Очнувшись, я увидел, что вокруг меня суетятся четыре или пять негритянок. Они всячески, старались привести меня в чувство. Как только я открыл глаза, они все стали радостно кричать.

Только потом уже, окончательно придя в себя, я заметил, что за то время, когда я лежал без сознания, кто-то успел тщательно обыскать мои карманы и перерыть все мои седельные мешки. Надеялись, очевидно, чем-нибудь подтвердить подозрение, которое я возбудил своим сочувствием к Томасу.

Но, кроме аккредитивов и рекомендательных писем из Ливерпуля, адресованных самым крупным торговым фирмам в Чарлстоне и Новом Орлеане, при мне не оказалось никаких бумаг. Письма эти удостоверяли, что я англичанин, приехавший в Америку отчасти по делам, а отчасти для собственного удовольствия.

Все эти бумаги и письма были прочтены публично и вызвали резкое расхождение во мнениях высокопоставленных граждан Эглингтона, которые в данном случае были наделены всеми правами и полномочиями Комитета бдительности, а я уже имел накануне перед глазами наглядный и грозный пример того, каковы эти права и полномочия.

Уже то обстоятельство, что я был англичанином, заставило самых ярых ревнителей порядка утверждать, что я скорее всего аболиционист и заговорщик. То, что я так упорно добивался для Томаса глотка воды, многим показалось подозрительным. Мой разговор с ним наедине и какие-то намёки с моей стороны, которые негр, как видно, понял, явились тяжёлой уликой против меня. Мон протесты против учинённой над Томасом жестокой расправы рассматривались как наглое вмешательство, и всё это усугублялось именно тем, что я приехал из Англии.

Тот же проходимец, который дважды пытался встать между мной и Томасом, а в конце концов задержал меня как подозрительного человека, выступал здесь в суде в качестве главного обвинителя. Он с великим усердием доказывал, что я послан сюда английскими аболиционистами, а может быть, даже и самим британским правительством с целью вызвать восстание рабов. Он заявил, что после всего того, что произошло между мной и этим преступником Томом Дикарём, с которым я, несомненно, находился в связи, общественная безопасность требует, чтобы я по меньшей мере был подвергнут публичной порке и позорному изгнанию из страны.

Это предложение было встречено единодушным одобрением, и только настойчивые усилия плантатора, с которым я познакомился в пути, спасли меня от грозившей мне участи. Поскольку я прибыл в Эглингтон вместе с ним, он считал, что я состою как бы под его защитой, и решительно за меня вступился. Он заявил собранию, что мы совершенно случайно встретились с ним в дороге. Моё покровительственное отношение к убийце, подвергнувшемуся столь справедливой, заслуженной и немедленной каре, было лишь результатом неуместной гуманности. Нельзя было рассчитывать, чтобы иностранец, да к тому же ещё англичанин, полностью разделял чувства местных жителей. Необходимо — и он больше всех стремился к этому сам — любыми средствами препятствовать всякому вмешательству во внутренние дела южных штатов. Но тем не менее следует всегда оставаться в границах разумного и целесообразного.

Мой заступник добавил, что если бы я был человеком из северных штатов, то меня можно было подвергнуть любому наказанию, не боясь никаких особенно неприятных последствии, и даже сжечь живьём, как того чернокожего. Можно пороть, пихать ногами и всячески — заслуженно или незаслуженно — наказывать этих жалких янки и не вызвать этим никакого разрыва отношении с северными штатами, так как те больше всего опасаются, как бы не сократилась торговля с Югом. Но что касается англичан, то здесь дело обстоит совсем иначе. Англия не разрешает безнаказанно издеваться над своими подданными. Из отобранных у этого иностранца писем совершенно ясно, что у него есть и деньги и влиятельные друзья и что придётся держать ответ за незаконные действия и насилия, которым его подвергнут. Соединённые Штаты, разумеется, могут снова расправиться с Англией, как и в прошлую войну. Но при настоящем положении вещей, особенно принимая во внимание возбуждение, царящее среди рабов, война безусловно нежелательна. Таковы, как он потом рассказал мне, были в общих чертах мысли, положенные в основу защитительной речи, с помощью которой мой друг плантатор вырвал меня из когтей Комитета бдительности.

