Встречаться со мной моей жене удавалось только украдкой. Спала она в комнате своей госпожи, на ковре. Доски пола считаются в Америке вполне приемлемым ложем для невольника и даже для любимой хозяйской служанки.

Ночью Касси приходилось по нескольку раз подниматься, чтобы выполнить какое-нибудь требование мисс Каролины, которая привыкла вести себя как избалованный ребёнок. В часы, когда Касси бывала у меня, её отсутствие могло быть обнаружено, и этим она подвергала себя большому риску. Стоило ей попасться, и ничто — даже могущество красоты, которую так ярко воспевают поэты, — не спасло бы её от плети.

Как ни кратковременны, как ни редки были посещения Касси, всё же их было достаточно для того, чтобы создать и поддерживать в моей душе чувство, удивительное своей новизной. Жена моя редко бывала со мной, но образ её всегда стоял перед моими глазами, делая меня нечувствительным ко всему, что не имело отношения к ней. Всё окружающее тонуло в каком-то блаженном сне. Тяжёлая работа в ноле уже не угнетала меня. Я даже не ощущал ударов плети, на которые не скупился надсмотрщик. Душа моя была так переполнена радостью, которую я черпал в нашей огромной любви и в ожидании встреч, что для тяжёлых переживаний в ней не оставалось места. Сила моей страсти была такова, что она брала верх над неудовлетворённостью и тревогой: едва только я прижимал к груди мою нежную подругу, как для меня наступали минуты блаженства. Я был счастлив. Большего счастья я не представлял себе, да и не хотел ничего другого.

Упоение любовью с одинаковой силой охватывает господина и раба. Это чувство постепенно поглощает всё остальные и находит удовлетворение в самом себе. Я испытал это. Даже находясь в самом жалком положении, я всё же был безмерно счастлив, и переполнявшая меня страсть делала меня нечувствительным ко всему, кроме неё самой.

Но человеку не свойственно долго пребывать в состоянии восторга. Состояние это скоро кончается, и за него чаще всего приходится расплачиваться слишком дорогой ценой, — ведь за ним неизбежно следуют обманутые надежды и горькое отчаяние.

И всё же я с радостью вспоминаю это время… То был один из немногих светлых периодов моей жизни, возвращаясь к которым, память моя старательно собирает разбросанные и еле заметные для глаза клочки прошлого — крохотные островки блаженства, затерянные среди бурного и мрачного океана.

Прошло недели две с тех пор, как Касси стала моей женой. Была ночь, и я сидел у дверей моей хижины в ожидании её прихода. На безоблачном небе ярко светила луна. Весь во власти счастья, я смотрел на её сияние, любуясь красотой этой ночи и благодаря бога за то, что он не дал дурным страстям, которые так часто порождаются униженным положением, возобладать надо мной и погасить во мне все высокие и благородные чувства.

Вдруг я увидел вдали человеческую фигуру. Я узнал бы её на любом расстоянии. Ещё мгновение — и вот я ужо держал в объятиях мою жену. Но, прижимая её к себе, я почувствовал, что она вся дрожит, а коснувшись щекой её лица, я заметил, что оно залито слезами.

Тревога охватила меня, и я увлёк Касси в дом, умоляя сказать, что могло так взволновать её, Но вопросы мои только усиливали её волнение. Она склонилась головой ко мне на плечо и горько зарыдала. В течение нескольких минут она была не в силах произнести ни слова. Я не знал, что делать, что подумать. Я старался успокоить её, целовал её мокрые от слёз щёки и прижимал руку к её колотившемуся сердцу, как будто этим мог его успокоить. Наконец волнение Касси немного улеглось, но я не скоро ещё мог узнать из её прерывистых слов, что было причиной её страха.

С самого дня своего приезда полковник Мур стал проявлять к ней исключительное внимание. Он часто делал ей разные мелкие подарки, часто искал случая заговорить с ней и каждый раз в полушутливой форме делал комплименты её красоте. Он позволял себе даже кое-какие недвусмысленные намёки; Касси делала вид, что не замечает их, однако полковник на этом не остановился и перешёл к словам и действиям, смысл которых стал уже настолько явным, что отделаться непониманием было нельзя. Его поведение задевало женскую скромность Касси, её любовь ко мне и её религиозные чувства. Бедняжка дрожала при мысли об участи, которая ей грозила. Но до этого дня она не решалась поделиться со мною своей тревогой. Ей не хотелось мучить меня рассказами об оскорблениях, которым она подвергалась, ведь она знала, что, несмотря на жгучую боль, с которой они отзовутся во мне, я буду не в силах отомстить за обиду.

