УНЕСЕННАЯ ВЕТРОМ ВОЛЯ
1
На Западном море нельзя увидеть, как встает солнце. Почему-то здесь дни всегда стоят ясные. Выходишь к морю, когда уже чувствуется приближение утра, а на песке следы, оставленные трудолюбивыми морскими птицами. Волны же, всю ночь баюкавшие гладь моря, снова уносятся в сторону месяца. Несколько рыбацких лодок, словно выпрыгнувшие из водного потока, уже отплыли далеко. На берегу виднеются перелетающие с места на место игральные карты хватху, и если поднимешь какую-нибудь, то, смотри — не смотри, на каждой дикая свинья — символ благополучия — сидит в красных кустах.
В тот день было много облаков. Ёнчжун шагал в сторону мола, как вдруг несколько раз тонкие нити дождя коснулись его шеи. Неожиданно начавшийся дождь моросил до второй половины дня, то ослабевая, то снова усиливаясь.
Ветер утих, и море, также храня молчание, позволяло каплям дождя падать в свои воды. В доме, где Ёну снимал комнату и платил за еду, по будним дням никогда не было слышно рыбаков, поэтому становилось одиноко и тоскливо. Вернувшись в свою комнату, он включил лампу и сел, прислонившись к стене. Из транзистора звучала мелодия популярной песни, льющаяся вместе с потрескиванием, давая понять, что время течет. Ёну бродил по разным уголкам провинции уже три месяца, и за это время к его вещам прибавились лишь новая осенняя куртка, купленная на рынке в межсезонье, да радио, которое он получил от хозяев дома. Ведущая передачи быстро назвала имена тех, кому адресованы поздравления в честь дня рождения, и включила песню. Ёну медленно поднялся, чтобы посмотреть на календарь, висевший на стене, и понял, что его двадцать шестой день рождения прошел несколько дней назад. Рядом с календарем находилось маленькое окно, выходящее в сторону моря. Цвет воды всегда казался таким же, что и цвет неба. В ясный день небо было голубым, а когда загоралась заря, море и небо окрашивались в алый цвет. Сейчас море и небо слились в одно и были пепельными, отливая молочной белизной. В это пепельное пространство медленно въехал черный легковой автомобиль, и было видно, как он, наконец, остановился.
— И как тебя сюда занесло? — спросил отец, когда машина тронулась с места.
— Так, просто.
Отец больше ничего не спросил, и, казалось, он не хотел больше требовать от Ёну никаких обещаний. Водитель время от времени неловко покашливал, должно быть, из-за нависшего в машине тяжелого молчания. Вскоре после выезда на скоростную магистраль отец задремал. Когда они остановились перед шлагбаумом при въезде в Сеул, уже давно стемнело. Водитель машины сбросил скорость, отец открыл глаза и молча поглядывал в сторону длинной вереницы автомобилей, стоявших с включенными красными сигнальными огнями.
— Оттуда недалеко до того места, где погиб твой старший дядя.
— Да.
— Ты знал?
— Нет.
— Ему пришлось много страдать.
— Да.
— Потом ты должен будешь проводить обряд кормления духа дяди. Знаешь об этом?
— Да.
После короткого молчания отец вздохнул, и это был глубокий вздох. Казалось, он выпускал из себя все то, что терпел очень долго.
— Судя по тому, что ты добрался до тех мест, уже не осталось земли, где ты не бывал.
Ёну ничего не ответил. На мгновение возникло лицо отца, покрытое морщинами. Оно осветилось фарами встречного автомобиля и вернулось назад, в темноту.
— Ёну.
— Да.
— Так принято, что мужчина с ранних лет должен думать, как ему жить.
Это были слова, впервые услышанные Ёну ровно двадцать лет назад. Он не мог знать, были эти слова упреком за то, что он до сих пор остался таким же семилетним Ёну, который двадцать лет назад ронял слезы на циновку с вытканными на ней цветами, выслушивая нравоучения, или это были слова глубокого разочарования, потому что нельзя вернуться в прошлое и начать все сначала. Ёну молча смотрел на городские огни, бесконечно проносившиеся за окном машины. В блеске его глаз, казавшихся утомленными, сквозили одиночество и невозмутимость, а также простое согласие человека, расставшегося с чувством опустошенности и безнадежности, продолжать жить дальше.
Каждый раз он убегал из дома если не ночью, то на рассвете, не взяв с собой никаких вещей. В кармане лежало немного денег, украденных дома или взятых в долг у недовольных мальчишек. Когда хотелось убежать, Ёну убегал даже без единого гроша. Он никогда не задумывался, почему так поступает. Отец до сих пор не оставлял это просто так, несколько раз находил его и привозил домой. Пару раз он попадался полицейскому патрулю, его допрашивали как подозреваемого и отпускали благодаря отцу. Но со временем Ёну становился все более ловким, к тому же, стал думать по-своему и больше не был в тех местах, где отец предполагал его найти. Ёну бездумно бродил по прибрежным морским деревням, рынкам маленьких городков и в окрестностях буддийских храмов. На дне его колючих глаз, смотревших вызывающе, прятались страх и тревога, но еще глубже в них осел потерянный грот, в котором не было никакого искреннего желания. Если не считать довольно неряшливого вида, он особо не отличался от того, каким был до побега. Он просто находился в другом месте, и всё.
Убежав из К., Ёну должен был постоянно драться, доказывая городским детям, что он не слабак. В средней школе он получал низкие баллы. Он никогда не сидел за партой в первых рядах, и, сойдясь с компанией мальчишек, днем и ночью шатался по улицам. Если взять во внимание самовольный пропуск уроков, то на более высокие оценки рассчитывать не приходилось. В общем, по определенной классификации, учитывающей объем затраченного труда, оценки вполне соответствовали ученику, в редких случаях не клевавшему носом на уроках. Классная руководительница сказала матери, пришедшей поговорить о переходе сына в школу высшей ступени, что он может поступить в одно из второразрядных учебных заведений, после которого можно попасть в университет. Однако Ёну не сдал экзаменов ни с первой, ни со второй попытки. Он провалился и на вступительных экзаменах в школу третьего разряда, где учатся одни дураки и хулиганы и куда при оплате за обучение зачисляют даже в том случае, если на экзаменационном листе написать только свое имя. Сначала можно было сказать, что ему не везет, но потом в большинстве случаев это происходило умышленно. Характер Ёну был такой, что он грубо сопротивлялся, когда сталкивался с чем-то несправедливым или недоброжелательным. Отец был очень растерян и сердит, и после всего случившегося не знал, что делать. Ёну поступил в новую частную школу высшей ступени какой-то провинции, а потом взял переводные документы и был зачислен в один из сеульских техникумов. Отец понял, что чуда, которое помогло бы Ёну самому поступить в университет, не стоит ждать, и возложил надежды на дополнительный набор учащихся в техникумы, проводившийся зимой. С первого дня учебы в техникуме Ёну прогуливал занятия. А Ёнчжун в том же году поступил на юридический факультет университета, получив стипендию.
Только на первом курсе техникума отцу пять раз пришлось забирать Ёну из полиции, написав расписку. Несколько раз приходилось возмещать кому-то ущерб за выбитый передний зуб или сломанную руку, да и у самого Ёну вокруг глаз остался не один шрам. Ёну умел привлекать к себе детей, близких ему по возрасту. Если появлялась группа, следовавшая за ним, то, естественно, создавалась и компания. И она увеличивалась даже от обычных слухов о храбрости этой компании в драках, возникавших из-за пустяков. Обычно с того момента, когда собиралось больше двух, определялись роль и положение каждого, поэтому он не мог сказать, что не хочет быть предводителем, и уйти. Ёну умел побеждать в драке, но не любил привязываться к окружающим. Чаще всего он ходил один, поэтому ему всегда приходилось участвовать в несправедливых и невыгодных для себя потасовках. И во время побега из дома, и в минуты бегства с места очередной драки он всегда был один.
Техникум, в котором учился Ёну, располагался напротив женской школы высшей ступени, где были вечерние классы. Ученики обоих заведений, конечно, часто встречались, и не только перед школой, но и в бильярдной, и в столовой, где продают рисовые хлебцы в остром соусе. Ёну подружился с девушкой, на белом лице которой ярко блестели глубоко посаженные маленькие глазки. Ему хотелось оберегать ее всю жизнь, отдать ей все, что она пожелает. Девушка днем работала санитаркой в больнице при университете, а потом училась в вечернем классе, и Ёну каждый раз в поздний час провожал ее до комнаты в переулке, где было много дешевых гостиниц. Накануне Рождества он подарил ей заколку с искусственным жемчугом, потом они где-то съели стейк, выпили сочжу и всю ночь бродили вдвоем в центре города по улицам Мёндон и Чонно, слушая рождественские песенки. А когда на следующее утро он проснулся в углу чайной, то обнаружил, что печь не топится, кругом холодно и девушки рядом нет. Прежде чем уйти, девушка сказала, что впредь на Рождество она не будет проводить ночь в таком месте, как чайная, вместе с учащимся техникума. Кажется, она говорила и то, что у нее есть мечта выйти замуж за доктора больницы, где она работает, и на Рождество ожидать час рождения Христа в отеле в центре города, наслаждаясь шикарной коктейльной вечеринкой. Ёну вышел на улицу. Дул ветер. Он зашагал вперед, насвистывая что-то, сел в какой-то автобус, а потом пересел в поезд, идущий в неизвестном направлении. Места, куда приводили его ноги, почти всегда были захолустными и тихими. А мрачное и пустынное море, похожее на конец света, действовало на Ёну особенно умиротворяюще. Несколько дней бродивший в холоде на голодный желудок, Ёну испытал даже чувство благодарности к отцу, наконец приехавшему на прибрежный полицейский пост забрать его. Но сам он знал, что снова убежит из дома.
Вопреки ожиданиям отца, Ёну перешел на третий курс техникума и без труда получил аттестат о квалификации — основной документ для поступления на работу. В это время в студенческом кружке, участники которого ходили по горам, он встретил С. и привязался к нему. У них было много общего: и телосложением С. не отличался от Ёну, и о своей семье он совсем ничего не рассказывал, и палочки для еды держал крест-накрест, и коллективных просмотров фильмов не любил, но по характеру они поразительно отличались друг от друга. В этот кружок Ёну попал по решению отца после разговора с куратором. Но Ёну начал ходить по горам лишь после знакомства с С. Во время походов по осенним горным тропам они согревались купленным вместе подешевке европейским алкогольным напитком «Captain Q», разливая его по стаканчикам, а на летней стоянке лагеря в горном ущелье, где протекала вздувшаяся после дождей речка, они вместе с раскатами грома коротали ночь, не смыкая глаз. Отец так до конца и остался в сомнении, но С. не сдавал вместо Ёну экзамен на квалификацию. Просто он был таким парнем, с которым было легко, и Ёну ощущал его присутствие даже тогда, когда оставался один. За несколько дней до окончания техникума С. умер, отравившись угарным газом. Ёну поклялся, что никогда не простит его. С. принес в комнату плиту, разжег в ней угольный брикет и уснул.
Благодаря неплохим оценкам за третий курс техникума Ёну смог поступить в политехнический университет. Но университет был вечерним, и это не вписывалось в планы отца. Он стал думать, как перевести сына на дневное отделение. Отец использовал обычный проверенный способ тех времен. Надо было лишь найти человека в требуемом заведении, кому можно было бы дать минимальную сумму. Может быть, и случается такое, что, встав по ошибке не в ту очередь, приходится давать больше денег, чем думалось, но в те годы отец воспринимал реальность так: нет проблем, которых нельзя решить с помощью взятки. На втором курсе Ёну перешел в другой университет. Это был провинциальный филиал, но с правами столичного университета, и в дипломе указывалось лишь, что это политехнический университет, как и в дипломе главного заведения, что давало преимущество перед выпускниками вечернего университета при поступлении на работу. И эта проблема была решена отцом.
В детстве ради того, чтобы брат мог остаться в начальной школе К., Ёну отправили в новую Южную начальную школу, и с тех пор у него не было никакого выбора ни в одном важном деле. Именно поэтому надежды отца, ожидавшего того дня, когда Ёну своими силами, без его помощи, станет на ноги, не могли оправдаться так легко. В ответ Ёну ни к одному делу не прилагал всех своих усилий. Только так он мог использовать единственное право в своей жизни. Он позволил всему идти своим чередом, и это был самый активный способ влиять на свою судьбу.
Невозможно сосчитать, сколько раз за свои двадцать лет он убегал из дома. Случалось, он и в путешествие отправлялся, но на самом деле чаще он уезжал с желанием совсем не возвращаться, учитывая такие дела, как академический отпуск, взятый им по своему усмотрению, когда на водку и покер ушли все деньги на обучение. Как-то вместе с пчеловодами он искал медоносные места, несколько раз выполнял мелкие поручения в глубоком лесу, в хижине, где выводят собак ценных пород, и за эту работу получал еду. А после всех этих дел в горах Чирисан помогал ставить палатки и разжигать горелку студенткам университета. Они учились на хореографическом факультете и впервые в жизни попробовали вкус походной жизни. Среди них была одна девушка, которая встречалась с Ёну и после возвращения в Сеул. Она посылала ему «Вестники» своего университета, связала ему шерстяной шарф и варежки, пригласила на вечер с выступлением выпускниц-танцовщиц, и сказала, что была беременна от Ёну, но сделала аборт. Он подумал, что надо жениться, однако ушел служить в армию, решив сначала выполнить свой гражданский долг, а затем уже взваливать на себя семейные обязанности.
Благодаря тому, что отец до распределения призывников по военным частям преподнес полку, по численности равному примерно дивизии, красный перец, необходимый в сезон заготовки кимчи, намерения Ёну служить на передовой на побережье Восточного моря вообще никто не принял во внимание. Ему была предоставлена роль помощника офицера, и он на учениях в отглаженной до остроты военной форме, в начищенных ботинках по нескольку раз показывал новобранцам пример военной выправки. Во время второго отпуска Ёну перепрыгнул через забор общежития, где жила студентка. Несколько часов назад девушка встречалась с ним, но сейчас на том же самом месте она появилась с молодым человеком из хорошей семьи, из престижного университета, получившим освобождение от военной службы. Она ушла, взяв его под руку, а Ёну пил в одиночестве водку, не отводя взгляда от стула, где сидела студентка, и никак не мог поверить в то, что увидел несколько минут назад. Он еще раз перемахнул через ограду, чтобы увидеть студентку, но ему пришлось убегать от старого охранника общежития и трех собак. Дверь Ёну, вернувшемуся домой в грязи, открыл отец.
— Иди помойся и ложись спать.
Ёну услышал тяжелый голос отца, и тут же, словно получив разрешение, все то, что он съел до этого, вырвалось из его желудка под ноги отца. Студентка позвонила домой и попросила родителей взять ее с собой, когда они поедут на свидание к Ёну, но ей было отказано. Она даже получила вежливую, но холодную просьбу больше не звонить. Возможно, виной была ее дерзость, но отец с некоторых пор невзлюбил говор южной провинции Кёнсандо.
Немного позже сверстников, но все-таки Ёну окончил университет. Он поступил в маленькую строительную фирму и начал свою первую службу на прибрежной стройке в провинции Канвондо. Но и в этот раз работа Ёну не пришлась по душе отцу. Примерно через два месяца отец вошел во двор бедного рыбацкого дома, на заборе которого была развешена сеть, и в тот момент, когда он открыл дверь комнаты в пристройке дома, где до позднего утра спал Ёну, снова пришел конец его короткой независимости. Чтобы отец мог сесть, он отодвинул в сторону никелированный поднос, стоявший в изголовье, и пустая бутылка из-под водки, ударившись об миску с острой соевой пастой, громко зазвенела. Постель была смятой, одежда, висевшая на гвозде на стене, пропитана грязью. Как обычно, не требуя никаких объяснений, отец вынес свое решение, исходя из того, что Ёну мог сделать в наихудшем случае. Среди живущих на берегу людей, относящихся с пренебрежением к новичкам, или грубых работяг на стройке Ёну пользовался неплохой репутацией, но отец придерживался собственного мнения относительно сына и не верил никому.
Вернувшись в Сеул, отец снова взялся за сигареты, хотя бросил курить, и после долгих размышлений определил место работы Ёну. Это была должность государственного служащего самого низкого уровня. Казалось, такая работа больше всего подходит Ёну, не сделавшему ничего разумного за свою жизнь, если взглянуть со стороны. Правда, он привык убегать из дома, но Чонук думал, что на этой работе Ёну научится порядку, вынужденный вовремя приходить в офис и уходить оттуда. Конечно, сын не блещет способностями, и ему придется выполнять не очень важную работу, используя при этом свою интуицию и умение приспосабливаться, но, как надеялся Чонук, Ёну сможет терпеть свое незавидное положение, как и многие другие простые служащие низшего звена, тихо сидящие в углу большого учреждения. Именно такие чиновники встречались Чонуку до сих пор. То, что жалованье небольшое, беспокоило его. Но если подумать о нелепом героическом состоянии души Ёну и его привычке бродяжничать, то, возможно, было хорошо, что он не сможет получать много денег. С помощью хорошо известного ему метода взяток и просьб отец устроил его на работу. Не успели вернуть долг, взятый из-за проблем с университетом и армией Ёну, как надо было отдавать новый долг. На это ушло несколько месяцев. И в это время Ёну сбежал так далеко, насколько хватило сил.
Была глубокая ночь, когда автомобиль отца подъехал к дому. Пока мать накрывала на стол, Ёну безучастно сидел на диване в гостиной, словно пришел в чужой дом. Глядя на пальцы, от которых поднимался табачный дым, отец после долгого молчания заговорил. Голос был спокойным.
— Что ты думаешь о моей жизни?
Ёну вслед за отцом лишь смотрел на дым сигареты, не говоря ни слова.
— Ничем она не примечательна. И тем не менее легкой не назовешь. Стоит начать бередить душу, так никак не уснуть под крышей своего дома. Смотрю на тебя, и кажется, ты рос, как и я, а у меня всегда на душа было неспокойно.
Сигарета прогорела, пепел начал скрючиваться, и отец примял ее в пепельнице.
— Я всю жизнь был один и ни от кого не получал никакой помощи. Поэтому я думал, что рядом с тобой должен быть человек, всегда готовый помочь тебе.
