Остановившись в Ричмонде, куда я попал по дороге на Юг, я заметил, что волна тревоги докатилась и сюда. Комитет бдительности, спешно организованный для борьбы с распространением мятежных изданий, ретиво взялся за дело. Добравшись до центра города, мы увидели на улице огромный костёр, в котором горели недавно захваченные и признанные вредными книги. Одной из подвергнутых сожжению книг явился сборник, в который входили отрывки из речей, произнесённых несколько лет тому назад на депутатском собрании в Виргинии. В этих речах в самых ярких красках описывались страдания, причиняемые рабством. Но какие бы свободы в этом отношении ни допускались раньше, было решено, что впредь этого не будет.

В Ричмонде я нанял слугу и достал лошадь — это было необходимо, так как в Южной Виргинии не было никаких других средств передвижения — и поехал в Спринг-Медоу, место, где я родился. В те времена каждый незнакомый путешественник-иностранец мог легко возбудить подозрение. Поэтому, отвечая на расспросы, я говорил, что ещё много лет назад я приезжал сюда и тогда познакомился с семьёй владельцев Спринг-Медоу. Ведь я и в самом деле состоял даже в отдалённом родстве с этой семьёй.

По мере приближения к плантации я мог убедиться, что она находится в плачевном состоянии. Всё свидетельствовало о разрухе и запустении, которые всегда были так характерны для Виргинии, и мне показалось даже, что эти черты выступают ещё резче, чем прежде. Задумавшись, я медленно ехал по дороге; неожиданно моё внимание привлёк чем-то знакомый мне домик, расположенный у скрещения двух дорог. Оказалось, что это лавка мистера Джимми Гордона и помещение, где он жил сам. Отсюда до Спринг-Медоу оставалось миль шесть или семь. Вечер был ясный и тёплый. Какой-то пожилой мужчина мирно дремал, сидя на скамье перед домом. Это был сам Джимми Гордон. Я заговорил с ним, назвав его по имени. Он поднялся, пригласил меня в дом и угостил рюмкой персиковой водки, но сказал, что память у меня, вероятно, лучше, чем у него, потому что он никак не может припомнить моё имя. Я стал напоминать ему о молодом англичанине, который, лет двадцать назад пробыл неделю или две в Спринг-Медоу и за это время несколько раз заглядывал к нему в лавку. Он многозначительно кивал головой, задумывался, бормотал что-то сквозь зубы и в конце концов заявил, что, разумеется, отлично меня помнит. Я заговорил о Спринг-Медоу и её владельцах.

Джимми Гордон с грустью покачал головой.

— Разорились, — сказал он. — Да, сэр, окончательно разорились! Полковнику Муру на старости лет при-шлось уехать в Алабаму, и с собой он взял только тех немногих рабов, которых ему удалось вырвать из когтей шерифа. Больше мне ничего о нём слышать не приходилось. Плантация уже десять лет как брошена на произвол судьбы. В последний раз, заехав туда, я видел, что крыша дома почти совсем обвалилась.

Я попросил мистера Гордона приютить меня у себя на день или на два, чтобы за это время сходить на старую плантацию. Он сообщил мне, что торговля его сильно упала, с тех пор как население этих мест поредело, и что он теперь уже так стар, что серьёзно подумывает о том, не перебраться ли и ему в Алабаму или в какое-нибудь другое место на юго-западе.

На следующее утро, поднявшись очень рано, я пешком направился в Спринг-Медоу. Но, отойдя на некоторое расстояние от дома мистера Гордона, я изменил своё намерение и, вместо того чтобы идти в Спринг-Медоу, как я говорил Гордону, свернул на дорогу, ведущую к старой заброшенной плантации, раскинувшейся на холмах, где мы с Касси некогда нашли себе убежище. Там, молодые, беззаботные, полные надежд, позабыв о том, что мы беглецы, мы прожили несколько недель в счастливом уединении, за которое потом нам пришлось так дорого расплачиваться.

Господский дом совершенно уже развалился и представлял собой груду камня и мусора, но маленькая кирпичная сыроварня возле ручейка сохранилась почти в том же виде, в каком была, когда мы жили в этих местах. Я сел отдохнуть под одним из старых деревьев, раскинувших свои ветви у входа. О, как ярко всплыло в моей памяти прошлое!..

Часа два я просидел там, погружённый в свои мысли. Затем я поднялся и лесом пошёл в Спринг-Медоу. Здесь меня ждала та же картина разрушения. Сад, в котором я провёл столько беззаботных часов, играя с мастером Джеймсом, теперь весь зарос хурмой, уже почти совсем заглушившей немногие ещё зеленевшие кусты. Но кое-где аллеи старого сада были отчётливо видны; сохранились и остатки оранжереи, где мы когда-то занимались с Джеймсом, скрываясь от его брата Уильяма.

Неподалёку от сада раскинулось кладбище, на котором были похоронены члены семьи владельца плантации. Слёзы навернулись у меня на глазах, когда я подошёл к могиле мастера Джеймса. Несколько дальше, на другом участке кладбища я разыскал могилу моей матери. Ни зелёная трава, не качающиеся над ней ветви деревьев, ни вся природа, обретшая в этих местах свою первобытную дикость, не могли бы подсказать чужестранцу, где здесь покоится раб и где господин.

Это тихое кладбище с поросшими травой могилами, так же как и развалины зданий, когда-то блиставших богатством и роскошью, ясно подтверждали, что не при рабстве будут крепнуть семьи, не при нём будут благоденствовать люди, что не оно поможет человеку упорной борьбою побеждать природу.