До сих пор во время моего продвижения к Югу различные приключения, с которыми я сталкивался в пути, картины молодости, оживавшие в местах, к которым я возвратился после таких огромных перемен жизни, — всё это занимало меня и отвлекало от мысли о безнадёжности затеянного мною дела. Августа в штате Джорджия была последним пунктом, в котором во время поисков, предпринятых много лет назад, мне удалось найти следы жены и сына. Обоих тогда, больше двадцати лет назад, увезли в этот город. Они входили в состав партии рабов, которую предполагалось распродать на юго-западном рынке. И в этом месте терялся их последний след. Поэтому-то я и направился теперь в Августу. Но я не мог подавить в себе горького и тяжёлого чувства, что, когда я доберусь туда, мне уж некуда будет двигаться дальше.

Из Чарлстона я выехал ещё задолго до рассвета. Когда начало светать, я увидел, что, кроме меня, в дилижансе ещё трое пассажиров. Вначале мы все сидели, забившись по углам, и пытались заснуть, а потом стали приглядываться друг к другу и как будто старались определить, что это за люди, прежде чем заводить с ними знакомство. Когда подошло время завтракать, мы немного разговорились, а к обеду все уже стали любезными и общительными.

Оказалось, что двое из моих спутников северяне: один — редактор нью-йоркской газеты, а другой — бостонский агент по закупке хлопка, ехавший по поручению нескольких фирм или фабрик для заключения сделок с южными плантаторами. Третий пассажир выделялся своей внешностью. У него было очень умное лицо, тёмные глаза, которые, казалось, пронизывали вас насквозь, и обаятельная улыбка. В его манере держать себя была какая-то подкупающая мягкость, и всё в нём обличало человека, для которого находиться в обществе было привычным делом.

Оба северянина, очевидно, принимали его за богатого плантатора. Он ни одним словом не опроверг их предположения, но с любезной снисходительностью принимал их льстивое ухаживание.

Коснувшись целого ряда вещей, разговор, как это часто бывает в Америке, перешёл на политику. Особенную горячность собеседники проявили в споре о кандидатах в президенты и вице-президенты, которых выставила партия демократов, или партия Джексона, на своём съезде в Балтиморе. Жестоким нападкам при этом подвергся со стороны обоих северян кандидат в президенты, выставленный демократами, мистер Ван-Бюрен. Их раздражение было вызвано тем, что при пересмотре конституции штата Нью-Йорк Ван-Бюрен высказался за предоставление неграм права голоса. Плантатор, или тот, кого принимали за плантатора, в ходе разговора сохранял нейтралитет, и при этом так умело, что мог бы, вероятно, соперничать в ловкости с самим кандидатом в президенты, если только все рассказы о нём соответствовали действительности. Кандидатура мистера Ричарда Джонсона в вице-президенты подверглась ещё более резкой критике; упомянули и о том, что даже некоторые из членов Собрания, которое выдвинуло его кандидатуру, были крайне недовольны ею и отказались её поддержать. При этом вскользь были сделаны кое-какие намёки по поводу причин их отказа. Меня это заинтересовало, и я принялся подробно расспрашивать об этих причинах. Выяснилось, что противниками кандидатуры Джонсона были делегаты штата Виргиния. С политической стороны против него никаких возражений не выдвигалось — Джонсон был демократом чистой воды, и даже, как поведал мне нью-йоркский редактор, он был слишком демократичен, чтобы удовлетворить вкусам виргинцев. Но главное — он не был лицом достаточно почтенным. Как выразились наши спутники, у него были слишком вульгарные вкусы и привычки. И уж гораздо более подходящей была бы, по их словам, кандидатура некоего мистера Райвза.

Мне захотелось узнать, в чём, собственно, проявляется эта вульгарность вкусов и привычек мистера Джонсона.

На это мне ответили, что он держит у себя в доме нескольких жён — негритянок и квартеронок и является отцом множества цветных детей.

К величайшему удивлению обоих северян, потративших немало красноречия на то, чтобы осудить грубые и вульгарные привычки мистера Джонсона, и утверждавших, что если человек сам в жизни нарушает принцип чистоты расы, он не может считаться подходящим кандидатом в вице-президенты, плантатор, или тот, кого принимали за плантатора, оказался сторонником кандидатур Ван-Бюрена и Джонсона и выступил в защиту, последнего.

