Новая хозяйка, в руки которой Касси благодаря доброму посредничеству мистера Колтера попала прямо из невольничьих бараков благочестивых и почтенных господ Гуджа и Мак-Грэба, незадолго до этого, как я уже узнал от Колтера, приехала из Новой Англии, стала женой мистера Томаса, владельца хлопковых плантаций в штате Миссисипи.

Она родилась и выросла на маленькой ферме в Нью-Хемпшире. Родители её были люди бедные. Но она, как и многие девушки Новой Англии, стремилась добиться самостоятельности и ко времени знакомства со своим будущим мужем, мистером Томасом, уже занимала место учительницы в модном пансионе для благородных девиц, в том самом, куда мистер Томас привёз двух своих дочерей от первого брака.

В Новой Англии хлопковых плантаторов из южных штатов рисуют себе примерно так, как в Великобритании — плантаторов из Вест-Индии. Такого плантатора представляют себе красивым, общительным, элегантно одетым молодым человеком, блестяще образованным, хорошо воспитанным и любезным. При этом он, разумеется, страшно богат и думает только о том, чтобы развлекаться и развлекать своих друзей. Представление это создано теми из южан, которые — ради того, чтобы, прожив несколько недель на одном из северных курортов, сорить там деньгами, покорять сердца всех дам, не только молодых, но и пожилых, с дочерями на выданье, и пускать пыль в глаза ещё не оперившимся юнцам, — согласны потом, вернувшись к себе домой, всю остальную часть года голодать, терпеть нужду, зависеть от кредиторов и даже принимать у себя судебного исполнителя.

Будущая миссис Томас, в то время ещё Джемайма Дивене, была безмерно счастлива тем, что ей удалось пленить владельца южной плантации и что ей предстояло теперь внезапно сменить бедность на богатство. Поэтому она с радостью приняла руку, сердце и состояние мистера Томаса, предложенные ей после недельного знакомства, в течение которого они виделись лишь три раза. Ей, к сожалению, и в голову не пришло подумать о том, что мистер Томас, вне зависимости от того, южанин он или нет, по возрасту годится ей в отцы, что у него всегда какое-то тупое, заспанное и глупое выражение лица, что он не способен даже правильно изъясняться по-английски, и при всём этом потребляет неимоверное количество табаку и водки. Даже в самый разгар ухаживания он равномерно распределял своё время между табачной жвачкой, курением табака, мятной водкой и мисс Джемаймой, хотя и постоянно уверял её, что она для него — всё на свете.

Не могло быть сомнений, что он её любит — если такая устрица, как он, вообще способна была любить. А девушке без состояния и связей, вынужденной жить своим трудом, не блещущей красотой и ничем не выдающейся из тысяч других, да к тому же достигшей того возраста, когда налицо страшная опасность остаться старой девой, не приходится пренебрегать любовью мужчины, даже если этот мужчина просто-напросто устрица в человеческом образе. В данном же случае этот человек-устрица слыл ещё богачом, и будущая супруга его могла рассчитывать на жизнь в избытке и роскоши. Возможно ли было, чтобы девушка такого возраста и в таком положении, как мисс Джемайма (будь то хоть в Англии, или в Новой Англии, или вообще где бы то ни было), ответила на подобное предложение отказом?

Но было одно обстоятельство, которое беспокоило мисс Дивене. Она испытывала непреодолимое отвращение к неграм. Она считала это чувство врождённым, но наряду с этим помнила, что, когда она в детстве плохо вела себя, ей грозили, что её подарят старой негритянке, жившей поблизости. Это была единственная чернокожая женщина во всей округе. Жила она одна, в маленькой лесной избушке; в летнее время она продавала прохожим настой из каких-то корней, а кроме того, торговала всякими травами, целебные свойства которых она, по-видимому, отлично знала. Помимо этого, она считалась колдуньей; во всяком случае, дети были в этом уверены.

Мысль о том, что она будет жить на плантации, окружённая одними только чернокожими, готова была поколебать Джемайму Дивенс в её решении. Мистер Томас старался успокоить её, доказывая, как удобно зато быть полным хозяином своих слуг, которые будут выполнять все её распоряжения. Он уверял её, что среди невольниц немало мулаток и что он раздобудет для неё служанку посветлее. Он и выполнил это обещание, купив Касси.

Новая супруга мистера Томаса представляла себе своё будущее жилище в виде прекрасной, богато меблированной виллы, окружённой роскошными, благоухающими тропическими растениями. Единственное, что портило картину, которую рисовало ей воображение, было неизбежное присутствие негров, но она надеялась со временем привыкнуть к этому злу или по крайней мере заглушить его горечь сладостным ароматом апельсиновых рощ. Короче говоря, её будущая жизнь представлялась ей в виде настоящего рая.

Добродушный и покладистый мистер Томас, по правде говоря, никогда ничего подобного ей не обещал, но мисс Джемайма, как и многие молодые дамы, считала это чем-то само собою разумеющимся. Представьте себе теперь её разочарование, когда они прибыли в Маунт-Флэт — так мистер Томас назвал своё поместье, чтобы, как он пояснил, не прикрашивать действительность, но и не ударить лицом в грязь перед всякими Маунт-Плезенте, Монтичелло и другими звучными названиями соседних плантаций, — представьте себе её удивление и разочарование, когда вместо рисовавшейся её воображению виллы она увидела перед собой четыре бревенчатых домика, соединённых крытыми галереями. Здесь не было ни ковров, ни обоев, стены не были даже оштукатурены, я сквозь дырявую крышу во время дождя все помещения, за исключением одной только спальни хозяйки, заливали потоки воды.

