До самого рассвета я шёл так быстро, как только был в силах. Ни души не встретил я на своём пути. Даже человеческое жильё попадалось очень редко — за всё время каких-нибудь два-три домика самого жалкого вида. Солнце взошло, когда я поднялся на вершину довольно высокого холма. Здесь я увидел маленький домик, стоявший у самого края дороги: осёдланная лошадь была привязана к дереву. Лошадь была тщательно вычищена, вся лоснилась и казалась очень выносливой. По форме седельных сумок я определил, что она принадлежит врачу, который в этот ранний час заехал навестить больного.

Такого случая нельзя было упустить. Предусмотрительно оглядевшись по сторонам и никого не заметив, я отвязал лошадь и вскочил в седло. Сначала я пустил её шагом, но уже через несколько минут погнал галопом, и вскоре домик исчез далеко позади. Находка была поистине счастливая. Мне ведь приходилось продвигаться по той самой дороге, по которой должны были следовать охотники, задержавшие нас накануне. Обнаружив наше исчезновение, они, несомненно, пустились вдогонку, и мне грозила опасность быть настигнутым и узнанным ими. Лошадь оказалась горячей и сильной. Я отпустил поводья, и она помчалась во весь опор. Удача моя этим не ограничилась: случайно опустив руку в карман моей новой куртки, я вытащил из него бумажник, в котором, помимо разных старых бумаг, оказалась и порядочная пачка банковых билетов. Это открытие ещё больше подняло моё настроение, и я скакал весь день, только изредка останавливаясь в тени какого-нибудь дерева, чтобы дать лошади немного передохнуть.

Под вечер, остановившись у какой-то жалкой таверны, я заказал ужин и велел насыпать лошади овса. Как только взошла луна, я помчался дальше. К утру лошадь совершенно выбилась из сил. Благодарный ей за оказанную мне услугу — по моим расчётам, я за сутки проехал около ста миль, — я разнуздал её и, расседлав, пустил пастись в пшеничное поле. Дальше я снова пошёл пешком. Я боялся продолжать путь верхом, опасаясь, что это навлечёт на меня какие-нибудь новые неприятности, да, кроме того, бешеная скачка привела лошадь в такое состояние, что вряд ли она могла бы теперь далеко меня увезти. Я успел значительно опередить моих врагов и не сомневался, что даже на своих лошадях они уже не догонят меня.

Ещё до заката солнца я добрался до большой деревни. Я позволил себе роскошь — заказать сытный обед и хорошо поспать. То и другое было необходимо, так как вынужденное голодание, усталость и бессонные ночи совершенно меня истощили. Я проспал десять часов сряду и проснулся с новыми силами. Поднявшись, я двинулся дальше и теперь уже особенно не боялся, что меня нагонят. Тем не менее я решил, что останавливаться надо возможно реже, и старался идти быстрее. Я пересёк Северную Каролину и Виргинию, переправился через Потомак, вступил в пределы Мэриленда и, миновав Балтимору, перебрался в Пенсильванию, где с радостью увидел, что наконец иду по земле, обработанной руками свободных людей.

Чтобы увидеть эти перемены, мне достаточно было пройти несколько миль. Весна вступила в свои права, и всё кругом уже зеленело и радовало глаз свежестью и красотою. Тщательно обработанные поля, множество огороженных участков, прекрасные фермы, всё чаще попадавшиеся по пути, живописные деревни и шумные города, хорошие проезжие дороги, по которым двигались многочисленные путники и повозки, — все эти признаки достатка и благоденствия говорили о том, что передо мной страна, где труд в почёте и где каждый работает на себя. Приятно и радостно было смотреть на всю эту картину, которая так отличалась от виденного мной в начале моего пути. Там я шёл по скверной, заброшенной дороге, сквозь огромные, однообразные, никому не нужные леса, по запущенным полям, поросшим сорной травой и репейником, или по землям, которые подневольная обработка, неумелая и небрежная, обрекала на запустение. Изредка попадались жалкого вида дома, на расстоянии миль в пятьдесят друг от друга — нищенские, полуразрушенные посёлки, с неизменным зданием суда, двумя-тремя лавчонками и толпой праздношатающихся у дверей таверны, но без малейшего признака усердия или стремления улучшить условия своей жизни.

Я жаждал увидеть Филадельфию. В то же время я опасался, чтобы этот город, расположенный так близко от границы рабовладельческих штатов, не оказался отравленным их тлетворным духом: ведь хорошо известно, что самыми неприятными болезнями легче всего заразиться. Поэтому я решил не заезжать в Филадельфию и возможно скорее попасть в Нью-Йорк. Переправившись через величественные воды Гудзона, я оказался на его улицах. Впервые в моей жизни я видел город, настоящий город. Глядя на огромную гавань, заполненную судами, на эти длинные ряды складов, бесчисленные улицы, роскошные магазины и весь этот кипящий жизнью человеческий муравейник, я был поражён и восхищён при мысли о вершинах, которых может достигнуть искусство и усердие человека. Мне приходилось слышать обо всём этом, но чтобы знать, что это такое, нужно было видеть всё собственными глазами.

