его страстью были волшебные сказки. Ведь в них столько страшных уродов чудесным образом исцелялись и становились красавцами. Но потом, в жестоком свете дня, когда Деодонат приоткрывал занавешенное зеркало (он специально оставил его, чтобы не забывать, каким образом и почему оказался здесь), отражение вновь и вновь отрезвляло его, напоминая, что его жизнь совсем не похожа на сказку.

Тогда он гасил лампы и опять занавешивал зеркало, но при этом отворял ставни: ему нравилось следить за жизнью города, наблюдать за нею, вслушиваться в ее звуки. Комнату свою он обставил уютно, с удобством и поддерживал в ней идеальный порядок — единственным исключением был письменный стол. Он был буквально завален всевозможными письменными принадлежностями, бумагой, гусиными перьями, чернильницами, и посреди всего этого изобилия на почетном месте красовался словарь Джонсена. К стене над столом было пришпилено несколько заметок, которые Деодонат настрочил совсем недавно; одна из них предупреждала горожан о том, насколько опасны чересчур резвые лошади и несущиеся во весь опор телеги. Заголовок этой статьи был предметом особой гордости автора:

Прущие во всю прыть повозки сеют страшную смерть.

Тем самым вечером, когда Юнона дремала под воздействием своих трав, а Пин сидел за столом и записывал в дневник необыкновенные события, которыми была так полна его жизнь, Деодонат Змежаб стоял возле окна и окидывал взглядом занесенные снегом крыши. Когда луна выглядывала из-за туч, они поблескивали в ее холодном свете — и совсем иначе вел себя Фодус, чьи черные воды жадно заглатывали свет, впитывали его. В последние дни Деодонат пребывал в постоянном беспокойстве. Он нервно мерил шагами комнату, бормоча что-то себе под нос, и ерошил, спутывал в колтуны волосы на уродливой голове. Примерно через полчаса он подошел к письменному столу, окунул перо в чернила и принялся лихорадочно что-то писать.

 

ГЛАВА 10

Из газеты «Урбс-Умидские ведомости»

ЧУДОВИЩНЫЕ ДЕЛА ТВОРЯТСЯ В «ЛОВКОМ ПАЛЬЧИКЕ»

ДЕОДОНАТ ЗМЕЖАБ

Деодонат Змежаб

Дорогие мои читатели!

Я совершенно убежден, что теперь уже все вы, за самым редким исключением, видели или по крайней мере слышали, что происходит в последнее время в таверне «Ловкий пальчик», в том самом заведении весьма сомнительной репутации — и более чем заслуженной, надо сказать, — что стоит на Мосту. Однако хозяйка заведения, достопочтенная Бетти Пегготи, несмотря ни на что, безусловно, заслуживает похвалы: деловое чутье этой дамы с лихвой искупает все недостатки. Разве возможно забыть ту русалку, которую она выставила на обозрение публики месяца три назад? Правда, хвост у русалки был кривоват и сама она выглядела не столь ослепительно, как, в представлении большинства людей, должно выглядеть столь необычайное и волшебное водоплавающее существо, — что поделать, виной тому был весьма преклонный возраст бедняжки. Наверное, потому ее и удалось изловить… Но как бы там ни было, это была настоящая, живая русалка, она шевелила хвостом, дышала, временами даже как будто начинала задыхаться.

До этого, если мне память не изменяет, миссис Пегготи показывала горожанам кентавра по имени мистер Эфкотт. Должен признаться, сам я с этим субъектом не беседовал, однако ходили слухи, будто он необыкновенно начитан и у него самые изысканные манеры. Правда, ноги у него плохо гнулись, особенно задние, а все-таки зрелище было прекрасное, настоящее развлечение. Разве не этого жаждем мы с вами, бедные граждане города Урбс-Умида?

Но оказалось, что русалки, кентавры и прочие подобные им экзотические твари — только цветочки, ибо, по-моему, нынче достопочтенная Бетти Пегготи превзошла саму себя. Мало того что ее заведение вечно битком набито пьяными толпами, которые наполняют деньгами хозяйские сундуки (и которые для человека непривычного уже сами по себе любопытнейший экспонат и увлекательнейшее зрелище!), так в последнее время в подвале таверны демонстрируют совершенно особенное, ни на что не похожее существо, а именно Прожорное Чудище. Да это же прямо цирк какой-то!

Как всегда, дорогие читатели, я думаю прежде всего о вас. И вот, помня о своем долге перед вами, я отправился в «Ловкий пальчик», чтобы увидеть Прожорное Чудище собственными глазами. Должен сразу признаться: все, что о нем говорят, — истинная правда. Это ужасная тварь, пока еще не описанная научно, уродливая и ненасытная. По-видимому, такое существо совершенно необходимо содержать за решеткой. Ведет оно себя полностью непредсказуемо, нрав имеет дикий и питается сырым мясом, очень несвежим, хотя особенно любит полакомиться якостаром — похожим на овцу животным, чей мех ценится чрезвычайно высоко. Столь отвратительный зверь — и с таким

изысканным вкусом! Должен признаться, это производит впечатление. Впрочем, вы должны согласиться, что в этом отношении он в нашем городе не одинок!

Пора оставить Чудище в стороне. Пора двигаться дальше: как это ни прискорбно, я вынужден перейти к другой, более печальной теме. С невыразимым сожалением и болью в сердце я должен сообщить вам пренеприятнейшую новость: убийца по прозвищу Серебряное Яблоко совершил новое преступление. Сегодня рано утром из Фодуса выловили тело очередной жертвы, уже четвертой по счету. Все мы хорошо помним дело Оскара Карпью, связанное с убийством Фабиана Дермогила. Напоминаю, что поймать мистера Карпью, который почти наверняка будет обвинен в этом преступлении, до сих пор не удалось. Многие полагают, что этот человек сбежал из города, чтобы спастись от виселицы. Однако я придерживаюсь иного мнения. Думаю, он мог бы рассказать нам много интересного о Серебряном Яблоке. Ведь они одного поля ягоды. И даже вполне правдоподобным кажется предположение, что Оскар Карпью и Серебряное Яблоко — одно лицо. Правда, у Фабиана в кармане яблока не обнаружили — но разве поймешь, что может твориться в голове у убийцы?

Поразмыслите над моими словами, дорогие читатели, и, я убежден, вы со мной согласитесь! До скорой встречи,

Змежаб с чувством глубокого удовлетворения поставил в конце свою подпись, украсил ее завитушкой, свернул лист бумаги свитком и перевязал шнурком. Зло вездесуще. Оно скрыто в самой человеческой природе, как и жажда власти, — власти над людьми, которую Деодонат получал благодаря возможности воздействовать на умы посредством печатного слова. Ах, до чего ж ему нравилось бродить но ночным улицам и прислушиваться к чужим разговорам, в которых обсуждалась его последняя статья!

Многие читатели «Ведомостей» были горячими поклонниками Змежабова творчества. Они ежедневно собирались в кофейнях, тавернах и попросту на углах улиц специально для того, чтобы услышать суждения Деодоната о последних городских событиях. Далеко не все были в состоянии осмыслить прочитанное, но верили беспрекословно (ибо неправду в «Ведомостях» не напечатают), а обращение «Дорогие читатели» тешило самолюбие. У обывателей возникала иллюзия, будто о них и впрямь кто-то заботится, будто они кому-то небезразличны, — и этого было достаточно, чтобы завоевать их вечную преданность. Сам же Деодонат, напротив, относился к своим читателям с глубочайшим презрением.

Он нетерпеливо подергал за шнур, свисавший возле двери с потолка, и откуда-то из глубин дома донеслось приглушенное позвякивание колокольчика. Минуту спустя по лестнице прошумели чьи-то легкие шаги и раздался стук в дверь. Деодонат чуть-чуть приоткрыл ее, так что получилась совсем небольшая щель, шириной в пару дюймов.

— У вас ко мне поручение, мистер Змежаб? — раздался детский голосок, а затем зевок: час был поздний.

Деодонат просунул в дверную щель свернутые трубкой бумаги.

— В утренний номер, да? — спросил мальчик. — Нам уже всем не терпится поскорее прочесть!

— Хе! — хмыкнул Змежаб. И захлопнул дверь.

 

ГЛАВА 11

Добро пожаловать, будьте как дома

Пин опустился на колени и аккуратно налил понемногу воды в каждую из половинок кокосовой скорлупы, которые он подставил под ножки своей кровати. Мальчик не знал лучшего средства против вшей и клопов. При мысли о клопах ему тут же вспомнился Деодонат Змежаб. Пин уже прочел в «Ведомостях» его последний шедевр.

«Вот ведь грязный слизняк! — со злостью размышлял мальчик. — Как он смеет! Уже в который раз высказывает свои гнусные предположения, будто Серебряное Яблоко — мой отец!»

Достаточно уж и того, что несколько недель подряд после убийства Фабиана Дермогила Деодонат день за днем рассуждал на страницах газеты о предполагаемой причастности Оскара Карпью к этому делу. Каждый божий день он пичкал горожан этой подлой клеветой и прямо утверждал, будто Оскар задушил Фабиана. «И это при полном отсутствии доказательств! — возмущался Пин. — Исчез — еще не значит виновен». При этих мыслях мальчик сжимал кулаки и стискивал зубы. Деодонату нет никакого дела до правды. «Этот человек в сто раз хуже навозного жука. Вот только попадись он мне — я его… Я его…» Эту фразу Пин всякий раз завершал по-разному, но речь неизменно шла о насилии, менялись только детали.

Совершенно изможденный, с тяжелым вздохом Пин лег наконец на кровать. Давно уже ему не удавалось прилечь. Матрас был совсем тонкий — в одну-две соломинки, не больше, а уж доски под ним и вовсе тверды как камень. Еще бы, ведь Бертон Флюс из тех хозяев, которых нимало не заботит удобство квартиросъемщиков. Насколько Пину было известно, ему еще крупно повезло, что в комнатухе вообще была кровать: большинству постояльцев приходилось довольствоваться соломенным тюфяком на полу.

Хотя уже минуло несколько дней после странных событий, которые Пин наблюдал в целла-морибунди, он никак не мог выкинуть произошедшее из головы — или из носа? Запах полыни и мирры впитался в рубашку и постоянно напоминал о той жуткой ночи.

В некотором смысле мистер Гофридус был человек очень чуткий, хотя этого и нельзя было понять по выражению его лица; когда он увидел Пина наутро после дежурства у тела Сивиллы, то сразу же догадался: что-то произошло. Мальчик был совершенно определенно занят своими мыслями, рассеян и дергал клиентов за пальцы и колол им ступни гораздо усерднее, чем было необходимо. Кроме чрезмерного рвения, которое выказывал Пин, были и другие признаки, свидетельствующие о том, что ночью в целла-морибунди, помимо мальчишки и мертвого тела, побывал кто-то еще: замок был взломан, а на полу остались грязные следы ног.

— Не хочешь мне ни о чем рассказать? — спросил мистер Гофридус.

Притворяться Пин не умел. Под ледяным взглядом гробовщика он рассказал обо всем. Выговорившись, он почувствовал себя гораздо лучше.

— Это было похоже на сон, — закончил Пин свой рассказ. — Я даже не уверен, что все было именно так, к тому же меня явно чем-то опоили. Наверняка я стал жертвой какого-то очень ловкого фокусника. Ведь то, что я видел, попросту невозможно.

Как человек, не склонный к мистицизму, мистер Гофридус согласился с Пином. Он даже отчасти посочувствовал мальчику — ведь его одурманили какой-то отравой, а доказательств тому, будто Сивилла действительно ненадолго пробудилась от вечного сна, разумеется, не было. Саму же Сивиллу тем утром увезли на погост, и когда мистер Гофридус закрыл за ней дверь, Пин понурил голову и некоторое время стоял, ковыряя пол носками стоптанных ботинок.

— Я должен был их услышать, должен был остановить их, — виновато сказал он. — Что теперь будет? Вы меня не прогоните?

Мистер Гофридус громко хмыкнул. Он улыбнулся бы, если б мог. Мальчик нравился ему. Пин трудился не покладая рук. И в том, что случилось ночью, он не виноват. Порой мистер Гофридус действительно пугал Пина, будто улицы города кишмя кишат мальчиками, которые ради денег с готовностью согласятся подергать за пальцы покойников, но, по совести говоря, не так уж он был в этом уверен. Зато он точно знал, что такого честного и добросовестного работника, как Пин, ему не сыскать. Что до истории с отцом парня — убийца он или нет, — тут мистер Гофридус далеко опередил свое время и был убежден, что всякое обвинение требует доказательств.

— Не прогоню, — добродушно ответил гробовщик, но для порядка строго добавил: — При условии, что этого больше не повторится.

Присев на краешек кровати, Пин попытался выкинуть из головы и Сивиллу, и Деодоната Змежаба. За дверью на лестнице раздались шаги. Из груди мальчика вырвался стон: он узнал эту грузную поступь. Может, рука у зубодера Флюса и легкая, зато уж нога тяжелее некуда.

Мальчик замер в ожидании привычного хлопка. Дело в том, что Бертон никогда не стучался в дверь костяшками пальцев — всегда только ладонью, плашмя. Подойдя к двери, Пин тут же скривился. Особая вонь, свойственная Бертону Флюсу, заявляла о его приближении даже сквозь закрытую деревянную дверь. Пахло от него множеством разных вещей, но в основном запекшейся кровью (чужой) и гнилыми зубами (его собственными).

Бертон Флюс стоял прямо перед дверью Пина, в полутьме коридора, облаченный в свой обычный костюм: серая сорочка (возможно, некогда бывшая белой) с широкими рукавами, стянутыми у манжет шнурками, жилетка, покрытая пятнами, вызывавшими самые жуткие подозрения, и темные матерчатые штаны неизвестного происхождения. Вокруг шеи его был обмотан платок, заскорузлый от спекшейся крови, а обувь была измазана грязью и еще кое-каким веществом — каким именно, понятно было сразу.

Впрочем, вовсе не костюм Бертона встревожил на сей раз Пина, а лукавое выражение его лица. Пин по опыту знал, чем это чревато. Одно из двух: он либо потребует повышения платы за съем (как случалось уже трижды в самое последнее время), либо выставит жильца на улицу.

— Слышь, парень, новость для тебя есть, — начал Флюс, потирая костяшки пальцев о ладонь другой руки, так что сухая кожа посыпалась хлопьями.

Пин скрестил руки на груди, а ноги расставил пошире. Он уже знал, что такая поза заметно облегчает общение с хозяином. Мальчик смерил пришедшего взглядом с ног до головы и обратно, сохраняя при этом совершенно бесстрастное выражение лица.

— В чем дело?

— Плата повысилась.

— Вы же знаете, я не могу платить больше! — возмутился Пин.

Бертон окинул комнату взглядом.

— Я бы мог поселить сюда в четыре раза больше народу, — заявил он.

— Четырех человек, хотите сказать?

Похоже, Флюс несколько растерялся. Он был не в ладах с арифметикой. Усиленно соображая, он запыхтел. Он всегда слегка нервничал, когда ему случалось выселять жильцов. Не то чтобы он переживал за дальнейшую судьбу выселяемых — скорее боялся, что поднимутся шум и крики. Для людей, оказавшихся в отчаянном положении, выселение из дома Бертона Флюса оказывалось обычно последней каплей, а в отчаянном положении люди идут на отчаянные поступки.

— Не умничайте, молодой человек. Мне нужно, чтобы к утру помещение было свободно.

— Полагаю, выбора у меня нет, — с горечью заметил Пин.

Флюс потер кончик носа большим и указательным пальцами, склонив слегка голову набок.

— Ну в общем-то, нет, — не без удовольствия подтвердил Флюс. — Я так и знал, что ты меня поймешь. Ты всегда был парень сообразительный…

В этот момент Пин захлопнул дверь.

— Вообще говоря, если ты будешь любезен освободить комнату немедленно, — послышался бесплотный голос Флюса из-за двери, — буду премного обязан.

Ближе к ночи Пин покинул дом Бертона Флюса. Ведь он знал: если не подчиниться, то, вернувшись домой в следующий раз, обнаружишь, что все вещи выброшены на помойку, а в комнате уже поселилась целая семья новых жильцов. Так уж здесь было заведено. Поэтому он сложил в котомку все свои скудные пожитки и отправился куда глаза глядят.

«Что ж, может быть, на сей раз мне удастся найти место получше», — утешал он себя, стараясь сохранить бодрость духа. По крайней мере, не придется больше слушать жуткие крики, долетающие из подвала. Нынче вечером там происходило что-то совершенно невообразимое. Но как ни старался Пин настроиться на лучшее, он не мог побороть беспокойство. Зима в Урбс-Умиде не лучшее время для поисков жилья, и сегодня, скорее всего, придется провести ночь на улице.

 

ГЛАВА 12

Вечернее представление

МИССИС БЕТТИ ПЕГГОТИ (ВЛАДЕЛИЦА ЗАВЕДЕНИЯ) С РАДОСТЬЮ СООБЩАЕТ О НОВОМ ПРЕДСТАВЛЕНИИ В ТАВЕРНЕ ЛОВКИЙ ПАЛЬЧИК

Предлагаем вашему вниманию увлекательнейшее зрелище!

Исключительно для вашего удовольствия

ЗАКЛИНАТЕЛЬ КОСТЕЙ

ежедневно вдыхает жизнь в безжизненные кости — скелет человека!

Плата за вход — 6 пенсов

Также взгляните на

ПРОЖОРНОЕ ЧУДИЩЕ,

ужасную ненасытную тварь

Плата за вход — 6 пенсов

Весь день в нашей таверне прохладительные напитки

Открываемся рано, закрываемся поздно

Пин жался у входа в таверну, стараясь хотя бы немного согреться; под ногами у него валялась выброшенная кем-то листовка, какие во множестве гнили по грязным канавам.

Прожорное Чудище. То самое, о котором писал накануне Деодонат Змежаб; при одном воспоминании об этом человеке Пин презрительно сплюнул. А вот Заклинатель Костей — это должно быть интересно. В кармане у Пина лежало несколько мелких монет — все, что осталось после расплаты с Бертоном Флюсом. Только вот стоит ли тратить эти деньги именно здесь? Вдруг над Пином нависла мрачная тень, и решение было принято само собой. Тень принадлежала констеблю Коггли.

— Что ты тут вертишься, интересно знать? Что замышляешь? Уходи, нечего тебе здесь делать! — Он с любопытством вгляделся в лицо мальчика. — Постой, я тебя прежде видел?

— Вряд ли, — ответствовал Пин, съежившись и отступая на шаг.

— А вот и врешь, — возразил Коггли, взяв его рукой за подбородок и заставляя поднять повыше лицо. — Тебя зовут Пин Карпью. Я больше ни у кого не видел таких странных глаз. Что ты задумал, парень? Похулиганить решил?

— Нет. — Пин возмущенно вывернулся из рук констебля. Он толкнул тяжелую дверь таверны, и та нехотя подалась.

— Отца своего не видел? — крикнул ему в спину Коггли. — А то коли видел — так лучше скажи. Он по-прежнему в розыске.

— Знаю, — буркнул Пин. — Знаю. — И переступил порог.

Таверна «Ловкий пальчик» стояла на Мосту, на том самом месте, где до нее много столетий, сменяя друг друга, стояли другие таверны. Место было отличное — ровно посредине, то есть посетители, вне зависимости от того, из какой части города они приходили, чувствовали себя как дома. Ибо если жители северной части посещали противоположный берег с большой неохотой, то уж южане и подавно не имели большого желания отправляться на север. Как бы ни называлась таверна и кто бы ни был ее хозяином, кое-что оставалось здесь неизменным из века в век, а именно посетители. Говаривали, что коли вас занесло в Урбс-Умиду — загляните только в таверну «Ловкий пальчик», и перед вами во всей красе предстанет все, что этот город способен предложить: грязь, вонь да и сами добрые граждане Урбс-Умиды — грабители, жулики, плуты и лжецы, фальшивомонетчики и шарлатаны. Не важно, откуда они были родом — с северного или южного берега, — Бетти Пегготи со всеми обходилась одинаково. Разумеется, насколько позволяли их кошельки.

Пол таверны был усыпан опилками вперемешку с соломой и грязью и покрыт пятнами, подозрительно напоминавшими кровь. От шума можно было оглохнуть: люди пели, орали, визжали, смеялись. Воздух был полон запахов. Боже, что это были за запахи! Пину показалось, будто он погрузился в буйную какофонию ароматов, и он с жадностью набирал воздух в легкие. Радостная, возбужденная атмосфера таверны нахлынула на него в виде запахов, и он с удовольствием смаковал ее. Кто-то плел заговор — пахло страхом; кто-то бился об заклад — пахло азартом; а еще пахло радостью и весельем. Пин чувствовал каждую ноту: и кровь, и пот, и соленые слезы, и пиво, и рыбу, которой пропахла одежда портовых грузчиков, и особый, таинственный аромат далеких, неведомых стран — неизменный спутник моряков. Чувствовалась даже легкая нотка любви, но, заметьте, лишь легкая нотка, намек, — «Ловкий пальчик» нельзя было назвать самым подходящим местом для свиданий. Насладившись запахами, Пин обратился к мужчине, который стоял рядом, у входа.

— Я хочу посмотреть на Заклинателя Костей, — сказал он.

В ответ раздалось какое-то неопределенное не то мычание, не то хрюканье, и кривой шишковатый палец указал в дальний конец таверны, где виднелось несколько ступенек. На верхней, возле широко распахнутой двери, стоял человек. В Пине с новой силой разгорелось любопытство, и он подошел к человеку.

— Шесть пенсов, — сообщил тот. — И можно будет задать вопрос.

— Кому?

— Мадам де Коста.

— А-а… — понимающе кивнул Пин.

Он бросил взгляд сквозь открытую дверь: комната уже была полна народу.

— Ну все, гони монету! — нетерпеливо потребовал парень. — Ровно в восемь закрываем дверь и больше никого не пускаем.

Так Пин оказался у самой дальней стены в полутемной комнате, позади толпы зрителей. В комнате стоял приглушенный шум — шарканье, полушепот; мальчик прислушался, и до его чутких ушей донеслись обрывки чужих разговоров.

— Я слыхал, будто эта баба, Коста которая, будущее предсказывает.

— Ну, наверное, она и впрямь может знать, раз она уже того, преставилась.

— Эй, слышь, что скажу. Разрази меня гром, если вру. В общем, Молли, ну ты знаешь ее, через улицу жила, короче, спросила про своего бедолагу Фреда, ну того, который в Фодус свалился на днях.

— Да толкнули его, дело ясное. Она, говорят, и толкнула.

— Не в том дело. Короче, эта Коста, скелетон этот, сказала, будто Фред в полном счастье и ждет ее не дождется. Ну и вот, на другой день Молли преставилась — отправилась к своему Фреду.

— Да ну! В Фодус?

— А? Не, не в реку. В могилу.

— Что-то в последние дни народ так и падает в Фодус. Душегуб яблочный работает не покладая рук.

Пин протиснулся сквозь толпу и оказался перед деревянным помостом. На невысоком столе в паре футов от края помоста стоял низкий гроб. Грубо отесанный, небрежно оструганный, с плохо подогнанной крышкой. Пин с улыбкой подумал о том, что сказал бы по этому поводу мистер Гофридус. Он никогда бы не опустился до подобной халтуры. У дальнего края платформы была расставлена четырехстворчатая ширма, за которой мальчик заметил какую-то возню.

Внезапно толпа притихла. Из-за ширмы вышел человек, с головы до пят облаченный в подобие черной сутаны. Темный бархатный плащ, тяжелыми складками ниспадавший с его плеч, на груди был заколот серебряной брошью. Роскошная ткань, богато расшитая янтарными нитями, которые сплетались в узор из фруктов и виноградных лоз, при ходьбе колыхалась, и полы слегка разлетались в стороны, обнаруживая мерцающую алую подкладку. Ноги таинственного человека были обуты в парчовые сапоги на низком каблуке, которые то и дело показывались из-под полы балахона, со слегка заостренными, задранными кверху носами, украшенные золотыми кисточками. При каждом шаге кисточки мягко шуршали.

Лицо человека было почти полностью скрыто под широким черным капюшоном, который свисал на лоб, так что в его тени почти не было видно глаз. Брови были густые и с проседью, от бледной кожи шло какое-то неестественное свечение. Под носом красовались усы, тщательно набриолиненные и аккуратно уложенные двумя симметричными завитушками, с подбородка сбегала тонкой змеей седая борода. Рукава балахона были настолько длинны, что, когда человек опускал руки, из-под края едва виднелись самые кончики пальцев, а тонкие запястья выныривали, только когда он поднимал руки и вытягивал их вперед.

Затем из-за ширмы появилась вторая фигура — тоже в плаще с капюшоном, в темном балахоне из грубой ткани, простом и ничем не украшенном, за исключением продолговатых золотых пуговиц. Фигура грациозно спустилась с помоста и двинулась сквозь гущу зрителей, ритмично раскачивая туда-сюда маленькую стеклянную бутылочку грушевидной формы на тонкой серебряной цепочке. Из узкого горлышка медлительной спиралью зазмеился ароматный кудрявый туман. Сердце у Пина бешено заколотилось, колени задрожали. Он узнал этот сладковатый запах.

— Добро пожаловать, — наконец произнес стоявший на помосте мужчина. — Меня зовут Бенедикт Пантагус. Я — Заклинатель Костей.

 

ГЛАВА 13

Из дневника Пина

Я сейчас сижу в таверне «Ловкий пальчик», в самом темном углу. У меня осталось еще несколько монет — хватит на кружку пива. Так что я присмотрел себе маленький кривой столик, за которым и сижу теперь, пытаюсь описать вечернее представление, на котором только что побывал. Ну и город — сплошные мошенники, один обман кругом! Я уже думал, что видел несколько дней назад самые странные вещи, какие могут здесь твориться. Мне и в голову не приходило, что сюрпризы на этом не кончатся. Но сегодня в «Ловком пальчике» творилось такое… Я снова столкнулся с людьми, которые опоили меня в тот раз в целла-морибунди и оставили лежать без чувств. Представляете, каково мне было, когда я догадался, кто стоит на сцене? Наверное, я должен был лопнуть от ярости, но ничего подобного не случилось, — наоборот, с каждым вдохом витающие в воздухе аромат наполняли меня спокойствием и благодушием, и я опять стал свидетелем, на сей раз вполне сознательным, самого необычайного зрелища. Вот что я видел.

Представившись, мистер Пантагус встал в изголовье гроба.

— Достопочтенные зрители! — сказал он. — Заклинателями Костей не становятся, ими только рождаются. Дар общения с мертвыми достался мне по наследству как последнему отпрыску древнего рода Заклинателей. Я получил его от отца, тот — от своего отца и так далее. И так продолжалось из века в век, с глубокой древности. Возможно, за прошедшие столетия мир изменился и наука шагнула вперед, но не сомневайтесь: в нашем мире по-прежнему осталось место для тех, кто умеет воскрешать мертвых.

При этих словах по комнате пробежал приглушенный ропот. Мистер Пантагус указал рукой на гроб:

— Итак, я обладаю необыкновенным даром. И мне было поручено хранить этот гроб, в котором лежит скелет некой мадам Селестины де Коста. Прошу вас не шуметь, пока я буду совершать ритуал, с помощью которого верну ее к жизни.

Юнона — а я догадался, что второй участник представления именно она, — погасила все свечи на стенах, оставив гореть только четыре толстые свечи из пчелиного воска, которые стояли по четырем углам сцены на высоких железных подставках. Мистер Пантагус снял с гроба крышку и положил ее рядом на пол. Затем, щелкнув какими-то специальными внутренними задвижками, он опустил боковые стенки гроба, так что они легли на поверхность стола, обнаружив ужасное содержимое.

В комнате воцарилась полная тишина. Зрители, все как один, подались вперед, стараясь получше рассмотреть, что в гробу, ибо любопытство пересилило страх. На столе, перед глазами потрясенной публики, лежали сухие бурые кости мадам де Коста.

Растерянный, охваченный самыми противоречивыми чувствами, разинув рот от изумления, я наблюдал, как Бенедикт Пантагус принялся совершать странные действия, знакомые мне до мельчайших подробностей, — точь-в-точь то же самое он делал недавно в целла-морибунди. Снова запахло корицей и миррой, анисом и полынью. С нарастающим нетерпением я ждал неизбежного.

Скелет слегка пошевелился.

Дрожь пробежала по голому, лишенному плоти костяку, кости застучали. Челюсть слегка отвисла, и ухмыляющийся оскал разразился протяжным стоном, как в самом страшном сне. Толпа ахнула и отпрянул от жуткого существа, явившегося из потустороннего мира. Где-то в толпе раздался пронзительный крик, и молодая женщина упала в обморок. Люди были настолько заворожены страшным зрелищем, что никто не пришел на помощь бедняжке: она так и осталась лежать на полу, постепенно приходя в чувство.

Мистер Пантагус утверждал, что скелет принадлежал даме, но оценить правдивость этого утверждения мог бы только знаток. Она стала медленно подниматься, словно судно на гребне волны, подалась немного вперед и наконец села, так что верхняя часть ее туловища приняла строго вертикальное положение. Чтобы удержать равновесие, она взялась руками за края гроба; длинные костяные пальцы со стуком коснулись деревянной поверхности. Затем она широко распахнула на удивление зубастую пасть — по-видимому, зевнула.

Мы вслушивались в каждое слово мистера Пантагуса; его глубокий звучный голос плыл в густом воздухе.

— Леди и джентльмены, позвольте представить вам оживленные мною кости мадам Селестины де Коста.

Мы восприняли эти слова как намек, что пора аплодировать, и громко, усердно забили в ладоши. Борода мистера Пантагуса слегка дрогнула, — думаю, он улыбнулся.

— Благодарю вас, — снисходительно произнес он с легким поклоном. — А теперь не будем терять время даром и перейдем к главной цели нашей встречи. Ведь мадам де Коста не может долго оставаться в таком состоянии — будто она жива и здорова. Как вам известно, каждый заплативший шесть пенсов может задать ровно один вопрос. Может быть, вы желаете знать, какова участь любимого, близкого вам человека, который, как и мадам, отошел в мир иной. А возможно, вы хотите узнать что-нибудь о себе. О чем бы вы ни спросили, мадам де Коста постарается дать вам ответ.

Зрители зашептались: они боялись говорить с таинственным Заклинателем и его костлявой подругой.

— Ну что же вы, не стесняйтесь, — ободрил их мистер Пантагус, в голосе которого как будто послышались веселые нотки. — Прошу вас, уважьте мадам де Коста. При жизни она была знаменитой предсказательницей. Не лишайте ж ее удовольствия, дайте ей возможность показать, что она не утратила своих чудесных способностей и после смерти.

Похоже, уловка сработала: из толпы выступил молодой человек. Щеки у него горели.

— Это правда? Мадам де Коста действительно умеет предсказывать будущее?

— Безусловно. Мертвое тело, временно возвращенное к жизни, наделено даром предвидения, — ответствовал мистер Пантагус. — Вы хотите о чем-то спросить?

— Скажите, мадам де Коста, — взволнованно спросил юноша, — влюблю ли я когда-нибудь?

Повисла напряженная тишина — такая густая и плотная, что казалось, ее можно перерубить лишь топором. Мадам де Коста склонила голову набок; если бы в этих глазницах имелись глаза, они наверняка закатились бы, словно обращаясь за ответом к небу. Затем она слегка поклонилась навстречу юноше и произнесла голосом, какой мог звучать лишь из могилы:

— Да.

От этого слова толпа вдруг пришла в неописуемый восторг. Не могу отрицать, я и сам был весьма взбудоражен; парня сразу же грубо оттеснили от сцены, так что бедняга не успел произнести больше ни слова (на его месте я бы непременно поинтересовался когда), и вперед выступил здоровенный толстяк; он шагнул прямо к сцене и решительно положил на нее руку.

— Мадам, — начал он, едва переводя дух от восхищения, но мистер Пантагус нахмурился и перебил его.

— Мадам де Коста не желает, чтобы к ней прикасались, — сурово произнес он.

Толстяк вспыхнул и тут же отступил назад, извиняясь.

— Скажите, мадам, отчего мои куры не несутся?

Устремив на толстяка пустые глазницы, мадам де Коста с презрительной усмешкой ответила:

— На вопросы о курах я не отвечаю.

Тот с мольбой оглянулся на мистера Пантагуса, но последний лишь сочувственно развел руками.

Тут толпу прорвало: вопросы посыпались градом — обо всем подряд, в основном же о том, что составляло повседневные заботы жителей всякого города вроде Урбс-Умиды. На ответы люди реагировали по-разному: смеялись, вздыхали, кивали или качали головой. К концу представления в комнате уже царило веселье и гам — почище даже, чем внизу в таверне. Наконец мистер Пантагус поднял руку — шум сразу стих, и мы замерли, ловя каждое слово Заклинателя Костей.

— Все, последний вопрос, — сказал мистер Пантагус. — Время уже на исходе. У мадам де Коста почти не осталось сил.

По-моему, голос у мистера Пантагуса был такой, будто у него совсем сил не осталось. Поначалу глубокий, гортанный, он теперь звучал неестественно, напряженно. И тут, не сдержавшись, я услышал свой собственный голос:

— У меня есть вопрос.

Все взгляды устремились на меня и, как всегда, стали внимательно ощупывать мое лицо: люди сразу же чувствуют — какое-то оно странное, но в чем странность — понять не могут.

— Мадам де Коста, — осторожно спросил я, — где мой отец и почему он исчез?

— Это уже два вопроса, — проворчал незадачливый хозяин кур.

Прежде чем ответить, мадам де Коста помедлила, размышляя. Зрители начали шаркать, переминаясь с ноги на ногу.

— Да это же младший Карпью! — сказал кто-то у меня за спиной, и я почувствовал, что щеки у меня запылали, но продолжал твердо смотреть на мадам де Коста.

— Дитя, — мягко ответила она, — твой отец жив и гораздо ближе к тебе, чем ты думаешь. Не бросай поиском — и правда откроется.

Меня трясло. До чего ж мне хотелось, чтоб все эти люди перестали глазеть на меня и шептаться.

Наконец мистер Пантагус произнес:

— Дорогие дамы и господа! На сегодня вопросы закончены. Благодарю вас за то, что пришли. Очень надеюсь, вы поделитесь сегодняшними впечатлениями со своими друзьями.

Скелет, как по команде, плавно опустился в гроб; когда череп коснулся деревянных досок, кости в последний раз стукнулись друг о друга и затихли. Толпа шумно зааплодировала. Дверь распахнулась, и публика, громко шаркая, вылилась из наполненной ароматами комнаты в куда менее благовонный зал таверны.

Я наблюдал, как мистер Пантагус и Юнона собирают гроб: быстрыми движениями они подняли стенки и задвинули защелки. Тут обзор мне закрыли несколько любопытных, которые подошли к сцене, чтобы внимательно осмотреть гроб. Из любопытства я и сам подошел поближе, но на помосте уже никого не было: и Заклинатель Костей, и девушка исчезли. Я подошел к ширме, заглянул за нее и увидел в стене дверь. Подергал ручку — она подалась, дверь открылась, и за ней обнаружилась лестница вниз, ведущая к другой двери. Я оказался в проулке, у боковой стены «Ловкого пальчика». Слева катились медленные воды Фодуса, справа тянулась дорога через Мост.

Проулок был пуст. Вдыхая холодный воздух, я размышлял об увиденном и обдумывал странный ответ, который дала мне мадам де Коста. В сердце опять загорелась надежда. Что ж, может, отец действительно еще в городе. Однако с надеждой пришло беспокойство. Если я снова увижу отца, то узнаю всю правду. Но разве я так уж уверен, что хочу ее знать?

 

ГЛАВА 14

Случайная встреча

Вывернув из проулка на улицу, Пин достал из кармана шапку и натянул ее на самые уши, затем поднял повыше воротник куртки, чтобы края шапки и воротника заходили один на другой. Но, к несчастью, ткани для этого не хватило — затылок так и остался неприкрытым. Холод сжал голову мальчика, словно тисками. Тепло многолюдной таверны и пивной хмель улетучились как не бывало.

«Нет, нынче ночью нельзя оставаться на улице в таком виде. Не то я не доживу до утра».

