Стамбул, вечером 2 сентября 1599 года

— Вы посылали за мной, госпожа валиде?

— Что я велела, ты выполнила?

— Все сделано, госпожа. В точности как вы сказали.

Кира госпожи Сафие, еврейка Эсперанца Мальхи, старалась стоять, держась в тени. Зрение ее с годами ослабело, и теперь только в силу долгой привычки к общению с повелительницей она догадывалась, где та может находиться в момент их беседы. Ни одно из окон не освещало этот отдаленнейший из покоев валиде-султан, самое сердце ее апартаментов. Даже гнетущий зной летних полудней не мог справиться с толщиной его стен, с вечной прохладой фаянса; арабески, украшавшие изразцы, своим сине-зеленым и молочно-белым рисунком напоминали изящные морские анемоны; жаровня, расположенная в центре комнаты, наполняла воздух теплым благоуханием ароматической смолы.

— Ну так что, Мальхи? — Очертания человеческой фигуры у дальней стены чуть дрогнули. — Ты оставила тот сверток у хасеки?

— Карие Лейла была там, как вы меня предупредили. И я лично передала ей его, — проговорила еврейка, обращаясь к смутной тени. Помолчала неуверенно, затем решила продолжить: — Не очень мне это нравится, госпожа. Карие Лейла нынче уже… — она помедлила, подбирая слова, — стала забывчива. Как можем мы быть уверены, что она надежно припрячет то, что вы ей передали?

Недолгая пауза.

— Карие Лейле можно доверять, а остальное тебя не касается. Она будет прятать этот сверток в покоях хасеки до тех пор, пока мы его не заберем. — Прекрасное благозвучие голоса окрасилось улыбкой. — А когда сверток будет найден, Гюляе-хасеки ничто не сможет помочь. Даже сам султан не в силах будет спасти ее.

— Лекарю это не понравилось. — Эсперанца неловко переминалась с ноги на ногу. — Сомневаюсь, что мы сумеем заставить его еще раз участвовать в подобном.

Снова недолгое молчание, валиде Сафие обдумывает услышанное.

— Не могу сказать, что я так уж удивлена этим, — вздохнула она. — Хоть что-то говорит мне, что он и прежде занимался такими вещами.

— Но это было много лет назад, — заметила Эсперанца — Я сказала ему, что его услуги нам могут и не понадобиться. Есть признаки, что мы преуспеем с другим планом.

— Правда. — Госпожа валиде опять задумалась над сказанным. — Хасеки следовало бы… э-э-э… увести в сторону, только и всего. Мне совершенно безразлично, каким образом. Уж очень она цепляется за нашего повелителя, он даже смотреть не хочет ни на какую из других карие. А это может стать опасным, и ему следует помочь справиться с этим. Ради нашего общего спокойствия.

Слабо тлевший крохотный осколок смолы внезапно вспыхнул и превратился в огненный язычок. Яркий отсвет выхватил из тьмы россыпь алмазов на кушаке валиде, отразился в сиянии камней в ее ушах, заблистал в драгоценных застежках корсажа. На пальце госпожи зеленым кошачьим глазом сверкнул изумруд Нурбанэ.

— А как другое дело? — осмелилась задать вопрос Эсперанца.

Облаченная в бархат фигура слегка шевельнулась и снова застыла в неподвижности.

— Разумеется, его обнаружили, о чем ты, как я уверена, уже осведомлена. Брел вдоль внутренней стены, окружающей наши сады.

— Невозможно! — Кира султанши от удивления всплеснула руками. — Ведь он был почти мертв, когда мы нашли его накануне.

— Так уж? — И снова тень тихой улыбки в мелодичном голосе. — Если ты так думаешь, значит, ты не знаешь Хассан-агу, как его знаю я. Маленький Соловей, может, и не мужчина, но имеет силу десятерых из них.

— Но как он мог выйти оттуда? Он же был в спальне, которая находится буквально здесь, прямо под нашими ногами. Оттуда нет иного выхода, кроме как через вашу комнату.

— Есть. В нашем гареме выходов много, но они не про тебя, Мальхи.

Эсперанца низко склонилась, выражая полное повиновение. Затем продолжала:

— Говорят, что все несчастья из-за корабля этих англичан.

— Кто говорит?

— Я думала, что сам Хассан-ага сказал…

— Хассан-ага не говорил этого. — Валиде коротко рассмеялась. — Сказал об этом евнух Гиацинт, которому я приказала это сделать.

— Но почему? — Изумление Эсперанцы стало почти беспредельным.

