В Болу сменился мутасаррыф. Преподаватели местного лицея, месяцами не получавшие жалованья, убеждаемые Ахмедом, решили идти к новому мутасаррыфу жаловаться, а если понадобится, то и бороться за свои права. Однажды в четверг, после полудня, выбранные представители, собравшись в кофейне «Айналы» — с большим зеркалом, — в гневе направились к правительственному особняку. Они прошли через рынок: преподаватель богословия родом из Румелии Шабан-эфенди и Ахмед — впереди, учителя математики, истории и литературы — позади. Шел дождь. Они следовали под зонтиками: один впереди, трое — позади. Ахмед был без зонта. Базарные торговцы и ремесленники с уважением и надеждой поприветствовали эту маленькую гневную процессию. Все до единого учителя, включая Ахмеда, имели на рынке долги. И весь рынок знал, зачем они идут к новому мутасаррыфу.

Они повернули за угол. Дождь усилился. Ахмед оглянулся. Позади из трех зонтиков осталось два.

— А где же наш литератор?

Историк ответил:

— Остался на рынке купить сигарет. Он нас догонит.

Учитель богословия Шабан-эфенди проворчал:

— Аллах Всемогущий, разве время сейчас покупать сигареты?

Они дошли до садов, один зонтик впереди, два сзади. Совершенно вымокшая женщина в черном чаршафе без вуали увидела приближавшихся — мужчин. Отвернувшись к садовому забору, они присела на корточки, пока они не прошли. Сады закончились, они вышли на грязный пустырь. Ахмед вновь оглянулся. Позади остался один зонтик.

— А где же историк?

Математик ответил:

— Сказал, что ему понадобилось кое-куда…

Преподаватель богословия Шабан-эфенди проворчал:

— Итиляфисты — все такие. В самый неподходящий момент им приспичивает. (Историк был бывший итиляфист.)

Дождь полил как из ведра. Ахмед втиснулся под край зонтика преподавателя богословия Шабан-эфенди. Когда они входили в резиденцию мутасаррыфа, Ахмед оглянулся. Сзади не осталось ни одного зонтика. А Шабан-эфенди, закрывая свой зонтик на лестнице, пробормотал:

— Ты во всем виноват, Ахмед-эфенди. Разве за такое важное дело принимаются с такими людьми?

Перед плотно занавешенной, как в мечети, дверью Ахмед обратился к сидящему дворецкому:

— Мы к мутасаррыф-бею. Скажи, что пришли учителя гимназии.

Дворецкий вошел и тут же вышел.

— Пожалуйте.

Ахмед, приподняв тяжелый занавес, вступил в комнату. Мутасаррыф сидел за столом. В черной папахе, черноглазый, крупного телосложения.

— Мы, — заговорил Ахмед, — я и учитель богословия Шабан-эфенди, пришли к вам…

Мутасаррыф жестом прервал Ахмеда:

— Вас-то я вижу, а вот где учитель богословия?

Ахмед оглянулся. Шабан-эфенди нет. Ахмед пришел в ярость:

— Шабан-эфенди здесь, остался за дверью. Прикажите, пусть он войдет.

— Он не захочет.

— Мы вышли впятером, только я…

— Вы-то мне и нужны, сядьте.

— Наше жалованье…

— Я распорядился. Получите за месяц.

— Хорошо, но мы ведь…

Мутасаррыф вновь, подняв руку, прервал Ахмеда. Нажал кнопку звонка. Велел вошедшему дворецкому принести чай и добавил:

— Передай ходже-эфенди, что за дверью, пусть не ждет.

Дворецкий вышел. Мутасаррыф поднялся из-за стола. Встал перед Ахмедом.

— Ахмед-бей, — сказал он, — мне известно, кто вы такой, каковы ваши убеждения, какую деятельность вы ведете в городе и окрестных селах. И ваши товарищи тоже мне известны. Бухгалтер Осман-бей и судья уголовного суда Юсуф-бей. Известны мне и ваши сторонники.

Он замолчал, затем, положив свою огромную руку. Ахмеду на колено, медленно продолжил:

— Греческие войска наступают на Анкару.

— Что вы говорите? Опять?

