После смерти жены мои друг Томас сильно переменился: исчезли его бодрость и жизнерадостная приветливость, он стал печалей и угрюм. Старательность и прилежание, никогда не покидавшие его в поле, уступили теперь место мрачному отвращению к труду, и он всеми способами отлынивал от работы. Если бы он находился под началом другого надсмотрщика, то небрежность и лень навлекли бы на него, вероятно, всякие беды. Но я был горячо привязан к нему, жалел его и щадил по мере моих сил.

Жестокая несправедливость, жертвой которой Томас сделался в Лузахачи, видимо изменила все его взгляды и убеждения. Он избегал разговоров на религиозные темы, и я, зная это, не заводил их, но у меня были все основания предполагать, что он отошёл от религии, которая внушалась ему с детства и так долго руководила всеми его поступками. Он стал потихоньку совершать какие-то обряды языческого ритуала, которому научился от матери. Мать его была похищена и привезена сюда с африканского побережья и, по его словам, ревностно хранила все суеверия своего родного края. Случалось, что он как-то дико и бессвязно начинал вдруг утверждать, будто ему являлся дух его покойной жены» что он дал этому духу какие-то обещания, и мне даже порой казалось, что рассудок его иногда омрачается.

Во всяком случае, он весь переменился. Это был уже не тот прежний покорный и послушный раб, удовлетворённый своей участью и готовый отдать работе все свои силы. Вместо того чтобы действовать в интересах хозяина, как раньше, он теперь, казалось, прилагал все старания, чтобы принести как можно больше вреда. На плантации было несколько рабов, непокорных и смелых, которых он прежде сторонился. Но теперь он с каждым днём всё больше сближался с ними и вскоре завоевал их доверие. Они поняли, что он одновременно и храбр и осторожен и, что ещё более ценно, справедлив и не способен ни на какое предательство. Они чувствовали также его умственное превосходство и очень скоро признали его своим вождём. К ним присоединились и другие, руководствовавшиеся менее благородными целями и стремившиеся только чем-нибудь поживиться. Прошло немного времени, и они стали делать набеги по всей территории плантации.

Томас и в этой роли проявил себя как человек не совсем обыкновенный. Всё, что он предпринимал, делалось на редкость обдуманно и ловко. А если товарищам ого грозило наказание, он готов был прибегнуть к последнему средству, свидетельствовавшему об его исключительном благородстве. Физическая сила и душевное спокойствие его были таковы, что он мог выдержать то, что мало кому удавалось. Он мог вынести даже истязание плетью — пытку, как я уже говорил, не менее страшную, чем дыба. Когда другого ничего не оставалось делать, Томас готов был защитить своих товарищей, взяв всю вину на себя, и своим признанием ограждал более слабых от пытки. Такое великодушие и для свободного человека должно было считаться наивысшей добродетелью, — какого же восхищения оно достойно, если его проявляет человек под ярмом рабства!

Благодарение богу, тирания не всемогуща.

Как бы она ни пригибала рабов к земле, как бы ни топтала их ногами, ни держала их всеми известными ей способами в отупении и невежестве, ей не удаётся угасить в них дух мужества. Дух этот тлеет и тайно горит в их сердцах, и настанет час, когда он вспыхнет ярким пламенем, которое ни подавить, ни угасить невозможно!..

Пока я пользовался доверием мистера Мартина, я имел возможность оказывать Томасу значительные услуги, предупреждая его о подозрениях управляющего, об его намерениях и планах. Только недолго удалось мне сохранить это доверие — не потому, что мистер Мартин стал сомневаться во мне — уж очень легко было отводить подозрения такого тупицы, как наш управляющий, — но лишь потому, что у меня, по его мнению, не было тех способностей, какие должны быть у настоящего надсмотрщика. Наступило самое нездоровое в этих краях время года. Большинство рабочих моей группы прибыли сюда из более северных районов и ещё не успели привыкнуть к вредному воздуху рисовой плантации. Они тяжело болели лихорадкой, и случалось, что несколько человек одновременно выбывали из строя.

Всё это я объяснил мистеру Мартину, и он, как мне показалось, был удовлетворён моим объяснением. Но однажды он прискакал в поле верхом. Настроение у него в этот день было прескверное, и, по-видимому, он был несколько возбуждён только что выпитым вином. Увидев, что в поле работает меньше половины всех моих людей, а работа даже и наполовину не выполнена, мистер Мартин пришёл в дикую ярость.

