Измаила арестовали поздно ночью дома и увезли в Полицейское управление. Нериман была на втором месяце.

Полицейское управление Стамбула располагалось в бывшем постоялом дворе-хане Сансаряна, на тихой улице между Эминеню и Сиркеджи. На этой улице есть и другие ханы. Лавок с витринами, магазинов — нет. Хан, в котором располагается Полицейское управление, в свое время принадлежал богатому армянину Сарсаряну. В нем четыре этажа. Посреди — вымощенный камнем двор. На верхние этажи ведут две лестницы. Политический отдел, четвертое подразделение, участок по борьбе с коммунистами, — на последнем этаже. Стоит подняться на самую верхнюю площадку, как увидишь дверь. На ней — два полумесяца. Это значит, что посторонним вход воспрещен.

Стояла зима, одна из тех суровых зим, которые иногда посещают Стамбул.

Двор был заставлен автомобилями и мотоциклами. Измаил и его конвоиры поднялись на четвертый этаж. Вошли в дверь с двумя полумесяцами. За дверью — коридор, ведущий в кабинет начальника подразделения, он переполнен арестованными, которые сидят на расставленных вдоль стен стульях. Головы опущены. Перед ними прохаживается полицейский. Когда Измаил проходил мимо, сидевшие на стульях краем глаза рассматривали его. Некоторых Измаил знал. Если уж в коридорах полно народу, значит, на этот раз арестов много. Измаил оказался в кабинете начальника подразделения.

Обитые дерматином кресла, письменный стол. Начальник подразделения — коренастый шатен — сидит за столом. Несколько полицейских в штатском стоят рядом. Измаил узнал среди них двоих сыщиков и комиссара — очень высокого, очень худого, очень смуглого человека в очках. Ведь узнать сыщиков не так-то трудно. Все они носят серые либо коричневые в полоску костюмы, которые выдают им на средства Сюмербанка. У всех них также темносерые фетровые шляпы.

Начальник подразделения сказал:

— И пишущую машинку, и вощеную бумагу тебе передал Зия.

— Я не знаю никого по имени Зия. Мне никто ничего подобного не давал. Я уже говорил об этом в участке. Вы обыскивали мой дом. Если бы у меня было что-то такое, то вы бы нашли.

— Ты отдал все это Кериму.

— Я не знаю никого по имени Керим.

Начальник подразделения повторил те же вопросы. Измаил отвечал то же самое.

— Принесите палки, — приказал начальник.

Один из сыщиков в штатском вышел за дверь.

— Ты здесь не впервые, знаешь, что тебя ждет, а те, кто хотел что-то рассказать, — уже все рассказали; так где Зия, где Керим? Не заставляй ни себя маяться, ни нас, — твердил начальник подразделения.

Измаил упрямо смотрел на рдевший в железной печке каменный уголь, а в это время мозг его работал как неистовый мотор. Раз людей держат даже в коридорах, сегодня арестов много. Кто же на меня настучал? Однако Керима и Зию ищейки не поймали. Интересно, кто еще, кроме меня, знает, где они?

Полицейский в штатском вернулся с кизиловыми палками. Палки разной толщины.

— Давай, ложись.

Измаил бросился на очкастого комиссара, стоявшего рядом. Это его собственный метод. Он знает, что его мгновенно собьют с ног, но, во-первых, считает ниже своего достоинства просто покорно лечь под удары. Во-вторых, хотя за то, что арестованный напал на должностное лицо, он получит больше палок, от этого у него прибавляется сил.

Измаил не замечает, встал ли начальник из-за стола или нет, — все, кто был в кабинете, набрасываются на него. Пинки, пощечины, ругань. Его сбили с ног, свалили на пол. Он бьется на полу, как рыба, попавшая в сети. Вертя головой, он видит в слюдяном окошке дверцы железной печки рдеющие угли. Алеющие проблески то видны ему, то нет. Ему весьма мастерски и проворно надели на ноги фалаку. Двое уселись ему на грудь. С большим проворством и умением с него сняли ботинки. В руках у начальника подразделения палка.

— Будешь говоришь?

— Мне нечего сказать.