Жилые комнаты были и в других домиках; в более отдалённых строениях позади главного дома находились кухня и кладовая, а за ними жалкие маленькие хижины. Это был так называемый невольничий городок, хорошо видный из окоп господского дома.

Никакой тропической зелени вообще не оказалось; около дома не было даже и огороженного участка… В одном месте видны были, правда, следы сада, который здесь, по-видимому, собирались разбить, но сейчас всё густо заросло мелким кустарником и бурьяном. Свиньи, мулы и несколько совсем отощавших от голода коров бродили вокруг дома; тут же бегало множество голых негритят. Печать запустения лежала на всём.

Первая жена мистера Томаса, происходившая из высокопоставленной виргинской семьи и часто вспоминавшая об этом, была хорошей хозяйкой. Её твёрдый, мужской характер и кипучая энергия, с которой она управляла всем домом, как бы уравновешивали собой вялую и бездеятельную натуру её мужа. Её суетливая беготня, брань и часто пускавшаяся в ход плеть — а она действовала ею с той ловкостью и неподражаемым изяществом, которые даются только дамам высшего круга, получившим воспитание на Юге, — помогали ей поддерживать в доме кое-какой порядок. Шесть лет назад она умерла, и почти тотчас же после её смерти раба, который при ней ухаживал за садом и возделывал землю около дома, отправили на хлопковые поля, а хозяйство как в доме, так и вокруг него было брошено на произвол судьбы. Вскоре в комнатах не осталось уже ни одного целого стола или стула, всё утопало в грязи, и всюду воцарились хаос и разрушение.

Разочарование новой миссис Томас ещё более усилилось, и её новоанглийские представления о жизни на Юге сильно пошатнулись, когда среди чернокожих ребятишек, которые бегали и суетились около дома — а все они собрались, чтобы приветствовать хозяина и новую хозяйку, — она увидела порядочное количество мальчиков и девочек лет восьми — десяти, совершенно голых или повязанных только грязной и рваной тряпицей. Все они были вымазаны в грязи и так шумели, что их новой хозяйке они показались настоящими чертенятами из ада, и она поделилась своими мыслями с Касси.

В самом доме, однако, её ожидало нечто ещё гораздо более неприятное. И ключи и само управление всем домашним хозяйством находилось в руках высокой плотной негритянки средних лет, которую все величали тётушкой Эммой, особы дородной и сильной. При жизни покойной миссис Томас тётушка Эмма была старшей служанкой, словом чем-то вроде премьер-министра, а после смерти госпожи в руки её перешло руководство всем домом. В кухне безраздельно господствовала тётушка Дина — такая же высокая толстая негритянка. Выражение её лица свидетельствовало о её горячем нраве и раздражительности, ещё усиливавшейся временами благодаря обильному потреблению виски. Нет надобности упоминать об остальных слугах — они находились в полном подчинении у этих двух женщин, причём вскоре выяснилось, что все они сговорились не давать новой миссис Томас никакой власти в доме и свести её роль к нулю.

Каким-то путём — вероятно, об этом проболталась дочка мистера Томаса, которую отец и мачеха привезли с собой из Новой Англии, — всем в доме стало известно, что новая хозяйка — дочь бедных родителей, что отец её добывал себе хлеб собственным трудом и что сама она всего-навсего обыкновенная учительница. Самая знатная аристократка, из тех, что носили белые лайковые туфельки, не могла бы отнестись с более глубоким презрением к такому низкому, плебейскому, жалкому происхождению миссис Томас, чем эти две негритянки — экономка и кухарка.

— Ну, нечего сказать, дожили! — восклицала тётушка Эмма, с возмущением покачивая головой и до мельчайших подробностей подражая при этом тону, манерам и словам своей покойной госпожи; она считала себя её заместительницей и преемницей и поэтому обязанной поддерживать честь семьи. — Дойти до того, подумай только, тётка Дина, дойти до того, что мы обе, выросшие в одном из лучших домов Виргинии, принуждены подчиняться такому ничтожеству, да ещё какой-то янки! Эх, тётка Дина! Кто бы мог думать, что таким отличным чернокожим служанкам, как мы с тобой, нам, которые выросли в одном из лучших домов Виргинии, суждено попасть в руки хозяйки-янки! И как это только могло взбрести на ум бедному массе Томасу после такой жены, как наша покойная госпожа, дама из лучшей виргинской семьи, привезти к себе в дом эту дрянь, эту янки, которая и нас и его самого перед всем снегом осрамит! — Подобные речи приходилось выслушивать не только Касси, но подчас и самой миссис Томас, ибо возмущённая экономка изливала свои чувства во всеуслышание.

Когда недели через три после своего приезда миссис Томас заявила, что намерена сама взять в руки бразды правления, и приказала сдать ей ключи, тётушка Эмма только презрительно поглядела на свою новую хозяйку и категорически отказалась выполнять её требования. Её прежняя госпожа, заявила она, — не какая-нибудь нищенка, а наследница одного из лучших семейств Виргинии, — привезла её с собой в дом массы Томаса, назначила экономкой и на смертном одре потребовала от массы Томаса обещания, что он никогда её не продаст и что она до конца дней останется у него экономкой. И экономкой она всё равно останется назло всем янки и белым беднякам на свете.

