Мы пробыли в тюрьме около трёх недель. Никто за это время не счёл нужным сообщить нам, почему нас здесь держат и что собираются делать с нами дальше. Наконец мы узнали, что капитан Паркер и его экипаж требовали, чтобы — наш корабль и его груз были отданы им в собственность как морской приз в качестве компенсации за труды по спасению корабля. Суд постановил, чтобы «спорная собственность» была продана с аукциона, а выручка разделена между владельцами и спасителями. Для нас всё это было китайской грамотой. Я и представления не имел, что означает «приз», «компенсация» и тому подобное. Не думаю, чтобы и остальные понимали это больше моего. Никто, разумеется, не потрудился дать нам какие-либо объяснения. С нас достаточно было знать, что мы будем проданы. А как и кому — какое дело могло быть до этого рабам?

Так как меня уже дважды продавали с публичных торгов, вся эта процедура была мне хорошо знакома и я отнёсся к ней равнодушно. Мне надоело сидеть в тюремном заключении. Я знал, что буду продан, и, раз этого нельзя избежать, считал, что чем скорее это случится, тем лучше.

Аукцион выглядел совершенно так же, как все аукционы, где продаются рабы. На этот раз была лишь одна особенность, которая достойна того, чтобы быть упомянутой: ещё не оправившиеся раненые (жизнь двоих из них была ещё в опасности) были поставлены на продажу наравне с остальными.

— Товар попорченный, — заявил аукционист. — Придётся отдать его подешевле.

Всех четверых решено было продать вместе.

— Совсем как ломаные сковороды: — весело заметил один из зрителей. — Но я лично не любитель торговать ломаными сковородами, ранеными невольниками и больными лошадьми.

Кто-то посоветовал случайно присутствовавшему на торгах врачу приобрести этот «повреждённый товар».

— Если случится, что они умрут, — добавил мудрый советчик, — то они уже никому не будут нужны, а вы и трупы сумеете использовать.

Немало других столь же тонких и блестящих острот сыпалось со всех сторон, и толпа покупателей встречала их одобрительным хохотом, который не очень вязался со стонами раненых и с их искажёнными от боли лицами. Раненых принесли к месту аукциона на носилках и положили на пол. Сколько здесь было страдания и горя!

Шумное веселье дошло уже до высших пределов, когда внезапно оно было прервано появлением высокого джентльмена, внешность и манеры которого резко выделяли его среди большинства присутствующих. Нахмурившись, он резко заметил, что, по его мнению, вовсе не смешно продавать людей, лежащих на смертном одре. Он сразу же назвал цену, значительно превышавшую ту, которую перед этим предлагали, и аукционист объявил, что невольники остаются за ним. Я лелеял надежду, что тот же покупатель купит и меня. Но, отдав все нужные распоряжения относительно переноски раненых, он удалился.

Возможно, у меня и не было особых оснований сожалеть о том, что я не достался ему. Этот джентльмен, насколько я могу судить, сделал только то, что могли сделать и многие другие покупатели, поддавшись минутному порыву гуманности. Этот порыв был вызван отвращением к грубому поведению присутствовавших, но вряд ли ему суждено было продержаться долго и вряд ли этот джентльмен стал бы относиться к своим рабам лучше, чем его соседи. Каждый человек может быть подвержен таким неожиданным вспышкам добросердечия и гуманности, но они отнюдь не способны спасти от повседневного пренебрежения к чувствам и правам тех, кому не позволено защищать себя и кто не находит защиты ни в общественном мнении, ни в законе.

Меня купил агент мистера Джеймса Карлтона, владельца плантации Карлтон-холл, расположенной в одном из округов Северной Каролины, и вместе с несколькими другими вновь приобретёнными рабами меня отправили на плантацию нашего нового хозяина.

После четырёх или пяти дней пути мы прибыли в Карлтон-холл, Господский дом, как и большинство таких домов на американских плантациях, был довольно невзрачным и не отличался ни особой роскошью, ни комфортом. Недалеко от господского дома помещался невольничий посёлок — жалкие, полуразрушенные хижины, расположенные как попало и почти совершенно скрытые от глаз густо разросшимся бурьяном.

Вскоре после нашего прибытия нас провели к хозяину, который внимательно, по одному осмотрел нас и пожелал узнать, что каждый из нас умеет делать. Узнав, что я был приучен к работам по дому, и сказав, что ему нравится моя внешность и мои манеры, он объявил, что назначает меня камердинером вместо прежнего своего лакея Джона. Джон, по его словам, стал таким неисправимым пьяницей, что пришлось отправить его на полевые работы.