— Анкара может пасть…

— Анкара может пасть? И что же будет, если Анкара падет?

— Мы объявим здесь большевизм.

— Большевизм?!

— Меня вы объявите президентом. Да и, по правде говоря, русские помогут. Мы создадим армию, освободим Анкару. Готовьте наших сторонников. Однако сейчас им обо мне ничего не говорите.

Ахмед смотрел на мутасаррыфа, словно оглушенный палкой. Что-то он понимал, чего-то не понял. Мутасаррыф говорил дальше, продолжая держать руку у Ахмеда на колене:

— Осман-бею и Юсуф-бею расскажите о моем предложении. Вы возьмете на себя Министерство внутренних дел, Осман-бей — Министерство финансов, а Юсуф-бей станет премьером…

Внезапно растерянность Ахмеда прошла. Он совершенно спокойно слушал мутасаррыфа, все понимал. Дворецкий принес чай, вышел. Мутасаррыф, медленно размешивая сахар, заговорил о начальнике полиции и начальнике жандармерии. Сказал, что первого еще можно будет перетянуть к себе, а вот второму доверять никак нельзя.

Когда Ахмед вышел от мутасаррыфа, в голове у него было все достаточно ясно. Спускаясь по лестнице, он прикинул, на кого можно будет положиться из учителей, на кого — из молодежного кружка. Преподаватель турецкого начальных классов, преподаватель физкультуры, учителя физики и химии… В молодежном кружке: инженер муниципалитета и его друзья. В деревне? Он улыбнулся. В деревне одни бедняки. На рынке — котельщик Ферхад и его друзья.

Дождь перестал. Османа и Юсуфа я поискал, но на месте не нашел. Где они, черт побери? Я сходил в кофейню «Айналы» — с большим зеркалом, — учителя, избранные представители гимназии, встретили меня смущенно и взволнованно.

— Жалованье мы получим, — сказал я, — но пока только за месяц, — и, так и не спросив: «Что же вы меня бросили на полпути?» — выскочил на улицу.

* * *

Юсуф — член Уголовного суда города Болу. Остальные члены суда и прокурор весьма ленивы и к тому же весьма немолоды. Уголовный суд в руках у Юсуфа. Я — преподаватель рисования начальных классов гимназии Болу. Розовощекий Осман-бей — бухгалтер сельскохозяйственного банка. С 1915-го по 1919-й он находился в Германии. От него я впервые услышал имя Маркса, но не только имя, а еще и слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А еще: «История есть борьба классов!» Но так как в школе нас учили, что история — это рассказ о королях и падишахах, то эти слова Маркса я понял как «История есть борьба между падишахами и королями» и считал, что это очень правильные слова. Неизвестно, какой падишах воюет с неизвестно каким королем, но страдает всегда народ. Но больше история такой не будет, мы уничтожим и королей с падишахами, и их борьбу…

В реальности членов Уголовного суда в Болу двое: Осман и Юсуф. А прокурор в действительности — это я. Дела рассматриваются в зале суда только для проформы. А настоящие приговоры выносятся по ночам в моей комнатке над конюшней постоялого двора «Погонщик». Мы просто выясняем, беден или богат обвиняемый. А еще — в отношении кого совершил преступление. Если обвиняемый беден и совершил преступление против богатея — оправдываем. А если обвиняемый — богач, он платит штраф, даже если не виновен. В своды законов, в протоколы допросов мы заглядываем, только если бедняк совершил преступление против бедняка либо богач — против богача. В окрестных деревнях, в городе среди бедняков Уголовный суд, вернее, Юсуф пользуется большой популярностью. А розовощекий Осман-бей тоже пускает в ход любые средства, чтобы списать перед банком долг деревенских бедняков, и либо стирает записи об этих долгах, либо пишет суммы меньше. Я же рассадил детишек бедняков в классе за передние парты и всем, без разбора, вне зависимости от того, умеют они рисовать или нет, раздаю отличные отметки. Есть еще в городе молодежный кружок, но и его мы прибрали к рукам.