Насколько бы иначе всё сложилось, если бы он или комитет узнали о моём прошлом!

Пока происходили все эти дебаты, меня, всё ещё в бессознательном состоянии, перенесли в таверну, где темнокожие женщины с обычной для них заботливостью и добротой привели меня в чувство. Вскоре меня навестил мой друг плантатор. Увидев, что состояние моего здоровья не позволяет мне немедленно двинуться в дальнейший путь, и считая, что пребывание в деревне, и особенно в таверне, где ещё не окончилась шумная попойка и слышались угрожающие крики пьяных, небезопасно для меня и вряд ли будет способствовать моему быстрому выздоровлению, мой новый друг настоял на том, чтобы я погостил у него. Я с радостью принял его приглашение. Пролежав несколько дней в постели, я почувствовал себя уже вполне окрепшим и здоровым.

Мой хозяин, не имевший, конечно, даже и отдалённого представления о том, почему мне была особенно близка судьба Томаса, приписывал интерес, проявленный мною к негру, главным образом опасениям, которые я мог испытывать за свою собственную участь. Он употребил всё своё красноречие, чтобы изгладить тяжёлое впечатление от всего, что я видел, и защитить репутацию южных штатов от слишком поспешных выводов, которые я могу сделать. Он честью клялся мне, что подобные происшествия — большая редкость, и говорил, что хотя время от времени народ, приведённый в негодование отвратительным поступком какого-нибудь негра, действительно может дойти до крайностей, свидетелем которых мне пришлось стать, всё-таки сожжение людей заживо — совершенно исключительное событие. Он может припомнить два или, самое большее, три таких случая, и они всегда бывали вызваны каким-нибудь неслыханным преступлением — убийством белого или насилием над белой женщиной. Он надеется, добавил он, что я буду достаточно разумен и не сочту возможным на этом основании отрицать права южных штатов занимать достойное место среди цивилизованных и христианских народов. Дело в том, что негры — необузданные дикари, и время от времени приходится прибегать к решительным мерам, чтобы внушить им должный страх.

В этот момент состояние моё было таково, что спорить мне было бы трудно. К тому же, как ни расположен был ко мне мой гостеприимный хозяин, я очень скоро у знал — да и сами обстоятельства нашей встречи с ним только подтверждали это, — что говорить с ним об ужасах и несправедливости рабства было делом совершенно бесполезным. Поэтому, вспомнив слова евангелия о том, что не следует метать бисера перед свиньями, я удовольствовался тем, что сказал, что существующий в Америке, которую я охотно готов был признать великой страной, обычай устраивать охоту на негров и сжигать их живьём совершенно несовместим с моими английскими понятиями о цивилизации и христианстве. В ответ на это хозяин дома только любезно улыбнулся, снисходительно развёл руками и, решив, видимо, показать, что мои еретические суждения в какой-то мере заслуживают оправдания, заметил, что предрассудки Джона Буля в некоторых вещах просто необъяснимы.

Эти взаимные объяснения начались у нас вскоре же после того, как я поселился в доме плантатора. По-видимому, окончательно потеряв надежду убедить меня — так же, впрочем, как и я его, — он не стал больше говорить на эту тему, и весь остаток времени мы провели, беседуя о вещах, не имеющих к ней отношения.

Почувствовав себя настолько окрепшим, что я мог уже сесть на лошадь, я поторопился тронуться в путь. Прощаясь со мной, мой новый знакомый дружески мне посоветовал не высказывать, как он выразился, моих английских предрассудков.

— Если путешествуешь по Турции, — сказал он, сам не замечая, как нелестно в его устах звучит сравнение Южной Каролины с Турцией, — нужно вести себя как турки или по крайней мере предоставлять им действовать по-своему, не вмешиваясь в их жизнь и не делая по поводу её никаких замечаний.