Если я поверну сначала налево, потом опять налево, то окажусь на кухне. Я уже записала это. Я точно не знаю, где сейчас нахожусь, но, по крайней мере, смогу отыскать кухню. Здесь чувствуется мыльный запах, и он напоминает о моих визитах к Сьюки и о женщине, которая что-то вынимала из белого буфета. Она вертится туда-сюда, наклоняется, чтобы закрыть дверцу буфета, заталкивает кучу простынь и полотенец в корзину для грязного белья и подносит ее к самому лицу. Создается впечатление, что у нее отвалилась голова и теперь она несет ее поверх кучи белья.

– Я нашла эти записки у тебя в карманах, – говорит она, выпрямившись и кивая на ворох бумажных квадратиков на комоде. – Они тебе нужны? – Она все еще напоминает голову, лежащую на куче грязного белья. – Что ты будешь есть на завтрак?

– Мне нельзя есть, – говорю я. – Так сказала мне та женщина.

– Какая женщина?

– Та женщина, – отвечаю я.

Боже, как же мне надоело постоянно все объяснять…

– Та женщина, которая здесь работает. – Ведь правильно? – Она же здесь работает.

– О чем ты говоришь?

– Ты же ее знаешь… Да-да, знаешь. Она здесь работает. Всегда в заботах. Всегда сердится. Всегда торопится.

– Наверное, ты говоришь обо мне, мама.

– Нет, – отвечаю я. – Нет. – Но, возможно, я на самом деле говорю о ней. – Как тебя зовут?

Голова над кипой белья улыбается и отвечает:

– Меня зовут Хелен.

– О, Хелен, – говорю я. – Я собиралась тебе сказать. Девушка, которую ты взяла на работу, ничего не делает. Вообще ничего. Я за ней наблюдала.

Хелен наклоняет голову набок, и похоже, что она вот-вот скатится на пол.

– О ком ты говоришь? О какой девушке?

– Ну, о той девушке, – отвечаю я. – Она оставляет грязные тарелки в раковине и разбрасывает одежду по всей комнате.

Хелен улыбнулась и прикусила губу.

– Очень точная характеристика, мама; это Кэти.

– Меня не интересует, как ее зовут, – говорю я. – Я просто хочу, чтобы ты знала, какая она. Мне думается, ты должна предложить ей уйти. Если тебе так уж нужна помощница по хозяйству, найди кого-нибудь еще. В твоем возрасте я всегда делала все по дому сама без чьей-либо помощи. Но сейчас молодежь считает, что им все должно даваться легко.

– Мама, ты говоришь о Кэти, – отвечает мне Хелен. – О Кэти. Твоей внучке.

– Нет. Не может быть, – бормочу я в ответ. – Не может быть.

– Может, мама. Она моя дочь и твоя внучка.

Хелен ставит корзину с бельем на стол, и я вижу, как голова у нее вновь прирастает к шее. Она трясет большим куском материи, и в корзину падают несколько носков, а я чувствую свежий аромат чистоты, как будто иду к Сьюки. Я с удовольствием вдыхаю его. Мне кажется, будто я пережила какое-то сильное потрясение, но не могу вспомнить точно какое. Я хожу по кухне и то открываю, то закрываю ящики. Один из них набит оранжевыми шарами, словно яйцами экзотической птицы, только они не гладкие, а шершавые, точно скомканная газета. Я хочу разгладить одно из яиц и обнаруживаю, что оно сделано из пластика и на одном конце у него ручки. Не могу представить, что за птица несет такие яйца. Я спрашиваю Хелен, и она с гримасой на лице отвечает:

– О господи, мне надо с ними что-нибудь сделать. Просто ума не приложу, как это я ухитряюсь каждый раз забывать свою сумку. – Она мгновение смотрит на меня, потом с улыбкой добавляет: – Болезнь-то, наверное, заразная.

Передняя дверца открывается, Хелен берет расплющенное яйцо и сует его в ящик. Она что-то бормочет, но я не слышу что. Что-то об одежде на полу. Я смотрю на носки в корзине.

– Привет, бабушка, – говорит Кэти. Она вошла и остановилась рядом со мной с протянутыми руками. – Это я.

– Привет, – отвечаю я.

– Значит, ты все-таки знаешь, кто я такая?

– Конечно, я знаю, кто ты такая, Кэти, не глупи.

Внучка смеется и поворачивается к матери.

– Она выздоровела!

– О чем таком вы говорите? – спрашиваю я, глядя на Хелен. – Твоя дочь сошла с ума.

– О, бабушка, – произносит Кэти, обняв меня. – Один из нас, несомненно, сошел с ума.

Она отходит от меня, и я следую за ней в коридор. Справа небольшое помещение. Там находится ванная, а немного дальше спальня. Я пробираюсь в спальню, чтобы узнать, что там такое. Кое-какие вещи в ней кажутся мне знакомыми. Они принадлежат мне, я уверена. Большой шкаф для одежды очень сильно и приятно пахнет деревом. Запах мне тоже знаком. И мне хорошо известно, как приятно сидеть в том стареньком невзрачном кресле. Я прикасаюсь к его истертым подлокотникам, провожу пальцами по трещинкам в древесине. Оно такое старое и такое милое, но как же страшно ощущать его ветхость, словно ты внезапно обнаруживаешь, что близкий тебе человек из молодого и крепкого вдруг стал совсем дряхлым. Помню, как в первый раз заметила, что моя мать состарилась. Мы смотрели в окно на улицу, кто-то должен был прийти, и я глянула на ее руку, лежащую на подоконнике. И с ужасом увидела на ней глубокие морщины и выступающие вены. Ее рука в то мгновение показалась мне ненастоящей, каким-то унизительным искажением реального облика родного мне человека.

Вот какой мне представляется эта мебель теперь. Сборищем каких-то самозванцев, вещей, принявших чужой, не принадлежащий им облик. Я словно прошла сквозь зеркало, как в той истории… забыла, как она называется. И теперь не могу понять, где нахожусь. Я смотрю на свои записи и нахожу в них те, что указывают дорогу на кухню. Следую записанным рекомендациям. Возможно, там я найду маленькую бутылочку или пирожок с наклейкой «Съешь меня». Вместо них я нахожу там Хелен.