Пусть миссис командует слугами, которых сама привезла с собой. Ведь она привезла с собой камеристку, за которую, впрочем, бедному, милому массе Томасу пришлось заплатить, да ещё дорого заплатить собственными деньгами. По какому это праву она является сюда и позволяет себе задирать нос перед слугами старой госпожи? Тут тётушка Эмма разразилась громким, вызывающим и вместе с тем презрительным смехом по поводу того, что какая-то ничтожная, бог весть откуда взявшаяся янки осмеливается требовать у неё ключи. Требовать? У кого? У неё, тётушки Эммы, выросшей в лучшей виргинской семье! И тут тётушка Эмма вытянулась во весь рост и скрестила руки на груди, точь-в-точь как это делала покойная госпожа, выросшая в одном из лучших домов Виргинии! Но немедленно вслед за этим голос её упал, и она разразилась потоком слёз при мысли о том, что сказала бы на это её бедная, незабвенная госпожа, получившая воспитание в благородной виргинской семье, — она, которая ненавидела всяких янки больше, чем жаб или змей, и всегда говорила об этих янки как о каких-то отпущенных на свободу неграх… Что сказала бы её госпожа, если б она вернулась и увидела, что все ключи оказались в руках какой-то янки?

Надо только сильно хотеть, и если такое желание есть, то и раб может подчас занять место своего господина. Миссис Томас в самых горьких выражениях пожаловалась своему супругу и потребовала от него, чтобы он велел наказать тётушку Эмму плетью и отослал её на работу в поле. Но благодушный, дороживший своим покоем старый джентльмен так привык сам подчиняться тирании властной экономки и ему так нравилось её презрение к янки, которое он и сам отчасти разделял, что он готов был стать на её сторону. Лишь после шестимесячной борьбы и бесконечных семейных сцен миссис Томас удалось получить в руки ключи и добиться удаления тётушки Эммы. Она настойчиво требовала, чтобы негритянку отправили на продажу в Новый Орлеан или, во всяком случае, как можно дальше, на полевые работы, а главное, чтобы за её наглое поведение её как следует наказали плетью. Мистер Томас, однако, решительно воспротивился этому. Пускай его жена, если найдёт нужным, собственноручно наказывает Эмму, сколько ей заблагорассудится. Покойница тоже не раз пускала в ход плеть, но за те шесть лет, что тётушка Эмма самостоятельно вела хозяйство, у него никогда не было повода прибегать к таким мерам, и он не собирается делать этого и сейчас. И только с большим трудом миссис Томас удалось добиться того, чтобы её супруг отдал Эмму внаймы куда-то по соседству. Миссис Томас, словно предчувствуя будущее, даже сказала, что её муж не желает далеко отсылать тётушку Эмму, чтобы иметь возможность снова назначить её экономкой, как только она, его несчастная жена, умрёт… что, наверно, случится очень скоро.

Хотя миссис Томас и освободилась наконец от чернокожей экономки, но у неё оставался ещё более опасный враг в лице чернокожей кухарки. Кулинарными талантами тётушки Дины нельзя было пренебречь, а мистер Томас был человеком эпикурейского склада и так привык к блюдам, которые стряпала тётушка Дина, что никто другой не сумел бы ему угодить. Все старания бедной миссис Томас изгнать тётушку Дину из кухни ни к чему не привели. Мистер Томас посоветовал своей жене просто-напросто быть подальше от кухни и не вмешиваться в стряпню, предоставив всё тётушке Дине. Миссис Томас никак не могла на это согласиться. Она ужасно любила возиться по хозяйству, волноваться, придираться, браниться. У неё дня не проходило без ожесточённых схваток с тётушкой Диной, которую хозяйка (и не без основания) попрекала тем, что она не умеет навести в доме чистоту и порядок. В ответ на такое обвинение тётушка Дина ворчливо заявляла, что от нищенки нечего ждать толку на хорошей кухне и что в кулинарии её хозяйка ничего не смыслит.

Эта междоусобная война длилась долго. Наконец миссис Томас стала уже серьёзно опасаться, что тётушка Дина собирается её отравить, и в течение долгих месяцев ничего не ела, кроме пищи, которую для неё готовила Касси. Впрочем, Касси так и не могла понять, чего именно боялась её госпожа — неопрятности тётушки Дины или вещей более страшных.