Я рассказал о беседе с мутасаррыфом Юсуфу и Осману у себя в комнатке над конюшней постоялого двора «Погонщик», в которой все пропахло навозом, под доносившееся снизу ржание мулов и звон цепей, при свете керосиновой лампы. Мы единогласно решили объявить в Болу большевизм, как только Анкара падет. С мутасаррыфом мы разговаривали еще два раза. Разработали план. Но Анкара не пала. Он вновь вызвал нас и сказал: «Вам здесь делать больше нечего, еще на мою голову бед навлечете, уезжайте». В это время Юсуф получил телеграмму. Не знаю от кого. Нам он сказал: «Меня по одному делу вызывают в Трабзон. Хорошая возможность, вы тоже приезжайте. Оттуда мы все вместе переберемся в Россию и там хорошенько изучим большевизм, в самом подходящем для этого месте».

Мы приняли предложение Юсуфа. Он уехал, но Осман вернулся в Стамбул. А я направился в Трабзон.

В Трабзоне, по указанному Юсуфом адресу, его я не нашел. Хозяева дома посоветовали мне сходить в одну кофейню: «Иногда он ходил туда играть в нарды. Есть такой знаменитый мастер по нардам Хафиз, он тоже бывает там». Я отправился туда. «Юсуф-эфенди уже давненько не заходил», — сказал хозяин. Я вернулся в гостиницу. Уснуть не смог. Спустился вниз, чтобы выйти на улицу. Встретил хозяина гостиницы.

— Куда ты, бей-эфенди?

— Мне не спится…

— Поздно уже, все кофейни закрыты.

— Я в кофейню и не собирался. Поброжу немного, подышу воздухом.

— Твое дело, конечно, но время теперь позднее.

Я удивился.

— А что, грабят?

— Нет… Но…

— Что — но?

— Ты же только сегодня приехал в Трабзон, ты ж не здешний…

— Ну и что?

— Ничего, но после того случая все приезжие под присмотром.

— После какого случая?

Хозяин гостиницы не ответил. Было видно, что он уже пожалел о своих словах.

— Какого случая?

— Если уж тебе так хочется погулять, иди гуляй, бей-эфенди. Ты мне сразу понравился. Так что — твое дело…

Я вернулся в номер. Подняв батистовую занавеску, посмотрел на улицу. Послезакатная тьма анатолийских городов…

Наутро я спозаранку выскочил из гостиницы и пришел во вчерашнюю кофейню. Мальчишка, помощник хозяина, поливал водой мостовую у входа. Внутри — один-два посетителя. Хозяин узнал меня:

— Вчера, после того как ты ушел, приходил Юсуф-эфенди. Я ему сказал про тебя. «Один парень, — сказал я ему, — один парень в эдакой островерхой папахе спрашивал про тебя» Ты ж мне свое имя не назвал. «Похож на стамбульца. Такие вот виски заросшие у него» — так я ему сказал.

— И что ответил Юсуф?

— Сначала он не понял, о ком я. Потом сказал: «А, знаю».

— И что?

— Больше ничего не сказал.

— Как это — ничего не сказал? Не сказал: пусть подождет, если придет завтра?

— Не сказал. Но если хочешь, подожди. Сегодня придет шах нардистов мастер Хафиз, ну и Юсуф-эфенди, думаю, зайдет.

Ничего не понимаю. Но что делать, остается только ждать.

— Отсюда ходят пароходы в Батум?

Хозяин кофейни как-то странно посмотрел на меня.

— Ходят иногда.

— Наверное, и катера всякие, и баркасы бывают?

— Как не бывать!

Хозяин ушел, вернулся с чаем, бубликом, брынзой.

— В Батум путь держишь?

— В Карс, через Батум и Тифлис.

План у нас был таков: в те времена из Трабзона в Карс можно было добраться двумя путями. Первый — по суше. Второй — по морю до Батума, оттуда в Тифлис, а оттуда в Карс. Мы решили выбрать второй путь, чтобы остановиться в Батуме.

— У тебя есть бумаги, чтобы ехать через Батум?

— Есть.

Бумаги я сделал в Болу, у мутасаррыфа: «По служебным делам следует в Карс. По дороге Батум-Тифлис».

— Если так, хорошо; сухопутным путем и долго, и тяжело. Бумаги тебе здесь выдали?