– Хелен, – говорю я. – Вещи в той комнате лгут.

– Лгут?

Я открываю рот, но уже не помню, что хотела сказать.

– Почему мое кресло стоит в той маленькой комнате? – спрашиваю я.

– Потому что это твоя комната, мама.

Я поворачиваю голову, чтобы искоса взглянуть на Хелен.

– Нет, неправда. Скажи мне правду. Куда ты дела мои вещи? Кто их тебе отдал? Что ты с ними делаешь?

– Ты привезла их с собой. Это же твоя комната, мама.

– Как такое возможно? Где мы находимся? – спрашиваю я. – Это не мой дом. Ведь так?

Но почему-то в моем голосе нет уверенности. Это чужой дом, но я бывала здесь раньше. Возможно, он все-таки мой, в данный момент я не могу вспомнить никакой другой дом и никакие другие комнаты, чтобы можно было сравнить их со здешними.

– Это мой дом, – говорит Хелен. – Давай выпьем чаю. Я приготовила тебе тосты.

Я сижу в столовой. Она входит с подносом, широко улыбается мне и ставит поднос на стол.

– Но, Хелен, как же моя комната может находиться в твоем доме? – спрашиваю я. – Это ведь неправильно. Мне кажется, что это неправильно.

– Мама, ты теперь живешь со мной. Помнишь? Мы сложили все твои вещи и перевезли сюда. Здесь твоя новая комната. И ты говорила, что она тебе нравится. Все под рукой, ты сама сказала. Ванная прямо рядом справа, и не нужно взбираться по лестнице.

– Да, да, все очень хорошо, Хелен, – отвечаю я. – Но мне нужно вернуться домой. Не могу же я всегда оставаться здесь.

– Нет, мама, пока ты должна жить здесь, – говорит она, наливая молоко в чашку. Улыбка у нее на лице все такая же широкая, но я вижу, что она не смотрит мне в глаза.

– Я не могу. А что, если позвонит Элизабет? Она же не знает, где я и как меня найти. Пожалуйста, Хелен, пожалуйста, отвези меня домой.

– Пей чай, а об этом мы поговорим немного позже.

Я поднимаю чашку. Она наблюдает за тем, как я пью, и говорит:

– Я могу купить пирог в магазине. – В глазах ее появляются хитринки; она пытается скрыть их за улыбкой, но я-то прекрасно вижу. – Какой тебе купить пирог?

Я прошу у нее пирог с кофейным вкусом. Я не люблю пироги с кофейным вкусом, поэтому никто не сможет заставить меня их есть. Она убирает поднос. Уносит его куда-то или кому-то передает. Американцам в НААФИ? Чтобы угощать их завтраками с колбасой и бобами? Интересно, а мне принесет она хоть чуть-чуть?

Ее плащ-дождевик лежит на столе. Значит, не только я многое забываю. Просовываю ладонь в петлю на рукаве и поднимаю руку, а потом пью чай и наблюдаю, как болтается ее плащ. Здесь еще находится газета. Я складываю ее в крошечный треугольник, стараясь сделать углы как можно более острыми.

Мимо двери проходит девушка, она собирает вещи с полок в коридоре. Это та самая девушка, которую наняла Хелен. Я уверена, что она нечиста на руку. Она ворует вещи, мелкие вещи; правда, я точно не знаю какие. И передает их той сумасшедшей. Я уже говорила Хелен, но та мне не верит. Мне необходимо выяснить, где девица встречается с сумасшедшей, и тогда у меня будут доказательства и мы сможем ее уволить. Со своего места я прекрасно вижу, как она надевает пальто, набивая карманы нашими вещами. Я встаю и хватаю свою сумку. Дверь хлопает, но я почти сразу же открываю ее снова и следую за ней по тропинке.

На повороте она останавливается. Я тоже останавливаюсь и делаю вид, будто рассматриваю засохшие подсолнухи. Они склоняются над садовой изгородью, и семечки падают прямо на мостовую. Я собираю их и кладу в карман. Девушка вновь отправляется в путь, и я следую за ней по пятам. Но, дойдя до широкой улицы, она бросается бежать. На остановке стоит автобус, она запрыгивает в него, и тот отъезжает. Я упустила ее. Она сбежала. И больше никогда не вернется, никогда, никогда. Я поворачиваю назад к дому. Посередине улицы много всякого мусора. Большие куски апельсиновой кожуры и газеты. Кажется, я что-то собиралась сделать. Что-то с газетами. Я наклоняюсь, чтобы поднять одну из них, и пытаюсь разобрать слова на первой странице. Но на них какие-то пятна, и они дурно пахнут, и я бросаю газету.

У обочины лежит крошечная бутылочка. Что в той истории говорилось о маленькой бутылочке? «Выпей меня» – было написано на ней. Остального я уже не помню. Но на бутылке, что валяется у меня под ногами, значится «Виски «Макаллан». Вряд ли в той истории в бутылке могло быть виски. Его в свое время пил Фрэнк. При нем как-то, когда я его встретила, была бутылка с виски. Правда, она не была такой крошечной.

Фрэнк сидел в машине в конце нашей улицы и пил виски, пока я рассказывала ему все то, что могла припомнить о Сьюки. Он прошептал, что ему хочется думать о ней так же, как думаю я, и всегда помнить о ней. Мы сидели рядом в полумраке, свет уличного фонаря почти не рассеивал темноту и только озарял клубы сигаретного дыма. Было душновато, но я не обращала на это внимания – мне нравились машины. В них можно просто сидеть, ничего не делая, не нужно готовить овощи или копаться в саду или пропускать простыни через каток для сушки белья.

В машине Фрэнка мне нужно было только болтать, вспоминать подробности, которые он сам забыл: название любимых духов Сьюки, цветов и газетных колонок, и еще раз то, что она сказала ему в тот вечер, когда они встретились. Это воспоминание ему нравилось больше всех остальных. Как Сьюки возвратилась домой счастливая, как она пританцовывала от радости, как снимала свое синее платье и напевала что-то себе под нос, накладывая на лицо кольдкрем. И как она лежала в темноте на кровати рядом со мной и рассказывала мне, что встретила мужчину, красавца; что он подмигнул ей и плотоядно улыбнулся. И что она поняла – с самого начала поняла, – что встретила того самого мужчину, за которого и выйдет замуж.

