Может быть, в силу своей профессиональной привычки мистер Телфер, едва только разговор переходил на интересующую его тему, любил говорить очень долго. Я старался не прерывать его. Я заметил, что в продолжение всего разговора мистер Мейсон слушал, не проронив ни слова. Когда мы остались с ним вдвоём, мне захотелось узнать его мнение, и я стал расспрашивать его относительно плана колонизации.

— Я сам являюсь членом колонизационистского общества и даже секретарём того отделения, где председателем мистер Телфер. У меня был один раб, отличнейший человек. Ему захотелось уехать. Я отпустил его на свободу и отправил в Либерию. К сожалению, месяца через два он там умер от лихорадки. Мне всегда казалось, что колонизационистское общество — это своего рода наседка, которая пригревает у себя под крылом ещё не совсем оперившиеся человеческие чувства Юга, не даёт им угаснуть и сохраняет их до тех пор, пока не настанет пора действовать. Я вовсе не думаю, что оно способно совершить что-нибудь значительное сейчас, но считаю немаловажным уже и то, что оно настойчиво обращает внимание общества на все ужасы рабства и на необходимость найти средства для избавления от них. И, разумеется, лучшее, на что до сих пор оно оказалось способным, — это высидеть на Севере цыплят — аболиционистские организации, те самые, которые сейчас наделали столько шума.

— Неужели это действительно так? — спросил я.

— Насколько я знаю, — ответил мистер Мейсон, — все наиболее видные деятели аболиционистов первое время были сторонниками плана колонизации. Иные из них были даже горячими поборниками этого плана б прошлом. Но если здраво посмотреть на вещи, то мы увидим, что заниматься этим — всё равно что перевозить уголь в Ньюкасл. В самом деле, есть ли смысл отрывать два или три миллиона человек от родных мест, где труд их очень нужен и может быть производительным, и везти их через океан в дикие края, где собственная рабочая сила уже и сейчас намного превышает имеющийся на неё спрос?

Если уж говорить о том, чтобы освобождать рабов до того, как начать их переселение, то проще было бы освободить их здесь без того, чтобы затрачивать на их перевозку огромные средства и в то же время лишать южные платы рабочей силы, в которой они больше всего нуждаются. Именно такого рода идеи, наряду с сознанием того, что рабство — это несправедливость и грех, которые надо уничтожать сразу, не задумываясь, — всё это вместе взятое и вызвало к жизни объединения аболиционистов.

— Но если деятельность их приводит к тому, о чём только что говорил мистер Телфер, то как же можно утверждать, что эти общества полезны?

— Будем надеяться, — сказал мистер Мейсон, тревожно оглядываясь по сторонам — мне только трудно было сказать подлинное это беспокойство или деланное, — будем надеяться, что никакие тайные представители Комитета бдительности нас здесь не подслушивают. У наших управляющих есть привычка подслушивать всё, что говорят у себя в хижинах негры, и я не знаю, не распространят ли они в недалёком будущем свою привычку и на хозяев плантаций. Но я должен сказать вам, — тут он понизил голос и заговорил почти шёпотом, — чтобы вылечить от тяжёлой болезни, прежде всего надо понять, что это за болезнь, и, главное, надо, чтобы сам пациент хорошо понял своё состояние. А к этому общества аболиционистов уже близки. Даже люди, больше всех размышлявшие об ужасах рабства, до настоящего времени ещё не представляли себе их истинной природы и размеров, которые они приняли. Мы, разумеется, знали, что наша американская богиня свободы, подобно мильтоновской Еве, уснула и видит сон, а около уха её примостилась отвратительная жаба. Но мы думали, что это всего-навсего жаба и, как бы безобразна и вредоносна она ни была, с восходом солнца она скользнёт куда-нибудь в тёмную щель и скроется от глаз. Но северные аболиционисты, те решили сами слегка подтолкнуть эту жабу, чтобы поскорее избавиться от неё, и для этой цели воспользовались нашей знаменитой национальной декларацией, в которой говорится, что все люди рождены свободными и обладают известными неотъемлемыми правами. И вот смотрите: это сравнительно безвредное существо превращается в ужасное и кровожадное чудовище, которое грозит за миг проглотить трепещущую от страха богиню американской свободы! Я не говорю о свободе негров или цветных — здесь, в Америке, у них никогда её не было, — но о нашей свободе, о свободе белых людей, их хозяев.