На памяти Пина таких холодных зим еще не бывало. Даже сам Фодус, казалось, нес свои ядовитые воды медлительнее, чем обычно. Пин знал: главное — двигаться. Он решил было идти куда глаза глядят, но почти сразу же споткнулся обо что-то твердое. Картофелина. Мальчик с надеждой подумал, что, возможно, она горячая. Звучит нелепо, но на самом деле не так уж невероятно. Ведь очень многие для тепла носили в карманах горячую картошку, а когда остынет, съедали. К сожалению, та, что лежала под ногой у Пина, была сырая. К кожуре пристала земля. И форма у картофелины была странная: раздутая с одного конца, с другого она была заострена — почти что сходила на конус. Если б не темно-бордовая кожура, ее можно было бы принять за морковку.

— Разреши, я ее заберу?

Пин обернулся на голос, но никого не увидел.

— Простите? — растерянно произнес он и тут же почувствовал легкий шлепок чуть ниже спины.

Мальчик опустил взгляд и увидел низкого — вообще говоря, необычайно низкого — коренастого человечка, который требовательно смотрел на него.

— А-а! — протянул Пин, очень жалея, что ничего поумнее в голову не пришло, и вручил коротышке картофелину.

Незнакомец взял ее и сунул в карман.

— Премного благодарен, — сказал он и, протянув правую руку — в левой была зажата курительная трубка, — представился, крепко при этом стиснув мальчишке ладонь. На ощупь рука у незнакомца оказалась мозолистая и грязная.

— Бьяг Гикори, — весело сообщил он, глядя Пину прямо в глаза, хотя для этого коротышке пришлось очень сильно откинуть голову. — Очень рад познакомиться.

— Биак, — повторил Пин. — Как это пишется?

— БЬ-Я-Г. Значит «маленький».

Мальчик засмеялся, но, увидев выражение лица нового знакомца и удивленно изогнутые брови, сразу осекся.

— Наверное, не зря, — сказал Пин, внимательно вслушиваясь в речь собеседника. У Бьяга был весьма необычный акцент, с раскатистым «р», — этот человек явно родился не в городе. — Ведь ты же…

— Ну да, карлик, — отрезал Бьяг. — Ну и что? В конце концов, у каждого свой крест. Хотя у некоторых, конечно, полегче. — Он выжидательно посмотрел на Пина.

— Ой, — спохватился мальчик, вдруг осознав, чего именно от него ждут. — Меня зовут Пин.

— Просто Пин?

— Пин Карпью, — не подумав, ответил Пин и тут же нахмурился, но Бьяг ничего не сказал. Возможно, он ничего и не знал об отверженном семействе Карпью.

— Полное имя — Криспин.

— А-а, Криспин? — Бьяг подержал имя на языке, словно взвешивая, и смерил мальчишку взглядом с ног до головы. — Очень интересно, — только и сказал он. Кивнув в сторону «Ловкого пальчика», он спросил: — Был там, да?

— Ну да, — отвечал Пин. — Ходил смотреть на Заклинателя Костей.

— Ах вот оно что, на мистера Пантагуса, — сказал Бьяг. — Странноватое ремесло, на мой взгляд. Хотя многие скажут, что и мое не менее странное. А Прожорное Чудище ты видел?

Пин покачал головой:

— Нет еще.

Бьяг потер руки, пытаясь согреться, — звук получился такой, будто к ладоням его были приклеены два листа наждачной бумаги. Он вопросительно взглянул на Пина:

— Что ж, тебе, наверное, пора домой — прочь с этого холода. На моей памяти не бывало такой морозной зимы. Холод необычайный, это я точно могу сказать.

— Я бы с радостью отправился домой, — подтвердил Пин, и голос его прозвучал так жалобно, что ему самому стало неловко. — Но как раз сегодня меня выгнали из каморки, которую я снимал. Так что, скорее всего, ночевать мне придется на улице.

— Что ж, в этом городе ты не один такой, — сухо заметил Бьяг. — А я вот приятеля жду. Не то давно бы уже ушел. Он должен появиться с минуты на минуту…

— Друг мой, позволь выразить признательность за то, что ты не ушел и дождался меня, — послышался позади голос, за которым последовал звук приближающихся торопливых шагов.

Пин с удивлением подумал: интересно, что это у Бьяга за приятель, который выражается так витиевато, явно на северный манер; мальчик с любопытством ждал этой новой встречи. К ним подбежал высокий — очень высокий — человек, его стройную фигуру подчеркивал длинный черный сюртук, застегнутый на все пуговицы под самую шею. Как показалось Пину, незнакомец был чрезвычайно элегантен и необыкновенно хорош собой.

— До чего же я рад, что застал тебя, — сказал он, дружески хлопнув Бьяга по спине. — Не представляю, что бы со мной стало, если б пришлось гулять на ночь глядя в полном одиночестве. Вероятно, меня поймал бы тот сумасшедший и бросил бы в Фодус. Как там его прозвали? Убийца Серебряное Яблоко.

— Ага, это Деодонат Змежаб его так прозвал, — отвечал Бьяг.

— А кто этот молодой человек? — поинтересовался вновь пришедший, словно ему только теперь пришло в голову, что грязный, потрепанный мальчик, который стоит возле Бьяга, возможно, его спутник. — Будь добр, познакомь нас.

— Пин, — сказал Бьяг, — позволь представить тебе моего большого друга мистера Алуфа Заболткинса.

— Очень приятно, — вежливо ответил Пин и поднес руку к шапке.

— О, какие утонченные манеры! — улыбнулся мистер Заболткинс, пристально оглядывая мальчика с головы до пят. — Полагаю, по эту сторону реки такому не научишься?

— Это благодаря маме, — ответил Пин. — Она тоже пришла с того берега. Она говорила, хорошие манеры не стоят ни гроша, но стоят многого.

— Что ж, мудрая женщина, — согласился Алуф, которому очень польстило, что Пин принял его за северянина. Кто бы знал, сколько часов он потратил, тренируясь растягивать гласные.

— Да. Была… — пробормотал Пин.

— Пин лишился ночлега, — сообщил Бьяг. — Вот я и подумал: может быть, миссис Сытвуд поможет?

— Что ж, — решительно сказал Алуф, — если кто и согласится протянуть тебе руку помощи, так это миссис Сытвуд. Я совершенно убежден, что во всяком случае ужином она тебя накормит.

При мысли о такой перспективе глаза у Пина загорелись.

— Но ничего большего обещать не могу, — предупредил Бьяг.

Алуф принялся старательно дышать на замерзшие руки, затянутые в перчатки, всем своим видом показывая, что пора уже трогаться в путь, — и они пошли, все трое.

— Скажите-ка, юноша, — светским тоном поинтересовался Алуф, — а как вы с Бьягом познакомились?

— Я споткнулся о картофелину мистера Гикори.

Алуф рассмеялся:

— Вам еще повезло, что она не попала вам в голову.

Лицо Пина приняло озадаченное выражение, и Алуф вопросительно взглянул на Бьяга:

— Ты что же, не рассказал ему?

— О чем? — заинтересовался Пин.

Но Алуф не дал Бьягу возможности объяснить.

— О чем, о чем, о его выдающихся способностях! Росточком-то Бьяг, может быть, и не вышел, зато он велик умом!

Бьяг улыбнулся и отвесил низкий поклон:

— Мистер Заболткинс, сэр, вы слишком великодушны.

— А какие у вас способности? — спросил Пин, по-прежнему не понимая, при чем тут картошка.

Бьяг весь надулся от важности и заговорил таким напыщенным тоном, будто перед ним стояла целая толпа слушателей:

— Я, Бьяг Гикори, уроженец далеких земель, поэт и певец, а также ученый…

— Да знаем мы, знаем, — перебил Алуф. — Расскажи лучше юноше, чем ты занимаешься на самом деле.

Казалось, Бьяг несколько упал духом оттого, что его перебили так грубо: не успел воспарить — опустили на бренную землю. Тем не менее просьбу друга уважил:

— Видишь ли, я и вправду поэт. Мечтатель. Беда в том, что урбсумидцы такие таланты не ценят. Так что пришлось мне придумать другое занятие. Хотя не такую убогую будущность мне пророчили высшие силы, когда я сидел на Кахир-Фаза.

— На кахир… чем? — не понял Пин.

— Лучше не спрашивай, — нетерпеливо отмахнулся Алуф. — Расскажи ему, чем ты занимаешься.

— Я, — гордо изрек Бьяг, — метатель картофеля.

И опять Пин с трудом сдержал смех.

Бьяг бросил взгляд в обе стороны улицы и указал рукой куда-то вдаль:

— Видишь вон тот столб?

Пин прищурился. Да, действительно, вдалеке маячил фонарный столб.

Бьяг начертил линию на снегу и сделал три шага назад. Он достал из кармана картофелину и отер ее от присохшей земли. Затем он зажал в руке ее тупой конец — очень удобной формы, словно специально для этого предназначенный, — подбежал к линии и с громким выдохом метнул корнеплод вдаль. Пин удивленно смотрел, как картофелина прорезала морозный воздух и, описав длинную невысокую дугу, с треском ударилась о фонарный столб.

— Для поэта неплохо, а? — не без гордости сказал Бьяг, отряхивая руки.

— Я бы сказал, вы — мечтатель картофеля, — сострил Пин и ухмыльнулся.

Бьяг покачал головой и тихонько засмеялся.

На помощь ему пришел Алуф.

— Представьте, он использует только самый лучший картофель, — сказал он с едва заметной усмешкой. — Сорт «Красный гикори».

 

ГЛАВА 15

Бьяг Гикори

Неизвестно, действительно ли метатель картофеля предпочитал сорт «Красный гикори», но одно можно было сказать точно: в метании тяжелых предметов средних размеров на значительное расстояние Бьягу не было равных. Вы ведь понимаете, дело не только в дальности броска — не менее важна и точность попадания в цель.

У Бьяга было немало талантов. В ранней юности он покинул родную деревню, мечтая повидать мир, многому научиться и, как говорят, поймать удачу за хвост. Он не желал, чтобы физический недостаток — низкий рост — помешал ему в осуществлении задуманного, так что к двадцати четырем годам (возраст уже зрелый и даже почтенный) Бьяг достиг двух из трех поставленных целей. Он очень много путешествовал, повидал много разных земель и написал множество песен, долженствующих это засвидетельствовать. И не так уж не прав был Алуф, говоря, будто коротышка Бьяг велик умом. За время своих путешествий он получил столько знаний, сколько урбс-умидский обыватель и представить себе не может, — он даже забыть успел столько, сколько большинству людей и освоить-то не под силу. Но что касается третьего пункта, а именно удачи, все сразу пошло сикось-накось. Из всех жестоких законов жизни, которые Бьягу пришлось усвоить и намотать на ус, труднее всего ему было смириться с одной простой истиной: поэзия и пение богатства не принесут. Другое дело метание картошки — этим, по крайней мере, можно заработать на хлеб. У жителей Урбс-Умиды было скудное воображение, так что этот талант им пришелся по вкусу.

Две зимы минуло с тех пор, как Бьяг ступил в ворота Урбс-Умиды: одежда, прикрывавшая его тело, да обувь у него на ногах, да небольшая кожаная сумка на длинной лямке, перекинутой поперек груди, — таковы были его скудные пожитки. В сумке, помимо прочего, лежали и его рукописи — стихи и баллады, положенные на музыку, по большей части печальные и необыкновенно унылые, которые он очень любил декламировать или петь и за которые надеялся однажды в будущем получить заслуженное признание.

К городу он подошел поздно вечером и долго брел вдоль стены, пока не вышел к одним из четырех ворот Урбс-Умиды, возле которых стоял караул. К несчастью для Бьяга, это оказались северные ворота, которые, соответственно, служили входом в северную часть города. Стоило стражникам разглядеть его потрепанное платье и мокрую остроконечную шляпу из валяной шерсти да расслышать иностранный акцент, они тут же смекнули, что впускать гостя не следует. Двое из них сделали шаг вперед, изобразив на лицах весьма неприветливое и даже воинственное выражение, и скрестили мушкеты прямо перед физиономией Бьяга. Впрочем, тыкать оружием ему в лицо они не собирались — так уж получилось из-за его малого роста, — поэтому стражники тут же исправили свою ошибку и опустили мушкеты пониже, отчего им пришлось принять довольно нелепую позу: склонившись вперед, они потребовали, чтобы пришелец сказал, кто он таков.

— Мое имя — Бьяг Гикори, — с достоинством объявил гость, — и в ваш прекрасный город я пришел в поисках удачи.

Он не понял, почему это заявление так развеселило стражников.

— Ого-го! — сказал тот из них, что был поуродливее. — И как же ты собираешься ее искать?

Бьяг вытянулся в полный рост: для этого он слегка, чтобы было не очень заметно, приподнялся на носках и поддернул шляпу за острый верх, который, однако, под тяжестью влаги тут же сник и повис снова набок.

— Я поэт и ученый, мудрец и художник, я сказитель…

— Понятно. Значит, ты лезешь не в те ворота, — со злостью перебил его второй стражник.

— А разве они ведут не в Урбс-Умиду? — спросил Бьяг.

— В нее, в нее. Но ворота все равно не те. Советую попробовать зайти с южного берега, — ответил первый стражник, даже не пытаясь сдержать зевок. — Там полно людей твоего сорта. И даже, подозреваю, твоего роста — гы, гы, гы!

Оба стражника от всей души заржали над этим потрясающим проявлением остроумия.

Бьяг нахмурился:

— В каком смысле — людей моего сорта?

— Нищих, попрошаек, циркачей, — пояснил стражник уже более строгим тоном.

— Загляни в таверну «Ловкий пальчик», что на Мосту, — посоветовал другой. — Ее хозяйка, Бетти Пегготи, любит показывать посетителям всяких странных зверюшек.

Эти слова вызвали у первого стражника такой припадок истерического хохота, что он уже не мог произнести ни слова.

Бьяг, которого жизнь научила многому — в частности, когда имеет смысл настаивать, а когда лучше уступить, — сообразил, что в этом случае лезть на рожон не стоит.

— Отлично, — сказал он и удалился со всем приличествующим мудрецу достоинством, лишь слегка запятнанный порохом в том месте, куда его ткнул мушкетом стражник. — «Ловкий пальчик», говорите? Значит, скоро увидимся. Желаю вам доброй ночи и удачи во всех начинаниях.

И вот некоторое время спустя Бьяг вошел в город через южные ворота — правда, не так торжественно, как намеревался. Даже не взглянув в его сторону, стражники сделали знак рукой, что вход свободен. Бьяг, разумеется, сразу заметил, что к югу от Фодуса пахнет крайне неприятно, и методом исключения очень быстро пришел к выводу, что источником вони является сама река. Безусловно, улицы были покрыты грязью и слизью вперемешку с разнообразными помоями, в которых нетрудно было различить останки животных и огрызки овощей, но именно запах реки заставлял Бьяга то и дело невольно морщиться. Бьяг решил идти вдоль Фодуса, рассудив, что Мост, о котором шла речь, должен вести через реку, и в конце концов оказался на рыночной площади. Торговцы складывали свои палатки, но вокруг все еще бродило много народу: бедняки надеялись купить за бесценок остатки непроданной пищи. Бьяг достал из сумки хитроумно устроенное деревянное приспособление, которое, раскладываясь, превращалось в подобие небольшого помоста, влез на него и начал вещать.

— Добрый вечер, дамы и господа! — заговорил он. Столь высокопарное и не соответствующее облику публики обращение вызвало у многих усмешку, но также привлекло внимание. — Позвольте представиться. Меня зовут Бьяг Гикори. Прошу, окажите мне честь и позвольте развлечь вас — спеть песню.

И он запел очень печальным, хотя, безусловно, мелодичным голосом; но не успел закончить первый куплет (которых было огромное множество), как услышал странный свист. Бьяг пел с закрытыми глазами, а потому не успел вовремя разглядеть угрозу: гнилой кочан капусты угодил ему прямо в висок.

Открыв глаза, он увидел, что еще какой-то овощ летит в его сторону; на сей раз Бьяг присел на корточки, и снаряд расплющился о физиономию какого-то бедняги, который стоял у него за спиной. Причем Бьяг по-прежнему продолжал мужественно — или глупо, а может быть, так и эдак одновременно — петь свою песню.

— Заткнись! — крикнул кто-то, и Бьяга снова чем-то ударили.

— Но как же… — промычал певец в праведном негодовании: рот его был забит тухлыми помидорами, — ведь я только начал!

— А вот и нет! — взвизгнул мальчонка прямо у него за спиной. — Ты как раз закончил! — И сорванцы обрушили на Бьяга целый град гнилых яблок.

Бьяг был в ярости. Еще никогда в жизни ему и его произведениям не оказывали такого враждебного приема.

— Ах ты чертенок! — крикнул он мальчугану, спрыгнул со своего помоста, схватил первое, что подвернулось под руку — а подвернулась большая гнилая картофелина, — и метнул ее так сильно и метко, что она не только попала в парнишку, но буквально сбила его с ног.

— Эй! Это мой сын! Ты что делаешь, гад?!

Бьяг стал как вкопанный: на него шел такой высоченный верзила, каких он прежде никогда не видывал. Эта человекоподобная обезьяна возвышалась над толпой на целую голову — и вот она стала склоняться к земле, к малышу Бьягу, который не мог двинуться с места, так у него тряслись колени.

«Боже всемогущий!» — вспыхнуло в сознании у Бьяга, и в то же мгновение он обрел способность двигаться. Он повернулся на каблуках и дал деру — полетел быстрее молнии. Когда он добежал до Моста, верзила и небольшая толпа все еще гнались за ним с лаем и воплями. Бьяг взбежал по Мосту, спотыкаясь о булыжники мостовой и отчаянно вертя головой по сторонам в поисках убежища.

— Сюда, сюда! — послышался шепот. — Скорей же!

Резко обернувшись, Бьяг увидел, что из-за угла его манит длиннющий палец; не тратя ни секунды на размышления, он рванулся ему навстречу.

— Сюда! — позвал рослый мужчина, обладатель пальца.

Он толкнул дверь и буквально запихал Бьяга внутрь в тот самый момент, когда преследователи поравнялись с соседним домом. Бьяг последовал за своим спасителем вверх по невысокой лестнице, а затем снова вниз — и оказался в большой многолюдной комнате, полной смеха и дыма.

— Где это мы? — спросил Бьяг у рослого незнакомца.

— В таверне «Ловкий пальчик», — отвечал тот. — Не знаю, как ты, а я бы выпил кувшинчик пива.

Каких-нибудь пару минут спустя Бьяг и его новый приятель уже сидели, притаившись в самом темном углу, и попивали пиво из большого кувшина, который принесла им служанка. Бьяг открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут у входа в таверну началась какая-то сумятица, отчего у него снова душа ушла в пятки. На пороге появился верзила.

— Карлика не видали? — спросил он, и в таверне тут же воцарилась тишина.

Навстречу ему выступила разъяренная женщина — сама почтенная Бетти Пегготи; уперев руки в бока, она обожгла его взглядом. Голову ее украшала замысловатая шляпа, видавшая лучшие времена.

— Сэмюель, здесь нет никакого карлика, — сурово сказала она. — Так что бери пиво или вали отсюда.

— Ба! — брякнул верзила, но, оказавшись перед таким выбором, отдал предпочтение пиву и вскоре развеселился не меньше, чем прочие посетители.

Успокоенный, Бьяг обернулся к своему спасителю:

— Позвольте спросить, как ваше имя?

— Меня зовут Алуф Заболткинс.

— Что ж, мистер Заболткинс, я обязан вам жизнью, — сказал Бьяг и благодарно потряс ему руку.

— Ну что вы, забудьте, — возразил Алуф с широкой улыбкой. — Всегда рад помочь человеку, попавшему в беду. Я, правда, ума не приложу, как вам удалось разозлить Сэмюеля Ленакра до такой степени, чтобы он не поленился погнаться за вами.

Бьяг поведал ему свою печальную повесть. Алуф выслушал его с искренним сочувствием.

— Значит, вам нужна работа. А что вы умеете? Кувыркаться?

Бьяг засмеялся и помотал склоненной набок головой.

— Кувыркаться я, конечно, умею. Разве бывают в наши дни карлики, которые бы этого не умели? Однако неужто нельзя предположить, что у меня могут быть и другие таланты?

Алуф приподнял одну бровь:

— Например?

— Я поэт, сочиняю стихи и пою баллады.

Алуф озабоченно сморщил лоб:

— Что ж, не сомневаюсь. Только если вы хотите заработать на жизнь в таком городе, как Урбс-Умида, вам следует знать, какова здешняя публика. Оглянитесь по сторонам, дружище, и скажите сами: нужны этим людям стихи и баллады?

Бьяг обвел взглядом комнату и почувствовал, как сердце его наполняет отчаяние.

— Но поэзия — моя страсть, — сказал он. — Ведь не зря я сидел на Кахир-Фаза.

— На чем?

Но Алуф не стал дожидаться ответа: он покачал головой и положил ухоженную руку Бьягу на плечо.

— Бьяг, Бьяг, — мягко сказал он, — посмотрите на них. Может быть, вы еще что-то умеете?

Бьяг еще раз обвел взглядом таверну и наконец понял.

— Я умею метать картофель, — уныло сообщил он.

— Ага! — Лицо Алуфа прояснилось. — Карлик — метатель картошки. Что ж, уже неплохо.

 

ГЛАВА 16

Из газеты «Урбс-Умидские ведомости»

ЗАГАДОЧНЫЕ СОБЫТИЯ В «ЛОВКОМ ПАЛЬЧИКЕ»

Деодонат Змежаб

Дорогие мои читатели!

Я совершенно убежден, что теперь уже все вы, за самым редким исключением, видели Заклинателя Костей или по крайней мере слышали о нем И меня совершенно не удивляет, что чудесной возможностью лицезреть столь загадочного персонажа мы вновь обязаны Бетти Пегготи, хозяйке «Ловкого пальчика». Мистер Бенедикт Пантагус и его помощница — полагаю, племянница — мисс Юнона Пантагус дают представления в верхнем зале таверны. Не стоит также забывать и о том, что в подвале у миссис Пегготи можно увидеть знаменитое Прожорное Чудище. Что за праздник для нас, что за пир развлечений! Мы должны быть признательны достославной миссис Пегготи.

Искусство заклятия костей — так называемая костяная магия, позволяющая воскрешать мертвых, — уходит корнями в глубокую древность. Чего нельзя сказать о метании картофеля — тоже забавном зрелище, которое я наблюдал позавчера на Мосту. Боюсь только, этот вид спорта опасен и может нанести кому-нибудь серьезные увечья. Впрочем, в сторону корнеплоды. Многие из вас наверняка почти ничего не знают об искусстве воскрешения мертвых, и я с радостью поделюсь с вами своими скромными знаниями.

Смерть, должно быть, величайшая из тайн, с которыми мы сталкиваемся в жизни. В минувшие века люди верили, что мертвые обладают большой силой и властью. Считалось, что как только человек переходит в иной мир — он сразу же наделяется огромным могуществом. Из всех еще живущих на свете только Заклинатели Костей могли пользоваться частичкой этого могущества. Вот для чего они возвращали мертвых к жизни — чтобы получить долю их власти. Вновь оказавшись в мире живых, эти мудрые души по слову Заклинателя Костей давали людям советы и пророчили будущее.

Лично я видел уже мистера Пантагуса и пресловутую мадам де Коста — зрелище, должен сказать, не из приятных. Остается надеяться, что при жизни мадам была более привлекательной. Впрочем, несмотря на неприглядную внешность, следует признать, что она в полной мере выполнила взятые на себя обязательства и, ко всеобщему удовольствию, ответила на все предложенные вопросы. Мистер Пантагус также достоин всевозможных похвал — за свое необыкновенное искусство и за прекрасное представление. Несомненно, оно не имеет ничего общего с различного рода мошенничеством, процветающим в нашем городе. Не знаю, действительно ли мадам де Коста оживала; одно могу сказать с уверенностью: ниточек нет, я проверял.

Но хватит об этом Я слышу, вы спрашиваете: что нового известно об убийце Серебряное Яблоко? Что ж, новости есть. С некоторым сожалением должен вам сообщить, что не далее как вчера утром из Фодуса выловили очередное тело — уже шестое, если не ошибаюсь. И по-прежнему мистер Коггли, наш уважаемый констебль, не в состоянии предоставить нам никаких сведений о том, кто совершил все эти злодеяния. Поистине, для нашего города наступили черные дни.

Деодонат перечел статью с довольной улыбкой. «Убийца Серебряное Яблоко». Да, это ему по душе. Отличное прозвище — оно уже разошлось по всему городу. Тут мысли его вновь обратились к Прожорному Чудищу. Деодонат лучше других понимал, что сердце у него ледяное: он никогда не испытывал сильных чувств по отношению к людям, за исключением разве что ненависти или презрения. Но с Прожорным Чудищем все было иначе. При взгляде на это несчастное существо у Деодоната сердце кровью обливалось. Почему — об этом он даже задумываться не хотел.

Деодоната вовсе не удивляло, что жителям Урбс-Умиды так нравились Прожорное Чудище и Заклинатель Костей. Люди жаждали развлечений; им хотелось, чтоб их удивили и напугали; к тому же им было важно знать, что на свете живут существа, которым приходится куда хуже, чем им самим. Чудище было в этом смысле отличным примером. Что же касается Заклинателя Костей — в конце концов, что в нем дурного? И уж конечно, дело очень прибыльное. «Хотя, разумеется, не для меня», — подумал Деодонат. Вдруг он встал, зажав одной рукой лацкан пиджака, а другой, в которой держал лист с рукописью, торжественно взмахнул в воздухе — и провозгласил:

— Аς εξασκήσει ο καθένας την τέχνη που ξέρει.

Улыбаясь, он опять сел на стул.

— Прислушаемся к совету Аристофана: «Да упражняется всякий в своем ремесле».

Затем он вновь взялся за перо и продолжил работу. Едва написал он свою коронную фразу: «До скорой встречи», как в дверь постучали.

— Что-то ты слишком рано, — проворчал Деодонат, сворачивая бумагу трубочкой и перевязывая шнурком.

Он просунул рукопись вместе с мелкой монетой в дверную щель и застыл на пороге, прислушиваясь к звуку торопливых детских шагов. Затем подошел к окну и выглянул на улицу, рассеянно прихлопнув муху, которая с жужжанием вилась у него над головой. Как только люди переносят эту чертову погоду? Стоит ли идти сегодня на улицу? Что ж, может, и нет. Он к тому же устал. Деодонат взял с каминной полки засаленную книгу и открыл свою любимую сказку. Прочел страницу — не больше, а веки его уже налились свинцом. Книга упала на пол и раскрылась на яркой картинке: в мерцающем свете камина можно было разглядеть зеленую лоснящуюся жабу с драгоценными камнями вместо глаз.

 

ГЛАВА 17

Поздний ужин

Пока Деодонат мирно посапывал возле камина, Пин брел по мерзлым улицам, думая лишь об одном: когда же наконец они доберутся до дома миссис Сытвуд? Всю дорогу Бьяг пел дифирамбы этому чудесному месту, и когда наша троица в конце концов повернула в Кальмарный проезд и оказалась на пороге здания, где располагались «Меблированные комнаты миссис Сытвуд — лучшие в городе», Пина ждало разочарование: дом этот ровно ничем не отличался от соседних и был совершенно в таком же плачевном состоянии.

Но стоило мальчику переступить порог, как разочарование сменилось приятным удивлением. На него пахнуло сухим теплым воздухом, чистым и свежим; самые смелые надежды Пина упрочились, когда он подошел к лестнице, ведущей вниз, и соблазнительный аромат защекотал ему ноздри, заставил облизнуть губы. Оказалось, что по этой лестнице можно спуститься в огромную кухню с серым каменным полом и печью невероятных размеров, которая была пристроена к противоположной стене. Посреди комнаты торжественно возвышался длинный обеденный стол; вдоль обеих его сторон тянулись скамьи, а с торцов стояли два красивых резных стула. Возле печи хлопотала женщина; она помешивала рагу, кипящее в большом котле. Когда Пин, предводительствуемый новыми друзьями, появился на пороге кухни, она подняла голову.

— Добрый вечер, джентльмены, — сказала она. — Вы как раз вовремя: сейчас у нас будет поздний ужин.

Пину сразу подумалось, что хозяйка не слишком красива — по крайней мере, в том смысле, в котором это можно было сказать о его маме, — к тому же казалось, стоит ей неловко повернуться — и корсет треснет по швам. У нее было круглое лицо, красные щеки, большие пухлые руки, но стоило ей улыбнуться — и от нее исходило совершенно явственное тепло.

В то время как Пин внимательно разглядывал миссис Сытвуд, она не менее внимательно разглядывала его. В одно мгновение ее цепкий взгляд заметил и изношенную рубашку, и потертую куртку, и тощие ноги, лодыжки которых выглядывали из-под не по росту коротких штанин (нижний край отпустили уже очень давно), и стоптанные башмаки. Она сразу же поняла, что о мальчике позаботиться некому, и беспокойно нахмурилась.

— Пин, — сказал Бьяг, — познакомься: это миссис Сытвуд.

— Добро пожаловать, Пин! Тебе здесь все будут очень рады, — улыбнулась хозяйка, снимая котел с огня и водружая его на стол. Она подвела мальчика к столу и усадила на лавку, затем смахнула с тарелки несколько костей и хлебных крошек и поставила ее перед Пином. — Угощайся, — приветливо сказала она. — Я никому не разрешу встать из-за стола, пока не съедите все до донышка.

— Это не слишком суровое наказание, — обрадовался Бьяг и мигом взялся за ложку.

Алуф пустил по кругу кувшин с пивом; Пин до краев наполнил свою деревянную кружку, поднял ее и обратился к Бьягу.

— Я очень вам благодарен, — сказал он и сделал большой глоток.

Но только он приготовился зачерпнуть ложкой дымящиеся кусочки мяса в густой подливе, на кухне появился еще один человек: пожилой мужчина молча подошел к столу и занял место во главе, на резном стуле. Пин на него едва взглянул: он был слишком занят едой; зато девушка, вошедшая следом, сразу привлекла его внимание. По ее виду было неясно, узнала ли она его; однако после такого безумного дня Пин уже ничему не удивлялся: взгляд его уперся прямо в темные глаза Юноны Пантагус.

За едой они беседовали. Правда, тем для разговора было немного — главным образом погода (Алуф заявил, будто даже Фодус несет свои ядовитые воды медленнее, чем обычно, — до того крепок мороз) и Серебряное Яблоко (Бьяг располагал самыми свежими новостями об очередном трупе, выловленном из Фодуса. «Река выплюнула его, как будто ей не понравился вкус», — рассказывал он в своей особой, неподражаемой манере). Пин почти все время молчал, только ел — до тех пор, пока не почувствовал, что сейчас лопнет. Время от времени он бросал взгляды из-под ресниц на Юнону, и всякий раз оказывалось, что она смотрит прямо на него. Когда их знакомили, девушка едва заметно улыбнулась, но и только. Когда она на мгновение отвернулась, Пин воспользовался этим, чтобы взглянуть на нее повнимательней. Густые черные волосы локонами ниспадали на плечи; взгляд темных глаз был глубок, как колодец. Кожа ее была до того белой, что, когда Юнона глотнула вина из бокала, Пин был совершенно уверен, что видел, как по внутренней поверхности ее горла пробежала алая струйка. Мистер Пантагус сидел рядом — на сей раз без бороды и усов; вид у него был болезненный и усталый, но веселая и оживленная болтовня девушки, кажется, возвращала ему силы.

В конце концов всеобщее внимание неизбежно обратилось на Пина, и мальчик с неохотой поведал о своих несчастьях. Он рассказал, как и почему остался без ночлега (все присутствующие были наслышаны о Бертоне Флюсе, а потому сочувственно заахали и заохали), о том, что работает на мистера Гофридуса (всем захотелось побольше узнать про потягивание за пальцы ног, дерганье за язык и прочие хитроумные приемы), и, наконец, о том, как стережет по ночам покойников.

— А бывало хотя бы однажды, чтобы покойник, которого ты стерег, вдруг очнулся? — спросил Бьяг. — Ведь ты ради этого их стережешь?

— Нет, лично со мною такого не случалось, — осторожно ответил Пин, чувствуя на себе пристальный взгляд Юноны.

— А вы превосходно владеете словом, мастер Пин, — задумчиво произнес мистер Пантагус; это были первые его слова за вечер.

— Если я и в самом деле хорошо говорю, это заслуга моей матери, — тихо ответил Пин. — Она происходила из почтенного рода — Дермогилов. И очень многому меня научила — читать и писать, думать о других, пользоваться ножом и вилкой.

— А как твоя фамилия? — спросила миссис Сытвуд.

Пин ответил не сразу. Ведь он не мог не ответить вообще: это было бы странно; и в то же время ему не хотелось, чтобы его вышвырнули из дома миссис Сытвуд, не дав даже переночевать.

— Карпью вроде бы? — брякнул Бьяг. — Ведь так ты сказал, когда мы встретились на Мосту?

— Карпью? — повторил мистер Пантагус и удивленно приподнял брови.

Пин сидел на своем стуле с очень несчастным видом. Он прекрасно знал, что будет дальше.

Вопрос задал Алуф:

— А ты знаком с Оскаром Карпью — с тем парнем, который…

— Да, Оскар Карпью — мой отец, но я не видел его с тех самых пор, как…

Но миссис Сытвуд, заметив, как неловко чувствует себя Пин, перебила его:

— А мама твоя?

— Умерла, уже больше года прошло.

— Значит, тебе нужна комната, — решила хозяйка. — Кажется, у меня есть свободная: маленькая, прямо под крышей — если тебе подойдет.

От восторга Пин едва не потерял дар речи. Вот так удача!

— О, конечно! — ответил он с благодарностью.

— Тогда решено, — весело сказала миссис Сытвуд, — И достаточно на сегодня разговоров — давайте просто есть и веселиться. Бьяг, ты споешь нам сегодня песню? Или, может, расскажешь что-нибудь?

Глаза у Бьяга загорелись. Отодвинув в сторону деревянную тарелку и кружку, он резво вскочил на стол.

— С удовольствием, — ответил он с широчайшей улыбкой.

 

ГЛАВА 18

Рассказ Бьяга

«В юные годы, когда я был уже не намного меньше ростом, чем теперь, я жил в деревеньке у подножия Спины Дьявола — очень крутой, совершенно голой горы. Деревня была надежно защищена, ведь с одной стороны от нас было море, с другой — гора. Ранним летним утром я любил наблюдать, как заря розовыми перстами касается вод и они начинают мерцать и переливаться розовым светом. Зато осенью набухшие влагой облака висели так низко, что порой половина горы была скрыта от глаз. Зимой морские соленые волны были серыми, словно камни, а Спина Дьявола — белой от снега. Потом приближалась весна — и реки вздувались, и все кругом начинало гудеть, пробуждаясь к жизни после долгого сна. Стоит мне вспомнить об этом теперь — и, клянусь, на глаза мне тотчас же наворачиваются слезы.

Так я взрослел — но не рос. И в конце концов пополз слух, будто я вовсе не сын своей матери, а подкидыш, будто меня подменили горные духи — подбросили вместо родного ребенка, которого утащили к себе. Жители нашей деревни забеспокоились: они захотели узнать наверняка, так это или нет.

„Отправляйся на Кахир-Фаза“, — сказали они мне.

Высоко-высоко, на самом гребне Спины Дьявола, стоял древний пень. В дерево, от которого он остался, в вековой дуб, много лет назад ударила молния, и сохранилась только обугленная культя. Самое странное — в том, что дерево обгорело весьма необычным образом: по форме пень был невероятно похож на трон, даже с двумя подлокотниками, четырьмя крепкими ножками и высокой спинкой. Этот-то деревянный трон люди и прозвали Кахир-Фаза, что значит „кресло познания“. Существовало поверье: ежели человек проведет на нем целую ночь, от заката и до рассвета, а утром сможет спуститься с горы на своих ногах — значит, он дитя горных духов, а в награду он получит поэтический дар и неутолимую тягу к странствиям.

Родители предупредили меня, что это очень опасно. Последний, кто осмелился сесть на Кахир-Фаза, вернулся калекой и даже не мог внятно говорить. Из уст его вместо поэзии изливался бред, а странствия его завершились в ближайшем доме для умалишенных. Не стану отрицать, мне было очень страшно — но и смертельно любопытно. Однажды ранней осенью, достигнув зрелого возраста — мне исполнилось десять, — вскоре после полудня я простился с родной деревней и двинулся в путь, вверх по склону Спины Дьявола.