В этот день миссис Мур с дочерью уехали в гости к кому-то из соседей, оставив Касси дома одну. Она сидела в спальне своей госпожи, занятая рукоделием, как вдруг вошёл полковник Мур. Поспешно поднявшись, Касси хотела выйти из комнаты, но полковник приказал ей остаться и выслушать его. Он был совершенно спокоен и, казалось, не замечал её волнения. Он сказал, что не забыл о своём обещании найти ей хорошего мужа взамен «этого негодяя Арчи». Однако, какой утверждал, ему, несмотря на все старания, не удалось найти никого, кто был бы достоин её. Поэтому-то он и решил взять её себе.

Слова эти были произнесены ласковым голосом; он, должно быть, считал, что она будет не в силах устоять перед ним. И в самом деле, мало кто из женщин, очутившись в положении Касси, стал бы ему перечить. Большинство их сочло бы за честь быть удостоенными внимания господина и было бы польщено нежными выражениями, в которые полковник счёл нужным облечь свою волю. Но моя бедная девочка ощутила лишь стыд и безмерный страх и готова была, по её словам, провалиться сквозь землю от ужаса и отчаяния. Рассказывая мне всё это, она заливалась краской, внезапно умолкала, вся дрожала; дыхание её прерывалось, она цеплялась за меня, словно спасаясь от страшного призрака, и наконец, приблизив губы к самому моему уху, она еле слышно прошептала:

— Арчи! Ведь это же мой родной отец!

Полковник Мур, как уверяла меня Касси, не мог не видеть, какое впечатление произвели на неё его слова. Но, не обращая на это никакого внимания, он принялся перечислять все преимущества, которые принесёт ей такая связь, и пытался соблазнить её перспективой праздной жизни и нарядами. Опустив глаза, Касси только тяжело вздыхала, и слёзы, которые она напрасно силилась удержать, хлынули из её глаз. В ответ на это полковник «недовольным и сердитым голосом посоветовал ей «не быть дурочкой». Одной рукой он взял её руку, а другой обнял за талию и сказал ей, чтобы она не злила его своим бесполезным упорством. Она в ужасе закричала и упала к его ногам. В это самое мгновение до её слуха донёсся стук приближавшегося экипажа; он показался ей небесной музыкой. Услыхал этот стук и полковник; он выпустил её из своих объятий.

— Тебе всё равно не уйти от меня… — пробормотал он и поспешно покинул комнату. Едва не лишившаяся чувств, Касси осталась лежать на полу, пока звук шагов мисс Каролины не заставил её прийти в себя. Она даже не помнила, как прошёл остаток дня. Голова у неё кружилась, в глазах плавал туман, и она ничего не чувствовала, кроме мучительной тяжести, сковавшей ей тело. Долго не решалась она выйти из комнаты своей госпожи и с нетерпением ждала часа, когда ей удастся убежать и броситься в объятия своего мужа и её единственного защитника.

Защитника! Какое значение имеют право и обязанность мужа защищать свою жену от посягательств злодея, если оба они — и муж и жена — рабы этого человека?..

Вот что рассказала мне Касси. Но, как ни странно это покажется читателю, слушая её, я не испытал никакого волнения. Несмотря на то что в эти минуты бедняжка вся дрожала и заливалась слезами в моих объятиях, рассказанное ею происшествие далеко не так поразило меня, как потом, когда я рассказывал его сам. По правде говоря, я был к этому готов, я этого ждал.

Касси была слишком хороша собой, чтобы не пробудить сладострастных желаний в человеке, у которого привычка всегда потакать им подавила все добрые чувства и привела к тому, что он утратил всякий контроль над собой, в человеке, у которого не было совести и который не нашёл ей замены в страхе перед наказанием или перед презрением общества. Чего же ещё можно было ждать от деспота, уверенного, что, до каких бы крайностей он ни дошёл, он будет всё равно оправдан законом; и, больше того, каждый, кто осмелился бы призвать его к ответу перед лицом общественного мнения, был бы этим общественным мнением заклеймён как наглец, позволивший себе вмешиваться в чужие дела.

Как ни мало отеческой ласки проявлял по отношению ко мне полковник Мур, особенно с того дня, когда он узнал, что мне ведомы связывающие нас узы, всё же сыновнее уважение не позволяет мне понапрасну бросать тень на его память. Несмотря на свою горячность и сладострастие, он от природы был человек добрый и честь его была вне всяких подозрений. Но понятие о чести бывает разное. У джентльменов одно понятие о ней, у воров — другое. И хотя в каждом из двух кодексов содержится ряд различных положений, с точки зрения нравственности ни тот, ни другой не выдерживает критики.

Полковник Мур строго соблюдал кодекс морали, в понятиях которой он был воспитан. Он был не способен посягнуть на жену или дочь своего соседа. В полном соответствии с кодексом чести, принятым в Виргинии, такое посягательство было бы в его глазах жесточайшим оскорблением, смыть которое может лить кровь обидчика. Но во всём остальном для него не существовало ни преград, ни запретов. Становясь смелее от сознания полной безнаказанности там, где дело касалось рабов, он и в самом тяжком оскорблении, которое можно нанести женщине, видел лишь безобидную шутку, мелочь, рассказом о которой за четвёртой бутылкой вина можно позабавить застольных друзей, а никак не серьёзное дело.