Мнимой опасностью восстания рабов они начали пользоваться для того, чтобы подавить свободу мысли, слова и печати во всём, что касается вопроса о рабстве. Опасностью этой удобно бывает пугать дураков, а ведь именно овладевший дураками страх помогает мошенникам захватить власть. Но, по справедливому замечанию мистера Телфера, восстание, которого больше всего боятся зачинщики этой расправы, вовсе не восстание рабов, а восстание совести. Его-то они и хотят предупредить всеми возможными средствами.

— Посмотрите-ка, — добавил он и взял в руки газету, — вот что открыто высказывает «Вашингтон телеграф» — главный поборник прав и интересов рабовладельцев и главный создатель всей этой паники.

Он стал читать:

— «Мы считаем, что нам больше всего следует опасаться всё растущего влияния на нас со стороны общественного мнения и тех, кто, являясь к нам под видом друзей, старается убедить нас, что рабство — это грех, проклятие и зло. Эти коварные и опасные люди посягают на наши права и на наши интересы. Самое страшное во всём этом — та нездоровая чувствительность, которая, взывая к совести нашего народа, хочет сделать его орудием разрушения своего собственного благополучия».

А вот в этой статье, которая взята из «Колумбия телескоп» — газеты, выходящей в Южной Каролине, чёрным по белому говорится о том, каковы те средства, которыми можно предупредить эту болезненную уязвимость совести.

«Мы заявляем, что вопрос о рабстве не подлежит и не будет подлежать обсуждению, что система рабства глубоко укоренилась в нашем обществе и должна сохраняться в нём вечно. Если кто-нибудь станет убеждать нас в том, что эта система безнравственна, исполнена зла и что необходимо избавить от неё общество, то надо будет отрезать этому человеку язык, а самого его бросить в помойную яму».