У меня были все основания быть довольным: рабам, занятым в доме, обычно живётся лучше, чем полевым рабочим, их лучше кормят и одевают. Да и работа у них менее тяжёлая. Им всегда перепадают кое-какие крохи с господского стола, а так как вид грязных лохмотьев в столовой был бы неприятен для взоров хозяина и его гостей, то домашних слуг принято одевать прилично хотя бы для того, чтобы удовлетворить тщеславие их господина. Каждый хозяин любит похвастать тем, что у него много слуг, А когда их много, то и работа для каждого из них не слишком обременительна. Удовлетворительное питание, чистая одежда и не слишком тяжёлая работа — всё это вещи, которыми не приходится пренебрегать. Но есть ещё одно обстоятельство, которое делает положение домашнего слуги более сносным, чем положение полевого рабочего. Даже мужчины, а женщины и дети подавно, не могут постоянно соприкасаться с живым существом, будь то собака, кошка или даже раб, и не почувствовать в конце концов какого-то участия к его судьбе. Случается, что таким путём тот или иной слуга становится настоящим любимцем и к нему хоть в какой-то мере начинают относиться как к члену семьи. Такого рода исключительные случаи и приковывают к себе внимание кое-каких софистов, заставляя их упорно закрывать глаза на чудовищные стороны рабства, на все присущие ему ужасы и вместо этого расточать ему похвалы. Но даже и положение домашнего слуги, хоть оно и значительно более терпимо, чем положение всех остальных рабов, бесконечно унизительно и тяжело. Если и существуют гуманные хозяева и добросердечные хозяйки, то ведь гораздо чаще хозяин оказывается капризным тираном, а хозяйка — женщиной придирчивой и сварливой. Несчастный слуга с утра до вечера должен выслушивать одни только грубости и брань, за которыми в любую минуту может последовать наказание плетью. Да и брань эта для человека, не потерявшего ещё чувства достоинства, часто переживается мучительнее, чем сопровождающие её удары. И самое страшное, что никакой надежды на улучшение нет. Господин и госпожа, даже и не пытаясь сдерживать себя, вымещают своё дурное настроение на рабе. Раб принадлежит им, и они вправе обращаться с ним так, как им заблагорассудится. Он не может постоять за себя, и никто не встанет на его защиту.

Мистер Карлтон, разделяя едва ли не целиком взгляды своих собратьев-плантаторов, отличался от большинства из них в одном отношении: он был ревностным пресвитерианином и вообще человеком по-настоящему религиозным. Что он ответил бы, если бы кто-нибудь решился сказать ему, что держать людей в рабстве — великий грех против религии и нравственности? Признал ли бы он истину, столь, казалось бы, неоспоримую для всякого, в ком живы человеческие чувства? Боюсь, что нет. Весьма вероятно, что ответ его полностью совпал бы с тем, который могли бы дать другие плантаторы, которые не считают себя особенно благочестивыми. В глубине души отдавая себе отчёт в своём преступлении, но решив ни за что не признаваться в нём, он вспылил бы и разразился бы горячей речью в защиту «священных прав собственности» — значительно более священных в глазах рабовладельца, чем свобода и справедливость. Он долго и возмущённо ратовал бы против «дерзкого вмешательства в чужие дела» — а кстати сказать, такого вмешательства в большинстве случаев боятся именно те люди, чьи дела не выдерживают слишком тщательной проверки.

Мистер Карлтон, как я уже говорил, хоть он и был ревностным пресвитерианином, исповедовал примерно такие же взгляды и убеждения, как и большинство его соседей. Поэтому в его характере, в его поведении и даже в его манере говорить было немало самых неожиданных противоречий. Он представлял собой странную смесь пуританина и бреттера — другими словами, человека, который склонен любое недоразумение или спор разрешать с помощью пистолета — приём довольно обычный и практикуемый весьма широко в южных штатах Америки. При всей своей набожности мистер Карлтон так часто грозился «пристрелить на месте» любого не согласного с ним, как будто был профессиональным убийцей, которому это ничего не стоит.

Ввиду того, что я имел честь прислуживать мистеру Карлтону за столом и счастье ежедневно выслушивать его речи, я вскоре разобрался в его характере, насколько вообще можно было разобраться в характере, полном такого множества вопиющих противоречий.

Утренняя и вечерняя молитва была возведена в обычай, неукоснительно соблюдавшийся в его доме. Мистер Карлтон молился усердно, долго, преклонив колени. С особым рвением он обращался к всевышнему с просьбой распространить повсюду святое евангелие; он усердно молил сделать так, чтобы все люди, дети единого бога, елико возможно скорее приобщились к единой вере.

При этом, однако, не только рабов, трудившихся на плантации, никогда не звали к участию в этой общей молитве, но даже и невольникам, непосредственно обслуживавшим дом, не позволялось молиться вместе с хозяевами. Двери дома во время молитвы господ запирались изнутри, и, простираясь ниц перед создателем, благочестивый мистер Карлтон ни на мгновение не забывал о своём неизмеримом превосходстве над другими; поэтому даже домашним слугам не было доступа в покои, где их хозяин беседовал с богом.