— Почему? — Сафие задумчиво посмотрела на нее. — Я всегда забываю о том, что ты, моя Мальхи, из другого народа. Ты так много знаешь о нас, но ты никогда не жила с нами. — Султанша пожала плечами. — Можешь назвать это хитростью охотника, если хочешь. — Она снова поймала изумленный взгляд еврейки. — Если дичь чувствует себя в безопасности, она становится беспечной, — объясняла она медленно, словно ребенку. — Разве ты не понимаешь, что когда тот, кто отравил Маленького Соловья — кто бы это ни был, — решит, что мы одурачены этой сахарной игрушкой, он опять покажет когти. Тут-то мы их и увидим.

— А англичане?

— Я велела арестовать одного из их людей, того, кто приготовил это лакомство. Он совершенно незначительное лицо. — Сафие беззаботно отмахнулась. — Если они не слишком глупы — а я уверена, что это так, — шума они поднимать не станут. Слишком уж важны для них те торговые соглашения, о которых они хлопочут. Как только дело будет закончено, мы его потихоньку выпустим.

— А когда Маленький Соловей поправится?

— Он не выдаст нас. Таковы правила для Маленьких Соловьев. Нам они давно известны.

По сигналу госпожи Эсперанца приготовилась покинуть комнату, оставив ту в одиночестве. Но в дверях она заколебалась, словно что-то припомнив:

— Есть еще одно, что меня тревожит, госпожа.

— Говори.

— Одна из ваших женщин. Новенькая. Та, которую называют Аннетта.

— Айше?

— Да. — Продолжительное молчание. — Она была в комнате новой наложницы повелителя.

— Они тебя видели?

— Видели. Но думали, что я их не вижу.

Сафие некоторое время молчала.

— Прятались от тебя?

— Да. Возможно ли, чтобы она что-то знала?

— Айше? — Сафие медленно укутала плечи мехом, продолжая размышлять. — Н-нет, откуда бы? Я не думаю. — Снова небольшой комочек смолы вспыхнул ярче. Пламя зашипело, осветив комнату. — Важнее другая. Ее зовут здесь Кейе. Селия. Не забудь о ней, Мальхи. Это с нее мы не должны спускать глаз.

После ухода еврейки Сафие, оставшись в одиночестве, откинулась на подушки, наслаждаясь роскошью покоя, которую позволяла себе не часто. Тишина, подобная плащу, окутала ее.

Большинство здешних женщин, как ей было известно, сохранили лишь смутные воспоминания о своей прежней родине, о тех местах, где они обитали до того, как прибыли в гарем султана. Сама же Сафие, мать Тени Аллаха на Земле, помнила свою прошлую жизнь отлично: память бережно хранила острые пики вершин албанских гор, синие, как цветы горечавки, небеса, шершавость грубых камней под босыми ногами.

Ее отец, звали его Петко, подобно всем жителям того края, проводил в своей родной деревне лишь зимы. В начале лета он вместе с другими мужчинами селения отправлялся в горы, где они разбивали свои летние жилища, а когда не делали этого, то ночевали просто под открытым небом и жили охотой, деля компанию с собаками да теми нехитрыми музыкальными инструментами, которые назывались у них лутой. Сафие до сих не смогла забыть странный облик своих односельчан, то варварское, дикарское обличье, которое поражало ее даже в детстве: синюю татуировку на широких скулах и руках от кисти до локтя, косматые овечьи шкуры, накинутые на плечи и спускавшиеся до самых пят.

Женщины селенья оставались в одиночестве и, казалось, не очень тосковали по своим мужчинам. Мать Сафие, белолицая красавица из Далмации, морского побережья близ Скутари, была куплена своим будущим свекром за десяток овец. До двенадцати лет — времени замужества — ей никогда не доводилось видеть гор. Хоть злые языки утверждают, что албанские горцы мало интересуются женщинами, предпочитая общество односельчан-мужчин, мать Сафие дала жизнь восьмерым детям, все из которых — за исключением Сафие и ее брата Михала — умерли. Безжалостное горное солнце выжгло красоту прелестной далматинки, ее груди и живот обвисли, и к тридцати годам она превратилась в настоящую старуху. Муж часто бил ее и после одного, особенно жестокого, удара, сломавшего ей передние зубы, она почти лишилась способности говорить, только иногда шепотом рассказывала дочери сказки да напевала колыбельные, которые слыхала от своей бабки-венецианки. Обрывки песен на диалекте венето, языке их древних повелителей, давно забытом, но внезапно всплывшем в памяти после того жестокого удара и больше не забывавшемся.