Я рассказывала ему все это, уставившись в пространство между нами, в промежуток между его бедром и моим, а Фрэнк смотрел на улицу. Потом он заплакал. Нет, не в буквальном смысле, слез не было; он просто как-то сгорбился и закрыл глаза. Я коснулась его волос, сзади, где они не были намазаны бриолином, а он сжал мне руку, поднес ее к губам и сказал:

– Сегодня вечером, Мод, – произнес Фрэнк. – Когда я увидел, как ты идешь к машине, то на мгновение принял тебя за нее. Ты даже не можешь представить, что было со мной в то мгновение.

Он долго не отпускал мою руку. Наконец отпустил ее, но только чтобы сделать глоток виски из бутылки, стоявшей на полу у его ног. На рукаве моей куртки, синей куртки Сьюки, образовалась складка, и я провела рукой, чтобы ее разгладить. Внезапно он наклонился ко мне и прижался лицом к моей шее. Я не шевелилась. Не скажу, что мне не понравилось, но я боялась того, что может за этим последовать.

– Фрэнк, – прошептала я.

Он выпрямился, и я стала осторожно выбираться из машины, чувствуя, что надо торопиться, так как заметила, что он тоже выходит. Но домой я отправилась одна, а он остался и еще какое-то время стоял, прислонившись к машине и наблюдая за мной. Это напомнило мне те времена, когда он ухаживал за Сьюки, и я иногда видела, как они стоят, обнявшись, в тусклом свете уличного фонаря и целуются, и он набрасывает ей на плечи свой твидовый пиджак. Вот еще одно воспоминание, которое я припасла для Фрэнка.

– Видел тебя, – пробормотал Дуглас, когда я вошла через заднюю дверь. Висевший вверху фонарь ярко освещал его лицо, отчего оно приобретало болезненный вид.

– О чем таком ты говоришь? – спросила я, выбираясь из куртки.

– В машине. С Фрэнком.

В руках он сжимал сложенную газету, и, обдумывая ответ, я внимательно ее разглядывала. Убийцу из отеля «Норфолк» схватили, и никто не сомневался, что его повесят, несмотря на то что суд должен был состояться только через несколько месяцев.

– Ну конечно. Тебе же никогда не сидится дома, Дуг, ты всегда ждешь на улице, – сказала я.

Он тоже взглянул на газету.

– Ты ведь с ним не в первый раз. И надеваешь ее одежду. О чем ты только думаешь, Мод?

Я пожала плечами и продолжала стоять у задней двери, держа в руках куртку. Я даже ни разу не взглянула на бархатное болеро с тех пор, как Фрэнк отдал мне вещи Сьюки. Как же чудесно было переодеваться и выходить на послеобеденную прогулку в новых нарядах, пусть даже для этого нужно было лгать родителям!.. Я ни о чем не думала и не чувствовала за собой никакой вины. Считать себя виноватой из-за его слов! Еще чего!

– Она была моей сестрой, – сказала я, но Дуглас уже не слушал. Он не смотрел мне в глаза. Его взгляд скользил по моему телу.

– Это ее одежда, – проговорил он, вставая и комкая в руках газету, и сделал шаг ко мне. – Снимай ее!

Он ухватился за куртку моей сестры, посмотрев на меня с такой злобой, что я отшатнулась.

– Дуг! – крикнула я. – Это не твое дело!

Я подалась к раковине, но он положил на нее руки и закрыл мне проход.

– Пытаешься играть в нее. Вот чем ты занимаешься. Надеваешь ее одежду. Заигрываешь с ее мужем. А он что? Возил тебя в их семейное гнездышко? Укладывал в их постель?

– То, что ты говоришь, отвратительно, – сказала я, чувствуя, как пылают мои щеки. – Мы только беседовали… о Сьюки… и всё.

Я отвернулась, пытаясь отодвинуться от него, но Дуглас сгреб мой подбородок в кулак, сжал его так, как до этого комкал газету, и приблизился ко мне почти вплотную.

– Ты даже пользуешься ее помадой, – прошипел он, его лицо было всего в дюйме от моего. – Сотри немедленно!

Тыльной стороной ладони он грубо провел мне по губам, поцарапав кожу. Я чувствовала, что помада размазалась по щеке, и попыталась отвернуться, но Дуглас крепко держал меня за подбородок.

– Прекращай этим заниматься! – прохрипел он, тяжело дыша мне в лицо. – Больше не пытайся ее заменить ее. Ты никогда не сможешь заменить ее.

Я вспомнила, как Фрэнк прижимался к моей шее, и зажмурилась, чтобы не расплакаться. Я не двигалась, пока Дуглас срывал с меня сережки Сьюки, их зажимы щелкали у него в руках. Не двигалась, пока он вытаскивал у меня из волос заколки и швырял их на пол.

У меня возникло ощущение, будто вся моя жизнь – это только сохранившиеся воспоминания. Или, возможно, утраченные. Те, которые мне действительно нужны, утрачены. К примеру, я не помню, куда положила свой автобусный проездной. Я не могу его найти. Я знаю, что он у меня в сумке, я никогда его оттуда не вынимаю, но его там нет. Там лежит расческа, упаковка мятных леденцов, несколько бумажных платочков и белый пластиковый кошелек. Все это я отодвигаю в сторону.

– Предъявите ваш проездной, – говорит водитель.

Я нахожусь в автобусе, но он стоит, и двери у меня за спиной открыты. На руке у меня висит зонт. Его вес и движения, когда он качается, отвлекают меня. Я не могу вспомнить, что я ищу. Сую руку в карман. Там масса всевозможных кусочков и обрывков. Всякой мелочи. Я не могу понять, что это такое, но почему-то вспоминаю о цветах, садах и о чем-то еще. О чем-то, что имеет отношение к Библии. Неужели к какой-то фразе из Библии?

– «Если даже буду я остывший прах в склепной сырости и в пыли» , – говорю я.

Вот. Она сохранилась у меня в памяти еще со школы. Но теперь я уже не помню, откуда она.

– Что? – переспрашивает водитель, глядя на меня сквозь стеклянную перегородку. – Ну, давайте же, дорогуша, вы нас всех задерживаете.