Небо было синим и совершенно безоблачным; дни становились короче, деревья желтели и теряли листву. Холод уже покусывал щеки и нос, но настроение у меня было превосходное. Близилась середина пути, местность начинала меняться. Казалось, зима пришла раньше времени. Деревьев почти не стало, а те, что все же встречались мне на пути, скорбно тянули к небу совершенно голые ветви; ноги мои все чаще ступали на голый камень и реже — на траву. Небо налилось свинцом, — казалось, вот-вот хлынет дождь. Ветер усиливался. Море — такое синее, когда я покидал деревню, — буквально почернело и вздулось пенистыми белыми хлопьями валов. По мере того как солнце близилось к горизонту, уверенность покидала меня.

В то самое мгновение, как последний луч солнца скрылся за горизонтом — границей ведомого мне мира, — я ступил на вершину Спины Дьявола. До чего же там было холодно и уныло! Гребень у горы был совсем узкий — не более пяти шагов в ширину; на нем, прямо посредине тропы, возвышался Кахир-Фаза. Я думал, что увижу, как сам дьявол восседает на нем, ибо только ему подошел бы такой черный, обугленный трон. Я приблизился к пню, сел и стал ждать, уповая на лучшее.

Что ж, скажу я вам, никогда еще в моей жизни не случалось такой жуткой ночи, и я очень надеюсь, что больше никогда не случится.

Природа направила все свои силы на то, чтобы помешать мне осуществить задуманное. На землю опустился холод, который жестоко кусал мои нош и щеки острыми, словно бритва, зубами. Ветер выл и стенал, нашептывая мне в самые уши ужасные мысли, от которых я едва не лишился рассудка. Меня страшно трясло, и я всеми силами цеплялся за подлокотники трона. Порывы ледяного ветра были до того мощными, что казалось, он вот-вот поднимет меня в воздух и яростно скинет с горы. Затем по крутым склонам на Спину Дьявола стал наползать плотный туман; он обложил меня со всех сторон и наконец поглотил. А потом хлынул дождь — я промок до костей.

Я совершенно потерял счет времени; возможно, прошел всего час, а быть может, четыре; наконец ветер утих, ливень иссяк, обратившись в мелкую морось. И тогда я решил: самое страшное позади. Как вдруг начались эти звуки. Вой и хруст, лай и стенания. С обеих сторон от меня раздавались оглушительные удары — будто топот великанских ног. Но и это не все: были и другие ощущения. Наверняка хулиганили злобные духи: они гладили меня по лицу и касались ушей ледяными губами. Мне казалось, я и вправду на грани безумия. Клянусь трехногим табуретом великого барда Порика О'Лалли: я чувствовал, как чьи-то руки хватают меня за одежду и тянут куда-то, пытаются сбросить со стула. Последнее, что я помню о той ночи, — это как передо мною предстал сам дьявол с копытами, озаренный внезапной вспышкой раздвоенной молнии.

Очнулся я под звуки самой прекрасной мелодии, какую только слышал в жизни. Пела птица. А вслед за благословенной песней явился и свет. Сквозь тьму из-за моря пробился луч солнца. Я почувствовал (именно так — не увидел!), как духи, живущие на гребне горы, поспешно прячутся от утренней зари. Ликование охватило все мое существо — и одновременно невыразимая усталость.

Когда я доковылял наконец до деревни, взорам односельчан предстало печальное зрелище. Я совсем обессилел и был с ног до головы заляпан грязью, одежда превратилась в лохмотья, ботинки исчезли, кожа была ободрана и сочилась кровью, словно меня всю ночь стегали плетьми.

Все повыбежали из своих домов, чтобы поглазеть на меня.

„У него получилось! — удивленно восклицали они. — Получилось!“

„Но какой ценой!“ — воскликнула моя мать, подхватила меня на руки и, полумертвого, унесла в дом, уложила в постель, накормила мясом и пышками. У меня началась лихорадка; долго я пролежал, не открывая глаз и беспокойно метаясь по подушке. Три дня и три ночи я непрестанно бормотал что-то на никому не понятном языке. На четвертый же день я очнулся и увидел отца и мать, братьев и односельчан: они стояли вокруг моей постели и не сводили с меня глаз.

„Ну? — спросил отец; он так стиснул руки от нетерпения, что костяшки его пальцев побелели. — Что ты нам скажешь?“

И с моих опаленных жаром лихорадки губ сорвались слова — слова неведомого языка: „Neel ain tintawn mar duh hintawn fain“.

„Он получил знание!“ — радостно воскликнули все и стали хлопать отца по спине, поздравляя.

Разумеется, будучи сыном горного духа — а это теперь считалось доказанным и не вызывало ни малейших сомнений, — я не мог оставаться в деревне. Я должен был двинуться в путь — на поиски удачи. Вот так-то и вышло, что сегодня я оказался здесь, перед вами. И пусть знают все: может быть, я и зарабатываю себе на хлеб метанием картошки, но всегда буду помнить, что я, Бьяг Гикори, выжил в ту ночь на Кахир-Фаза и наградой за этот подвиг мне стала поэзия».

Бьяг отвесил поклон и улыбнулся. Слушатели восторженно зааплодировали.

Алуф Заболткинс даже встал и воскликнул:

— Браво! Браво! Бьяг, это было прекрасно! Рассказ замечательный. Верю безоговорочно, что если кто и мог пережить ночь на той самой горе, так это ты!

— Ну а как насчет песни? Одной из тех, о которых ты так часто вспоминаешь? — предложила миссис Сытвуд.

Лицо Бьяга опять просияло, и он поспешил удовлетворить просьбу. Едва он допел одну песню, тут же начал другую (у него был огромный репертуар); мистер Пантагус, Алуф, а иногда и миссис Сытвуд с удовольствием ему подпевали. А вот Пин из последних сил боролся с зевотой.

Юнона тронула его за плечо.

— Идем со мной, — позвала она.

Поколебавшись, Пин все же поднялся с лавки и двинулся вслед за девушкой вверх по лестнице. В холле, вдали от камина, царила прохлада, и сонливость будто рукой сняло.

— Куда мы идем? — спросил Пин.

— Миссис Сытвуд попросила, чтобы я проводила тебя в твою комнату, — бросила через плечо Юнона; мальчик сильно отстал: она дошла уже до середины коридора.

— Тогда подожди меня! — крикнул Пин и побежал догонять ее.

 

ГЛАВА 19

Беспокойная ночь

Тяжело дыша, Пин устремился вслед за Юноной вверх по бесконечной винтовой лестнице, потом по бесчисленным изгибам множества узких коридоров. Изнутри дом миссис Сытвуд был похож на настоящий лабиринт, и в конце концов Пин окончательно потерял чувство направления — он понятия не имел, где теперь север, юг, восток и запад. Но вот молчаливая проводница открыла узкую дверь, у порога которой начинались ступени последней винтовой лестницы, ведущей на чердак, к крошечной комнатке с таким низким потолком, что даже в центре ее невозможно было распрямиться и стать в полный рост.

— Ну вот, — с улыбкой сказала Юнона и вручила мальчику свечу.

Пин поднял ее повыше, оглядывая комнату с удивлением и любопытством, которые очень быстро сменились чувством глубокого удовлетворения. Комнатка, конечно, была очень тесной, зато благодаря малым размерам ее было легко протопить: в углу, в миниатюрном камине, ярко пылал огонь. Окно, прорубленное в крыше, было залеплено мерзлым, слежавшимся снегом. Пол сложен из широченных дубовых досок. Значительную часть пространства занимала деревянная кровать, на которой лежали шерстяные одеяла и пышная подушка. В изножье кровати стоял сундук, а на нем — таз и объемистый кувшин с водой.

— Ну как, подойдет?

— Комната просто великолепная, — восторженно ответил Пин, — Я о таком даже мечтать не мог. Только… сколько это стоит? — с беспокойством спросил он.

— Шиллинг в неделю, — сказала Юнона.

Бертону Флюсу он платил четыре шиллинга.

— Под одеялом лежит ночная рубашка, а в сундуке есть кое-какая одежда — пользуйся, если хочешь.

— Спасибо, — ответил Пин.

Они с Юноной ни словом не обменялись по поводу той странной ночи в целла-морибунди, но Пину казалось, что между ними установилось какое-то особенное взаимопонимание.

— Не за что. — Девушка улыбнулась и вышла из комнаты, не сказав больше ни слова.

Пин внезапно почувствовал, что устал смертельно; он поспешно скинул одежду, с удовольствием влез в теплую ночную рубашку и нырнул под одеяло. Балки, поддерживающие потолок и одновременно крышу здания, оказались всего в нескольких дюймах от лица мальчика, но ему было все равно. Он был сыт, ему было тепло; чего еще можно желать? Он поздравил себя с необыкновенной удачей, выпавшей на его долю. Долгие недели, прожитые в доме Бертона, полном крыс, мышей, шума и насекомых, остались теперь позади. Ему вспомнились слова матери, которые она частенько повторяла: «Чем тяжелее испытание, тем слаще награда». До чего же она обрадовалась бы, если б знала, как повезло ее сыну.

Пин подтянул одеяло повыше — грубая шерсть уколола ему подбородок: значит, не сон. Он слышал, как где-то внизу скрипят половицы, — видимо, остальные тоже отправились спать. Мысли его стали путаться: он думал о Сивилле и мистере Пантагусе, и о мадам де Коста, и, конечно же, о Юноне. Ведь они могли бы подружиться. Пин решил, что с утра непременно поговорит с ней по душам. Затем глаза мальчика закрылись, дыхание стало тише — и он заснул.

Юнона жила на другом этаже. В это время она уже тоже лежала в постели, но заснуть не могла. Тот самый мальчик со странными глазами появился вдруг совершенно внезапно, ниоткуда; Юнону это беспокоило и в то же время будило в ней любопытство. После ночного происшествия с Сивиллой и после второй встречи в таверне «Ловкий пальчик» девушка даже предположить не могла, что пути их снова пересекутся. «Он явно узнал меня, — размышляла она, переворачиваясь на другой бок. — Всякий раз, когда я поднимала на него взгляд во время ужина, он смотрел на меня».

Юнона, конечно же, слышала об Оскаре Карпью — кто же о нем не слышал? Но она была совершенно уверена, что миссис Сытвуд не станет судить об одном человеке по поступкам другого, даже если они близкие родственники. Она бы с готовностью подтвердила, что в городской тюрьме множество узников, единственное преступление которых — бедность.

«До чего же странная складывается компания, — думала Юнона. — Бьяг и Алуф, Бенедикт да и я сама, а теперь еще и помощник гробовщика, замешанный в убийстве, хотя и не лично, а через отца…» Эти и подобные мысли кружились в ее голове; время шло, а заснуть все не удавалось. Юнона знала средство, как с этим справиться. Минутку она еще полежала в нерешительности, вспоминая слова Бенедикта, но в конце концов все-таки вытащила из-под кровати чемодан с травами. Об этом она подумает как-нибудь в другой раз. Не сегодня.

Пин не понял, что именно его разбудило, — возможно, просто птица опустилась на крышу. В любом случае что-то его напугало. Он сел в кровати; сердце его все еще колотилось о грудную клетку, как молоток каменщика, мостящего улицу, о непослушный булыжник. Кругом царила почти полная темнота, не считая нескольких бледных искр, тлевших в камине. Что это за место? Как он здесь оказался?

А, дом миссис Сытвуд, вспомнил Пин, и в душе его колыхнулось чувство благодарности. Мальчик свернулся калачиком и подтянул одеяло повыше, по самые уши. Вот бы вернуться обратно, в тот же сон. Но тут кончик его чуткого носа слегка задергался: в комнате чем-то запахло. Сквозь доски пола просачивался какой-то сладковатый аромат.

Пин приподнялся на локте и принюхался; потом затеплил свечу от углей и пошел на запах — сперва вон из комнаты, потом вниз по лестнице. Оказавшись в коридоре, он сразу понял, где находится источник запаха: из-под ближайшей двери пробивалась струя плотного дыма. Некоторое время Пин постоял, прижавшись носом к деревянным доскам, но противиться запаху было невозможно. Не успев даже сообразить, что он делает, Пин взялся за ручку двери, но повернуть ее не успел: дверь открылась сама и мальчик оказался лицом к лицу с бледным как смерть существом — должно быть, вампиром.

— Черт! — вскрикнул Пин и отскочил к противоположной стене коридора. — Со мной чуть удар не случился! Я подумал, ты призрак.

Юнона засмеялась, втянула Пина в комнату и закрыла дверь.

— Чего же бояться? Учитывая твою работу, ты, наверное, немало их повидал?

Пин покраснел. Он огляделся. Мебели в комнате было немного — почти как и у него, зато попросторнее.

— Извини. Меня запах привлек.

— Ах вот оно что! Это моя маленькая тайна.

Юнона подошла к камину, сняла горелку и прикрыла ее крышкой; затем опустилась на колени и поднесла руки поближе к огню.

— Присоединяйся.

Пин присел рядом:

— А что ты тут жгла?

— Травы, — сказала Юнона.

Лицо ее зарумянилось, глаза горели, но Пин почему-то не был уверен, что причиной тому было тепло от камина. Девушка потянулась к кровати и вытащила из-под нее чемодан.

— У меня есть травы на все случаи жизни, — объяснила она и продемонстрировала Пину, что скрывалось под крышкой — все эти мешочки, горшочки и баночки. Юнона стала показывать: — Видишь, здесь вот гелиотроп — для удачи, семена тмина полезны для здоровья, а кумин успокаивает. А вот анис и корица…

— Вызывать духов, — подсказал Пин с улыбкой.

Девушка улыбнулась в ответ:

— Ну а сегодня я жгла тут жасмин и лаванду с каплей бергамотового масла — отличное средство от бессонницы.

Пин усмехнулся:

— Видимо, твоя совесть нечиста. Она не дает тебе спать из-за того, как вы со мной поступили.

Юнона виновато взглянула на Пина:

— Ты имеешь в виду историю с Сивиллой и мистером Белдингом? Прости, мне пришлось усыпить тебя: ты бы нам помешал.

— Никогда не видел ничего подобного, — признался Пин, — чтобы мертвое тело ожило, да еще таким образом…

— Значит, ты не заснул.

— Еле-еле. Я даже не уверен, что это был не сон.

— Значит, ты не веришь тому, что видел?

— Почему же, я отлично понимаю, что видел, а чего не видел. Просто я точно знаю, что этого не могло быть.

— Тогда как насчет мадам де Коста?

Пин рассмеялся:

— Отличный трюк!

— Но ведь ты задал вопрос! Разве ответ не понравился тебе?

— Понравился. Если он — правда. Только думаю, отца давно уже нет в городе. Ведь я не одну неделю потратил на его поиски.

— Мадам де Коста никогда не лжет.

Пин пронзил Юнону взглядом. Она что, издевается? Трудно понять.

— Надо было спросить, кто убил дядю. Это решило бы кучу проблем. Интересно, что ответила бы мадам де Коста на этот вопрос.

Юнона улыбнулась.

— Что бы она ни ответила, я уверена, ты бы остался доволен. — Девушка широко зевнула и потянулась. — Тебе здесь понравится, — сказала она. — Ты попал в хорошую компанию. А когда я уйду, можешь перебраться в эту комнату. Здесь просторнее.

— Ты хочешь уйти?

— Через недельку-другую. Миссис Сытвуд настаивает, чтобы Бенедикт остался. Но я твердо решила покинуть город.

— Вот так совпадение. Я тоже, — проникновенно сказал Пин. — Мне здесь больше нечего делать.

— То же могу сказать и о себе, — сообщила Юнона.

Она снова зевнула; Пин встал и направился к двери. Он плавно втянул в себя воздух, принюхиваясь, и задержался на пороге, наблюдая, как девушка убирает свои снадобья обратно в чемодан. Странно, но ему было жаль, что она собирается спать: хотелось бы поболтать подольше. Юнона заметила, что Пин наблюдает за ее движениями, и улыбнулась.

— У нас есть еще кое-что общее, — сказала она.

— Правда?

— Мы оба ищем кое-кого.

— Лично я ищу своего отца, — сообщил Пин. — А кого ищешь ты?

— Человека, который убил моего.

 

ГЛАВА 20

Из дневника Пина

Ну вот, прошла уже неделя с тех пор, как я повстречал Бьяга и Алуфа — мистер Заболткинс уже разрешил мне обращаться к нему по имени, — и должен сказать, что последние семь ночей были самыми великолепными в моей жизни. Такого глубокого умиротворения и довольства с я не испытывал с тех самых пор, как умерла мать. Отец был совершенно сражен горем, оно изменило его навсегда. Что же до дяди Фабиана — о, как бы я хотел знать, что на самом деле произошло тем страшным вечером! Стоит мне вспомнить про дядю — меня тут же охватывает ярость. Может, и отца охватил такой сильный гнев, что он вцепился в тощую глотку Фабиана?

Впрочем, я стараюсь гнать эти тяжелые мысли. Гораздо приятнее размышлять о новых друзьях, — эти люди настолько сердечно ко мне отнеслись, что, по-моему, я могу уже считать их друзьями. Юнона оказалась занятнейшей собеседницей, и мы много времени провели в разговорах: мы болтаем обо всем на свете, иногда до глубокой ночи. Она очень многое знает о таинственных силах природы, и мне необычайно нравится ее привычка жечь ароматические травы — они действуют превосходно, помогают спокойно уснуть; и от самой Юноны пахнет замечательно — можжевельником. По характеру своему она человек очень серьезный, но чрезвычайно остроумный; и мне кажется, между нами установилась неведомая связь, которая становится все крепче.

Мистер Пантагус держится замкнуто; похоже, он нездоров. А вот Бьяг замечательный парень, у него несомненный талант развлекать людей. Почти каждый вечер после ужина — после того, как перед нами выстраиваются великолепной шеренгой восхитительные пироги миссис Сытвуд и кувшины с пивом, — Бьяга просят спеть какую-нибудь балладу или рассказать историю. Вчера вечером, например, мы слушали балладу «Старый Маккей Доннелли и его осел» в превосходном переложении. Бьяг пел куплеты на мотив «Разбойника из Бэллихули», а мы подтягивали на припеве. Кажется, слова примерно такие:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Потом припев:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Куплетов очень много — я уверен, что он на ходу сочиняет новые, зато это отличный способ времяпрепровождения и отвлекает от грустных мыслей.

Алуф Заболткинс вызывает у меня все большее восхищение. Мне нравится смотреть, как он есть: молча, изящно, красиво — совсем не так, как остальные. Этим он напоминает мне мать. Она всегда очень строго следила за моими манерами, и, когда я гляжу на Алуфа, мне становится стыдно: до чего же я докатился! Он же не только изысканно выражается, но и одевается несоизмеримо лучше, нежели любой из нас. По нынешней моде, принятой там, за рекой, он носит на шее пышные кружева, которые у горла закалывает брошью, украшенной цветным камнем, всякий день новым. Сегодня, например, был рубин. Не уверен, что камень настоящий, но выглядит очень красиво. Манжеты у него тоже кружевные, и шитый золотом жилет сидит на нем безупречно. Подозреваю, что монокль он носит, исключительно чтобы произвести впечатление, ибо этот полезный прибор обычно болтается на цепочке и очень редко оказывается в глазу хозяина. Бьяг и Алуф очень разные люди — и при этом друзья не разлей вода. Мне кажется, их крепко связывает глубокая убежденность, что другой необычайно талантлив и судьба предназначила его для великих свершений.

Сегодня, правда, никаких песен не было, зато за ужином состоялся в высшей степени знаменательный и увлекательный разговор. Началось с того, что Алуф заметил, как я любуюсь его нарядом, и сказал об этом вслух — со своей обворожительной, отработанной долгими упражнениями улыбкой (да-да, именно упражнениями: каждый день я вижу, как он тренируется перед зеркалом, что висит в холле).

— Алуф нам не чета, — сказала миссис Сытвуд. — Порой мне кажется, что мы должны благодарить небо за подобную милость — сидеть за одним столом с таким человеком.

— Дорогая моя миссис Сытвуд, право, вы чересчур любезны, — возразил Алуф, осветив комнату своей ослепительной улыбкой. — Понимаешь, — сказал он, обращаясь ко мне, — я просто вынужден так одеваться. Профессия обязывает.

— А чем вы занимаетесь, мистер Заболткинс? — спросил я с искренним любопытством: я знал, что работает он в необычное время суток, но что именно делает, я не знал.

— Видишь ли, милый мой мальчик, — сказал он, так и лучась от сознания собственной важности, — это не так просто объяснить.

— Он читает по черепам, — угрюмо брякнул Бьяг.

Алуф покачал головой:

— вообще-то. Бьяг, это не совсем так, и, должен признаться, я ожидал большего понимания сути моего ремесла от человека, который считает себя столь высокоученым.

— По черепам? — Мне не терпелось узнать, что это значит.

— По шишкам на голове, точнее, по впадинам и выпуклостям на черепе, — поправил сам себя Алуф. — можно очень многое узнать о человеке, если ощупать его голову.

Должен признаться, я не понял, в чем разница между «шишками» и «выпуклостями», но из вежливости не стал уточнять.

— И для чего это нужно? — спросил я.

Алуф обошел вокруг стола и остановился возле меня.

— Много для чего.

— Для денег в основном, — засмеялась миссис Сытвуд.

— Забрать деньги у дурака не труднее, чем отнять у младенца игрушку, — мягко заметил Бьяг.

Алуф, казалось, не слышит язвительных замечаний; он критически взглянул на мою голову.

— По неповторимой форме и рельефу поверхности головы я могу узнать все о характере человека, — с уверенностью заявил он. — Это особая область знаний, близкая к философии. Называется краниальная топография. Также она позволяет раскрыть нереализованные способности. Ты отлично знаешь, что ты сейчас, но понятия не имеешь, кем мог бы стать.

— Дурак, он и в Африке дурак, — буркнул Бьяг.

Вдруг с дальнего конца стола послышался голос мистера Пантагуса: он обращался ко всем сразу и ни к кому в отдельности.

— Хоть я и полный профан в том, что касается науки о шишках на черепе, — мягко сказал он, будто бы не замечая, как передернуло Алуфа, — ведь сам я специализируюсь совершенно в другой области, — должен признаться, что непоколебимая преданность любимому делу, которую проявляет мистер Заболткинс, вызывает во мне искреннее восхищение. И что бы я лично ни думал о самой этой науке, в городе очень много людей, мечтающих, чтобы он ощупал им голову. Так что желаю ему всяческой удачи и надеюсь, людям нравится то, что он им говорит.

— Уверяю вас, дорогой, Бенедикт, — сказал Алуф, — мои клиенты всегда остаются довольны.

— Как и мои, — отвечал мистер Пантагус, и в глазах его вспыхнула лукавая искорка.

Алуф опять обернулся ко мне. Увидев, в каком состоянии мои волосы, он недовольно поджал губы — догадываюсь, что он привык к ухоженным и надушенным локонам, — но тем не менее широко растопырил пальцы, погрузил их в мою спутанную шевелюру и стал медленно ощупывать мою голову кончиками пальцев, двигаясь ото лба к затылку. Он ничего не говорил, лишь изредка издавал звуки вроде «а!», «ага» и «м-м-м».

— Ну как, что вы узнали? — спросил я, не в силах больше скрывать нетерпение.

Алуф тщательно вытер руки о ярко-зеленый носовой платок с кружевной оторочкой и убрал его в жилетный карман.

— Что ж, — изрек он наконец, — по форме головы ты долихоцефал, как я это называю. Иными словами, длина ее существенно превышает ширину.

Интересно, подумал я, хорошо это или плохо?

— Из чего я делаю вывод, — продолжал Алуф, стукнув меня кончиком пальца в левый висок, — что ты очень умный мальчик и умеешь ценить самое лучшее, что есть в жизни.

— А еще? — спросил я.

Алуф снисходительно улыбнулся:

— Боюсь, остальное я смогу сказать только за деньги.

В его взгляде светилась надежда, — должно быть, он ждал, что я дам ему пару монет; но сразу же стало ясно, что надеяться не на что.

— Очень тонкие наблюдения, — саркастически прокомментировал Бьяг.

— Мистер Гикори, — сказал Алуф с самообладанием, поистине достойным восхищения, — полагаю, что вы, как метатель картофеля, — на последнем слове он сделал особый акцент, — вряд ли можете высказать по этому вопросу сколько-нибудь плодотворное суждение.

Бьяг не терпел язвительных замечаний по поводу своих талантов, связанных с метанием картофеля. Он вскочил на ноги и сжал кулаки.

— Заболткинс! — рявкнул он. — Придержи-ка язык, не то я посажу тебе на голову такую шишку, которую ты будешь ощупывать целых полгода! — Он с такой силой ударил кулаком по столу, что Алуф невольно отскочил назад.

— Джентльмены, прошу вас, — вмешалась миссис Сытвуд, с суровым видом поднявшись из-за стола. В глазах у нее сверкнул гнев.

Бьяг поворчал, но вновь сел на место; Алуф нервно поправил манжеты. И тут мистер Пантагус задал вопрос, который уже несколько дней подряд вертелся у всех на языке. Я этого ждал.

— Расскажи-ка нам, Пин, что тебе известно об убийстве Фабиана Дермогила.

И я рассказал.

 

ГЛАВА 21

Рассказ и договор

«История с дядей Фабианом уходит корнями в семейное прошлое. Когда моя мать сообщила родным, что собирается замуж за южанина, произошел страшный скандал. Семья раскололась. Дед сказал, что не желает больше ее видеть. Отрекся от нее. А моя бабка, которой этот брак не казался настолько ужасным и непростительным поступком, тем не менее никогда не решилась бы противиться воле мужа. Пока бабушка была жива, мама иногда тайно приводила меня к ней. Она помогала нам деньгами, делала мелкие подарки и даже потихоньку от деда передавала мамины драгоценности. Мама надеялась, что однажды ее отец смягчится и семья воссоединится снова.

Мы, несмотря ни на что, жили вполне счастливо. Папа был отличным плотником; он и меня научил всему, что умел. Мама готовила еду и продавала на рынке. А по вечерам учила меня читать и писать: ей хотелось, чтобы я выбился в люди. Получилось, что я знал гораздо больше, чем другие ребята с нашей улицы, ведь мне нравилось учиться. Меня перестали брать в компанию. Но когда я посетовал маме на это, она ответила, что всегда есть выбор: можно пробивать свой собственный путь в жизни или идти вслед за стадом. Больше всего на свете она хотела, чтобы я стал человеком. Она мечтала, чтобы я ушел из этого города. Порой она рассказывала мне о своем детстве — о том, как жила за рекой, в красивом доме, где было так много комнат, что их нельзя было сосчитать, и о слугах, которые обеспечивали любые потребности хозяев, и о чудесных игрушках. Когда я спрашивал, почему она оттуда ушла, она отвечала, что иметь много вещей — не самое главное в жизни; что иногда самым ценным оказывается то, чего невозможно коснуться рукой. Тогда я не понимал, что она имеет в виду. Но теперь, кажется, начинаю понимать.

Проблемы начались после того, как о наших тайных визитах узнал Фабиан, мамин брат. Он был большой пьяница и игрок, спускал в „Ловком пальчике“ огромные суммы. Постоянно попадал в передряги и был должен всем подряд. Когда Иеремия Гадсон — это богач, который живет где-то за городом, — нанял головорезов, чтобы собрать с должников деньги, терпение у моего деда лопнуло и он отказался помочь Фабиану. Тогда Фабиан заявился к нам и стал угрожать, что расскажет о наших тайных свиданиях. Бабушка оказалась бы в ужасном положении, поэтому отец отдал ему все, что только мог. Мама его очень просила. Но драгоценности он припрятал в надежном месте.

Потом бабушка умерла. Мы думали, Фабиан больше не станет нас беспокоить. Мы переехали в квартиру подешевле, и о дяде действительно было не слышно довольно долго. Мы было уже подумали, что опять можем спать спокойно, но вскоре мама заболела. Она не могла больше работать. Отец продал все драгоценности, чтобы платить за визиты врачей и лекарства, но ничто не помогло. Когда она умерла, отец впал в страшное уныние; он потерял интерес ко всему — к жизни, к работе. Я старался изо всех сил, чтобы выполнить все его обязательства. К сожалению, я еще не успел достичь того уровня мастерства, каким обладал мой отец. Заказчиков становилось все меньше, долгов — все больше.

И вот, совсем недавно, незадолго до убийства, Фабиан пронюхал, где мы живем. Он снова явился требовать денег. Отец пришел в ярость и выгнал его. Но дядя вернулся, когда я был один. Стал расспрашивать про мамины драгоценности. Я рассказал ему правду: все, что было, лежало в ломбарде, кроме единственного предмета, серебряного медальона, с которым маму, в соответствии с обычаем, похоронили. Похоже, дядя поверил, и я был чрезвычайно рад, когда он ушел. Я был искренне убежден, что никогда больше его не увижу.

Услышав, что Фабиан опять приходил, отец впал в страшную ярость. „Подлый ублюдок, — кричал отец, — он использовал тебя, несмышленого мальчишку, в своих грязных целях!“ Он взялся за пальто. „Я знаю, куда Фабиан направился, — сказал он. — И я должен остановить его, пока еще не поздно“.

Я не понял, что отец хотел этим сказать. Прошло несколько часов, а он все не возвращался. В конце концов я отправился на поиски, но на улице было так темно и холодно и по ночам так опасно ходить одному, что я вскоре сдался. А вернувшись домой, обнаружил там Фабиана, который лежал на полу. Задушенный.

Отца я с тех пор не видел.

Все считают, это он убил Фабиана. Но мне трудно поверить, что мой отец оказался способен на такое ужасное преступление. С другой стороны, если он этого не делал, то почему же сбежал? Сначала я мечтал лишь о том, чтобы папа вернулся. Я так долго искал его. Но теперь даже не знаю…»

Пин оглядел сидящих за столом. По выражению лиц было ясно: слушатели разделяют его сомнения.

— Что ж, по крайней мере, теперь у тебя есть и работа, и дом, — ласково сказала миссис Сытвуд. — Может быть, не стоит больше ворошить прошлое.

— Я бы и рад обо всем забыть, — признался Пин, — да вот только Деодонат Змежаб не дает.

После ужина Пин поднялся к Юноне. Оказалось, она ждала его.

— Вот так история, — сказала девушка, когда они сели у огня, вдыхая ароматный травяной дым. — В этом городе и без подобных приключений живется несладко.

Пин только отмахнулся. Ему не хотелось больше об этом говорить. К тому же ему в голову пришла мысль, которой он очень хотел поделиться с Юноной. Он был уже настолько уверен в тех дружеских чувствах, которые их связали, что ни на минуту не сомневался: девушка по крайней мере согласится обдумать его предложение.

— У вас тоже дела неплохо идут, — сказал он. — У тебя с твоим дядей.

— Да уж. Впрочем, недолго осталось.

— Разве?

Юнона обхватила руками колени и застыла так, глядя на пламя.

— На будущей неделе представления в «Ловком пальчике» закончатся.

Они с Пином еще ни разу не обсуждали планы на будущее — с той самой ночи, когда Юнона впервые упомянула о том, что собирается уйти из города. Пин воспользовался случаем, чтобы напомнить ей об этом.

— Я знаю, ты тоже хочешь уйти. — Он помолчал. — А что, если…

— Если что?

— Если мы уйдем вместе?

— Ну, даже не знаю… — неуверенно сказала Юнона.

Пин был готов к этому: он предвидел, что Юноне эта идея не слишком понравится. Ведь она девушка независимая, самостоятельная, привыкла сама заботиться о себе. Порой Пину казалось, она любит и ценит свои снадобья куда больше, чем живых людей. Но он понимал, что сейчас эти снадобья — его верные союзники. Ведь они заставляют Юнону расслабиться. Пин уже тщательно взвесил все «за» и «против» и был совершенно уверен: идея отличная, осталось только убедить Юнону. Он понимал, что, несмотря на общение со сверхъестественным — на ремесло, которым девушка зарабатывает себе на хлеб, — она крепко стоит на земле обеими ногами. Иначе и не выжить в Урбс-Умиде. Поэтому мальчик решил, что лучше всего обратиться к ее здравому смыслу.

— Я мог бы помогать тебе управляться с мадам де Коста. Взять на себя роль Бенедикта.

Юнона засмеялась, в ее голосе зазвучали шутливые нотки.

— Роль? Ты говоришь так, словно речь идет о спектакле. Ты, наверное, забыл: Заклинателями Костей не становятся, ими только рождаются. Поверь уж, об этой разновидности магического искусства я знаю все.

— Зато я способный ученик, — возразил Пин. Он решил, что настало время открыть козырную карту. — Давай заключим договор, — начал он и тут же понял, что не ошибся. Юнона не могла не принять такой вызов. Глаза ее загорелись, она с нетерпением ждала продолжения фразы. Пин вдохнул полной грудью. — Если я разгадаю, как вы воскрешаете мадам де Коста, ты возьмешь меня с собой, когда будешь уходить из Урбс-Умиды.

Юнона закусила нижнюю губу:

— Хм. Задача не из простых. К тому же я не уверена, что заберу с собой мадам де Коста.

— Все равно, вместе путешествовать безопаснее.

— Наверное.

— И веселей.

— Ну хорошо, — наконец согласилась она и с усмешкой протянула мальчику руку. — По рукам.

Тут сомнения впервые возникли у Пина. А что, если у него не получится разгадать тайну костяной магии?

Повстречавшись с Юноной, Пин вдруг осознал, до чего же он одинок. Мысль о том, что она уйдет из города, а он останется, очень его удручала. Теперь же у него по крайней мере появилась надежда начать новую жизнь. Конечно, нельзя было забывать и о мистере Гофридусе; однако он-то как раз непременно одобрил бы решение Пина самостоятельно прокладывать себе дорогу.

— Одного не могу понять, — признался Пин. — Меня сбивают с толку ваши частные сеансы… ну, как с Сивиллой. Я хочу сказать, представление перед толпой зрителем, оживший скелет — это дело одно, а вот настоящий покойник…

— Ты же видел мистера Белдинга. Они с Сивиллой ужасно поссорились. Он сказал, что она не любит его, и всего пару минут спустя бедняжку переехала повозка. Он мечтал только об одном — о возможности по-настоящему попрощаться с ней. Мы дали ему такую возможность.

— По крайней мере, так думает он, — задумчиво произнес Пин. — Но я выясню правду.

Юнона криво усмехнулась:

— Ты действительно думаешь, что сможешь во всем разобраться?

Мальчик кивнул:

— Я точно знаю, что этого не могло быть. Лично я живу в мире, где мертвые не воскресают.

— Тебе бы стоило быть доверчивее. Иногда это очень полезно — верить в чудо.

— В этом городе чудес не бывает, — твердо ответил Пин.

 

ГЛАВА 22

Алуф Заболткинс

Миссис Синтия Экклстоп беспокойно ерзала в кресле с высокой спинкой (обитом лучшим заморским шелком, с изящными тонкими ножками, вырезанными вручную слепыми мастерами, живущими в дремучих лесах субконтинента). Глаза ее так и бегали туда-сюда, то и дело задерживаясь на каминных часах. Золотые стрелки показывали половину двенадцатого. Ее подруги, которых угостили чаем (смесью сортов по особому рецепту) и пирогом (испеченным только сегодня утром из продуктов высшего качества, к которым были добавлены особые ингредиенты: несколько капель пота, упавших со лба у повара, — это случайно — и слюни дворецкого — уже не случайно), расселись на места, приготовленные таким образом, чтобы всем было хорошо видно Синтию. Гости сплетничали, прикрывая ладонями рты. Говорили главным образом о Заклинателе Костей, о Прожорном Чудище и об убийце по прозвищу Серебряное Яблоко. Всех беспокоил вопрос: как бы так посмотреть на первого и второе и не угодить после этого в лапы к третьему?

Как только пробило двенадцать, дверь распахнулась и на пороге появился дворецкий в сопровождении незнакомца. Он тихонько кашлянул, и все взоры обратились к нему.

— Мистер Заболткинс, миледи, — провозгласил дворецкий, после чего удалился с едкой усмешкой, долженствующей обозначить презрение к собранию столь высокопоставленных дам.