Во время всех этих домашних бед, которые, как утверждала миссис Томас, изо дня в день подтачивали её здоровье и усиливали приступы лихорадки, постоянно её мучившей, единственным её доверенным лицом и утешительницей была Касси. Ближайшие соседи жили на расстоянии нескольких миль. Хозяйки этих соседних усадеб, если только там вообще были хозяйки — так как некоторые плантаторы предпочитали вместо белой жены иметь чернокожую экономку, — будучи сами родом из Виргинии и Кентукки, относились к янки с не меньшим презрением, чем тётушка Дина. А у миссис Томас не хватило настойчивости сделать своё общество для них полезным или приятным и тем самым победить укоренившийся в них предрассудок. Мало радости видела она и от мужа. Каким бы он ни был в дни, когда ухаживал за ней, теперь она давно уже уступила своё место в его душе любимой сигаре, мятной водке и жевательному табаку, и для того, чтобы избавиться от её постоянных и, как он выражался, пустяковых жалоб, он старался возможно меньше попадаться ей на глаза. Её падчерица, четырнадцатилетняя девочка, по-видимому, была настроена против мачехи и действовала заодно с тёткой Диной, точно так же как прачка, швея и вся остальная прислуга. Все они разными своими выходками доводили миссис Томас до такого состояния, что однажды она поделилась с Касси своими опасениями, что эти отвратительные чернокожие погубят не только её здоровье и красоту, которые уже и так сильно пострадали от лихорадки, но также и её душу. Она была уверена, что, живя на плантации, на спасение души рассчитывать трудно.

Касси прониклась чувством горячей благодарности к своей несчастной госпоже. Она глубоко сочувствовала как её нравственным страданиям, которые ещё больше усиливались от болезни, тоски и всякого рода неудач, так и тому тяжёлому одиночеству и поистине рабскому положению, на которое она, продав себя, была теперь обречена. Она видела, что ей, с её живым, деятельным характером, особенно трудно смириться с этим вынужденным бездействием и с тем, что, хоть её и звали хозяйкой, она фактически ничем не распоряжалась и ничего не знала у себя в доме. Касси делала всё, чтобы успокоить и развлечь свою хозяйку; её ровный, жизнерадостный и мягкий характер помогал ей в этом, и вскоре миссис Томас не могла уже без неё обходиться. Это обстоятельство поставило Касси в довольно сложные взаимоотношения с остальными служанками, которые готовы были распространить своё неприязненное и даже враждебное отношение к госпоже и на её камеристку. Однако природные приветливость и обходительность помогли Касси изменить это положение. Оказывая всем разные мелкие услуги, стараясь говорить всем одно только приятное — а ей всегда доставляло удовольствие делать других счастливыми, — она сумела даже завоевать расположение самой тётки Дины и спокойно вторгаться в её владения, на что её госпожа никак не решалась.

Миссис Томас не отличалась ни особым умом, ни добротой, и по временам она даже изливала на Касси своё дурное настроение и капризы. Но тем не менее старательные заботы камеристки и её преданность вызвали в миссис Томас желание чем-то отблагодарить её. Обнаружив, что Касси никогда не учили читать — так как никто из её прежних хозяев не считал это нужным, — миссис Томас принялась учить её, а вместе с ней и её маленького сына чтению и продолжала свои занятия даже и после того, как мистер Томас в шутку пригрозил отдать её под суд за то, что она обучает рабов грамоте. Миссис Томас была очень довольна тем, что наконец нашла себе дело, и не только научила Касси шить и вышивать, но стала даже давать ей уроки музыки. В доме у неё было фортепьяно; мистер. Томас кутил его ещё на Севере к свадьбе и перевёз сюда на пароходе. Вскоре Касси, у которой был хороший слух, опередила свою учительницу, что, вообще-то говоря, было нетрудно сделать.

Так всё продолжалось года четыре, пока миссис Томас не умерла от тяжёлой жёлчной горячки. После её смерти Касси пришлось испытать новые превратности судьбы.

В Маунт-Флэт она уже больше была не нужна, и мистер Томас, надеясь вернуть крупную сумму, когда-то заплаченную за неё в Августе, отправил Касси вместе с её маленьким сыном на продажу в Новый Орлеан.

Среди покупателей оказался некий мистер Кертис. Родом он был из Бостона и имел в этом городе большие связи. Как и многие другие уроженцы Бостона, он ещё в молодые годы перебрался в Новый Орлеан. После того как он основал там своё собственное предприятие, которое давало ему хороший доход, он, как это часто случается в этом городе с северными дельцами, стал следовать местным обычаям, сошёлся с молодой, красивой мулаткой и так сильно привязался к ней, что, когда она умерла — а это случилось совсем недавно, — оставив ему маленькую дочь, года на три-четыре моложе Монтгомери, он очень по ней горевал.

Мистер Кертис стремился к спокойной семейной жизни. Когда боль утраты после смерти его возлюбленной улеглась, он стал посещать невольничьи тюрьмы в поисках другой женщины, которая могла бы заполнить пустоту в его жизни. Красота Касси произвела на него сильное впечатление, и он купил её, а вместе с ней и её маленького сына. Всё это я сейчас рассказываю спокойно, но ты, читатель, сам поймёшь, что я переживал, слушая этот рассказ из уст самой Касси!

Вскоре после того, как мистер Кертис поручил Касси своё домашнее хозяйство, в то время очень скромное, и воспитание своей маленькой дочери, он, хоть и очень деликатно — так как это был человек обходительный и джентльмен в полном смысле этого слова, — выразил ей своё намерение вступить с ней в более близкие отношения.

Он немало был изумлён, увидев, что Касси, не в пример другим, остаётся совершенно равнодушной к его предложениям и даже старается сделать вид, что не понимает, чего он от неё хочет. Но так как он гордился, и не без основания, впечатлением, которое он производил на женщин, и своим успехом у них и, помимо всего прочего, в большей мере был человеком чувствительным, чем страстным, — покорить сердце женщины, пусть даже самой смиренной, было для него гораздо заманчивее, чем овладеть её телом.