Я поворачиваюсь и смотрю на остальных пассажиров. Они сидят и смотрят на меня, и я слышу их тяжкие вздохи. Я чувствую, что краснею. По какой-то причине они куда-то торопятся, но я не знаю, чем со своей стороны могу им помочь.

– Почему вы ее не пропускаете? – выкрикивает кто-то. – Вы же видите, что это пожилая женщина.

Водитель шумно вздыхает и разрешает мне пройти в автобус и сесть. И перед тем, как наш автобус присоединяется к потоку машин, я вижу в окно какого-то человека на тротуаре, отдирающего пластиковую крышечку от пачки таких маленьких палочек, которые не похожи на свистки. Эти палочки можно зажечь. Он открывает пачку и кусает вначале коробку, а затем ее содержимое, частички табака прилипают к его зубам. Выражение его лица похоже на страшную улыбку, и, кусая, он смотрит на меня, а его резкие движения вызывают у меня ужас. Я вспоминаю, как другой человек бежал вниз по холму за своей шляпой, а отец велел мне на него не таращиться. Неожиданно мне становится страшно одиноко, мне хочется, чтобы рядом со мной кто-то был. Кто угодно. Легче я начинаю себя чувствовать, только когда автобус двигается с места.

Мы проезжаем мимо парка и дома Элизабет. Мимо акации с ее крупными молочными цветами. Ну, вот снова. То же воспоминание из школьных лет. Я не уверена, что это из Библии. Больше ничего я вспомнить не могу. На каждой остановке автобус трясет, и мне кажется, будто мои кости превратились в желе. На сиденье рядом со мной лежит газета, и я держусь за ее краешек и перебираю страницы. В такую газету можно поместить объявление, и для этого достаточно просто пойти в редакцию и попросить, чтобы они его напечатали. Я улыбаюсь и начинаю вслух читать вывески на магазинах и называть уличные знаки. На улице начинает моросить. Крошечные капельки дождя внезапно появляются на окнах автобуса, подобно зубной пасте на зеркале. На остановке выходит пожилая пара, и во мне внезапно просыпается тоска по Патрику. Он всегда держал меня за руку, когда мы садились в автобус. Всего несколько мгновений, пока мы входили в автобус и выходили из него. Потом он, конечно, отпускал мою руку, и мы садились или стояли рядом. Он точно так же поступал и в толпе – протягивал руку и старался нащупать мою ладонь. Как же мне этого сейчас не хватает.

Я слишком поздно замечаю нужное мне здание. К тому моменту, когда я встаю и нажимаю кнопку, мы уже проехали еще две остановки, и мне приходится идти назад пешком. Редакция «Эха» выглядит практически так же, как во времена моего детства. Я вспоминаю фотографии. Очень яркие и красивые. Очень современные. И приятные. Не то что нынешние здания, которые теперь строят.

Внутри редакции за конторкой сидит женщина, у нее пухлые щеки, как у ребенка. Когда она улыбается, они начинают напоминать шарики.

– Чем могу быть вам полезна? – спрашивает она, и у меня возникает впечатление, что она пропустила какое-то слово в конце предложения. Возможно, она хотела сказать «дорогая» или «уважаемая», но по не известной мне причине передумала.

Мы смотрим друг на друга, и я пытаюсь вспомнить, что собиралась сказать. Но у меня в голове вертится одно и то же слово – «ребенок». Я беру почтовую открытку из коробки. На ней изображен котенок на грядке настурций. Элизабет она должна понравиться.

– Это по поводу конкурса? – Женщина немного наклоняется, и ее руки исчезают из моего поля зрения; я слышу, как она перебирает какие-то бумаги под столом. – Думаю, что все победители нынешнего месяца уже были оповещены. Извините. Но не считайте себя проигравшей. Просто сделайте еще одну попытку в следующем месяце. Еще не все потеряно!

– Потеряно, – повторяю я за ней и кладу открытку на конторку. – Я потеряла Элизабет.

Мгновение она молчит, потом выпрямляется и говорит:

– Э-э-э, вы, наверное, хотели поместить объявление?

Мне снова становится легко дышать.

– Да. Да, именно. Я хотела поместить объявление.

– Я дам вам бланк. Ох уж эти кошки, какие они несносные, правда?

Я киваю, но мне кажется, что я пропустила какую-то часть разговора. Я киваю, но мне очень нравятся кошки, и меня удивляет, что эта женщина что-то против них имеет.

– Я помню, когда моя тетушка потеряла своего Оскара. Она просто рассудка лишилась. Его не могли найти несколько недель. И в конце концов обнаружили в кабинке для переодевания на пляже. Вы не просили соседей, чтобы они заглянули к себе в сараи?

Я удивленно смотрю на женщину. Не могу представить, чтобы Элизабет можно было отыскать в сарае. Но, возможно, все-таки стоит попробовать. Может быть, только такая идея мне представляется странной. Я беру ручку и пишу: «Кабинка для переодеваний на пляже». Женщина передает мне бланк с множеством разных пустых квадратиков и пробелов. Я смотрю на него, и, видимо, проходит достаточно много времени, потому что служащая наклоняется ко мне.

– Пишите что можете, а я вам помогу, если у вас возникнут затруднения.

– Хорошо, – отвечаю я, поднимаю ручку и подношу ее к бланку так, словно это не ручка, а волшебная палочка и она сама сможет все написать за меня.

– В нашей стране все любят животных. И такое отношение лично у меня вызывает гордость. Вот в Турции, например, совсем не так. Мой брат там жил, и вы не можете поверить, сколько голодных и тощих кошек там бродит по улицам, и никто не обращает на них никакого внимания.

Я смотрю на нее, а потом снова на бланк. Я написала на нем, сама не знаю зачем, слово «Турция». Я вычеркиваю его.

– Позвольте я помогу вам, – говорит женщина, резким движением берет у меня бумагу и всем телом наваливается на конторку.

Она спрашивает, когда и где я в последний раз видела Элизабет. Я не могу ответить точно. Я просматриваю свои записи и нахожу свое имя, адрес и номер телефона. Я отдаю их ей на тот случай, если они вдруг понадобятся. Она спрашивает, какой расцветки была Элизабет, вопрос меня немного удивляет, но я отвечаю, что, наверное, темный или темно-каштановой. Она спрашивает, был ли у Элизабет ошейник. Вопрос мне кажется очень странным. Я смотрю на свои заметки, но не могу найти ответа. Но я обнаруживаю свое имя, адрес и номер телефона и передаю их ей.