Девочка выросла такой же белолицей красавицей, какой была когда-то ее мать, при этом обладая силой и ловкостью мальчишки. Упрямая и бесстрашная, она скоро стала любимицей отца. Брат же ее, Михал, с вечными соплями под носом и жалобами на языке — он родился хромым, — пресмыкался перед отцом, которого смертельно боялся. Конечно, из этих двоих детей отцу пришлось взять в горы младшую дочку.

С тех пор Сафие с отцом не расставались. Летом, когда они отправлялись на высокогорные пастбища, она, как всякий мальчишка в их селении, носила кожаные штаны и накинутую на плечи овечью шкуру. От отца она научилась многому и умела не хуже любого из мужчин поставить капкан, освежевать горного зайца, разложить костер и даже выстругать стрелы для своего маленького лука. Ловкая, как коза, она играючи преодолевала горные кручи, перепрыгивая с камня на камень, и умела подолгу выжидать в засаде, прячась за ворохом прошлогодних листьев рядом с отцом. Она так гордилась тем, что живет жизнью настоящих мужчин, что скорей дала бы вырвать себе язык, чем проронила бы хоть слово жалобы. Не важно, что шипы кололи ее босые ступни, рот пересыхал от жажды так, что распухал язык, а каменное ложе пещеры словно зубами впивалось в ее спину.

«Запоминай охотничьи хитрости, дочка», — говаривал отец. И первым уроком, как она поняла много лет спустя, был урок выживания.

Двенадцати лет от роду она впервые увидела, как в деревню пришли сборщики дани, посланные их владыками турками. Это были совсем не похожие на ее односельчан люди, они сидели на лошадях, украшенных сверкающей сбруей, их тюрбаны и шелковые халаты, даже седла их лошадей были такой красоты и так густо усеяны блестящими разноцветными камушками, что Сафие и ее брат чуть не задохнулись от изумления. Деревня, в которой они жили, Реци, была маленькой, и потому сбор дани — османы отбирали по одному мальчику из каждой семьи христиан, жившей на их земле, — был недолгим.

— Они заберут нашего Михала? — спросила девочка, окидывая брата безразличным взглядом.

— Михала? На что он им? У мальчика должны быть хоть мозги, если уж у него нет силы, чтобы служить нашему султану. — Голос отца звучал кисло. — К тому же они никогда не забирают единственного сына в семье.

Стоя впереди небольшой группы односельчан, провожавших караван, Сафие рассматривала пятерых оборванцев — самому старшему не было и десяти, а младшему едва исполнилось пять, — которых отобрали у родителей и теперь куда-то увозили. Семьи, вырастившие их, казались скорее обрадованными, чем удрученными таким поворотом судьбы. Когда караван тронулся с места, несколько молодых людей из деревни побежали рядом, громкими выкриками и барабанным боем прощаясь с уезжавшими. Другие взобрались на деревья и принялись бросать оттуда лепестки цветов к ногам лошадей. А сборщики дани в прощальном салюте разряжали в воздух свои мушкеты.

На все это неистовство бывших односельчан дети, головы которых были украшены гирляндами из луговых цветов и трав, смотрели уже отстраненно. Сафие они показались вдруг повзрослевшими, будто те несколько шагов по горной тропе, что они сделали, пролегли между ними и прошлой жизнью более широкой и глубокой пропастью, чем любое из горных ущелий.

Она потянула отца за рукав.

— Раз они не взяли Михала, скажи им, пусть возьмут меня.

— Тебя? — Отец расхохотался. — Но ты всего лишь девка. С чего им брать тебя?

Старик, стоявший позади них, вытирал слезы с щек, но глаза его смотрели бодро.

— Они теперь станут кул, невольниками у султана, — сказал он.

— Зачем говоришь такие слова? — вмешался кто-то рядом. — Наши сыны будут управлять султанскими землями. Они станут солдатами и янычарами…

— Пашами они станут, вот что!

— Мой внук наверняка будет следующим великим визирем.

Обмениваясь такими репликами, селяне расходились по домам. Сафие, оставшись в одиночестве, провожала глазами удаляющуюся вереницу повозок, что спускалась по тропе с горы, головы детей уже казались всего лишь маленькими темными точками. Острым серебряным блеском сверкнули на солнце стремена одного из всадников.

— Не беспокойся, дочка, понапрасну, — ухмыльнулся отец и ущипнул ее за щеку. — Девок берут к султану совсем для другого дела. А тебе мы совсем скоро подыщем мужа, может, даже на этих днях.