— Что ж, может быть, вас, северян, всё это действительно ужасает, — сказал он, кивнув на бостонского комиссионера, — и шум, недавно поднятый вами по поводу нарушения чистоты расы, идёт от искренних чувств. У нас же, на Юге, где на каждом шагу так много свидетельств нашей человеческой слабости, делать из смешения рас пугало или, напротив, делать вид, что этого смешения вовсе не существует, пряча подобно страусу голову в песок и отказываясь признать фактом то, что известно всем и подтверждается различием цвета кожи внутри каждой сколько-нибудь большой семьи рабов, — это самое нелепое из всего, что может быть. Что касается меня, то я люблю быть последовательным. Мы, южане, защищаем рабство по следующей причине. Мы утверждаем, чти в силу закона природы, когда какое-нибудь общество состоит из представителей двух рас, более сильная «и более благородная раса одерживает верх над более слабой. Но если три подобных обстоятельствах законом природы является то, что мужчины сильной расы порабощают мужчин слабой, то разве не этот же закон делает женщин слабой расы наложницами тех самых мужчин, которые эту расу поработили? Разве это не всегда так? И разве природа не пользуется этим, чтобы постепенно стереть с лица земли низшую расу и вместо неё создать более высокую смешанную расу?

Многие из нас пытаются защитить рабство с помощью библии и оправдывают его, приводя в пример патриархов. Ну что же, если пример патриархов служит оправданием тому, что я держу рабов, то разве он не оправдывает и нашего кандидата в вице-депутаты от демократической партии в том, что у него есть потомство от служанок?

— Уверяю вас, сэр, — продолжал он, повернувшись ко мне и зная уже из моих слов, что я англичанин, — вся эта шумиха против нашего кандидата демократической партии поднята именно потому, что он, пожалуй, слишком уж ревностно следует примеру патриархов. Здесь дело вовсе не в его пристрастии к негритянкам и не в том, что у него самого есть дети-мулаты. Возможно, впрочем, что наши неискушённые северяне ничего об этом не знают, но в таком случае любой белый юнец из Чарлстона, которому исполнилось шестнадцать лет, может просветить их на этот счёт. О нет! Вовсе не эти мелкие грешки набросили тень на репутацию мистера Джонсона. Эти вещи у нас, на Юге, вошли в обычай и в такой же мере составляют принадлежность нашего быта, как ремённая плеть. Это всё равно что жевание табака, они так распространены, что над ними никто не задумывается. Нет, вся штука в том, что мистер Джонсон, человек холостой, которому не приходится считаться с белой женой и белыми детьми, и к тому же большой добряк, решил во всём подражать патриархам: всех своих дочерей смешанной крови он признал и относится к ним как отец. Он вырастил и воспитал своих дочерей в собственном своём доме и дал им образование. Он даже делал попытки ввести их в лучшее общество. Только нетерпимый дух кентуккийских дам — вы ведь знаете, что все женщины считают себя аристократками, — обрёк эту затею на неудачу. Но он выдал своих дочерей за белых, и дети их, согласно кентуккийским законам, будут обладать всеми правами и привилегиями белых. Вот такого неслыханного поведения и не могут никак простить мистеру Джонсону. Если бы он не оказался любящим отцом и не стал выдавать дочерей замуж и обеспечивать за ними права гражданства в своём штате, а спокойно, как делают все остальные, отправил бы их на продажу в Новый Орлеан, чтобы они стали наложницами господ, у которых хватит денег, чтобы их купить, всё было бы в порядке и никто — ни на Севере, ни на Юге — не возражал бы против такого вице-президента. Я считаю, что ни один из вас, моих северных друзей, не стал бы этому противиться.

— Но не станете же вы утверждать, — смущённо пробормотал бостонский комиссионер, — что так поступает у вас на Юге человек, пользующийся уважением? Я полагал, что это клевета, которую возводят на вас аболиционисты.