– Значит, это информация о вас самой, – говорит она и записывает. – Спасибо. Я сохраню ее. Видите, я все записала. Был ли у Элизабет микрочип?

Я не поняла последнее слово и пожимаю плечами.

– Тогда оставим это. Ничего страшного. Гм… пока очень мало подробностей, и какой смысл вставлять ее имя, если у нее не было ошейника? Ведь она вряд ли сможет назвать свое имя?

– Не сможет, – отвечаю я, смеясь, но смысл ее шутки до меня почему-то не доходит.

– Ну, что ж, прочтите то, что у нас получилось.

Я смотрю на бланк. Передо мной странная смесь слов и линий, и я не понимаю, что мне нужно прочесть. Но вверху стоит заголовок. «Пропала кошка».

– Мне нужно не это, – говорю я. – Мне нужно не это слово.

Я приставляю палец к заголовку, как будто хочу стереть его со страницы.

Женщина ждет, пока я уберу палец, затем читает.

– «Кошка»? Но я бы очень вам рекомендовала упомянуть об этом именно в заголовке. Больше мы нигде в тексте не упоминаем о кошке.

– Вот как? Все равно, я думаю, что слово «кошка» неправильное.

Она вычеркивает слово «кошка».

– Как хотите.

– И тут должна также стоять ее фамилия. Маркхэм. Элизабет Маркхэм.

На лице женщины появляется какое-то странное выражение, одна ее толстая щека вдруг морщится, но она записывает фамилию в бланк.

– Ах, поняла, она стала для вас частью семьи? Минутку, – она внезапно поднимает голову и закрывает бланк обеими руками. – Мы ведь разыскиваем кошку?

– Кошку? – Я забыла, что значит это слово. – Мне кажется, что это не совсем правильное слово. Кошку? Нет, думаю, что нет.

– Ой, извините, дорогая. Элизабет Маркхэм. Это ведь человек, не так ли? Вы, наверное, подумали, что я совсем свихнулась… Верно. Давайте начнем сначала.

Она берет новый листок бумаги и что-то в него записывает, а я показываю ей свой номер телефона.

– Я составила самый простой вариант, – говорит она. – Я полагаю, Элизабет – ваша старая знакомая? Да? Сейчас такое объявление будет стоить семь фунтов двадцать два пенса, но если его поместить в рамочку с номером телефона крупным шрифтом, оно обойдется всего в четыре фунта четырнадцать. Только не спрашивайте меня почему. Это как-то связано с ценовыми категориями. Я делаю только то, что мне подсказывает компьютер. Вас устраивает такой вариант?

Я немного озадачена. Числа перемешались у меня в голове. Я вытаскиваю кошелек, но никак не могу понять, сколько же она просит с меня и сколько у меня вообще есть денег.

– Не возражаете, если я взгляну? – Она берет кошелек, отсчитывает несколько монет и кладет их на стол. – Вот. Четыре четырнадцать. Объявление появится в газете в ближайший уик-энд.

Каким-то образом я вновь оказываюсь на улице. Идет дождь, косыми струями падает на дорогу. Его капельки покалывают мне лицо, словно иголки. Мимо с ревом проносится грузовик, и от его грохота я начинаю дрожать. Смотрю ему вслед и не понимаю, где же я нахожусь. Все здания вокруг как будто сделаны из стекла, на них отражается идущий по улице транспорт. Неуклюжий, раскачивающийся из стороны в сторону транспорт. Что-то тяжелое свисает у меня с руки и тоже раскачивается. Я не могу собраться с мыслями из-за того, что оно раскачивается. Пытаюсь сбросить его, но оно не сбрасывается.

Я начинаю переходить улицу, автомобиль, сигналя и скрежеща, объезжает меня. Ухватившись за свитер, я кое-как добираюсь до тротуара. Свитер промок насквозь, так же как и брюки. Я ощупываю себя, выжимаю ткань. Я вся промокла, вода течет по волосам и хлюпает в туфлях. Дождь, кажется, пахнет нефтью; я останавливаюсь, дрожа, и смотрю на влажную дорогу, на которой в пятнах нефти переливаются маленькие радуги. Вот так же стояла я на тротуаре, когда за мной увязалась сумасшедшая. Она кричала на меня и пыталась ударить. От этого воспоминания у меня возникают дурные предчувствия, мне хочется сжаться в комок и спрятаться. Я начинаю снимать с себя мокрую одежду, и зонт выскальзывает у меня из рук. Он выкатывается на дорогу, машина со свистом пролетает мимо и отбрасывает его на самую середину дороги. Я боюсь идти за ним; просто смотрю на него и вспоминаю, как та безумная женщина ударила меня в плечо и как она кричала.

В тот момент я думала, что не расслышала ее слов, но теперь очень отчетливо их помню. «Видела тебя, – кричала она. – В машине с Фрэнком. Ты пыталась быть ею. Даже ее губной помадой намазалась!» Я тру губы рукавом. Рукав мокрый, лицо у меня тоже мокрое. «Ты не можешь ее заменить. Ты не можешь ее заменить». Потом я убежала на кухню, и оттуда вышла мама и потребовала, чтобы она убиралась. Она говорит, что я слишком маленькая, чтобы меня мог сбить автобус. А Сьюки сказала: «Спасибо, Мопс» – и поцеловала меня в голову.

Нет, получилась какая-то ерунда, но я не могу понять, где же я запуталась. У моих ног лента. Лента в зеленую клеточку. Это, наверное, лента Сьюки. Концы сильно обтрепались, материя вся в пятнах и замаслена, но я, повернув назад, осторожно наматываю ее на палец и кладу в карман. Там есть что-то еще. Какие-то семена. Я, должно быть, захватила их с собой, чтобы перекусить. Засовываю одно семечко в рот, но оно оказывается неприятным на вкус, и я выплевываю его.