— Нет.

— В Анкаре?

— В Болу.

— Бумаги из Болу здесь не пройдут. Тебе понадобится брать разрешение и здесь.

— А что, не дадут?

— Ну, то одному Аллаху ведомо.

Хозяин кофейни ушел. Я заметил, что остальные посетители прислушивались к нашему разговору, а затем принялись перешептываться.

Я заказал еще чаю. Чай снова принес сам хозяин, а не мальчишка-помощник.

— Послушай, а говорят, тут на днях какой-то случай произошел, — вновь завел я разговор.

— Что за случай?

— Не знаю… Услышал мельком от хозяина гостиницы.

— А ты где остановился?

Какой-то странный внутренний голос внушил мне на всякий случай не говорить, где я остановился. Я назвал другую гостиницу, мимо которой проходил по пути в кофейню.

— Значит, ты не знаешь, что здесь произошло?

— Не знаю.

Ясно, что уж он-то что-то знает.

В тот день я прождал Юсуфа до заката. Он не пришел.

На следующее утро я вновь появился в кофейне:

— Приходил он?

— Приходил, когда уж ставни закрывали.

— И что?

— Сказал, пусть утром меня ждет.

Через некоторое время Юсуф вошел в кофейню. Мы обнялись, точнее сказать, это я его обнял.

— Пойдем-ка выйдем, — сказал он мне.

Мы вышли.

— Послушай, Юсуф, ты ведешь себя, будто…

— Замолчи. Я тебе все расскажу.

— Что происходит?

— Я сказал, замолчи.

Мы быстро шагаем прочь. Юсуф то и дело пытается незаметно оглядываться. Мы шагаем быстро, очень быстро. Пришли в квартал с узенькими улочками, которые то тянулись вверх, то уходили вниз, — как я потом узнал, этот квартал назывался в честь местной обители — текке. Юсуф замедлил шаги.

— Ну, теперь рассказывай, Юсуф-эфенди.

— Мне надо было съехать с той квартиры.

— Ладно, а почему же ты не сказал хозяевам, где мне тебя искать?

— Так надо было.

— Что значит «так надо было»? Как я должен был искать тебя в огромном Трабзоне?

— Но ты же нашел… Ты что-нибудь говорил хозяину кофейни?

— Что именно?

— Не знаю, что-нибудь лишнее. От тебя только и жди какого-нибудь безрассудства.

— Я спросил, часто ли ходят отсюда пароходы в Батум.

— Ляпнул, что нужно!

— А что такого?

— С бумагами, которые ты получил в Болу, отсюда ты до Батума не доберешься. Что ты еще ему наболтал?

— Больше ничего.

— В Айн-Пе тебя вызывали?

— Нет… Ладно, а как же мы в Батум-то поедем? — Внезапно меня осенило: — Послушай, а ведь здешний губернатор — один из воспитанников моего деда. Пойду-ка я к нему, попрошу у него нам бумаги.

Юсуф задумался:

— Мысль неплохая.

Мне до сих пор не приходит в голову спросить Юсуфа, чем он занимается в Трабзоне.

— Ты делай бумаги для себя, Ахмед. Делать пропуск нам обоим будет подозрительно. А я придумаю что-нибудь и через три-четыре месяца приеду. И давай больше здесь не встречаться.

— А в чем дело?

— Ты здесь кому-нибудь рассказывал о суде Болу, о мутасаррыфе?

— Кому же мне было рассказывать?

— Не знаю, от тебя всего можно ждать.

— Почему от меня можно всего ждать? Ты чего-то боишься, Юсуф. Ты в чем-то замешан? Кстати, послушай, здесь ведь что-то произошло.

— Кто тебе сказал?

— Хозяин гостиницы… Да и хозяина кофейни я спрашивал.

— Болтаешь то, что не надо!

Он оглянулся.

— Чего ты постоянно оглядываешься?

— Смотрю, не следит ли кто за нами.

— Почему за нами должны следить?

— Ты что, думаешь, в Айн-Пе не знают, что мы затеяли в Болу? Послушай меня, Ахмед, — он понизил голос, — Мустафу Субхи убили, и его товарищей.