Начальник начал бить палкой Измаила по стопам. Потом стали бить двумя-тремя палками. Измаил не чувствует боли. Он не чувствует ничего, кроме ярости. Он не кричит. И не ругается. Кто же сказал, что я что-то забирал у Зии, а отдал Кериму? Свет электрической лампы на потолке бьет в глаза. Носки с него снимать не стали, чтобы кровь не капала на пол. Измаилу это знакомо. Кровь соберется под ногтями, потом ногти выпадут. Фалаку сняли. Взяв арестанта под мышки — когда он попытался вырваться, ударили по лицу, — они сунули его ноги в ведро. В ведре вода — холодная как лед. Держа под мышки, его поводили по комнате. Ноги, по которым долго били палкой, через некоторое время немеют, перестают чувствовать боль. А если ноги засунуть в холодную воду и потом походить, то к ним опять приливает кровь и подошвы вновь становятся чувствительными. Измаила опять уложили. Опять надели фалаку. Опять на подошвы падают удары. Измаил отличает палку комиссара от других. Мерзавец бьет с оттяжкой. Начальник больше не бьет. Измаил начал кричать. Боль невыносимая. Начальник, вытирая пот с лица, приостановил побои.

— Будешь говорить?

— Мне не о чем говорить.

Удары опять посыпались один за другим. Измаил заметил, что орет во все горло. Сколько времени прошло с тех пор, как он вошел в эту комнату? Он не знает. Может быть, два часа, может быть, три. Электрическая лампочка потускнела. На улице светает.

— Уведите.

Двое взяли Измаила под мышки. Он не может ступать на ноги. Его выволокли из кабинета. Когда выволакивали, он увидел, что за окнами уже утро. Они прошли по коридору. Сидевшие на скамейках подняли головы. Кое-кто улыбнулся. В улыбках — немного страха, немного грусти, немного любопытства и сочувствия.

Все так же, держа под мышки, Измаила стащили с лестницы. Его ботинки раскачиваются у них в руках. Ноги волочатся по полу, будто перебитые у колен. Все кругом освещено электрическими лампами и зимним рассветом. Открыв дверь на первом этаже, рядом с камерой предварительного заключения, Измаила затащили в каменный мешок. Пол-цементный. На стенах — замызганная известь. Измаила перестали держать. И он повалился на бетонный пол. Его подняли. С большим проворством раздели. На нем остались только кальсоны на штрипках. Измаил держит свои ботинки в руках. Сел на пол, прислонился спиной к стене. На потолке — тусклая лампочка. Ноги болят, словно бы их жгли каленым железом. Полицейские в штатском, забрав одежду Измаила, закрыли за собой дверь на ключ и ушли. А какой холод, какой холод! У Измаила застучали зубы. Он начал хлопать себя по телу двумя руками — так еще делают рыбаки. Голая грудь, живот — все покрыто гусиной кожей. Вай, милый человек, — эти похуже тех прежних будут! В корабельном трюме было хотя бы жарко. Внезапно Измаил заметил, что в камере он не один. Повернул голову. Какой-то человек сидит, как петух на насесте, на чем-то, похожем на ящик из-под апельсинов. Поднятый ворот пальто. Черная, окладистая борода. На голове — берет. Огромными круглыми глазищами он смотрит на Измаила. Измаил подумал: «Это не наш».

— Здравствуй, — сказал.

— Селям-алейкум.

— Помогай тебе Аллах, чтобы все скорей кончилось.

— Спасибо.

— Давно ты здесь?

— Уже неделю.

— За что посадили?

— Оклеветали.

— Ясно, оклеветали, но в чем тебя, братец, обвиняют?

— Якобы мы печатали арабскими буквами Священный Коран и торговали им.

Этот тип не спросил: «А тебя за что посадили?» Закрыл глаза. Измаил попытался встать. Где там! Встать на ноги — все равно что ступить на раскаленное железо. И натекшая в носки кровь запеклась.

— А здесь холодно, братец.

Бородач приоткрыл глаза, смерил Измаила взглядом, закрыл глаза.

Измаил с большим трудом, испытывая острую боль, сел на колени. Вскоре колени замерзли. Он снова сел на ягодицы. Потом внезапно догадался, что нужно сделать, и жутко обрадовался: взял свои ботинки, сел на них.

В камере нет окна.

Измаилу вспомнились черточки, которые в 1925 году чертил на двери хижины Ахмед. Он нацарапал ногтем черточку на известке стены. Первая черточка. Кто же раскололся? Если арестов было так много, как же я не знал заранее? Неужели всего за одну ночь всех взяли?

Дверь открылась. Вошел полицейский, в руках — хлеб и бумажный кулек:

— Я принес тебе покушать, отец!

Человек на ящике открыл глаза. Слез. Подошел и взял хлеб и кулек. Когда вновь устроился на своем насесте, дверь закрылась. Бородач развернул кулек. Маслины.