Муж! Слово это тяжелым острым камнем перевернулось в груди девочки.

— Сестра, слышала? Тебе уже нашли мужа.

Брат Михал укладывался рядом с ней на подстилку, которая служила матрацем для них обоих, и тянул сальный грязный войлок на свои костлявые плечи.

— Кто он?

— Тодор.

— Тодор? Друг отца?

— Ага. Он дает за тебя двадцать овец.

Девочка не усомнилась в том, что брат говорит правду. Они не дружили, но однобокое уродливое согласие всегда существовало между ними. Михалу с его сухой ногой никогда не стать охотником или бандитто, как другие мужчины Дукагинских гор, она знала это, но уважала брата за одну особенность, которой не могла не восхищаться, — способность подглядывать и подслушивать, оставаясь невидимым. Неприметный, он шнырял по деревне и ближайшим пастбищам и всегда был в курсе происходящего. Михала не обижало то явное предпочтение, которое отдавал отец его младшей сестре, а она часто находила интересными его рассказы.

Через трещину в стене Сафие легко могла различить темные силуэты деревенских домов на залитой лунным светом и погруженной в ночную тишину земле. Где-то далеко в горах послышался волчий вой.

Немного помолчав, она сказала:

— Этот Тодор, он же старый.

Ее собственный голос показался ей тонким-претонким.

— Но еще не разучился. — Михал поерзал, прижимаясь к ней своим тощим телом, чтобы согреться. — Будет лазить на тебя, как старый бык.

Сафие изо всей силы саданула брата локтем в грудь.

— Пошел вон от меня. Ты воняешь.

— А твой Тодор еще хуже воняет. — Михал снова хихикнул, в этот раз громче, и у него из носа вылетела желтая сопля, он стер ее краем подстилки. — Я сам слышал, как он хвастал, говорил: «Молодая жена хоть какого старика плясать заставит».

Девочка чувствовала гадкое дыхание брата на своей шее. Если мальчики воняют так отвратительно, то чего ждать от старика?

— Убирайся отсюда! — Она отодвинулась от него как можно дальше, захватив побольше войлока, чтобы укрыться. Помолчала, обдумывая услышанное, и продолжила небрежным тоном: — И вообще, ты наверняка врешь.

Но она знала, что это не так, Михал не соврал ни разу в жизни.

— И ты больше не будешь бегать в горы, потому что он тебя не пустит.

Услышав последнюю новость, девочка задохнулась от горя. Чувство всепоглощающего страха так сжало ей горло, что невозможно стало дышать. Потом с трудом выговорила:

— Отец не разрешит ему так делать.

— С чего ты взяла? — Михал опять помолчал, самую ядовитую новость он с удовольствием приберег напоследок: — Дура, ты что, не соображаешь? Он сам все это и придумал. А ты решила, что он с тобой всю жизнь цацкаться будет?

Сначала отец не поверил, что дочь осмелилась ослушаться его, потом избил ее, а когда выяснилось, что и это ни к чему не привело, запер в старом овечьем хлеву. Целых шесть дней Сафие не кормили, лишь раз в день приносили немного воды. В конце концов она так оголодала, что стала выковыривать мох и лишайники из проконопаченных ими стен и совать в рот. Потом она подолгу облизывала пальцы и высасывала черную грязь из-под ногтей. Хижина была настолько низкой, что девочка не могла в ней даже выпрямиться во весь рост, а от запаха собственной грязи ее начало рвать. Но она все равно не покорилась, хоть и сама удивлялась собственной отваге. А через несколько дней сообразила, что если очень хочешь чего-то, то можно и потерпеть.

— Лучше я умру, — кричала она, когда к ней пришли узнать, не решила ли она покориться, — чем соглашусь, чтобы меня, как овцу, продали этому старику.

Голод навевал странные видения, и она не раз видела свою прабабушку, бабушку матери. Иногда та являлась ей одетая как знатная венецианская госпожа с жемчужными бусами на груди. В другой раз она была в красивом голубом платье, как та женщина, Божья Матерь, на картинке, нарисованной в одной церкви в Скутари, о которой рассказывала ей мать. Но в любом обличье Сафие непременно видела ее скачущей верхом на лошади. И острым серебряным блеском сверкали на солнце стремена.

Когда на седьмой день за ней явились, им пришлось тащить ее в дом волоком, ибо идти самостоятельно Сафие не могла. И конечно, главную новость сообщил ей Михал.

— Если ты не пойдешь за него, — он, как взрослый, пожал плечами, — им придется продать тебя.

