Ахмед открыл глаза. Измаил присел на корточки перед шкафчиком, что-то делает. И керосиновая лампа горит.

— Измаил, что, все еще ночь? Ты вернулся с работы?

— Я не пошел на работу. Спи. Еще рано.

— Что ты там делаешь?

— Варю суп. Тархану. С утра будет очень кстати.

Ахмед сказал:

— Спасибо.

Не сказал: «У меня нет аппетита». Воздержался.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ничего.

Не сказал: «Очень плохо». Воздержался.

— Дай-ка проверю, температура у тебя есть?

— Совсем небольшая…

Измаил дотронулся до лба Ахмеда.

Не сказал: «Ты весь горишь». Воздержался.

— Спала. Не совсем, но спала. Через некоторое время пойду тебе за лекарством.

— Хорошо.

Не сказал: «Что проку от лекарства?» Воздержался.

Они съели суп, приготовленный Измаилом. Ахмед старается не показать, что его воротит.

— А я вот люблю с перцем, Ахмед. Может, я его переложил?

— Немножко переложил.

— Дать тебе аспирин?

— Дай, две штуки.

— Слишком много — вредно для сердца.

Ахмед не сказал: «Какая разница, что теперь вредно для моего сердца?» Проглотил одновременно две таблетки. Как же меня трясет, кажется, если не буду сдерживаться, то начну громко стучать зубами.

Накинув на спину одеяло, Ахмед сел в постели.

— Расскажу тебе, Измаил, то, что никому прежде не рассказывал, не мог рассказать.

— Ты бы лучше прилег и отдохнул, братец!

— Нет-нет… Ты ведь не рассказываешь ни о матери, ни о женщинах, которых любил… А вот я — болтун.

— Это зависит от характера. Ты бы не переутомлялся.

— В Москве некоторые из китайцев, из университетских китайцев, вернулись к себе на родину. Среди них и Си-я-у. Одна группа уехала раньше, чем группа, в которой был Си-я-у, и, как только те, первые, пересекли границу, их всех поймали и секачами поотрубали головы… всем головы отрубили, понимаешь?

— Понимаю.

— Среди них были и три девушки. Ну, в той группе, что уехала раньше… Понимаешь?

— Чего здесь не понять, а, братец? Очень даже хорошо понимаю.

— Я хочу сказать, понятно ли я рассказываю.

— Вполне понятно.

— Мы узнали, что им поотрубали секачами головы, всей группе, уехавшей раньше. Даже провели митинг. В качестве протеста. Я хочу сказать, что Си-я-у тоже все это знал.

— Естественно, раз уж вы знали…

— Си-я-у тоже знал. Тем вечером в клубе был организован прощальный праздник. Произносились речи. На следующий день второй группе надо было отправляться в дорогу. После праздника Аннушка сказала мне: «Мы с Си-я-у сегодня вечером идем гулять».

Они ушли. Си-я-у вернулся поздно. Я сделал вид, что сплю. Ни о чем не спросил его. Он не стал ложиться. Я встал. Мы обнялись. Он уехал.

— Ему что — тоже отрубили голову?

— Не знаю. Ведь и я вскоре вернулся на родину с Керимом… Дай сигарету…

«А ведь мне совершенно не хочется курить, во рту как будто отрава».

— Отдохни немного. Ты утомился.

— Нет. Я хочу рассказать.

«Почему мне обязательно надо об этом рассказать? Не знаю… Может быть, потому, что сегодня Аннушка всю ночь снилась мне…»

Вечером я пошел к Аннушке. Днем искал ее в канцелярии. На работу она не пришла. Я вошел к ней в комнату. Она лежит на диване.

— Ты заболела?

— Ломает немножко.

Я присел на край дивана.

— Сделать тебе чаю?

— Не хочется.

— Ты, конечно, очень расстроена. Я — тоже. Но их не поймают… Если каждого приезжего будут ловить…

— Прекрати этот разговор…

— Почему ты так грубо разговариваешь со мной?

— Я не грубо с тобой разговариваю.

— Хорошо, пусть так.

Внезапно я спросил — у меня такое всегда бывает: не успев решить, надо ли об этом говорить или нет, я уже сболтну, словно бес толкнул меня в ребро, словно бы я с неба свалился, — так вот, я спрашиваю:

— Вы с Си-я-у гуляли по бульвару?

Она с вызовом посмотрела на меня своими синими глазами, в которых внезапно появилась чернота.

— Мы поехали к Марусе.

— Но Маруся сейчас в Ростове.

— У меня ключ от ее дома.

— Где? Покажи.

Она нахмурила соболиные брови.

— Я обязана перед тобой отчитываться?

— Нет… Почему ты обязана передо мной отчитываться… И что вы там делали?

— Спали.

Будто кто-то воткнул шило мне в оба глаза.

— Что значит «спали»?

— Спали — значит спали. Как мы спим с тобой.

— Ты врешь.

— С чего бы мне врать?