— А кто это такой — Мустафа Субхи?

— Турецкий большевик.

— Где, как их убили? За что убили?

— За то, что они большевики.

Мы вышли на холм, поросший соснами. Юсуф сказал:

— Мустафа Кемаль вызвал их из России. Субхи был в России военнопленным, а потом примкнул к большевикам. Среди них были и такие, кто приехал из Стамбула. В Баку собирался какой-то конгресс, что ли, вот они туда и ездили.

— И что потом?

— Получив приглашение от Мустафы Кемаля, они приехали на границу. Их встретил Казым Карабекир-паша.

Мы сели под сосной. Погода стояла чудесная. С Черного моря веет легкий ветерок.

В Эрзуруме из хаджей, улемов и прочего собачьего сброда создали общество, кажется, «Защиты священных реликвий». Еще на въезде в город освистали, камнями закидали тарантасы, на которых ехал Субхи со своими товарищами. «Они хотят сделать наши мечети стойлами для ишаков!», «Они хотят сорвать с наших жен чаршафы!», «Они хотят, чтобы мы надели шляпы!» — кричала толпа. Ну а Карабекир отнял у них оружие и отправил их в Трабзон.

Черное море простирается во все стороны, без конца и без края. Ни пароходного дыма, ни паруса.

— Здесь они ночью усадили всех на катер в Дейирмен-дере. Все это двадцать восьмого января было. Есть здесь один такой Яхья, староста лодочников, собака из собак. Прихвостень Хромого Османа. Вскоре после того, как катер с Субхи и его людьми вышел в море, Яхья сажает своих людей на другой. И они берут первый катер на абордаж неподалеку от Сюрмене. Говорят, вместе с Субхи было пятнадцать человек. Субхи и жену свою привез. Жена — русская. Говорят, схватка длилась около двух часов. В какой-то момент в руки Субхи попадает винтовка. Только он собирается выстрелить, как один из трабзонских псов стреляет в Субхи сзади, попадает в затылок. Других тоже перебили, кого зарезали, кого придушили, привязали к ногам камни, железо, побросали в море. Русскую увезли в Трабзон. Говорят, красивая женщина. Сидит взаперти дома у Яхьи. В Анкаре до сих пор боятся, что после такого здесь что-то случится.

— В Трабзоне есть кто-то из наших?

— Не знаю. Айн-Пе начеку.

А Черное море все такое же пустое и светлое, без конца и без края.

* * *

Ахмед ждал Юсуфа в Батуме не три месяца, а целых шесть. Юсуф не приехал. Он вернулся в 1924 году в Стамбул, занялся торговлей. Разбогател. Обанкротился. Начал промышлять контрабандой. В 1934-м погиб средь бела дня в Стамбуле, на Юксек-калдырым, от пули полицейского.

* * *

Портрет Мустафы Субхи я впервые увидел в Батуме. В Москве два или три раза перерисовывал его, чуть увеличив. В пенсне, с густыми черными усами. Один из самых уважаемых и, что самое важное, самых любимых мной людей на земле.

Я в Батуме, гуляю по парку. Я голоден. В кармане — пара миллионов рублей. На прошлой неделе я продал свой чемодан. Думал, он кожаный, оказалось — из клеенки. Рядом с кинотеатром — чайная, выпить бы в ней чаю, да не с сахарином, а с сахаром, вприкуску. Слушаю ропот моря. Нет никакого желания идти смотреть на развалившихся на пляже голых женщин.

А вчера вечером я был на пляже. Небо пасмурное. В теплой тьме тихое море отливает таинственным блеском. В голове у меня только убийство Субхи. Когда пароход, привезший меня в Батум, проплывал мимо Сюрмене, я взглянул на берег.