Когда господин дарит своей любовью невольницу, человек высокопоставленный — женщину ниже его по положению, король — свою подданную, а знатный дворянин — крестьянку и даже какую-нибудь горожанку, для них обычно не составляет труда добиться победы. Что же касается невольницы, то, как ни мимолётна возникающая у неё связь с кем-нибудь из свободных людей, отношения эти всё же на какое-то время как бы приподнимают её над прежним приниженным состоянием и, ставя её в положение любовницы, тем самым возвышают её в собственных глазах и в глазах всех остальных рабов больше, чем любая связь с таким же рабом, как она. Ведь если связь, в которую вступают рабы, даже и назовут браком, то это ещё ничего не значит; в глазах закона она остаётся не чем иным, как временным сожительством, которое не даёт никаких прав, оставляет детей без отцов и может в любой момент окончиться не только по капризу самого мужа, но и по прихоти его хозяина и даже кредиторов последнего.

Действительно, всё та же гордость заставляет женщину высших слоёв с инстинктивным ужасом избегать всякой связи с мужчиной низшего класса, считая её чем-то для себя унизительным, и дело здесь уж не в цвете его кожи, а в его общественном положении. В силу этой же гордости утончённая и хорошо воспитанная белая женщина откажется выйти не только за негра, но и за какого-нибудь неотёсанного ирландского крестьянина, даже если он будет походить на самого Аполлона, а когда хорошенько умоется, то и на Адониса. Именно эта гордость побуждает невольницу броситься в объятия любого стоящего выше её мужчины, который удостаивает её своей любовью. То же самое стремление к более высокому положению в обществе, которое делает свободную женщину столь осторожной и сдержанной, в такой же мере делает невольницу податливой и доступной. Именно потому, что, с точки зрения благоразумия, которым женщина всюду руководствуется в своём выборе в гораздо большей степени, чем предпочтением, чувствам или страстью, незаконная связь с любым мужчиной более высокого звания оказывается во всех отношениях выгоднее любого законного брака, даже если бы для неё был возможен брак с таким же рабом, как она, который в действительности неосуществим.

В самом деле, только любовь Касси ко мне, которая теперь подвергалась такому испытанию, совершенно необычному в наших цивилизованных странах, и романтическая мечта, что рано или поздно мы всё равно должны встретиться, позволили ей противостоять всем усилиям мистера Кертиса завоевать её сердце, усилиям, которых, как он, смеясь, говорил ей, было бы достаточно, чтобы половина всех белых девушек Нового Орлеана или Бостона согласились выйти за него замуж.

Помимо того, что мистер Кертис был человеком тонких чувств, которых не могла в нём заглушить даже нездоровая атмосфера Нового Орлеана, он был натурой в высшей степени романтической. Поэтому он всячески одобрял искреннюю привязанность Касси и её постоянство, в надежде, правда, что со временем всё это обратится на него самого. Но вместе с тем он просил её не губить своей молодости и красоты, оставаясь на всю жизнь вдовой — ибо наша разлука с ней была, по его славам, во всех отношениях равносильна смерти, — и не отказывать из-за одного упрямства и себе и ребёнку в лучшем из возможных для них обоих положении: он обещал в случае её согласия на брак с ним дать свободу и ей и сыну.

Он говорил ей, что, если он ей почему-нибудь отвратителен и неприятен, настаивать он не будет, Но неужели же она из одного только каприза откажет ему в этой радости и отвергнет его заботы?

Узнав, что она принадлежит к секте методистов, он даже обещал ей, дабы она не сомневалась в серьёзности его намерений, пригласить священника-методиста, чтобы освятить их союз, и настоял на том, чтобы она повидалась со священником той церкви, которую он посещал, и попросила на этот счёт его совета.

Хоть методисты и считают, что союз рабов, освящённый по их обряду, в глазах господних является для обеих сторон незыблемым — ведь согласно их учению души рабов так же могут спастись, как и души белых, — тем не менее, даже невзирая на знаменитые слова «кого господь соединил, человек да не расторгнет», в рабовладельческих штатах Америки они вынуждены признать в этом случае превосходство человека и допустить, что и муж и жена, разделённые приказом хозяина или актом продажи одного из них, могут снова вступать в брак даже тогда, когда они знают, что прежний супруг или супруга живы. Оправдывая это попустительство, они утверждают, что делают это в силу необходимости, так как, коль скоро безбрачие людям несвойственно и рабы всё равно будут вступать в новые связи, чему помешать никак нельзя, то лучше уж эти связи освящать. Такого же рода доводами они оправдывают и данное членам их секты разрешение владеть рабами — ведь благочестивые братья всё равно от них не откажутся. В том и другом случае они в большей степени апеллируют к численности и превосходству, чем к чистоте и религии, и в их рассуждениях больше змеиной мудрости, чем голубимой кротости. Но по столь важному вопросу церковной политики я не решаюсь высказываться окончательно.

Священник-методист, к которому обратилась Касси, настоятельно посоветовал ей согласиться на предложение мистера Кертиса. Он старался убедить её, что создавшиеся обстоятельства позволяют ей с чистой совестью вступить снова в брак, особенно если он, служитель церкви, будет призван освятить его. В этом случае союз их, пусть даже не совсем законный в глазах людей, будет, безусловно, угоден господу богу.