Всё это я хорошо знал. С самого начала я предвидел, что выбор полковника падёт на Касси и он попытается заставить её стать на место, которое когда-то занимали наши матери. Из этих-то тайных намерении, как я думал, и проистекало желание полковника противодействовать пашей женитьбе. Думая, что им могло руководить более благородное побуждение, я, совершенно очевидно, оказал ему чересчур много чести. Каждый день я ожидал, что услышу то, что мне рассказала Касси. Я ждал этого, по я был настолько упоён своим счастьем, что это страшное предчувствие не могло встревожить или расстроить меня. Поэтому теперь, когда мои опасения подтвердились, я не был особенно потрясён. Страсть придавала мне силу, и, сжимая в объятиях мою несчастную, трепещущую жену, я чувствовал себя выше всех страданий, выпавших на мою долю, — даже в эти минуты я был счастлив.

Это может показаться невероятным!

Любите так, как я любил тогда, пли, если это вам более свойственно, умейте ненавидеть с такою силой, с какой я любил, умейте отдаться страсти, и до тех пор, пока она не ослабнет в вас, вы будете обладать неимоверной, почти сверхчеловеческой энергией.

Решение было принято мною сразу, — у несчастного раба есть одно средство уйти от грозящей ему беды — тяжёлое и опасное, но за которое он всё же хватается, хоть и рискуя этим ещё более ухудшить своё положение: средство это — побег.

Приготовления были быстро закончены. Жена моя вернулась в господский дом и поспешно завязала в узелок кое-что из платья. За это время я постарался собрать те съестные припасы, которые оказались у меня под руками. Два одеяла, топор, котелок и ещё кое-какая мелочь завершили наше снаряжение. Когда моя жена вернулась, всё было уже готово. Мы пустились в путь, и наш верный пёс отправился с нами. Я не хотел его брать с собой, опасаясь, что он может навести на наш след, но мне никак не удалось от него отделаться. Если бы я его привязал, он своим воем поднял бы на ноги всех и за нами сразу же снарядили бы погоню.

Нижняя Виргиния в те годы начинала уже испытывать на себе то бедствие, говоря по правде, вполне заслуженное, которое потом с ещё большей силой обрушилось на неё. Поля её были заброшены. Плантации, которые могли бы ещё, если бы они обрабатывались руками свободных людей, приносить обильный и богатый урожай, теперь покрылись густыми, почти непроходимыми зарослями. Одна такая одичавшая плантация находилась милях в десяти от Спринг-Медоу. Я бывал там несколько раз вместе с моим молодым хозяином, мастером Джеймсом, в те годы, когда у него ещё хватало сил ездить верхом. Он испытывал странное, почти болезненное влечение к пустынным, безлюдным местам. Туда-то я и решил направиться теперь.

Тропинка, которая вела к этой плантации, и поля, тянувшиеся по обеим сторонам её, до такой степени заросли мелким ельником и ветки так тесно переплелись, что пройти было почти невозможно. Мне всё же удалось не сбиться с пути, но продвигались мы с таким трудом, что день забрезжил раньше, чем нам удалось достигнуть развалин прежнего господского дома.

Дом этот, построенный когда-то с претензией на красоту, был очень велик, но сейчас окон в нём уже не осталось, двери были сорваны, а крыша во многих местах обвалилась. Двор весь зарос молодыми деревьями, и дикий виноград обвил стены дома. Тишина и запустение царили над всем. Конюшни, хлев и те лачуги, в которых когда-то помещались рабы, превратились в груды мусора, поросшие сорной травой.

На некотором расстоянии от дома был крутой обрыв, обрамлявший глубокое ущелье. Неподалёку от этого ущелья из-под пригорка с шумом вырывался чудесный родник. Он был наполовину засыпан песком и сухими листьями, но вода его сохранила прохладу и чистоту.

Близ родника виднелось небольшое низенькое кирпичное здание, служившее, по-видимому, когда-то сыроварней или ещё чем-то в этом роде. Дверей уже не было и половина крыши обвалилась, но остальная часть ещё держалась, и отверстия в тех местах, где крыша была сорвана, могли заменить окна, которых в этом здании вообще не было, давая доступ туда воздуху и свету…

Это полуразвалившееся строение укрылось в тени развесистых старых деревьев, а молодые побеги так густо разрослись вокруг, что даже на расстоянии нескольких шагов его совершенно не было видно. Мы совершенно случайно наткнулись на этот домик, разыскивая родник, из которого я когда-то пил воду, но точное местонахождение которого я позабыл. Нам сразу же пришла мысль на время поселиться здесь. Мы поспешили очистить помещение от обломков, которыми оно было завалено, и приспособили его для жилья.