Тогда девочка поняла, что победила.

Спустя две недели Сафие была продана в дом Эсфири Нази, одной богатой еврейки из Скутари, которой принадлежал красивый особняк, выстроенный в турецком стиле и обращенный одной стороной на озеро, а другой — на старинную венецианскую крепость. Люди шептались, что когда-то Эсфирь и сама была невольницей, наложницей богатого правителя одной из провинций на Балканах. И теперь еще эта женщина, хоть и чудовищно расплывшаяся, сохраняла манеры и высокомерное поведение византийской принцессы.

Когда девочку ввели к ней, она не выразила никакого удивления или интереса. Бедные семьи зачастую продавали своих красивых дочек в рабство, мечтая, что тем достанется сытая и богатая жизнь в удобном спокойствии гарема. Да и сами девушки мечтали о том же, собираясь взять судьбу в свои руки. Но тут ничего нельзя сказать заранее.

— Что это ты мне привез? Зачем мне эти кости и кожа? — Еврейка слегка ущипнула кожу Сафие повыше локтя и на бедре. — Что ты с ней делал? Она едва жива от голода.

— Ничего, может, растолстеет.

Отец говорил смущенно, запинаясь и переминаясь с ноги на ногу, татуировка на лице явственно выдавала жителя диких албанских гор. Эсфирь Нази заметила взгляд, который метнула девочка на отца — что в нем читалось? — затем та снова уставилась в пол.

— Сомневаюсь.

Солнечный свет, упав на голодное лицо девочки, высветил его четкие и острые черты.

«Что-то в ней все-таки есть, — подумалось Эсфирь, — определенно есть».

В отличие от других крестьянских детей, которые прибывали в Скутари, чтобы пристроиться на службу к богатым, эта не дичилась и не ежилась от ее, Нази, взгляда, голову держала прямо. Внимательные глаза скользили по богатым коврам, молочно-зеленым и синим плиткам фаянса, мраморным полам и резным карнизам, ничего не пропуская.

«Кому это нужно? — напомнила себе Эсфирь. — Все только на мясо и смотрят».

Кожа у девчонки чуть ли не до черноты загорела под горным солнцем. Как это утомительно, вздохнула женщина и закатила подведенные сурьмой глаза так, что стали видны только снежно-белые белки. Возможно, она уже слишком стара для таких хлопот.

— Посмотрю, ладно. Подойди сюда, да побыстрей, не могу же я целый день с тобой возиться.

Своими цепкими пальцами она ухватила Сафие за плечо, приподняла ей руку, пробежала по чувствительной коже внутренней стороны предплечья. Там, где лучи солнца не касались ее, кожа была белой и тонкой, это неплохо. Хороши тяжелые веки. Участок от края века до брови высок и красиво вылеплен, Эсфирь сразу это отметила. Быстро скользнули ее пальцы в рот девочки, она пересчитала зубы, проверила их белизну. Сафие почувствовала — и навсегда запомнила — сладкий вкус этих пальцев.

— Она у тебя храпит? Дышит плохо? Мужчина какой-нибудь имел ее уже? Брат, например, или дядя? А может, ты сам?

— Нет, госпожа.

— Можешь не удивляться, такое случается гораздо чаще, чем ты думаешь, — усмехнулась Эсфирь Нази. — Ладно, я это узнаю. И очень скоро, будь уверен. Для таких есть особый рынок, ко мне пусть не суются.

Она соединила кончики пальцев, и дорогие золотые браслеты, тонкие как бумага, каскадом опали к запястьям.

— Пройдись, — приказала она.

Сафие медленно прошла до одного из окон и обратно.

— Теперь надень вот это. — Она указала девочке на пару туфелек, каблуки которых были не ниже шести дюймов, а деревянный верх выложен пластинками слоновой кости в виде цветов. — Посмотрю, как ты с ними управишься.

Сафие надела туфли и снова направилась к окну. Но на этот раз она шла неуверенно, спотыкаясь от непривычного положения ступни. Деревянные каблуки громко клацали по полу.

— Не пойдет — Эсфирь прищелкнула языком. — Ничего хорошего, костлявая и неуклюжая, — откровенно объяснила она. — Чего ты сюда явился, тратить мое время?

Трое мужчин повернулись, собираясь уходить, но девочка не тронулась с места. Она спокойно осталась стоять, где стояла, глядя прямо в глаза Эсфири Нази.

— Я умею петь. Умею говорить, как в Венеции говорят. — В первый раз она обращалась к чужому человеку. — Меня мать выучила.