Однако, несмотря на всё это, мистер Карлтон, видимо, горячо принимал к сердцу интересы религии и, казалось, готов был пожертвовать ради неё всем своим состоянием.

В местности, где он проживал, священников было совсем мало, и преданность вере довольно часто вынуждала мистера Карлтона самого выступать с проповедями. Чуть ли не каждое воскресенье он выезжал читать проповеди в соседние деревни. В окрестностях Карлтон-холла на расстоянии десяти миль в окружности было три церкви, Это были жалкие, маленькие, полуразрушенные здания, скорее напоминавшие заброшенные сараи, чем храмы божьи. Мистер Карлтон все эти церкви отремонтировал почти исключительно на собственные средства и время от времени выступал со своими проповедями в каждой из них. Но он вовсе не считал, что выступать с благочестивыми наставлениями надо обязательно в церкви. Летом он нередко устраивал молитвенные собрания где-нибудь в роще под сенью деревьев или у прохладного ручейка, а зимой — то у себя в доме, то в доме у кого-нибудь из соседей. Обычно он мог быть уверенным, что слушателей соберётся достаточно. Местность вокруг не была слишком густо населена, и развлечений здесь было мало. Люди рады были любому предлогу — лишь бы собраться вместе, и их не слишком беспокоило, приглашают ли их на проповедь, или на пирушку. Нельзя при этом не признать, что мистер Карлтон был недурной оратор, а сила и темперамент, которые он вкладывал в свои речи, способны были увлечь его многочисленную аудиторию.

Эта аудитория в большинстве своём состояла из рабов. Не желая допускать их к участию в молениях, происходивших в кругу его семьи, мистер Карлтон не возражал против их присутствия на его открытых выступлениях, так как их было немало и они значительно увеличивали число слушателей, придавая этим религиозным собраниям известную eclat. Случалось даже, что в конце проповеди он оказывал рабам честь, произнося несколько слов, обращённых непосредственно к ним, Тон его при этом резко менялся. Обращение «дорогие братья», так часто повторявшееся в начале его проповеди, сразу отбрасывалась. В голосе слышалось снисходительное пренебрежение, и он сухо и коротко уведомлял тех из своих слушателей, которых «господь создал на то, чтобы быть слугами», что вечное спасение они могут обрести, только проявляя покорность, трудолюбие и терпение. Он решительно предостерегал их от лжи и посягательства на чужую собственность — «грехи, которым вы особенно подвержены». И далее он многословно распространялся на тему о безумии и греховности помыслов тех из них, кто недоволен своим положением.

Все эти поучения шумно одобрялись присутствующими хозяевами, которые считали их основанными на священном писании и как раз подходящими для того, чтобы наставлять слуг на путь истинный. Слуги внимали ему, и лица их изображали покорность, которая, однако, была деланной. И если принять во внимание, каким истинам поучал Карлтон, то не приходится удивляться, что большинство из обращённых в его веру рабов были лицемерами и ханжами, которым религия служит лишь прикрытием для их плутовских проделок. Один из соседей мистера Карлтона был поистине прав, говоря, что у большей части рабов в этой стране нет никакой религии и что те, которые называют себя верующими, ещё хуже всех остальных. Да и может ли быть иначе, когда рабам под видом высокой религии преподносят тиранию в квадрате, проповедь уничижения? Тирания эта не довольствуется отдельными человеческими жизнями и требует, чтобы в жертву ей постоянно приносилась половина всего общества.

Горе тебе, христианство! Что пользы в твоей заботе о бедных, в любви к угнетённым, в твоём учении о том, что все люди — братья? Змий умеет извлечь яд из чуждой злу природы голубя. Тиранам во все века и во всех странах удавалось использовать христианство как орудие своих преступлений, запугивать им свои жертвы и оправдывать творимое над ними насилие. И никогда не оказывалось недостатка в продажных священнослужителях и лживых пророках, готовых поддерживать тиранов, рукоплескать и вторить им!

Хотя истины, проповедуемые мистером Карлтоном, были далеко не по душе рабам, которые инстинктивно им противились, они всё же охотно приходили его послушать. Эти собрания вносили какое-то разнообразие в их монотонную будничную жизнь, давали им возможность встречаться с рабами других плантаций и после проповеди веселиться всем вместе. На мой взгляд, эта возможность развлечься была самым лучшим плодом трудов и усилий моего благочестивого хозяина. Попадались, кстати сказать, кое-какие господа, которые боялись всяких сборищ рабов, видя в них очаг недовольства и даже заговоров. Джентльмены эти резко осуждали такого рода собрания, с ханжеским лицемерием жалуясь на то, что они якобы служат поводом к не подобающему для воскресных дней времяпрепровождению.