Он спросил меня, что это значит. Я ответил, что рабочие больны. Он обрушился на меня с проклятиями, крича, что сейчас не время болеть. Ему надоело, говорил он, слушать о каких-то там болезнях; ему отлично известно, что всё это одно притворство, и он не позволит, чтобы его водили за нос.

— Если кто-нибудь из них ещё раз пожалуется на болезнь, — сказал он в заключение, — ты, Арчи, высеки его хорошенько, и пусть немедленно приступает к работе!

— А если они в самом деле больны? — спросил я.

— Мне дела нет, больны они или нет! — заорал управляющий. — Если они притворяются, то они ничего, кроме плети, не заслуживают, если же они в самом деле больны, то маленькое кровопускание пойдёт им только на пользу.

— В таком случае, — заявил я, — вам следовало бы назначить другого надсмотрщика. Я для этого человек неподходящий.

— Заткни глотку, наглая тварь! — накинулся на меня Мартин. — Кто тебе позволил вступать в пререкания и спорить со мной? Подай-ка сюда плеть, болван!

Я повиновался, и мистер Мартин избил — меня так же, как в тот раз, когда вручал мне плеть. Так кончилась моя деятельность надсмотрщика, и хотя я при этом лишался двойного рациона и должен был вернуться в поле и наравне со всеми выполнять свою работу, я не могу сказать, что жалел об этом. Так тяжело и горько было выполнять эти позорные обязанности, за которые обычно брались одни только подлецы.

С этого дня я теснее сошёлся с кучкой рабов, сплотившихся вокруг Томаса, и стал самым деятельным участником во всех их предприятиях. Ограбления полей, совершаемые нами, стали принимать такой широкий размах, что мистеру Мартину пришлось поставить регулярную охрану из надсмотрщиков, которым помогали наиболее надёжные, с его точки зрения, рабы. Они бродили ночью по плантации, и делать налёты на поля теперь стало опасно. Все эти меры администрация поторопилась принять после одного случая, повлёкшего за собой настоящее следствие, которое, впрочем, не привело ни к каким определённым результатам. Однажды ночью почти одновременно вспыхнул пожар в разных местах плантации — загорелся роскошный дом генерала Картера, вспыхнули и, несмотря на все усилия спасти их, сгорели дотла его прекрасно оборудованные рисовые мельницы. Несколько рабов, в том числе и Томас, были подвергнуты особой пытке, чтобы выяснить, не участвовали ли они в поджоге. Эта жестокость ни к чему не привела: все они упорно отрицали свою вину, заявив, что ничего не знают. Я уже говорил, что Томас полностью доверял мне. Тем не менее и он ни словом не обмолвился мне об этом поджоге. Впрочем, я знал, что он принадлежит к людям, умеющим хранить тайну, и в глубине души не сомневался, что это дело не обошлось без его участия.

Одно было мне ясно: не погоня за добычей руководила действиями Томаса, а какое-то иное, более могучее чувство. После смерти жены он иногда напивался, но случалось это редко, а в обычное время трудно было сыскать человека более нетребовательного и умеренного в еде и питье. Когда-то он тщательно следил за своей одеждой. Теперь он стал одеваться небрежно, почти неряшливо. Общество товарищей его тяготило. Ни с кем, кроме меня, он близко не сходился; но даже и со мной ему не всегда хотелось бывать. К своей доле добычи Томас относился как-то пренебрежительно, словно не зная, что с ней делать. Чаще всего он просто делил её между своими товарищами.

Кто-то из нас предложил однажды расширить поле действия наших набегав и выйти за пределы Лузахачи. Томас в первую минуту отнёсся к этому предложению довольно равнодушно. Но так как продолжать прежние набеги на нашу плантацию было опасно, а привычка к грабежу у его товарищей была уже очень сильна, то отказаться от него они не хотели. Томас понимал это. Ему пришлось уступить, и в ближайшие же ночи мы под его руководством совершили несколько нападений на соседние поместья.

Дело зашло так далеко, что всполошились все управляющие, поля и земли которых значительно пострадали от грабителей.

Подозрения управляющих прежде всего пали на их собственных невольников, и на несчастных посыпались бесчисленные кары. Несмотря на все жестокости, набеги, однако, продолжались. Томас с такой ловкостью умел разнообразить свои приёмы и выбирать всё новые места, что нам долго удавалось избегать всех засад и ловушек, в которые нас пытались заманить.