— Зачем же ты это сделала?

Аннушка как-то странно, как-то пренебрежительно, как-то натянуто рассмеялась:

— Может ли быть вопрос глупее этого?

Схватив кепку, я выскочил на улицу. Долго метался по улицам, походил по бульварам, заходил в кинотеатры, да не в один-два, а в четыре-пять. Уходил, не досмотрев фильм до конца.

— Вай, мать ее… Трудное дело, братец мой, — сокрушенно вздохнул Измаил.

— Нелегкое.

— Ну а потом?

— А потом мы с Аннушкой не разговаривали две недели. Всякий раз, когда я ее где-нибудь видел, я убегал.

— А потом?

— А потом однажды вечером она внезапно ввалилась в комнату (после отъезда Си-я-у я взял к себе Керима): «Здравствуйте, ребята». Будто бы ничего не произошло. У меня лицо вытянулось. А Керим ни о чем не знает, но замечает, что я уже некоторое время какой-то нервный.

— Слушай, Аннушка, — сказал он, — что с нашим Ахмедом?

— Не знаю. Ты у него не спрашивал?

— Спрашивал, не говорит.

— Может быть, потому, что правду говорить не хочет. Не все такие любители правды, как ты. (Она коснулась моих волос.) Мы с Ахмедом проведем каникулы на даче у моей тетки. У меня через две недели начинается отпуск. А в университете начинаются каникулы, не так ли, Ахмед?

— Слушай, ты, олух, ты почему скрывал это от меня? — обернулся ко мне Керим. — Я к вам буду в гости приезжать по воскресеньям.

— Конечно, Керимушка, к тому времени и Маруся вернется из Ростова, вместе приедете. Ах да, я совсем забыла… Я ведь пришла за тобой, Ахмед. У меня два билета в Малый.

Когда мы спускались по Тверской, я внезапно остановился:

— Не пойду я в театр. И что за дачу еще ты придумала?

— Я поговорила с тетей. Она даст нам одну комнату.

— Спасибо. Я поеду на университетскую дачу.

— Шагай.

Она взяла меня под руку. Мы идем вниз по улице мимо Елисеевского гастронома. Не разговариваем.

— Ты все дуешься по тому поводу?

— Я человек восточный.

— Разве это такое большое преступление, что я провела всего лишь одну ночь с человеком, который, возможно, идет на смерть, который так крепко меня любит, который так безнадежно меня любит, что я сделала этого человека счастливым на одну ночь?

— Мы в этом вопросе не поймем друг друга, Аннушка. Отпусти мою руку.

— А ты уверен, что я спала с Си-я-у?

Я растерялся. Остановился.

— То и дело замирать на месте — тоже, видно, восточная традиция. Иди, прошу тебя.

— Так спала ты или нет?

— Хочешь — думай, что спала, хочешь — думай, что нет. Разве это имеет какое-то отношение к тому, что я тебя люблю?

— Как же не имеет?

— Я не спала.

— Ты врешь.

— Тогда спала.

— Не своди меня с ума.

— Тогда не спала.

— Так спала она или не спала, а, братец?

— Не знаю, Измаил, так и не знаю.

— А к той Марусе или как там ее ты домой не ездил, не спрашивал?

— Маруся с семьей живет в старом деревянном доме из двух комнат. Вся семья была в Ростове.

— Может быть, она и не спала, просто сказала так, потому что ты ее разозлил. Судя по твоим рассказам, она волевая девушка, с характером. Так что, может быть, и не спала.

Ахмед глубоко вздохнул:

— Это вроде моего бешенства. Может, собака была бешеной, а может, и нет. Может, я должен был поехать в Стамбул, а может быть, и нет. Может, я заболею бешенством, а может…

— Брось ты твердить об этом бешенстве. По твоей физиономии не скажешь, что у тебя может быть бешенство.

— Сегодня двадцать четвертый день. Начерти двадцать четвертую черточку, Измаил.

— Ты это прекращай, братец!

— Говорю же, начерти.

Измаил начертил на двери двадцать четвертую белую черточку.

— Постарайся заснуть. А я пойду за лекарством. Наверняка кроме аспирина есть другие жаропонижающие средства.

Измаил ушел.

* * *

Измаил вышел из тюрьмы в 1943 году.

За день до этого Нериман сказала ему:

— Я завтра не приду встречать тебя у тюремных ворот. Приедешь домой сам, будто просто возвращаешься домой с работы. Мы с Эмине тебя встретим. Адрес не забудь, запиши куда-нибудь.

Формальности и оформление документов заняли много времени. Только за полдень Измаил, нагрузившись чемоданом, инструментами и распрощавшись со всеми, вышел на свободу.

Он прошел немного по улице. Городок был такой же, как и все городки в Центральной Анатолии.