Но, невзирая ни на настойчивость мистера Кертиса, ни на советы миссионера, Касси стояла на своём. Всякий раз, когда она прижимала к груди нашего сына, каждая черта которого напоминала ей черты его отца, ей казалось, что тайный голос в глубине её сердца шепчет ей; «Он жив. Он любит тебя. Не изменяй ему!»

Так продолжалось около двух лот. Мистер Кертис терпеливо ждал, уповая на время и на своё упорство. Внезапно он заболел; у него был тяжёлый приступ жёлтой лихорадки. Поправлялся он очень медленно. И вот тогда Касси получила возможность доказать, как она благодарна ему за бережное и чуткое отношение к ней. День и ночь не отходила она от его постели, ухаживала за ним так, как могла бы ухаживать только самая преданная сестра, жена или мать, и, по признанию самих врачей — а их в разное время у него перебывало трое или четверо, — спасением своей жизни её хозяин обязан был ей.

В детстве мистер Кертис получил религиозное воспитание; и вот сначала близость смерти, потом, когда началось его медленное выздоровление, долгие часы одиночества и досуга пробудили в нём много мыслей, которые бывали почти совершенно заглушены заботами о деле, весельем молодости и всей грубой, насыщенной чувственностью мирской жизни, окружавшей его до сих пор. И действительно, мистер Кертис, поправившись, стал совершенно другим человеком. Было ли это в нём следствие физической или духовной перемены, или той и другой вместе взятых, но он как будто постарел на двадцать лет, а то и больше. Он был всё таким же приветливым и мягким человеком, но стал серьёзнее, и, хоть его и раньше нельзя было назвать эгоистом, после всего пережитого он стал ещё меньше думать о себе.

Когда он уже поправился настолько, что мог сидеть, первое, что он сделал, — это составил акт об освобождении Касси и её сына, который должен был вступить в силу по истечении предусмотренного законом срока. До тех пор она должна была продолжать вести его хозяйство, причём ей назначалось определённое жалованье; одновременно, как это стало известно Касси, он отпустил на свободу и свою маленькую дочь Элизу, которая находилась всё время на попечении Касси и воспитывалась вместе с Монтгомери.

Когда дети подросли и настала пора дать им образование, мистер Кертис послал их в Новую Англию. Первым был отправлен Монтгомери, а вслед за тем и Элиза, которая благодаря стараниям брата её отца, мистера Агриппы Кертиса, была помещена в аристократический пансион для благородных девиц в Бостоне.

Проведя года три в колледже в Новой Англии, Монтгомери поступил на службу в нью-йоркскую торговую фирму. Совсем недавно Монтгомери с помощью своего щедрого благодетеля получил возможность устроиться самостоятельно и уже завязал кое-какие деловые связи с торговыми фирмами Нового Орлеана.

Жалованье Касси, к которому мистер Кертис самым добросовестным образом присчитывал ещё какие-то проценты, в конце концов составило довольно значительную сумму, давшую ей возможность приобрести в предместье маленький домик. Касси перебралась туда незадолго до того, как мистер Кертис должен был уехать на Север, чтобы поправлять своё здоровье.

По словам Касси, до этих пор всё шло хорошо, и она считала, что провидение к ней особенно благосклонно; для счастья её не хватало только, чтобы сбылась давняя надежда, которую она лелеяла, — разыскать меня. Но это удивительно долго длившееся благополучие было нарушено неожиданным и очень страшным событием.

Пришло сообщение о том, что мистер Кертис, уехавший в Бостон по делам и плывший на пароходе вверх по Огайо, был тяжело ранен при взрыве парового котла. Несколько дней спустя стало известно, что он скончался. Случилось это всего несколько недель тому назад. Как раз к этому времени Монтгомери начал в Нью-Йорке производить самостоятельные деловые операции. Элиза же всё ещё находилась в бостонском пансионе. Это была красивая и хорошо сложенная девушка с глубокими тёмными глазами, длинными чёрными волосами и смуглой кожей; она была совсем не похожа на местных красавиц — светлых, белокурых, голубоглазых. Движения её были изящны и грациозны, что очень редко можно встретить в Новой Англии, где все неуклюжи, и в манерах её была непринуждённость и живость вольной птицы, без всякой примеси той чисто мужской грубости и той тяжеловатой самонадеянности, которая так портит бостонских женщин. Должен только сказать, что все эти критические замечания на их счёт идут от самой Элизы, и за правильность их я не отвечаю.

Её всегда считали единственной дочерью богача Кертиса — крупного новоорлеанского негоцианта — и его законной жены, испанской креолки, умершей вскоре после рождения девочки. А так как она была хороша собой и а ней видели богатую невесту, а в будущем — наследницу большого состоянии, её принимали там в лучшем обществе и ей даже делали предложении молотые люди из аристократических семейств Бостона. Но к ухаживаниям этим Элина оставалась холодна: с самого раннего детства сердце её безраздельно принадлежало Монтгомери.

Узнав о несчастье, случившемся с братом, Агриппа Кертис тут же выехал в Питтсбург, куда был перевезён раненый; недели через четыре он вернулся оттуда и привёз известие о его смерти.