Зеленые холмы, песчаный берег, белеющие домики. Обычный берег нашего Черного моря. Только вот именно к этому берегу подплыл ночью катер с Субхи и его товарищами, и они видели лишь мерцающие на берегу огоньки. А может, и не видели. Может быть, хлопьями сыпал снег. Каким было море — спокойным или штормило? Команда катера знала, что всех пассажиров убьют. Неужели, зная это, матросы разговаривали с ними как ни в чем не бывало? Может быть, они угостили их табаком, может быть, прикуривали от их сигарет? А о чем говорил Субхи со своими товарищами? Неужели они не догадывались, что их убьют? Или что-то почувствовали? Когда? Еще в Эрзуруме, когда в правительственном особняке у них отобрали оружие? Может, они заподозрили что-то, когда на подъезде к Эрзуруму их тарантасы забросали камнями? Смеялся ли про себя Казым Карабекир-паша, когда разговаривал с людьми, план убийства которых он готовил словно военную операцию? Теперь я знаю: паша одержал победу над армянскими дашнаками с помощью турецкой роты Красной Армии, созданной Субхи в России из турецких военнопленных. Этой победой, которой он будет хвалиться до конца своих дней, он был обязан Субхи и его товарищам, людям, которых он отправил в Трабзон на смерть. Бросили ли Субхи с товарищами в тюрьму, когда они приехали в Трабзон? Если бросили, то они, конечно, что-то заподозрили. А если не бросили? О чем они подумали, когда на водных просторах перед Сюрмене они увидели, что их быстро догоняет какой-то катер? Что тот идет в Батум за боеприпасами? Или же этот катер внезапно вынырнул из снежной тьмы перед их бортом? Но шум его они наверняка слышали. А может, и не слышали из-за шума волн и собственного мотора. Но если слышали, неужели подумали: «Это едут сообщить о приказе из Анкары, нас помиловали и зовут обратно»? Или же поняли, что к ним приближается их смерть? Они были самыми умными людьми из когда-либо взращенных моим народом. И не только самыми умными, но и самыми мужественными, самыми истинными турками. Кто другой так сильно, как они, любил нашу землю и живущий на этой земле мой народ, полуголодный, измученный малярией, ослепший от трахомы, одетый в лохмотья, пашущий свои поля из камней на заморышах волах, который, во вшах четыре года проливая кровь на четырех фронтах одновременно, теперь сражается на новых фронтах? Кто среди нас так сильно, как они, поверил в человеческую красоту, добро, надежду? Я вижу лицо Субхи, только его лицо, лица остальных скрыты дымкой. Я вижу шеи, спины, грудь тех, кому предстоит быть убитыми, но лица их — в тумане. Я вижу руки, винтовки, пистолеты, ножи, веревки, даже искривленные под усами их рты. Перед глазами у меня — пистолет трабзонской собаки Фаика. Я вижу и его лицо. Утиный нос, смуглая кожа — я вижу его руку. Он приставляет пистолет к затылку Субхи. Я вижу, как Субхи роняет винтовку. Субхи падает за борт в море. Хотя, может быть, за борт он не упал, а упал на палубу, и теперь к его ногам привязывают железо. А затем бросают в море. Раньше остальных. Остальные. Мне известно имя одного из них: Неджат. Он стамбулец. Учитель. Заглох ли двигатель в моторном отделении катера или продолжает работать? Невозможно представить двухчасовую схватку на катере человека, который не умеет убивать и безоружен, с людьми, которые вооружены ножами, винтовками, пистолетами и умеют убивать. Я вижу не лицо стамбульца Неджата, а его шею. К его шее веревкой привязан камень. В море бросили Неджата. Может быть, он был еще жив, лишь тяжело ранен. Я вижу мерцающие на берегу огоньки. Я слышу рокот темных волн, расступившихся и вновь сомкнувшихся. Волны расступились и вновь сомкнулись пятнадцать раз.

* * *

Я в Батуме, в парке. Озеро в парке сверкает на солнце. Кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся посмотреть: Рашид. Я опешил. Он бросился мне на шею. Рашид, который в Анкаре, в театре Отелло-Кямиля играл Яго.

— Что ты делаешь в Батуме? — спросил я.

— Приехал к большевикам, — сказал он. — Мир будет принадлежать им.