— Мой сын! — вздохнул.

— Кто?

— Тот, кто принес маслины и хлеб.

— Если у тебя сын полицейский, он тебя быстро вызволит отсюда.

Бородач с набитым ртом проговорил:

— Да что от него зависит? Ведь это — клевета. Такая клевета, что, хоть семь государств объединись в одно, хоть расследуй целых семь недель, все равно до истины не докопаешься.

Доев хлеб и маслины, бородач встал, помочился в поганую жестянку в углу. Взгромоздился обратно.

Должно быть, около полудня дверь снова открылась. Сын бородача принес отцу котлеты, завернутые в лепешку. И бутылку воды. Бородач съел котлеты. Воду выпил. Рыгнул. Спросил у Измаила:

— У тебя что, никого нет из родных? Если тебе с воли еду носить не будут, то ты здесь от голода Аллаху душу отдашь.

— Скорее, я ее отдам от холода.

Должно быть, ближе к вечеру дверь снова открылась. Сын принес отцу вяленое мясо и хлеб. У Измаила засосало под ложечкой. Нериман наверняка что-то приносила. Он громко постучал в дверь. Открыли. Полицейский, но не сын бородача, небритый, щетина — вершок, кривые ноги — как стоит только, диву даешься, спросил:

— Что такое? Чего ты, мать твою, шумишь?

Не успел Измаил ответить, как бородач с ящика подал голос:

— Ваш покорный слуга тут ни при чем, все — этот вот тип.

— Чего тебе надо? — покосился на Измаила полицейский.

— Мне еду никто не приносил?

— Сейчас узнаем.

Дверь закрылась.

— Не надо так стучать. Если тебе приносили еду, то отдадут.

Измаил злобно посмотрел на рожу бородача, ковырявшего в зубах щепочкой — откуда он взял эту щепочку?

Дверь открылась. Очкастый комиссар с другим полицейским бросили Измаилу одежду.

— Мне никто еду не приносил?

— Твоя жена приносила. Мы ее прогнали.

— Почему?

— Можешь несколько дней и поголодать.

Они закрыли дверь и ушли. Измаил еле-еле оделся. А когда оделся и чуть-чуть согрелся, его начало трясти. Трясет так, будто его бьет током.

Ту ночь он провел на своих ботинках. Пальто ему не отдали. Пиджак от холода не спасал. В какой-то момент он проснулся от невыносимой жажды. Бородатый мерзавец храпит, все так же восседая на своем ящике. Измаил подкрался к нему. Разок глотнул воды из бутылки рядом с ящиком, потом — еще пару раз. Потом выпил все.

Наутро его разбудил вопль бородача:

— Ты выпил мою воду!

— Очень уж хотелось пить.

— Тебе есть запрещено, пить — тоже запрещено. Я доложу.

Вскоре дверь открылась, и сын бородача вновь принес хлеб и маслины.

— Этот человек сегодня ночью выпил всю мою воду, — пожаловался сынку папаша.

— Пусть пьет, что такого, я свежей воды принесу, отец.

— Этому, сказали, запрещается есть и пить.

— Один глоток можно сделать…

— Меня оклеветали, смотри, и тебе беда будет, — не унимался бородач.

Сын ему не ответил. Светловолосый парень. И форма, и фуражка у него довольно опрятны. Он забрал бутылку и вскоре вернулся с водой.

Измаил нацарапал на известке вторую черточку.

Должно быть, около полудня сын вновь принес бородачу котлеты с лепешками. Вскоре дверь открылась. Очкастый комиссар, не глядя на Измаила, сказал бородачу:

— Отец, смотри еду этому не давай, а то и тебе пост устроим.

— Разве я дам?

У Измаила богатый опыт отсидки, он знает, как можно коротать время, находясь в четырех стенах долгие месяцы. На разговор с бородачом надеяться нечего. Он решил считать его каким-то неодушевленным предметом из камеры. Начал рассматривать этот предмет. Все время сидит, взгромоздившись на ящик. Когда же он встанет походить? Ногти у него очень длинные и грязные. А пальцы — желтые, как воск. Нос кривой. Досчитаю до тысячи, встанет, мерзавец, с места. Досчитал до тысячи. Бородач все сидит. Досчитаю до трех тысяч, он закроет глаза. Бородач закрыл глаза на две тысячи двести шестьдесят четвертом счете. Эта лампочка — на сколько свечей? Самое большее, на двадцать пять. Как у нас в уборной. Кто там ползет по потолку — клоп, что ли? Откуда здесь взяться клопам? Досчитаю до десяти тысяч, этот тип откроет глаза. Досчитал, не открыл глаз бородач. Какого роста сейчас Эмине? Есть уже метр? Нет? Надо померять. Нериман они прогнали, даже не взяв у нее еду? Может, еду забирают, да мне не дают? Не могут они не взять ничего и прогнать. Наверное, взяли да сами и съели с удовольствием. Ах скоты, ах скоты. Нужно не думать о холоде, чтобы не чувствовать его.