Насурьмленные и подведенные по турецкому обычаю — в одну линию — брови Эсфири удивленно взметнулись.

— Это так?

— А на этих я тоже скоро научусь ходить, — кивком указала девочка на туфли с каблуками.

Минуту все молчали. Еврейка окинула Сафие взглядом сузившихся глаз и велела:

— Спой мне что-нибудь.

Сафие запела одну из тех колыбельных, что слыхала от матери. Голосок ее звучал негромко, но необыкновенно низко и чисто. Такой голос, однажды услышав, невозможно забыть. И именно его звучание, хоть она об этом тогда и не догадывалась, изменило всю ее жизнь. Навсегда.

В дни, когда Эсфирь Нази только начинала свое дело, находились люди, утверждавшие, что ее дом лежит слишком далеко от невольничьих рынков Стамбула и Александрии и поэтому ее ждет неудача. Но женский инстинкт и острое деловое чутье подсказали Эсфири, что дом на берегу прекрасного озера скоро станет знаменитым перевалочным пунктом на торговых путях Азии. Торговцы опасались долгих и опасных морских дорог и доставляли свою добычу ей, и именно она снимала с этой добычи пенки. Платила Эсфирь щедро, прекрасно понимая, что и дикие уроженки гор, и дочери беднейших рыбачьих семей, стоит их немножко подучить, на бедестенах, разбросанных по всей Османской империи, пойдут по цене в десять раз большей. Очень скоро самые хитроумные торговцы столицы, поставлявшие дорогих рабынь и наложниц в гаремы, обнаружили, что ежегодные и даже более частые поездки в далекий Скутари весьма выгодны, поскольку грациозные воспитанницы Эсфири Нази всегда пользуются спросом в Стамбуле.

Сафие прожила у этой женщины почти год, примерно полдюжины девочек, в возрасте от шести до тринадцати лет, пришли и ушли за это время. Уже несколько десятилетий Эсфирь продавала и покупала товар через посредство агентов, раскинувших свои торговые сети по благоуханным сосновым берегам Адриатики.

Многие из этих девочек происходили из Албании, как и сама Сафие, или из других областей Балканского полуострова. Некоторых из них привели с далеких гор нищие родители в надежде на лучшую жизнь для своих детей, другие были пленницами, захваченными ускоками или турецкими пиратами во время жестоких нападений на беззащитные торговые или рыбачьи корабли, плававшие в водах Адриатики. Одна из девочек родилась в Сербии, двух маленьких сестер привезли из Венеции, две были гречанками, и никто не ведал, как бедняжка черкешенка могла очутиться так далеко от дома. Ни одной из них не исполнилось и восьми лет.

А Сафие, что ж, Сафие наблюдала и выжидала. Она не водилась с другими девочками, и те считали ее гордячкой. Но она старательно училась, запоминая все, что говорила Эсфирь Нази. Именно Эсфирь объяснила ей не только как модулировать голос, но и как аккомпанировать себе на лютне. Девушка привыкла красиво двигаться, аккуратно есть, плавно входить и выходить из комнаты. Ее научили вышивать и шить. За это время она познакомилась с этикетом и утонченными манерами, принятыми при Османском дворе: стала разливать шербет и кофе так, как это было принято делать там; научилась неподвижно, подобно каменному изваянию, стоять с покорно сцепленными за спиной ладонями позади хозяйки.

На специальной молочной диете, которую Эсфирь изобрела для нее, и лишенное физических нагрузок, к которым она привыкла у себя дома, ее костлявое тело двенадцатилетней девочки округлилось. Юные груди, ранее напоминавшие две незрелые фиги, налились. Не меньше шести месяцев ей запрещалось даже показываться на улице, и поэтому, а также с помощью разных снадобий, известных Эсфири, кожа лица и тела у нее стала такой гладкой и белой, как кожа ребенка, а руки и щеки приняли нежно-розовый цвет и овальную форму.

Однажды, когда прошло уже несколько месяцев с тех пор, как девочку взяли к Эсфири Нази, суматоха, поднятая в доме, возвестила о том, что прибыл один из торговцев. Спустя полчаса хозяйка лично явилась в помещения, предназначенные для девушек.

— Ты, ты и ты, — властным жестом указала она на уроженку Сербии и двух юных албанок, — пойдете со мной. Одна из вас будет разливать кофе, две другие подадут гостю кувшин и воду для ополаскивания рук. Затем станете позади меня и будете ожидать приказаний. Быстро приготовились и марш в комнаты. — Она хлопнула в ладоши и, круто повернувшись к Сафие, вперила в нее острый взгляд. — А ты, ты пойдешь со мной.