В тюрьму его привезли ночью, и поэтому улиц он не видел. С площади, где была правительственная резиденция, он повернул налево. Пошел по муниципальному саду. Посреди сада на цементной площадке стоит бюст Ататюрка. А еще в цемент вмонтировали часы, самые обычные, с боем. Конечно, они не ходят. Он свернул в переулки. Пахнет кизяком и перебродившей пшеницей. Перед дверями домов — каменные ступки. «Завтра пойду на кладбище», — подумал он. И свернул на узкую улочку. Сады обнесены высокими деревянными изгородями. А вот и наш дом. Двухэтажный деревянный дом, нижний этаж побелен. Верхний этаж не достроен. Черные столбы поддерживают крышу. Не успел он постучать колотушкой в дверь, как дверь отворилась. Эмине бросилась к нему в объятия.

— Постой, дочка… Чемоданы…

— Она тебя с утра ждет у окна.

Измаил вошел в дом. Снял ботинки. Надел домашние туфли.

— Добро пожаловать, дорогой муженек.

— Рад тебя видеть, милая женушка.

— Ты очень устал сегодня на заводе?

— Как всегда…

В доме две комнаты. Кухня — в саду, уборная тоже. Одна из комнат — гостиная. По стенам — седиры с жесткими подушками. Посреди комнаты — желтый, как солнце, ковер. Еще есть маленький письменный стол и табуретка.

— Мы едим на полу, с подноса.

— Правильно делаете.

На стене увеличенная фотография Измаила в кепке, переснята с какого-то документа.

— Увеличь и свою. Возьми ту, что у меня.

— И давай еще все вместе снимемся. — предлагает Нериман.

— Снимемся, папа? — просит Эмине.

— Конечно, дочка.

Они прошли в спальню. Вновь — седиры по стенам, еще — латунная кровать с шишечками. Застелена белоснежным вышитым покрывалом. В углу — буфет с зеркалом. А, вот и тумбочка в изголовье кровати. Эту тумбочку и буфет Измаил заказал в тюрьме столяру Зеки.

— Я сплю с мамой на этой постели, папа.

— А сегодня ночью и я буду спать здесь, разрешишь?

Нериман покраснела.

— Я постелю Эмине в той комнате.

— Я не буду спать в той комнате, — запротестовала девочка.

— Послушай, Эмине, не торгуйся, я не люблю таких упрямых, непослушных доченек.

Когда они обедали, сидя вокруг луженого блюда на сияющем медном подносе, который Нериман поставила посреди гостиной, Измаил спросил:

— А ты хочешь братика, Эмине? Еще меньше тебя, будет называть тебя аблой.

— Прямо сейчас, папа?

— Прямо сейчас не выйдет, но увидишь, однажды он возьмет и придет.

— Хочу, пускай приходит. Сначала мы его подстрижем, чтобы вошек не было, а потом я сошью ему одежку.

Измаил смотрит на Нериман, сидящую напротив него, щеки ее пылают. Он только сейчас обратил внимание на ее платье.

— Платье у тебя очень красивое, братец. Ну-ка, встань, посмотрю.

Нериман поднялась, встала перед Измаилом.

— Тебе в самом деле нравится?

— Нравится — не то слово. Ты сама сшила?

— А кто еще сошьет? Я, дружок, шью даже жене губернатора.

После обеда Измаил включил радио. Приемник на огромных батареях, привезенный Нериман из Стамбула.

— Ну-ка, послушаем, что говорит Москва?

Он прослушал сводку.

— А наши все наступают да наступают. Теперь попробуй останови их. Помнишь, что сказал поэт?

Ах ты ж мать твою, ах ты ж мать твою! Мир прекрасен, братец мой!

Нериман повторила своим низким голосом:

— Мир прекрасен, братец мой.

Измаил понял, что он еще не целовал Нериман с тех пор, как пришел. Он прижался к ней, попытался обнять.

— Прекрати, не делай таких вещей при Эмине.

— А когда наша дочка спать ляжет? Насколько я знаю, детям положено рано ложиться спать.

— Я не хочу спать, папа.

— Что мы там еще сказали? О чем мы с тобой договаривались, братец?

Нериман уложила Эмине спать. Поцеловала в обе щеки. Входя в спальню, прошептала:

— Посиди немного рядом с дочкой.

Измаил сел на седир у изголовья Эмине.

— Ну-ка, давай закрой глазки.

Эмине закрыла глаза.

— Если сразу сейчас заснешь, я тебе завтра куплю волчок.

Эмине открыла глаза:

— А что такое волчок, папа?

— Ладно, куплю тебе не волчок, а куклу.

Эмине крепко закрыла глаза.

Измаил снял пиджак, сложив, положил его на белое покрывало седира. Встал, задул лампу, горевшую на столе, вышел на цыпочках из комнаты. Эмине спит, посапывая.

Измаил тихонько открыл дверь спальни. В спальне горел ночник. Нериман в постели. По шею натянула атласное одеяло. В больших черных глазах страх и любопытство. Измаил засомневался: «Погасить ночник или оставить?» Погасил. Разделся.

Нериман робко обняла мужа.