Ёну смотрел на фотографии, висевшие за спиной отца. Вместо семейной фотографии, более десяти лет занимавшей одно и то же место, висел снимок в честь тридцатилетней годовщины со дня свадьбы, сделанный в фотоателье, где полностью отретушировали лица отца и матери. Там, где раньше находилась фотография Ёнчжуна в форме бакалавра, висел календарь, на нем выделялось название банка. Нигде не было видно вещей Ёнчжуна.
Будучи государственным служащим, Ёну четко соблюдал время прихода и ухода с работы. Больше не было случая, чтобы он путешествовал один, и потом, он начал выбирать себе невесту, ходить на встречи, устраиваемые свахами. Он часто присоединялся к общему застолью, устраиваемому отделом, но крепких напитков не пил, поэтому начальству нравилось его поведение. С раннего утра он занимался спортом, изучал боевое искусство кумдо, а к выходным готовил обувь с нескользящей подошвой для хождения по горам. По праздникам и памятным дням он покупал то шарф из чистой шерсти отцу, то витамины против старения матери. И Ёнчжуну звонил иногда.
Казалось, тот был человеком, нарочно не желающим помнить ни праздников, ни дня рождения родителей, ни даже своего собственного дня рождения. И даже в тех случаях, когда необходимо было приехать домой, он, как гость, посидев с официальным и недовольным выражением лица, поднимался прежде, чем кто-то успевал обменяться с ним несколькими словами, и это было обычным делом. Тем не менее после ухода Ёнчжуна возникало огромное пустое место. Чем больше Ёну старался закрыть это место, тем острей он чувствовал, что заставляет родителей сожалеть из-за отсутствия Ёнчжуна, и в эти минуты он бесконечно отчаивался, но так же легко и смирялся с этим.
Ёну был похож на туриста, который сидит один в самом последнем ряду в автобусе, бегущем по неасфальтированной дороге. Другие пассажиры едут туда, куда им надо, и на проносящийся за окном вид поглядывают, и болтают по пустякам, и что-то едят, делясь с соседом. Есть и спящие пассажиры, они как будто показывают, что не имеют отношения к этой суете. Но этот пассажир, сидящий там, где больше всего трясет, зажатый с соседями, и может лишь безучастно смотреть вперед, выпрямив спину и предоставив телу мотаться из стороны в сторону. В его глазах совершенно пусто, как будто ему абсолютно все равно, куда он направляется и сколько еще осталось ехать.
Был единственный случай, когда Ёну в пьяном виде ночью вел машину. Более часа мчавшийся по загородной дороге на повышенной скорости автомобиль остановился перед обрывом. Он затормозил на крутом повороте, и машина пошла юзом, пронзительно скрипя. Передние колеса почти висели над обрывом, а под ними ничего нельзя было различить из-за кромешной темноты. Нога Ёну, опасно застывшая на педали тормоза, могла соскочить с нее в любой момент. В груди все сжалось, словно что-то давило, и мысль была лишь одна — чтобы на этом все закончилось, а в голове стучало так страшно, что казалось, она вот-вот взорвется. Но ничего не произошло. Он открыл окно, и в салон ворвался ночной воздух, в котором смутно различался запах хвойного леса. Ёну перевел передачу в нейтральное положение и включил ручной тормоз. Потом он прислонился к рулю и лишь на мгновение закрыл глаза, но не прошло и нескольких секунд, как лоб стал остывать. В эту ночь на небе светилось удивительно много звезд. Следующий день был днем его свадьбы, и следовало как можно скорей отправиться в постель, что Ёну и сделал.
2
«Человек, испытывающий нежность к своей родине, похож на ребенка. Человек, испытывающий те же чувства к другим странам, достиг зрелости. Но именно тот, кто испытывает ко всему миру такие же чувства, что и к другим странам, есть совершенный человек». Ёнчжун прочитал это высказывание, откуда-то переписанное и приклеенное над столом Бананой, и почти в этот же момент открылась дверь.
— Господин режиссер, а я сейчас иду со смотрин, знакомилась с претендентом на свою руку.
Лицо Бананы, вошедшей с буклетом в руке, которым она размахивала, раскраснелось.
— Только не делайте такое лицо, будто пылаете от ревности, я сейчас умоюсь и во всем признаюсь вам.
Банана достала из сумочки косметичку и торопливо спросила Ёнчжуна, который встал, сунув пачку сигарет в верхний карман:
— О, вы уходите, господин режиссер? Вы не слушаете меня?
Банана подошла быстрыми шагами и вдруг выставила перед носом Ёнчжуна буклет, который до сих пор использовала как веер.
— Место встречи с претендентом на мою руку было в отеле, и там на самом последнем этаже проводилась выставка каллиграфа. Сказали, каллиграф родился в К. Посмотрите сюда.
В буклете на развороте виднелись имена спонсоров и имя Чон Чонука.
— А я не могу сдержаться, когда мне хочется что-то узнать. Там был служащий, который следил, как посетители расписываются в памятной книге. Вот я и спросила у него, не тот ли это господин Чон Чонук, что занимался бизнесом в Сеуле и умер не так давно. Ответил, что не знает. Но рядом сидел старик, и он вдруг спрашивает меня, хорошо ли я знаю человека по имени Чон Чонук. То ли он консультант фонда национальной культуры поселка К., то ли общества памятных мероприятий, не помню. Так вот, вы должны были получить в наследство от вашего отца барабан бук. Он очень хочет узнать, был ли среди вещей, оставленных вашим отцом, барабан. Я тут на буклете записала его номер телефона.
О том, что она по просьбе старика оставила ему свою визитку, Банана умолчала. Уходя в туалет, она мельком взглянула на Ёнчжуна и увидела, что он листает записную книжку в черном переплете с номерами телефонов.
Как он и ожидал, Ёну был в офисе. Прежде чем Ёнчжун начал говорить о деле, он первым спросил о продаже дома:
— Я так понял, что до сих пор договор не заключен? Этот сыщик Л. и мне звонил.
— Вот как, он и твой телефон разузнал.
— Да. Для него это несложно, видимо. Однако он действительно оказался дядей сестры Мёнсон по материнской линии.
— А нам тогда кем он приходится?
— Отец Л. и жена нашего старшего дяди — брат и сестра. Выходит, мы с ним сватья. Но разве при продаже дома важно, родственник кто-то или нет?
Ёну говорил таким тоном, будто не видит ничего странного в этом деле. Ёнчжун тут же ответил.
— По-твоему выходит, не имеет значения даже то, что хозяйкой дома является Чон Мёнсон, а ее родственник вдруг появляется и хочет купить этот дом?
Ёнчжуну вспомнился Л. со своей ухмылкой и полным ненависти взглядом. Если допустить, что он выполняет последнее желание отца, умершего от старости, и хочет вернуть себе родной дом, очень давно проданный родственнику, то настораживала одна деталь. Отец Л. несколько десятков лет не появлялся на родине. Л. сказал, что возврат родного дома был мечтой всей жизни восьмидесятилетнего старика, все годы скитавшегося на чужбине. И все-таки, у кого отец купил землю? Могло быть и так, что, воспользовавшись ситуацией, при которой хозяин не может вернуться на родину, он не покупал эту землю, а просто взял в аренду. Вот поэтому Л. испытывает ненависть к человеку, владевшему землей его отца, и к поселку тоже не скрывает враждебности.
Ёну думал по-другому. Он сказал, что должен быть посредник, получивший документы на землю, и отец, заплатив определенную сумму, купил ее у него. Если бы отец отнял эту землю, то они должны были бы требовать вернуть ее назад, и покупать ее не было бы резона.
Ёнчжун тоже не отступал от своей версии:
— Эти документы были составлены при японцах, и как узнать, какова их законная сила? Даже если бумаги на землю сохранились, пришлось бы затевать судебную тяжбу. И отец использовал бы это слабое место. Ведь он был прагматичным человеком.
Ёну сразу возразил.
— Должно быть, ты думаешь, что наш отец настолько низкий человек, что мог отнять землю, воспользовавшись чужим промахом?
Ёнчжун взял трубку в другую руку и скривил рот.
— А что, разве отец обладал репутацией такого уж добродетельного человека и с честью прожил жизнь?
Ёну на другом конце провода молчал.
Вдруг у Ёнчжуна появилась совсем другая мысль. А если эта земля принадлежала не отцу Л., а была приданым его сестры, жены старшего дяди? Если только имелась договоренность с дедушкой, то вполне возможно, что отец мог владеть этим участком. Может быть, он оставил Чон Мёнсон дом, равный по цене тех времен стоимости аренды за землю, которой он пользовался даром, и совесть отца осталась чиста?
Ёну эти предположения Ёнчжуна показались совершенно неприемлемыми.
— Я не понимаю, о чем ты вообще говоришь, брат. Вряд ли ты считаешь, что владелец дома — умершая сестра Мёнсон.
— А ты подумай. Почему именно сейчас появился ее родственник? Разве можно назвать это случайностью?
— Конечно.
Ёну вздохнул с таким видом, будто услышал что-то потрясающее.
— Ты хочешь сказать, что сестра Мёнсон жива?
Ёнчжун вдруг ничего не смог ответить. Не потому, что замечание Ёну было верным, а потому, что звучание слов «Мёнсон жива» вызвало в нем легкую дрожь.
— Брат, отец отдал дом не сестре Мёнсон, а какой-то женщине по имени Чон Мёнсон, чтобы рассчитаться с долгами. Но по каким-то обстоятельствам, которых и отец не знал, Чон Мёнсон пропала без вести. Поэтому дом можно продать подходящему человеку, а если Чон Мёнсон не найдется, то ты заберешь эти деньги. Думай, что это наследство, и все. Просто, поэтому и хорошо.
Изо рта Ёнчжуна, с трудом сдерживавшего молчание, наконец вырвались саркастические слова:
— Вот поэтому тебя и считают наивным ребенком.
Ёну вспомнил, как Ёнчжун в детстве смеялся над ним. Отец доверял только старшему сыну, и хвалил тоже только его, но Ёнчжун никогда не принимал его сторону. Если характер Ёну был таким простым, что он до конца не мог расстаться с тем, кому поверил один раз, и отдавал себя тому полностью, то Ёнчжун отличался холодностью и склонностью анализировать, и при этом у него была сильной оборона, позволяющая ему сравнительно легко воспринимать даже неожиданное предательство. И эту черту, имевшуюся и в характере отца, нельзя было не признать. Отец и старший брат принадлежали к одной категории людей, и Ёну не помнил, чтобы когда-нибудь он вступал в их беседу как равный или участвовал в принятии какого-то совместного решения. И в других делах было точно так же. Но если говорить именно об отце, то в спорах о нем с Ёнчжуном, которого невозможно было победить, Ёну не хотел раскрывать своих сокровенных мыслей.
Когда Ёнчжун сказал о звонке Чхве Ыгиля, Ёну не только легко вспомнил его, но и сразу ответил:
— У этой семьи наглости хватает.
— Ты же видел оставленный отцом документ, содержащий обязательство? А не имеет ли отношение к этой семье тот Чхве, кто поставил печать на нем?
— А, ты об этом?
Ёну ответил так, будто не придает этому значения.
— Ты же знаешь, что наш дом, кроме хозяйской постройки, полностью был куплен семьей Чхве, хотя отец и представлен доверенным лицом. Так составили документ при заключении сделки.
С этим и Ёнчжун был согласен. В любом случае, все, что касалось К., Ёну помнил лучше Ёнчжуна, и это было правдой.
Прежде чем закончить разговор, Ёнчжун спросил, находился ли среди вещей, оставшихся после отца, барабан бук, но Ёну отреагировал так, будто впервые слышит об этом. Однако он хорошо знал об открывшейся в универмаге выставке каллиграфа. Сказал, что отец получил от него в день свадьбы образец каллиграфии, который несколько лет висел на стене в гостиной. И только поэтому Ёнчжун взял буклет, брошенный Бананой на стол, и открыл первую страницу. Имя, указанное под названием «Выставка каллиграфии, посвященная столетию со дня рождения», принадлежало каллиграфу, которого изображал Ёнчжун во время костюмированного шествия в начальной школе К. Этот каллиграф дружил с дедушкой, поэтому было естественно, что отец значился в списке спонсоров. Это была тень отца, которая после смерти стала чаще возникать в повседневной жизни Ёнчжуна. Но именно чувства вины она не вызывала. Так думал Ёнчжун.
3
Ёнчжуна не покидала мысль, что обо всех сомнениях, охвативших его сейчас, отец знал заранее. И вообще, почему он оставил такое задание? Может быть, он хотел сказать о своей жизни еще что-то? Или, может быть, он хотел, чтобы дети с трудом разгадывали загадку и вспоминали его как человека, пусть немного, но более уверенного в себе? Как сказал Ёну, это могло быть и тщательно задуманной интригой, свойственной отцу, чтобы дому, который станет наследством, в конечном счете придать особый смысл, и дать толчок к тому, чтобы им захотели владеть по собственному желанию. Очень давно, когда создавалась строительная фирма, отец отхватил большой кусок земли, задумав построить на ней еще два дома для семей сыновей, которые когда-нибудь будут приезжать на родину. Время, когда разбилась эта мечта, было для всей семьи суровым и безжалостным. После разорения фирмы директор школы, сочувствуя отцу, который так неожиданно стал нищим, занес Ёнчжуна в список крайне бедных учеников и освободил его от платы за обучение, а Ёнчжун через школьную газету сообщил всем о получении этой помощи. Мать по малейшему поводу заболевала и ложилась в постель, и казалось, она приходила в себя только тогда, когда швыряла подушку в Ёну, прогуливавшего уроки несколько дней подряд. В этот период свет в их доме часто зажигался лишь спустя несколько часов после наступления темноты. Отец покинул К. осенью следующего года после развала фирмы. Если бы он уехал сразу как разорился, возможно, его авторитет не был бы подорван до такой степени, и самолюбие так сильно ущемлено, и, может быть, он смог бы легко вернуть былое. Еще целый год, сопротивляясь, отец изо всех сил старался вернуть потерянное. И чем дальше, тем становилось трудней, и лишь больше все приходило в упадок.
Дело с междугородней автобусной станцией, последней надеждой отца, без сомнения, запомнилось ему на всю жизнь как страшный сон. Получив информацию о том, что тесную и устаревшую автобусную станцию поселка К. переносят в другое место, отец, сидя в своей закрывшейся конторе, прилагал отчаянные усилия, чтобы этот объект достался ему. Если бы это получилось, как он надеялся, то удалось бы погасить долг и даже снова начать работу. Но результат оказался трагическим. Отец участвовал в жестокой драке вокруг «кормушки» и, выйдя из нее весь израненный, в конце концов остался для жителей городка К. коварным расчетливым человеком и неудачным маклером. Он написал докладную записку президенту, положил ее в карман пальто, с героической решительностью приготовил деньги на дорогу и поехал в Синий дом, но перед воротами был остановлен охраной, не пропустившей его, и вернулся назад, о чем в поселке со смехом передавали не иначе как рассказ о ратных подвигах. После того как незаконным путем он совершил сделку и продал дом, ему ничего другого не оставалось, как бежать ночью, покинув родину.
В то время родина окончательно отвернулась от отца. Если бы он захотел спрятаться, она не дала бы даже маленького укрытия, где он мог бы переждать тяжелое время. А смысл того, что на этой земле все друг друга знают, заключен в том, что слабые стороны человека известны каждому во всех деталях. Эта родина отнеслась к нему бессердечней, чем чужая страна, где можно было начать все сначала с черной работы. И она, родина, была груба с ним. Место, куда даже думать о возвращении нельзя, если ты не одет в шелковые одежды, где даже Христу не будет оказано теплого приема — это и есть родина. Ёнчжун теперь уже не думал, что отец хотел заманить сыновей туда и хотя бы после своей смерти возвратить их на родину окольным путем. Судьба отцов городка К., страстно желающих возвращения старшего сына на родину, как и судьба дедушки, лишь после смерти старшего сына пожелавшего примириться с ним, осталась лишь в рассказах давних лет, и теперь в городке уже нет детей, кто бы взрослел, испытывая страх от тайны «Рассказа о четырех сыновьях». Глаза Ёнчжуна, в которых линия гор городка казалась слишком неровной, по-прежнему были глазами постороннего человека, приехавшего на экскурсию. Ему оставалось лишь учиться тому, как стать сильным, проявляя равнодушие к своим корням.
4
В 1970-х годах была популярна песенка «Все сделано хорошо, молодец». Если петь ее, поменяв слова на фразу «все разрушено хорошо, молодец», то смыслы двух слов, «хорошо» и «разрушено», само собой накладываются друг на друга и усиливают впечатление от злой насмешки, содержащейся в словах. Ёну, избегая местных мальчишек, хором распевавших эту песню и настойчиво бегавших за ним, ходил лишь переулками. В этих переулках, не отличавшихся от помойки, всегда что-то валялось, скапливалось и гнило. Ёну часто случалось наступать то на собачьи, то на человечьи экскременты, несколько раз ему попадались дохлые крысы, наполовину изъеденные личинками мух. В то время не было канализации, поэтому под бело-молочной поверхностью потока грязной канавы, текущей по переулку, плыли нечистоты, грязь и красные черви, собиравшиеся в клубки и шевелящиеся, как водоросли. Ёну один медленно шагал среди этой вони, которая особенно усиливалась перед дождем.
Когда Чонук захотел получить автобусную станцию, конкурентом в этом деле выступила семья Чхве. В 1973 году во время выборов в Парламент старший сын семьи Чхве внес средства в фонд правящей партии и с ее поражением потерял большое состояние, но спустя некоторое время он начал подавать руку избранному господину А. Пройдя в Парламент как независимый кандидат, господин А., будучи членом правящей партии, перешел в оппозиционную, и после этого во время различных торжественных мероприятий открыто появлялся в первых рядах чиновников. Каких затрат ему стоило, чтобы сесть на это место, хотели бы узнать все жители К. Даже если допустить, что кто-то не знает об этом, то он явно был не из семьи Чон Чонука. А то, что старший брат Чонука начал работать главным освобожденным членом районной оппозиционной партии К., подстегнуло Чхве к поиску выгоды от участия в политике. В этой семье такое приспособленческое отношение к политике было традиционным, из поколения в поколение они крутились около тех, кто находился у власти.