— Мне переодеться?

— Ни к чему.

Сафие последовала за хозяйкой и очутилась в маленькой комнатке, смежной с парадным покоем на первом этаже, в котором Эсфирь Нази вела переговоры и расчеты со своими посетителями. Эта комната была отделена от большей полупрозрачным экраном, через который было видно все происходящее в большой комнате, но не просматривалось ничего из того, что находилось в маленькой.

— Оставайся тут. Когда я хлопну в ладоши, вот так, — Эсфирь показала как, — это будет означать, что ты должна начать петь. Но что бы ты ни услышала, ни в коем случае не выходи отсюда. Нельзя, чтобы тебя увидели. Понимаешь?

— Да, госпожа.

Сквозь экран Сафие внимательно разглядывала незнакомца, вольно раскинувшегося на вышитых подушках. Это был сухопарый маленький человечек с загорелым морщинистым лицом старого моряка, но плащ его, как отметил зоркий взгляд девушки, был подбит самым дорогим мехом.

— Моих ушей достиг слух о том, что у вас есть что-то особенное, — говорил торговец.

— Это так.

Эсфирь подняла руку и знаком приказала девушке из Сербии выступить вперед. Та вышла на середину комнаты и запела, аккомпанируя себе на лютне. Она исполнила две небольшие песенки.

— Очень приятно. — В голосе мужчины не слышалось никакого энтузиазма. — Мои поздравления, почтенная госпожа Эсфирь. Но уверены ли вы в том, что не хотите мне еще кое-что показать?

Его глаза обежали комнату и обратились к двум другим девочкам, послушно стоявшим позади кресла хозяйки.

— Еще? Ах, господин Юсуф-бей. — Хозяйка изобразила раздумье и нерешительность. — Разве только для вас, господин Юсуф-бей. — Сладостью лилась подчеркнутая вежливость. — Я и вправду, пожалуй, имею кое-что поинтереснее. Думаю, вам это понравится.

Она негромко хлопнула в ладоши, и Сафие, как было ей приказано, запела. Когда пение окончилось, в соседней комнате долго молчали.

Затем торговец откашлялся и коротко бросил:

— Надо смотреть.

Эсфирь Нази улыбнулась, но вместо ответа лишь поднесла к губам кофейную чашечку, такую крохотную, что ее можно было б использовать вместо наперстка. Сделала грациозный глоток кофе, затем аккуратно опустила ее обратно на блюдце. На запястьях нежно позванивали золотые браслеты.

— Нет.

Торговец явно был ошеломлен отказом.

— Но почему вдруг?

— Это не для продажи.

— Не для продажи? Почему?

— У меня на то есть свои причины.

— У нее недостатки? Заячья губа? Пятна на лице?

— Недостатки? У одной из моих девушек? — Эсфирь снисходительно улыбнулась и вонзила зубки в пирожное, выбрав самое любимое, украшенное засахаренными лепестками роз. — Юсуф-бей, Юсуф-бей, вам бы следовало знать меня получше.

— Тогда в чем дело? А-а, она немолода?

— Ха, ха!

Женщина с удовольствием слизнула с пальчиков сахарную пудру и бросила взгляд в сторону собеседника. Черные византийские глаза сверкнули насмешкой.

— Могу я, наконец, хоть посмотреть на нее?

— Нет.

И больше никакие аргументы не могли поколебать непреклонность Эсфири Нази, опытной торговки живым товаром. Она не только отказывалась позволить торговцу увидеть девушку, она даже не разрешила ей больше петь, продолжая утверждать, что эту девушку она продавать не собирается.

После этого случая та же история повторялась и со всеми другими торговцами, навещавшими дом Эсфири. Хозяйка следовала прежней тактике: Сафие пела гостям, не показываясь из-за экрана, ее слышали, но никто не видел. Слава невидимой певицы росла, хозяйка не уставала повторять, что эту девушку она ни за что не станет продавать. Город полнился слухами, одни из горожан болтали, будто она держит в своем доме венецианскую принцессу, другие — что незаконную дочь Папы Римского, а третьи утверждали, что это собственное незаконнорожденное дитя Эсфири Нази.

Минуло еще шесть месяцев, и Юсуф-бей снова прибыл в Скутари, на этот раз с летним визитом. Встретившись с хозяйкой дома, торговец обнаружил, что Эсфирь еще больше пополнела, а в ее цвета воронова крыла волосах протянулись серебряные нити.