В течение нескольких дней я только и делал, что бродил по городу, с ненасытным интересом приглядываясь к окружающему. Нью-Йорку в те времена было ещё очень далеко до того, чем он стал впоследствии. Существовавшие в те годы ограничения в области торговли сковывали деловую жизнь города и не давали ему расти. Но мне, при моей деревенской неопытности, город казался неимоверно большим, а шум телег и экипажей на мостовой и многочисленность людских толп на тротуарах превосходили все мои представления о бурном движении в большом городе.

Я находился в Нью-Йорке уже около недели. Однажды утром я остановился возле газона перед прекрасным, облицованным белым мрамором зданием. Один из прохожих пояснил мне, что это здание муниципалитета. Внезапно кто-то грубо схватил меня за руку. Я обернулся и, к ужасу своему, узнал генерала Картера — человека, который в Южной Каролине считался моим хозяином, но который в стране, с гордостью носившей название «свободных штатов», как будто бы не должен был иметь на меня никаких прав.

Пусть никто, однако, не поддаётся обману, когда при нём произносят эти полные лжи слова: «свободные штаты». Это название северных штатов не имеет под собой никакого основания. Есть ли у этих штатов право именоваться свободными, после того как они заключили с южными рабовладельцами соглашение, обязывающее их возвращать этим насильникам каждого несчастного беглого раба, который найдёт себе приют на их территории? Почтенные граждане свободных штатов сами не владеют рабами — о, разумеется, нет! Рабство, по их словам, — это чудовищная жестокость! У них нет рабов, и они довольствуются ролью сыщиков и полицейских, помогающих рабовладельцам.

Мой хозяин — оказывается ведь, что и в свободном городе Нью-Йорке я должен был по-прежнему называть его так, — мой хозяин крепко держал меня за руку, а сопровождавший его приятель — за другую. Они называли меня по имени, а я, совершенно растерявшись от неожиданности, даже не сообразил, как с моей стороны глупо на него откликаться. Вокруг нас начал собираться народ. Когда в толпе узнали, что меня задержали как беглого раба, кое-кто стал возмущаться тем, что таким оскорблениям подвергают белого человека. Они, видно, были убеждены, что учинять такое насилие над неграми закон позволяет. Да, тирания настолько изобретательна, что в сети её попадаются даже люди, мнящие себя свободными, и нет такого предрассудка, порождённого, как и все предрассудки, невежеством и самодовольством, которого бы они не сумели обернуть в свою пользу.

Хотя некоторые из присутствующих и не скупились на сильные выражения, всё же никто из них не сделал попытки освободить меня, и меня поволокли к тому самому зданию муниципалитета, которым я так недавно восхищался. Меня провели прямо на суд. Мне задали там разные вопросы, на которые я ответил. Произнесли присягу и составили какие-то акты. Я не успел ещё прийти в себя от потрясения, вызванного арестом; ведь все эти судьи и констебли представляли грозную опасность для такого неискушённого человека, как я. Я даже толком не мог разобрать, что там делалось и что говорилось. Насколько я всё же припоминаю, судья отказался вынести какое-либо решение и постановил только, чтобы я был помещён в тюрьму и оставался там до тех пор, пока дело обо мне не будет передано в какую-то другую судебную инстанцию.

Приказ об аресте был подписан. Ко мне подошёл констебль, на которого была возложена обязанность препроводить меня в тюрьму. Зал был переполнен людьми, которые проникли сюда с улицы вслед за нами. Когда мы вышли, вокруг нас сразу же снова собралась толпа. По выражению их лиц и по возгласам, доносившимся до нас с разных сторон, я мог думать, что, если я сделаю попытку бежать, эти люди несомненно одобрят мой побег. В первые минуты я очень покорно подчинился своему конвоиру. Но, пройдя несколько шагов, я вырвался от него и кинулся в толпу, которая расступилась и пропустила меня. Я слышал позади себя крики и шум, но в одно мгновение перепрыгнул ограду и, перебежав одну из ближайших улиц, сразу же повернул в какой-то узкий и извилистый переулок.

Прохожие глядели на меня с удивлением. Послышались даже крики: «Держи вора…» Кто-то пытался остановить меня, но я сворачивал с одной улицы в другую и, увидев наконец, что никто уже не преследует меня, обыкновенным шагом спокойно пошёл дальше.