В отличие от рода Чон, состоявшего из прямодушных провинциальных конфуцианских ученых, в роду Чхве всегда находился нахлебник, который вертелся в гостиных влиятельных людей, прислушиваясь ко всему и выжидая удобного случая. А Чхве говорили, что представители рода Чон проводили жизнь в веселье и сочинительстве стихов на лоне природы, но, завидуя влиятельности семьи Чхве, решили выдвинуть против них фальшивое обвинение, связанное с написанными ранее научными трудами, чтобы тем самым скрыть бездарность членов своего рода. Таким образом, утверждения Чхве сводились к тому, что они затягивали петлю на шее Чона не по личным мотивам, а потому что хотели для него общественного наказания. Выяснилось, что именно старший сын семейства Чхве, влиятельный человек в районном комитете правящей партии, посылал больше всех жалоб в уездную управу и чинил препятствия Чонуку, чтобы он не мог вовремя получить деньги за строительство объектов, поддерживаемых государством. Слова жителей К. о том, что Чонук больше не держал в руках денег с тех пор, как старший сын семьи Чхве стал близок господину А., нельзя назвать преувеличением. Столетняя борьба между родом Чхве, издавшим «Опровержение Сондана» для того, чтобы осудить сборник «Собрание сочинений Симсана», написанный предком Чонука в четвертом поколении Чон Икчжуном, до сих пор не закончилась. Дедушка Чон Сониль хотел, чтобы Ёнчжун вырос выдающимся литератором и вернул долг, накопленный родом, но в результате умер, не оставив никакого завещания. Он выбрал самую здравую месть. Несмотря на то, что он вынес предельно трудное решение, считая необходимым прежде всего преодолеть свои слабости, сдержанность в борьбе с безнравственными людьми не могла принести ему большого удовлетворения.
Если взять все хозяйство Чонука, то контора, передний двор, площадка во дворе и хозяйский дом занимали немалый участок земли, выходящий на новое шоссе. К тому же рядом находился Большой мост К. с оживленным потоком транспорта, поэтому Чонук ходил и убеждал чиновников, что это самые подходящие условия для строительства автобусной станции. Семья Чхве под станцию выставила широкое посевное поле, по размерам превышающее хозяйство Чонука. И расположение его было очень хорошим: поле прилегало прямо к улице, ведущей на Большой мост К. Чонук говорил, что имеет два патента, на земляные работы и строительство, доказывал свою высокую квалификацию строителя, напоминал, что его фирма строила Большой мост К., взывал к человеческим чувствам, но людям в уездной управе было выгодней поддержать его соперника, щедро дарившего конверты с деньгами, и все это понимали. Кроме того, семья Чхве владела большей частью всех орошаемых и суходольных полей в этом районе. Они надеялись на повышение стоимости земли после строительства автобусной станции, и, поскольку гонялись за правом на ведение сопутствующего бизнеса, денежная компенсация за землю под станцию устраивала их, хотя она была небольшой. По сравнению с Чонуком, который хотел получить большую, чем рыночная цена, компенсацию за землю, раздать долги и снова начать свой бизнес, Чхве по многим показателям имели значительно больше преимуществ. Поведение семьи Чхве, мотавшей нервы Чонуку, то увеличивая верхний предел компенсации за землю, то снижая, напоминало игру кошки, которая отпускала и снова ловила мышь.
Чтобы дать толчок конкурентной борьбе и поднять цены, нужно было поиграть со слабым конкурентом. Сначала беспощадно показывалась сила, после этого сопернику давалась надежда, ровно настолько, чтобы он не отказался от борьбы, но для загнанного в тупик Чонука не имело значения, насколько до бесстыдства маленькую давали ему надежду. Контора фирмы, передний двор и площадка заднего двора составляли квадрат, а напротив, в глубине всего хозяйства, находился дом, в котором жила семья Чонука, и он представлял собой островок, обладающий прочной независимостью. Однажды семья Чхве обратилась к Чонуку с предложением продать им хозяйский дом на хороших условиях. Они сказали, что уступают ему место для строительства станции, а дом им нужен якобы для того, чтобы заниматься лишь подсобным хозяйством. А на другой день семейство Чхве высокомерно заявило, что если Чонук продаст им землю, выделенную под станцию, и права на ведение подсобного хозяйства, они устроят все так, чтобы Чонук получил заказ на строительство станции и на все связанные с ним строительные работы. Прошла ночь, и они снова несколько раз меняли условия, а по поселку бесконечно разносились слухи, что хозяйство Чонука уже перешло в ведение банка, что Чонук продал свое хозяйство и на эти деньги купил дом в Сеуле, вместо того чтобы раздать их кредиторам, что он достал припрятанные деньги, собирается с ними убежать в Центральную Азию и уже прошел все формальности по оформлению документов. Все это привело к тому, что Чонук оказался в тяжелейшей ситуации. Жители городка в один голос говорили, что семья Чхве решила увидеть, как Чонук, наконец, придет к ним и на коленях будет умолять о снисхождении. Встречались и такие, кто обвинял семейство Чхве в желании превратить поля на крестьянской земле, жизненно необходимые для людей, живших здесь поколение за поколением, в пропитанную бензином автобусную станцию, но это вызвало интерес не более чем какое-то зрелище для зевак. Такое отношение нельзя назвать злобой, но большинство жителей получило удовольствие, наблюдая за падением Чонука. Это был не случай с Синим домом, позабавивший всех, но положение Чонука ухудшилось настолько, что он больше не мог оставаться на родине.
Среди кредиторов Чонука находились люди, которые хотели получить назад свои деньги и караулили момент, когда они у него появятся. Один из них тайно подослал человека, чтобы Чонук продал ему свое хозяйство. Предложенная цена была ничтожной по сравнению с общей суммой долга, и, естественно, каждый из кредиторов отстаивал свои интересы, поэтому Чонук, не имея возможности продать свой дом открыто, заключил сделку на абсолютно невыгодных ему условиях. Ситуация была критическая, и Чонуку ничего не оставалось, как продать свое хозяйство разным людям, разделив его на части. И когда на следующий день семья Чхве на земле, бывшей двором Чонука, стала строить магазин, жители поселка смогли убедиться в правдивости слухов о том, что люди, купившие дом Чон Чонука, все являются подставными лицами Чхве. Спустя какое-то время Чхве прикупили еще контору и задний двор, расширили магазин, и с этого момента здесь появился торговый комплекс, соединенный с традиционным рынком. В К. большинство людей думало, что и личный дом Чонука, в котором кто-то жил, выплачивая деньги за электричество, стал собственностью семьи Чхве. До этих пор никто не мог знать, какая сделка была заключена между Чхве и Чонуком.
Стоял пасмурный день с черными, низко нависшими тучами, и воздух в переулке перед дождем был пропитан особым отвратительным запахом. В такой день здесь почти никто не ходил. Ёну вдруг узнал в идущем навстречу ему сгорбленном мужчине отца и мгновенно отскочил к щели между забором и ржавой железной калиткой. Спрятаться было не так уж трудно. Но когда отец равнодушно проходил мимо него, стоявшего вплотную к забору, Ёну чуть было не протянул руку со своего места и не схватил его. От отца сильно пахло водкой, на груди что-то выпирало, словно за пазухой он нес какой-то большой предмет, при каждом шаге развевались полы пальто, и походка его была шатающейся. Было странно, что он один шел по пустынному переулку, но особенно бросалось в глаза его лицо, слишком бледное, без единой кровинки. Он был похож на человека, возвращающегося после того, как продал или свою душу, или тень.
Несколько дней спустя ночью к дому подъехал грузовик. Отец, уехавший накануне, чтобы обмануть соседей, не мог видеть, как сильно валил снег, когда грузовик с двумя шкафами для одежды и домашней утварью проезжал перевал Комчхичже. Белые снежные хлопья, перелетевшие через низкую горную цепь, безудержно сыпались, кружась, и отчаянно заметали дорогу, по которой ехал грузовик.
5
Кто-то написал стихи, которые рассказывают, как следует запускать воздушного змея в городке К., и содержание их таково.
Жители поселка варят клей из плавательного пузыря самой выносливой рыбы в природе — горбыля. Потом толкут осколки фарфоровой посуды, что острей лезвия ножа, и делают много мелких лезвий. В глиняном котле хорошо смешивают этот клей и осколки, добавляют желтый сок жасминового дерева, и этим раствором пропитывают несколько раз нить воздушного змея. К приготовленной таким образом длинной нити прикрепляют воздушного змея и поднимаются на самую высокую в окрестностях вершину горы. Даже когда воздушный змей одной стороны сначала побеждает, а потом вдруг срезается лезвиями другого змея, никто не вздыхает с сожалением, что первый проиграл. А когда натрепетавшийся змей исчезает вместе с нитью, померцав высоко в небе, люди говорят, обращаясь к нему, впервые освободившемуся и полетевшему в бесконечно путешествие: «Давай отправимся хоть куда-нибудь», и при этом у них кружится голова. Когда кто-то покидает родину, словно оторвавшийся воздушный змей, прощальное приветствие жителей городка К. также не вызывает вздоха сожаления.
Вот почему им не удается деревенская жизнь, и во дворе, откуда они отправляются в бесконечный путь странника, тщательно выбивают пыль из котомок и поднимаются, идут легко, как оторвавшийся и улетающий воздушный змей, и прощальные слова провожающих их людей звучат примерно так: «Судьба, моя судьба, ты счастливая судьба».
6
День, когда проходили выездные съемки в лесопитомнике, выдался очень пасмурным. Фильм содержал немного спецэффектов, и трюковые съемки не требовались, поэтому не было причин продлевать договор аренды. Массовку составляли только посетители древесного питомника, с которыми главная героиня проводила экскурсию по саду, и несколько работников питомника, поэтому и численность занятых актеров оказалась небольшой. С освещением возникли сложности, но обошлись без особых проблем, поскольку осветитель заранее приготовил оборудование по погоде. И все равно было много непредвиденных дел. Напоследок из черных туч, полностью заслонивших небо, начали по одной падать капли, и лишь незадолго до того, как дождь полил в полную силу, с трудом удалось все закончить. Ёнчжун растерянно смотрел, как помощники продюсера носились туда-сюда, в спешке собирая оборудование и загружая его в машину. Нити дождя неустанно, привлекая внимание, падали на зеленый сад. Он очень устал. Банана принесла кофе.
— Господин режиссер, у меня к вам разговор.
— Какой?
— В этот раз не о том, чтобы спать вместе. Тут ходят слухи, что вы сразу обещаете угостить вином, стоит только признаться, что есть разговор. Вот я и приготовилась.
— Я дам тебе денег, пей одна.
— И сколько же?
Возвращаясь со съемок, Ёнчжун в машине ощутил небольшой жар. В голове без конца прокручивались недавно отснятые кадры. Беспокоило, что сам сюжет требовал слишком многих объяснений. Нужно было показать подлинный характер умершей женщины, но подробное объяснение сюжетной линии привело к тому, что он стал подстраиваться под выстроенную историю. По сегодняшнему сценарию актеры говорили много, как в мелодраме, и казалось, что отснятые кадры на экране не оживут.
В тихой мирной деревне живут выросшие вместе сестры-близнецы. Старшая уезжает в Сеул продолжать учебу, а оставшаяся из-за родителей на родине младшая сестра регулярно пишет ей письма, рассказывая о семье. Об этом можно было сказать и без актерской речи, несколькими сценами. Но то, что родной дом затопило из-за строительства дамбы, и с того времени меняется жизнь двух девушек, так просто было не показать. Слишком поздно приехавшая в Сеул младшая сестра, в отличие от старшей, не может включиться в городскую жизнь и, в конце концов, опустившись на дно, начинает продавать свое тело. Теперь она вместо писем сестре в город отправляет письма родителям в деревню. Написанное о себе в этих письмах — абсолютная ложь. Иногда она описывает дела старшей сестры, выдавая за свои. Постепенно у нее создается иллюзия того, что она есть сестра, и девушка даже ведет себя как сестра. Единственно подлинное, что остается в ней, потерявшей все свои мечты и желания, — это то, что она дочь своих родителей.
В последние мгновения жизни в ее голове проносятся разные мысли. Даже если после смерти станет известно, что она женщина легкого поведения, для родителей эта правда будет ужасным потрясением. Но ей трудней всего вынести то, что ее душа станет грязной, а душа — это единственное, что осталось у нее. К собственному телу умирающая проститутка относится как к чужому, ей все равно, что с ним будет. Но ей настоящей — дочери своих родителей — до конца следует остаться только чистым существом. Младшая сестра хотела умереть обычным человеком, а не той, которую сама не могла признать в себе. В том, что она хочет скрыть, содержится правда. «Порой во лжи содержится намного больше правды, чем в действительности. Не отрывайте поставленную на ней печать, называемую тайной».
Голова Ёнчжуна раскалывалась от боли. Отснятые в лесном питомнике сцены все представлялись в таком плане. Но была ли необходимость в точном и раскрывающем идею объяснении?
— В таких случаях вот как надо сделать.
Сидящая рядом с водителем Банана повернулась к Ёнчжуну насколько могла.
— Герой хочет объяснить ситуацию, но собеседник говорит «Минутку!», поднимает руку и произносит следующее: «Я не буду спрашивать, что было до этого!». Или как вам вот такие слова актера: «Я не говорю, что хочу знать все подробности!». А вот еще. Герой говорит: «Я только могу представить себе все, что произошло за это время!». Если посмотреть голливудские фильмы уровня C, то в них сколько угодно вот так быстро и вскользь проходящих сцен. Господин режиссер, это шутка. Ну не стоит так сильно морщиться!
Ёнчжун не смог сдержаться и чихнул.
— Господин режиссер, вы попали под дождь и простудились?
Как только раздался обеспокоенный голос Чури, сидевшей рядом с Ёнчжуном, Банана насмешливо заметила:
— Под какой дождь он попал, когда под тентом смотрел в монитор?
— Эй, Пак Нана! Сценарист, который повышает голос на главную героиню, все-таки чего-то не понимает!
Это вмешался помощник, постукивая по рулю. Банана хотела что-то ответить, но посмотрела на Ёнчжуна, устало закрывающего глаза, и замолчала.
В машине наступила тишина, словно все сдерживали дыхание. Слышались только звуки падающего дождя и ритмичного движения дворников. Вместе с влажностью воздух наполнился сумраком. Через несколько минут Хан Чури задремала, прислонившись к плечу Ёнчжуна. Глаза его были закрыты, но он не спал. От волос Хан Чури шел запах сена, хранящегося в сарае, а прикосновение ее тела было нежным, завораживающим и теплым. Ее очень легкое дыхание словно говорило о бессильной воле существа, с рождения предопределенного быть слабым. Все тело Ёнчжуна обессилело. Стало ясно, что он переутомился. На миг он ощутил печаль, похожую на долгое страдание, и это совершенно точно было чувство, которое находилось внутри него.
7
Ким Пхансуль, человек преклонного возраста, был сыном мелкого чиновника восемнадцатого ранга, но родился в незаконном браке от наложницы. Он не смог получить школьное образование в установленном порядке, но почти тридцать лет проработал секретарем в канцелярии управы городка К. Благодаря доверию, полученному от главы управы Чон Сониля, ему поручали контролировать учет денег в музыкально-культурном коллективе, члены которого занимались пхунню, или вести такие дела, как составление расписания, но в наши дни так получилось, что он стал представлять собой живого очевидца культурных событий городка К. Память Ким Пхансуля и в восемьдесят лет не подводила его, и чем дальше он возвращался в прошлое, тем она становилась отчетливей.
Когда Ким Пхансуль неожиданно позвонил в офис, назвался старейшим представителем культурных кругов поселка К. и стал долго выражать сожаление по поводу кончины Чонука, Ёнчжун растерялся, и лишь когда разговор зашел о буке, он понял, что это тот старик, которого Банана встретила на выставке каллиграфа. Ёнчжун объяснил, что среди вещей, оставшихся после отца, нет барабана, но ответ Ким Пхансуля был категоричным.
— Он точно должен быть. Я хорошо знаю, и вообще, эта вещь досталась старшей внучке от отца. Я о Мёнсон говорю. Чонук с буком обращаться умел, но настоящим мастером игры на нем был отец Мёнсон, Чеук. Когда мы вместе занимались просветительством, Чеук играл на буке, а его жена танцевала. Вот почему этот барабан — достояние К. Его обязательно следует отдать в наш Дворец культуры.
Старик сказал, что занят общественными делами, с ним встретиться нелегко, поэтому обязательно следует приехать к нему, пока он находится в доме сына в новом пригороде Сеула, и просто повесил трубку.
Как только они поздоровались, Ким Пхансуль сначала спросил по порядку место происхождения рода, от какой ветки генеалогического дерева происходит, кто положил ему начало и кто из предков — основателей деревни, откуда пошел род, — первый занял высокий пост. Он бросил на Ёнчжуна, чье лицо каждый раз выражало затруднение, сокрушенный взгляд, говоривший, что он этого ожидал.
— При мне не только твой отец Чонук, но и твои старшие дяди Хёнук и Сеук учились ходить. А с Чеуком я родился в один год. О твоих предках я спросил не потому, что не знал. Чонук с детства любил только все новое, передовое, а на таких как я, деревенских, не обращал внимания, инфантильными называл, и вот, я смотрю, он и сына своего по-новому воспитал.
Ким Пхансуль осудил вульгарные тенденции современного общества, которое не может понять, почему важно знать историю своего рода и всех родственников.
— Говорят, как бы далеко улетевший желудь ни пустил ростки, все равно вырастет огромное дерево, и растет оно само по себе, и называют его все так же дубом, а как иначе-то назовешь?
Ким Пхансуль, не делавший ничего с оглядкой на других, обладал непосредственной настойчивостью, свойственной старым людям. Ёнчжун избегал его взгляда, но старик упорно рассматривал со всех сторон его лицо, приговаривая: «похож, как две капли воды похож на род отца», и несколько раз повторил, что Чонук не был таким способным, как его отец Чон Сониль. А рассказ старика был таким:
— Чон Сониль у жителей К. пользовался огромным доверием, и Чонук тоже был очень популярен, но он имел немало врагов, вокруг него крутилось больше перелетных птиц, выжидавших момента, чтобы заполучить себе теплое местечко, чем людей, кому можно было верить и поручить какое-либо дело. Одним словом, так все сложилось, что он оказался в одиночестве, без добрых и честных людей, а Чон Сониль, когда был главой управы, очень много сделал для того, чтобы помочь нищим, так вот, на его похоронах из нищих образовалась такая вереница, что конца процессии не видно было. Однако Чонук умер одиноко на чужбине, и на родине много таких, как я, не знавших об этом, и даже соболезнование не сумевших выразить, и очень жаль, что так получилось. А барабан почему не принес?