— Я утверждаю, — ответил южанин, — что человек может так поступать, и никто за это не перестанет его уважать. И если он завтра же пожелает быть принятым в члены любой, самой благочестивой христианской общины, то такое его поведение не явится к этому препятствием. Церковная дисциплина во многих вопросах неумолимо строга. Я знал человека, который был исключён из пресвитерианской общины за то, что посылал своих детей в школу танцев. Но я ни разу не слыхал, чтобы какая-либо религиозная община на Юге стала интересоваться, кто отец детей, рождённых в рабстве, и каковы отношения между невольницами и их хозяевами. Насильственная смерть раба от руки хозяина, при известных обстоятельствах, может повести к более или менее строгому судебному расследованию. Но ни один турецкий гарем не защищён так крепко от всякого вмешательства со стороны и контроля гражданского или церковного, как семейный быт наших рабовладельцев. Неужели вы думаете, что если бы добрейший Джонсон не признал своих детей, то кому-либо пришло бы в голову считать их его детьми? Разве только в шутку. Его проступок состоит не в том, что у него есть дети от цветных женщин, а лишь в том, что он их признал.

— Боюсь, что у нашего английского друга, — сказал нью-йоркский редактор, кивая на меня, — сложится дурное мнение о южных нравах. Существуют разные мелкие семейные тайны, которых не следовало бы разглашать.

— Жаль, что вы не подумали об этом раньше, — добавил другой. — Тогда бы вы, может быть, оставили Дика Джонсона в покое. Я только утверждаю, что если пренебречь тем, что он не умеет кривляться и лицемерить, и принять во внимание его чрезвычайное добродушие, то он окажется вряд ли хуже всех остальных.

— Помилуйте, — воскликнул нью-йоркский журналист, — как же это вы, южанин, да ещё рабовладелец, можете утверждать, что поведение, направленное на то, чтобы уравнять в правах белых с чёрными, не представляет опасности для государства?

— Это далеко не столь опасно, — возразил плантатор, — как делать рабами тех, кто унаследовал от своих свободных отцов дух вольности, несовместимый с рабством. А как вы считаете, какие последствия грозят нам, если среди рабов оказываются, например, потомки людей вроде Томаса Джефферсона?

— Томаса Джефферсона? Что за чепуха! — пробормотал редактор.

— Не знаю уж, чепуха или нет, но только могу вас уверить, что на моих глазах продавалась с аукциона одна очень хорошенькая светлая мулатка, даже на три четверти белая, которая утверждала, что она внучка знаменитого экс-президента. И лицо её и фигура давали полное основание думать, что она говорит правду. Она, кстати сказать, была продана на сто долларов выше назначенной цены, «ввиду её хорошей породы», как шутливо заявил покупатель.

Оба северянина были настолько поражены всем услышанным, что попытались было заспорить с рассказчиком, утверждая, что всё это не что иное, как басня, которая была придумана для того, чтобы повысить цену.

— Ну что ж, может быть, это и так, — со смехом проговорил рассказчик. — Гудж и Мак-Грэб были большими ловкачами и в своих торговых делах пользовались любыми средствами.

При этих словах я насторожился. Гудж и Мак-Грэб… Мак-Грэб — ведь так звали работорговца, купившего мою жену и моего сына. Именно он-то и переправил их в Августу, как сообщил мне агент, в своё время ездивший по моему поручению на розыски.

Я сразу же спросил, где и когда моему спутнику пришлось быть свидетелем продажи внучки Джефферсона.

— Это было в Августе, в штате Джорджия, — сказал он. — Лет двадцать тому назад.

— А не можете ли вы сказать мне, — проговорил я, — что представляет собой Мак-Грэб? Я очень желал бы разыскать работорговца, носящего это имя.

Южанин объяснил мне, что этот Мак-Грэб — шотландец по рождению, воспитывался же он в Южной Каролине. В течение многих лет вместе со своим компаньоном Гуджем он занимался скупкой рабов и доставкой их на южные рынки. Главным местом сбыта живого товара был город Августа. Мак-Грэб объезжал расположенные к северу рабовладельческие штаты и скупал негров, с этой целью внимательно следя за продажей с торгов имущества несостоятельных должников и совершая торговые сделки с отдельными лицами. В дальнейшем он переправлял купленных рабов своему компаньону, а тот распродавал их в Августе. Но торговая компания эта распалась уже много лет назад; Мак-Грэб умер, а Гудж и сейчас ещё живёт в Августе. Он удалился от дел и слывёт одним из самых крупных богачей в городе.

— Кто-кто, — добавил он вполголоса и наклонившись ко мне, — а я-то в курсе их дел! Я в молодости служил у них года три-четыре бухгалтером и агентом, а некоторое время я даже был их компаньоном. Против Гудж а у меня зуб. Если у вас есть какие-нибудь претензии к нему и я в чём-нибудь могу быть полезен вам, можете на меня рассчитывать.