В конце дороги я обнаруживаю множество каких-то людей, собравшихся под огромным стеклянным потолком, который протянулся чуть ли не над всей улицей. Они держат в руках пакеты с покупками и смотрят на небо. Дождевые капли стучат по прозрачной крыше, и стук капель смешивается с шумом их болтовни. Мне кажется, как будто кто-то кричит: «Бабушка!» Я захожу под краешек навеса и снова слышу тот же крик:

– Бабушка… бабушка…

Кэти дергает меня за свитер, у нее большие удивленные глаза.

– Какие у тебя большие глаза, – удивляюсь я.

– Ты вся промокла, – говорит она. – Что ты здесь делаешь?

– О, Кэти, – говорю я, хватаясь за ее руку и внезапно ослабев от радости. – Я не знаю, где нахожусь. Я так рада, что ты здесь, потому что я заблудилась, и, Кэти, я не знаю, где я живу. Я не могу вспомнить. Это ужасно.

Еще парочка девчонок сидят на спинке скамейки, поставив ноги на сиденье. У одной из них высветлена прядь волос.

– Мне нужно отвести ее домой, – говорит Кэти, обращаясь к ним. – Пойдем, бабуля.

Она снимает куртку, набрасывает ее мне на плечи и растирает мои руки. Меня начинает пошатывать. Я страшно устала, и мне хочется сесть.

– Может быть, чашечку чаю? – спрашивает она и показывает в сторону кафе.

Это одно из тех ярко освещенных кафе, где целый день подают завтраки. Оно выглядит очень мило, но рядом с ним небольшая полутемная кофейня. За столиком у окна сидит женщина с прямыми волосами, а на кожаном диване развалился мужчина в замшевых туфлях. Мне сразу же захотелось пойти туда. Кэти открывает дверь и ждет, наклонив голову, пока я пройду.

– Ты идешь? – спрашивает она, когда я на мгновение задерживаюсь.

Я снова заглядываю в окно и начинаю копаться в сумочке. Я что-то ищу. В кармане у меня осталось еще немного семечек, и я аккуратно раскладываю их на столике у входа. За ним никто не сидит, потому что он мокрый. Внутри кафе очень шумно и пахнет сырой одеждой и горячим молоком. Люди за стойкой как будто танцуют, а посетители выкрикивают им разные указания. Обычно в таких местах я чувствую себя очень неловко. Но Кэти, со множеством сережек и в яркой одежде, здесь в своей стихии. На ней ведь тоже замшевые туфли.

– Что ты будешь? – спрашивает она, встав в очередь.

– Чай.

– Бабушка, может быть, лучше что-нибудь типа латте? – предлагает она.

Я соглашаюсь, иду, сажусь в большое кресло и оттуда наблюдаю за тем, как она заказывает, расплачивается и подходит ко мне. Если я отвернусь, забуду ли, кто она такая?

– Ну, вот и готово. – Кэти ставит чашки на стол.

У меня в чашке наверху что-то похожее на пену. Я видела, как она пила что-то подобное.

– Что это такое? Коктейль? – спрашиваю я.

– Нет, латте. Кофе с молоком.

Ах, вот что она имела в виду. Я вздыхаю с облегчением. Мне никогда не нравились молочные коктейли. В годы моей юности их делали в одном месте у пляжа. То место напоминало американскую закусочную, только там, кроме молочных коктейлей, подавали чай, рыбу и жареный картофель. Мы туда частенько захаживали по дороге из кинотеатра.

Кэти прикладывает мне к голове большие бумажные салфетки. На мгновение это меня возмущает, почти выводит из себя.

– Я хочу немного подсушить твои волосы, – объясняет она.

Значит, я промокла? Я выглядываю в окно. Идет дождь. Теперь я вижу, что за окном та самая улица, на которой находился кинотеатр «ABC». И я говорю, кивая в сторону улицы:

– Таб-стрит.

Кэти на мгновение перестает промокать мне волосы.

– Нет, бабушка. Бат-роуд.

Я улыбаюсь про себя. Таб-стрит. Так всегда называл ее Дуглас. Он так ее прозвал после того, как вместе со мной и Сьюки посмотрел здесь фильм. Что-то про гангстеров. Там постоянно говорили «Улица Два» или «Главная» вместо «Вторая улица» или «Центральная». По дороге домой Дуглас придумал прозвища для наших местных улиц. Блэкторн-роуд он назвал «Улица Три», а Портленд-авеню – «Каменной улицей». Таб-стрит страшно переменилась за прошедшие годы. Должно быть, здесь снесли кинотеатр, чтобы расчистить место для этих жутких больших зданий. Неудивительно, что я эту улицу не узнала. Знакомое мне место умерло и похоронено. Прах к праху.

– Какая жалость, Кэти, – говорю я.

– Знаю, бабушка, знаю. – Внучка утешает меня.

Она кладет на стол скомканную салфетку, и та сама собой разворачивается, напоминая мне пластилин, с которым играют дети.

– Никак не могу связаться с мамой, – говорит Кэти и прикладывает что-то к уху. – Она, наверное, звонит в полицию.

– А что это такое у тебя рядом с ухом? – спрашиваю я. – Раковина? Кого ты в ней хочешь услышать?

Раковина была у Дугласа, я очень хорошо ее помню. Я видела, как он нашел ее в сумке у Сьюки. Он все обыскал, а она была под подкладкой. Он приложил ее к уху и услышал голос моей сестры, и она сказала ему, что встретила человека, за которого выйдет замуж.

– Очень удобная вещь, – отвечает Кэти. – Но, боюсь, это всего лишь телефон. И в данный момент я слушаю женский голос, сообщающий мне, что набранный мной номер в данный момент занят. Ничего страшного. Через несколько минут мы пойдем домой. Как только ты допьешь свой кофе.

– Кофе очень полезен для памяти, – говорю я.

Кэти улыбается и снова садится. Мне хочется сказать ей, что я забыла, зачем мы пришли сюда. Но она выглядит такой счастливой, и я не знаю, как она может отреагировать. Кэти берет обеими руками свою чашку и делает глоток. Лак у нее на ногтях облупился. Ногти очень короткие, и у меня возникает вопрос: она обкусывает их или просто остригает? Остригает, а затем складывает в коробку. Каждый ноготок в отдельную маленькую коробочку.

– Твой кофе остынет, – замечает Кэти.