Старик говорил все, что приходило ему на ум, но вдруг изменил тему, словно резко пошел в наступление. Ёнчжун еще не успел ответить, как он громко постучал по столу ладонью. Казалось, старик начнет упрекать гостя за равнодушие к традиционной культуре своей родины. Вошла его жена, поставила блюдо с фруктами и удалилась, и только после этого Ким Пхансуль впервые заговорил о Мёнсон.
В 1943 году в К. появился наблюдательный пост противовоздушной обороны. Это была своего рода самозащита, чтобы японцы не забрали в солдаты, поэтому тут же почти все молодые люди записались в эту часть. В его ведении находился коллектив, который занимался просветительством, нес культуру в народ. Они хранили гитару, аккордеон, барабаны, и, выступая с концертами, отчасти поддерживали антияпонскую подпольную организацию. Старший сын Чон Сониля, Чеук, играл на гавайской гитаре, но был выдающимся мастером игры на буке и никогда не пропускал соревнований по корейским танцам. Вместе с несколькими другими участниками труппы он был арестован как политический преступник и три месяца провел в заточении. В К. не было тюрьмы, поэтому их под конвоем отправили в ближайший поселок, где уже больше года за то же преступление отбывал наказание Чон Сониль.
В 1945 году началось восстановление разрушенной страны, и тогда же образовалось просветительское отделение молодежного союза. Постепенно в нем стали проявляться черты движения левого толка, противостояние между ними и молодыми людьми правого направления усилилось, и в результате организация раскололась на две части.
Началась война 1950 года. Но с наступлением войны деятельность музыкальных и театральных трупп не прекратилась. Напротив, в этот период культурная деятельность, направленная на пропаганду мира, проводилась еще активней. Под очень мощным покровительством полиции в К. была создана просветительская музыкальная труппа, о которой сообщили антикоммунистические газеты. В результате связь с этой труппой наладил отдел театрального просветительства молодежной организации Южной Кореи.
Ким Пхансуль утверждал, что все эти культурные организации продолжили традиции пхунню городка К. После восстановления страны в К. создали оркестр духовых и струнных инструментов, и наряду со скрипками, кларнетами, аккордеонами только барабанов распространили несчетное количество. Из-за репрессий со стороны японцев мелодии и ритмы пхунню потеряли свою силу, но к концу шестидесятых годов снова ожили. Образовался ансамбль «Коллектив шесть два», и музыканты собирались у кого-нибудь дома или в школьных залах, а весной и осенью ездили по памятным местам. В основном выступали как ансамбль традиционной музыки, а играли на комунго, чанго, цитре, чоттэ и тансо.
— А почему название «Коллектив шесть два»? Наверное, ансамбль возник в шестой день второго месяца?
С Бананой старик, безусловно, вел себя совсем не так, как с Ёнчжуном, когда укорял его в незнании своих корней. С ней он был приветлив.
— Девушка, а знаешь ли ты, что такое «шесть искусств»? Ведь все под слово «искусство» подводить нельзя, ценности разные. Должен быть определенный ранг. В искусстве главное — этикет, его соблюдение, за ним идут музыка, стрельба из лука, верховая езда, литературное мастерство и на последнем месте — умение считать. На втором месте стоит музыка, поэтому и название такое — «Коллектив шесть два».
— А что такое чоттэ?
— Флейта, что же еще?
— Да? А я думала, что тансо называют флейтой.
— В тансо дуют, держа прямо, а во флейту дуют сбоку, это разные инструменты.
— Вы и сейчас занимаетесь ансамблем?
— Сейчас много коллективов другого направления, поэтому трудно собрать тех, кто играет народные мелодии. Я сейчас занимаюсь лишь воспитанием молодых.
Ким Пхансуль довольно много знал о сыне Л. После освобождения от японцев на родину вернулось много людей, среди них был и сын Л., который занимался контрабандой, устроившись рабочим на пристани. С возвращением на родину он преследовал две цели. Он хотел найти следы отца, пропавшего без вести еще во времена японцев, и забрать с собой младшую сестру, которая после второго замужества матери нашла повод вернуться в К. Даже узнав, что все родственники, на кого можно было опереться, уехали из родных мест, дочь Л. оставалась в городке К., помогая хозяевам дома, шившим на заказ национальные костюмы ханбок.
Сын Л. очень хорошо запомнил, как выглядел Чон Сониль сзади. Он играл на пригорке ячменного поля, когда Чон Сониль прошел на задний двора дома и положил на деревянный настил открытой террасы пачку денег. Мать была в комнате, но не видела этого. В тот момент даже дым из трубы стал подниматься по-другому. Сын Л. стал взрослым, пришел в гости к Чон Сонилю, и был принят должным образом. Но об отце Чон Сониль ничего не сказал. Он лишь повторял, что годы проходят, и единственный долг сына, оставшийся перед отцом, — забыть о прошлом, и что так думают жители К., и он в том числе. Сын Л. навестил нескольких друзей отца, но так ничего и не узнал. В то время атмосфера в стране была такой, что он понял лишь одно: расспрашивать о деятельности отца, служившего в японской полиции, не стоит. Увезти с собой сестру он также не сумел. В те дни в городке К. о связи дочери Л. и Чеука, старшего сына Чон Сониля, не знали только члены его семьи. Так ничего и не добившись, сын Л. за день до своего отъезда из К. выпивал вместе с молодым Ким Пхансулем, единственным другом детства. Опьянев, он говорил, что весь поселок окутан смертью отца, и ругал родину, называя ее соучастницей тайны.
— Может, он и сдержал свою клятву, что никогда больше не ступит на эту землю, не знаю, но после этого жители К. не видели его и ничего о нем не слышали.
О дочке Л. у Ким Пхансуля не было личных воспоминаний, а то, что он помнил, основывалось на слухах. Дочь Л. маленькой девочкой уехала из родного поселка и выросла в городе у родителей матери, поэтому в К. никого не знала, и подруг у нее, кроме дочки портных, с которой она делила комнату, не было. Природа наделила ее красотой, и на все руки она была мастерица, но девушка вела себя слишком тихо. Она и в труппу просветителей пришла благодаря дочке портных, активно знакомившей ее с людьми. Дочь Л. оказалась в положении сироты. Мало того, что отец был низким обманщиком, помощником японского полицейского, так еще и мать была пришлой, городской, случайно оказавшейся здесь. Но прежде всего она приходилась дочерью Л., которого забили до смерти палками и сожгли. Можно догадаться, что Чон Сониль был против женитьбы Чеука на ней. Но все жители городка тогда единодушно считали, что воспринимавший все спокойно Чон Сониль слишком категорично выступал против этого брака.
Ким Пхансуль не стал говорить о догадках по поводу смерти Л., которые все это время умалчивались и впервые осторожно стали распространяться после освобождения от японцев. Как бы то ни было, жители К. втайне сторонились дочери Л., и на самом деле никто не приветствовал связь двух молодых людей.
Церемония бракосочетания прошла тихо. Чон Сониль сказался больным и не вышел даже к свадебному застолью. Но на этом сплетни не утихли. Прошло немного времени, и Чеук, который с трудом женился на любимой женщине, невзирая на протест и жесткое давление, начал уезжать за пределы К., и снова люди стали шептаться. Слухи все множились, поговаривали, будто Чеук проявил настойчивость и женился на дочери Л. не из-за горячего желания обладать ею, а ради того, чтобы пойти наперекор отцу, и будто бы он уехал не учиться с целью сдать государственные экзамены на получение высокой должности, а отправился на лечение обострившейся болезни. Прошел сезон после таких сплетен, и Чон Сониль, при посещении площадки, где упражняются в стрельбе из лука, или могилы предков, каждый раз стал появляться в сопровождении невестки старшего сына, одетой в национальный халат из плотного натурального шелка с лисьим воротником. С того времени он стал чахнуть. Дочь Л. без мужа жила в задней комнате дома свекра и была тихой и кроткой, словно монашенка во время исповеди. Так прошли одиннадцать лет после рождения Мёнсон.
— Жизнь Чеука не была спокойной. Может быть, виной тому его ум, не знаю. Во времена Народной Республики все укрывались в убежищах или вырытых ямах, но Чеук прятаться не стал. Если бы потом друзья, собравшись вместе, не привели его из леса, он так и умер бы там партизаном. А Чонук в то время учился в школе высшего уровня, но тоже вслед за братом оказался на стороне левых, а не правых.
Вдруг Ким Пхансуль замолчал. Казалось, он рассказывал не просто все то, что пришло в голову. Кашлянув два раза, он снова начал говорить, но рассказ был о другом.
— В год женитьбы Чеука на дочери Л. кору на деревьях священной горы всю ободрали до того, что виднелся белый ствол. Каждую ночь стволы деревьев тайком обдирали девушки, что понесли ребенка под сердцем. Они надеялись, что избавятся от него, если сварить кору и съесть. Было такое поверье. Нельзя сказать, что раньше такого не случалось, но в том году такие дела происходили особенно часто, и в каждом доме подозрение падало на перезревших девиц. В то время впервые после освобождения возродили церемонию поклонения священному духу горы. Было много таких, кто шушукался по углам, что, мол, злые силы проникли на церемонию, вот и стали твориться безобразия. Во время этой церемонии самым молодым из ее участников был как раз я.
Проговорив эту фразу, старик спокойно закрыл глаза. Потом долго сидел неподвижно, не подавая никаких признаков жизни. Наконец веки Ким Пхансуля, на вид спящего, набухли, выступили слезы и тихо скатились по щекам.
— На церемонию поклонения духу горы на самом деле проникли злые духи?
Слышал или не слышал старик вопрос, осторожно заданный Бананой, неизвестно, однако он продолжал говорить медленно и взволнованно.
— Те, с кем я всю жизнь играл народную музыку, все умерли, один я остался. Родители, братья, дяди — все отправились в иной мир, и друзья, и младшие товарищи, все до единого умерли. И вообще, не знаю, зачем я так долго живу, рассказывая лишь истории об умерших людях. Чеука, Хёнука и даже молодого интересного Чонука уже больше нет, а мне зачем эти страдания? Скорей бы уже лечь в землю и превратиться в прах. Я не боюсь трудностей в жизни. Человек должен умереть, когда придет его час, или исчезнуть в нужный момент, тогда и время будет течь как следует. А истории о прошлом рассказывать — что толку в этом?
Но к старику уже вернулась бодрость. Он снова начал осыпать упреками людей, забывших свою родину, словно это был единственный способ получить новые силы. Ким Пхансуль осуждал людей, не понимающих важности знания своих корней, и они были как раз теми, кто родился в К., добился успеха, но не помогает родине. А если поселок начнет развиваться и станет местом достопримечательностей традиционной культуры, то поднимется цена на землю, во всем районе станут жить лучше, и он как старейшина культурных кругов сможет вовлечь в свое дело еще больше людей.
Ёнчжун и Банана поднялись со своих мест, и Ким Пхансуль еще раз подчеркнул, что желудь, даже если окажется далеко от дуба и сам вырастет в огромное дерево, все равно останется дубом. Жена старика вышла с ними и показала кратчайший путь от стоянки их дома до автомобильной трассы.
Была вторая половина дня, когда лучи еще припекали, но солнце уже клонилось к западу.
— Господин режиссер, вы похожи на отца? — спросила Банана.
— С чего это ты вдруг?
— Ведь он, этот дедушка, сказал, что вы копия отца.
Ёнчжун подумал, что внешне на отца очень похож Ёну.
— Вот что мне сказал один друг, который изучает корейскую медицину и на основе инь и ян, в соответствии с четырьмя типами людей, определяет метод лечения. Первый ребенок похож на того из родителей, кто старше по возрасту. Второй — противоположность первому. И таким образом рождаются дети, похожие на отца, потом на мать, на отца, на мать и так далее по очереди. Вы же с братом не похожи?
— Абсолютно.
— Вот видите! Если бы у ваших родителей родился третий, то он, наверное, был бы похож на вас.
— Только за это родителям следует сказать спасибо.
— Почему? Вы бы не хотели братишку, похожего на вас?
— Какой ужас!
— О, это вы хорошо знаете.
Машина выехала за пределы жилого комплекса и скоро притормозила перед светофором у начальной школы. Очевидно, закончились уроки: дети, галдя, заполонили всю улицу.
— Когда я впервые увидела вас, господин режиссер, то подумала, что вы сирота.
Ёнчжун уже тронулся с места, но снова затормозил, увидев маленького мальчика, поздно прибежавшего к пешеходному переходу.
— Я не могла даже представить, что у вас есть семья. Вы были похожи на человека, который родился сам по себе, рос все время один и сейчас живет один. У него, конечно, есть соседи или коллеги, но родственников нет. Он своими руками готовит еду и ест, а остатки тут же выбрасывает, он регулярно бреется, ходит по магазинам, занимается спортом, а если ложится в больницу, то нанимает себе сиделку, по праздникам один отправляется путешествовать за границу. А еще у него нет страховки или сбережений, имеется только один счет в банке, и когда он вдруг видит тень, следующую за ним, то на лице у него появляется растерянное выражение.
— Если войти в мотель и там снять всю одежду, получится из меня Человек-невидимка? Или Леон, киллер, пьющий молоко?
Пока Ёнчжун говорил, провожая глазами идущего по переходу мальчика, светофор переключился на красный сигнал. Банана рассмеялась, качая головой.
— Однако в последнее время вы изменились. В последнее время вы, господин режиссер, не похожи на сироту.
— Почему?
— Вы же с братом иногда разговариваете. С того времени, как скончался ваш отец.
— Человек, который после смерти отца перестал быть похожим на сироту. Это звучит немного странно, но, тем не менее, сейчас у меня все в порядке.
8
Когда Ёнчжун учился в старших классах, у них был учитель математики по прозвищу Призрак. Он проводил свои занятия без пустой болтовни, не меняя выражения лица, заканчивал урок точно в установленное время, и ко всему этому хорошо знал свой предмет, что оказалось большой удачей. Многие дети не любили его, их бросало в дрожь от одного только шарканья его тапочек, но Ёнчжуну он наоборот нравился. По душе ему был метод ведения урока, сухой, содержательный, при котором время не тратилось на личные впечатления от учителя или разные посторонние мысли. Однажды этот учитель взял мел, чтобы начать урок, как вдруг случилось нечто странное. Он немного постоял в растерянности. Наконец медленно повернулся к доске, поднял руку и написал совсем не математическую формулу.
«Умный полководец не может победить благородного полководца, а благородный полководец не может победить удачливого полководца».
Дети зашумели, глядя на непонятное выражение, а учитель открыл скрипучую дверь и вышел из класса. Конечно, такой случай больше уже не повторился. Со следующего дня уроки Призрака продолжились как обычно, и со временем, казалось, все забыли об этом событии. Но Ёнчжун несколько раз вдруг неожиданно вспоминал фразу, написанную в тот день учителем.
Как говорят, умный полководец, благородный полководец, удачливый полководец — три счастливых жизненных пути. Но которому соответствую я? Как бы человек ни был умен, победить того, кто легко завоевывает симпатии других, не сможет. И как бы легко человек ни вызывал симпатию и доверие людей, он точно так же будет побежден счастливчиком, которому в любом деле сопутствует удача.
Возможно, в тот день в учительской математик столкнулся с какой-то несправедливостью и впал в отчаяние, ощутив, что миром движет не талант человека, а что-то другое: лесть, деньги, коллективная злоба или глупое везение, не имеющее правил. Нельзя сказать, что фраза, небрежно начертанная им на доске, оказалась очень уместной цитатой для такого случая. Это были лишь слова, выбранные для того, чтобы предостеречь других от хитрой тактики умного полководца, теряющего силы перед благородным. Смысл того, что удачливый полководец победит благородного, содержит и древний афоризм, который учит скромности и сдержанности, доводя до сознания ограниченность человеческих возможностей, показывающую, что перед волей неба человек не значит ничего. Но Ёнчжун воспринял это по-другому.
Пример с полководцами был дан для того, чтобы подтвердить: жизнь — это борьба. Конечно, есть и чернорабочие, которых называют храбрыми полководцами, но из трех полководцев самое низкое социальное положение занимает умный. Если человек не производит на окружающих хорошее впечатление, и удача не посещает его, ему для выживания приходится прилагать огромные усилия, в то время как тот, кто родился удачливым и привлекательным, живет припеваючи. И тем не менее, как можно узнать из трагической судьбы умного полководца, он никогда не сможет получить того, что дано благородному или удачливому предводителю. И фраза «кун ин мо са», составленная из иероглифов, означает, что человек с плохой судьбой, в конце концов, начинает плести интриги. Если удача всегда с тобой, то незачем быть очень хитрым или малодушным. Удачливый человек, во всех ситуациях сохраняющий самообладание, совершивший много добрых дел, естественно, обладает репутацией благоразумного. Но получать удовольствие от такого высокого положения дано не каждому. Небо заранее наметило своих любимцев.
С детства Ёнчжун совсем не любил заниматься спортом. Не было интереса у него ни к рисованию, ни к пению, ни ко всякого рода поделкам, не нравилось ему коллекционировать что-то, ходить на пикники, играть в игры, что свойственно детям. Он рано стал читать книги, поэтому попробовать другие удовольствия ему не довелось. В отличие от тех, кто думает, что с помощью учебы можно достичь всего, Ёнчжун считал, что без учения ничего нельзя добиться. Он старался предвосхитить те ситуации, когда мог получить упреки, заставив дедушку или отца разочароваться в себе, поэтому учился так, чтобы самому было стыдно за промахи. За человеком, привлекающим внимание, следует зависть, но свобода дается ему редко. Даже для себя самого нельзя стать свободным, потому что человек, привыкший находиться у всех на виду, сам для себя определяет рамки своего поведения.
С того времени, когда в К. все начали относиться к нему настороженно, Ёнчжун стал думать, что он не умеет вызывать симпатии других. Он уехал в город, но и там, в школе высшей ступени, его отношения с одноклассниками были всегда напряженными. Времени на какие-то занятия вне школы или прогулки с друзьями не хватало, но его и не хотели никуда брать. И во время учебы на юридическом факультете он почти всегда был один. Такое отношение с людьми складывалось у него во всех коллективах, куда он входил. Надежды отца и его слепую заботу он не считал любовью. Ёнчжун думал, что любовь ближе к тревоге, чем к вере, она изменчива и непостоянна, и должна то усиливаться, то становиться слабей от радостей и печали, сжимающей сердце. Мучиться от невыносимой жажды, но в конечном счете получить нечто бесконечно великодушное — это и есть любовь.