Пару мгновений Алуф стоял неподвижно, дабы дать присутствующим возможность по достоинству оценить его костюм, густые блестящие волосы и чарующую улыбку. Дамы затаили дыхание; заметив это, Алуф улыбнулся еще шире, открыв их восторженным взглядам два ряда ослепительно-белых зубов, которые он накануне отполировал деревянной палочкой. К счастью, в передней он успел взглянуть в зеркало и убрать кусочек петрушки, которую жевал, чтобы освежить дыхание, — он застрял между зубами и мог испортить все впечатление. Когда Алуф почувствовал, что настал нужный момент, он решительно шагнул (уверенность эта была результатом многочасовых тренировок, когда он мерил шагами свою комнату из угла в угол, вырабатывая нужную походку) навстречу миссис Экклстоп. Ему пришлось сделать только четыре шага, хотя комната была добрых двадцать футов в длину.

— О, миссис Экклстоп! У меня нет слов, чтобы выразить наслаждение, которое я испытываю, созерцая ваш ослепительный облик!

Алуф наклонился, взял руку миссис Экклстоп и приложился к ней губами — возможно, чуть долее, чем следовало, притом что она замужняя дама, но именно в подобных мелочах и состоял его неповторимый шарм. Миссис Экклстоп захихикала, покраснела и стала усиленно обмахиваться веером; руку она отняла лишь через несколько мгновений.

— А кто все эти милые дамы? — спросил Алуф, улыбаясь так, что у каждой из присутствующих осталась уверенность, будто он смотрит исключительно на нее.

— О, это мои дорогие подруги, — ответила Синтия и представила их всех по очереди.

И каждой из них Алуф целовал мягкую пухлую руку — и смотрел, как каждая из них при этом краснеет.

— Милые дамы, — сказал он, когда все наконец расселись по местам, — как вам известно, меня зовут Алуф Заболткинс. По профессии я — краниальный топограф. Этими вот руками, — он воздел свои белые тонкие руки и растопырил пальцы, — я могу нащупать малейшие выступы, впадины и неровности на поверхности человеческого черепа. Эти неровности могут во всех подробностях рассказать о характере человека, о его личности, даже о том, что сам он предпочитает хранить в секрете. Если правильно интерпретировать особенности и расположение этих неровностей, человек может узнать о себе много нового и тем самым — в каком-то смысле — заглянуть в будущее.

Одна эта мысль заставила дам ахнуть от восхищения и благоговения. Одна за другой они стали будто бы незаметно ощупывать себе череп, якобы поправляя шпильки или укладывая на место сбившиеся кудри. Очевидно, всем одновременно пришел в голову один и тот же вопрос: как глубоко может Алуф проникнуть в их маленькие — и не такие уж маленькие — тайны?

— Итак, миссис Экклстоп, — произнес Алуф, изобразив на лице выражение искренней озабоченности и крайней серьезности, — я предупредил вас о возможных последствиях, к которым могут привести ваши действия. Готовы ли вы продолжить?

Миссис Экклстоп нервно хихикнула и обвела взглядом подруг. Те заулыбались и с энтузиазмом закивали. Увидев такое единодушное одобрение, хозяйка медленно, с достоинством кивнула.

— Мистер Заболткинс, — сказала она, слегка коснувшись его руки, — учитывая, что через час мы будем уже очень близко знакомы, прошу вас, зовите меня просто Синтией. Да, я готова.

— Очень рад, миссис… о, то есть Синтия, — сказал Алуф. — В таком случае давайте не будем терять время. Прошу вас, расслабьтесь и сядьте поудобнее.

Алуф подошел к столу, поставил на него сумку с медицинскими инструментами, открыл ее и достал большой медный штангенциркуль. Инструмент был тщательно отполирован, сиял как солнце и впечатление производил довольно зловещее. По комнате прокатилась волна испуганных восклицаний.

— Милые дамы, прошу вас, — Алуф сделал успокоительный жест, — не беспокойтесь. Как и многое в нашей жизни, этот инструмент громко лает, но не кусается.

На лицах у дам выразилось непонимание — метафора оказалась для них слишком сложной, и Алуф поспешил объясниться:

— Этот предмет выглядит весьма пугающе, но на самом деле это всего лишь измерительное приспособление, которое я использую при анализе формы головы.

Он встал за креслом Синтии, которая села прямо, как палка, и крепко зажмурила глаза. Она изо всех сил вцепилась руками в подлокотники кресла, так что пальцы у нее побелели. Алуф занес штангенциркуль у Синтии над головой и стал осторожно прикладывать его в разных местах, через разные промежутки. Несколько минут подряд он производил самые разнообразные измерения: верхней части головы — от затылка до лба, расстояния от подбородка до макушки, затем вокруг головы — от уха до уха, от загривка до переносицы — и еще несколько измерений, исключительно чтобы произвести впечатление. Алуф тоже был ярый сторонник теории о том, что людям следует давать то, чего они хотят. Результаты всех измерений он аккуратнейшим образом заносил в блокнот, время от времени восклицая: «Ага!», или «Ого!», или «Хм!», или «Ясно!» — до тех пор, пока зрители не в силах были уже усидеть на месте от возбуждения и нетерпения.

Закончив с измерениями, Алуф убрал штангенциркуль обратно в сумку, и по комнате прокатилась легкая волна аплодисментов.

— Это все? — беспокойно спросила Синтия.

— Нет-нет, что вы, — улыбаясь, ответил Алуф. — Мы еще только начали.

Он вытянул руки вперед, хрустнул костяшками и возложил растопыренные пальцы на череп Синтии. Потрясенные зрелищем дамы, вытаращив глаза, наблюдали, как длинные тонкие пальцы с ухоженными ногтями медленно двигаются по поверхности ее головы. Двигались только руки, сам Алуф стоял неподвижно, с очень прямой спиной, откинув голову немного назад и прикрыв глаза. Губы его беззвучно шевелились. Он действовал тщательно, стараясь не пропустить ни одного квадратного дюйма, ощупывал основание каждого волоса на надушенном черепе Синтии — и при этом умудрился не испортить ее высоченную прическу. Наконец Алуф убрал руки с ее головы, отошел на шаг назад и устало опустил плечи. Затем он встал сбоку от кресла хозяйки, чтобы всем присутствующим было его видно.

— Все, я закончил, — объявил он.

Дамы с энтузиазмом захлопали в ладоши и разинули рты, с нетерпением ожидая открытий. Алуф достал из сумки большой лист бумаги, свернутый в трубку, развернул его и закрепил на стене у себя за спиной. На листе была изображена лысая человеческая голова, вид с четырех разных сторон: слева, справа, с лица и с затылка. Каждое изображение было поделено на сектора неправильной формы; каждый сектор обозначен своей буквой алфавита. Алуф извлек из сумки коротенькую складную указку. Изящным движением он раскрыл ее и трижды стукнул кончиком по схеме.

— Перед вами, — торжественно произнес он, — схематическое изображение самых важных частей человеческой головы. Каждая часть обозначена буквой, и каждая буква соответствует определенной черте человеческого характера. Благодаря измерениям, которые я произвел, а также прощупыванию черепа я пришел к целому ряду интереснейших заключений.

До сих пор Алуф говорил, обращаясь ко всем дамам одновременно. Теперь же он обернулся к Синтии и посмотрел ей прямо в глаза.

— Синтия, — сказал он, — для меня большая честь, что вы позволили мне произвести анализ вашей краниальной топографии. Будь я вашим мужем, я был бы чрезвычайно горд, ибо ему в жены досталась женщина, обладающая множеством несомненных талантов.

— Ох, мистер Заболткинс… — пролепетала Синтия, не зная, что и сказать.

— Вот этот выступ, — продолжал Алуф, указывая на верхнюю часть затылка, помеченную буквой В, — развит у вас особенно сильно, как и вот эти два выступа, обозначенные буквами О и 3. — Указка дважды решительно ткнулась в поверхность бумаги, скользнув от одного изображения и одной буквы к другим.

Пытаясь проследить за движением указки, Синтия в то же время поднесла руку к голове и принялась ощупывать собственный череп; при этом она умудрилась почти полностью разрушить свою роскошную прическу. Она удивленно взглянула на Алуфа:

— Боже мой, мистер Заболткинс, вы совершенно правы! В области В я действительно что-то нашла. До чего ж странно, что я прежде этого не замечала.

— Вы не обращали внимания, — просто ответил Алуф.

— А что это значит? — вопрос раздался в толпе гостей: одна из дам не в силах была больше справляться со своим любопытством.

— Да-да, что это значит? — дружно подхватили остальные.

В этот момент Алуф позволил себе едва заметную улыбку: ему нравилось держать зрителей в напряжении.

— Область, обозначенная буквой Д, отвечает за остроумие. Синтия, можете не сомневаться, что вы — дама необычайно остроумная, с прекрасным чувством юмора, находчивая, у вас, можно даже сказать, есть комический дар.

Синтия рот разинула от изумления.

— Это именно так — все как вы говорите! — воскликнула она. — Видите ли, мой супруг, дорогой мой Артур, любит повторять, что я очень часто его веселю. А как насчет областей В и 3?

— Ага, — продолжал Алуф: он уже вошел в раж, — Д свидетельствует о том, что вы честная женщина, никогда не кривите душой, действуете исключительно напрямую и обладаете безукоризненным чувством справедливости. Вероятно, вы очень расстраиваетесь, когда видите, что кого-нибудь ущемляют в правах.

Синтия покачала головой, не веря своим ушам:

— Мистер Заболткинс, это прямо невероятно. Ведь не далее как вчера я велела тому попрошайке убраться вон с нашей улицы. Соседи были мне очень благодарны.

— Ну а 3 отвечает за щедрость — и финансовую, и душевную. Не может быть никаких сомнений, что вы чрезвычайно великодушная особа, я бы даже сказал, едва ли не слишком великодушная. Ведь долг всякой хозяйки — соблюдать бережливость. Зато область В у вас имеет очень специфическую форму, которая свидетельствует о том, что вы умудряетесь быть осмотрительной и бережливой — и в то же время очень решительной, когда на кону стоят деньги.

Зрители внимательно слушали, но реагировали очень по-разному. Большинство дам, разумеется, придерживались о подруге того же мнения, что и Алуф, однако время от времени то одна, то другая, то несколько дам одновременно удивленно приподнимали бровь, а порою у некоторых даже прорывалось отчетливое хихиканье.

— А еще меня очень порадовала та область вашего черепа, которая помечена как Р, — сказал Алуф, и Синтия с интересом склонилась поближе к диаграмме. — Она отвечает за то, чего всем нам так сильно недостает в этом городе, и особенно в эти черные для нас всех дни, когда на каждом углу, каждой ночью мы сталкиваемся с отчаянием, не говоря уже об ужасном убийце, который до сих пор еще разгуливает на свободе. Я говорю о надежде. Должен сказать, Синтия, — здесь Алуф почтительно понизил голос, — что перед лицом страшных бедствий вы демонстрируете невероятное мужество и неистощимую способность надеяться, что рано или поздно все будет хорошо и жизнь наладится. Оптимизм — это величайший из талантов. Уж поверьте, мне неоднократно случалось ощупывать головы, до того склонные к меланхолии, что о них даже и думать не хотелось. Не могу выразить словами, как мне повезло повстречать такого человека, как вы. Прямо чувствую, как моя душа наполняется надеждой, даже уверенностью в лучшем будущем.

Синтия приняла эти слова как комплимент и, как положено в таких случаях, покраснела. Подруги с умным видом закивали, некоторые из них даже с завистью; у всех было такое чувство, будто они и раньше подозревали, что голова у миссис Экклстоп очень необычная, только стеснялись сказать это вслух.

— Что ж, в заключение, Синтия, позвольте пожелать вам всяческих успехов, и оставайтесь такой, какая вы есть, ибо вы редкая драгоценность средь жителей Урбс-Умиды.

Когда Алуф закончил, щеки у бедной хозяйки пылали, у нее даже дух захватило.

— О, мистер Заболткинс! — воскликнула она. — Вы подняли мне настроение на весь день. Подождите еще, я все Артуру расскажу: он так обрадуется, когда узнает, до чего умная у него жена. А то мне порой кажется, у него возникают сомнения.

— Убежден, для него это будет превосходная новость, — произнес Алуф, затем отвесил изящный поклон и поспешил прочь из комнаты.

Дворецкий, который все это время подсматривал в дверную щель, вручил ему кожаный кошель, полный монет.

— Полагаю, миссис Экклстоп осталась довольна, — сказал он с такой интонацией, будто задал вопрос.

— Думаю, да, — отвечал Алуф. — Я предложил ей устроить еще один сеанс — для супруга.

— Разумеется, сэр, — сказал дворецкий с невозмутимым видом. — Лично я полагаю, это великолепная мысль. Подумать только: бывают же люди, которые считают, что все это В-З-Д-О-Р.

— Да уж, подумать только! — улыбнулся Алуф. — Бывают же люди!

 

ГЛАВА 23

Ужасная находка

— Смотрите, всплыл! — послышался крик мальчика от реки. — Смотрите, всплыл!

Всплывшие в реке трупы вызывали у урбсумидцев неизменный интерес. Чаще всего жертвами крепких объятий Фодуса становились моряки, приплывшие из далеких земель: их корабли шли вверх по реке, груженные экзотическими товарами, источающими сладкие ароматы. Многие из этих кораблей проводили в морских просторах не один месяц; неудивительно, что моряки, едва бросив якорь, тут же бежали в портовые кабаки. Там они пили всю ночь напролет, а вернувшись на борт, спать укладывались на скользкие доски, откуда скатывались прямиком в реку. Этим дело и кончалось. В зимние морозы, когда от жестокого холода вода становилась плотной, как густая подливка, если какой-либо тяжелый предмет, будь то человек или что-то другое, падал в реку, плеска почти не было слышно. Но даже если кто-то что-то и слышал, в таком месте, как Урбс-Умида, на доброту и отзывчивость случайных прохожих рассчитывать не приходилось.

И конечно, рано или поздно все эти трупы всплывали на поверхность. Иноземцев, которых легко было отличить по цвету кожи и по лицу, обычно внимательно обшаривали в поисках золота (серег, например, или зубов), а потом швыряли обратно в реку, ведь любой уважающий себя моряк мечтает, чтобы его похоронили в воде. Кроме того, человек, которому посчастливилось обнаружить в реке утопленника, получал вознаграждение. Поэтому-то в голосе мальчика и звучала такая радость. Однако на сей раз парнишке не повезло, ибо Фодус выплюнул труп Гарри Этчама.

При жизни Гарри был человеком вполне упитанным, после смерти же его тело раздулось еще сильнее. После того как его сбросили с набережной, он много дней провел под водой, в цепких объятиях водорослей; они держали его в плену под Мостом, под его третьей аркой. Он лежал вверх лицом, так близко от поверхности, что если бы кто-нибудь смог подобраться поближе, то увидел бы кончик его носа, лишь немного прикрытый водой.

Бедолага Гарри так и не узнал, кто перебросил его через парапет. Он был не первым, кто оказался в таком положении, и далеко не последним. Но так получилось, что с ним Фодус не хотел расставаться особенно долго и вот наконец, устав от этого сморщенного, напитанного ядовитой влагой тела, швырнул его в липкую грязь, в двух шагах от ступеней, ведущих на набережную. Труп не лег на берег, а буквально врезался в его толщу: он был тяжел, словно какое-то вымершее доисторическое морское чудовище. Как только народ заслышал крики мальчика, все тут же бегом кинулись к реке, чтобы поглазеть на покойника. Бедняга Гарри: при жизни ему никогда не оказывали столько внимания.

Случилось так, что в тот самый момент Алуф Заболткинс переходил Мост. Он бодро насвистывал, к подкладке его панталон был надежно привязан туго набитый кошелек — Алуф только что провел крайне успешный сеанс краниальной топографии в доме одной из подруг Синтии Экклстоп, к тому же заручился обещанием скорого приглашения еще в пару домов, принадлежащих некоторым элегантным и весьма утонченным особам. На месте событий он оказался одновременно с констеблем Коггли, который пытался пробиться сквозь плотную толпу зевак.

— Ра-а-асступись! Ра-а-аступись! — раздраженно рычал Коггли.

Люди недовольно ворчали и бросали злобные взгляды, но пропускали его, и Алуф воспользовался образовавшимся проходом. Он пробрался следом за Коггли к самым ступеням. Констебль со всей возможной осторожностью ступил в грязь и подошел к телу Гарри; его нижняя губа скривилась от отвращения.

— Мне нужна помощь, — сказал он и обернулся к толпе, однако лица присутствующих словно окаменели.

— Я помогу, — откликнулся Алуф и ступил в мягкую, вязкую грязь.

Его интерес к столь отвратительным вещам имел совершенно иную природу, нежели у окружающих, — в нем не было ничего нездорового, как не было и корысти: это был сугубо научный интерес. Какую бы чушь Алуф ни нес в роскошно обставленных гостиных там, за рекой, он действительно питал искренний интерес к «картографии головы». В последнее время его особенно занимала одна теория, которую он разрабатывал: Алуф полагал, что по краниальной топографии черепа можно определить, склонен ли его обладатель ко всякого рода несчастьям и неудачам. Алуф даже предполагал — и эта мысль особенно ему нравилась, — что, возможно, в будущем он научится определять, насколько велика вероятность, что тот или иной человек станет жертвой убийства. Это было бы очень кстати, учитывая текущее положение дел.

«Подумать только! Если бы получилось! — размышлял он. — Ведь в моих силах было бы помочь людям избежать насильственной смерти! Я бы мог стать эдаким… краниальным пророком!» Для того чтобы выяснить, станет ли его собственная жизнь благополучнее благодаря такому умению, Алуфу не требовалось ощупывать себе голову.

Коггли смерил Алуфа удивленным взглядом: роскошный костюм, монокль… «Что делает этот субъект на южном берегу реки? Впрочем, какая разница», — пожал плечами констебль.

— Буду очень признателен, сэр, — пропыхтел Коггли; тяжело дыша и отдуваясь, он пытался перевернуть тело Гарри лицом вверх.

Совместными усилиями они с Алуфом доволокли труп до самых ступеней; после этого оба решили, что пора отдышаться.

Алуф спросил:

— Вам не кажется, что этот утопленник несколько странный?

Тем временем наверху, на набережной, воцарилась оглушительная тишина. Алуф поднял голову и увидел, что толпа зевак откатилась подальше от парапета. Коггли встал перед трупом, немного оттеснив Алуфа, — так было лучше видно; и вот какую-то долю секунды спустя вздутое пузо Гарри Этчама взорвалось, окатив всех присутствующих (главным образом констебля) омерзительным душем — тухлыми соками гниющего тела. Благодаря тому что констебль встал между трупом и Алуфом, последний оказался защищен от взрыва, поэтому практически не пострадал. А вот Коггли не повезло: холодные как лед, гнилые внутренности Гарри обильно стекали по его лицу, искаженному гримасой отвращения.

— Фу-у-у! — воскликнули хором зеваки, и тут же толпа разразилась гомерическим хохотом. Ничто не могло бы так порадовать местных жителей, как возможность созерцать констебля в столь неприятном положении.

Коггли и сам был готов взорваться. Он резко обернулся к хихикающей публике и погрозил кулаком, покрытым зловонной слизью.

— Как вы смеете смеяться над представителем закона? — злобно зашипел он. — Вы у меня сейчас все в Железную Клеть загремите!

В ответ на угрозу из толпы послышался свист, а кое-кто из зевак даже весьма красноречивым образом показал констеблю палец. Алуф, поколебавшись, все же предложил Коггли носовой платок, но принять его обратно отказался. Совместными усилиями им удалось втащить теперь еще более безобразный, зато куда более легкий труп вверх по ступеням на набережную, где уже ждала запряженная телега, готовая доставить тело в морг.

— Как вы полагаете, он умер до того, как упал в реку?

Констебль покачал головой:

— Трудно сказать. Может быть, спрыгнул с Моста.

Среди горожан Урбс-Умиды это был весьма популярный способ свести счеты с жизнью.

— А как насчет того убийцы, Серебряного Яблока? — спросил Алуф. — Яблочко поискать не хотите?

— Ну… я как раз собирался. — Коггли пошарил у Гарри в жилетных карманах, но не нашел ничего, кроме морковки и двух луковиц.

— Посмотрите в другом кармане, — посоветовал Алуф; констебль неохотно послушался.

— Никаких сомнений, его убили, — мрачно сказал Коггли, вынул руку из кармана утопленника и разжал кулак: у него на ладони сияло серебряное яблоко.

Алуф взял фрукт, повертел в руках и провел по поверхности ногтем — от яблока отделилась тонкая серебряная стружка.

— Оно только покрашено в серебряный цвет, — заметил Алуф. — Интересно — зачем?

Коггли фыркнул. Этот Серебряное Яблоко у констебля уже в печенках сидел. Всякий раз, когда находили очередной труп, его вызывали к мэру, где он вынужден был оправдываться и давать объяснения, почему ни с прошлой недели, ни с позапрошлой так и не приблизился к поимке этого фрукта. В ответ на вопрос Алуфа он печально, почти что с отчаянием покачал головой:

— Кто знает? В нашем городе много странного происходит.

Алуфу в этот момент подумалось, что навряд ли можно представить себе что-либо более странное, нежели констебль, с ног до головы покрытый разнообразными жидкостями из гниющего трупа, однако озвучивать свою мысль не стал.

— А что, если яблоко — это послание?

— Может, и так.

Алуф подошел к телеге, на которой лежал труп Гарри, и быстро пробежался пальцами по его черепу. Его ожидало разочарование: область Б, отвечающая за несчастья, оказалась вполне заурядной, развитой ничуть не сильнее, чем у большинства людей. Вообще-то, возможно, что даже слабее.

«Ладно, ничего не поделаешь», — подумал Алуф. У него в запасе оставалось еще достаточно теорий, над которыми стоило поразмыслить, — например, можно ли по форме черепа определить, насколько человек доверчив и легкомыслен. В воображении он еще раз прощупал голову Синтии Экклстоп. Да, это ему пригодится.

Толпа зевак уже рассосалась, а констебль и Алуф двинулись каждый своей дорогой — констебль обратно на службу, в ратушу, чтобы помыться, Алуф — в дом миссис Сытвуд, чтобы перекусить и вздремнуть. А на другой стороне дороги, чуть поодаль, притаившись за большой телегой, груженной сеном, стояла, наблюдая за ними, какая-то темная человеческая фигура. Незнакомец провожал Алуфа и Коггли взглядом до тех пор, пока они оба, завернув за угол, не скрылись из виду; тогда он тоже покинул место происшествия.

 

ГЛАВА 24

Руди Идолис

Пин с раздражением и досадой отложил в сторону свежий номер «Ведомостей». Он пошарил под толстым матрасом, вытащил из-под него деревянную шкатулку и поставил ее перед собой на пол. Это был образец высочайшего мастерства — отец изготовил ее специально для Пина из древесины березы, срубленной в густых лесах, плотно обступивших городские стены; шкатулка была прямоугольная, пять дюймов в ширину, восемь в длину и около пяти в высоту. Пин тщательно за нею ухаживал, время от времени полировал ветошкой, смазанной пчелиным воском. Шкатулка использовалась по своему прямому назначению — и одновременно напоминала мальчику об отце. Поначалу Пин таскал ее всюду с собой в сумке, но это было чересчур неудобно, поэтому, когда мистер Гофридус принял его на работу, он надежно спрятал ее в подвале за старый буфет. Теперь же, когда Пин поселился у миссис Сытвуд, он мог спокойно оставлять шкатулку в комнате, хотя и не на виду.

Мастерство Оскара Карпью было так велико, что в шкатулке не было заметно ни швов, ни соединений, а при закрытой крышке невозможно было понять, где кончается крышка и начинается корпус. Мальчик провел рукой вдоль торца, что-то довольно промычал, нащупав нужную точку, надавил на нее и снял крышку. Внутри лежала стопка желтеющей бумаги, которую венчал дневник. Пин аккуратно сложил последний шедевр Змежаба и убрал в шкатулку. Затем, будто бы передумав, мальчик извлек из шкатулки весь ворох бумаги и стал перебирать листок за листком, от верхнего к нижнему. Все они были вырваны из «Ведомостей» и все, за исключением одного-двух, принадлежали перу Деодоната Змежаба. Один за другим они рассказывали историю убийства Фабиана. Здесь было все: и известие об обнаружении трупа, и исчезновение Оскара Карпью, и предположения, бесконечные предположения, они все сводились к тому, что убийца — Оскар. На последней вырезке взгляд Пина задержался дольше, чем на других: эта статья его особенно возмущала.

ЧТО ТОЛКАЕТ ЧЕЛОВЕКА НА УБИЙСТВО?

Деодонат Змежаб

В этой статье речь пойдет о печально известном деле ОСКАРА КАРПЬЮ и об УБИЙСТВЕ ФАБИАНА ДЕРМОГИЛА

Пин покачал головой и нахмурился. Сколько раз уже он читал и перечитывал эти статьи? А Змежаб! Неужели же никто не защищен от его ядовитого пера? Вчера даже Алуф попался на его кончик. Помогал констеблю Коггли вытащить из прибрежной грязи труп. Тело очередной жертвы Серебряного Яблока. Деодонат назвал Алуфа «толкователем шишек»; очевидно, сам Алуф не согласился бы с таким наименованием. Впрочем, не очень-то он расстроился: упоминание в «Ведомостях» в любом случае сыграет ему на руку. Деодонат даже сказал, что и сам подумывает прибегнуть к услугам Алуфа — «исключительно в интересах дорогих читателей».

— Вот черт! — вслух выругался Пин, — Есть только один человек, чьи интересы небезразличны Деодонату Змежабу. Это — Деодонат Змежаб.

Вконец расстроенный, он опять сложил вырезки в шкатулку, придавил сверху своим дневником и плотно закрыл крышку. Обессиленный, он нырнул под одеяло. Вот так денек! Но пока сам Пин лежал в кровати, мысли его снова и снова возвращались к Серебряному Яблоку. Нелепо даже предположить, что его отец может иметь отношение к этой истории.

Пин закрыл глаза и постарался выгнать из головы все мысли. Мало того что прошедшей ночью ему пришлось караулить покойника, так мистер Гофридус еще и ушел после обеда, оставив мальчика одного выполнять всю работу — пилить, строгать, орудовать молотком, сверлить, — а в перерывах ему пришлось сотню раз взлететь вверх по ступеням и спуститься обратно. Поток посетителей не иссякал; колокольчик, стоящий на прилавке, то и дело принимался нетерпеливо трезвонить. У Пина напряглись все мышцы до единой, а челюсть едва не свело от натуги.

Кто-то легонько постучал в дверь; Пин сел на кровати.

— Войдите! — отозвался Пин, и в комнату вошла Юнона, облаченная в длинный плащ: она явно собралась куда-то идти.

— Я тут подумала, а вдруг ты захочешь пойти вместе со мной — посмотреть Прожорное Чудище, — предложила она. — В конце концов, если мы и вправду уйдем из города вместе, у тебя, может быть, больше не будет возможности его увидеть.

Пин улыбнулся. Он понимал, что Юнона подтрунивает над ним.

— Не беспокойся, — рассмеялся он. — Я разгадаю ваш секрет. А у вас разве нет сегодня представления в таверне?

Юнона покачала головой:

— В последние дни Бенедикт очень мерзнет. Да и выглядит он неважно.

Пин понимающе взглянул на Юнону. «Ты и сама выглядишь неважно», — подумал он. Кожа девушки, и без того всегда бледная, теперь казалась прозрачной, а вены на висках стали ярко-синими.

— Так ты идешь?

Пин кивнул и стал натягивать ботинки. Она права: уйдут они вместе или порознь — в любом случае будет обидно покинуть Урбс-Умиду, так и не увидев Прожорное Чудище. А о том, такой ли уж это хороший поступок (у Пина на этот счет имелись некоторые сомнения), мальчик решил поразмыслить потом.

— Отлично! — Юнона с улыбкой подошла к двери. Пин устремился за ней, на ходу застегивая куртку.

Тем временем в таверне «Ловкий пальчик» Руди Идолис, счастливый хозяин Прожорного Чудища, наслаждался недолгим затишьем и отдыхал от посетителей, мирно подремывая в своем кресле. Это была одна из его многочисленных чудесных способностей: он мог уснуть практически в любое время и в любом положении. Руди берег Чудище, словно зеницу ока: он дорожил всем, что приносит доход.

Поэтому, когда возникало временное затишье, он частенько спускался в подвал, подходил к клетке и наблюдал, как Чудище пожирает без разбора совершенно любые, даже мерзейшие и отвратительнейшие помои, какие только окажутся в пределах его досягаемости. Упоминая Чудище в третьем лице, Руди всегда говорил «оно»: ему даже в голову не приходило сказать о нем «он» или «она». Должно быть, иначе бы Руди не смог обращаться с ним так жестоко и пренебрежительно. Кроме того, Руди старался не смотреть Чудищу в глаза: даже он замечал, что в глазах этой твари было нечто такое, что никак не соответствовало отвратительному и страшному внешнему виду.

Руди занимался этим всю жизнь: показывал людям ужасное, нелепое, омерзительное. И чем кошмарнее была тварь, попадавшая к нему в руки, тем больше он радовался: чем страшнее, тем лучше, потому что такое зрелище понравится всем без исключения людям на свете — не важно, насколько высокого мнения они о собственной утонченности. Когда-то у Руди даже был целый цирк, укомплектованный разнообразнейшими уродцами. «Странствующий паноптикум Руди Идолиса» — так это называлось. Порою, в минуты просветления, он едва ли не с нежностью вспоминал те времена. Он был моложе тогда, полон сил и не был так крепко привязан к бутылке.

Когда предприятие было на пике успеха, под началом у Руди оказалось целых пять фургонов и более двадцати любопытнейших экспонатов. Он иногда хвастал, будто их двадцать один, — в зависимости от настроения он учитывал двухголового человека то как одного, то как двух. Ну и зрелище было, когда этот чудик начинал сам с собой препираться! А еще была женщина, которая могла укусить себя за локоть. Руди тихонько захихикал. Вот уж баба была! Перед ее выходом он обычно заключал пари со зрителями. Всегда находились такие, которые утверждали, что смогут повторить ее подвиг. Не тут-то было: они извивались, как змеи, аж кости хрустели, но без толку. А та баба, Матильда, проделывала свой трюк с такой легкостью! Зрелище, впрочем, было пугающее — и в то же время захватывающее: она сгибала руку, засовывала локоть в рот и сжимала его зубами. А еще был трехногий мужчина. Даже теперь Руди не мог вспомнить его движения без улыбки. А как он чечетку бил! И самое странное: третья нога — вполне настоящая и действующая — была ни левой, ни правой. Обувь для нее приходилось шить специальную, на заказ.

В странном мире уродливого и нелепого Руди достиг небывалых высот, о которых не мог и мечтать. Но когда достигаешь подобных высот, опасность падения становится ничуть не меньшей, чем вероятность дальнейшего восхождения. Руди пал. И как пал! Результаты двадцатилетнего труда сошли на нет за каких-нибудь несколько месяцев. Руди возлагал всю вину на бородатую даму. О, эта леди умела пить! Она приохотила его к джину, вытянула из него все секреты, в числе прочего разузнала, сколько у него денег, а потом взбаламутила всю команду. Какое предательство! Экспонаты стали требовать жалованья, улучшения условий проживания, перерывов на чай! Руди не пошел у них на поводу, потому что был убежден: экспонаты его не покинут, они просто обязаны отблагодарить его за заботу преданностью и послушанием. Ведь, в конце концов, если бы не он, где они были бы сейчас? Чем занимались бы? Как выяснилось, Руди обманывался. Он не подумал о двухголовом человеке. Этот тип первый раз за всю жизнь перестал сам с собой спорить и помирил свои головы, которые совместными усилиями убедили остальных устроить бунт. В результате все экспонаты дружно упаковали чемоданы и отправились в другой цирк — к конкуренту своего хозяина. Ну а Руди оказался брошен на произвол судьбы.

Выйти из этого тяжелого положения ему помогло Чудище. Глядя на него, Руди всякий раз ужасался: настолько тварь была отвратительна и уродлива. Хотя, вообще-то, когда Руди увидел Чудище впервые, в лесу, покрывавшем крутой горный склон, неподалеку от крошечной деревушки, оно было не так уж и страшно, потому что обитало на природе и много двигалось. Местные жители просто мечтали избавиться от такого соседства: дело в том, что Чудище очень быстро уничтожало и без того небольшое поголовье якостаров, обитавших в этих местах, а шерсть животных была для здешнего населения основным источником дохода. Оно съедало по якостару каждую ночь. Едва до Руди дошла молва об этом странном звере, он немедля отправился в деревню. За небольшое вознаграждение — в общем-то чересчур скромное, но вполне достаточное, учитывая потенциальный доход, — Руди изловил Чудище, запер его в клетку и забрал с собой.

Отныне, куда бы он ни приезжал вместе с Чудищем, ему всюду сопутствовал успех. Не будучи семи пядей во лбу, Руди, однако, обладал ценным даром — неосознанным чутьем человеческих слабостей. Странное, непонятное и нелепое приводило в восторг всех без исключения, вне зависимости от происхождения, воспитания и ремесла. Собираясь покинуть один населенный пункт и перебраться в другой, Руди всякий раз за пару дней отправлял на новое место гонца, который объявлял жителям о скором приезде чудовища и соблазнял на него поглазеть. Впрочем, зачастую в том не было никакой необходимости: весть о жутком создании облетала округу задолго до его прибытия.

Руди Идолис стоял в полутемном подвале перед клеткой с Чудищем и довольно потирал руки. Это он настоял, чтобы свет был неярким: когда зрение притупляется — обостряется слух. В полумраке зловещий хруст челюстей Чудища, причмокивание, фырканье и хлюпанье, скрежет когтей, выковыривающих хрящи, застрявшие между зубов, производили на зрителей куда более сильное впечатление.

Тихонько икнув, Руди в который раз уже поздравил себя с успешным приобретением, глядя сквозь прутья решетки и позвякивая полным карманом монет.

— Да, нам с тобой подфартило, — сказал он. — Отличная получилась команда — ты да я. Жизнь налаживается.

Чмоканье стихло. Чудище громко втянуло носом воздух, рыгнуло и, приволакивая лапы, подобралось к решетке. Руди на шаг отступил.

— Ну и ну, — пробормотал он. — Вот уж урод так урод.

Чудище внимательно посмотрело на него огромными черными глазами и медленно моргнуло. Потом подвигало из стороны в сторону черными, словно резиновыми, губами, сложило их трубочкой и извергло длинную струйку слюны, которая приземлилась у Руди на лбу. Руди взвизгнул — слюна у твари была едкой — и инстинктивно стал тереть лоб ладонью. Совершенно напрасно. Теперь его руки дня три будут вонять гнилым мясом.

— Ты, чудовище! Ты такое же мерзкое, как этот город! — проворчал Руди и вернулся наверх, к входу в подвал, в свое мягкое кресло, где его ожидала бутылка джина.

Когда послышались приближающиеся шаги, он еще тер отвратительно пахнущие ладони мокрой тряпкой.

— Это опять вы? — спросил он у посетителя и протянул руку; когда шестипенсовая монета упала ему в ладонь, он привычным движением отдернул штору.

 

ГЛАВА 25

Прожорное Чудище

Несмотря на поздний час, таверна «Ловкий пальчик» была полна гуляк. Мужчины и женщины собирались небольшими кучками в темных углах, договариваясь о каких-то сомнительных делишках. Они перемигивались, кивали, толкали друг друга локтями в бока и оттого очень напоминали стаю перелетных птиц, опустившуюся на гребень кровли, где поместиться всем невозможно. В самом разгаре было очень странное представление: на этой неделе горожане с ума посходили, пристрастившись к бегам жуков-долгоносиков. Разумеется, делались ставки. В таверне было очень шумно: люди смеялись, издавали победные крики или стоны отчаяния — в зависимости от того, выиграли они или проиграли. Ждать осталось недолго: вот-вот полетят в стены стулья, а содержимое стаканов — в физиономии соседей, и тогда начнется большая драка.

Пробираясь вслед за Юноной, Пин наблюдал, как мужчина, одетый шикарно по сравнению со своими спутниками, отирает пот с покрытого складками лба. Похоже было, что он нездешний, пришел в город совсем недавно. В руках он сжимал пару игральных карг.