Я крепко сжимаю кулаки, пряча ногти. Они впиваются мне в кожу. И мне не сразу удается их разжать. Я просовываю один палец в крошечную ручку, от которой, как выясняется, совсем мало толку. Чашка большая и тяжелая, и я проливаю кофе на полированную деревянную столешницу.

– Ой! – вскрикивает Кэти и вскакивает, чтобы удержать чашку. Хелен в подобной ситуации обязательно издала бы какое-нибудь раздраженное восклицание. Но Кэти просто смеется.

– Слишком велика для твоих рук? – говорит она, и я чувствую себя не столько неуклюжей, сколько очень слабой. – Давай я тебе помогу.

Она скатывает кусок пластилина в жгут и уходит. На поверхности чая коричневый цвет проникает в белый, словно впитываясь в кусок сахара. Кэти возвращается с маленькой чашечкой.

– Это чашка для эспрессо, – говорит она. – Можно воспользоваться ею, чтобы понемногу отливать из большой чашки.

Она отливает кофе в маленькую чашку и с улыбкой протягивает ее мне. Я делаю глоток теплой жидкости и чувствую себя великаном из сказки. Не могу сдержать улыбки, глядя на Кэти. Когда чашка опустела, внучка снова доливает ее. Но мне никак не удается вспомнить, зачем мы сюда пришли.

– Ну, нам, наверное, пора, – говорит Кэти. – Но вначале тебе нужно сходить в туалет, верно?

Я встаю, чтобы сделать то, что она мне советует. На двери женского туалета вырезано изображение девочки. Внутри какая-то сгорбленная старуха в свитере. Я делаю шаг в сторону, чтобы пропустить ее, но она тоже делает шаг в сторону. Я отступаю назад, и она тоже. Я подхожу ближе. Оказывается, что это мое собственное отражение в зеркале. Я протягиваю руку, чтобы потереть ту часть стекла, на которой отражаются мои губы, я хочу оставить на нем пятно, чтобы создавалось впечатление, будто у меня на губах размазана помада. Захожу в кабинку. Как же трудно закрыть дверцу! На мне как будто слишком много разных слоев одежды. Но как только мне удается закрыть за собой дверь, я уже больше не хочу отсюда уходить. Здесь так уютно и безопасно, словно в кладовке у мамы.

На обратном пути я смотрюсь в зеркало. У меня вроде бы была губная помада и она размазалась. Мне становится не по себе из-за этого. Обычно я не пользуюсь губной помадой, не терплю, когда она размазывается по всему рту. Я отрываю кусок туалетной бумаги и вытираю ею губы и, перед тем как выйти из туалета, споласкиваю под краном пальцы. За дверью кофейня. Я не узнаю ее. Хватаюсь за сумку и беспокойно оглядываю помещение. Где-то здесь должна быть Хелен, но я не могу ее найти.

– Сюда, бабушка.

Какая-то девушка. Она очень похожа на Хелен, но значительно моложе. У нее светлые кудряшки и пирсинг в губе. Она улыбается мне и словно хочет задать какой-то вопрос.

– Пойдем? – спрашивает она. – Ты сможешь дойти? Автобусная остановка через дорогу.

Она протягивает мне куртку, не мою, но я позволяю девушке набросить ее мне на плечи. Мне не хочется ничего говорить. Надеюсь, владелец куртки не против. Молодая Хелен ведет меня к выходу. Она идет впереди, но постоянно протягивает руку назад, чтобы убедиться, что я следую за ней. Мы доходим до автобусной остановки.

– Ты знаешь, – спрашиваю я, когда мне удается немного отдышаться, – где лучше всего сажать кабачки?

Она улыбается и пожимает плечами.

– Не знаю. Спроси у мамы. Хотя все-таки, наверное, не стоит. Подобные вопросы выводят ее из себя. Это все равно что спросить у нее, где Элизабет.

Она взвизгивает от удовольствия при мысли о таком вопросе и помогает мне сесть на скамейку. Автобус приходит довольно быстро, и Хелен, или кто она там такая, без труда находит мой проездной в сумке.

– Куда ты меня везешь? – спрашиваю я.

Я несколько раз задаю ей этот вопрос, но не могу расслышать ответ. Я надеюсь, что мы едем туда, где есть чай. Сегодняшнее путешествие меня страшно утомило. И мне так хочется выпить чашечку чаю. Мы выходим из автобуса и проходим пешком несколько улиц. Прямо посередине дороги валяется много мусора. В основном газеты. Полагаю, что мусорщики сегодня утром все-таки приезжали. Хелен подводит меня к дому. Это новый дом, недавно построенный. Мне он не нравится. Мне никогда не нравились новые дома. Никогда не знаешь, что спрятано под ними. У Элизабет тоже новый дом, и он мне не нравится.

– Хелен, здесь что-то не то, – замечаю я. – Это не мой дом.

– Я Кэти, бабушка, – отвечает она. – И теперь ты живешь с нами. Помнишь? Ты же переехала к нам.

Я оглядываюсь на дорогу. Мусор там скапливается вокруг уличного фонаря. И внезапно я вспоминаю, что мне нужно сделать.

– О, Хелен, мне нужно поехать в город, – говорю я, поворачиваясь. – Мне нужно поехать в тот офис.

– В какой офис, бабушка? Это невозможно. Мы же уже дома.

– Я должна поехать в офис «Эха», – отвечаю я.

– Зачем? Ты что, собираешься разносить газеты?

Я не могу улыбаться. Дело чрезвычайно важное, и я ни в коем случае не должна о нем забыть.

– Нет, – говорю я. – Мне необходимо поместить одну из этих вещей в газету. Для Элизабет. – Я никак не могу вспомнить нужное слово. – И сообщить, что я ее ищу.

– Что? – переспрашивает Хелен, она идет рядом со мной. – Что-то типа объявления?

Я не уверена, правильно ли она выражает мои мысли, но согласно киваю.

– Не думаю, что это хорошая идея, – отвечает она. – Мне кажется, что маме она не понравится.

– А разве я не твоя мама? – спрашиваю я.

– Нет, ты моя бабушка. Я – Кэти. Кэти, твоя внучка.