Однажды ночью, когда мы находились среди рисового поля и уже почти успели наполнить наши мешки, тонкий слух Томаса уловил какой-то шорох: кто-то крадучись приближался к нам. Томас решил, что это охрана, которая в последнее время, вместо того чтобы коротать часы, потягивая виски или пиликая на скрипке, забеспокоилась и стала выполнять кое-какие из возложенных на неё обязанностей. Томас знаком приказал нам спокойно отступать, придерживаясь заранее намеченного им порядка. Поле с одной стороны граничило с широкой и очень глубокой рекой, от которой его ограждала высокая насыпь. Мы добрались до реки, где, укрытая береговым кустарником и деревьями, стояла наша лодка. Один за другим мы осторожно перебрались через насыпь, стараясь всё время скрываться в тени кустов; все мы успели сесть в лодку и ждали только Томаса, который как всегда, когда мы отходили, оставался позади, охраняя нас от возможных нападений. Внезапно послышались какие-то крики и шум, указывающие на то, что погоня заметила Томаса, а может быть, и успела захватить. Два выстрела, быстро последовавшие один за другим, только усилили охвативший нас испуг. Мы поспешно оттолкнулись от берега и, направив лодку по течению, быстро и бесшумно удалились от места, причём крики всё ещё были слышны, но становились всё глуше и, по-видимому, постепенно удалялись от реки. Изо всех сил налегая на короткие вёсла, мы быстро неслись по течению и вскоре очутились в маленькой бухточке, где мы обычно прятали нашу лодку. Вытащив её на берег, мы тщательно укрыли её в высокой траве. Затем, оставив в лодке мешки с рисом и наши башмаки, мы побежали в сторону Лузахачи, до которой и добрались никем не замеченные.

Меня очень беспокоила судьба Томаса, но не успел я опуститься на койку, как услышал лёгкий стук в дверь. Так обычно стучал Томас. Я бросился к двери и отпер её. Томас был весь в грязи и тяжело дышал. Он рассказал мне, как, поднимаясь по насыпи, он оглянулся и заметил двух мужчин, быстро приближавшихся к нему, Они также увидели его и крикнули, чтобы он остановился. Если б он попытался добежать до лодки, то он этим навёл бы их на наш след и они могли бы тогда захватить нас всех. Поэтому он после первого же их окрика скинул с плеч мешок с рисом и, пригибаясь как можно ниже к земле, бросился бежать по плантации, — так он удалился от реки. Преследователи стали громко кричать и выстрелили в него, но промахнулись. Томас несколько раз перескакивал через канавы, устремляясь в сторону от реки к расположенным выше полям, и увлёк туда за собой патруль. Они бежали за ним почти по пятам, но Томас был очень силён и проворен я к тому же отлично знал местность; он выбрался из района рисовых плантаций, перерезанного во всех направлениях насыпями и канавами, достиг холмов и тогда только повернул к Лузахачи. Преследователи, хоть и значительно отстали, но всё ещё продолжали погоню, и можно было опасаться, что они вот-вот придут сюда.

Рассказывая обо всём этом, Томас поспешно переодевался. Он скинул с себя промокшее платье и принялся смывать прилипшую к нему грязь. Я дал ему во что переодеться, и он унёс одежду в свою хижину, расположенную рядом с моей. Я поспешил к хижинам моих товарищей, чтобы предупредить их о грозившей нам всем опасности.

Внезапно все сторожевые псы на плантации залились неистовым лаем, и мы поняли, что незваные гости приближаются. Прибывшие подняли на ноги всю охрану я даже самого управляющего и, освещая себе путь факелами, принялись обыскивать все хижины нашего посёлка. Мы успели к этому подготовиться и притворились, что крепко спим; нас с трудом только удалось растолкать, а когда нас подняли, то мы сделали вид, что очень удивлены этим неурочным вторжением.