Не законам, существующим в Нью-Йорке, а лишь доброте обитателей этого города обязан я тем, что мне удалось вырваться на свободу. Законодатели под влиянием корысти и себялюбия часто идут по ложному пути, но непосредственные и бескорыстные чувства народа почти никогда не ошибаются.

Случается, правда, что ловкие и хитроумные подстрекательства наёмных друзей и продажных защитников угнетения, которые, заодно с ворами и мошенниками большого города, заинтересованы в создании беспорядков, толкают время от времени людей молодых, невежественных, безрассудных и развращённых на акты насилия, совершаемые в угоду тиранам. Однако человеку присуща любовь к свободе, и пламя этой любви в душе невежд и людей недалёких горит не менее ярко, чем в сердцах мудрецов и героев, если только его не тушат предрассудки, дурные влияния и низменные страсти.

Когда я до этого бродил по Нью-Йорку, я случайно наткнулся на дорогу, ведущую на север, и теперь пошёл в этом направлении, решив отряхнуть с ног моих прах города, в котором я чуть было снова не был возвращён в прежнее, бедственное положение раба.

Весь этот день я провёл в пути, а ночью хозяин таверны, где я остановился, сообщил мне, что я нахожусь в штате Коннектикут. В течение нескольких дней я шёл по живописной местности, среди гор, каких мне ещё не приходилось видеть. Строгая и величественная красота этого ландшафта, высокие голые скалы и зубчатые вершины составляли красивый контраст с превосходно возделанными полями долин и с усердием их обитателей, которое чувствовалось повсюду. Всё кругом говорило о благосостоянии и трудолюбии. Там, где руки человека свободны, никакие гранитные скалы не могут служить помехой его труду. Став свободным, человек научается извлекать пользу и прибыль из самой бесплодной и неблагодарной почвы.

Мне было известно, что Бостон — самый большой морской порт в Новой Англии. Туда-то я и направлял свои шаги, решив покинуть эту страну, как бы хороша она ни была, — ведь законы её не хотели признать моего права на свободу.

По мере приближения к городу местность становилась всё менее живописной, но зато поля были здесь лучше возделаны, дома, которых так много было вдоль дороги, — красивее; казалось, что это не окрестности города, а всё новые и новые деревни. Самый город, раскинувшийся на холмах и видный издалека, величественно завершал собою пейзаж.

Перейдя по мосту через широкую реку, я вступил в город. Но я нигде не останавливался: слишком дорога была мне свобода, чтобы рисковать ею из-за праздного любопытства. В Нью-Йорке уличная толпа освободила меня — в Бостоне же, может быть, та же уличная толпа захочет ещё раз обратить меня в рабство… Так быстро, как только было возможно, я пробирался по узким и извилистым улицам к порту. В доках скопилось много выбывших из строя судов, которые разрушались и гнили. Наконец мне всё-таки удалось найти корабль, который уходил в Бордо. Я предложил свои услуги в качестве матроса. Капитан задал мне несколько вопросов и от души посмеялся над моим простоватым видом и деревенским невежеством. В конце концов он согласился принять меня за половинную плату. Он заплатил мне за месяц вперёд, а второй помощник капитана, красивый молодой человек, который с явным сочувствием отнёсся к моей растерянности и робости, отправился со мной в город и помог мне купить одежду, необходимую для путешествия.

Через несколько дней погрузка закончилась, и корабль был готов к отплытию. Мы отвалили от пристани и начали лавировать между бесконечными островками и мысами бостонской гавани. Миновав крепость и мыс, мы спустили лоцмана и вскоре на всех парусах, подгоняемые попутным ветром, вышли в море.

Стоя на баке, я смотрел на землю. Сначала она ещё виднелась тоненькой полоской на горизонте, а потом и вовсе скрылась из виду. Цепи мои были сброшены, я чувствовал себя свободным. Я глядел на быстро удалявшийся берег, и грудь моя гордо вздымалась. С каким облегчением я дышал и вместе с тем сколько презрения уносил с собой!

Прощай, страна моя! — таковы были мысли, рождавшиеся во мне, и слова, готовые сорваться с моих уст… И какая страна!.. Страна, которая хвастает тем, что стала оплотом свободы и равенства, и в то же время держит огромную часть своего народа в самом нестерпимом и безнадёжном рабстве.

Протай, страна моя! Поистине, великой благодарностью обязан я тебе! Земля тирании и рабства, посылаю тебе моё последнее прости!

Привет вам, пенистые и бурные волны океана! Вы — символ свободы, вы рождены ею. Привет вам, теперь вы мне братья! Ведь и я наконец свободен, свободен, свободен!