Через несколько дней после моего прибытия в Карлтон-холл я вместе с мистером Мейсоном, с которым мы к этому времени очень подружились, поехал в Поплар-Гров. От невольничьего посёлка сохранился только расположенный неподалёку от господского дома маленький домик, выстроенный миссис Монтгомери для меня и Касси. В этом доме родился наш ребёнок. У самого выхода ещё виднелся куст жимолости, который мы посадили в память этого радостного события; помню, с какой любовью Касси увивала этой жимолостью наружные стены дома. Сейчас куст как-то изогнулся, ветви его скрючились и стали узловатыми, а частью и совсем засохли. Крохотный садик перед домом до сих пор содержался в полном порядке, и мне показалось, что я узнаю кусты роз, которые мы когда-то здесь посадили.

Мистер Мейсон не мог, разумеется, угадать, какие чувства наполняли моё сердце, когда мы проезжали мимо этого дома. Как мне хотелось остаться одному! Я с трудом удержался, чтобы не соскочить с лошади и не вбежать в дом. Господи! Мне казалось, что я сейчас вновь увижу жену и сына!..

Мистер Мейсон между тем рассказывал мне о том, что применявшаяся им система не только давала ему душевное удовлетворение, но и значительно повысила доходность плантации. Дело в том, что ещё отец мистера Мейсона по своей доброте сделал передаточную надпись на векселе одного из своих друзей, и к моменту, когда его сын унаследовал от него плантации, все земли были заложены; в настоящее время Мейсон уже почти полностью эту закладную оплатил.

Я поздравил этого достойного человека с тем, что он нашёл путь к разрешению проблемы, которую я, на основании всех моих наблюдений и всего личного опыта, считал неразрешимой, а именно — сделать жизнь на плантации вполне сносной как для рабов, так и для свободных людей. Мистер Мейсон, казалось, был польщён моей похвалой, но всё же в сомнении покачал головой.

— Я, конечно, рад слышать, что такой почтенный и образованный человек одобряет мои скромные усилия… Но всё же я должен признаться, что рабство — это проклятие и для чёрных и для белых и для всех вместе взятых.

Хотя мы до сих пор разговаривали с мистером Мейсоном как будто бы вполне откровенно и я не счёл нужным скрыть от него впечатление, которое осталось у меня после всего случившегося в Ричмонде, я всё же не мог не заметить, что сам он как-то нарочито сдерживает себя, словно не решаясь высказаться свободно. Мне же очень хотелось вызвать его на разговор.

— Если бы все хозяева походили на вас, — заметил я, — рабовладельческая система выглядела бы совершенно иначе и её легче было бы переносить.

— Да, — ответил он, многозначительно улыбнувшись, — если бы все хозяева были такими, как я, рабство завтра же перестало бы существовать.

— Так вы что же, аболиционист? — спросил я.

Я уже готов был пожалеть, что задал этот вопрос; мне сразу стало ясно, что даже в ушах мистера Мейсона, при всей его доброте и несомненном здравом смысле, страшное слово аболиционист звучит как синоним насилия и убийства.

— Я не более аболиционист, — произнёс он наконец с некоторым смущением, — чем Вашингтон или Патрик Генри. Рабство — подлое, глубоко возмутительное учреждение. Но усилия отдельной личности не могут, к сожалению, разрушить эту гнусную систему. Это под силу только всему обществу в целом. В одном я уверен: если бы сразу освободили всех рабов, от этого произошло бы гораздо меньше зла, чем система рабства приносит за десять лет как чёрным, так и белым.

— А разве не опасно отпускать сразу такое количество невежественных рабов на свободу, предварительно не подготовив их к этой свободе? — спросил я. — Большинство рабовладельцев считают, что если рабов освободят всех вместе, то они прежде всего перережут горло своим хозяевам, потом обесчестят их жён и дочерей, а в конце концов поумирают с голоду, так как некому будет о них заботиться.

— Вряд ли стоит сейчас рассуждать о такой неправдоподобной вещи, как освобождение рабов по доброй воле их владельцев, — ответил мне мистер Мейсон. — Боюсь, что для этого необходима длительная подготовка, но подготовлять к этому надо не столько рабов, сколько их хозяев. На мой взгляд, рабы уже вполне подготовлены к свободе, во всяком случае настолько, насколько вообще можно говорить о подготовленности рабов. Я наблюдал их и у себя на родине и за её пределами; и мне кажется, что они значительно более развиты и гораздо добросердечнее и обходительнее, чем, скажем, ирландские или английские крестьяне.

Единственное, что действительно трудно, — это заставить их работать на жалованье, и я думаю, что именно в этом причина того, что не удались две или три известные попытки обрабатывать плантации силами привезённых из Европы свободных рабов. Из-за того, что земель у нас гораздо больше, чем населения, — а в большей части южных штатов это именно так, — неграм всегда хочется разбрестись по этим пространствам, и вместо того чтобы служить у других и получать жалованье, каждый стремится завести свою собственную плантацию. Так случилось в Гаити. Сахарные плантации, которые требуют большого числа рабочих, в большинстве своём были заброшены, в то время как кофейные плантации, обработка которых под силу каждому мелкому землевладельцу, по-прежнему процветают, и кофе составляет главный продукт торговли всего острова.

— Если дело только в этом, — ответил я, — то рабам вряд ли грозит опасность умереть с голоду, но зато для их бывших хозяев опасность эта действительно существует. Ну, а не думаете вы, что рабы сейчас же после освобождения набросятся на белых и будут совершать убийства и другие чудовищные преступления?