Однако отец всегда относился строго к Ёнчжуну. Что бы ни происходило, все оказывалось привилегией «блудного сына» Ёну, получавшего прощение. Во время пира, устроенного в честь возвращения блудного сына, не учитывается недовольство его старшего брата, лишь к вечеру усталым пришедшего с работы. Отец приказывает старшему сыну омыть ноги брата с целью показать, что он искренно приветствует того, кто вернулся домой, от души хлебнув свободы бродяжничества и пройдя через все искушения. Другие члены семьи тоже в один голос твердят, что следует прислуживать младшему брату, ведь он бродяжничал, лишенный того, что имел старший — наслаждение благополучием рядом с отцом. К блудным сыновьям относятся с пониманием, учитывая даже их самосознание. В период взросления Ёнчжун думал, что эта притча о блудном сыне придумана лишь для наглых грешников, собирающихся в церкви, чтобы получить прощение.
Романтичные и безответственные свойства, присущие искусству, также вызывали в нем отвращение. Они рассматривают честный образ жизни, при котором человек потом и кровью добывает плоды своего труда, как естественные причинно-следственные отношения или истолковывают его как лишенный всякой фантазии реализм, и даже как мещанство. С другой стороны, жажда и отчаяние блуждающего безо всякой цели человека идеализируются, преподносятся как нечто прекрасное или как чувство разочарования, и об этом слагают стихи. В те годы свою враждебность по отношению к «удачливым полководцам», получающим любовь неба, не проливая при этом ни капли пота, Ёнчжун считал презрением к их беспечности. Но на самом деле это была зависть.
Студенческая жизнь Ёнчжуна подпитывалась энергией, которая называлась «отрицание». Выросший с постоянным ощущением, что он занимает чье-то место, Ёнчжун в самом себе не мог обнаружить ни подлинно своих черт, ни привязанности к своему существованию. Он был лишь сыном, воспитанным отцом. Мысль о том, что он является совместным продуктом всего поколения отца, не только его одного, несущего ответственность за неустойчивый период индустриализации семидесятых годов, заставила Ёнчжуна, выросшего, получая от этого времени пищу и одежду, считать, что он живет неправильно. Этот путь отрицания своего существования пролегал через повсеместную студенческую жизнь восьмидесятых. Период модернизации экономики, когда дети крестьян покинули землю, и всерьез началась конкуренция, был периодом взросления Ёнчжуна под контролем и давлением образования военного образца. Поэтому когда он столкнулся с насилием, знаком восьмидесятых годов, для решения проблемы юношеского максимализма ему ничего другого не оставалось, как начать с разрушительного отрицания собственного Я. На первом курсе поздней осенью университет на долгое время закрыли, а зимой в Сеул вошли танки. А на следующий год на глазах Ёнчжуна многих его друзей избивали дубинками, ногами, обутыми в военные ботинки, а потом волокли по земле. Каждый день в студенческой столовой они ели рис вместе с агентами спецслужб, одетыми в штатское, и курили на скамейке под деревом, бросая друг на друга свирепые взгляды.
Ёнчжун всегда слушался отца, поэтому ему было трудно отрицать все, что с ним связывало. Такое противоречие заставило его холодно воспринимать все происходившее в жизни. Полное отрицание своего существования, которое заключалось в стремлении вернуть отцу абсолютно все, что получил от него, усилило чувство, которое он принимал за ненависть, и заставило продумать дальнейшее поведение. Отец был опорой индустриализации и до сих пор не отделял себя от Третьей Республики замечательной поры своей молодости. И когда он, владелец строительной фирмы небольшого масштаба, отбрасывал газету и заявлял, что нельзя позволять рабочим профсоюзам требовать контроля над ротацией кадров, когда он считал, что можно разрешать демонстрации, но нельзя применять бутылки с зажигательной смесью, и тем самым демонстрировал приверженность к консерватизму, замаскированному под умеренность, Ёнчжун постепенно мог становиться агрессивней. Необходимости повышать голос или обращаться с ним грубо не было. Чтобы в полной мере выразить все что хотелось, достаточно было лишь относиться к отцу неприязненно, поэтому связь между отцом и сыном до сих пор сохранялась ровной и напряженной. Отцу не хватало уже смелости выступать против неожиданно враждебного отношения к себе сына, да и начались они лишь тогда, когда ребенок вырос настолько, что уже не поддавался контролю. У Ёнчжуна все получилось наоборот. Конечно, интерес к учебе у него пропал, он не приходил домой ночевать, и его не останавливало, что вся семья волновалась по этому поводу. На втором курсе осенью и весной третьего курса его сажали в полицейский «воронок». Будучи застарелым индивидуалистом, Ёнчжун не участвовал ни в каких общественных движениях. Нельзя сказать, что и на коллективных мероприятиях он был в первых рядах. Он насмехался над слепым чувством справедливости или догматизмом, поэтому его не принимали ни в какие организации.
Если и существует человек, не имеющий никаких привязанностей, которого ничего не радует, то причина в одном. У него нет ничего своего. Ёнчжун внимательно смотрел, куда приводят его дела, совершенные просто потому, что так получалось. Если больной раком, которому недолго осталось жить, в машине, везущей его в больницу, репетирует, как он через некоторое время задаст врачу вопрос, то как же смешна и ужасна человеческая жизнь! И даже при том, что больной мечется, не находя себе места от охватившего горя, и знает, что его считают образованным пациентом, владеющим логикой, он все равно репетирует, чтобы не разочаровать окружающих. Несомненно, его причитания как раз есть искренние слова, необходимые ему, и никто не может осуждать такое право, которое может стать безрассудным, поскольку его интересует единственно неотложное дело — спасение собственной жизни. Есть люди, которые, даже застряв в лифте, первым делом подумают не о своем спасении, а о том, что в неподобающем виде, бледный от страха может быть снят на камеру. Ёнчжун принадлежал именно к этому типу людей. И в постельных делах с женщинами мозг посылал ему импульс возбуждения только в том случае, когда он сам был готов к близости с женщиной, и при этом его тело и тело партнерши должны были быть чистыми, вокруг должно было быть тихо и времени для секса достаточно. Он считал естественным интерес к себе других людей, но верил, что они покинут его, если он не оправдает их ожиданий, поэтому для него эти ожидания представлялись ужасным бременем. Одним словом, Ёнчжун был несчастным отличником. Поэтому для него одно только решение поступить в колледж искусств учиться кинопроизводству означало, что он выбрал яростное топтание на месте.
Отец проигнорировал мнение Ёнчжуна и заставил его подать заявление в магистратуру юридического факультета, где он отучился четыре года. Ёнчжун выбрал не колледж, а магистратуру факультета кинематографии, и это был не компромисс. Просто возникла проблема с армией. Окончив службу офицером и вернувшись в К., он в том же году навсегда ушел из дома. Потом, не проработав и трех лет на телерадиостанции, Ёнчжун подал заявление об уходе, и на первых порах ему удавалось прожить одному на имевшиеся сбережения, а вскоре он стал помогать выполнять заказ киностудии и перестал остро нуждаться в деньгах.
Шестидесятые и семидесятые годы были периодом взросления Ёнчжуна, а на восьмидесятые пришлась его молодость. Сохранившееся в нем стремление найти свою истинную сущность, которое возникло с неприятия отца, в девяностых годах, наполнив собой каждый день и все вокруг, стало своеобразным отношением к жизни. Из-за этого все навязанные ценности, которые он отрицал, включая отца, не стали заменой чего-то подлинно своего в строгом и точном понимании.
Ёнчжун остановил свой выбор на кино, но никогда не был уверен, что на самом ли деле искренно хочет заниматься созданием фильмов. Он думал, что коллективное дело все равно не подходит ему, и однажды, найдя индивидуальную работу, даже попробовал писать только сценарии. Но раздумывая, быть ли ему осмотрительным или равнодушным, он осознал лишь то, что сам нуждается в других людях. Ёнчжун не знал, стоит ли ему, как учитель математики по прозвищу Призрак из школы высшего уровня, идти преподавать, ступив таким образом на неудачный путь «умного полководца», или стоит по собственному желанию, а не по указу отца, попробовать еще раз начать подготовку к сдаче высших государственных экзаменов, но он не задумывался над тем, какая из этих дорог предназначена именно ему.
С каким бы делом ни сталкивался Ёнчжун, со всем он справлялся легко, опираясь на полученные знания и на чувство ответственности, и не более того; он никогда не испытывал страсти к тому, что делал. Апатичный ко всему, он собственное существование ненавидел настолько, что хотел избавиться от себя.
В романе Найпола «Подражание» герой, который даже на своей родине может быть лишь гостем, «безродным чужаком», произносит монолог. «Мы притворяемся настоящими, притворяемся, что учимся, притворяемся, что готовимся к жизни, но в действительности не принадлежим к тем людям, живущим в новой части мира, которым подражаем». Это были люди, заполнившие свою жизнь лишь подобием чего-то, какой-то трагической фальшью. Что касается подражания, то Ёнчжун мог подражать сколько угодно. Но был ли действительно реальным объект, которому он до сих пор подражал?
9
Кафе находилось в глубине переулка, но помощник, хорошо запоминающий дорогу, кажется, легко нашел его.
— Даже на такой улице, где одни жилые дома, есть где выпить! Но почему так темно?
Банана протянула бокал пива помощнику, который впотьмах уселся рядом с Ёнчжуном.
— Как просмотр фильма прошел, нормально?
— Нормально, конечно.
— Народу много пришло?
— Естественно, много, столько билетов распространили!
— Кто был из актеров?
— Два исполнителя главных ролей приветствовали зрителей со сцены, и, кажется, было несколько актеров второго плана. Видел и музыкально-танцевальную группу, чью музыку использовали в фильме.
— А что говорили режиссеры?
— Да что они могут говорить? «Сделали от чистого сердца, примите хорошо», — разве не ясно?
— А что актеры?
— «Я вас всех люблю». Ты спрашиваешь, потому что не знаешь?
С таким видом, будто он сам не понимает, почему без конца отвечает на вопросы, помощник укоризненно посмотрел на Банану и опустошил бокал. Однако лицо Бананы не выражало особого любопытства. Так или иначе, но фильм, на создание которого тратится несколько сот миллиардов вонов, и каждый раз на одну съемку задействуется около ста человек, и, независимо от того, пользуется успехом или нет, делается и крутится двести копий, слишком далек от того, что снимают они.
Молодой режиссер, герой дня, чей фильм представляли в этот день на закрытом просмотре, был однокурсником помощника. Он попал к более известному режиссеру, успешному в качестве продюсера, и, набравшись опыта, с первого фильма, благодаря своему чутью, стал появляться с экшн комедийными фильмами. После успешного проката к нему пристали промоутеры, в очередь выстроились инвесторы, акции кинокомпаний поднялись в цене, и во время редких телефонных разговоров он отвечал, что читает лекцию в университете или где-то выпивает с журналистами. Его социальный статус стал выше, если сравнивать с помощником, который и рта не мог открыть.
— Однако вы же сказали, что пойдете на просмотр вместе с Чури?
— Напрасно ее прождал.
— Странно. И что, одному пришлось смотреть?
— Да, так получилось.
— И не звонила?
— Нет.
Банана взяла бутылку пива и снова наполнила бокал помощнику.
— Сонбэ, по манере говорить вы все больше становитесь похожи на господина режиссера, знаете об этом?
— Да.
У помощника к делам, связанным с совместной работой с Ёнчжуном, не было особых претензий. Многие однокурсники хотели бы учиться у вызывающе оригинальных режиссеров, у так называемых мэтров, о которых говорят как об авторитете или таланте, но помощник не стремился к этому. Упрямство, с которым идет чрезмерное увлечение одними лишь деталями и не видно основной идеи, незрелое ребячество, лишенное учтивости по отношению к другим и даже благоразумия — отнюдь не таким он представлял хорошее кино. И такие экстравагантные слова, как «дух искусства» или «особая харизма» не нравились ему. По крайней мере, у Ёнчжуна не встречались такие выражения, свойственные деревенщине.
Деревенщина имеет слабость к чему-то новому или специфическому. Он проявляет любопытство и получает удовольствие от разных занятий, но все это не имеет никакой системы, никакой последовательности. Он легко восхищается чем-то, но тут же разочаровывается. Как правило, он не проходит просто так мимо тех мест, где собрались люди, и часто покупает ненужные вещи, поскольку поддается влиянию других. Сам он всегда отрицает этот факт, но на автострадах в местах отдыха пассажиров деревенщина становится мишенью ловких зазывал или продавцов лекарств, которые предлагают эликсир чудесной силы, гарантирующий сто процентов успеха. А когда он увлекается чем-то, ему недостаточно хвастаться этим, ему не дает покоя невозможность привлечь к этому и других людей. Вот в этом весь он — деревенщина. Поздней ночью он выманивает куда-нибудь выпить человека и таким простым способом проверяет дружбу, между тем как сразу бросается в глаза — кто бы ни посмотрел — маникально-депрессивный психоз, коему он подвержен, особенно перед женщинами. Узнав что-то одно, тут же начинает распространяться об этом, но он слишком наивен и неосторожен, чтобы догадаться, что в этом же месте может находиться специалист, более сведущий в этом, или что у большинства людей нет интереса к этому вопросу. При совершенном отсутствии проницательности уверенность, с которой в любом месте явно демонстрируется собственное увлечение, есть необоснованная воодушевленность лишь деревенщины. Это особое мастерство — упорство, с каким всегда отстаивается собственное мнение, но когда мнение другого человека оказывается верным, он, как правило, не очень прислушивается к нему.
Он не придает значения делам, в которых сам не разбирается или не может удержать в своих руках, и это также положительная черта деревенщины. Он всегда может самоутверждаться, поскольку весь мир разделен у него на то, что он знает, и на то, что ему знать не надо. Практически нет деревенщины, не любящего спорить. Когда случается проигрывать, он чисто признает поражение, но не проходит много времени, как он, научившись чему-то в другой сфере, предлагает пари тому же собеседнику, и, посмотрев на это, понимаешь, что неуступчивость, проявившись один раз, до конца будет чертой его характера. Судит ли он людей или выбирает какую-то вещь — всегда, без исключения, ведет себя спонтанно и эмоционально, и сам не отрицает, что эксцентричен. Решительно, у деревенщины чистой любви и жизней несколько. Чуть что — лишь чистая любовь, и он отдает жизнь, несмотря ни на что. А когда он слеп и охвачен страстью, то показное могущество его, взвалившего на себя весь мир, горестно до слез. Но он всегда лишь частично соприкасается с миром. Лягушка-деревенщина никогда не видела с берега моря бескрайних его просторов и с высоты в две тысячи метров над уровнем моря никогда не смотрела вниз, она лишь перескакивала из одного колодца в другой и думала, что небо, которое видит над собой — это и есть все небо. Скорее могут измениться те молчаливые жители деревни, которые не цепляются за мир вне пределов своего колодца, но те, кто уверен в том, что из узкого колодца видели все небо, так до конца и останутся деревенщиной. Стал ты деревенщиной или нет, зависит не от того, где ты родился и вырос, а оттого, с каким самосознанием взрослел. Можно сказать, что в этом вся разница.
Когда помощник сообщил, что будет работать с Ёнчжуном, немало друзей отговаривали его от этого. Несколько раз он слышал, что по характеру Ёнчжун индивидуалист, что в бизнесе слабоват, поэтому для тех, кто делает вместе с ним кино, он не может быть надежным режиссером. Говорили также, что ему никто не поможет наладить отношения с Ёнчжуном, и даже советовали не надеяться на справедливое завершение их совместной работы. Из всего штата сотрудников, с кем Ёнчжун снимал первый фильм, никто не остался работать с ним дальше. Но помощник такой индивидуалистический подход, как у Ёнчжуна, не считал плохим. Позиция эта очень отличалась от показного могущества деревенщины.
В Ёнчжуне чувствовалось что-то похожее на инстинкт самосохранения, заставляющее его иногда вести себя так, чтобы выглядеть ничем не примечательным простым человеком. Эта не поза зазнайки, выставляющего себя перед другими, а стремление спрятаться от чужих взглядов. Как режиссер он сам себя заставлял играть ту роль, какую ждали от него другие, и этим, скорей всего, хотел избавиться от интереса, проявляемого к нему чужими людьми. Тем не менее, помощник, не сумевший освободиться от комплекса деревенщины, считал Ёнчжуна более практичным, чем он сам. Не в состоянии аплодировать успеху, достигнутому однокурсником, сегодня он предпочел бы напиться, но Ёнчжун не был настолько глуп, чтобы таким поступком усилить влиятельность того, кто приходился ему конкурентом; ни притворства, ни жалости к себе у него не было. Он оберегал себя от лишних эмоций. Как говорили люди, имеющие отношение к кино, нельзя считать, что у него совсем нет совести, но Ёнчжун на самом деле был холодным и эгоистичным человеком.
Его отношение к женщинам тоже было эгоистичным, но не настолько, чтобы за это получать упреки. Из всех деятелей кино, кого знал помощник, Ёнчжун оказался почти исключительным режиссером, который мало интересовался актрисами. Это была даже не строгость, разделяющая работу и частную жизнь, и не приверженность к абсолютной искренности или воздержанной жизни. Просто он не относился к тем мужчинам, которые вступают в интимную связь при удобном случае без особого напряжения. Это не означало, что он был брезгливым или что он отстал от жизни. Ёнчжун не старался особо скрывать встречи с женщинами, которые проводили с ним ночь в офистеле. Но этим женщинам не позволялось вмешиваться в его дела или в его отношения с другими людьми. Помощник, сам себя признающий деревенщиной, не мог понять, удастся ли Ёнчжуну каким-то образом не попасть в западню двух избыточных чувств, когда произносится: «Эта женщина моя, и ни с каким другим мужчиной ей встречаться нельзя» и «Эта женщина только под моим покровительством должна стать счастливой». Как бы то ни было, помощник оставался всегда спокойным по поводу отношений Ёнчжуна и Хан Чури. Но Чури, наоборот, оказалась женщиной, не умеющей даже один час быть спокойной. Она не появилась не только на показе фильма, но и в другом месте, где договорилась встретиться с помощником.
— А Чури еще не звонила?
Банана вернулась из туалета и посмотрела на часы, усаживаясь на стул.
— С того времени, как я начала вести учет гостей, пришедших на мой день рождения, это самый низкий показатель: с трудом набралось два человека. Господин режиссер, мы сейчас едем в Канрын. Говорят, если пить водку, глядя на закат, то сбудутся желания, мы никогда не состаримся и будем жить долго-долго. Сонбэ, делайте же что-нибудь! Вызывайте скорей такси!