Пин прислушался к запахам. «Ты проигрываешь, приятель, — подумал он. — И проигрываешь вчистую».

В следующее мгновение приезжий издал громкий стон и уронил голову на руки.

— Эй, Гадсон, гоните монету! — прорычал его одноглазый соперник. Этот был явно моряк, о чем говорили засаленный шейный платок и кольцо в ухе. У пояса его виднелась рукоятка кривой сабли.

Гадсон запустил руки глубоко в карманы и стал выкладывать их содержимое на стол, но не слишком-то быстро. И вот сабля матроса в мгновение ока вспыхнула в воздухе и оказалась у горла должника. Последнего этот весомый аргумент убедил поторопиться. Вдруг моряк поймал на себе взгляд Пина, и по обветренному лицу медленно расплылась усмешка. Пин испуганно опустил голову и поспешил вслед за Юноной. От Гадсона пахло страхом, зато от матроса — непредсказуемостью.

В дальнем углу таверны они наткнулись на Руди Идолиса, который мирно дремал, развалясь в своем кресле. От него нестерпимо воняло потными подмышками. Он открыл один глаз, выдавил из себя чернозубую улыбочку и протянул руку.

— По шесть пенсов за каждого, — пробурчал он и, как только монеты коснулись его ладони, мрачно сообщил: — Ручаюсь, у вас глаза из орбит выскочат. Уверяю, что вам никогда еще не приходилось видеть ничего подобного. — Постепенно его голос стих, а вспышка энтузиазма, связанная с радостью от получения денег, миновала. Народ продолжает клевать на Прожорное Чудище.

Одной рукой Руди коротко махнул в сторону предупреждающего объявления, повешенного миссис Бетти Пегготи, а другой отвел в сторону штору. Затем ему пришлось почти насильно столкнуть посетителей вниз по ступеням.

Чудище то ли сидело, то ли лежало — точно определить было сложно, чересчур мало света — в своей клетке, за толстыми железными прутьями, такими частыми, что сквозь них едва смогла бы пройти человеческая рука. У переднего края клетки, сразу же за решеткой, на влажном земляном полу, усыпанном деревянными опилками и сеном, лежали какие-то обглоданные останки — вероятно, свиные. Мухи роились над гнилым мясом, которое уже кишело мириадами слепых личинок. В дальнем углу была устроена лежанка из соломы, настолько плотно сбитая, что сразу становилось понятно, сколь огромный вес ей приходится выдерживать. Возле лежанки стояла лохань, до краев полная черной воды, на поверхности которой плавала ярко-зеленая плесень. Вокруг клетки земляной пол был гладко утоптан многочисленными ногами, которые дни напролет шаркали и скребли по нему. Вскрики, ахи и вздохи посетителей, приходивших поглазеть на чудовище, запертое в клетке, оценить его, вынести приговор, звонко отскакивали от влажных каменных стен.

Юнону и Пина от клетки с Чудищем отделяла небольшая толпа зевак. Несмотря на их громкие крики вроде «Эй, Чудище!» и «Эй ты, волосатый!» и прочие не слишком вежливые приветствия, Чудище сидело совершенно неподвижно, повернувшись к публике своей широкой шерстистой спиной.

— А может, оно спит? — предположил один из зрителей, коротышка в огромной шляпе.

— Ага, или обиделось, — откликнулся другой и швырнул с клетку морковку, которая угодила Чудищу в плечо. То слегка вздрогнуло, и только.

— Не думаю, что оно ест овощи, — сказал тот, что в шляпе. Он как раз разглядел тухлое мясо на полу клетки.

— Зря я, что ль, деньги платил?! — крикнул третий зевака и подобрал с пола очень удачно и вряд ли случайно подвернувшуюся длинную палку с заостренным концом (похоже, она лежала там именно для этой цели).

Под радостные крики спутников и испуганные возгласы спутниц он просунул палку сквозь решетку и ткнул Чудище заостренным концом прямо в объемистый зад. Чудище слегка дернулось, зажужжала взлетевшая с его спины муха, и все. Больше ничего не случилось.

— Чарли, давай еще раз, — потребовали разочарованные зрители. — Ткни его как следует!

Каждый участник веселой компании втайне жалел, что не он отыскал эту чудную палку, и в то же самое время радовался, что досталась она не ему. Чарли — на сей раз понимая, что просто права не имеет снова разочаровать друзей, — еще раз ткнул зверя палкой, причем с такой силой, что едва смог вытащить ее обратно. На сей раз последствия не заставили себя ждать.

— РРРРЫЫЫЫ!!! — взревело Чудище.

В мгновение ока оно вскочило, обернулось и швырнуло свое мощное тело на прутья решетки. Удар оказался такой силы, что сотряс даже стены подвала. Чарли и его спутники в ужасе отскочили от клетки, вопя во всю глотку, а затем, толкая друг друга и спотыкаясь, кинулись вверх по лестнице — прочь из подвала. Позабыв о приличиях, мужчины и женщины — вот уж точно не леди и джентльмены — пробивали себе путь локтями и каблуками, волоча за собой в общей куче и Пина с Юноной.

А Прожорное Чудище, выпрямившись в полный рост — около семи футов пяти дюймов, — стиснуло кулаками прутья решетки и с силой сотрясло их. Оно снова взревело, показав всем огромную пасть, полную желтых зубов, среди коих особенно сильное впечатление производили четыре длинных темно-коричневых клыка. За частоколом нижних зубов бурлило слюнявое озеро; из него вытекали ручьи и струились с подбородка на пол длинными вязкими нитями.

И вот Чудище опять осталось совсем одно в своей зловонной тюрьме. Публику как ветром сдуло, почти без следа, не считая разве что отпечатков их ног на взрытой во время побега поверхности земляного пола. Да еще возле самой решетки лежал маленький кружевной носовой платочек. Несколько мгновений Чудище задумчиво созерцало его, а затем без малейших усилий просунуло руку сквозь прутья, подняло и поднесло к носу. Принюхавшись, оно различило едва заметный, почти улетучившийся уже запах лаванды. Зверь грузно, с глухим тяжким звуком опустился на землю и пустым взглядом уставился перед собой. Лаванда расцветала по весне на крутых склонах гор.

Вдруг внимание зверя привлекло легкое шевеление в темном углу возле лестницы. Для порядка Чудище негромко заворчало. От стены отделилась какая-то темная призрачная фигура; она бесстрашно подошла к клетке, прислонилась к прохладным железным прутьям и стала мягким, монотонным голосом что-то говорить. Трудно было понять, слушает Чудище или нет. В любом случае вида оно не подавало. Потом тень направилась к лестнице, поднялась по ступеням и скрылась за занавеской. И опять воцарилась тишина, нарушаемая только жужжанием мухи да урчанием внутренностей чудовища.

 

ГЛАВА 26

Исчезновение

Оказавшись на улице, Пин и Юнона смогли наконец отдышаться. За то недолгое время, что они провели в «Ловком пальчике», над Фодусом поднялся густой туман; он стал быстро расползаться по всему городу, ловко огибая любые углы и плотно прижимаясь к земле. Юнона с беспокойством взглянула на Пина и коснулась его руки.

— Как ты? — спросила она мягко.

Мальчик кивнул, пряча ладони под мышки.

— Даже не думал, что он такой страшный.

— А ты заметил парня, который прятался под лестницей?

— Ага, — отвечал Пин, мелко стуча зубами. — Он, наверное, кормит его. Чистит клетку и прочее.

— Кто знает, — задумчиво сказала Юнона. Она плотно закуталась в плащ, но промозглый туман все равно пронизывал тело холодом до самых костей. — Я замерзла, — пожаловалась она. — Пошли скорее домой.

Пин не возражал. Он пережил много холодных зим в Урбс-Умиде, но такого мороза еще не бывало. Некоторое время они шли торопливо бок о бок. Туман постепенно сгустился настолько, что казалось, его можно пощупать руками. Опустив взгляд, Пин не увидел собственных ног.

— Ты сможешь найти путь к реке? — спросил Пин, медленно поворачиваясь на месте. — Если пойдем вдоль нее — не заблудимся.

— А по запаху ты не чувствуешь? — отозвалась Юнона. Она, как всегда, забежала немного вперед. — Я-то думала, ты унюхаешь все, что угодно.

— Ну конечно же, чувствую! — раздраженно ответил Пин. Он был зол на себя, что не может даже сообразить, как вернуться обратно к Фодусу. — Только пахнет со всех сторон. Непонятно, куда идти. Кстати, сегодня запах что-то слабее обычного.

В это мгновенье послышался скрип.

— Что это? — с беспокойством спросила Юнона.

— Не знаю. Не пойму, что за звук. Никогда такого не слышал.

Звук действительно был очень странный: он слегка походил на стон, даже на человеческий, и все же издавал его явно не человек.

— По-моему, это оттуда, — сказала Юнона; голос ее прозвучал очень слабо.

Пин постарался сосредоточиться.

— Чшшш, — прошептал он, принюхиваясь и прислушиваясь. — Похоже, нужно идти в том направлении, — наконец решил он, выбрав наиболее вероятное.

Но Юнона не отвечала.

— Юнона? — позвал он. И еще раз, уже с раздражением: — Юнона!

Но Юнона исчезла.

Пин сначала почувствовал запах: затхлую вонь немытого, разлагающегося человеческого тела и экскрементов; затем услышал сипы и хрипы — тяжелое, болезненное дыхание. Он стоял неподвижно, ослепленный туманом. Вдруг ниоткуда, как будто из воздуха, возникла чья-то уродливая рука и вцепилась мальчишке в предплечье. Он испуганно пнул густой воздух ногой — кто-то взвизгнул. Но в следующее мгновение его накрепко сжали сразу шесть, восемь, а может быть, десять таких же уродливых рук.

— Так-так, что тут у нас? — проскрипел чей-то голос Пину в самое ухо.

— Все в порядке, я просто пытаюсь добраться до дома, — испуганно пролепетал Пин, молясь лишь о том, чтобы Юнона успела уже отойти достаточно далеко.

Прямо перед ним из тумана вынырнул отвратительного вида горбун, с лицом как у трупа, только что вырытого из могилы.

— Ага! — Горбун рассмеялся, обнажив пять зубов — три на верхней челюсти и два на нижней.

Помахав перед лицом руками и чуть-чуть разогнав туман, Пин увидел, что окружен тесным кольцом отчаянных уличных оборванцев, бандитов и попрошаек, которым терять в этой жизни нечего совершенно. Тела их были едва прикрыты драными клочьями и источали чудовищную вонь, лица были рябые от оспы, глубоко запавшие глаза сочились мутной влагой. Боже, как от них разит! И туман им сегодня помог.

— У меня ничего нет, — сказал Пин, выворачивая карманы.

— Ни гроша?! — зарычал раздосадованный горбун.

Пин покачал головой:

— Честное слово. Я оставил все в «Ловком пальчике» — ходил Чудище смотреть.

— Слыхал, Зик? — захихикал другой оборванец, столь же отвратного вида и такой же вонючий, обращаясь к горбатому. — Деточке нравятся чудища.

— Что ж, парень, считай, тебе повезло! — хмыкнул Зик. — Понимаешь, ведь очень обидно, когда о тебе судят по внешности. Бывает, снаружи урод, а внутри… — он замолчал и шагнул вперед, так что оказался едва не нос к носу с Пином, — …а внутри — еще уродливее!

Оборванцы теснее сомкнули свой круг, гримасничая, хохоча, истекая слюной. Пин попробовал вырваться, но тощие жилистые руки, словно тисками, сдавили ему запястья, лодыжки и плечи.

— Тащите добычу в берлогу! — рявкнул Зик. — Я проголодался!

— Стойте!

Мужской голос раздался у Зика из-за спины. Бродяги действительно остановились, однако, увидев, кого испугались, так и зашлись хриплым хохотом. Перед ними стоял незнакомец, довольно хлипкий на вид, да еще и опирающийся на трость. Его внешность окончательно лишила Пина надежды.

— Слушай, ты, увечный! — сказал Зик. — Отвали-ка отсюда, не то мы и тебя поджарим!

— Не смей поворачиваться ко мне спиной! — жестким голосом отвечал незнакомец.

— Это еще почему? Что ты мне сделаешь?

В этот момент что-то вдруг зажужжало, потом затрещало, и хромой без всякого предупреждения сделал резкий выпад и ткнул Зика своей палкой. Раздался громкий хлопок, в воздух взвился клубок дыма, и Зик, сложившись пополам, рухнул на землю. Прочие оборванцы мгновение постояли, не в силах двинуться с места и тупо глазея на своего вожака, а потом кинулись врассыпную. А секунду спустя и сам Зик, очнувшись, уполз, постанывая, куда-то в туман.

Пин трясся, как осиновый лист.

— Вы спасли мне жизнь, — сказал он незнакомцу.

— Не стоит благодарности, — отвечал тот.

— Чем же мне вас отблагодарить?

— Да ладно, забудь, — отвечал незнакомец. — Мне нужно на Мост. Хочешь, идем вместе?

— Ой, спасибо! — радостно воскликнул Пин. — Уж оттуда я точно найду дорогу домой.

— Кстати, здесь совсем близко. Наверное, ближе, чем ты думаешь, — сказал незнакомец. — Я знаю этот город как свои пять пальцев, так что туман не помеха. — И он решительно и целенаправленно заковылял, оставляя на снегу вереницу следов в виде дырок от кончика трости.

— Ага, я тоже считал, что хорошо знаю город, — сокрушенно промямлил Пин.

— Ты, кажется, ходил сегодня смотреть на Чудище, — сказал незнакомец, но не в тоне светской беседы, а скорее заявляя о том, что ему и так уже известно.

— Да, ходил, — подтвердил мальчик. — А откуда вы знаете?

Он решил, что, наверное, не расслышал ответа. Они быстро шли рядом, едва ли не в ногу; тишину ночного города разрывали хруст снега у них под ногами, странные стоны да громкие скрипы. Туман начинал понемногу рассеиваться, и Пин догадался, что яркие огоньки, маячившие вдали, не что иное, как фонари и окна таверны, стоявшей на Мосту через Фодус. Значит, они добрались до реки. Мальчик снова почувствовал себя в относительной безопасности.

— Теперь я знаю дорогу, — сказал Пин, и в голосе его отчетливо слышалось облегчение. Они стояли на берегу, спиной к реке. — Позвольте еще раз поблагодарить вас.

Он сделал шаг навстречу незнакомцу, чтобы пожать ему руку, как вдруг что-то случилось. Пин не сразу сообразил, что стоны смолкли. Они затихли так же внезапно, как начались, и казалось, от этого даже дышать стало легче.

— Слышите? — спросил он. — Стоны прекратились.

Однако незнакомец был слишком занят: он возился со своей тростью.

— Скажите, — с любопытством поинтересовался Пин, — а что это вы такое сделали? С помощью вашей трости?

Незнакомец поднял голову и сделал шаг навстречу мальчику. Пину подумалось, что, судя по запаху, мыться тот мог бы и чаще.

— Ну, — был ответ, — вообще-то, мне очень жаль, что ты это видел.

— Почему? — Пин начал вдруг сомневаться в своем чудесном спасении.

— Потому что это секрет.

— Не волнуйтесь, я сохраню ваш секрет, — сказал Пин и стал медленно пятиться — до тех пор, пока не уткнулся пятками в парапет набережной.

— О, в этом я не сомневаюсь.

Без малейшего предупреждения незнакомец вдруг подскочил к Пину и резко запихнул руку ему в карман.

— Эй! — возмутился мальчик, но ничего больше сказать не успел.

Он услышал жужжание, потом щелчок, а в следующее мгновение ощутил удар в грудь, за которым последовал спазм, словно от удара молнии. Он отскочил назад и перевалился через парапет. Потом понял, что падает. Время замедлило ход. До реки он летел очень долго.

«Фодус больше не пахнет», — понял Пин за мгновение до того, как мир рухнул и исчез.

 

ГЛАВА 27

Спасение

— Ну кинь катохку! — лепетал молодой парнишка, дергая Бьяга за рукав и семеня вслед за ним из таверны на улицу.

Бьяг покачал головой и попытался вырваться. Он сидел себе тихо в углу, никого не трогая и мирно потягивая пивко, как вдруг этот молодчик узнал в нем метателя картофеля и пристал как репей. Неподвижный холодный воздух, казалось, не оказывает на парня никакого отрезвляющего воздействия: тот был пьян почти в стельку, икал так, что едва не подпрыгивал, шатался, словно в шторм, но, вопреки закону тяготения, умудрялся оставаться на ногах.

— Я те покаху, как надо кидась!

Тяжело вздохнув, Бьяг обернулся, чтобы взглянуть в лицо человеку, который осмелился бросить ему вызов. Неужели судьба действительно так жестока? Порой Бьягу казалось, что кошмар, который ему довелось пережить в ту ужасную ночь на Кахир-Фаза, — сущий пустяк по сравнению с мукой, какую он всякий день терпит в этом проклятом городе, всякий раз, когда ему приходится метнуть очередную картофелину. С тяжким вздохом он засунул руку в карман и извлек оттуда крупную представительницу сорта «Красный гикори». Раздумывая, как поступить, он покатал картофелину в руках, чтобы с нее облезли остатки земли (без них она лучше летит).

— Ну ладно, — сказал он наконец и, опустившись на колени, провел по снегу черту.

В это мгновение, глядя между ног парня (они были широко расставлены для равновесия), Бьяг увидел нечто такое, отчего громко вскрикнул.

— Боже всемогущий! — пробормотал он.

Неужели глаза его обманули? Он только что видел, как кто-то свалился в Фодус.

— Эй! — крикнул Бьяг, вскакивая на ноги. Он опрометью устремился к месту падения. — Ради всего святого, что здесь творится?

На набережной стоял человек. Он спокойно смотрел вниз, на реку, но, заметив приближение Бьяга, тоже кинулся бежать. Бьяг удвоил скорость, но было уже очевидно: догнать беглеца не удастся. Тогда он резко остановился, размахнулся и метнул свою картофелину что было силы. С большим удовлетворением он наблюдал, как снаряд просвистел в воздухе, на лету вращаясь вокруг своей оси, и с громким стуком врезался беглецу в голову справа. Удар едва не сбил негодяя с ног, но тот, сильно хромая, все же успел скрыться во тьме. Бьяг подскочил к парапету набережной и посмотрел вниз.

— Быть не может! — воскликнул он. — Это же Пин!

Пин совершенно запутался. Он понимал, что не бодрствует, но в то же время явно не спит. Он точно знал, что упал в Фодус, — но не промок. И не замерз. Наоборот, ему было даже непривычно тепло. В конце концов он рассудил, что попал на небеса, и решил, что не имеет ни малейшего желания возвращаться из этого тихого и спокойного мира обратно на землю. Но голоса — громкие, резкие — не оставляли его в покое. Ему хотелось, чтобы они наконец отстали: звук был такой, словно ливень из гравия бил по стеклу.

— Может, сделаешь что-нибудь? Ты же у нас вроде умеешь мертвых воскрешать? — спросил кто-то.

— Я имею дело только с трупами. А он пока жив, — отвечал другой.

— Ага. Только не двигается, — включился в разговор третий голос.

— А может, он просто спит?

— Почему бы нам не ткнуть его в пятку иглой? Ведь кажется, именно этим он занимается у мистера Гофридуса?

— Я точно помню: он говорил, что нужно проткнуть чем-нибудь правую ноздрю. Поможет, как вы думаете?

— А куда еще можно ткнуть чем-нибудь острым? Как насчет…

— Юнона, а у тебя в комнате разве не найдется чего-нибудь подходящего? Я знаю, у тебя там полно всяких трав. Ты их жжешь по ночам, я чувствовал запах.

— У меня… у меня должно быть кое-что. Пойду поищу.

Ох. Наконец замолчали. Пин наслаждался передышкой, но не долго. Голоса зазвучали опять, так что у мальчика уже начинала болеть голова.

— Ну, что ты нашла?

— Так, одно снадобье. Может быть, и поможет.

Пин почувствовал, как под носом ему мазнули чем-то холодным, и в следующее мгновение захлебнулся в настоящем водовороте запахов. Он очнулся от сильной судороги, от кашля, от чихания — и в следующее мгновение вдруг осознал, что сидит с открытыми глазами и в лицо ему с облегчением и заботой смотрят друзья. Все четверо зажимали ладонями рты и носы.

— Ну, слава богу, — глухим голосом сказала миссис Сытвуд: рот ее был прикрыт носовым платком. — Юнона, ты молодчина.

— Что это была за дрянь? — спросил Бьяг.

— Вода из Фодуса, — все еще стараясь отдышаться, ответил Пин. — Это снадобье и мертвого разбудит.

Некоторое время спустя Пин уже сидел на кухне у очага и потягивал из чашки теплый бульон. Голова готова была взорваться от боли, но если закрыть правый глаз — тот, что карего цвета, — становилось немного легче. А зеленым глазом он смотрел на Юнону, которая стояла прямо перед ним. Девушку трясло, губы ее побелели.

— Куда тебя понесло? — сердито выговаривала она мальчишке. — Ты только что был рядом и вдруг — раз! — и исчез.

— Угу. Ты тоже исчезла, — возмущенно ответил Пин. — Как ты нашла дорогу?

На лице у девушки выразилось сожаление.

— Извини. Когда я поняла, что потеряла тебя, стала просто идти наугад и совершенно случайно забрела в Кальмарный проезд.

Миссис Сытвуд так и ахнула.

— Дурочка! Не понимаешь, как тебе повезло, — сказала она. — Эти туманы очень опасны…

— Да уж, он настоящий дьявол! — решительно заявил Бьяг, перебивая хозяйку.

— Кто дьявол? — хором спросили Юнона и Пин.

— Фодус, кто же. За минуту может туману напустить. В городе было не видно ни зги. Об этом, кстати сказать, даже песня есть. Называется «Река его сожрала».

Не успел никто и слова сказать, чтобы остановить его, как Бьяг с большим чувством затянул первый куплет:

— Да-да, Бьяг, спасибо, — прервала его миссис Сытвуд. — Возможно, чуть позже.

— Не понимаю, — сказал Пин. — Ведь я вроде в реку упал — и не промок!

— Она замерзла, — объяснил Бьяг.

— Кто?

— Фодус. Он теперь покрыт коркой льда толщиной с пару дюймов. Это тебя и спасло. Ты упал не в нее, а на нее.

— Так вот почему так болит голова!

Алуф рассмеялся:

— Держу пари, у того парня тоже!

— У какого?

— Того, который тебя толкнул, — отвечала Юнона. — Бьяг запустил в него картофелиной.

— Шмякнул его прямо в голову, — гордо заявил Бьяг. — Должен сказать, это был мой лучший бросок.

Пин засмеялся было, но тут же скривился от боли.

— Расскажи, как все произошло, — попросила миссис Сытвуд, доливая мальчику в кружку бульон.

— Ну, дело было так, — начал Пин: события этой ночи стали понемногу всплывать в его памяти. — Когда я потерял Юнону, меня сразу поймала банда нищих. Они хотели меня поджарить и съесть на обед. Но тут появился незнакомец — наверное, тот самый человек, которого видел Бьяг. Он меня спас — толкнул Зика, главаря шайки, своей палкой. Тот сразу свалился. Потом этот парень, который спас меня, спросил, ходил ли я смотреть Чудище. А потом, когда мы добрались до Фодуса, толкнул палкой и меня. Последнее, что я помню, — как перелетел через ограждение набережной.

— То есть как? Эта палка заставляет людей прыгать? — Бьяг удивленно приподнял брови.

— Не знаю. Не могу объяснить, — ответил Пин. — Я услышал жужжание, а потом палка коснулась меня, и я почувствовал очень сильный удар. Он сбил меня с ног.

Бьяга это объяснение не убедило.

— Ты уверен? Может, ты напутал что-нибудь? Все-таки ведь ударился головой!

— Нет, — твердо ответил Пин. — Понимаю, звучит очень странно, но именно так все и было. Вот, смотрите: в том месте, где палка коснулась меня, остался след.

Мальчик ткнул пальцем в рубашку у себя на груди: в самом деле, на ткани осталось темно-коричневое пятно.

— Хм, — промычал Алуф, задумчиво потирая подбородок. — Похоже, как будто чем-то прижгли.

— Сможешь вспомнить, как выглядел этот твой незнакомец? — спросил Бьяг.

Пин нахмурился:

— Не уверен. Был сильный туман. Я и не разглядел толком. Помню только — перед тем как я полетел через парапет, он залез мне в карман.

— Интересно, — задумчиво промолвил Алуф. — Не думаю, чтобы он искал деньги.

— А зачем тогда?

— Полагаю, — медленно проговорил он, запуская руку мальчику в карман куртки, — он туда кое-что положил. — И с победоносным видом Алуф извлек из Пинова кармана серебряное яблоко.

— Разрази меня гром! — ахнула миссис Сытвуд. — Пин вырвался из лап Серебряного Яблока!

 

ГЛАВА 28

Из газеты

«Урбс-Умидские ведомости»

СЧАСТЛИВОЕ СПАСЕНИЕ

Деодонат Змежаб

Дорогие мои читатели!

Я совершенно убежден, что теперь уже все вы, за самым редким исключением, слышали о чудесном событии, которое произошло два дня назад, когда река Фодус, с трудом волочившая свои воды, наконец остановилась и вся, от берега до берега, покрылась льдом. Оказалось, лед очень толстый, по крайней мере два фута, так что на нем уже расположились торговые лавки, где продают всякую всячину: подвязки и кружева, горячие напитки и выпечку, ветчину и хлеб. И конечно же, там вас ждет множество развлечений. Например, наша местная достопримечательность — метатель картофеля, который демонстрирует свое сомнительное искусство всем и каждому.

Но какие бы развлечения ни ожидали почтенную публику, в нашем городе происходят события куда более важные. Не может быть никаких сомнений: Урбс-Умида (говорю это, вовсе не желая обидеть вас, добропорядочных, достойных граждан) — мерзкий, злой, отвратительный город и времена нынче настали тоже дрянные. Живут в этом городе злобные, низкие, порочные твари, многих из них и людьми-то не назовешь. Этот город не имеет достоинства, самоуважения, он тонет в грязи и пороке — недаром сквозь самое его сердце несет свои зловонные воды река Фодус.

Неудивительно, что этот город рождает убийц.

Об этом-то проклятом племени я и хочу написать вам сегодня — в том числе и о Серебряном Яблоке, который вот уже не одну неделю держит нас в страхе. Давайте же поговорим о нем. Кто он? Что им движет? Я говорю «он», ибо до сих пор не было оснований подозревать, что это женщина или животное. Кроме того, считается, что представительницы прекрасного пола не обладают ни достаточной силой, ни складом ума, которые бы позволили им совершать столь ужасные злодеяния. Лично я не уверен в бесспорности сих утверждений, — впрочем, об этом как-нибудь в другой раз.

Деодонат отложил перо и откинулся на спинку кресла. Он одновременно нахмурился и усмехнулся — два действия, которые не так-то просто соединить. Женщины не могут быть жестокими? Что за нелепость! Он едва не расхохотался — помешала ему только боль, пронзившая его израненное сердце при воспоминании о родной матери. Отец колотил его нещадно, без всякой причины, кроме одной: лицо сына слишком живо напоминало ему о собственных недостатках. Но влияние матери на Деодоната было гораздо сильнее. Она мучила его по-другому. Не физически — ее ненависть к сыну не имела никаких внешних проявлений, — но как-то внутренне и оттого даже глубже. Денно и нощно она неотступно преследовала его уничтожающими взглядами и ядовитыми замечаниями. Он вспомнил, как видел родителей в последний раз. Отец стоял в дверях, опершись о притолоку, с усмешкой на лице и туго набитым кошельком в руке. А мать… Когда она обратилась к сыну с последними словами, на верхней губе у нее заблестела слюна. Неужели он действительно ждал чего-то другого?

— Урод, — это слово она выплюнула ему в лицо. — Жалкий урод. Пшол вон — скатертью дорожка!

Деодонат безотчетно потер щеку в том месте, куда много лет назад брызнула ее ядовитая слюна. Он взял в руку перо и продолжил писать:

Не буду говорить, кто, с моей точки зрения, виновен в этих преступлениях, — мое мнение всем известно. Я уже неоднократно предполагал, что убийца Серебряное Яблоко и якобы сбежавший из города Оскар Карпью — одно лицо. И в самом деле, вполне правдоподобная история: человек лишился рассудка от горя (ведь он потерял жену), сошел с ума, то есть стал совершенно невменяем. Он смешался с толпой — и как же его теперь отыскать? Ибо Бог свидетель — в этом городе нет недостатка в безумцах.

ДЕОДОНАТ ЗМЕЖАБ

Что же касается причин, которые заставляют его убивать… А разве безумие само по себе не причина? Впрочем, по моему мнению, не так важно, совсем он сошел с ума или нет. Гораздо важнее разобраться: почему происходят убийства? А для этого нужно попробовать понять убийцу. Ведь недаром он пытается что-то нам сообщить. Уж по крайней мере серебряные яблоки должны были бы навести нас на эту мысль.

Есть мнение, что, возможно, этот человек полагает, будто оказывает обществу услугу, очищая улицы города от недостойных граждан. Однако до сего дня жертвами убийцы становились самые обычные люди. Сперва прачка, потом трубочист, третьим был подметальщик улиц, четвертым — торговец углем, пятой — горничная, шестым — продавец джина, седьмым — парикмахер, ну а восьмой жертвой, последней на сегодняшний день (помните труп, который лопнул?), стал и вовсе человек без определенного рода занятий, уже совершенно ничем не примечательный.

Насколько я понимаю, наш констебль, достославный Джордж Коггли, полагает, что все эти убийства случайны, что несчастным жертвам просто не повезло, и на сегодняшний день ему так и не удалось установить ни малейшей связи между этими восемью смертями. Я тем не менее осмелюсь предположить, что связь быть должна. И пойду даже дальше: скажу, что ежели мы обнаружим эту самую связь — тогда сможем и положить конец жутким преступлениям

Но вот главный вопрос: что, если все эти люди, сами того не ведая, совершают нечто, оскорбляющее убийцу? Что, если невольно они сами накликали на себя столь ужасный конец? А теперь, позвольте, я выскажу уже совсем крамольную мысль. Что, если жертвы, по большому счету, сами виноваты, в собственной гибели?

Напоследок хочу сообщить вам удивительную новость. Один из моих источников сообщил, что позапрошлой ночью кое-кому удалось расстроить планы Серебряного Яблока. Очередная жертва, совсем молодой парнишка, был уже у убийцы в руках. Его уже столкнули в реку, и, несомненно, у бедняги в сознании вспыхивали последние предсмертные мысли — о том, что вот сейчас он свалится в вонючую реку и больше не всплывет. Однако госпожа Удача, самая непостоянная из любовниц, на сей раз приняла сторону паренька, ибо тот свалился не в воду, а на только что ставший на реке лед. Разве мог бы кто-нибудь предположить, что именно в тот момент, как ледяная корка сомкнется над поверхностью Фодуса, на нее упадет мальчик? Случись падение несколькими мгновеньями раньше — он оказался бы заперт под слоем льда. Именно то, что могло бы убить его, в результате спасло ему жизнь. Что одному человеку — пища, то другому — смертельный яд. И если Удача была в ту ночь на стороне мальчишки — что за сила стояла за спиной убийцы? Говорят, что безумие.

До скорой встречи,

Деодонат потер ушибленную голову. Он так утомился в последние дни — утомился и душой, и телом. Взяв со стола два листа бумаги, он направился к камину. Налив себе кружку пива из небольшой бутыли, стоявшей возле очага, он задумчиво опустился в кресло. Урбс-Умида. Он устроил так, что этот город стал ему домом и сослужил Деодонату отличную службу. Но даже несмотря на это, он презирал горожан, всех без исключения, потому что, чем бы они ни занимались, он прекрасно понимал: если б они, его «дорогие читатели», узрели его, то сразу же отшатнулись бы, как и все остальные, с кем жизнь прежде сводила Змежаба.

— Они заслужили Серебряное Яблоко, — произнес он злорадно.

Деодонат отчаянно замотал головой, словно стараясь вытряхнуть из нее эти ужасные мысли, но добился лишь одного: пульсирующая боль от удара картофелины усилилась, — казалось, череп вот-вот взорвется. Он тяжело вздохнул и опустил взгляд на исписанные страницы. Пока он читал, лицо его все более отчетливо принимало странное выражение: будто ему в голову только что пришла какая-то совершенно очевидная мысль.

— Они никогда ничему не научатся, — пробормотал он. — Они слышат, не слыша.

Это было так же верно, как и в те далекие времена, когда Эсхил впервые записал эти слова.

Осушив кружку, Деодонат наспех прибрался в комнате, опрокинув по ходу дела какую-то баночку, стоявшую на письменном столе. Выругавшись с досады, он уже вовсе небрежно промокнул жидкость тряпкой. Затем он снова присел, достал из кармана часы и промямлил задумчиво:

— Хм. Осталось совсем недолго.

Протянув руку вверх, он снял с каминной полки книжку под названием «Волшебные сказки о феях и блаженных духах». Книга сама распахнулась на том развороте, который, видимо, чаще всего открывали:

Жила-была однажды прекрасная принцесса, и было у нее все, чего принцесса может пожелать…

 

ГЛАВА 29

Из дневника Пина

Уже поздно, далеко за полночь, но я не могу дать — нужно написать об этом сейчас же. Я должен кое в чем признаться. Нынче вечером я совершил такое, от чего меня гложет совесть: я пошел на обман, мне пришлось притворяться. Признаюсь, очень стыдно об этом писать, но ведь я дал себе слово, что этот дневник станет повестью о моей жизни, обо всей жизни и всех событиях без исключения, а не только о тех, которыми я готов поделиться с посторонними.

С тех пор как я упал на лед Фодуса и удивительным образом избежал гибели от рук Серебряного Яблока, я только и думал что о нашем с Юноной договоре. И чем больше я думал, тем больше крепла во мне уверенность, что пора уходить. Мое будущее явно не в этом городе. Хотелось бы только знать: получу ли я, прежде чем уйти отсюда, ответ на вопрос, который так мучит меня: виновен ли мой отец в убийстве?

Между тем время идет. Пытаясь разгадать тайну костяной магии, я еще раз сходил посмотреть на мадам де Коста, но так ничего и не понял — только зря потратил шесть пенсов. Мадам де Коста была на высоте. Бенедикт, как всегда, дирижировал, а Юнона воздавала нужную атмосферу — вот для чего нужны все эти травы: они забивают гнусные запахи, плывущие из зала таверны. Иначе даже запах Прожорного Чудища слышится. Правда, мне показалось, можно было бы и поменьше размахивать тем флаконом на серебряной цепочке, а то слишком уж приторный аромат получается, хотя, наверное, остальные ощущают его не так остро. Никогда не поверю, что мадам де Коста действительно каждый раз воскресает. Отец говорил, в этом мире найдутся ответы на все вопросы, надо лишь поискать. Но у меня до сих пор нет никаких доказательств, что это обман. Похоже, даже Деодонат Змежаб поверил, что все происходит по-настоящему.

Все эти мысли о скелетах и воскрешении мертвецов целый день не давали мне покоя; я был настолько рассеян, что мистер Гофридус даже отпустил меня раньше обычного. Такое случается уже не впервые. Порой мне даже кажется, он рад отправить меня домой, чтобы остаться одному и спокойно поработать над каким-то новым изобретением. Он не любит рассказывать об этих вещах, пока не доведет дело до конца. По нему всегда видно, если он что-то задумал. Он совсем не умеет скрывать улики: я частенько нахожу на полу всякие вещи, не имеющие к изготовлению гробов ни малейшего отношения, — шурупы, болты, сильно промасленные звенья железных цепей и все такое прочее. Подозреваю, он прячет что-то в целла-морибунди.

Благодаря тому что я рано вернулся в дом миссис Сытвуд, мне удалось подслушать очень интересную беседу. Я задержался на лестнице, чтобы посмаковать аромат готовившегося обеда — у меня это вошло уже в привычку, — и вдруг откуда-то снизу послышались голоса Бенедикта и Юноны. Они спорили.

Похоже, спор был горячий и откровенный — из этого я заключил, что посторонних в комнате нет. Я, конечно же, понимал, что подслушивать нехорошо, но попросту не мог заставить себя сдвинуться с места. Очевидно, Бенедикт пытался уговорить Юнону провести еще один частный сеанс — оживить очередного покойника. А Юнона отказывалась наотрез.