В то время, когда Элиза узнала эту печальную новость и со всем отчаянием предавалась своему безутешному горю, что было вполне естественно для её возраста и для её натуры, она вдруг заметила, что её недавние близкие подруги как будто совсем её не замечают и ни одна из них к ней не подходит. Пока она спрашивала себя, что бы это могло означать, она вдруг получила записку от своего учителя с уведомлением о том, что оставаться далее в пансионе ей не разрешают. По-видимому, там уже распространился слух, что в жилах Элизы течёт африканская кровь, что она не является законной дочерью мистера Кертиса и его наследницей, а всего-навсего дочь невольницы.

Возмущение матерей недавних подруг Элизы не знало границ. Особенно неистовствовала дочь одного вечно пьяного торговца сальными свечами, которая вышла йотом замуж за владельца небольшого бакалейного магазина и винной лавки; муж её занимался тем, что гнал спирт, и, составив себе на этом большое состояние, купил себе дом на Бикон-стрит. А так как он, равно как и его супруга, отличался энергией и предприимчивостью, он с помощью денег вскоре сумел создать ей привилегированное положение в светских кругах Бостона. Эта новоявленная аристократка считала страшным для себя позором — и она нашла себе много сочувствующих, — что их, представителей лучших семей, так жестоко оскорбили тем, что в пансион, где учились их дочери, девушки благородной крови, поместили эту цветную девку. Есть же ведь специальная школа для цветных на Белкэп-стрит, так почему же её не отвели туда? Этой характеристике миссис Хайфлайер — так звали эту тонную бостонскую даму — я также обязан Элизе, а надо признаться, что она большая плутовка: она отлично умеет копировать манеры и голоса людей и очень смешно их передразнивает.

Ни один человек, по-видимому, так не сочувствовал миссис Хайфлайер, как мистер Агриппа Кертис, хоть кто-кто, а он прекрасно знал происхождение Элизы; он ведь сам ввёл её в высшее бостонское общество и поместил в эту школу для благородных девиц. Он заявил, что его отношение к покойному брату, наследником которого он себя считает, не позволяет ему высказать откровенно всё, что он думает насчёт его странного желания ввести простую девку в высшие круги общества и в самые лучшие семьи Бостона. Дело в том, что брат во многих отношениях был человеком чудаковатым, а для него лично эти чудачества совершенно непонятны. Когда же Элиза обратилась к нему за помощью и за советом, он позволил себе даже выгнать её из дома, как обманщицу и самозванку.

Хозяйка модного пансиона, в котором жила Элиза, не замедлила последовать этому достойному примеру. Да и сами постояльцы его все были возмущены, а в особенности женщины, так как мужчин это задевало в меньшей степени. Женщины эти заявили, что покинут пансион, если Элизу сейчас же оттуда не выгонят. Бедной девушке, вероятно, пришлось бы ночевать под открытым небом, если бы её не пожалела одна бостонская модистка, которую Элиза когда-то поддержала в тяжёлую минуту. Молодая женщина дала несчастной и глубоко потрясённой девушке приют, рискуя при этом восстановить против себя изысканное общество и потерять большинство своих заказчиц.

Элиза немедленно сообщила о случившемся Монтгомери, который, как я уже говорил, находился в это время в Нью-Йорке, и тот немедленно приехал в Бостон. Встретившись с мистером Агриппой Кертисом на Стэйт-стрит в час, когда дельцы спешили на биржу, Монтгомери ясно и просто высказал ему своё мнение о его поступках. Этот джентльмен — ибо в Бостоне его всё же считали джентльменом, хотя там и ходили слухи о том, что фирма «Кертис, Соуин, Бери и К0», совладельцем которой он был, положила начало своему благосостоянию тайным участием в бразильской торговле рабами, — вместо оправдании презрительно заявил, что не намерен выслушивать поучений от чернокожего бродяги, от сына какой-то… вежливо намекая этим на происхождение Монтгомери, которое стало ему известно во время пребывания его в Новом Орлеане в гостях у брата. Монтгомери, не дав ему договорить, повалил его на землю, а затем избил тростью, великодушно протянутой ему для этой цели кем-то из присутствующих, так как почтенный Агриппа Кертис в городе особой любовью не пользовался. Собравшиеся окружили его кольцом, чтобы, как они выразились, поглядеть на «поединок чести», по, может быть, и просто чтобы потешиться, видя, как мистер Грип корчится и ёжится, а это выглядело — по словам Монтгомери, писавшего об этом матери, — очень смешно.

Грип немедленно заявил обо всём случившемся в полицию, которая вызвала Монтгомери и оштрафовала его на двадцать долларов. Помимо этого, пострадавший предъявил через суд иск, требуя возмещения убытков в сумме десяти тысяч долларов. Он надеялся на то, что никто не возьмёт Монтгомери на поруки. Но в этом он ошибся.