Я останавливаюсь и гляжу ей в лицо. Да, я узнаю ее. Конечно, узнаю. Но если не считать пирсинга в губе, она со своими светлыми локонами вполне могла бы сойти за Хелен много лет назад. Вот только выглядит она заметно счастливее. Моя дочь, по-видимому, совсем неплохая мать. По крайней мере, лучше, чем когда-то была я.

Мы возвращаемся к новому зданию. Дорога усыпана семенами, головка подсолнечника отвалилась и лежит на стене. Кэти вытаскивает ключ.

– Здесь какая-то ошибка, – говорю я ей. – Это не мой дом.

Кэти сжимает мою руку.

– Все равно давай зайдем ненадолго, бабушка, – просит она. – Мама сказала, что купила кофейный пирог.

– Я не люблю кофейные пироги.

– Ну а как насчет бананового сэндвича? Вчера он тебе понравился.

– О да, верно, – подтверждаю я.

В пору моего детства банановые сэндвичи были настоящим деликатесом, и я частенько просила их вместо обеда. Хорошо помню, как рассчитывала получить банановый сэндвич на ленч в тот день, когда снова встретила Нэнси, ту самую Нэнси из вокзальной гостиницы.

Я стояла в очереди за овощами. Очередь была длинная, а снаружи выстроился ряд колясок; из каждой выглядывала маленькая головка, которая время от времени писком звала свою маму. Все стояли за бананами, которые грудой лежали на витрине. Груда была огромная, и как-то сама собой возникала уверенность, что и мне обязательно что-то достанется, но я все-таки старалась особенно не думать о бананах, чтобы не сглазить. Я прислонилась к кирпичной стене и стала строить рожи детям в колясках. Аромат разогретых солнцем фруктов окатывал меня, подобно потокам воды.

Мама послала меня сюда с набором наших продовольственных карточек, так как ей с отцом пришлось провести целый день в полиции, которая занималась поисками Сьюки. Сержант Нидхэм предложил проследить путь моей сестры от дома до гостиницы и от гостиницы до нашего дома, чтобы отыскать те места, где она могла «пропасть». Мне в голову пришла блестящая догадка – сержант предлагает подобные вещи, просто чтобы чем-то нас занять, но маме я, конечно, ничего не сказала. Создавалось впечатление, что впервые за несколько месяцев у нее появилась надежда, но у меня не хватило духу сообщить ей, что я сама уже несколько раз обошла все эти дороги, пытаясь отыскать ответ.

Чтобы как-то отвлечься, я поставила себе задачу накупить продуктов для по-настоящему хорошего обеда, однако и здесь мне изменила удача. Кто-то сказал мне, что в рыбную лавку завезли морского окуня, и я бросилась туда в надежде заполучить хоть немного вкусной рыбы, но к тому моменту, когда подошла моя очередь, осталась только одна треска. Поэтому, когда я заглянула в овощную лавку, в сумке у меня лежала лишь одна банка томатного супа «Хайнц». Но если теперь мне удастся заполучить по банану для каждого члена нашей семьи, то это будет настоящая победа.

От прилавка меня отделяли шесть или семь человек, когда ко мне вдруг подошла Нэнси и похлопала меня по плечу.

– Привет. Это все-таки ты, – сказала она. – Я сразу решила, что узнала тебя. Получше себя чувствуешь?

Я ответила, что да.

– Есть какие-нибудь новости о твоей сестре?

– Никаких.

Нэнси кивнула.

– Очень жаль. – Она перекладывала сумку из одной руки в другую и при этом постоянно надувала щеки. – Что ты хочешь купить? Лично я – бананы, мой муж их страшно любит.

– Это ты записывала имя Сьюки в регистрационный журнал? – спросила я.

– Э-э-э… В гостинице? Да, я.

– А зачем?

– Фрэнк попросил меня.

– Но разве сама Сьюки не могла туда записаться?

– Она была на улице в фургоне. Фрэнк хотел расплатиться и получить ключи, чтобы затем сразу отвести ее в номер. Он говорил, что она была сильно взвинчена, близка к истерике. Бедняжка… Да и он тоже. Я думаю, он сильно за нее переживал. Та жуткая сумасшедшая снова приходила к ним домой. И не то чтобы у меня были особые права кого-то осуждать. У моего мужа тоже ведь свои проблемы.

– Значит, ты все-таки ее видела? Сьюки. Но мне помнится, что в полиции ты сказала, что не видела ее.

– Э-э-э …

– Ты видела, как Фрэнк отвел ее в номер?

Я пристально смотрю на надутые губы Нэнси в надежде, что она хоть что-то расскажет о Сьюки. При мысли о том, что она все еще жива и будет жить в нашем городе, носить свою привычную одежду и обедать у нас дома, у меня закружилась голова, и я почувствовала себя почти невесомой.

– Нет, – ответила Нэнси, и у меня внутри вдруг что-то оборвалось. – Мне нужно было подменять одну телефонистку, поэтому в тот момент, когда они поднимались наверх, меня уже не было рядом с ними. Он собирался отвести твою сестру в номер сразу же, как получит ключ, чтобы сумасшедшая не смогла проследить за ней. Мне все это показалось излишним, но думаю, что уж если вы чего-то так сильно боитесь, то будете делать все, чтобы к одному страху не прибавились еще и другие.

– Значит, ты не видела, как они поднимались наверх?

– Ну, я видела, как Фрэнк возвращался; я к тому времени снова сидела на регистрации клиентов. Бедный Фрэнк, он был в жутком состоянии, так переживал за жену. Я спросила его: «Почему ты не остался с ней?» Он не мог, ему в тот вечер надо было сделать кое-какие дела в Лондоне. Я не стала его расспрашивать, потому что, ну, знаешь, он, конечно, милашка и мухи не обидит, но ведь если человек продает бритвенные лезвия так дешево, значит, он якшается с опасными людьми. Моему мужу, видишь ли, всегда надо быть чисто выбритым, он не может выносить даже небольшой щетины. Думаю, что это из-за того, что она напоминает ему о лагере. Как бы то ни было, я предложила Фрэнку свои услуги – я могла бы присмотреть за Сьюки, – но он сказал, что она уже легла. И кровать на следующий день, естественно, выглядела так, словно в ней действительно спали: одеяло скомкано и все такое прочее.