— Мы же договорились, — твердо сказала она. — Сивилла была последней. Подумай сам: что, если там тоже кто-нибудь будет сидеть и стеречь труп? Что тогда будем делать? Поступим, как тогда с Пином?

— Не будет там никого, — уверенно возразил Бенедикт. — Клиент заверил меня, что семейство покойного будет счастливо, если мы придем. Они хотят одного — сказать последнее прости дорогому отцу, скончавшемуся столь внезапно. Не думаешь же ты, что они просят слишком многого. Через неделю ты покинешь город и никогда больше не будешь участвовать в таких делах. А сейчас — сделай мне одолжение. Порадуй старика, который не любит смотреть, как другие страдают.

Юнона долго молчала. Бенедикт очень дорог ей, поэтому я не удивился, когда она уступила.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Но клянусь тебе памятью моего отца: этот раз будет точно последний.

Похоже, Бенедикт очень обрадовался. Они договорились, что прямиком из таверны отправятся на северный берег, где их будут ждать безутешные родственники усопшего, во главе с ним самим. Тут-то меня осенило. А что, если пойти вместе с ними на этот сеанс? Не могу же я упустить возможность стать свидетелем нового чуда, которое совершит Заклинатель Костей! Возможно, это мой последний шанс разгадать загадку — раз и навсегда. Приняв решение, я собирался уже двинуться вниз по лестнице, как вдруг Юнона заговорила опять.

— Пин попросил, чтобы я взяла его с собой, — сказала она.

— Понятно, — отвечал Бенедикт. — Что ж, он хороший мальчик — преданный, трудолюбивый.

Юнона издала странный звук, — видимо, он обозначал неуверенность.

— Я очень боюсь, что он будет мешать мне. Ведь я ухожу не просто так — у меня есть цель.

— Мне кажется, — осторожно проговорил Бенедикт, — ваши цели похожи.

Послышался скрежет дерева о дерево, — похоже, передвинули стул. Я понял, кто-то идет, и, стараясь не шуметь, прокрался к себе наверх. Потом я услышал, как хлопнула дверь в комнате Юноны, и почувствовал запах травяного дыма — не того, который помогает ей уснуть, а другого — он просто расслабляет. Я уже неплохо разбираюсь в составе некоторых смесей.

Около девяти я был возле «Ловкого пальчика», а когда часы пробили половину десятого, задняя дверь отворилась и в переулок вышли Юнона и Бенедикт. Я осторожно последовал за ними по Мосту на другой берег Фодуса. До чего же приятно было вдыхать чистый северный воздух и идти по широким, ярко освещенным улицам! К сожалению, из-за света было труднее не попасться на глаза Юноне и Бенедикту, поэтому мне приходилось держаться от них на большом расстоянии. Вскоре они подошли к большому дому, который стоял на красивой чистой площади. Юнона постучала в полированную деревянную дверь.

Я навострил уши. Юнона обменялась с кем-то несколькими короткими фразами, и они с Бенедиктом вошли внутрь. Похоже было, на сей раз все будет проще: по крайней мере, их спокойно впустили в дом. Только как же войду я? Явно не через ту же дверь. По железным ступеням я спустился в подвал, и тут удача мне улыбнулась: служанка вынесла из кухни ведерко с углем. Я пригнулся, чтобы она меня не заметила, а когда девушка начала рыться в куче угля, я, не теряя зря времени, забежал в дом.

Я оказался в узком коридоре, впереди виднелась лестница на второй этаж, — видимо, на другом конце должна была находиться кухня. Тут послышалось шуршание кисточек, украшавших остроносые сапоги Бенедикта, а затем на верхней ступеньке лестницы показались и сами сапоги. Справа я заметил дверь, тут же проскользнул в нее и притаился. И снова удача улыбнулась мне, ибо при неярком блеске свечей я увидел, что волей случая оказался в той самой комнате, где лежит покойник, к которому позвали Юнону и Бенедикта. Послышались голоса, и я юркнул в большой сундук, что стоял у стены, — в тот самый момент, как дверь начала открываться.

В сундуке хранились постельное белье и старая одежда, так что сидеть в нем оказалось вполне удобно. В передней панели сундука я приметил усохший сучок, надавил на него — и тот выпал, так что у меня появилась возможность наблюдать за происходившим в комнате. Я устроился поудобнее, прижавшись к отверстию от сучка зеленым глазом, и постарался сосредоточиться, чтобы не упустить ни малейшей детали и внимательно разглядеть все действия Бенедикта. Покойник, пожилой мужчина, лежал на столе прямо передо мной. Пару секунд спустя двое молодых людей, одетых в черное, ввели в комнату Юнону и Бенедикта. За ними следовала пожилая женщина, также облаченная в траур. По черным густым бровям и широко посаженным глазам я догадался, что молодые люди — сыновья пожилой женщины. Мне показалось, что, учитывая обстоятельства, близкие покойного пребывают в весьма недурном расположении духа. Они даже шутили и перехихикивались. Конечно, на разных людей горе оказывает разное действие — мы обсуждали это с мистером Гофридусом, — и все же эта троица вела себя так, что мне стало не по себе. У меня появилось чувство, будто здесь что-то не так.

Сперва все шло, как я и ожидал. Бенедикт и Юнона заняли свои места, на верхней губе у обоих поблескивала та самая мазь, и вскоре до меня добрался знакомый запах снадобья из флакона, который Юнона раскачивала на цепочке. Впрочем, поскольку я сидел в сундуке, аромат на сей раз был гораздо слабее. Я решил во что бы то ни стало сохранить ясность ума, а потому приложил к носу и рту кусок льняной ткани. Уловка подействовала настолько успешно, что я даже удивился. Аромат снадобья с самого начала показался мне чересчур приторным. Бенедикт воздел руки и начал свою обычную речь. Надо сказать, они оба умели устроить зрелищное представление. Бенедикт, благодаря роскошному одеянию и благородной осанке, имел вид едва ли не царственный, а бесшумные движения Юноны сообщали происходящему серьезность, торжественность и изящество. Наблюдая за троицей зрителей, я заметил, что они не слишком-то нервничают — скорее, им просто не терпится, когда же начнется самое главное. Наконец Бенедикт кончил читать заклинания, и я с нетерпением ждал результата. Юноши и их мать смотрели на тело отца с ужасом и удивлением, но оно, как ни странно, не двигалось. Мне показалось, Бенедикт собирается что-то сказать, но один из юношей, тот, что пониже, неожиданно подскочил к своему умершему отцу, грубо схватил его за плечи и начал трясти.

— Ты, мерзкий старый козел! Говори, где они? — потребовал он. — Говори, живо, куда ты их засунул?

Юнона и Бенедикт в ужасе переглянулись, и девушка отчетливо произнесла:

— Что ты имеешь в виду?

— Что-что! Деньги, — отвечал второй сын, даже не глядя на Юнону. — Наследство наше, вот что.

Он тоже подошел к труду и как следует его встряхнул.

— Не понимаю, о чем ты, — ровным голосом сказала Юнона.

Я тем не менее начал нервничать. Оба юноши вели себя все более грубо, так что покойник выглядел уже весьма неопрятно. Его волосы, прежде причесанные и набриолиненные, теперь растрепались совершенно, галстук развязался, воротник расстегнулся. Одна рука упала и повисла над краем стола. Мистер Гофридус очень расстроился бы, случись ему лицезреть дорогого клиента в столь жалком виде; говоря о клиенте, я в данном случае имею в виду покойника. Я давно уж заметил, что мистер Гофридус тратит на мертвых куда больше времени, чем на живых. Лично я никогда прежде не видел, чтобы кто-либо изливал столь сильную ярость на кого бы то ни было — мертвого или живого.

Наконец Бенедикт попытался вмешаться.

— Прошу, джентльмены, — твердо сказал он. — Я настаиваю, чтобы вы прекратили вести себя подобным образом. Не подобает…

— Не мешайся, старик! — рявкнул первый из сыновей. Он схватил мертвеца за лацканы пиджака и еще раз потребовал: — Говори же! Где они?

Одна труп продолжал упорно молчать.

— Почему он не отвечает? — спросила мать неожиданно грозным голосом, совершенно не подходящим для столь хрупкого на вид существа. Она шагнула навстречу Бенедикту и осуждающе ткнула в него пальцем. — Ты ведь, кажется, утверждал, будто мертвые говорят только правду.

— Утверждал, — подтвердил Бенедикт. — Только вы повели себя недопустимо. К мертвым должно относиться с уважением.

— Относиться с уважением? — взвизгнула она. — Этот старый жмот спрятал где-то целое состояние в золотых слитках, а потом, не сказав нам, где спрятал, подох. С уважением, говоришь?

В этот момент Бенедикт, видимо, понял, что пришло самое время позаботиться не о мертвых, а о живых, а именно о себе и Юноне, которая уже некоторое время дергала его за рукав.

— Идем отсюда! — прошипела она. — Скорее!

Едва сдерживая страх, я наблюдал, как они выходят из комнаты.

— Ах вы грядные, мерзкие южане! — закричала мамаша, кидаясь за ними следом. — Так я и знала, что вам нельзя доверять! И не ждите, что вам за это заплатят! Ах вы мошенники, мы могли бы засадить вас в тюрьму!

О, как мне хотелось уйти вместе с ними! Однако деваться было некуда: я лежал в сундуке, напуганный до полусмерти. Оба сына — видимо, осознав, что тряси не тряси, а узнать, где спрятано золото, им не удастся, — принялись спорить над измочаленным трупом отца.

— Так я и знал, что из этого ничего путного не выйдет!

— Знал?! Да это вообще была твоя затея!

— Что?!

Разумеется, дело кончилось дракой, а мне оставалось лишь ждать, пока они угомонятся. Братья тузили друг друга так долго, что казалось, это не кончится никогда. Был даже момент, когда они налетели на мой сундук, так что отъехал к стене. Они постоянно использовали всякие грязные уловки. Драли друг друга за волосы, били ниже пояса и, конечно же, яростно трясли один другого. В тот самый момент, когда мне показалось, что вот-вот дойдет до кровопролития, мать наконец разняла их, отвесив каждому по изрядной затрещине. Затем вся троица покинула комнату — несолоно хлебавши, но так ничему и не научившись.

Я еще долго лежал в сундуке, не в силах пошевелиться от страха, что хозяева возвратятся. Когда же наконец я набрался храбрости и вылез из сундука, я тотчас же как ошпаренный выскочил вон из дома и взлетел по железным ступенькам, как камень, пущенный из пращи. Всю дорогу до Кальмарного проезда я бежал не останавливаясь. Вся эта история меня очень расстроила — и к тому же ничего не дала для решения загадки.

 

ГЛАВА 30

Будь осторожен в желаниях

На следующий вечер Пин опять оказался перед дверью Юноны. Ветер снаружи доносил смех веселящейся толпы: на замерзшей реке шли гулянья. «Что ж, какое-никакое, а все-таки преимущество, — с горечью подумал Пин. — По крайней мере, мороз сковал реку и в кои-то веки она не воняет!» Мальчик уже вполне оправился от недавних приключений — и общеизвестных (спасения от рук Серебряного Яблока), и не ведомых никому (сидения в сундуке с бельем).

Он постучался, но ответа не последовало. Дверь оказалась слегка приоткрыта, и Пин осторожно заглянул внутрь. Он был почти уверен, что Юнона прилегла отдохнуть и задремала, но, войдя в комнату, сразу же понял: она пуста. Даже огонь в камине не горел. Впрочем, в воздухе все еще носился знакомый аромат, и Пин глубоко вдохнул его. Очень приятный запах. Но в следующее мгновение его обоняние уловило и прочие запахи. Вдруг он понял, что очень хотел бы сейчас вдохнуть дым травяной смеси, которую Юнона обычно жжет перед сном. Из-под кровати, как нарочно, выглядывал уголок заветного чемоданчика.

— Нет-нет, нельзя этого делать, — пробормотал он. — Хотя, с другой стороны, из-за одного раза она наверняка не рассердится.

Опустившись на колени, Пин вытащил чемоданчик, каждое мгновение ожидая, что вот-вот откроется дверь и в комнату войдет Юнона. Приоткрыв крышку, он пробежался взглядом по мешочкам с разнообразными душистыми травами, по горшочкам с загадочными снадобьями и притираниями, которые были аккуратно разложены и расставлены по своим местам. Так, теперь нужно разобраться, где что. Сколько раз мальчик видел, как Юнона растирает сухие травы пестиком в ступке, однако теперь память словно отшибло. Можно было бы, конечно, определить по запаху, но, по правде сказать, чемодан был так полон разнообразных ароматов, что даже у Пина голова шла кругом. Из матерчатого кармашка в одном из торцов торчал тот самый флакон грушевидной формы, уже почти пустой. Мальчику стало любопытно, он вытащил пробку, поднес бутылку к носу — и тут же повалился на бок от изумительного, но невыносимо густого запаха.

Некоторое время он так и лежал на полу, глядя в потолок пустыми глазами. Казалось, комната то сжимается, то расширяется; самые мелкие детали виделись Пину как будто бы сквозь увеличительное стекло. В верхнем углу комнаты, где стена упиралась в потолок, — хотя Пину казалось, что его отделяют от этого места лишь несколько дюймов, — он увидел бурого паучка посреди серебряной паутины. В следующее мгновение произошло нечто уж совершенно поразительное. Паук стал вдруг яростно раскачиваться из стороны в сторону, так что вся паутина завертелась, как мельничные крылья. Пин смотрел до тех пор, пока не закружилась голова, а затем отвел взгляд.

Едва соображая, что делает, Пин снова заткнул бутылку пробкой, засунул обратно в чемоданчик и затолкал его под кровать. Мальчик встал на ноги, но оказалось, что все тело его онемело, руки и ноги не слушались. Он с трудом доковылял до двери, вполз по лестнице на чердак и ввалился в свою каморку. Последние силы ушли на то, чтобы добраться до кровати, но влезть на нее он уже не смог. Пин потряс головой, стараясь сосредоточиться, но последнее, что он запомнил, — это вспышка яркого света, озарившая комнатушку. Потом свет рассыпался на тысячу мелких осколков, и, ослепленный ливнем из белых лучей, Пин рухнул на пол и остался лежать, подергиваясь, улыбаясь — и постепенно цепенея.

Возле двери кто-то стоял. Пин понимал, где находится, но все равно был растерян: слишком уж яркий свет сбивал его с толку. Ведь не может же быть, чтобы сквозь запорошенное снегом окно вдруг пробились солнечные лучи? Мальчик сел на полу, поднес руки к лицу, защищая от света глаза, и сердце у него в груди запрыгало, словно испуганная птичка. На верхней ступени лестницы, в ярком сиянии, стояла какая-то темная фигура; тень ее разлилась по полу чернильным пятном.

— Кто это? — спросил Пин и удивился, не сразу узнав собственный голос.

Человек сделал шаг вперед.

— Ты что же, не узнаешь меня? — был ответ. — Не узнаешь собственного отца?

Пин ахнул и почувствовал, как грудь ему словно сдавили тиски. Он дышал тяжело и прерывисто, голова кружилась; мальчик привстал, но его шатало из стороны в сторону, и, не в силах удержать равновесие, он сел на кровать.

— Отец? Это и вправду ты?

К горлу невольно подкатил плотный комок, рыдания готовы были прорваться наружу, и Пин тяжело, с усилием сглотнул. Он жадно вперился в лицо гостя, но никак не мог разглядеть его.

— Выйди на свет, — попросил Пин. — Я не вижу тебя.

Человек медленно подошел ближе. Так и есть. Это и вправду отец. Он вернулся. Лицо мальчика озарила улыбка, он радостно протянул руки. Он кинулся навстречу отцу; ему показалось, будто ноги его даже не касаются земли. Он подпрыгнул — и сильные руки подхватили его, сжали в объятиях.

— Я уж думал, что никогда больше тебя не увижу, — сказал Пин.

Отец опустил его на пол и отстранил, чтобы как следует рассмотреть.

— А ты вырос!

— Прошло всего лишь два месяца. Не думаю, чтобы я успел сильно измениться. Ты вот такой же, как был.

Истинная правда. Оскар Карпью выглядел в точности так, как и в вечер своего исчезновения. На нем была та же поношенная одежда, лицо так же небрито. У мальчика на языке вертелись сотни вопросов — они отталкивали друг друга, спотыкались и путались.

— Где ты был все это время? И что случилось с дядей Фабианом? Все говорят, это ты убил его.

Оскар Карпью печально покачал головой.

— Я и не верил, — твердо сказал Пин. — Я ни секунды не сомневался, что ты невиновен. Хотя все говорили обратное. Но почему тогда ты не пришел раньше? Куда ты пропал?

Оскар Карпью подошел к кровати и присел.

— Сынок, у меня есть сюрприз для тебя.

Сердце у Пина заколотилось быстрее.

— Что за сюрприз?

Отец не ответил — лишь загадочно улыбнулся и кивнул в сторону двери.

Пин перевел взгляд на дверь и почувствовал, будто его очень сильно ударили в грудь.

— Нет. Нет! — выдохнул он. — Этого быть не может!

— Еще как может, — донесся из полутьмы коридора ласковый голос. — Неужели ты не хочешь поцеловать родную мать?

Пин исступленно мотал головой:

— Нет! — Колени у него тряслись. — Я видел, как тебя хоронили. Я знаю, ты умерла.

Мир перед глазами завертелся вдруг с бешеной скоростью. Что происходит? Пин отшатнулся от этих людей, забился в самый дальний угол каморки. Нет, это не его родители. Это чужие люди.

Пин очнулся от стука в дверь.

— Эй, ты у себя? — Это был Алуф.

Пин поднялся на ноги. Ему было холодно, тело оцепенело, зато в голове прояснилось.

— Входите, — откликнулся он.

Алуф заглянул в комнату — сперва из-за приотворенной двери высунулась его макушка, а потом и улыбающееся лицо.

— Привет, Пин. Я тут размышлял об обстоятельствах твоей встречи с Серебряным Яблоком… — сказал Алуф. — Вот, нашел кое-что интересное. Спустись ко мне в комнату, я хочу тебе кое-что показать.

— Который час? — спросил Пин. Он совершенно запутался — ночь на дворе или раннее утро?

— Только что било восемь. Собрался на вечернюю прогулку?

— Пока нет. Я уйду позже и на всю ночь. Сегодня привезли покойника, нужно его караулить.

— Я займу тебя совсем ненадолго, — пообещал Алуф.

Пин согласился. Он все еще чувствовал себя не слишком хорошо, но был даже рад возможности отвлечься от своего странного сна. Проходя мимо двери Юноны, он обернулся, но не увидел ничего особенного и не услышал ни звука. Когда они спустились этажом ниже, где находилась комната Алуфа, тот придержал дверь, пропуская Пина вперед. Мальчик вошел и тут же стал словно вкопанный — до того странное зрелище предстало его взгляду.

— Проклятье!

И любой другой на месте Пина воскликнул бы то же самое, ибо прямо перед ним, на полке, висевшей напротив двери, стояли, отчаянно улыбаясь, аккуратно выстроенные по размеру, по возрастающей справа налево, двадцать два человеческих черепа.

 

ГЛАВА 31

Странная коллекция

— Прошу тебя, — сказал Алуф, сверкнув светло-голубыми глазами, — проходи и закрывай дверь!

Пин закрыл, не отрывая при этом глаз от жутковатой выставки. Держать в своем жилище один череп — это еще куда ни шло, но целых двадцать два (Пин пересчитал дважды) — это же просто…

— Фантастика! — выдохнул он.

Алуф улыбнулся — немного растерянной, но явно довольной улыбкой.

— Эта коллекция совершенно уникальна, — сказал он, беря в руки череп из середины шеренги. Положив его на ладонь левой руки, Алуф пробежался кончиками пальцев правой по гладкой желтеющей костяной поверхности.

— А где вы их взяли? — беспокойно поинтересовался Пин.

— О, милый мой мальчик, — поспешно ответил Алуф, — можешь не волноваться. Поверь мне, ни один из них не был добыт ценой преступления. Я беру их в Школе анатомии и хирургии — знаешь, на берегу реки? Разумеется, когда они там уже не нужны.

— Кому не нужны?

— Хирургам, — объяснил Алуф.

— То есть вы забираете черепа после вскрытия трупов?

— Ну да, — беззаботно ответил Алуф, словно речь шла о сущей ерунде. — Конечно, лишь в тех случаях, когда вскрытию не подвергалась голова. Поврежденные черепа мне не нужны. Хирурги используют тело — для медицинских исследований, например, или в учебных целях, или не знаю для чего там еще — и затем выбрасывают. И вот один знакомый отдает мне черепа. Конечно, прокипятив предварительно, чтобы очистить от мяса.

— Вы знаете, кем были эти люди?

— Преступниками — все до одного, — непринужденно пояснил Алуф. — Казнены на Висельном Углу или умерли сами в застенках Железной Клети.

— А, ну ясно, — протянул Пин.

Действительно, весь город знал, что Школе анатомии и хирургии разрешается использовать тела преступников: на трупах хирурги демонстрируют свое мастерство (или отсутствие оного), а студенты тренируются.

Охваченный любопытством, мальчик подошел и легонько прикоснулся к одному из черепов.

— А вам-то они зачем? — спросил он.

— Как зачем? — удивился Алуф, — Ты же знаешь, я работаю в научной области, которая именуется краниальной топографией. Я изучил каждый дюйм поверхности этих черепов. Проверь, если хочешь.

Пин усмехнулся:

— Ладно. Закройте глаза.

Алуф повиновался. Мальчик снял с полки один из черепов и положил Алуфу на ладонь. Тот, ощупав гладкую костяную поверхность, почти сразу же объявил, что этот череп — седьмой слева. Пин подтвердил: так и было. Этот трюк они проделали еще раза четыре — все с тем же результатом.

— Потрясающе! — сказал Пин, и Алуф отвесил изящный поклон.

— А это что значит? — спросил мальчик, снимая с полки последний в ряду, самый крупный череп. Поверхность его была черными чернилами разделена на неравные области, из коих каждая была помечена буквой.

— Ах, это, — улыбнулся Алуф. — Видишь ли, каждая буква отмечает местоположение той или иной черты человеческого характера. Потрогай вот. — И он вручил череп Пину.

Мальчик провел кончиками пальцев по области, помеченной буквой Д.

— А теперь здесь. — И Алуф протянул ему другой череп.

— Ничего себе! — удивленно воскликнул Пин. — На одном выступ гораздо больше, чем на другом. А что значит эта буква? — спросил он, указывая на X.

— Неистовство, — отвечал Алуф. — Говоря общедоступным языком, без лишних терминов, эта особенность позволяет заключить, что обладатель черепа был весьма вспыльчив.

— Может быть, из-за этого он и нажил себе неприятности, — предположил Пин.

— Именно, — подтвердил Алуф. — Понимаешь, я хочу собрать такую коллекцию, которая позволила бы продемонстрировать все существующие разновидности человеческих черепов. Знаю, кое-кто посмеивается надо мной, и, конечно же, я пользуюсь глупостью богачей…

— Лишь настолько, насколько они того заслуживают, — с чувством возразил Пин.

Алуф принял это изъявление преданности с благосклонной улыбкой и продолжил:

— Но я зарабатываю этим свой хлеб и не намерен просить прощения. К тому же, надо сказать, у этого ремесла есть и другая сторона — куда более важная и серьезная. Представь, что будет, если я смогу распознать природные склонности человека еще в самом юном возрасте, — ведь тогда можно будет спасти людей от них самих! — Взгляд Алуфа затуманился, и в этот миг он предстал перед Пином совсем в новом свете.

— Хотите сказать, что, если узнать заранее о плохих склонностях, человека можно успеть изменить?

Алуф мечтательно улыбнулся:

— Думаю, да.

Пин обвел шеренгу черепов внимательным и тяжелым взглядом:

— Вам известно, какие преступления эти люди совершили?

— Увы, нет, — вздохнул Алуф. — Если бы знать — представляешь, как было бы интересно! Можно было бы проверить, насколько форма черепа соответствует совершенному преступлению! Впрочем, я позвал тебя сюда не о черепах говорить. — Он аккуратно вернул их на полку, а затем слегка развернул — так, чтобы все они смотрели в одну сторону. — Вот что я хотел тебе показать.

Он положил на стол клочок бумаги и аккуратно расправил его. На клочке был напечатан некий текст — с использованием нескольких разных шрифтов, а кое-какие слова еще и выделены жирным. А под текстом — маленькое, но очень детальное изображение.

Пин с трудом глотнул воздуха: грудь его словно сдавило от испуга и удивления.

— Боже всемогущий! Это та самая палка, которая заставляет подпрыгивать!

УРБС-УМИДСКИЕ ВЕДОМОСТИ

Предлагают Вашему вниманию единственное в своем роде, совершенно новое изобретение

ОГНИВО-ТРОСТЬ

На все случаи жизни Помогает держать в повиновении домашний скот и прочих животных, неверных жен и мужей и так далее

УДИВИТЕ ДРУЗЕЙ! ПОТРЯСИТЕ СЕМЬЮ!

Может использоваться во врачебных целях (на собственный страх и риск). Очень проста в применении

ПОЧТИ ДАРОМ

Всего 5 шиллингов Оплатить можно в редакции «Ведомостей» (наличными) Гарантируем, что останетесь довольны (возврату не подлежит) Доставка в течение семи дней

 

ГЛАВА 32

Из дневника Пина

До чего же все-таки удивительный человек этот мистер Заболткинс!

Нынче вечером, когда он пригласил меня к себе, он высказал весьма интересную мысль, а именно: если по шишкам на голове человека можно понять, какой у него характер, то, значит, разгадав его склонности, можно вовремя наставить его на верный жизненный путь. Мне показалось, что в общем и целом мысль великолепная, однако я возразил, что человек, предрасположенный к дурному, может и не желать, чтобы его уводили с кривой дорожки. Как быть, если такой человек хочет быть преступником? Алуф задумался на некоторое время, а затем оказался настолько любезен, что признал: конечно же, эта теория не во всем до конца продумана. А затем заключил, что, ежели человек и в самом деле не желает отказываться от преступного будущего, его следует тут же и немедленно заточить в тюрьму, ибо так будет лучше и для него, и для всего общества. Надо сказать, если бы предложение Алуфа осуществилось, Урбс-Умида стала бы не таким уж плохим местом, хотя тюрем пришлось бы построить побольше.

Мне часто казалось, будто Алуф никогда не бывает доволен тем, как провел день. Теперь-то я понимаю, в чем дело: ему ведь приходится устраивать представления для всех этих глупых и легкомысленных дам и тем самым тратить впустую драгоценное время, которое можно было бы посвятить разработке научных теорий. Что поделаешь, всем нам приходится зарабатывать деньги. Я попытался утешить Алуфа: заверил его, что он дает этим праздным особам именно то, что им нужно. Разве могло быть иначе? Кстати, коллекция черепов оказалась далеко не самым интересным впечатлением вчерашнего вечера. Алуф показал мне чрезвычайно любопытную вырезку из «Ведомостей»: там расхваливалось чудное изобретение, именуемое огниво-тростью. А затем, когда я уже было решил, что ничему больше не удивлюсь, он извлек из шкафа именно такую трость!

«Купил ее совсем недавно, были причины, — пояснил он. — К тому же мне подумалось, ее можно использовать для самозащиты. Все-таки по улицам города ходит убийца».

Огниво-трость оказалась поистине удивительным изобретением. На первый взгляд могло показаться, что это самая обыкновенная трость с металлическим наконечником — медным, наверное. Однако к другому концу прилажено приспособление, представляющее собой систему колесиков и шестеренок. К одному из колесиков приделана ручка: если ее покрутить, она приводит в движение небольшое стеклышко. Алуф прокрутил ручку; тут же послышалось зловещее жужжание — звук, от которого у меня кровь застыла в жилах.

«Именно такой звук я и слышал, — сообщил я. — Прямо перед тем, как Серебряное Яблоко толкнул меня».

Мы оба в молчании наблюдали, как колесики крутятся все быстрее и быстрее. В конце концов по все комнате запрыгали искры.

«За счет кручения возникает нечто вроде энергетического поля, — сказал Алуф. — Увидеть его мы не можем, но стоит лишь прикоснуться к металлическому наконечнику… Ну, ты лучше меня знаешь, что из этого получается».

Да уж, я знаю. У меня на груди до сих пор еще след от ожога — лучшее доказательство.

«Дар получается на удивление сильный, — продолжал Алуф. — Даже если прокрутить ручку всего пару раз».

Мы оба надолго замолчали. Ведь мы теперь знали, как именно совершает убийца свои преступления. Но мы по-прежнему ни на шаг не приблизились ни к раскрытию его личности, ни к пониманию причин, движущих его действиями. Мне вспомнился тот момент, когда странный незнакомец вынырнул из тумана и пришел мне на помощь. Увидев у него трость, я решил тогда, что это признак слабости. Как же я ошибся!

«Как бы там ни было, — заключил Алуф, — полагаю, следует передать новые сведения констеблю Коггли. У меня нынче вечером назначена встреча, но на обратном пути я непременно нанесу ему визит».

Пожелав Алуфу доброй ночи, я в весьма возбужденном состоянии вышел из его комнаты. Я направился прямиком к Юноне — нужно было поскорее рассказать ей обо всем, что я услышал и увидел, — но на стук никто не ответил, поэтому я возвратился к себе, надеясь, что она придет прежде, чем я снова уйду.

Вечер тянулся необыкновенно долго. Глубоко задумавшись, я сидел у огня, размышлял о событиях последних двух дней. Больше всего меня по-прежнему занимали воспоминания о роковой встрече с Серебряным Яблоком; они вызывали у меня дрожь, но одно грело душу: теперь я, по крайней мере, точно уверен, что это не отец. Не говоря даже о том, что невозможно помыслить, чтобы он вдруг попытался убить меня, собственного сына, убийца явно не вышел ростом: он ниже по крайней мере дюймов на восемь! Разумеется, размышлял я и о последствиях моего вторжения в комнату Юноны — о том, как порылся в ее чемоданчике, и о странном воздействии, которое оказало на меня зелье из флакона. Я дал себе слово, что никогда больше, ни при каких обстоятельствах не стану нюхать ни одно из ее снадобий.

В уютном тепле натопленной комнаты глаза мои стали слипаться, я беспомощно погрузился в дремоту и видения мои были полны смеющихся черепов, глубоких сугробов, могил, загадочных склянок и тростей с колесиками и шестеренками.

Пробуждение было внезапным и резким. Сколько я проспал? По запаху, плывшему по комнатушке, я сразу же догадался, что Юнона вернулась. Взяв шапку и куртку, я спустился по лестнице к ее двери.

«Юнона! — прошептал я, тихонько стучась. — Я знаю, ты там. Открой. Это важно».

Ответа не было долго. Затем дверь медленно приоткрылась, и на пороге возникла сонная Юнона. «А, это ты». Она отступила вглубь комнаты, и я вошел. Комнату наполнял плотный туман, и мне очень живо вспомнился мой недавний поступок. Но время для исповеди было неподходящее.

«Проклятье! Что здесь творится? — спросил я, закашлявшись и размахивая руками по сторонам, чтобы на ни что не наткнуться. — Почти ничего не видно!» Я решительно подошел к окну и распахнул его. В комнату ворвался холодный ночной воздух, и дым растворился в морозной тьме.

«По-моему, это может плохо для тебя кончиться!» — предупредил я.

«Мне так ужасно трудно заснуть…» — пробормотала Юнона. Обернувшись, я заметил, что ее верхняя губа поблескивает. Я догадался: она только что смазала ее той самой мазью. В следующее же мгновение в глазах ее появился блеск, а на щеках — цвет. Поежившись, она закрыла окно. «Ну ладно. Говори, зачем пришел. Ночь на дворе». Она всерьез рассердилась, хотя как будто ничего не произошло, и меня внезапно осенило: видимо, Юнона так быстро пришла в себя именно благодаря мази. В таком случае этой штукой и я мог бы воспользоваться накануне, если бы знал. Эта мысль вызвала у меня горечь.

«Хотел рассказать тебе кое-что важное о Серебряном Яблоке. Он нападает с помощью огниво-трости».

«Огниво-трости?»

«Да, палки, которая производит энергию — такую мощную, что она может тебя даже обжечь или сбить с ног». Мне хотелось поскорее ей все рассказать, но пробили часы — пора было уходить.

«Послушай, — сказал я, — у меня сейчас времени нет. Пора бежать в целла-морибунди».

«Тогда я пойду с тобой, — просто ответила Юнона. — Составлю тебе компанию». Она закуталась в плащ и вышла из комнаты, рассчитывая, что я, как всегда, пойду следом.

 

ГЛАВА 33

Вечерняя встреча Заболткинса

Алуф Заболткинс прибавил шагу, проклиная промозглый холод. Было очень темно, и только один фонарь на всю улицу; однако, даже не видя кругом ни души, Алуф кожей чувствовал, как из черных дверных провалов за ним наблюдает множество глаз. Чуть далее по той же улице настежь распахнулась дверь грязной таверны, и из нее вывалились двое гуляк, дабы продолжить пьяную драку в канаве. Алуф начал всерьез сомневаться, стоит ли продолжать путь. Он уже пожалел, что согласился провести этот сеанс краниальной топографии. Он предпочитал принимать приглашения из-за реки. Что бы там он ни думал о северянах, у них были несомненные достоинства — чистые улицы и роскошные жилища.

Но Алуф был человек слова. Он уже подтвердил, что придет, и отказываться было поздно. Он взял себя в руки и с притворной уверенностью дошагал до дома номер пятнадцать. Постучал в дверь и стал ждать. Примерно минуту спустя дверь приоткрылась, и он одарил своей самой очаровательной улыбкой возникшую на пороге старую каргу.

— Вам кого? — каркнула та.

Алуф собрался с духом, изо всех сил стараясь успокоиться, и сообщил, что «явился для встречи с мистером Змежабом».

— Ась? — каркнула старуха.

— С мистером Змежабом.

— Хто?

— Зме-жаб, говорю!!! — крикнул Алуф, склонившись прямо к ее восковому уху.

— Верхний этаж.

— Премного благодарен, — сказал Алуф, вежливо коснувшись шляпы.

Он шагнул через порог и прикрыл за собой дверь. Все его существо тут же охватили чувства раскаяния, страха и отвращения. Запах, который царил в коридоре, был полной противоположностью того, что наполнял коридоры в доме миссис Сытвуд. Стены, которые то и дело приходилось задевать плечами, были липкими, а пол под ногами подозрительно мягким; посмотреть на него Алуф так и не решился: он не хотел знать, на что наступает.

— Вечер добрый.

Из комнаты слева по коридору вынырнул вертлявый, жуликоватого вида парнишка. Он протиснулся мимо, и Алуф инстинктивно схватился за кошелек — и правильно сделал, ибо почувствовал, как ловкие пальцы ощупывают его жилет. Парень иронически ухмыльнулся и выскользнул на улицу. Алуф вздохнул с облегчением.

— Делаю это в первый и последний раз, — пообещал он себе, поднимаясь по лестнице. — Отныне работаю только на северном берегу, никаких исключений.

На сей раз он согласился лишь потому, что надеялся: Деодонату сеанс понравится — уж об этом Алуф позаботится — и он скажет пару одобрительных слов в «Ведомостях». Кто ж мог подумать, что Змежаб живет в таком жутком квартале! Алуф всегда говорил: дурной славы не бывает. Оставалось гадать, доживет ли он до того времени, когда сможет насладиться ее плодами.

Он шел, осторожно ставя ногу на каждую ступень и постепенно сбавляя шаг по мере приближения к верхнему этажу. Подойдя к двери, расположенной приблизительно в середине коридора, он занес руку, чтобы стукнуть в нее костяшками пальцев, но сделать этого не успел — дверь медленно приоткрылась.

— Полагаю, вы мистер Заболткинс.

— К вашим услугам, — ответил Алуф, вглядываясь в темноту. — А вы мистер Змежаб?

— Да, — последовал ответ. Дверь отворилась пошире. — Входите.

Голос был грубый, хриплый и неприветливый, обладатель его говорил приглушенно и, как отметил для себя Алуф, с незнакомым выговором — ни южным, ни северным. Комната была очень дурно освещена: на стене горели две короткие свечи да камин едва тлел. Несколько секунд Алуф постоял на пороге, дожидаясь, пока глаза привыкнут к полумраку. Само помещение оказалось просторным и прибрано было на удивление аккуратно, за исключением письменного стола, на котором были навалены кипы новостных журналов и газет и стояло множество пустых чернильниц.