Это обращение к совести южан, которую с помощью столь коротенького воззвания хотят свести на нет, раскрыло истинное положение дела. Большинство нашего народа как на Юге, так и на Севере, в том числе и люди, которые говорят, что рабство — зло, в действительности этого не думают. Даже напротив, они готовы предпочесть это положение другому. Они обычно соглашаются с вами, что рабство — вещь плохая, но в то же время совершенно убеждены, что «свобода во много раз хуже. Притом среди них, по-видимому, оказалось гораздо больше людей, чем этого можно было ожидать, считающих, что рабство ни в — каком отношении — не зло, а самое настоящее благо — благо для рабов, которые таким образом могут жить без забот в тихом, счастливом довольстве, благо и для господ, которые, избавив себя от унизительной обязанности служить, могут теперь в достаточной степени пользоваться своей свободой. Эта романтическая точка зрения вряд ли способна выдержать критику, но дело в том, что критике-то её и «не подвергают. А между тем если мы не станем свободно обсуждать существующую систему во всех её проявлениях, то можем ли мы её улучшить? Начавшаяся на ваших глазах борьба, которую вызвало обращение Севера к совести южан, на мой взгляд — это последняя и решительная борьба между распространением и дальнейшим существованием рабства, с одной стороны, и освободительным движением — с другой. И рабовладельцы в этой стране гораздо могущественнее, чем можно было думать. Они не только держат у себя под контролем правителей южных штатов, заставляя их издавать угодные им законы, но посредством своих Комитетов бдительности с их системой линчевания попирают как все законы, так и все конституции неограниченной, деспотической властью, выразительницей царящего на плантациях произвола, властью, которая никак не совместима с понятием английской или американской свободы. Мало того, они настойчиво добиваются поддержки объединённого правительства, стремясь превратить его из оплота свободы в оплот рабства. Но и этого мало — они собираются диктовать соответствующую программу действия северным штатам. Полностью подавив на Юге, во всяком случае в настоящее время, право свободно говорить, писать и читать на эту запретную тему, они пытаются то же осуществить и на Севере. Северные политики, становясь во главе антиаболиционистских выступлений, этим подлаживаются к южанам, а северные негоцианты, стремясь раздобыть себе на юге покупателей, на открытых собраниях призывают законодательную комиссию издать законы, ограничивающие свободу печати. Недавно, например, так оно и случилось в этом вырождающемся городе Филадельфии. А Бостон и Нью-Йорк были открыто призваны последовать этому постыдному примеру. Да, мистер Мур, пришла или не пришла пора, но великая битва началась. Это великое единоборство, от которого зависит всё будущее Америки. Проблема рабства или свободы нашего цветного населения, как бы важна она ни была, сделалась уже второстепенной. Главный вопрос: перейдёт или нет не только политическое, но также интеллектуальное, нравственное и религиозное руководство страной в руки поборников вечного рабства, или останутся по-прежнему в силе наши исконные американские понятия, которые утверждают равенство людей перед богом и добиваются их равенства перед законом? Неужели же случится так, что контроль не только над политическими и законодательными мероприятиями, но и над нашими газетами, нашей церковью, литературой и всей общественной жизнью перейдёт в руки людей грубых, жестоких, в руки насильников, подлецов, которые способны глумиться над справедливостью и над правами человека, — в руки покладистых и угодливых льстецов, которые ради денег с одинаковой готовностью вознесут молитву и богу и дьяволу? Или же сторонники всего прогрессивного, друзья человечества, истинные слуги божьи смогут свободно жить, говорить и трудиться среди нас? Первый вопрос — это вопрос о нашей собственной свободе, и не только о свободе действий, но даже о свободе писать, читать, разговаривать и думать.

Мистер Мейсон оживился; расхаживая взад и вперёд по комнате, он говорил громче, чем обычно, и сопровождал свои слова выразительной жестикуляцией. Но вдруг он умолк, а потом уже совсем тихо добавил:

— Что касается меня, то я охотнее согласился бы быть самым последним негром в Северной Каролине, чем, вкусив все преимущества воспитания и все блага свободы, превратиться в один прекрасный день из хозяина собственных рабов, собственных мыслей, из человека, который волен читать всё, что ему заблагорассудится, в надсмотрщика, назначенного Комитетом бдительности, состоящим почти всегда из самых тупых дураков и самых отъявленных мошенников, — в человека, вынужденного читать, разговаривать и думать по их инквизиторской указке.

— Простите меня, мистер Мейсон, если я позволю себе задать вам один вопрос, — сказал я. — Мыслимо ли, что вы, при всех ваших убеждениях, о которых, будучи вашим гостем, я имею возможность узнать из вашего откровенного разговора, мыслимо ли, что вы при всём этом продолжаете оставаться рабовладельцем?

— Должен вам сказать, — ответил мистер Мейсон, — что, как вам, вероятно, случалось уже видеть и раньше, убеждения и поступки людей не всегда совпадают. Собственные мысли человека и его дела часто совсем не вяжутся с занимаемым им положением. Все эти люди как на той, так и на другой плантации достались мне по наследству. Неужели вы думаете, что правильнее было бы избавиться от этого лично неприятного мне положения, продать принадлежащих мне рабов, положить деньги в карман, уехать куда-нибудь на Север и предоставить их своей судьбе?

— Разумеется, нет, — ответил я. — Раз уж им суждено оставаться рабами, то я не думаю, чтобы они что-нибудь выгадали от перемены хозяина.

— Оставаться им рабами или нет, это в настоящее время зависит не от меня. Прежде всего до сих пор ещё не выплачены деньги по закладной, в которую они вписаны. Но я всё же предполагаю рассчитаться с долгами в ближайшие полгода. Притом доли моих младших сестёр точно так же заложены, и я до сих пор ещё выплатил только часть всей суммы. Да к тому же здесь, в Северной Каролине, хозяин вовсе не может отпускать рабов по своей доброй воле: он должен сначала получить согласие на это от окружного суда, а сейчас это не так-то легко сделать.