Мистер Карлтон был председателем какого-то библейского общества и, как мы уже говорили, пылал желанием способствовать возможно более широкому распространению библии. Тем не менее, как я вскоре узнал, кроме меня, ни на самой плантации, ни по соседству не было ни одного раба, умеющего читать. Мало того — мистер Карлтон был ярым противником обучения рабов грамоте.

Если задуматься над этим обстоятельством, то каждому станет ясно, что существующая в Америке рабовладельческая система является самой жестокой из всех, когда-либо существовавших тираний, что это чудовищное зло, о котором страшно даже и помыслить. Мистер Карлтон был убеждён — а большинство его сограждан думают так же, как и он, — что библия содержит в себе божественное откровение, ведущее человека к вечному блаженству. Следуя этому убеждению и проникнувшись идеей человеколюбия, они образовали ряд обществ, — а мистер Карлтон был председателем одного из них, — жертвовали значительные суммы во имя преуспевания этих обществ — и мистер Карлтон был одним из самых щедрых жертвователей, — с тем чтобы священное писание распространялось как можно шире и это содержащее непогрешимые истины руководство стало достоянием каждой семьи. Но проявляя такое рвение ради того, чтобы все люди стали обладателями этого неоценимого сокровища, они решительно отказывают в нём тем, кто по закону всецело был подчинён их опеке. Они отказывают в этом сокровище своим рабам, хотя господь бог, если воспользоваться их же любимым выражением, назначил их быть единственными защитниками этих рабов. Таким образом, эти люди, по их собственному признанию, сознательно и нарочито ставят своих рабов под угрозу вечного пребывания в геенне огненной. Они сознательно подвергают их этой чудовищной участи из страха, что они, научившись читать, узнают о своих правах и о средствах, которыми этих прав следует добиваться.

Где и когда человечность попиралась с большим бесстыдством? В других странах тирания покушалась на земное счастье людей и ради поддержания своего господства пускалась на самые крайние меры жестокости. Но где и когда в истории можно найти упоминание о тиранах, которые решились бы открыто, во всеуслышание, признаться, что они готовы скорее подвергнуть свои жертвы ужасу вечных мук, чем дать им возможность приобрести хоть крохи знаний, ибо эти знания, чего доброго, могут поколебать несправедливо захваченную тиранами власть? Можно ли равнодушно взирать на дьявольский цинизм, с которым делается это признание, и верить, что так поступают люди? И люди, в других отношениях даже как будто и благодушные, люди, которые привыкли разглагольствовать о свободе, о нравственности, о религии и которые даже позволяют себе говорить о справедливости и гуманности?

Будь я склонен к суеверию, я решил бы, что это не люди, а какие-то воплощения дьявола, исчадия ада, принявшие человеческий образ, чтобы тем самым легче скрыть своё участие в тайном заговоре против людей. Я подумал бы так, если бы не знал, что сила, толкающая одних людей к превосходству над другими, сила, из которой вырастает вся наша цивилизация, на которой зиждется весь прогресс, — что эта самая сила, если предоставить её самой себе, без главенства над нею иных, более высоких чувств, может развратить человека и толкнуть его на самые страшные и отвратительные поступки. А если к самой последней форме этой разнузданной страсти присоединится ещё и низменный страх и жестокость сочетается с трусостью, то приходится ли удивляться, что человек становится существом, достойным ненависти и презрения! Или, может быть, жалости? Душевнобольного вряд ли можно считать ответственным за те злодеяния, на которые его толкает безумие, даже и тогда, когда виновник этого безумия он сам.

Какой бы дьявольской ни была тирания, которая для поддержания захваченной ею власти готова пожертвовать и земным и вечным счастьем своих жертв, вне всякого сомнения она отлично приспособлена для выполнения своей цели — длиться вечно. Но надо сделать и ещё один шаг. Рабовладельцам следовало бы помнить, что всякое знание вообще опасно и что нет возможности хоть сколько-нибудь приобщить рабов к христианству и в то же время уберечь их от некоторых опасных идей. Что из того, что закон запрещает учить их чтению? Слово сказанное таит в себе такую же опасность, как и слово написанное, а катехизис — это только видоизменённая библия. Пускай же они доводят начатое ими дело до славного конца! Пускай они запретят всякую религиозную проповедь! Им придётся в конце концов это сделать. Я хочу сказать им, что прошло то время, когда проповедники поучали одному только послушанию, вроде того как это делал мистер Карлтон. Повеяло новым духом, и этот дух проникнет всюду, куда религия проложит свои пути. В наши дни уже больше нельзя называть раба братом во Христе, не признав за ним сначала прав человека!