Голос раздался из дальнего угла — того, что находился справа от окна, возле камина.

— Ну валяй, хватит глазеть. Делай свою работу.

— Разумеется, мистер Змежаб. Что именно вы желаете?

— Слышал, ты по шишкам будущее предсказываешь, — бесцеремонно заявил тот. — Желаю знать, что ожидает меня в этой убогой жизни.

— Видите ли, — начал Алуф, — я ведь не совсем предсказатель…

— А кто? — перебил Деодонат. — Раз ты будущее не предсказываешь, чем ты вообще занимаешься?

— Ну не то чтобы я не предсказываю… — осторожно возразил Алуф. Ведь в конце концов, если Деодонату нужно именно это, отчего ж не помочь человеку. — Я бы сказал, профессиональный краниальный анализ даст вам больше уверенности при выборе грядущего пути.

— А я вроде о том и прошу, — огрызнулся Деодонат. — Валяй.

«Хм, — подумал Алуф. Он ожидал несколько иного. — Надо быть осторожнее и внимательнее. Сомнительно, чтобы Деодонат Змежаб купился на лесть. Он слишком умен».

— А нельзя ли прибавить света?

— Нет, нельзя, — отрезал хозяин.

Алуф чувствовал себя совершенно не в своей тарелке.

— Ясно, — сказал он, сам удивляясь собственному самообладанию. — Но перед началом сеанса обычно полагается задаток.

— На столе, — ответил Змежаб. — Бери сколько полагается, но не вздумай дурачить меня. Я помню, сколько там было.

— Даже в мыслях такого не имел, мистер Змежаб, — заверил его Алуф. — Уверен, к утру об этом было бы уже напечатано в «Ведомостях».

Алуф подошел к столу и пошарил в поисках денег. Да уж, он привык работать совершенно в иных условиях. Наконец его пальцы наткнулись на горку монет. На ощупь вроде бы по одному шиллингу. Он ссыпал их в карман, каждую секунду чувствуя на себе острый взгляд пары пронзительных глаз.

— Поскорей! — прорычал Деодонат. — Думаешь, у меня вся ночь впереди?

Алуф подошел к креслу, в котором сидел Змежаб. Он почувствовал на руках что-то липкое и украдкой отер их о брючину. В это мгновение луна вышла из-за туч, и он разглядел в ее бледном свете силуэт Деодоната. Глазам его предстало удивительное зрелище: сильно выступающий лоб, нос картошкой, шишковидный подбородок аж лежит на груди. У Алуфа дыхание перехватило от страха, но ему удалось сохранить самообладание.

— Не могли бы вы сесть немного прямее, — попросил он клиента, и с удивлением отметил, что говорит едва не фальцетом.

Деодонат послушался, и Алуф приступил к делу. Он положил руки Змежабу на голову.

— Какие у вас густые волосы! — начал он; в голове у Деодоната явно ползали какие-то твари.

Тот лишь хрюкнул в ответ.

— Замечательно, — кивнул Алуф, радуясь, что нет необходимости в светской болтовне.

Он стал медленно прощупывать кончиками пальцев слежавшиеся волосы, испытывая странное удовольствие от сознания, что одновременно отирает с рук грязь.

— У вас увеличена затылочная доля.

— И что это значит? — спросил Деодонат.

— Ну, — осторожно начал Алуф, — вообще-то, это хорошо. Значит, у вас есть способности к… способности к сбору информации… к распространению разных идей… мыслей… и так далее. Вы не замечали, что люди слушают очень внимательно, когда вы говорите?

Деодонат хмыкнул:

— Не так часто я болтаю с людьми в последнее время. По моему прежнему опыту — ничего интересного они вам не скажут. Глазеть им всегда нравилось больше.

— Как на Прожорное Чудище, — не думая, ляпнул Алуф. — Там есть на что посмотреть. Полагаю, вы посетили…

Он запнулся на полуслове и внутренне застонал. Что он делает?! Он ведь только что фактически сказал мистеру Змежабу, что тот напоминает чудовище, известное своей уродливой внешностью и омерзительными гастрономическими предпочтениями.

Ухмылка, прорезавшая лицо Деодоната, расползлась еще шире, так что верхняя губа почти что коснулась ноздрей, — звучит это гораздо невероятнее, чем было на самом деле, учитывая, насколько близко эти два органа располагались на его удивительной физиономии.

— Прожорное Чудище… — пробормотал он. — Да-да, я его видел — и нюхал.

Он обернулся, уставив взгляд водянистого глаза на Алуфа, который при виде лица, украшавшего голову, которую он в этот момент щупал, едва не задохнулся от отвращения.

Деодонат нервно прочистил горло:

— Полагаю, ты считаешь вполне справедливым, что люди имеют право глазеть на несчастных, которым меньше повезло в жизни?

— Не сказал бы, что считаю это правильным, — осторожно возразил Алуф, массируя Змежабу макушку. Он уже всерьез задумался, к чему ведет этот разговор. — Но это прекрасное развлечение, а… м-м-м… в общем, людям нужны развлечения, — закончил он несколько неубедительно.

Теперь нахмурился Деодонат:

— Ах, развлечение, значит? Стоять и глазеть на зверюшек, которые заперты в клетки, потому только, что существа по одну сторону решетки считаются нормальными, а по другую сторону — отвратительными?

— Что ж, надо признать, если рассуждать таким образом, ситуация кажется менее приемлемой, это бесспорно. — Алуф попытался сменить тему разговора. — А что скажете о Заклинателе Костей?

Но Деодонат не желал отвлекаться.

— Ба! — воскликнул он, — Шарлатанство, и только! Впрочем, нельзя не признать, он настоящий виртуоз, этот Бенедикт Пантагус. Ну а Чудище? Неужели оно не заслуживает сочувствия?

В этот самый момент Алуф наткнулся на необычайно крупную шишку, и когда он на нее надавил, Змежаб издал такой вопль, что разбудил бы и мертвого. Он взревел, словно раненое животное, и буквально взлетел со своего кресла. У Алуфа сжалось сердце.

— Мистер Змежаб, — пробормотал он, пятясь к дальней стене, — прошу, примите мои глубочайшие извинения! Весьма необычная шишка, она наверняка что-то значит!

— Ой… как… же… больно! — прорычал Деодонат сквозь сжатые зубы, вновь опускаясь в кресло. — Будь уж так добр, больше не трогай эту шишку.

— Конечно-конечно, разумеется! — засуетился Алуф. — То, что у вас такая крупная шишка именно в таком месте, указывает, что вы необыкновенно чутки к людям.

— Ха! — Змежаб аж фыркнул. К этому моменту он был уже решительно не в духе. — Чуток к людям? Это я-то? Как нелепо устроен мир! Ведь в нем нет ни одной человеческой души, которая отнеслась бы чутко ко мне! Знаешь, как меня называли в детстве?

— Нет, — честно признался Алуф, от души желая лишь одного: поскорее убраться из этого омерзительного места и поскорее вернуться к миссис Сытвуд.

— Меня называли Жабенком.

— Почему?

— А ты как думаешь, идиот? Потому что я похож на жабу!

— Что ж, возможно, нужно просто, чтобы вас поцеловали, — предположил Алуф, — например, какая-нибудь принцесса.

От страха мысли его смешались, как яйца в омлете у миссис Сытвуд. В ответ на эти слова Деодонат излил на него весь свой сарказм:

— Позвольте полюбопытствовать, мистер Заболткинс, где вы найдете такую принцессу, которая согласилась бы поцеловать мне подобного? — Он вскочил с кресла, снял свечу с настенного канделябра и поднял ее высоко над головой.

Алуф сглотнул и отступил назад. Никогда еще в жизни ему не приходилось видеть ничего ужаснее перекошенной физиономии Деодоната Змежаба.

— Клянусь Юпитером и всеми богами Олимпа! — патетически воскликнул он. — Да вам повезло даже меньше, чем Прожорному Чудищу!

— Аааарррр! — взревел Деодонат, и Алуф почувствовал на щеках брызги слюны. — Убирайся отсюда, ты… ах ты жалкий шарлатан! Может, я и урод, но не дурак! Ты не говоришь людям правду о будущем, если эта правда колет глаза!

Уговаривать Алуфа не пришлось. Он одним прыжком пересек комнату, распахнул дверь и выскользнул в коридор. Прыгая через три ступеньки, он слышал, как сверху вдогонку ему летят вопли Деодоната, крики и топанье по скрипучему полу. Змежаб из окна проследил, как Алуф бежал прочь от дома. Затем он выдвинул ящик письменного стола, достал складное зеркало и раскрыл его. Медленно он поднес его к самому лицу и посмотрел. Через пару секунд зеркало полетело на пол, где разбилось на сотню осколков.

— Ну и дурак же я! — выругал он сам себя.

Взгляд Деодоната задержался на двух листках бумаги, лежавших на столе. Он швырнул их в огонь. Затем сел, достал из ящика чистый листок и принялся писать. Перо старательно скрипело, то и дело прорывая бумагу, а Змежаб неустанно бормотал и лопотал что-то себе под нос. Наконец он свернул лист трубочкой, обвязал бечевкой и позвонил. Как только мальчик забрал статью, Деодонат, завернувшись в плащ, обмотав шею шарфом и нахлобучив шапку, вышел на улицу и исчез в ночной тьме.

 

ГЛАВА 34

Под личиной

По обледенелым мостовым они шли в сторону мастерской мистера Гофридуса. По пути Пин со всеми подробностями поведал Юноне о том, что видел и слышал в гостях у Алуфа; глаза у девушки то и дело расширялись от удивления.

— И Алуф собирается рассказать об этом Коггли сегодня же вечером, — закончил Пин.

— Между прочим, самому Коггли не помешал бы удар огниво-тростью, — рассмеялась Юнона. — Но как это поможет отыскать Серебряное Яблоко?

— Ну, — стал объяснять Пин, — я много об этом думал. Если нам удастся выяснить, кто успел купить эти самые трости, можно будет выследить и убийцу.

Юнона удивленно подняла брови:

— Интересно, и как мы это сделаем?

— Мы могли бы обратиться в редакцию «Ведомостей», — предложил мальчик, — и спросить у них, кто дал объявление.

Юнона отнеслась к этой идее скептически:

— А что, если убийца купил трость не по объявлению в газете, а у кого-нибудь с рук? Или вообще… — Она секунду поколебалась, прежде чем продолжить: — Или Алуф и есть убийца!

Пин рассмеялся и покачал головой:

— Нет, он явно слишком высокий!

Они свернули в Скорбный переулок. Юнона замедлила шаг и потянула мальчика за рукав:

— А ты уверен, что мистера Гофридуса сейчас нет?

— Совершенно уверен, — подтвердил Пин. — Сегодня вечером там никого не будет, только мертвец! — Однако, прежде чем отпереть дверь своим ключом, Пин внимательно посмотрел на окно мастерской.

Они с Юноной проскользнули внутрь, мимо отполированных гробов и мраморных надгробий, и спустились в подвал. Пин зажег лампу. Юнона обвела взглядом мастерскую, инструменты, разложенные на верстаке, недоделанные гробы, составленные друг на друга или прислоненные к стене. Она подошла к двери, ведущей в целла-морибунди, но открывать ее не стала.

— Расскажи, кто там.

— Его зовут Альберт, — просто ответил Пин. — Парень довольно крупный, надо сказать. Смотри, вот его гроб. Мне пришлось делать его по особой мерке.

Мальчик махнул рукой в сторону гроба, который отличался от прочих гораздо большей глубиной и шириной; он был стоймя прислонен к стене.

— Пошли, — сказал Пин, желая поскорее приступить к работе, за которую получал деньги, — идем в целлу.

Юнона пошла за ним следом, подняв повыше свечу.

— Ух какой холод! — Она поежилась.

— К этому привыкаешь довольно быстро.

Пин зажег свечи, прикрепленные к стенам, и комната вдруг ожила: по ней замелькали неровные тени.

Альберт, похожий по габаритам на небольшую гору, лежал на столе.

Юнона подошла поближе, чтобы внимательнее рассмотреть покойника.

— Отчего он умер?

— Его лягнула собственная лошадь, ударила прямо в голову, — объяснил Пин. — Но по внешности не догадаешься. Мистер Гофридус, как всегда, отлично поработал.

Это была истинная правда. Благодаря стараниям мистера Гофридуса мистер Альберт X. Калекли выглядел очень покойно и мирно, несмотря на ужасные мучения, которые ему пришлось вынести перед смертью. Затем Юнона переключила свое внимание на многочисленные шкафы и комоды; она открывала дверцы, выдвигала ящики и засыпала Пина градом вопросов, на которые тот с готовностью отвечал, следуя за девушкой по пятам и аккуратно укладывая все на место.

— Ну а как твои успехи с разгадкой тайны костяной магии? — вдруг спросила Юнона, угрожающе щелкая железными щипцами.

Пин бросил на нее косой взгляд, раскладывая по местам иглы для покалывания пяток: каждая из них имела собственное название и располагалась в особой ячейке, в зависимости от длины и толщины.

— Вообще-то, я пока не сдаюсь. Мы уйдем вместе, попомни мои слова.

— Не исключено, что ответ у тебя прямо под носом, — непринужденно и в то же время как-то загадочно проговорила Юнона.

Пин поднял голову:

— Что ты хочешь сказать?

— Сам увидишь.

«Она хочет, чтоб я догадался! — радостно подумал Пин. — Но если настаивать, толку от нее не добьешься». Она продолжала рыться в ящиках, и Пин наконец забеспокоился.

— Думаю, хватит, — сказал он. — Тут есть шкафы, куда даже мне запрещено заглядывать.

— Ладно, — сказала Юнона. — Посмотри только на это. Оно лежало не в шкафу, а за шкафом. Я случайно нашла.

В руках у девушки поблескивало какое-то хитрое изобретение. Пин побледнел и отшатнулся.

— Что случилось? — спросила Юнона. — Что-то не так?

Пин почувствовал, как ребра в его груди плотно сдавили сердце.

— Вот черт! — прошептал он. — Это же огниво-трость!

Мгновение оба молчали, размышляя о том, что может значить это неожиданное открытие.

— О боже! — пробормотала Юнона. — Ты думаешь…

Но не успела она договорить, как оба подняли взгляды к потолку: над головой у них раздались шаги.

— Мистер Гофридус, — прошептал Пин. — Больше некому. Быстро. Нужно спрятаться.

Пин схватил Юнону за руку, выволок в мастерскую и затолкал в первый попавшийся гроб — по чистой случайности это оказался гроб мистера Альберта X. Калекли. Едва успел он водрузить на место крышку, как дверь отворилась.

Из всех гробов, в которых теоретически можно было спрятаться, Пин выбрал самый подходящий. Благодаря внушительным размерам ящика они с Юноной легко в него втиснулись, не испытывая даже особого неудобства. Крышка прилегала очень плотно, и Пин беззвучно благодарил судьбу за то, что успел просверлить дырочки для таблички с именем покойного и для ручек. Благодаря этому, во-первых, в гроб поступал свежий, прохладный воздух, а во-вторых, им с Юноной было хорошо видно, что происходит в комнате.

Мистер Гофридус вошел в мастерскую и занялся теми делами, которые уместны только тогда, когда человек полагает, что в помещении больше никого нет. Он вытер нос, потом почесался под мышкой, подтянул подштанники, которые в последнее время то и дело сползали. Выполнив эти манипуляции и оставшись довольным, он направился прямиком в целла-морибунди.

— Пин! — позвал он. — Ты здесь?

Дверь за ним закрылась.

— Я, кажется, сейчас чихну, — прошептала Юнона. — Очень пыльно.

Пошарив в кармане, Пин достал носовой платок.

— Вот, прикрой нос, — сказал он, сунув его в руку Юноне.

— Как думаешь, может, нам лучше сбежать? — спросила девушка сдавленным, глухим голосом.

— Не уверен, что успеем.

Опасения Пина были вполне справедливы: в этот самый момент мистер Гофридус вышел из целла-морибунди. В руках он держал огниво-трость. Пин почувствовал, как рука Юноны крепко сжала его ладонь, и понял: она тоже видит. Мистер Гофридус остановился прямо возле гроба, где они прятались. По его лицу, как всегда, невозможно было что-либо понять, однако Пин заподозрил, что хозяин недоумевает, почему гроб закрыт. Юнона крепко зажмурилась, ожидая, что крышка вот-вот откроется, но мистер Гофридус только головой покачал и направился к верстаку; там он остановился и внимательно осмотрел трость. Затем, подняв ее повыше, гробовщик стал крутить ручку, и Пин с Юноной в ужасе застыли, наблюдая, как по комнате полетели стаи искр. В то же мгновение все сомнения улетучились. Оба были абсолютно убеждены, что перед ними не кто иной, как Серебряное Яблоко.

И тут случилось страшное. Пин кашлянул. В общем-то, совсем тихо, едва слышно. Мистер Гофридус действительно ничего не услышал, даже когда Пин кашлянул во второй раз. Зато в третий получилось уж слишком громко — тогда и начались неприятности.

Мистер Гофридус застыл на месте и вперился взглядом в крышку гроба. Затем стал медленно приближаться, размахивая огниво-тростью. Запертые в своем мрачном укрытии, Пин и Юнона были совершенно беззащитны. Мистер Гофридус подходил все ближе и ближе. Дождавшись, когда злодей окажется всего в шаге от гроба, Пин сильным ударом ноги выбил крышку. Мистер Гофридус отлетел назад и повалился на верстак — и впервые за все время их знакомства Пину показалось, что на лице гробовщика отразилось легкое удивление.

— Бежим! — крикнул Пин, схватил Юнону за край плаща и поволок к выходу. — Бежим, скорее!

Алуф Заболткинс проходил в этот момент всего в паре кварталов от дома гробовщика — и тоже очень спешил. Грозя пальцем в темноту ночи, он сердито беседовал сам с собой. «Нет, больше никогда! — повторял он снова и снова. — Никогда, ни за что!» Начисто позабыв, что собирался заглянуть к Коггли, он свернул в Кальмарный проезд и почти что вбежал в дверь пансиона. Едва переступив порог, он подумал, что, входя в этот дом, никогда еще не испытывал такой сильной радости, как теперь. В четыре шага пролетев лестницу, он буквально ворвался в кухню. Бьяг, Бенедикт и миссис Сытвуд, все как один, подняли на него удивленные взгляды.

— Клянусь Юпитером! — воскликнул Алуф. — До чего же я счастлив вас видеть!

— Мистер Заболткинс, — забеспокоилась миссис Сытвуд, — здоровы ли вы?

— Полагаю, он первый раз в жизни сказал одной из своих милых дам правду. — Бьяг начал было язвить, пытаясь дотянуться до большой деревянной тарелки со свининой, но, заметив, насколько друг взбудоражен, расстроен и одновременно разгневан, тут же осекся.

Тяжело опустившись на стул, Алуф с драматическим видом провозгласил:

— Знаешь, Бьяг, если бы то была милая дама… Ах, если бы! Вы представить себе не можете, в какую я попал передрягу!

— Расскажите же нам, — попросил Бенедикт, подавшись вперед в кресле, стоявшем у очага. — Вы же знаете, здесь все любят интересные истории.

— Дело было так, — начал Алуф, скидывая свой длинный сюртук и аккуратно вешая его на спинку стула (что бы ни случилось, он никогда не бросал одежду абы как — всегда бережно складывал). — Я получил приглашение не от кого-нибудь — от Деодоната Змежаба. Он захотел, чтобы я осмотрел ему голову. Разумеется, я согласился. Подумал, будет интересно. Но в результате… По-моему, мне крупно повезло, что я вообще оттуда ноги унес. Этот парень чокнутый.

— Хм-м-м, — задумчиво протянул Бьяг. — Мне всегда казалось, что он несколько… чудаковат. Но чтоб уж совсем чокнутый… Наверное, за печатным словом он прячет свою истинную сущность.

— Слава богу, он и себя самого прячет! — с чувством воскликнул Алуф и даже поежился — до того неприятно было воспоминание о внешности этого человека.

— Что вы хотите сказать? — спросила миссис Сытвуд; от любопытства она перестала даже мешать суп в котле.

Алуф поправил галстук:

— Очень странный субъект, надо сказать. В комнате почти не зажигает света, кутается с ног до головы, и я выяснил почему. Этот человек — настоящее чудище. Ему место — в одной клетке с Прожорным Чудищем! — Драматическим жестом он вытер пот со лба, и на коже осталась блестящая полоса.

— Что это у вас на голове? — спросил Бенедикт.

Миссис Сытвуд подошла поближе, чтоб посмотреть.

— Да у вас и вся брючина тоже испачкана!

— Чернила, наверное, — рассеянно ответил Алуф, желая поскорее продолжить свою печальную повесть. — До чего ж неприятный человек!

Но больше ничего он сказать не успел, потому что сверху донесся страшный грохот и топот бегущих ног, и пару секунд спустя в кухню влетела Юнона:

— Помогите! Скорее, на помощь! На Пина напал убийца! Серебряное Яблоко!

В следующее мгновение кухня опустела. Вся компания высыпала на улицу, где Пин отчаянно пытался вырваться из цепких рук мистера Гофридуса. Бьяг поднырнул под дерущихся и скрутил гробовщику руки; Алуф схватил его за лодыжку. Пин вскочил на ноги и приставил огниво-трость к самому носу мистера Гофридуса, который выглядел несколько озадаченным — или рассерженным?

— Знакомьтесь! — провозгласил Пин с таким торжественным видом, которому мог позавидовать даже Алуф. — Перед вами — Серебряное Яблоко!

Мистер Гофридус забился в крепких руках Бьяга и Алуфа, пытаясь вырваться и встать на ноги.

— Если бы вы согласились меня выслушать, — пролепетал он, — я бы, может быть, все объяснил.

Бьяг смерил его недоверчивым взглядом, угрожающе взвешивая на ладони картофелину.

— Ну валяй.

— Я не убийца, — заявил мистер Гофридус. — Я только делаю огниво-трости.

 

ГЛАВА 35

Разоблачение

Некоторое время спустя мистер Гофридус сидел за столом, наслаждаясь гостеприимством миссис Сытвуд. Он до сих пор не мог отдышаться после погони за Пином и Юноной, не говоря уже о борьбе и барахтанье на снегу. Все перед ним извинились — и Пин, и Бьяг, и Юнона, и Алуф, причем мистер Гофридус принял их извинения чрезвычайно любезно, хотя лицо его, как всегда, было совершенно бесстрастным. Бенедикт, не принимавший участия в драке — он только наблюдал со стороны, — внимательно рассматривал теперь огниво-трость.

— Это старая модель, — объяснил мистер Гофридус и поставил на стол свою кружку с пивом. — Сделал я ее для работы. Очень полезный инструмент. Но потом мне пришло в голову, что ее можно использовать и для других целей, — вот я и дал объявление в «Ведомости». Только сегодня вечером я догадался, что, возможно, огниво-трость и Серебряное Яблоко как-то связаны. Поэтому я и вернулся в мастерскую.

— А сколько тростей вы успели продать? — спросил Алуф.

— О, совсем мало, — ответил гробовщик. — Три, может, четыре. Только не знаю кому.

— Как так?! — с отчаянием воскликнул Пин. — Ведь один из покупателей и есть Серебряное Яблоко!

— Я знаю, в чем дело, — медленно проговорил Алуф. — Огниво-трости продаются через посредство редакции «Ведомостей». Когда я покупал такую же, то сдал деньги и получил взамен специальный купон. Соответственно, забирая трость, я должен был просто отдать свой купон. Имени моего никто не спрашивал.

— В любом случае, если бы вы собирались использовать ее для убийства, то не сказали бы своего настоящего имени, — резонно возразил Бенедикт. — Какое разочарование!

Мистер Гофридус встал из-за стола и оправил одежду.

— Прошу прощения, но вряд ли я чем-то смогу помочь.

— Алуф, что с вами случилось? Вы выглядите ужасно, — сказал Пин; он только сейчас заметил, до чего тот помят и растрепан. А что это за пятно блестит у него на лбу?

— Да, ну и ночка выдалась, — вздохнула миссис Сытвуд. — Мистеру Заболткинсу нынче тоже досталось.

— Да уж, — обрадовался Алуф, готовый продолжить свой рассказ с того самого места, где его прервали. — Я был у твоего приятеля, Деодоната Змежаба.

— Он мне не приятель, — фыркнул Пин, продолжая внимательно вглядываться в лицо Алуфа.

— Я ходил делать ему краниальный анализ, — продолжал тот. — И до чего же неприятная история получилась! У него на голове, сбоку, очень странная шишка. Весьма примечательно. Размеров невероятных!

Бьяг внимательно посмотрел на Пина, затем перевел взгляд на Алуфа, потом снова на Пина. Его будто бы осенило: все стало ясно, как дважды два.

— Боже всемогущий! — воскликнул он.

— Проклятие! — одновременно пробормотал Пин.

— Алуф, а где именно у него эта шишка? — спросил Бьяг.

— На голове, я ж говорю! — Алуф был раздосадован, что его все время перебивают.

— Справа или слева? — настороженно поинтересовался Пин.

Миссис Сытвуд подняла взгляд от котла, а Бенедикт отложил в сторону огниво-трость.

На мгновение Алуф задумался:

— Справа.

— Справа от вас или от него?

— Это все равно, — ответил Алуф. — Я стоял у него за спиной. А в чем дело?

— Это от моей картофелины! — победоносно выдохнул Бьяг.

Пин протянул руку, провел пальцами по лбу Алуфа и показал ему:

— Посмотрите…

— Во имя Юпитера! — пробормотал Алуф и побледнел как смерть. — И Зевса.

Пальцы у Пина поблескивали серебром.

 

ГЛАВА 36

«Природа ничего не создает напрасно»

(Аристотель)

Деодонат Змежаб затянул плащ под подбородком и прикрыл лицо шарфом. Шляпу он натянул на уши. Ветер нес едва ли не дьявольский холод, который легко пронизывал открытые участки тела и промораживал их до костей. Снег, покрывавший мостовые, слипся в сплошную ледяную корку, а жижа, которая обычно медленно плыла посередине улицы, теперь от холода загустела, как Фодус, и прекратила свое движение.

— Боже мой! Что ж творится… — пробормотал Змежаб, и дыхание его тут же застыло крупинками инея на внутренней стороне шарфа.

Впрочем, было бы глубоко ошибочно полагать, что это восклицание свидетельствовало о вере Деодоната в некое высшее существо. Он давно уже пришел к заключению: земная жизнь, какой она представлялась лично ему, со всей очевидностью свидетельствует о том, что Бога нет. Человеческое существование он считал лишь чем-то вроде лотереи: все мы без малейшего интереса вынимаем из большого ящика кусочек хорошего, плохого или вообще никакого.

Как ни странно, именно Алуф Заболткинс помог ему наконец решиться. Деодонат и сам понять не мог, что на него вдруг такое нашло, почему он открылся такому идиоту, как Заболткинс. Давно уже он не прокалывался так глупо. «Захотелось узнать наверняка, — с горечью подумал он. — Проверить, не изменилось ли чего».

Он торопливо семенил по улице, повадками немного напоминая крысу, держась поближе к стенам домов; перед Мостом он перебежал дорогу и направился к таверне «Ловкий пальчик». Деодонат поспешно обогнул таверну с тыльной стороны и остановился, только поравнявшись с Руди Идолисом, который, как обычно, сидел в своем кресле возле занавески. Ослабив узел на шарфе, Змежаб сообщил:

— Я пришел посмотреть на Прожорное Чудище.

Руди дремал. Он не удосужился даже поднять на посетителя взгляд.

— С вас шесть пенсов, — привычно потребовал он.

— Я не обязан платить, — тихо проговорил Деодонат.

— Че? — Дремоту тут же как рукой сняло. Руди подтянулся и выпрямился — правда, не вставая с кресла. — Ах, это вы. Ну, мне без разницы. Платить должны все, и не важно, часто вы ходите или нет.

— Но ведь я твой лучший клиент, — возразил Деодонат хриплым голосом. — Ты благодаря мне очень многое получил. Настала моя очередь — не так ли, дружище?

Размотав шарф, Змежаб схватил Руди за горло и заставил взглянуть себе прямо в лицо. На мгновение Руди потерял дар речи и выпучил глаза, но его одурманенное алкоголем сознание тут же прояснилось.

— Вот нелегкая! — пробормотал он. — Мистер Страхолюд!

С кривой ухмылкой Деодонат запустил свободную руку Руди в карман и извлек оттуда большой железный ключ. Затем он с силой швырнул Руди на пол. Тот сразу затих, и тогда Деодонат спустился в подвал.

Его охватило какое-то странное чувство, вроде удовлетворения, будто в конце долгого и трудного пути. Он знал, что увидит сейчас нечто настолько отвратительное, что с ним самим не идет ни в какое сравнение (по крайней мере, Змежабу нравилось так думать: невольное сравнение, которое вырвалось у Алуфа, очень сильно его расстроило). Из темноты до него доносилось фырканье: Чудище принюхивалось. Деодонат подошел к клетке и вгляделся во мрак: зверь сидел у дальней стены. Деодонат стал тихо и ласково с ним говорить; чудовище, шаркая, приблизилось: в одной лапе оно сжимало кость, в другой — кусок мяса, а рот был набит чем-то еще. Оно остановилось буквально в паре футов от решетки и уставилось прямо на посетителя, настороженно нюхая воздух, словно гигантская собака.

— Привет, дружище, — ласково сказал Деодонат. — Я принес хорошие новости. Все это время я навещал тебя, старался утешить — и только теперь понял, что нужно делать. Прости, что так долго соображал. Понимаешь, я ведь знаю, что ты чувствуешь. Разве меня не держали в клетке? За решеткой, которую поставил не я. И, стараясь помочь тебе — так мне казалось, — я не понимал главного. Можно было всю жизнь положить на это — и без толку. Люди не понимают и никогда не поймут. Хоть перекидай их всех в Фодус, никто не догадается, в чем причина. Но теперь это уже не имеет значения. Нынче вечером твои муки закончатся. Я спасу тебя. Ты выйдешь на свободу и отомстишь мучителям.

Он взял ключ и вложил его в замок. При этом раздался звук, от которого уши у Чудища встали торчком, сердце забилось сильнее. Он осторожно, бочком придвинулся поближе к решетке — и к человеку, который так долго мучил его своим бормотанием. Затем, улучив момент, он со скоростью молнии просунул лапу меж прутьев, вцепился Деодонату в шею и сдавил ее так, как сдавливал мясо, сдирая его с кости. Когда Чудище наконец отпустило его, Деодонат Змежаб сполз по прутьям решетки, повалился на земляной пол и застыл неподвижно.

Прожорное Чудище не стало терять времени даром. Как же часто оно об этом мечтало! Ловко изогнув запястье, зверь повернул ключ и открыл дверь. Затем он опустился возле своего бездыханного мучителя на колени, снял с него шарф и обмотал вокруг собственной шеи. Потом сорвал с головы Деодоната шляпу и нахлобучил себе на голову — тянул вниз, пока шляпа не села плотно, и подоткнул уши, чтоб не торчали. Сложнее оказалось стащить с Деодоната плащ. Зверь неуклюже набросил его себе на плечи, затем взглянул на Змежаба и с любопытством коснулся его блестящих серебряных волос. Потом он поднял взгляд к двери наверх, и губы его растянулись в подобие хитрой улыбки.

Через некоторое время зверь тихонько пробрался через зал таверны, словно не замечая многочисленных посетителей; они его тоже не заметили. Выйдя на улицу, он остановился и принюхался. Свежий воздух! Все эти жалобы на вонь от реки — сущая ерунда: запах почти не чувствовался! Зверь свернул в проулок, идущий сбоку от «Ловкого пальчика», и вприпрыжку побежал (весьма грациозно, надо сказать) к реке. Затем, необычайно ловко для столь крупного и упитанного животного, он перемахнул через парапет набережной и, выставив для равновесия одну лапу, легко приземлился на речной лед. Потом, едва оглянувшись, он заскользил на своих плоских кожаных ступнях в сторону берега, отталкиваясь взятой у Деодоната огниво-тростью, как лыжной палкой.

 

ГЛАВА 37

Из дневника Пина

Случилось нечто невообразимое ужасное — самое низкое предательство, какое только можно вообразить. До сих пор не могу поверить. Юнона ушла, и меня настолько переполняет чувство ненависти к ней, что вернись она — не знаю, что бы я сделал. Но клянусь, я найду ее, даже если она уже покинула город. Мне во что бы то ни стало нужно понять, правда это или нет.

Последний раз я видел ее в кухне, когда она вернула мне носовой платок.

«Это тоже твое, — сказала она, протягивая мне маленький белый цветок. — В платке был завернут».

Я слегка растерялся.

«Я нашел эти цветы на могиле матери и засунул в карман, — объяснил я. — А потом совершенно забыл».

Помню, мне подумалось еще: как-то странно она на меня посмотрела. Думал, она еще кто-нибудь скажет, но тут Алуф стал рассказывать про Деодоната, и я отвернулся к нему, чтобы послушать. А когда он закончил свое невероятное повествование, Юнона уже ушла.

Я поднялся к ней в комнату, но даже следа ее там не нашел. Заглянул под кровать — и с ужасом обнаружил, что чемоданчика с травами нет. Мне пришла в голову только одна причина, почему она могла взять его с собой: значит, Юнона не собирается возвращаться. Совершенно растерянный, я присел на кровать. Всего пару часов назад, в мастерской у мистера Гофридуса, она намекала, что хочет уйти вместе со мной. И вдруг — вот вам, пожалуйста. Может быть, она заметила, что я залез к ней в чемодан, но она наверняка сперва поговорила бы со мной, не стала бы так вот сбегать.

Пока я сидел, размышляя, мое внимание привлекло легко шевеление в углу комнаты. Оказалось, это все тот же коричневый паучок: он тряс свою паутину даже с бóльшим остервенением, чем в прошлый раз. Я-то считал, он мне привиделся под воздействием зелья. Мне подумалось, это связано с дымом от трав, которые жгла Юнона. Паук от него, наверное, повредился мозгами.

И в этот момент все вдруг стало по местам.

«Это все зелье! — воскликнул я. — Зелье из грушевидного флакона на серебряной цепочке! Оно вызывает видения!»

Действительно, это все объясняет. Из-за зелья мне привиделись отец и мать, хотя я прекрасно знал: это не может быть по-настоящему. Точно так же Сивилла и мадам де Коста ожили лишь потому, что Юнона прошлась по комнате, раскачивая на цепочке свой флакон. Но что случилось в тот раз, за рекой? Почему я не видел, как ожил старик? Очевидно, потому, что сидел в сундуке с бельем. Мои нос и рот были прикрыты тканью, вот зелье и не подействовало.

Зато сыновья старика и их мать надышались, потому им и казалось, что глава их семейства в самом деле вернулся к жизни. Они спрашивали его о деньгах, но ответил им голос Юноны. Именно она говорила за мертвых. И откуда ж ей было знать, куда покойник припрятал деньги!

Ответы на многочисленные вопросы, мучившие меня все это время, посыпались вдруг один за другим. А блестящая мазь? Зачем она нужна? Мне вспомнилось, как внезапно сегодня вечером у Юноны прояснилось сознание благодаря мази. «Ну конечно же! — вслух сказал я. — Благодаря ей на Юнону и Бенедикта не действует зелье!»

Я рассмеялся. Как же просто. Нона права: все это время ответ был у меня прямо под носом.

Теперь, когда я разрешил загадку, мне тем более не терпелось увидеть Юнону. Хоть ее не было, запах можжевельника все еще витал в комнате — подозрительно сильный, как мне показалось. Вообще-то почти столь же сильный, как в ее присутствии. Принюхавшись, я, как собака, припал к полу. Сильнее всего пахло под кроватью. Заглянув туда, я увидел длинный черный шнурок и сразу же понял, в чем дело. Потянув за шнурок, я его вытащил и поднял в воздух: у меня перед глазами закачался потускневший от времени медальон. Я подцепил крышку ногтем, открыл и обнаружил внутри желтую пасту, пахнущую можжевельником. Осторожно понюхал ее, и в то же мгновение в голове у меня прояснилось и все чувства обострились, словно свежезаточенное перо.