Помощник взял Банану за дергающиеся плечи и усадил на стул.
— Ты не знаешь, что завтра у нас с раннего утра съемки? Почему тебя угораздило родиться в такое суматошное время, что другие даже отдохнуть не могут?
— Я сама себя родила, что ли?
Помощник вынул мобильный телефон и увеличил звук звонка до максимума. Молча сидевший, прислонившись к спинке стула, Ёнчжун указал на радиоприемник.
— Как вам эта песня?
— Что это за песня?
— Называется «April come she will».
Помощник немного послушал, сморщив лоб, и снова спросил:
— В апреле она приходит, в июле улетает на самолете, а в августе, кажется, умирает?
— Да.
— Потом совсем ничего не было слышно. Должно быть, вам нравится эта песня?
— Когда я учился в старших классах, нравилась. Сейчас снова послушал. Вообще-то впечатляет. Атмосфере нашего фильма не подходит?
— Почему? Вы хотите использовать эту музыку?
Ёнчжун ничего не ответил. Помощник понял, что он пока не решил окончательно.
— Эта песня известная?
— Трудно сказать. Она из альбома «Sound of silence» Саймона и Горфункеля, — может быть, и стоит сказать, что известная.
Будучи подростком, Ёнчжун ставил иглу проигрывателя на третью дорожку пластинки, уже который раз нажимал на пуск, ложился на пол и, глядя в потолок, слушал эту песню.
«Осенний ветер холодный, и дует неприветливо. В сентябре я вспоминаю. И даже та новая любовь уже состарилась».
Вдруг Ёнчжун вспомнил. Имя Чон Мёнсон он точно уже слышал. Однажды отец, вернувшись поздно ночью, открыл дверь в комнату сыновей, чего раньше делал редко.
— Ёну еще не пришел?
Лежавший на полу Ёнчжун ответил, что нет, и поднялся. Как и в тот день, накануне спортивного фестиваля в К., от отца резко пахло водкой, и брюки были смятыми, и, как в прошлый раз, он вошел в комнату. Отец и Ёнчжун стояли рядом, и на какое-то время в комнате воцарилось неловкое и тяжелое молчание. Только что поставленная пластинка крутилась под иглой и разносила полную грусти мелодию. Ёнчжуну хотелось лишь скорей остаться одному. И как раз в этот момент отец неожиданно сказал, обращаясь к нему, что родственница по имени Чон Мёнсон сегодня уехала в Соединенные Штаты.
Кровь бросилась в лицо Ёнчжуна. Как он мог вот так совсем забыть об этом? Ему был неприятен даже сам факт того, что существует другая Чон Мёнсон, поэтому он не только не спросил, кто эта родственница, но даже не ответил ничего отцу, который определенно хотел сказать еще что-то. Сейчас вспомнилось, хотя и смутно, как он резко вскочил и выключил музыку. И фамилия у другой женщины по имени Чон Мёнсон такая же, но обязательно отождествлять ее с сестрой Мёнсон не стоило. К тому же, если она родственница, то фамилия не могла быть другой, а если говорить об имени, то в их роду мужские имена его поколения содержали иероглиф Ён, а среди двоюродных сестер было много носивших имя с иероглифом Сон, например, Есон, Ёнсон, Хисон, Чесон.
Банана выставила прямо перед собой правую руку, посмотрела на часы и закричала:
— Полночь моего дня рождения, которого никто не помнит!
И, как бывает в кино, вдруг ожесточенно зазвонил мобильный помощника. Тот встал, поспешно схватил телефон и, открывая крышку, быстрыми шагами направился к выходу.
10
На такси, редко заезжающем внутрь жилого комплекса, в спешке уехал помощник, обычно не позволявший себе такого. Ёнчжун опустился рядом с Бананой, сидевшей на краю небольшого выступа между дорогой и тротуаром, и достал сигареты.
— Дайте и мне тоже.
Ёнчжун поднес зажигалку к сигарете Бананы, и она, прикрыв глаза, затянулась. Потом выпустила в лицо Ёнчжуну длинную струю дыма.
— Кажется, я опьянела.
— Вижу.
— У меня к вам разговор.
— Знаю.
— Выходит, разговор уже закончен?
— Да.
— Вот как. Разговор закончен, ночь глубока, а мне только и остается, что умереть, исчезнуть, да?
Ёнчжун молча поднес ко рту сигарету.
— Господин режиссер, я знаю многих плохих мужчин. Мужчины обязательно убегают, стоит им только сказать, что надо поговорить. Даже называя женщину любимой, они говорят, что не хотят знать больше того, чего знают. Потому что голову можно сломать. Скажешь, что собираешься раскрыть секрет, так спрашивают, нельзя ли оставить все как есть. Вот они какие. Несчастная семейная история, сердечные раны, всевозможные болезни, слабые стороны человека, влияющие на судьбу, денежные проблемы, стресс на работе, какие-то ничтожные дела. Наверное, они боятся, что придется вместе переживать эти невзгоды. Но, господин режиссер, если любишь, то все время хочется узнать еще больше о любимом, ведь так? В любом случае, это чужая душа, и даже если что-то узнаешь, насколько можно узнать? И все-таки я хочу вас узнать лучше.
— Я не тот человек, о котором ты думаешь.
Ёнчжун примял окурок носком ботинка.
— Слова, затягивающие рану, смешно они как-то звучат. Но ведь то, что втягивает человека в особые отношения, — не счастье, а страдание. Я хочу делить с вами страдание. То, что называют счастьем, редко приходит к человеку. Я спокойно отношусь к таким виртуальным явлениям. Я все время ощущаю, что вы грустный, что вы нуждаетесь в поддержке, и мне кажется, что это и есть любовь. Господин режиссер, знаете, что для вас сейчас самое необходимое?
— И что же?
— Банана.
Ёнчжун рассмеялся, и она рассмеялась вслед за ним.
— Вы не проголодались?
— Такси вряд ли сюда придет. Надо выходить на большую дорогу.
— Не хочу. От выпитого тяжело, сил нет, так еще и пешком надо идти? Зачем мне такая тяжелая физическая нагрузка? Понесите меня на спине.
Ёнчжун нарочно прибавил шагу. Банане ничего не оставалось, как подняться и плестись за ним, и при этом она не переставала капризничать:
— Я нисколечко не тяжелая. Разве можно делать меня такой несчастной в собственный день рождения! Если уж так получилось, то пойдемте к вам, господин режиссер. Тогда я не буду проситься к вам на спину. Честное слово. Ну послушайте, я же прошу посадить меня на спину!
Летней ночью дул ветерок, и идти было не так уж плохо. Голос Бананы, звучавший в нескольких шагах позади, рассеивался в ночном воздухе. Они вышли из района жилого комплекса и сразу оказались на большой трассе.
Из придорожного ресторанчика, еще открытого в это время, лился свет, фонарные столбы стояли на определенном расстоянии друг от друга, отодвигая ночь. Подъехало и остановилось такси.
— Есть чем заплатить за проезд?
— Не извольте беспокоиться. По дороге ограблю банк.
Дверь такси громко захлопнулась.
До офистеля ехать было не очень далеко. Консьерж, дремавший за стойкой при входе, открыл глаза от звука прибывшего лифта и, искоса взглянув, формально поклонился. Ёнчжун не ответил на приветствие. Если вахтер запомнит его лицо, то каждый раз придется с ним здороваться, и проходить мимо нельзя будет свободно из-за его обходительности. Будь то ресторан или парикмахерская, Ёнчжун не любил быть постоянным клиентом. По возможности он следил за тем, чтобы не оставлять впечатлений о себе, и те рестораны, где его узнавали, все-таки радовались его визиту или подавали какое-нибудь блюдо в качестве подарка, в следующий раз он уже не посещал. Комфортно он чувствовал себя в привычной и удобной обстановке, где в одиночестве можно было наслаждаться покоем, и для него собственная квартира была лучшим местом для отдыха. От чужих взглядов людей, ожидающих от него определенного поведения, он лишь уставал. Ёнчжун не обладал способностью дружить, и заботиться о других не было свойственно его натуре, поэтому он чувствовал себя стесненным во время трапезы с людьми, далекими от него. И даже сталкиваясь со знакомыми, он обычно первым не здоровался. И если бы Ёнчжуна убил бандит, взяв в заложники, и труп бы не опознали, он предпочел бы умереть под вымышленным именем. В действительности, было время, когда он горячо желал такой смерти. Когда-то в молодости он, бывало, ворочался в холодной постели, проклиная бессонную ночь, и ему казалось, что если кто-то взломает дверь, ворвется в комнату и убьет его, то это будет единственным спасением для него. Как он ни старался побороть свои чувства, тогда еще одиночество не было привычным для него.
Он вошел в прихожую, сенсорная лампочка зажглась и тут же погасла. Квартира была небольшой и чисто убранной. Ёнчжун никогда не позволял себе ходить по квартире в нижнем белье, поэтому он переоделся и в шортах и футболке вошел в ванную. Он хотел принять душ, но раздумал и пустил воду в ванну. Смыв в горячей воде всю накопившуюся усталость, он захотел выпить виски с кубиком льда. Можно сказать, что это была отчасти роскошь, и ею могли наслаждаться люди, у которых не так уж и много радости в жизни.
Ёнчжун поставил на стол бокал и бутылку солодового виски, и тут в глаза бросился огонек на телефоне — сигнал о полученных сообщениях. Первым был звонок от сотрудника маркетинговой службы из кино-промоушн, который спрашивал мнение Ёнчжуна о времени показа нового фильма. Судя по доносившемуся шуму, он звонил с вечеринки, устроенной владельцем кинотеатра. Вторым оказался женский голос.
— Господин режиссер, мне надо с вами поговорить, а вас нет.
Несколько секунд замешательства, потом раздалось «Увидимся завтра!», и тут же сообщение закончилось. Голос казался немного взволнованным, и чувствовалось, что женщина пьяна. Слова «надо поговорить» входили в лексикон Бананы. Но в этот раз их произнесла Хан Чури. И третье сообщение также было от нее.
— Вы до сих пор не вернулись?
Язык ее заплетался. Очевидно, все это время она продолжала пить.
Просматривая первую часть отснятого фильма, Ёнчжун все время чувствовал беспокойство. Вопреки ожиданиям, игра Хан Чури выглядела натянутой. Она говорила, что в Канаде ходила в драматическую школу и снималась несколько раз в короткометражных фильмах. На съемки в полнометражном коммерческом фильме ее пригласили впервые. Все опасались, а Банана особенно, что манера Чури неловко и беспокойно говорить, иногда с иностранной интонацией, не позволит легко воспринимать происходящее на экране. Один-два раза он руководил ее игрой, но затем отказался от этой затеи и вынужден был исправлять сценарий, значительно сокращая текст героини Чури. Взамен при съемке он часто использовал длинный план. Неловкие движения артистки и ее интонацию вставляли в туманных и необычных сценах, что соответствовало атмосфере фильма и совпадало с режиссерским замыслом. Молодому оператору, временами снимавшему слишком авангардные картины, такой метод работы с камерой пришелся по душе.
Проблема возникла с тем, чтобы уравновесить игру партнера Чури. Исполнитель мужской роли снимался в телевизионных фильмах, и, в отличие от нее, играл очень естественно, уделяя внимание деталям. Каждый раз, когда они снимались вместе в одной сцене, приходилось с трудом регулировать освещение и устанавливать угол съемки, работая со светом и тенью двух актеров. Партнеру Чури часто было неудобно, он говорил, что не может приспособиться к ее игре, поэтому и сам выглядит неестественно. Ёнчжун особо не церемонился с людьми, выходившими на съемочную площадку. Он очень не любил тех из режиссерской братии, кто считал своим моральным долгом вдохновлять актеров, и, появляясь на съемочной площадке, устраивал суматоху, бросался шутками при каждом удобном случае, расстраивая общую атмосферу. Когда рекламщики приводили журналистов, желающих взять интервью, он откровенно злился, что во время короткого перерыва актерам не дают отдохнуть. Но больше всего Ёнчжуна беспокоило, что он не может контролировать свои чувства к Чури, то усиливающиеся, то ослабевающие.
Вода была в меру горячей. Он залез в ванну, опустил голову глубоко в воду, затем поднял ее вверх и обхватил лицо двумя руками. Несколько минут он так и сидел, пока вода медленно стекала с волос на лоб и шею. Вода в ванне, всколыхнувшись, размеренно покачивалась. Покачивание воды ощущалось всем телом. Это движение было и тихим и изящным, как теплое и нежное женское тело.
В доме старшего дяди никого не было. Когда Мёнсон сказала, что идет искать свою маму, Ёнчжун пошел вслед за ней в том, в чем вернулся из школы, и с портфелем в руке. Они прошли по многим пыльным дорогам и несколько раз садились то на один, то на другой пригородный автобус. В каких-то автобусах они ехали бесплатно, в каких-то пришлось получить пощечину от водителей. Под вечер на базарной площади от женщины, сворачивающей свой товар, им достался оставшийся непроданным рис с супом. Мёнсон помнила только название деревни, где живет мама, а еще то, что это место — родина немой кухарки, но где точно находится эта деревня, не знала. Они спрашивали у многих людей, и каждый раз им отвечали по-другому.
Следующий день не отличался от первого, но дорога была еще тяжелей. К вечеру на ногах появились мозоли, Ёнчжун и Мёнсон от усталости не могли больше идти. Взявшись за руки, они молча плелись по сумеречной проселочной дороге. Темнеть стало рано, из-за этого, должно быть, воздух казался очень холодным. Даже вечерний лунный свет был холодным. Увидев одинокий крестьянский двор, Мёнсон и Ёнчжун незаметно пробрались в сарай. На твердом красноватом земляном полу сушился красный перец, через прогнивший край доски, лежащей поперек крыши, виднелись звезды, а в задней части сарая, отгороженной несколькими вбитыми досками, на соломе сидела корова. В нос били разные запахи. Свет туда почти не проникал. Мёнсон и Ёнчжун развязали стоявший в углу сноп соломы, расстелили на полу и легли. Все тело пронизывал холод, поэтому надо было сильно сжаться и собрать тепло. Руки Мёнсон приблизились к Ёнчжуну и тихо притянули его к себе. В тот момент, когда лицо Ёнчжуна уткнулось в мягкую и упругую грудь девушки, их ноги переплелись. Почувствовался запах соломы. Нежное, но прерывистое дыхание Мёнсон коснулось уха Ёнчжуна и тихо остановилось на его губах. Ёнчжун закрыл глаза. Лица у них были мокрыми.
Они уснули вместе, крепко обнявшись и соединив губы, а когда Ёнчжун проснулся, сквозь веки почувствовал яркий свет, бьющий в глаза. Лица человека, стоявшего за лучом ручного фонаря, не было видно. Мгновение Ёнчжун не мог даже понять, где находится, и все его тело одеревенело так, что нельзя было пошевелить даже пальцем. Фонарь опустился вниз, и только после этого он узнал отца. Ёнчжун испуганно вздрагивает и отрывается от Мёнсон, в этот момент его охватывает холод и такое горькое чувство потери, будто у него отнимают весь его мир, изо рта Мёнсон вырывается тонкий и слабый стон, за спиной отца кто-то спрашивает «Нашли?», приближаются шаги нескольких людей — все это Ёнчжуну представляется без задержки во времени, в одно мгновение, как внезапно обрушившееся на него мучение, и одновременно ему кажется, будто как во сне все это смутно отдаляется от него. Такое впечатление, что он оказался заброшенным на грань пространства, откуда проникают в мир с другим измерением.
Сестра Мёнсон умерла. Владелица дома Чон Мёнсон — другая родственница, двадцать лет назад уехавшая то ли в Соединенные Штаты, то ли в Канаду. Все возвращается на круги своя. Судя по тому, что отец отдал ей не что-нибудь, а дом, оставалось только думать, что Чон Мёнсон была отцовским кредитором или любовницей. Если он вынужден был тайком взять деньги в долг, то велика вероятность и того, что дело было связано с азартными играми или с женщиной, которую он содержал. Скорее всего, Чон Мёнсон была любовницей отца. Но почему объектом тайной любви оказалась родственница?
Обнаруживая недостойные моменты в жизни отца, он не оправдывал свое неправильное поведение по отношению к нему за все это время. Он мог только чуть больше понять жизнь отца. Человек возвеличивается благодаря тому, что становится сильным, но он не сможет стать совершенным, не пройдя через слабость. Спортсменов-многоборцев кто-то причисляет к выдающимся личностям, и их существование позволяет людям гордиться принадлежностью к человеческому роду и тем самым возвыситься в собственных глазах. С другой стороны, тот, у кого много слабостей, временами успокаивает остальных и примиряет их самих с собой. Следователи чувствуют недоверие к подозреваемым, имеющим стопроцентное алиби. То, что совпадает точно, без каких-либо сомнений или противоречий, запросто может оказаться ложью. Если девушка — совершенная красавица, возможно, она сделала пластическую операцию, если фабула литературного произведения состоит из завязки, развязки и заключения, то не может произвести впечатления. Потому что человек — существо, сотворенное несовершенным. Ёнчжун еще раз опустил голову глубоко в воду, поднял ее, обхватил руками. С лица стекала вода. Вообще-то правда — отвратительная штука. Поэтому для сохранения человеческого достоинства слабого существа остается последнее средство спасения, и им оказывается тайна или ложь. Они преследуются и вытесняются справедливым общественным мнением, называемым истиной, и, в конце концов, становятся темнотой, что прячется в тупике переулка.
Зазвонил телефон, но Ёнчжун не стал отвечать. Смыв пену, он неторопливо вытерся банным полотенцем, вышел из ванной и включил запись автоответчика. Звонил помощник.
— Я в полицейском участке. Чури попалась за рулем в пьяном виде. У нее водительские права другой страны, поэтому неизвестно, чем закончится дело. Судя по всему, завтрашних съемок не будет. Я позвоню еще.
Ёнчжун достал из холодильника воды, выпил ее, потом положил в стеклянную вазочку лед и снова подошел к столу. Он набрал номер мобильного телефона помощника, но тот был уже отключен. Открыв бутылку, он стал наливать в бокал виски, и тут снова зазвонил телефон. Сделав глоток, Ёнчжун медленно поднял трубку.
— Брат, это я.
Ёнчжун невольно взглянул на часы, висевшие на стене.
— Два часа ночи, что случилось?
— Выпил с бизнесменами. Иногда ужинать за чужой счет тоже входит в обязанности государственного служащего.