— Всё это бабушкины сказки! — воскликнул мистер Мейсон. — Немало дикарей было в своё время вывезено из Африки в качестве военнопленных. Естественно, что эти дикари, когда они поднимают мятеж — что время от времени случается, — начинают с того, что режут своих хозяев. А так как всякий мятеж даже в наши дни непременно подавляется пулями, ножами, виселицами и пожарами, то нет ничего удивительного, что, пока это положение сохраняется, негры прибегают к тем же самым методам. Негры привыкли подражать нам и легко копируют своих хозяев. Но думать, что паши рабы, если их добровольно освободят, начнут грабить и убивать белых, по-моему просто смешно; подобно другим несчастным — вроде, например, высадившихся на наш берег ирландских эмигрантов, у которых нет никаких преимуществ перед ними, кроме свободы, — они будут честным трудом зарабатывать на пропитание себе и своим семьям. Выходит, что мы, белые, не очень-то полагаемся на нашу храбрость и прочие наши преимущества над ними, если мы, превосходя негров и численностью и всем остальным, не можем заставить их достаточно уважать нас и жить в мире, чтобы занимаемое нами господствующее положение в обществе сохранилось и тогда, когда в нём не будет рабов.

— Но представьте себе, что освобождённые рабы будут такими кроткими, как вы говорите, — возразил я. — Представьте себе, что они действительно будут работать столько, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду; не кажется ли вам, что, разбредясь по своим маленьким участкам, они станут лениться и жить в бедности, в то время как плантации, приносящие сейчас доход, будут заброшены и весь Юг повергнут в такую же нищету, какую мы видим сейчас в деревнях, где живут освобождённые негры?

— Свободное негритянское население Соединённых Штатов, — ответил мистер Мейсон, — это несчастное, гонимое племя, которое живёт в совершенно ненормальных условиях, и это особенно относится к южным штатам. И тем не менее даже среди них встречаются весьма достойные люди. Я думаю, однако, что судить о том, каково будет положение наших рабов, если мы их освободим, правильно было бы на основании тех условий, в которых живут сейчас у нас белые, у которых нет рабов. Главное различие между рабами и этими белыми бедняками именно в свободе. Здесь, в Северной Каролине, очень многие из них не умеют ни читать, ни писать, не могут даже сказать, сколько им лет; ни в умственном, ни в нравственном отношении они ничуть не выше рабов (если не считать сознания того, что они сами себе хозяева, сознания, которое одно делает человека человеком). И хоть, может быть, среди наших богатых плантаторов и нашлись бы люди, которые были бы не прочь повергнуть этих белых бедняков в рабство, надо быть действительно большим смельчаком, чтобы предложить, а тем более осуществить это мероприятие.

Да и вряд ли это оказалось бы необходимым, потому что вся наша система ставит их в такое же угнетённое положение, как и рабов. Она висит камнем у них на шее, потому что всякий тяжёлый труд расценивается ими как нечто позорное. А чем же эти несчастные белые могут приобрести себе капитал, а следовательно и какое-то положение в обществе, если не своими собственными руками! И тем не менее, при всех этих помехах и недостатках, именно эта категория белых является основой и краеугольным камнем нашей цивилизации на Юге в том виде, в каком эта цивилизация существует сейчас.

Мой отец был человеком бедным. Он нередко рассказывал мне, что в Карлтон-холл он приехал босым; у него не было даже и пары башмаков. Отцы и деды большинства моих соседей были тоже людьми бедными. Общеизвестно, что только в редких случаях плантация остаётся в руках одной и той же семьи дольше, чем на протяжении трёх поколений. Новыми владельцами плантации становятся прежние бедняки, бедняками же снова становятся разорившиеся плантаторы. Судите же сами, к какой приниженности и даже вырождению ведёт рабство! Не удивительно ведь, что в отношении богатства, культуры, трудолюбия, словом всего, на чём зиждется всякое уважающее себя общество, мы так далеко отстали от свободных штатов. Дело не только в том, что у наших несчастных свободных людей гораздо меньше возможностей разбогатеть, чем у таких же бедняков на Севере, но и в том, что, держа такое огромное количество рабочих в постоянном рабстве, мы лишаем себя самого главного источника свежей энергии и силы. Здесь-то, по-моему, и кроется самое большое зло, которое эта система несёт обществу, точно так же, как и самая большая несправедливость, от которой страдает каждый отдельный человек. Если вы сравните, например, положение моих рабов с положением белых семей, живущих на расстоянии десяти миль в округе, вы увидите, что они лучше питаются, лучше одеты, живут в более удобных домах и несравненно более свободны от забот и волнений. Да, это так; но вот идёт один из них.

— Ну, Питер, как дела, мой милый? — С этими словами мистер Мейсон обратился к огромному сильному негру, который как раз в эту минуту проходил мимо с тележкой. — Вот если бы этот молодец был сам себе хозяин и жил бы в стране, где цвет его кожи не мешал бы ему иметь равные со всеми права, то к старости он завёл бы себе плантацию, и это была бы хорошая плантация. Это большой умница. Во всех хозяйственных вопросах или в том, что касается применения труда на плантации, он понимает больше, чем я и оба мои управляющие вместе взятые. Так неужели вы думаете, что такой человек, как он, может удовлетвориться положением раба? Существует немало людей, которых как будто с самого рождения готовят к тому, чтобы повиноваться другим. Если бы рабами рождались только такие люди, то это, может быть, было бы не так страшно.

— Но среди тех, кто родился в рабстве, есть люди самого различного склада. Представьте себе, мистер Мейсон, что мы с вами, например, родились бы рабами. Здесь, в Северной Каролине, есть рабы с такою же белой кожей, как и любой из нас. Неужели же вы думаете, что мы при любых обстоятельствах остались бы довольны нашей судьбой? Мы могли бы, правда, подчиниться и не стали бы, может быть, бросаться со сковороды в огонь, но это отнюдь не значило бы, что на сковороде мы чувствуем себя как дома.