«Куда ж ты ушла?» — пробормотал я, вертя медальон на ладони. На обороте его были выгравированы две буквы.

Вот тут-то мне и захотелось убить ее.

 

ГЛАВА 38

Сложное дело

Снег давно прекратился, но серое небо по-прежнему тяжело нависало над городом, и в сугробах возле пансиона миссис Сытвуд все еще были видны следы давешней потасовки. А еще — отпечатки сапог, ведущие прочь от дома. Интуиция подсказала Пину, что это следы Юноны.

Мрачно насупившись, он дошел по следам до Моста; он бы не удивился, если б они вывели его за пределы города, но неожиданно цепочка легла совершенно в другом направлении. Пошел слабый снег, и Пин выругался вполголоса. Нужно было спешить. Скоро отпечатки скроются под белым покрывалом, и их невозможно будет различить. Тропка завела Пина в Пустопорожний переулок, а оттуда прямиком к воротам кладбища.

Пин остановился в сторонке и некоторое время наблюдал, как Юнона тщетно ковыряет мерзлую землю вокруг могилы его матери. Возле нее на снегу лежали знакомый чемоданчик и коричневый мешок. Мальчик крепко стиснул зубы, сердце у него словно окаменело. Каждая мышца напряглась до предела.

— Юнона!

Девушка вздрогнула от неожиданности, уронила лопату и резко обернулась. Увидев Пина, Юнона будто оцепенела от растерянности и испуга. Она поднялась на ноги:

— Что ты здесь делаешь?

— Мог бы задать тебе тот же вопрос, — отвечал Пин. — Лично я пришел сказать, что разгадал вашу тайну. Все дело в зелье, правда? Благодаря ему люди видят то, что хотят увидеть. А можжевеловая мазь — та, что хранится в медальоне, — проясняет сознание, верно? Поэтому ты ею и мажешься, и Бенедикт тоже. Правильно?

— Да, — подтвердила Юнона.

— Теперь объясни, почему ты сбежала вдруг ни с того ни с сего? И чем ты здесь занимаешься?

— Не тем, о чем ты подумал, — сказала Юнона. Она окончательно растерялась, уловив в голосе Пина жесткие нотки. — Я могу все объяснить. — Лицо ее было бледно, как у призрака, руки дрожали.

— Я-то считал, ты мне друг.

— Я тебе друг. Поэтому я и пришла сюда. Ты разве не видишь? Стараюсь сделать так, чтобы все было правильно.

— Каким образом?

— Хочу вернуть кое-что на место.

— Как ты собираешься это сделать, если оно у меня?

Это заявление окончательно сбило Юнону с толку.

— Пин, ты о чем говоришь?

— Дура! О медальоне, конечно! О том, который ты выкрала из могилы моей родной матери! — Он достал медальон из кармана и покачал им в воздухе перед глазами Юноны. — А где серебряная цепочка? Что, продала, да?

Рука Юноны бессознательно потянулась к шее, хотя девушка и так знала: шнурка там нет.

— Мой медальон! Где ты нашел его?

— Ах, твой медальон? — Пин готов был взорваться от ярости. — Это медальон моей матери. Ты сняла его с шеи покойницы! Поверить не могу! Ты — жалкая, мерзкая грабительница! Разворовываешь могилы!

— Нет, он мой! — продолжала настаивать Юнона. — Сам посмотри на обороте.

Пин поднял медальон повыше, и в лунном свете отчетливо высветились инициалы «Ю. К.»

— Это вензель моей матери, — сказал он. — Инициалы означают «Юна Карпью».

Юнона взглянула ему прямо в глаза.

— Или Юнона Кэчпол, — произнесла она глухим холодным голосом.

Пин усмехнулся:

— Но тебя-то зовут Юнона Пантагус. Бенедикт ведь твой дядя. — Не успел Пин закончить эту фразу, как голос его сорвался. Вся уверенность вдруг улетучилась.

— Бенедикт мне не дядя, — спокойно возразила Юнона. — Мы так говорим, но это неправда. Для работы лучше, если нас будут считать родственниками. Ведь наша «магия» передается по наследству.

Пин пошатнулся и, чтобы сохранить равновесие, опустился на землю. Он обхватил голову руками.

— Ох, Юнона! Прости, пожалуйста. Я должен был тебе доверять. Но согласись, что мне оставалось думать? Маму похоронили с серебряным медальоном. Это была последняя ее драгоценность, которую не продали. — Он поднял на девушку взгляд, полный отчаяния. — Тогда зачем ты сюда пришла? Зачем ты копаешь?

— Пин, — медленно проговорила Юнона, — я должна рассказать тебе правду.

— Какую правду? О чем? Теперь я все знаю. Дай мне возможность исправиться. Мы могли бы уйти из города вместе. Ты станешь Заклинательницей Костей, а я буду твоим помощником…

— Хватит! — скомандовала Юнона, и Пин умолк. — Да, я хочу, чтобы мы ушли вместе, конечно хочу, но сперва ты должен узнать кое-что. Я пришла сюда, чтобы вернуть на место один предмет. Знаю, это глупо, совершенно нелепо, но попробовать стоило. Иначе я не смогла бы с этим жить.

Она подняла с земли коричневый мешок и протянула его Пину:

— Это по праву принадлежит тебе.

Медленно Пин протянул трясущуюся руку и взял мешок. Он опустился на колени, распустил завязку и вывалил содержимое мешка наружу. На снег высыпалась кучка сухих костей. Он все еще не понимал. А затем из мешка выкатилось и ударилось ему об ноги еще кое-что — бурый череп с легкими, похожими на клуб пара волосами.

— Мадам де Коста? — прошептал Пин.

— Нет, — ответила Юнона. — Твоя мать.

 

ГЛАВА 39

Рассказ Юноны

Пин в ужасе уставился на Юнону. У него внутри все перевернулось. Мальчику показалось, его сейчас стошнит.

— Моя мать? Но как?..

— Успокойся, я тебе расскажу…

Я очень рано потеряла мать. Не помню ее совсем. Растил меня отец. Он был врачом в одном городке, неподалеку отсюда. Дела у него шли очень неплохо, и он научил меня всему, что сам умел. Рассказал мне о том, какими лечебными свойствами обладают растения и пряности. Как готовить различные мази, и зелья, и снадобья. Как ставить пиявки и банки. И он открыл мне секрет приготовления зелья под названием «Кредо» — того самого, которое мы с Бенедиктом использовали во время сеансов. Ты совершенно прав, ключ именно в нем, в этом зелье. Понимаешь, его действие основано на внушении, в том числе на самовнушении. Сознание человека освобождается, и он видит то, что желает увидеть. Нужно только сосредоточиться на том, что хочешь увидеть, вдохнуть пары зелья — и мечты оживут. Иллюзия, конечно, проходит, но все-таки длится достаточно долго. Люди, которые приходили посмотреть на мадам де Коста, в глубине души хотели верить, что она может ожить. А чего они желали, то и получали. Что касается вопросов… Задавая их, люди уже знали ответы, просто им хотелось услышать их от кого-то еще, пусть даже от скелета. И насчет можжевеловой мази в медальоне ты тоже прав. Она защищает от действия «Кредо».

Так вот, дела шли неплохо. Люди были признательны отцу за то, что он их лечит, и платили приличные деньги. Бывали случаи, умирающие пациенты даже включали его в завещание. Но потом вдруг прошел слух, будто отец стал жадным до чужих денег, будто ради них он специально морит своих пациентов. Вскоре он был подло убит.

Разумеется, после этого моя жизнь изменилась. Люди стали болтать, будто я участвовала в аферах отца. Жить стало попросту невозможно. Ты ведь знаешь, каково это, когда люди обращаются с тобой как с преступником, — даже если ты невиновен. Я испытала это на собственной шкуре. Я покинула родной город и отправилась в Урбс-Умиду. Но очень быстро я поняла, что это очень жестокое и порочное место, что люди здесь одиноки. И дела мои шли из рук вон плохо. Я стала прятаться по ночам возле церкви, на кладбище. Здесь я чувствовала себя в безопасности. Ведь воров и карманников интересуют живые, а не покойники. А мародеры и похитители трупов были слишком заняты своим делом, чтобы обращать внимание на бедную девушку, которая пытается заснуть. Впервые увидев Бенедикта, я подумала, что он той же породы. Я встретила его в конце прошлого лета: он раскапывал могилу.

— Могилу моей матери? — спросил Пин.

Юнона кивнула.

«Если ты труп ищешь, — сказала я ему, — посмотри лучше в другой могиле. Этой уже полгода. Только кости найдешь».

«Они-то мне и нужны», — ответил он.

«Кости? А зачем тебе кости?»

Он выпрямил спину и внимательно посмотрел на меня. Сразу стало понятно, что он уже стар. Слишком стар, чтобы орудовать лопатой.

«А ты, похоже, сильная девица, — сказал он. — Помоги-ка. Меня это занятие самого в гроб вгонит».

Я даже не пошевелилась. Он все понял правильно. Договорились на шиллинг, и я взялась за лопату. Дело было нехитрое. Прошел дождь, земля была мягкой и рыхлой. К тому же большую часть работы Бенедикт уже сделал. Вскоре гроб был открыт. Я не ошиблась: внутри оставались только кости. Бенедикт был доволен.

— А как же ее медальон? — вдруг спросил Пин.

— Не было медальона, честное слово, — мягко сказала Юнона. — Клянусь тебе. Может быть, к тому времени могилу уже успели ограбить. Крышка не была приколочена к гробу. — Она взглянула на Пина. — Тебе чересчур тяжело это слушать? Если хочешь, я замолчу.

Мальчик покачал головой:

— Нет, хочу знать все до конца.

— Хорошо. Бенедикт ссыпал кости в мешок и собрался идти. Мне было очень любопытно, что он собирается с ними делать, и я спросила его. Он ответил, что придумал, как заработать денег: будет бродить из города в город вместе с этим скелетом и показывать покойницу людям как предсказательницу. И утешительницу.

«И как она будет предсказывать и утешать? — поинтересовалась я. — Она ведь мертвая».

«Ну, наверное, я буду сам говорить вместо нее».

Я рассмеялась. Сказала ему, что его затея — полная чушь и ничего из нее не выйдет.

Бенедикт несколько сник: «Можешь предложить что-нибудь лучше?»

«Вообще-то, да», — ответила я и рассказала ему о «Кредо». Я была совершенно уверена, что оно нам поможет. Мы с Бенедиктом вместе разработали новый план. Он станет Заклинателем Костей, а я буду готовить зелье и говорить за мертвых. Поэтому-то я и ношу во время представлений такой большой капюшон — чтобы люди не видели, как я говорю вместо мадам де Коста. Впрочем, на меня все равно никто обычно не смотрит. Мы покинули Урбс-Умиду и отправились странствовать. Мне очень нравилась наша бродячая жизнь. Мы хорошо зарабатывали, особенно на частных сеансах. И я всюду наводила справки о человеке, который убил моего отца. Раз или два мы подбирались к нему очень близко, но он неизменно ускользал.

— А как же вопросы? Откуда ты знала, как на них следует отвечать?

Юнона улыбнулась:

— Я научилась отвечать на вопросы так, чтобы при этом не говорить ничего определенного. Давай я тебе объясню. Помнишь, ты спросил у мадам де Коста насчет отца. Ведь я не сказала тебе ничего полезного. Но под воздействием «Кредо» людям обычно представляется убедительным все, что ни скажешь. Все эти призывы к Гадесу, повелителю теней и хозяину мертвых… Полная чушь. Спектакль — ничего больше. Дело лишь в зелье — остальное не важно.

Но потом кое-что изменилось. Бенедикта все чаще стало подводить здоровье, а я так и не нашла человека, которого искала. Начало меня беспокоить и другое. У меня появилось чувство, что мы поступаем неправильно, нехорошо. Слушая, как мадам де Коста из раза в раз задают одни и те же вопросы, я стала осознавать, что обманываю этих людей. Ведь я одурманиваю их рассудок, а потом говорю то, что они хотят услышать. Выдаю ложь за истину. Я сказала Бенедикту, что не хочу больше никаких частных сеансов, и мы договорились, что Сивилла будет последней. Я согласилась, потому что мистер Белдинг — не простой любопытствующий, которому нужно развлечься. Он был в отчаянии. За все время, что мы занимались этим ремеслом, мне никогда еще не приходилось так трудно и никогда еще я не совершала столь жестоких поступков. Ведь сказать этому человеку, будто я прощаю его, было и тяжело, и жестоко.

— И поэтому ты не хочешь забирать мадам де Коста с собой? — спросил Пин. У него не хватило духу сказать «мою мать».

— Да, отчасти поэтому, — подтвердила Юнона. — Но окончательное решение я приняла только сегодня вечером, когда нашла у тебя в складках платка белый цветок. Ты сказал, что нашел его на могиле матери.

Пин медленно кивнул:

— Какое это имеет значение?

Всхлипывая и вытирая слезы, Юнона ответила:

— Видишь ли, Пин… Это я принесла цветы ей на могилу. Только я ведь не знала, кто она такая. И сегодня, когда все вдруг выяснилось, я просто поверить не могла, что натворила такое. Как бы после такого я взяла с собой мадам де Коста — твою мать?! В общем, я решила уйти без тебя. Это трусость, я знаю. Но пойми, ведь я страшно растерялась. Хотела исправить все, вернуть кости на место. Но ничего не выходит. Земля слишком твердая.

Юнона подняла на Пина блестящие, словно стекло, покрасневшие от слез глаза.

— Ты когда-нибудь сможешь простить меня? — шепотом спросила она. — То, что я сделала… это ужасно.

Пин, пошатываясь, поднялся на ноги, подошел к Юноне и обвил ее шею руками:

— Ну конечно же, я прощаю тебя. Это больно, не буду скрывать. Но откуда тебе было знать? К тому же ты попыталась все исправить.

— Вот, смотри, — сказала Юнона. Она протянула ему букетик сухих белых цветов. — Это маргаритки с Мойровых Гор. Хотела положить их в гроб. Как извинение.

 

ГЛАВА 40

Из газеты

«Урбс-Умидские ведомости»

УБИЙЦА СЕРЕБРЯНОЕ ЯБЛОКО РАЗОБЛАЧЕН

ДЕОДОНАТ ЗМЕЖАБ

Деодонат Змежаб

Дорогие мои читатели!

Я совершенно уверен, что среди вас не осталось уже таких, кто не слышал о бегстве Прожорного Чудища В настоящий момент я еще не располагаю данными о его местонахождении, однако убежден, что очень скоро вы все узнаете сами.

Вполне вероятно, вы уже в курсе, что именно я, Деодонат Змежаб, выпустил Чудище из клетки. Возможно, об этом вам сообщил мистер Идолис. Любопытно, не забыл ли он также вам сообщить, что в течение восьми лет держал меня в плену, в своем бродячем цирке — «Странствующем паноптикуме Руди Идолиса», — и показывал меня зрителям как мистера Страхолюда? Каждый день я испытывал, страшные муки — как и Чудище. Знаете, какая это пытка, когда вас все время тыкают палкой, толкают, глазеют на вас? Но, в отличие от Чудища, я смог вырваться — и живу теперь так, как мне нравится. Теперь вы, наверное, начинаете понимать, почему я решил вдруг позволить такому дикому зверю свободно разгуливать по городу? Я всего лишь хочу предоставить ему возможность, какая выпала в свое время и мне, и уверен — он будет мне благодарен. Правда, есть вероятность, что вы попросту не заметите его присутствия на улицах Урбс-Умиды — уж такой это город.

И еще кое-что я хочу сообщить вам в этой последней заметке, написанной мною для «Ведомостей». Уверен, этот факт вам пока неизвестен. Вы ведь так и не поняли, кто такой Серебряное Яблоко? Могу удовлетворить ваше любопытство, ибо я намереваюсь быть уже далеко за пределами города, когда вы прочтете эти строки. Как и Чудище, я начну совершенно новую жизнь.

Видите ли, дорогие мои читатели (обращаюсь к вам так с полной искренностью, ибо понимаю теперь, что последние пару лет вы были единственными моими друзьями), именно я, Деодонат Змежаб, ваш покорный слуга, сообщавший вам обо всех сколько-нибудь примечательных событиях, которые происходили в этом городе, — словом, именно я и есть Серебряное Яблоко.

«Но зачем?! — воскликнете вы. — Что мы такого сделали, чем заслужили?»

Что ж, я отвечу. Вы ходили глазеть на Чудище. Вот что вы сделали.

Бессердечно взирая на это несчастное существо, запертое в клетке, вы думали про себя: как хорошо, что я не такой, как он. А потом выходили на Мост и вдруг удивлялись, за что вас бьют и бросают в реку. Теперь Чудище свободно, оно само может за себя отомстить. Возможно даже, уже отомстило. Впрочем, вы это заслужили, остолопы несчастные!

Помните:

«О ανόητον θεωρεί ανόητο ως καλόν»

Следующей встречи не будет,

ОТ РЕДАКЦИИ:

Эта заметка была доставлена в редакцию «Ведомостей» в тот самый вечер, когда выпустили Чудище. Учитывая предмет, которому посвящена заметка, мы сочли необходимым предоставить гражданам Урбс-Умиды возможность с нею ознакомиться. К сожалению, о Чудище пока ничего не слышно. Остается лишь надеяться, что его схватят прежде, чем он успеет поранить или убить кого-то еще. Что касается Деодоната Змежаба — на следующее утро после исчезновения Чудища его обнаружили мертвым возле клетки, где оно содержалось, а заодно с ним и Руди Идолиса. Мы можем только предположить, что Чудище обмануло ожидания Змежаба и оказалось не так уж признательно за свое освобождение.

P. S. Насколько нам удалось разобраться, цитата на греческом означает:

«Осел почитает осла славным малым».

Понимайте как вам угодно.

 

ГЛАВА 41

Из дневника Пина

Ну что ж, дорогие читатели (как говаривал Деодонат — хотя не думаю, чтобы этот дневник когда-нибудь прочтет столь же много людей, сколько читают «Ведомости»), теперь даже не знаю, когда опять возьмусь за перо. Мы с Юноной уже собрали вещи и собираемся уходить. И со всеми уже простились. По Урбс-Умиде я тосковать не буду, зато буду скучать по чудесному дому в Кальмарном проезде, где остаются наши добрые друзья: Бенедикт с Алуфом, которым я оставил на хранение кости матери, Бьяг и миссис Сытвуд, которая поддерживала нас в этом жалком городе своими рагу и бифштексами. Мы с благодарностью положили в сумки несколько свертков с едой.

Все мы прочли свежий номер «Ведомостей». Алуф уверен, что в своих заметках Деодонат все время пытался дать горожанам понять, что Серебряное Яблоко — это он. Только зря он стал людям объяснять, что они виноваты. В этом городе не найдется ни одной души, которая бы согласилась, что ее есть в чем винить. Такова уж натура местных жителей! Алуф очень беспокоился о судьбе огниво-трости, принадлежавшей Змежабу, но ее и след простыл: не отыскали ее ни в комнате, где жил погибший, ни в «Ловком пальчике». Не сомневаюсь, рано или поздно она где-то объявится.

В комнате Деодоната обнаружили только одну интересную вещь — томик «Волшебных сказок о феях и блаженных духах». Похоже, Деодонат был прекрасно знаком со сказкой о принцессе и жабе. Это много объясняет.

 

ГЛАВА 42

В путь

Было уже далеко за полдень, когда Юнона и Пин торопливо перешли Мост и направились к городским воротам — тем, что на другом берегу реки. Фодус опять медленно влек свои воды вглубь суши, скрипя и стеная под грузом расколотых льдин и разноцветных обломков — это было все, что осталось от лавок, торговавших на спине у замерзшей реки. Накануне вечером началась оттепель, и улицы вновь обратились в грязевые потоки, и вонь от реки вновь наполнила воздух. Пин вдохнул побольше воздуха, и Юнона рассмеялась:

— А я-то думала, ты будешь рад, что не придется больше чувствовать этот запах.

Пин улыбнулся.

— Этот запах я никогда не забуду, — ответил мальчик. — И он всегда будет напоминать мне о том, что произошло в этом городе. — Он поднес руку к груди и нащупал тонкую косточку — последнюю фалангу материнского мизинца, которую он надел на шнурок и повесил на шею.

— Лично мне мой запах нравится больше, — со смехом сказала Юнона.

— Главное, теперь все позади, — улыбнулся Пин. — А что ждет нас впереди — неизвестно.

— Возможно, что истина, — задумчиво предположила Юнона. — Истина о твоем отце.

— Возможно, — согласился Пин. — Хотя иногда истина — не такая уж хорошая вещь. А как же насчет тебя? Что ты будешь делать, если найдешь человека, которого ищешь?

— У него есть кое-что, — отвечала Юнона. — Кое-что, принадлежавшее моему отцу. Попрошу, чтоб вернул.

— А что именно?

— Деревянная нога.

— А ты знаешь, как зовут того человека?

— Знаю, — сказала Юнона. — Его зовут Джо Заббиду.

 

Послесловие Ф. Э. ХИГГИНС

Ну что ж, вот мы и добрались до конца — и до какого! Обнаружив в Урбс-Умиде несколько персонажей, не имеющих, казалось бы, никакого отношения к нашей предыдущей истории, я вдруг снова наткнулась на Джо Заббиду. Шкатулка Пина — натертая воском и тщательно отполированная — хранится у меня вместе с деревянной ногой. Теперь я знаю, что они как-то связаны друг с другом. И видимо, связывает их не одна ниточка, а сразу несколько. Те из вас, у кого крепкая память, наверное, помнят, что в Черной книге у Джо Заббиду была запись, которая начиналась словами: «Меня зовут Оскар Карпью. Однажды, обезумев от ярости, я…»

И опять возникает вопрос — один из множества: убил отец Пина дядю Фабиана или все-таки это сделал не он? И отыщет ли Юнона Кэчпол когда-нибудь Джо Заббиду? Пока что у меня нет ответов на эти вопросы. Но разве теперь, забравшись так далеко, я могла остановиться на полпути?

Говоря словами Деодоната Змежаба, до скорой встречи…

 

Приложение I

Принцесса и жаба

Из сборника «Волшебные сказки о феях и блаженных духах»

Жила-была однажды прекрасная принцесса, и было у нее все, чего принцесса может пожелать. И красота, и богатство, и любящие отец и мать. Она жила в роскошном замке и целыми днями играла в великолепных садах. Принцесса была очень доброй, но был у нее один маленький недостаток. Она была чересчур гордой. Отец не раз предупреждал ее, что однажды гордость преподаст ей урок.

— Конечно, ты прав! — весело отвечала принцесса и убегала, не принимая предостережения отца всерьез.

Однажды случилось так, что она играла в красивом розовом саду к югу от замка. Ей нравилось там играть, потому что земля в этом саду была покрыта мхом, пружинила под ногами, а посреди газона был старый колодец. Когда принцессе становилось жарко, она опускала в колодец ведро, зачерпывала глубоко под землей прохладной чистой воды и спрыскивала ею лицо.

В тот день она вдруг заметила, что в траве что-то поблескивает. Она нагнулась и подняла с земли маленькое серебряное яблоко: оно было размером как раз с ее ладонь. В лучах солнца яблоко красиво сверкало, и принцесса стала подбрасывать его в воздух, а потом снова ловить. Ей было весело, и в конце концов она подбросила яблоко так высоко, что потеряла его из виду в ярком солнечном свете, а в следующее мгновение из колодца раздался громкий всплеск.

Принцесса подбежала к колодцу и стала вглядываться в темноту: яблока было не видно. Но она не привыкла легко сдаваться. «Может быть, — подумала принцесса, — что-то и можно придумать».

Она осторожно опустила в колодец ведро на веревке, а потом вытащила его снова, до краев полное воды. С надеждой она заглянула в ведро и воскликнула от радости, когда заметила на дне что-то блестящее. Она торопливо выплеснула воду, но на траве осталось не серебряное яблоко, а всего лишь скользкая жаба. Ножки ее растопырились, и она беспомощно теребила ими упругий мох. Бородавчатая кожа и широкая ухмылка жабы вызвали у принцессы отвращение.

— Фу-у-у! — воскликнула она и отвернулась.

— Прошу тебя, не отворачивайся, — вдруг раздался голос, и когда принцесса растопырила пальцы и вновь взглянула сквозь них на жабу, то поняла: именно жаба-то и говорит.

— Почему это? — высокомерно спросила принцесса. — Ты так уродлива, что не заслуживаешь моего взгляда.

Жаба посмотрела на нее печальными глазами.

— Может быть, я смогу тебе помочь, — сказала она.

Принцесса в ответ противно захихикала:

— А что ты можешь для меня сделать?

— Могу достать серебряное яблоко, которое ты уронила в колодец, — сказала жаба. — Оно упало на самое дно. Посади меня в ведро и опусти в воду — я тебе его принесу.

— Но тогда мне придется дотронуться до твоей мерзкой шкуры! — сказала принцесса.

— Неужели это так уж мучительно? — спросила жаба.

Принцесса немного подумала, вспоминая красивое серебряное яблоко, и наконец решила:

— Наверное, нет. Только мне придется закрыть глаза.

— Ладно, как хочешь, — добродушно согласилась жаба.

— А когда ты принесешь мне серебряное яблоко, я ничего больше не должна буду сделать?

Жаба склонила голову набок.

— В обмен на помощь прошу тебя только об одном, — ответила та.

— О чем же? — спросила принцесса. Вид у нее был удивленный. Действительно интересно, какую услугу она могла бы оказать жабе?

— Как только яблоко окажется у тебя в руках, ты должна будешь поцеловать меня.

Принцессе едва удалось справиться с отвращением, но ей так хотелось вернуть яблоко, что она все равно согласилась. Она закрыла глаза, взяла жабу, не переставая при этом корчить гримасы, довольно грубо швырнула ее в ведро, а затем опустила в колодец.

— Нашлось! — крикнула жаба со дна колодца, и принцесса стала вытягивать ведро на поверхность.

По мере того как ведро приближалось, принцесса все больше жалела о столь опрометчиво данном обещании. Она поступила очень жестоко — отпустила ведро. Оно прогремело вниз по шахте колодца и с громким плеском ударилось о воду. Не обращая внимания на крики жабы, принцесса убежала домой — в замок.

Вечером полил страшный ливень, как из ведра. Наутро принцесса, как обычно, отправилась в розовый сад, но, едва завидев колодец, ахнула: он был переполнен и вода лилась через край, а рядом, в траве, сидела жаба, у которой между лап лежало серебряное яблоко.

— Дождь поднял меня на поверхность, — объяснила жаба. — Очень неудачно вчера получилось. Так жаль, что ты уронила ведро.

Увидев, насколько жаба добра и простодушна, принцесса раскаялась в своем ужасном поступке.

— Хочешь забрать серебряное яблоко?

— Хочу конечно, — ответила она. — Только сперва я должна сделать кое-что для тебя.

Принцесса склонилась к жабе и поцеловала ее в щеку. Но когда снова открыла глаза — жабы не было. Она пропала, зато на траве рядом с принцессой стоял прекрасный принц.

 

Приложение II

Паук-сенокосец

Pholcus phalangioides

Известен также под названием паук-длинноножка. В дневное время, как правило, неподвижно сидит в паутине. Однако, если его потревожить, начинает интенсивно раскачиваться туда-сюда, чтобы вибрирующая паутина отпугнула возможных хищников. Длинные ноги сенокосца — очень полезный инструмент: они позволяют ему, держась на расстоянии от опасной добычи, в то же время обматывать ее паутиной. Питается сенокосец насекомыми и другими пауками, даже своими сородичами. По ночам самцы выслеживают самок и заявляют о своем присутствии, едва заметно сотрясая паутину. Маленькие паучата первое время держатся неподалеку от материнской паутины, но по мере взросления разбегаются, чтобы не стать жертвами собственных братьев и сестер.

 

Дополнения

О френологии

Френология (от греч. phren — ум, душа и logos — учение) — наука о соотношении характера человека и формы его черепа. Некоторые люди верили, что, если внимательно изучить структуру черепа, можно с точностью выявить все основные особенности человеческой личности.

Первым, кто развивал эту идею, был немецкий врач Франц Иосиф Галль, работавший в конце XVIII — начале XIX века. Он выделил в мозге двадцать семь секторов, каждый из которых отвечает за определенные особенности характера. Френологи полагали, что кости черепа формируются таким образом, чтобы в них помещались различные области мозга, размер которых может быть разным. Поэтому измерение костей черепа помогает выяснить полную правду о том, каков его обладатель на самом деле.

Френологическое исследование проводилось следующим образом. Врач осторожно прощупывал кончиками своих чувствительных пальцев поверхность черепа, выискивая на ней выступы, впадины и прочие индивидуальные особенности. Затем расположение всех обнаруженных неровностей соотносилось с соответствующими личностными характеристиками согласно приведенному ниже списку. Кроме того, с помощью штангенциркуля френолог проводил измерение параметров черепа, что позволяло дать более полную характеристику личности.

Несмотря на то что френология основывалась на научной теории, не слишком чистоплотные в моральном отношении люди нередко использовали ее как средство обогащения. Обеспеченные дамы, отдавая дань моде, часто нанимали френологов, чтобы те осмотрели им голову и прощупали шишки и вмятины, — примерно как миссис Синтия Экклстоп, пригласившая с этой целью Алуфа Заболткинса. Обычно клиенты хотели, чтобы френолог предсказал им возможность грядущего брака или будущее богатство и благоденствие; как правило, он также высказывал восхищение прекрасной конструкцией черепа «пациента»; осмотр представлял собой целый спектакль. Обе стороны обычно бывали довольны результатом: френолог — звонкими золотыми монетами, а дамы — общением с учтивым «доктором», который так удачно развеял их скуку.

Люди, искренне верящие в возможности френологии, использовали ее и для более серьезных целей — например, чтобы выяснить, насколько человеку подходит будущая работа, или насколько вероятно, что человек заболеет каким-то определенным недугом, или даже способен ли он на убийство! Несмотря на то что френологию очень серьезно изучали на протяжении всего девятнадцатого столетия, печальную известность она приобрела именно благодаря мошенникам (которые очень успешно развлекали публику и пользовались огромной популярностью!).

Вот список двадцати семи «органов мозга», выделенных Галлем:

1. Инстинкт размножения.

2. Любовь к потомству.

3. Привязанность и дружба.

4. Инстинкты отваги и самозащиты, склонность к борьбе.

5. Хищнический инстинкт, склонность к убийству.

6. Коварство, острота ума, одаренность.

7. Чувство собственности, инстинкт запасания пищи (у животных), жадность, склонность к воровству.

8. Гордость, высокомерие, заносчивость, властолюбие, надменность.

9. Тщеславие, честолюбие.

10. Осторожность, предусмотрительность.

11. Память на факты, память на вещи, обучаемость, способность к самосовершенствованию.

12. Чувство пространства, пропорций.

13. Память на людей, способность чувствовать людей.

14. Память на слова.

15. Чувство языка, речи.

16. Чувство цвета.

17. Чувство звука, музыкальные способности.

18. Чувство взаимосвязи между числами.

19. Чувство механики, конструкции, архитектурные способности.

20. Проницательность.

21. Метафизическое чувство.

22. Остроумие, чувство юмора.

23. Поэтический дар.

24. Доброта, великодушие, мягкость, сострадание, чувствительность, нравственное чувство.

25. Способность к подражанию, имитации.

26. «Орган», отвечающий за религиозное чувство.

27. Целеустремленность, постоянство, упорство, упрямство.

О спиритических сеансах

Спиритический сеанс — это намеренно организованная встреча между живыми и умершими. Такие сеансы приобрели чрезвычайную популярность в середине 1850-х годов благодаря характерному для Викторианской эпохи увлечению идеей общения с духами. В тот период общество существовало по весьма строгим законам, поэтому возможность заглянуть в неведомое провоцировала ненасытный интерес к столь зловещим мероприятиям. Все, от членов королевской семьи до простых могильщиков, мечтали о том, чтобы получить весточку из загробного мира, так что у многих стремление пообщаться с горячо любимыми покойниками превратилось в настоящую одержимость, бороться с которой становилось все труднее.

Спиритические сеансы были лишены какой-либо научной основы. Проходили они обычно в небольшой темной комнате, где собирались несколько человек под предводительством медиума; они рассаживались вокруг стола, брались за руки и призывали умерших. Из темноты раздавались различные звуки: стук, скрежет, стоны. Иногда из темных углов вдруг вылетали предметы и разбивались о стену — это был знак, что дух разозлился или что он страдает. Иногда призрак выражал желание передать кому-либо из присутствующих сообщение через посредство медиума. Если сеанс проходил гладко и без неожиданностей, участники нередко начинали сомневаться в том, что все происходит по-настоящему; однако желание получить весточку от любимого человека легко пересиливало желание узнать правду.

Убежденные спириты стремились доказать, что дух (душа) продолжает существовать независимо от физического тела человека. Они хотели получить веские доказательства того, что даже после смерти душа остается живой, отделяясь от тела, и что она может вступить в общение с живыми. Но пока истинные сторонники этого представления честно и добросовестно исследовали паранормальные явления, другие люди цинично наживались на чужом доверии. Мошенничество, связанное со спиритизмом, было самым обычным делом; впрочем, и те, кто посещал сеансы, тоже не всегда имели чистые намерения. Некоторые люди, мечтавшие разузнать семейные тайны или выведать, где спрятаны ценности, начинали раздражаться и даже вести себя агрессивно, если не получали ответов на свои вопросы.

Многие медиумы устраивали для адептов спиритического движения чрезвычайно убедительные и увлекательные представления. Магия такого рода, как наблюдал Пин во время «чудесного воскрешения» мадам де Коста, осуществленного мистером Пантагусом и Юноной, была в девятнадцатом веке очень широко распространена. Фокусники и мошенники умудрялись заставить публику поверить в призраков, левитацию, в духов исключительно благодаря своим необычным способностям и навыкам, таким как ловкость рук, умение обманывать и артистизм. И конечно же, делали они это за изрядное вознаграждение!

О паноптикумах

«Сюда, сюда! Взгляните на самое диковинное зрелище на свете, на невероятные чудеса природы!

За этой занавесью вас ждут невиданные существа: русалки, двухголовые люди, великаны и самое отвратительное, уродливое, мерзкое животное в мире! Всего лишь пенни — и вы войдете в таинственный мир уродства и грязи…»

Характерное для викторианского общества увлечение сумрачной стороной жизни простиралось и в самую ее зловещую, черную область. Паноптикумы приобрели небывалую популярность. Они путешествовали по всей стране, а во главе каждой труппы обычно стоял зазывала с хорошо подвешенным языком, умевший заманить целые толпы. На этом можно было заработать очень большие деньги. К сожалению, во времена Пина судьба Прожорного Чудища, которого заперли в темном сыром подвале таверны «Ловкий пальчик», была совершенно обычной.

Недостаток научного знания, в том числе медицинского, приводил в девятнадцатом веке к тому, что многих людей с самыми обыкновенными генетическими или иными нарушениями объявляли мутантами, чудовищами или «ошибками природы». Очень возможно, что на самом деле «двухголовые люди» были сросшимися близнецами, а «живые куклы», например знаменитый Генерал Мальчик-с-Пальчик, который дорос только до 3 футов 4 дюймов (101 см), — просто люди с врожденным нарушением роста. Зрителям нравилось смотреть не только на тех, кто отличался от них по природе, — любопытные зрелища представляли также огнеглотатели и шпагоглотатели или мужчины, с головы до ног покрытые татуировками или проколотые в разных местах металлическими предметами, и так далее.

Не менее заманчивым зрелищем считались бородатые женщины. Кстати, многие дамы, покрытые волосами, стали благодаря таким представлениям весьма знаменитыми — как, например, Леонина (Женщина с Львиной Мордой) или Элис Баундс (Женщина-Медведь). Паноптикумы, или «балаганы уродцев», приносили хозяевам огромную прибыль, однако на самом деле это было очень мрачное, печальное и жестокое ремесло.

Публика часто издевалась над людьми с врожденными физическими недостатками, презирала их. Именно так случилось с Деодонатом Змежабом. Не имея возможности получить нормальную работу, такие люди жили очень замкнуто и одиноко, часто страдая от голода и нищеты, так что для многих балаганы были единственным средством к выживанию. Лишь к середине двадцатого столетия культурное развитие и достижения медицины привели наконец к тому, что эти жуткие заведения были объявлены вне закона.