— Итак, госпожа Эсфирь. Вы готовы расстаться с вашим сокровищем?

Поднося к губам ломтик медового печенья, Эсфирь поудобнее устроила свое грузное тело среди пуховых подушек дивана.

— Нет, не теперь.

Торговец несколько минут пристально вглядывался в нее, изучая выражение лица.

— Если вы, госпожа, позволите мне высказать небольшое наблюдение, — начал он погодя, — то скажу, что вы, по-видимому, намерены повести дело так, чтобы кто-либо из нас купил девушку, даже не рассматривая ее, по цене во много-много раз превышающей ту, что заплатили вы сами. Ибо в наших делах мы высоко ценим ваш несравненный опыт. Но не боитесь ли вы, госпожа Эсфирь, что эта игра нам может надоесть?

Эсфирь, сохраняя полнейшую невозмутимость, стряхнула с пальцев сладкие крошки.

— Поверьте мне, Юсуф-бей, я знаю, что делаю — И женщина принялась сосредоточенно выбирать другое лакомство. — Вы в этом убедитесь. Добыча стоит охоты.

— Значит, вы все-таки намерены ее продать?

Оценивающий молчаливый взгляд.

— Смотря по цене. У вас есть заманчивые предложения?

— У меня есть предложение от молодого принца из Манисы.

— Что там?

После недолгого настороженного молчания Юсуф-бей заговорил:

— Султан Сулейман стареет, годы его правления подходят к концу. Наследник трона Селим, как все мы знаем, пьяница, но у него есть сын, внук султана Сулеймана. По слухам, именно он придет к власти после деда. Хоть этот юноша еще очень молод, недавно его назначили правителем в Манису. В Стамбуле расценили этот шаг не просто как знак родственной любви, а как важное политическое событие. Похоже, что именно этот принц, его зовут Мюрад, станет следующим наследником трона.

Так вот, как я уже сказал, Мюрад еще очень молод, но не настолько, чтобы это могло ему помешать обзавестись собственным гаремом в Манисе. И его сестра, принцесса Хюмайше, прислала ко мне свою кира с просьбой приобрести для нее несколько красивых невольниц, которых она намерена послать в дар брату, — девушек может ждать самое блестящее будущее, они могут стать главными наложницами самого султана — Торговец помолчал — Думаю, что ради такого случая принцесса не станет скупиться — Сделал глоток кофе и продолжал: — Сколько ей?

— Тринадцать.

— Мюраду шестнадцать.

Эсфирь Нази несколько минут обдумывала услышанное, что Юсуф-бей почел совершенно излишним.

— Что ж. Признаюсь, что девочка уже созрела, — наконец неторопливо проговорила она. — И, скажу вам откровенно, я выучила се всему.

— Она уже имела женские регулы?

— Они настали полгода назад.

— И вы, как сказано, обучили ее всему, что должна знать хорошая наложница?

— Ей известно, как угодить мужчине, если вы об этом. — Эсфирь нетерпеливо отмахнулась от вопроса. — Я сама обучила ее всему. Вы, торговцы, — если теперь мне позволят высказать небольшое наблюдение — имеете довольно примитивные понятия о таких вещах.

— Она красива?

— Красива? Ах, Юсуф-бей, Юсуф-бей — В ту минуту, когда женщина чуть наклонилась к нему, старый торговец, к своему немалому изумлению, заметил, что из глаз ее выкатились две слезинки, размером и прозрачностью похожие на две жемчужины. — Она прекрасна, как пери.

И так как Эсфирь Нази никогда не ошибалась в своих планах, она продала красавицу певунью Сафие торговцу Юсуф-бею за три сотни полновесных дукатов, что ровно в пятьдесят раз превышало цену, заплаченную ею самой. В Стамбуле торговец получил от принцессы Хюмайше почти в десять раз больше того, что было заплачено им. Принцесса же была совершенно убеждена в том, что совершила на редкость удачную покупку.

Что касается Сафие, то ее отвезли в Стамбул, а оттуда в Манису, в дар шестнадцатилетнему юноше, которому, возможно, предстояло стать будущим султаном. Вместе с двумя другими дарами, самыми превосходными из тех, что мог позволить богатой принцессе ее кошелек.

Одним из них была девочка, которую Сафие называла карие Михримах, примерно того же возраста, что и сама Сафие. Другим был молодой черный евнух по имени Хассан.

— Наша принцесса дала вам всем другие имена, — наставляли торговцы Сафие. — Теперь вас будут называть Ночные Соловьи. Лучшие из всех соловьев Манисы.