— Но раз уж я начал говорить с вами откровенно, — добавил он, — я раскрою вам ещё одну тайну. Я собираюсь оставаться рабовладельцем ровно столько, сколько понадобится, чтобы выйти из этого положения с честью для себя и с пользой для всех заинтересованных сторон. Я всё делаю с учётом этого. Для того чтобы сколько-нибудь свободно действовать в этом направлении, я сначала должен справиться со всеми трудностями, заплатить долги и выделить доли моих сестёр. Обе девушки на днях должны уехать на Север, где они будут продолжать своё образование. Я собираюсь перевести их капиталы туда. Я надеюсь, что там, на Севере, они выйдут замуж и устроят свою жизнь. Поскольку это зависит от меня, мужья их уже не будут рабовладельцами, а это обстоятельство немаловажное. Я не хочу, чтобы мои сёстры возглавляли гаремы и чтобы в каждом таком гареме какая-нибудь невольница, чернокожая или мулатка, предпочиталась законной жене., Их несчастной матери — это ведь мои сводные сёстры — немало пришлось из-за этого выстрадать. Бедная женщина раньше времени сошла в могилу от ревности и всех огорчений, и надо сказать, что мой почтенный отец особенно этому способствовал. Взгляды у него были более чем патриархальные. Стоит вам только взглянуть на лица рабов и здесь и в Поплар-Грове, и вы поймёте, что в жилах у них немало англо-саксонской крови. Не сомневаюсь, что те из них, кто посветлее, в большей или меньшей степени вправе считать себя в кровном родстве со мной. Это заставляет меня ещё больше чувствовать себя обязанным поступать не как низкий себялюбивый деспот, а как глава семьи, как вождь племени, состоящего из его обездоленных сородичей, которые обращаются к нему за справедливым решением их общего дела.

Планы мои таковы: как только долги будут уплачены и я сумею отложить достаточно денег, чтобы купить хороший участок земли в Огайо или в Индиане, я переселяюсь туда со всем своим кланом. В наших краях, даже если власти и не будут чинить никаких препятствий к освобождению негров, им не приходится ждать ничего хорошего от свободы: слишком уж сейчас все настроены против негров и слишком трудно им будет в новых условиях найти своё место в жизни.

Их ждёт здесь, как недавно выразился один из них, образ жизни каких-нибудь бродяг и паразитов, которые ведь тоже разгуливают на свободе, а никак не участь свободных людей. Если же освободить их и послать потом на Север, то их невежество и тупость, порождённые условиями рабства, столкнутся с предрассудками и запретами, которые в свободных штатах во многих отношениях ещё более жестоко угнетают человека, чем у нас, и это переселение ничего хорошего им не принесёт. Для того чтобы облегчить им дальнейшую жизнь и не допустить, чтобы идея освобождения была скомпрометирована, я собираюсь сам поехать с ними и заняться устройством колонии, а потом возглавить её. К этой-то деятельности я и готовлю себя. Вы видите, я не женат. Пока я живу в стране, где существует рабство, я и не собираюсь жениться. Мне и без этого хватает дела. Мне есть о ком думать, о ком заботиться, пока на моём попечении такая большая семья.

Каким бескорыстным воодушевлением осветилось в эту минуту лицо мистера Мейсона! Как он был убеждён в правоте своего дела, как верил в свои силы! По мере того как он раскрывал передо мной свои намерения и планы, я воочию увидел всё благородство этого человека. Это был настоящий христианин. Это был человек. Ещё бы хоть несколько таких, как он, и южный Содом, может быть, был бы спасён от растления! Может быть, страна эта стала бы страной радости и справедливости, страной мира, благоденствия и надежды — вместо того чтобы быть тем, чем она является сейчас, — камнем преткновения для свободы, позором для цивилизации и христианства!