— Ты что-то хочешь сказать?
— Брат, ты вчера смотрел телевизор?
— Ты о чем?
— Показывали «Девочку — главу семьи». Ее спросили, когда она чаще всего думает о родителях, и она ответила, что когда они не ругают ее, хотя есть за что. Черт возьми, хвалить каждый может, а вот как ругать, так не получается, выходит.
Через каждое слово Ёну постоянно вклинивался громкий звук проезжающих машин.
— Где ты находишься?
— В Мапхо. Рядом с твоим офистелем. Я не специально сюда приехал, неподалеку был совместный ужин. Если бы я не прервал, то где-то в это время все направились бы в третье заведение.
Ёнчжуну не хотелось повторять одни и те же слова.
— Хватит ходить вокруг да около, говори, что случилось.
— Ничего не случилось. Да, кстати, один бизнесмен, которому уже за шестьдесят перевалило, стал наливать мне сочжу, встав на колени, так я спросил, неужели мы, государственные служащие, какие-то особенные, и попросил не делать так. Знают ли сукины дети этого мужика, что их папаша вот так унижается?
— Ты сейчас предлагаешь начать разговор об отце?
Ёнчжун повысил голос.
— Нет, просто хотел поговорить с тобой. Безо всякого повода. Ведь бывает и такое с человеком, черт возьми!
— Ты ничего там не натворил?
Разговор неожиданно прервался. Ёнчжун медленно, как и поднял, опустил трубку. Можно было перезвонить Ёну, но он не стал этого делать. Не давать возможности перебивать себя и резко заканчивать разговор — это соответствовало манерам Ёну.
11
Как только отец вернулся в Сеул, Ёну заехал в офис, привел в порядок свои дела, затем сел в автобус, идущий в провинцию Канвондо. Весь его багаж состоял из рюкзака, висевшего за плечами. Автобус проехал стройку на побережье, где он когда-то работал, все приморские деревни, и только после этого на глаза Ёну попалась схема маршрута, висевшая на лобовом стекле. Автобус проезжал через родное селение С. Всего один раз С. рассказывал о своем детстве, которое прошло в шахтерском поселке. Он говорил, что не любил это место, но когда уезжал оттуда, похоронив отца, почему-то слезы появились на глазах. Каждый раз, слыша название этого поселка, Ёну смутно представлял его концом света и подумывал, что он находится рядом с последним захолустьем в горах, куда он сможет добраться. Ёну непринужденно вышел из автобуса, словно прибыл туда, куда с самого начала знал, что приедет.
Этот поселок, как и малая родина многих людей, быстро менял свой вид. Заново отстроенные улицы почти не отличались от широких улиц обычного большого города. Многоэтажные дома, занимающие подножие горы, выглядели угрюмей, чем строения традиционного рынка или дома в старых переулках. Ёну спросил дорогу у прохожих, нашел начальную школу, в которой учился С., медленно обошел спортивную площадку по кругу и вернулся под можжевельник, с которого начал обход. На территории деревенской школы росло много деревьев. Дети все куда-то спешили и быстро выходили из школы, солнечные лучи поздней весны тихо заливали широкий двор. В толпе учеников, выходящих из ворот, болтая о чем-то, Ёну выделил и проводил глазами ребенка, чем-то напоминающего С. Среди этих детей не могло быть никого, кто знал бы С. или помнил его, но примерно пятнадцать лет назад он точно ходил по этому школьному двору, и, как он говорил, получал наказания от учителей вместе с мальчишками из бедных семей. По словам С., он был маленьким и худым. Как последний из четырех братьев он донашивал одежду после старших, но из-за того, что рос медленно, футболки всегда болтались на нем, ботинки были велики, готовые слететь с ног, из-за этого он попадался самым первым, когда приходилось от кого-то убегать. Как бы он выглядел сейчас, если бы не умер? Ёну знал девятнадцатилетнего С. Он легко представлял С. ребенком, но, как ни странно, представить его в возрасте, близком к тридцати годам, не смог, как ни старался. И это было естественно. Когда-то давно С. на самом деле был мальчиком, бегавшим в эту школу. Но ему так и не довелось стать тридцатилетним.
Во время ужина Ёну выпил водки, потом среди кричащих вывесок нашел дом, в котором давали ночлег, и снял комнату до утра. Дом оказался сравнительно чистым, перестроенным в традиционном стиле, но всю ночь то ли хозяева, то ли клиенты бесцеремонно сновали туда-сюда, громко шумя. Ёну не мог уснуть, ворочался, поэтому и сны приходили к нему короткие. Во сне он, маленький, идет куда-то с отцом. Развешаны национальные флаги, должно быть, это день спортивного фестиваля, но место — точно поселок К. Возбужденный предрассветным сном, он проснулся. Приехав на чужую родину и впервые в жизни увидев во сне свое детство, Ёну нашел все, что его окружало, в странном и немного запутанном свете. Вряд ли удастся снова заснуть. Оставалось только рано уехать отсюда, и он вышел в темный двор, умылся холодной водой, стараясь приглушить звук льющейся воды. А в предрассветном небе кривился белый месяц последнего дня апреля.
Он сел на самый ранний поезд и поехал в маленький город, расположенный неподалеку. Подумав, вспомнил, что там живут два знакомых товарища. Один из них — с ним он дружил в начальной школе, оба были драчунами — работал в ночном клубе, а другой, университетский товарищ, сдал высшие государственные экзамены по техническим дисциплинам и несколько месяцев назад получил новое назначение в ведомство по делам монополий. Возможно, они уже знали друг друга как постоянный клиент и официант. В привокзальном кафе с огромным аквариумом Ёну выпил йогурт и кофе, для вида полистал спортивную газету, два раза сходил в туалет, и, таким образом скоротав время, заранее поднялся с места, чтобы не опоздать на поезд, идущий в Т. Об этом городе он знал только то, что в нем много школьниц, катающихся на велосипедах. Намерений встретиться с товарищами у него не было с самого начала. И в город Т. он также не собирался ехать, просто когда он рассматривал расписание поездов, это название раньше остальных бросилось ему в глаза. И то, что в этом городе прошла часть его детства, он вспомнил примерно в то время, когда поезд уже миновал несколько станций.
Отец поехал в город Т., взяв с собой Ёну, которому только что исполнилось сто дней, и мать. Там он заработал большие деньги и поднял свой бизнес на родине. Ёну знал, что в то время отец участвовал в строительстве аэропорта и получил субподряд на проведение канализации. По словам матери, они жили на шумной улице в доме, оставшемся после японцев, куда редко кто заходил, а строительная площадка находилась рядом с яблоневым садом. В доме хозяев этого сада мать впервые попробовала традиционные блины провинции Кёнсандо — их пекут на крышке котла, а не на сковороде, — и сказала, придираясь, что готовят там ужасно. О жизни в городе Т. и отец, и мать не очень любили рассказывать, но если отцу, казалось, не о чем было говорить, то поведение матери выражало совсем другое, она как будто держала в себе то, что могла бы сказать. Когда супруги ругались, сдерживаемые слова наконец вырывались наружу, и они касались того, о чем все могли догадаться. То, что отец путался с другими женщинами, не было чем-то новым, но всегда по-новому становилось проблемой. Среди них укоры в адрес отца по поводу дочки владельца яблоневого сада звучали так настойчиво, что нельзя было подумать, что эта история давно уже закончилось, но отец всегда молчал.
Ёну поел в столовой рядом с вокзалом, и ему ничего не оставалось, как выйти на улицу и двинуться в сторону парка, куда указала ему хозяйка заведения. Присев на скамейку, он закурил и оглядел ничем не примечательный на вид парк. Молодая пара, вышедшая погулять с ребенком, как можно дальше обошла Ёну, спасаясь от дыма его сигареты. И в его альбоме хранится одна детская фотография, сделанная в парке Т. Мысли о малыше, спящем в коляске, о худой матери, прислонившейся к коляске с выражением нервозности на лице, об отце, держащем палец на затворе, чтобы сделать этот снимок, промелькнули быстро, пока догорала сигарета.
На следующий день он отправился в провинцию Чхунчхондо. Уже наступил полдень, когда Ёну встал с постели. Виной тому была водка, которую он пил допоздна. Немного болела голова, поэтому он безо всякого намерения купил билет на поезд, отправляющийся раньше других. Сойдя с поезда, он пошел на автобусную станцию, расположенную неподалеку. Ему хотелось поехать к морю. Если считать, что он с самого начала поездки наметил цель, то их было всего две: он хотел уехать как можно дальше и обязательно на море. Из нескольких ресторанчиков Ёну выбрал один, и именно он показался ему заведением, где подают самую невкусную лапшу в холодном бульоне, поэтому обед получился совершенно неудачным. В соседней кондитерской он наполнил желудок молоком, и булочкой со сладкой начинкой из фасоли, положил в пакетик оставшийся кусочек и сел в автобус. Пока он ехал — несколько часов, прислонившись к окну, то засыпая, то просыпаясь, — солнце начало клониться к западу.
Автобус прибыл на полуостров Пёнсан, и солнце стало садиться. Ёну долго смотрел на море, ставшее красным, и только после этого осознал, что это и есть вечерняя заря Западного моря, о которой когда-то давно постоянно говорил рыбак Чан. Всё, что ни делал крупный телом Чан, получалось неуклюже, и рабочие в фирме отца относились к нему с пренебрежением. В душе он всегда злился на всех и все ночи, тоскуя по морю, не досыпал. Именно Чан всегда открывал Большие ворота Ёну, ночью бегавшему по поселку. Голос его, басистый и хриплый, нелегко было забыть. «Ваша семья только рис и ела, хорошо ела. Всё твоего сына возил, из-за этого вот своего ребенка на грузовике ни разу не смог прокатить». Ёну прислонился к окну автобуса. Наступили сумерки. Величественный закат, сопровождавший последние мгновения солнца, медленно разбивался на огромное количество больших и маленьких красных гранул и размахнулся так далеко, что не мог поместиться в окне автобуса.
Западное море было первым морем, которое увидел Ёну. Когда шло строительство дороги вдоль него, отец решил показать сыновьям море и взял их с собой в прибрежный ресторан. Вспомнилось, как морщил лицо Ёнчжун под козырьком огромной кепки все то время, пока Ёну с криками носился по берегу.
У Западного моря Ёну скитался три месяца. В отличие от Восточного моря, где песок начинает уходить из-под ног, стоит только сделать несколько шагов навстречу волнам, Западное всегда было спокойным, вода доходила лишь до лодыжек. Если представить ясное, глубокое, синее Восточное море женщиной из благородной влиятельной семьи с высокими принципами, то желтые мутные воды Западного моря похожи на хозяйку кабака, прошедшую через многие повороты судьбы, которая не вызывает ни чувства жалости, ни каких-то отрицательных эмоций. Вода очень далеко отходила во время отлива и прибывала далеко вперед с приливом. Это море с плотным и упругим песком на берегу после ухода воды, где на каждом очертании следа человека вдруг возникает слабая извилина и где время от времени меняется климат. Это море было таким же беспокойным, как и чувства человека. Порой Ёну шагал по плотному песку, порой — по рыхлому. Иногда он садился в лодку и долго плыл под ветром. Он впервые узнал, что именно в одиночестве человек одно за другим проясняет и переживает многочисленные запутанные чувства, хранящиеся в душе.
А пройдя через все эти чувства, человек встречается с печалью. Он достигает предела всех чувств — радости и ненависти, гнева, любви — и в конце концов остается с печалью, но из-за чего? Может быть, печаль означает короткое мгновение, за которое осознается ограниченность человеческого существования? Как ограниченное существо человек под конец сталкивается с пределом чувств, и боль, полученная в результате этой встречи, как раз и есть печаль. За этим пределом, возможно, существует безграничный мир, а именно — пустота. Там нет ни начала, ни конца, и все течет безо всякого смысла. Если кто-то достигнет предела печали и подсмотрит пустоту, то станет спокойно относиться к жизни. Ёну подумал, что неизвестно, куда заведет жизнь каждого человека память о пустоте, в какое-то мгновение поселившейся в глубине души.
Ресторан на берегу моря, куда привозил их отец, остался на месте. Рядом с большим размахом начались работы по осушению моря, и поэтому один за другим открывались новые магазины. Здесь он услышал, что Чан умер. Оказалось, поскитавшись по окраинам городов, он за несколько лет до смерти приехал на родину и жил здесь один, но основательно подорванное здоровье уже не позволяло ему выходить в море. Чан хотел, чтобы его похоронили на брошенной земле на берегу, как и всех бедных безземельных рыбаков, чтобы исчезнуть в море, понемногу размываясь волной. Когда-то Ёну, шагая по бедной деревенской набережной, остановился перед могилой. В пустынном отдаленном месте, где набегает и отступает соленая морская вода и густо растет сорная трава, возник холм с полуразвалившейся могилой, а вокруг нее собрались птицы и галдели, разыскивая пищу. Это и была прибрежная могила. Но сейчас и брошенных участков земли нет, и сын Чана, услышав о смерти отца, приехал из Сеула и кремировал тело. Чан превратился в пепел и был развеян по морю. Заказав себе рисовую похлебку с моллюсками и водку, Ёну не отрываясь смотрел на море сквозь покрытые молочно-белой пылью оконные стекла. Он подумал, что в этом путешествии ему больше не с кем встречаться.
Ёну не забыл землянку шаманки по прозвищу Бамбуковая хижина, в которой стоял запах заброшенной могилы. «Далеко же разнеслась твоя энергия почтовой лошади! Сдерживаемая волна, не дошедшая до далекого моря, вознеслась так высоко, как только могла. Будь осторожен. Вода дошла прямо до твоих ног».
Божественное пророчество ветра покинуло тело мальчика из К. Сейчас для умчавшихся, взметнув копытами, коней городка К. пришло время остановиться у моря перед крутым обрывом, под которым бушуют волны.
12
Ёнчжун достал большой пакет с ручками, брошенный в углу шкафа после дня похорон отца. Конверты, в которых передают денежные компенсации, тетрадь со списком приглашенных на похороны людей, незначительные квитанции. Всего лишь один сезон прошел, но от них исходило ощущение безмолвия и тления, как от вещей, лежавших внутри пыльного комода. Может быть, оттого, что они вдохнули запах смерти, кто знает. На дне пакета в конверте с документами Ёнчжун нашел визитную карточку двоюродного брата. В отличие от Ёну, который был старшим наследником рода лишь по записи в родовой книге и, считаясь сыном покойного старшего дяди, проводил обряд кормления его духа, двоюродный брат на самом деле был старшим внуком, получившим в наследство дом, а также орошаемые и суходольные поля. Подростком его послали учиться в город, административный центр провинции, где жила сестра отца, и сейчас он возглавлял отдел крупного предприятия. Он давно обосновался в Сеуле, но с Ёнчжуном виделся едва ли больше трех-четырех раз.
К счастью, разговор оказался не очень долгим. Конечно, двоюродный брат ничего не знал о Чон Мёнсон, родственнице, давно уехавшей за границу, и со стыдом признался, что плохо помнит даже двоюродную сестру Мёнсон, с которой вместе провел детство. Как старший внук он должен был что-то сказать, но им совсем не о чем было говорить. Близкие люди, о здоровье которых можно было бы спросить, все умерли, общих воспоминаний не нашлось, и обоих одинаково не интересовали дела ни в семье, ни у родственников, да и причин для этого не было.
— Ты знаешь, что недавно дедушкину могилу привели в порядок? Если получится оказаться в К., неплохо было бы заехать посмотреть.
Он с трудом нашел тему для разговора, но и при этом говорил очень осторожно и выбирал неопределенные слова.
— Конечно.
Ёнчжун ответил кратко. Затем двоюродный брат напомнил, что для дедушки Ёнчжун был самым дорогим внуком, и с горечью добавил, что в нынешних отношениях между двоюродными братьями, на его взгляд, нет ничего родственного, и если не касаться разговора о дедушке, то совсем не о чем говорить.
— Все так живут в столице, чего уж там.
Двоюродный брат сам оправдывал Ёнчжуна.
— Кстати, благодаря младшему дяде, который привел в порядок родовое кладбище, я хоть не потерял лицо. И без этого собирался навестить его и выразить благодарность, но вот случилось так, что пришлось выражать соболезнование.
Не желая заново выслушивать слова утешения, Ёнчжун в подходящий момент закончил разговор.
О том, что в К. находится могила дедушки, он почти не вспоминал. Деревянные рейки на двери комнаты дедушки, летним днем тяжело свисающие шторы из нанизанных бусин, раздающийся сквозь них отхаркивающий кашель. Широкий двор перед домом, настолько опрятно прибранный, что, возвращаясь из школы, он чувствовал достоинство даже в его спокойствии. Но все равно, мысль о том, что дом старшего дяди с длинным каменным забором, вдоль которого наперебой высовывались весенние цветы, находится именно в К., совсем не посещала его. Ёнчжун впервые подумал, что отец часто ходил на могилу дедушки, и в основном один.
Когда он учился, кажется, в выпускном классе школы, отец поехал на могилу и взял с собой детей. Они были там втроем первый и последний раз. Вспомнилось, что до административного центра провинции они доехали на поезде, а потом сели в такси. Когда оказались в поселке, отец, притворно покашливая, велел не волноваться Ёнчжуну, который опустил низко голову, боясь, что их увидят кредиторы. Ёну сидел рядом с водителем. И даже когда такси медленно проезжало мимо уездной канцелярии, местной управы и полиции, Ёну, уткнувшись лицом в спинку сиденья, безмятежно спал с таким видом, будто не имеет никакого отношения к тому, что появлялось за окном. После отъезда из К. они впервые оказались на родине.
Вокруг дедушкиной могилы стояли сосны, как ширма, а с подножия могилы можно было смотреть вниз на водохранилище. Было тихо и спокойно. Перед ними появились могильные камни, и отец плотно сжал губы. Пока Ёну неторопливо расхаживал вокруг и жевал ядрышки каштанов, раздавливая их носком ботинка, а Ёнчжун равнодушно рассматривал надписи на стелах, отец забрался на холм и прополол землю от сорняков. Потом он совершил большой поклон, полил водкой на могилу, как полагается, одним залпом выпил оставшееся в бутылке и, молча спустившись вниз, сел в поджидавшее их такси. У перевала Комчхичже он уснул, тонко похрапывая. Должно быть, водка была тому виной. Глаза его были влажными, поэтому борозды морщин казались еще более глубокими. Ёнчжун внезапно понял смысл слов, сказанных двоюродным братом в конце разговора. Именно отец привел в порядок семейное кладбище, подсыпал землю на могилу дедушки и посадил газонную траву. Отец знал, что это его последнее посещение могилы. В то время он был уже серьезно болен, и совершенно ясно, что он твердо решился на кремацию. Даже если Ёнчжун придет на семейное кладбище, могилы младшего сына дедушки там не будет.