Обыск не дал никаких результатов. Но так как патрульные были уверены, что они преследовали беглеца до самой Лузахачи, управляющий ограбленной нами плантации на следующее утро явился в наш посёлок, надеясь уличить и покарать виновных. Управляющего сопровождало несколько человек окрестных землевладельцев, которых выбрали для этой цели с соблюдением всех формальностей, или, вернее, с пренебрежением к ним, которое в подобных случаях допускают законы Каролины. Пятеро каролинских землевладельцев, на которых выбор зачастую падает совершенно случайно, могут объявить себя судебным органом. Такому суду в любой другой стране не доверили бы разбора дела, где иск превышал бы сумму в сорок шиллингов. Но в той части земного шара, о которой идёт речь, собрание таких джентльменов имеет право разбирать все дела по обвинению рабов и выносить последним смертный приговор. И — что, с точки зрения жителей Каролины, значительно важнее — такой суд считает себя правомочным отнести за счёт, государства «возмещение части убытков», понесённых владельцем на стоимости раба. Благодаря этому закону, номинально обеспечивающему владельцу покрытие части стоимости казнённого раба, фактически же возмещающему ему всю эту стоимость, в силу того что рабовладельцы обычно завышают цену, рабы лишены даже и той защиты, которую мог бы оказать им хозяин, — он ведь материально уже не заинтересован в сохранении их жизни. Эти несчастные легко становятся жертвами предвзятости, беспечности или тупости судей. Но разве можно ожидать справедливости или хотя бы простой честности при выполнения законов, которые сами основаны на величайшей несправедливости? Нужно признаться, что в этом отношении американцы на редкость последовательны.

Из дома управляющего вынесли на улицу стол. На стол поставили рюмки и бутылку виски, и заседание суда открылось. Нас всех привели сюда, и каждого по очереди подвергли допросу. Единственными свидетелями были патрули, преследовавшие Томаса. От них потребовали, чтобы они опознали виновного. Задача была не из лёгких. Нас было человек шестьдесят — семьдесят. Ночь, когда разыгрались события, была туманная и безлунная, и патрули второпях не успели как следует разглядеть преследуемого. Судьи были явно раздражены нерешительностью свидетелей. Но, по-видимому, нерешительность эта имела свои основания; свидетелям никак не удавалось прийти к соглашению и точно установить личность виновного. Один из них утверждал, что это человек маленького роста, но крепко сложенный, другой говорил, что бежавший был очень высок и худ.

За это время была уже опорожнена бутылка виски, и на её месте появилась вторая. Судьи заявили свидетелям, что те ведут себя глупо, что так дело не сдвинется с места и если они не возьмутся за ум, то виновника не найти. В эту минуту прискакал управляющий ограбленной плантации и поспешил на помощь свидетелям. Он заявил, что в то время как здесь собирался суд, он проехал к рисовому полю, где ночью заметили вора. Поле там во многих местах истоптано, но, судя по следам, которые он постарался тщательно рассмотреть, можно установить, что там орудовал один человек. Он вытащил из кармана палочку, на которой, по его словам, точно отметил длину и ширину следа, оставленного грабителем.

Этот хитроумный способ применялся нередко и был хорошо известен Томасу. Поэтому он с самого начала принял против него необходимые меры. Всех нас снабдили на этот случай самыми большими башмаками, какие только можно было найти, и все они были одинакового образца. Таким образом, должно было получиться впечатление, что следы принадлежат одному человеку, у которого очень большая нога.

Заявление управляющего немного оживило отчаявшихся судей. Они приказали всем нам усесться на землю, для того чтобы удобнее было измерить наши ступни. На плантации работал негр по имени Билли. Это был недалёкий и безобидный парень, не имевший никакого отношения к нашей компании. Но, на его несчастье, он был единственным, чья нога вполне подходила под мерку. Это обстоятельство оказалось для него роковым. Судьи в один голос завопили, что пусть они будут прокляты, если не он — вор. Другого способа выражаться от них и не приходилось ждать. Напрасно несчастный отрицал свою вину и молил о пощаде. Ужас, выражавшийся на его лице, его замешательство и растерянность только укрепили убеждение в его виновности. Чем горячее он отрицал своё участие и клялся, что ни в чём не повинен, тем упорнее судьи стояли на своём.

Его без всяких дальнейших церемонии признали виновным и приговорили к повешению.

Как только был вынесен приговор, начались приготовления к казни. Подкатили пустой бочонок и поставили его возле дома под деревом. Несчастного пария заставили вскарабкаться на бочку. На шею ему набросили верёвочную петлю, а другой конец верёвки перекинули через толстый сук над его головой.

Судьи успели уже так опьянеть, что даже не чувствовали необходимости в каком-либо церемониале. Один из них ударам ноги опрокинул бочонок, и несчастная жертва каролинского правосудия в страшных конвульсиях повисла в воздухе.