Дверь открылась. Парень принес отцу вечерний провиант. Тахинная халва, хлеб. Негодяй сожрал все, громко чавкая. Жирные крошки халвы запутались в черной бороде. Он постучал в дверь. Открыли.

— Мне надо по-большому.

— Мне тоже надо, — сказал Измаил.

Сначала сводили этого праведного. Потом сказали Измаилу:

— Только прихвати с собой жестянку с мочой.

Измаил с трудом поднялся с пола, взял жестянку.

До сих пор не может ступать на подошвы. Ему пришлось опереться на полицейского.

В уборной Измаил, припав к раковине, вдоволь напился воды. Когда он вернулся, бородач прохаживался по камере.

Измаил принялся считать его шаги. Пятьсот пятьдесят два. Бородач вновь взгромоздился на ящик. Уткнулся бородой в пальто. Заснул. Измаил знает: в таком месте нельзя часто думать о тех, кого любишь. Нельзя думать о воле. Надо думать о плохих людях, о том, что тебя злит. Сегодня вечером вызовут на допрос. Наешься опять побоев или нет? Он много часов с колотившимся сердцем ждал, когда откроется дверь, но дверь не открылась.

Голод скребет внутренности. Сколько себя помню, всегда хороший аппетит у меня был, братец мой.

На следующий день сидельцу на ящике вновь принесли завтрак, обед и ужин. Измаил старался не смотреть на гада, пока тот ел. Боль в подошвах почти прошла. Холодно, но я, кажется, привык. Он нацарапал четвертую черточку.

На следующий день бородач, уминая котлеты с лепешками — как же они благоухают, черт побери, а лепешка-то какая горячая, — сказал:

— Очень уж вкусно. Сынок, верно, берет их в котлетной на Баб-ы Али.

Измаил с трудом сдержался, чтобы не обругать мерзавца.

Тем вечером его тоже не позвали на допрос, на следующий вечер — тоже.

Измаил нацарапал пятую черточку.

Бородач без перерыва с громким чавканьем уминает перед Измаилом то котлеты, то тахинную халву, то маслины, то вяленое мясо, то лепешки. Ковыряется в зубах. Сплевывает. Рыгает, приговаривает: «Ох, хвала Аллаху» — и снова ест, ест до отвала.

Измаил нацарапал шестую черточку. Он лежит спиной на цементе. Перед глазами у него почему-то встали праотцы-Адамы, пасшиеся у генуэзской стены. Молодая, зеленая трава. Он смотрит на бородача, который ест вяленое мясо. Броситься на мерзавца, выхватить у него из рук его мясо! Измаила тошнит, внутренности словно режут ножом. К голоду мы привыкаем. Наш ишак только начал привыкать к голоду, как околел. Измаил пытается вспомнить анекдоты Ходжи Насреддина. Ни один не вспоминается. Он нацарапал седьмую черточку. Эти семь дней помимо всего того, что он видел, слышал, чувствовал и передумал, три единственных вопроса не давали ему покоя: кто сказал, что Зия отдал мне пишущую машинку и бумагу? Кто сказал, что я отдал их Кериму? Когда откроется дверь и меня потащат на фалаку? Дверь не открылась и в тот вечер. На следующий день, когда бородач поглощал котлеты с Баб-ы Али, Измаил вылил ему на голову жестянку с мочой. Тот сначала растерялся от произошедшего. Побежал к двери, начал с воплями молотить в нее. Пришли. Заковали Измаилу за спиной руки в наручники и той же ночью, отведя его наверх, на четвертый этаж, в комнату, заполненную грудами известки и кирпича, избили, ни о чем не спрашивая, до потери сознания. А потом притащили его в одну из одиночек политического отдела и заперли там. Измаил вновь увидел тех, кто сидел на стульях в коридоре. Но в большинстве своем это были уже другие люди. На одной из табуреток сидит дантист Агоп. Его белые волосы блестят в свете электрической лампы.