13
Через некоторое время после отъезда семьи из К. в дом без предупреждения нагрянули кредиторы. В этот период Чонук работал контролером на стройках, по три-четыре месяца находясь на периферии. В основном это были строительные площадки малого масштаба в пределах уезда, такие как строительство здания полиции или универсального рынка. Среди кредиторов оказались даже родственники, старшие по возрасту, проживавшие в доме по несколько дней, и им накрывали стол в теплой части комнаты. Был среди них и член кассы взаимопомощи, в которой раньше состояла Сон Кымхи. Он шпионил за тем, как ведется хозяйство в доме, и даже заглядывал в кастрюли, открывая одну за другой. Нельзя сказать, что не было и старых друзей, привозивших ему вести из родных мест, которые выговаривали, что он из-за каких-то грошей не дает никому знать о себе. Но цель у всех этих друзей была одна. Они разузнавали местонахождение стройки, где работал Чонук, и с недоумением вопрошали перед другими, как может должник вот так бессовестно жить в Сеуле, и как при этом теплый рис не застревает у него в горле. Он вернулся бы назад, если бы удалось вернуть кредиторам хотя бы аванс за аренду жилья, а так ему пришлось жить в доме где-то на окраине, потом он перебрался в квартиру на втором этаже, а потом несколько раз менял подвальные комнаты.
Примерно один раз в два-три месяца Чонук навещал семью с видом оптимиста, переполненного чувством уверенности в завтрашнем дне. Ёнчжуну и Ёну он привозил дорогие кроссовки, как-то вручил им проигрыватель новой модели, чтобы у детей развивалось чувство прекрасного. Несмотря на немалую сумму за дополнительные уроки с репетитором, он всегда определял Ёнчжуна в группу учеников из богатых домов. И в каждый приезд Чонука непременным торжественным мероприятием был ужин всей семьей в ресторане, где подают жареное мясо.
Ёну терпеть не мог, когда его с Ёнчжуном вели туда. С того времени, когда они были еще детьми, Чонук взял за правило хвалить и ругать обоих сыновей, позвав их вместе. Воспитывая братскую солидарность, он всегда обращал большее внимание на ответственность, которая возлагалась на того, кто оказывал помощь, чем на гордость нуждающегося в помощи. И Ёнчжуну точно также не нравилось показное могущество отца. Несмотря на это, надо признать, что порочность и даже лицемерие взрослых, которым нельзя было не подчиняться, в период взросления воспринимались им как сила мира взрослых.
В тот зимний день зловещий холодный ветер с завыванием набрасывался на всех, остро покалывая, словно хотел разорвать кожу. Ёну не знал, что в этот день Чонук приезжает домой. Он поворачивал в свой переулок, и в этот момент грубое ругательство заставило его остановиться. В переулке находились трое мужчин. Один из них тряс кого-то, схватив за ворот пальто, а стоявший рядом мужчина в черных кожаных перчатках размахивал руками и не переставал браниться. Ёну узнал того, кто в руках мужчины раскачивался из стороны в сторону, не оказывая никакого сопротивления. Это был Чонук. Ёну невольно попятился назад. Тесно прижавшись спиной к ограде, он крепко уперся ногами в землю и бесшумно опустил на землю портфель. Сложив один за другим пальцы, он с силой сжал кулаки. Было видно, как мужчина опустил ворот пальто Чонука. По тому, как они грубо стали толкать его в спину, можно было понять, что они хотят войти в дом. Стремление Чонука не пустить их туда казалось упорным, но все, что ему удалось сделать — это упросить мужчин войти в его положение. За спиной Ёну раздались шаги еще кого-то, идущего в переулок.
Ёнчжун не увидел ничего особенно подозрительного в напряженной позе Ёну, который, прячась, подсматривал за тем, что происходит в переулке. Он собирался пройти мимо брата и повернуть к дому. И в этот момент Ёну схватил Ёнчжуна за руку.
— Подожди немного.
— Отпусти.
— Сказал же тебе, подожди.
Голос Ёну звучал тише некуда, но хватка, с которой он держал за руку Ёнчжуна, была железной. Он следил, не спуская глаз, за обстановкой на той стороне переулка и даже не повернул голову в сторону брата. Решив, что Ёну из-за какой-нибудь ерунды устраивает драку уже рядом с домом, Ёнчжун ни секунды больше не мог позволить ему стоять, удерживая его за руку. В этот момент Ёну вдруг отпустил его. Чонук и мужчины повернулись и направились к ним. В растерянности Ёнчжун не сумел даже как следует поклониться. Отступив назад, Ёну отвернул голову в сторону, потому что не хотел видеть, как на лице Чонука появится выражение замешательства и подавленности.
Чонук и двое мужчин исчезли из вида, и в уголках губ Ёнчжуна появилась кривая улыбка, означающая, что он изумлен. Глазами указывая на тощий портфель Ёну, брошенный у ограды, он легко поддел брата.
— Уж если ты так беспокоишься об отце, то бросил бы свои хулиганские выходки и занялся бы учебой.
Не успели эти слова слететь с губ Ёнчжуна, как Ёну с силой пнул портфель. Тот отлетел на приличное расстояние и перевернулся, из него вывалились какие-то предметы, и то, что упало на землю, сверкнув холодным блеском, явно было ножом. Почему в этот момент Чонук вдруг вернулся, никому уже не узнать. Может быть, он получил разрешение кратко оправдаться перед сыновьями. Некоторое время они молча стояли втроем, топча замерзшую землю, и смотрели на нож. У Чонука и Ёну было одинаковое напряженное выражение, и только в глазах Ёнчжуна промелькнул слабый интерес, но у всех троих лица ничего не выражали. Чонук наклонился и поднял нож. Может быть, виной тому был ворот на старом пальто, распахнутый из-за оторвавшейся верхней пуговицы, но лицо его с красным носом выглядело замерзшим.
— Это чье?
Никто не ответил. Держа нож в руке, Чонук, похоже, ненадолго погрузился в свои мысли. Еще казалось, что он прилагает огромные усилия, чтобы дышать спокойно. Наконец он протянул нож Ёнчжуну и сказал:
— Брось его куда-нибудь.
Это было последнее отцовское решение, вынесенное в противоборстве братьев. Но посмотрев на сгорбленную фигуру Чонука, отвернувшегося от холодного ветра, Ёнчжун мог точно почувствовать, кто его любимый сын.
Оставшийся один Ёну не спеша собрал свои вещи и сложил в портфель. По дороге домой он несколько раз останавливался, пиная каждый из разбросанных в переулке прогоревших угольных брикетов, попадавшийся ему на глаза. Нож валялся не очень далеко. Рядом с тем местом, где кредиторы трясли Чонука за ворот. Очевидно, Ёнчжун хотел как можно скорей избавиться от него. Этот нож, брошенный в таком месте, откуда хорошо был виден, казалось, не только знал, что Ёну не сможет удержаться и снова возьмет его в руки, но и ждал, чтобы сказать: «Вот ты какой!». Рядом с ним в куче угольных брикетов трепетали несколько упаковок от лапши и валялась пуговица от пальто.
14
После того как Ёну поступил в техникум, Чонук купил название у другой фирмы и снова начал свой бизнес. Получить деньги в долг стало значительно легче, поэтому он смог купить маленький домик. И новое пальто себе справил. Но это был уже не тот молодой, уверенный в своих силах предприниматель поселка К., решивший развивать малую родину. Уже давно Чонук поменял этот образ на образ скромного субподрядчика, у которого нет ни связей с влиятельными людьми, ни капитала. Теперь он планировал получить небольшую прибыль, основываясь на имеющемся опыте и умении находить выход из любого положения, и одновременно играл роль главы семьи, достигшего зрелого возраста.
В городке К. Чонук слыл непревзойденным тактиком в получении подряда на торгах, но в строительном деле был принципиальным и прямолинейным. Чтобы победить на торгах, он выуживал информацию, используя всевозможные связи, давал взятки и устраивал угощения нужным людям, и этим не отличался от других предпринимателей. Но среди них было немало людей, кто такими методами выигрывал заказ на строительство и, поручая другой фирме-подрядчику вести работы, зарабатывал огромные деньги. Фирмы, не сумевшие получить заказ напрямую от государственного учреждения и добывавшие его у тех фирм, кто выигрывал торги, не могли строить качественно, потому что должны были вернуть деньги, отданные фирме, ведущей переговоры о заключении подряда. Чем больше было посредников, тем больше увеличивалась сумма взяток, а взамен сокращались расходы на строительство. Важней было быстрей и дешевле добиться результата, нежели соблюдать основные принципы строительства или правила безопасности — того, чего сразу нельзя увидеть. Следовало закладывать в статьи расходов и деньги, которые шли в карманы чиновников во время сдачи объекта. Чонук не был таким. Полученный объект он всегда строил сам и руководил им непосредственно. Субподрядчику, который вел стройку некачественно, он второй раз работу не давал.
Строительный бизнес не назовешь прозрачным, и в зависимости от того, каким оказывался предприниматель, можно было сколько угодно раздувать или сокращать прибыль и убыток. Лучшего места для сколачивания нелегального капитала не найти. И на то, что теневой капитал строительных фирм направлялся в незаконные политические фонды, имелись причины. В те дни в Сеуле вовсю шли строительные работы в Каннам, центральном районе столицы. Чонук теперь находился в таком положении, что не мог участвовать даже в конкурентных торгах. Он был субподрядчиком самого нижнего уровня, которому оставалось заниматься только некачественным строительством. Недостойное общество делает человека бесстыдным и коварным, и сохранить чувство собственного достоинства в этой среде могут лишь немногие драчуны и упрямые новорожденные младенцы.
15
Если посмотреть «Журнал выдающихся людей поселка К.», то в нем имена распределены по разным категориям. В статьях, не отличающихся от сообщений о знаменитостях других провинций, главными героями были ученые мужья, обладатели необыкновенных талантов и личных качеств, люди, достигшие важных государственных постов, проявившие героизм во время войны. Рядом с именем человека стоят даты рождения и смерти, после представления его рода и родины предков даются имена нескольких известных потомков, по которым можно судить о роде, а после указания, чьим сыном он является, начинается такое же описание, как и в других изданиях. Интересно, что в журнале содержится много сюжетов о патриотах. Например, в одном говорится о героях, которые каждый раз, когда над страной нависали тучи войны, «брали под свое начало домашних слуг и местных солдат», «собирали добровольцев и провиант» и делали вылазку в стан врага или намеревались это сделать, но, узнав, что уже наступило перемирие, рыдали и возвращались назад. Пока они собирались, услышав весть о нападении врага, выбирали день отправки, с помощью воззваний собирали солдат и средства на военные расходы, война заканчивалась. Беда заключалась в том, что истинные патриоты живут в провинциях, отдаленных от Сеула.
Но в «Журнале выдающихся людей К.», если вернуться в пятнадцатый век, больше страниц отдано рассказам о почтительных сыновьях, чем историям о патриотах. Так, некий Ким Чиль, увидев, что во время кормления духов предков мышь попала в миску с соевым соусом, обхватил ее и зарыдал, после чего все мыши, зная о своих грехах, выползли наружу и подохли под миской. А когда он в течение шести лет жил в шалаше рядом с могилой родителей, по конфуцианским правилам соблюдая траур по ним, лишь вокруг могилы не падал снег, даже если на деревню обрушивался снегопад. Другого сына, Ю Сега, призвали к суду по иску, связанному с делом о расположении могилы матери, и жестоко наказали палками, после чего он слизывал сочившуюся кровь, ел личинок мух, появляющихся на ранах, и говорил: «Нельзя допустить, чтобы то, что приняло облик живого существа, на теле, данном мне родителями, топталось чужими ногами».
Истории о таких почтительных сыновьях содержат конкретные примеры. Так, когда родители оказываются в тяжелом состоянии, сыновья отрезают свои пальцы и вливают им в рот кровь, высасывают гной из их гнойников, пробуют на вкус их экскременты, чтобы узнать, выздоровел ли родитель; столкнувшись с бедой, отрезают от себя кусок плоти, варят и кормят родителей; проводят обряд захоронения по сложным правилам учения основоположника неоконфуцианства Чжу Си, и когда они совершают обряд кормления духов предков, им помогает то ли тигр, то ли олень. Не может быть, чтобы существовал повод для того, чтобы сын до такой степени, что вызывает удивление, заботился о родителях, поэтому нет даже необходимости придумывать, откуда возникла почтительность к родителям. А если говорить о причине, то она проста: они были родителями. Однако нельзя думать, что у тех, кто пишет истории о почтительных сыновьях, нет никакого мотива, будь то бессознательное стремление сохранить свои творения или политический мотив дисциплинировать общество.
Ким Ину, родившийся в 1392 году, — один из знаменитостей, чье имя упоминается в «Журнале выдающихся людей К.», был сыном министра придворного ведомства Кван Ни и праправнуком чиновника Янган Ёна. За заслуги в усмирении «мятежа Красных повязок» он удостоился чиновничьей должности высочайшего ранга. По традиции рисовали портрет такого чиновника, портрет вывешивали на стене и ему поклонялись. Этой честью и денежной премией наслаждался не только сам герой. Его родителям и жене присуждался чиновничий ранг, выше прежнего на три позиции, а одному сыну давалась должность чиновника седьмого ранга. Если не было сына, восьмой чиновничий ранг доставался одному из племянников или зятьев. Если изначально был потомок, поступающий на государственную службу, его не подвергали соответствующему экзамену, а возводили в должность по особому указу государя. Ему в подчинение полагалось дать пять прислужников и девять стражников, сто наделов суходольной земли и десять рабов. Таким образом, если в семье кто-то один становился знаменитым, то его родители, дети, родственники и все остальные члены клана оказывались в выигрыше, и это не зависело от каких-то личных отношений или общественного положения, а обеспечивалось системой. То, что жизнью частного лица управляет отдельный клан, являлось системой аристократического общества. Рядом с именем сдающего экзамены на высшие государственные должности обязательно следовало писать имена родственников по отцовской линии и, кроме того, даже имя дедушки по материнской линии. Это как раз объясняло, из какой семьи происходит претендент, и служило ему визитной карточкой. Статус семейного клана представлял собой не только непрактичный фундаментализм учений Конфуция и Мэнцзы — все это непосредственно имело отношение к хлебу насущному. Оно немногим отличалось от усилий, затрачиваемых современными людьми на то, чтобы заработать денег.
В те времена принадлежность человека к определенному клану оказывала влияние на всю его жизнь. Так происходило при хороших делах, но в особых случаях, когда кто-то совершал ошибку, это сказывалось на родственниках чуть не до третьего поколения — на родителях, братьях, жене и детях.
Ким Ину, будучи заслуженным чиновником самого высокого ранга, был понижен в должности на следующем основании. Его младший брат, Ким Кабу, направленный послом в страну, которой правила династия Мин, в качестве дани преподнес пони, выращенных на острове Чечжудо, но не смог выполнить поручение должным образом и попал в беду. В результате этот проступок отразился даже на судьбе его старшего брата.
По этому поводу осталось два вида записей. В личном сборнике сочинений, написанном сыном двоюродного брата Ким Ину, представлены такие стихи сожаления: «Когда же прибудут пять тысяч дарственных лошадей? Под тенью цветков сливы лишь трава разрослась буйно». Человек, завидовавший Ким Кабу, подставил одну черту к числу десять, написанному по-китайски, и пять десятков лошадей, преподносимых императору династии Мин в виде дани, превратились в пять тысяч, в чем и обвинили посла, вызвавшего недовольство китайского императора. Однако в «Истории государства Корё» указывается, что Ким Кабу из пятидесяти пони хорошей породы, выведенных на острове Чечжудо, двух потерял и заменил их другими лошадьми, о чем впоследствии стало известно. Династия Мин по этому делу вынесла порицание корейскому королю Конмину, и бывшего посла Ким Кабу вместе с чиновником-переводчиком казнили как преступников. Какая из историй правдивая, никто не знает. Можно разобраться и в реальности приношения дани в размере пяти тысяч голов пони в те времена, и в том, можно ли было сослаться на отважную метафору древних людей, которые выразились, что длина водопада равна длине семи тысяч рук, вытянутых в стороны, или можно изучить, какие ошибки в «Истории государства Корё» каким летописцем были сделаны, и под влиянием какого правителя. Можно также провести исследование, сравнивая надежность и авторитетность исторических хроник и неофициальных историй.
Но к таким делам у современного человека нет интереса. Записи о Ким Ину, который был связан общей судьбой со своим родом и был вынужден нести благочестие и беды вместе со всем кланом, для горожанина-индивидуума представляются всего лишь «древними сказками». Неправомерная власть, основанная, прежде всего, на кровном родстве, на связи между земляками и выпускниками одного университета, идет вразрез с современной моралью, которую называют уравниванием шансов, исходящим из способностей определенной личности. Система, направленная на то, чтобы контролировать общество по намерению власть имущих, которая свободу от идеологии некого человека выставляет ошибкой всего рода, должна была быть устранена должным образом. В большом городе даже отец и сын — отчасти всего лишь люди одного времени.
Это была истина «Истории о четырех братьях», о которой думал Ёнчжун, сын поселка К., уехавший в большой город.
16
Придя в офис немного позже обычного, Ёнчжун обнаружил на столе среди корреспонденции заграничное письмо. Четкие буквы были написаны как будто неуверенно, и на конверте стоял штемпель Канады.
«Я очень долго думала, стоит ли посылать это письмо. До сих пор не знаю, правильно ли поступаю. Я узнала от менеджера того дома, где жила раньше, что кинорежиссер Чон Ёнчжун разыскивает Чон Мёнсон. Может быть, вам обо мне рассказал отец? Я родилась в 1966 году в городе Т., а зовут меня Дженнифер Чхве. Корейское имя — Чхве Мёнсон, а по фамилии отца — Чон Мёнсон. Но я никогда не видела отца. И о братьях, живущих в Корее, кроме их имен мне ничего не известно. Хотелось бы узнать, почему вы меня разыскиваете. Мне было десять лет, когда я уехала из Кореи, поэтому не умею хорошо писать по-корейски, извините. Пишу с маминой помощью. Жду ответа.»