Когда Монтгомери выпустили на свободу, он решил вернуться и увезти с собой Элизу. Но в это время она получила письмо из Нового Орлеана от адвоката Гилмора, который долгое время состоял поверенным в делах мистера Джеймса Кертиса. Извещая о кончине Кертиса, Гилмор сообщал ей, что в связи с урегулированием разных дел её присутствие в Новом Орлеане крайне необходимо. Гилмор просил Элизу приехать незамедлительно и счёл даже нужным приложить к письму чек на оплату дорожных расходов. По прибытии в Нью-Йорк Монтгомери нашёл у себя подобное же письмо, адресованное ему. Ни Монтгомери, ни Элиза не имели ни малейших оснований усомниться в искренности и порядочности мистера Гилмора. Оба они знали его как представительного седого джентльмена, круглолицего и всегда приветливо улыбающегося, к которому мистер Джеймс Кертис всегда относился с полным доверием. Не было ничего невероятного в том, что мистер Джеймс Кертис оставил какие-нибудь распоряжения, касавшиеся их. На основании всего этого Монтгомери и Элиза решили, что их присутствие в Новом Орлеане может быть и в самом деле необходимо. Ввиду того, однако, что Монтгомери нужно было ещё закончить кое-какие дела, он отправил Элизу одну. Он проводил её в Бостоне на пристань и усадил на пакетбот. Сам он намеревался выехать вслед за ней, как только представится возможность.

Элиза благополучно прибыла в Новый Орлеан, по-видимому почти одновременно со мной, и прямо с пристани поехала к Касси. Дня через два Касси направилась к мистеру Гилмору, чтобы сообщить ему о приезде Элизы, а также узнать от него, какие распоряжения были оставлены мистером Кертисом в пользу его дочери. Покойный мистер Джеймс Кертис несколько раз говорил Касси — и повторил ей то же самое перед своим отъездом из Нового Орлеана, — что он распорядился в отношении её и Монтгомери и хорошо обеспечил Элизу. Она обратилась по этому поводу к мистеру Гилмору, но адвокат ответил уклончиво и попросил, чтобы на следующий день в назначенный час она явилась к нему сама.

Элиза отправилась к мистеру Гилмору, но назад не вернулась. Касси очень встревожилась и всю ночь не спала, а наутро собралась сама идти к мистеру Гилмору узнать, что с ней, как вдруг какой-то мальчуган-негр принёс ей смятую записку от Элизы. В этой записке — наспех, дрожащей рукой набросанной на вырванном из книги листке бумаги — Элиза писала, что адвокат насильственно задержал её у себя, заявив, что она его собственность. По его словам, он купил её у недавно прибывшего из Бостона мистера Агриппы Кертиса, выдававшего себя за единственного наследника своего умершего брата и поэтому рассматривавшего Элизу как часть доставшегося ему имущества.

Касси это страшное известие потрясло. Но, пока она обдумывала, что ей предпринять, дверь внезапно распахнулась, и в комнату вошёл сам мистер Агриппа Кертис в сопровождении своего бостонского поверенного в делах, а также мистера Гилмора и нескольких рабов-негров. Он объявил ей, что пришёл вступить во владение домом и всем имуществом, а в том числе и ею.

Касси схватили и прямо оттуда привели на аукцион невольников для продажи, где я её и нашёл и где, если бы этого не случилось, она неминуемо была бы снова продана в рабство. Напрасно она протестовала, утверждая, что она свободна, — доказать этого она всё равно не могла, так как тот, в чьих руках находился акт об её освобождении, оказался предателем и похитителем людей.

Всё это в общих чертах рассказала мне Касси в первый же день после нашей встречи. Постепенно я узнал от неё и все подробности.

Благодарение богу, наконец-то я мог прижать к своей груди мою — да, мою верную жену!

Но где же мой сын и где та девушка, которую Касси оплакивала, как родную любимую дочь? Что сделать, чтобы спасти Элизу, которая уже попалась в западню, и Монтгомери, находящегося сейчас в большой опасности?

Я обратился снова за советом к Колтеру и был искренне обрадован, встретив с его стороны не только горячее сочувствие, но и готовность помочь нам. Он сказал, что будет рад проучить этих двоих негодяев-янки, которые, вне всякого сомнения, сговорились уничтожить завещание мистера Джеймса Кертиса, решив поделить между собой наследство и снова ввергнуть в рабство Касси, Монтгомери и Элизу. Вряд ли главную роль здесь играли деньги, которые можно было выручить при продаже — как Колтер ни презирал всех янки вообще после встречи с некоторыми из них на Юге, он и то не считал, что эти «похитители людей», эти «проклятые бостонские скряги» способны на такую низость. Вероятнее всего, они просто решили, что этим путём они лучше всего избавят себя от неприятности, которую законные наследники, будучи свободными людьми, всегда могут им причинить, в особенности же в случае, если вдруг найдётся потерянный дубликат завещания.

Что же касается Монтгомери, у Грипа Кертиса сверх всего прочего был на него зуб. Мы потом узнали, что сразу же по приезде в Новый Орлеан он обзавёлся длинной плетью, которой в недалёком будущем рассчитывал отомстить Монтгомери за полученные от него на Стэйт-стрит палочные удары.

Участь Элизы также была предрешена, потому что, как выяснилось, почтенный и благочестивый мистер Гилмор с первого же взгляда прельстился её красотой и бостонским образованием и решил воспользоваться тем и другим лично для себя. На это он получил право, сделав её своей собственностью. Я говорю: благочестивый мистер Гилмор, потому что года за два или три до этого в бытность свою в Нью-Йорке под влиянием того же красноречивого доктора Дьюи, о патриотическом рвении которого мне уже приходилось упоминать, он стал членом секты унитариев и даже постарался создать унитарианское общество в Новом Орлеане и получить прозвище церковного старосты, под которым он был известен среди своих менее праведных друзей.