Он не спросил, что я здесь делаю, и не удивился, что меня встретил. Дал адрес своей гостиницы. Я не сказал, что остановился в гостинице «Франция», но спустя неделю он пришел в наш номер. Работаю в газете, сообщил он. Я познакомил его с членами зарубежного бюро турецкой компартии. Он ушел. Вернулся через месяц. Сообщил: стал главным редактором в газете. Батум — столица Аджарской советской республики. Большинство аджарцев — мусульмане. Говорят по-турецки. На турецком выходит и газета. Вот в этой газете Рашид и стал главным редактором. А мы выпускаем журнал «Профсоюз» и засылаем его в Анатолию и Стамбул на лазских баркасах.

В тот вечер, когда Рашид пришел в зарубежное бюро в последний раз, пропала печать. Печать была в ящике стола. Ящик был закрыт на ключ. Замок был взломан. Я выходил с Рашидом и лишь через три-четыре часа вернулся. Окно с балконом было вскрыто снаружи. Мы сообщили в ЧК, и на следующее утро меня туда позвали. За деревянным столом сидит человек с черными усами, в пенсне. Говорит по-турецки с азербайджанским акцентом.

— Печать вы не крали, — сказал он. — Зачем ее красть? Она у вас и так под руками. Кого вы подозреваете?

— Никого не подозреваю.

— Ваш дед был пашой, а отец — крупный чиновник. Энгельс был фабрикантом. У Мустафы Субхи отец — тоже паша.

— А вы похожи на товарища Мустафу Субхи.

— Оказывается, я похож на хорошего человека, — улыбнулся он.

Если бы он сказал: «Оказывается, я похож на великого революционера, товарища, погибшего как герой», — я бы понял, но когда он просто сказал: «Оказывается, я похож на хорошего человека» — он так и сказал по-азербайджански, — я удивился.

* * *

На Москву льют весенние дожди. То ли в десятый, то ли в семнадцатый раз я рисую кота. Си-я-у сказал: «Сегодня вечером придет Аннушка, на чай». Я спросил его: «У тебя есть деньги купить что-то к столу?» Оказалось, его мелочи не хватит даже на пару пирожных. У меня тоже нет ни гроша. Попросил в долг у вахтерши. Си-я-у ушел за покупками.

Наша с Аннушкой любовь не нанесла ни малейшего вреда ее странным отношениям с Си-я-у. Будь я на месте Си-я-у, я бы постарался никогда больше не видеть эту девушку.

В комнату вошел Рашид. В руках у него довольно большой, битком набитый портфель. На голове — кепка, как носят русские рабочие. Под пиджаком — узкий кавказский ремень с серебряными подвесками. «Я приехал на съезд, — сообщил он. — На съезд работников просвещения». Он стал народным комиссаром просвещения в Аджарии.

Вошла Аннушка. Я познакомил ее с Рашидом. Рисунок кота ей понравился.

— Но теперь хватит, ты же знаешь, что у меня в комнате от этих котов не повернуться.

Мы заварили чай. Вскоре после ухода Рашида мы с Аннушкой вышли погулять. Дождь перестал. Аннушка взяла меня под руку. «Можно сегодня ночью остаться у тебя?» — попытался упросить ее я. Она не разрешила.

— Почему? Вчера ночью ты разрешила, а сегодня почему нет?

— Не знаю, просто так…

В подворотне ее двора мы поцеловались, и на прощание она сказала:

— Не понравился мне аджарский народный комиссар просвещения.

— Почему?

— Не знаю, просто не понравился. Кошкам некоторые люди нравятся с первого взгляда, а другие…

— Ты же не кошка. У человека есть разум, сознание, а уж особенно у коммуниста… Будь я поэтом, я бы не употреблял слово «сердце».

— Ты любишь меня умом?

— Будь я поэтом, я бы не писал стихи о любви.

Возвращаясь домой, Ахмед поймал себя на том, что повторял старинный бейт: «Слушай тот ней, как он поет — о скорби разлуки речь он ведет».

Два месяца спустя Рашида арестовали как английского шпиона. Его задержали у дверей турецкого посольства, где он надеялся укрыться. Ахмеду вспомнилась батумская история с печатью. Он не стал рассказывать Аннушке, что Рашида арестовали. Рашида сослали в Сибирь. Он сбежал, в 1929 году вернулся в Стамбул и в одной газете опубликовал несколько статей на тему: «Как я стал большевистским комиссаром народного образования». Работал в госбезопасности.